Оборотень. Мистика

…В то утро Ярин не в духе встал, он теперь нечасто в добром настроении пребывал. В доме лишь мать была. Собрала Ярину на стол, он зачерпнул щей ложку и подскочил, как ошпаренный – щи мать с пылу с жару налила, а он не постудил. И такое зло охватило Ярина, ложку прочь зашвырнул, к матери рывком повернулся… да и застыл. Матушка белее белого сделалась, крестилась и пятилась от него, а в глазах её такая жуть смертная застыла…

– Ты чего, мамо? – растерянно проговорил Ярин.
– Ох, Боженька мой! За что?! – вскинув руки к лицу, зарыдала мать.
– Да об чём ревёшь? – опять начал сердиться Ярин.
– А то не знаешь? Вон, глянь иди…

В горнице, в простенке висела большая медная пластина, отполированная так, что в неё глядеться можно как в неподвижную воду. Отец привёз таку диковину, когда несколько лет назад к князю ездил. Шибко Ярину та глядельная пластина нравилась, любил он кудри чесать перед ней, аль так просто глянуть на себя. И теперь с удивлением и робостью подошёл он к стене, заглянул в сияющую зеркальную гладь. Не закричал, не шарахнулся прочь от того, что увидел, смотрел долго и пристально.

Смотрел в жёлтые звериные глаза с маленькими чёрными зрачками. На сивую встопорщенную гриву глядел. Рассматривал с болезненным любопытством губы свои, зубы и удивлялся, как это они, человечьи, а удивительным образом напоминают волчью пасть. Клацнул зубами – в точности по-звериному получилось.

Мать всхлипнула сзади:
– Что творится с тобой, сыночек мой?

Ярин ухмыльнулся. Волчье рыло исчезало на глазах, на месте его проступало человеческое лицо.

– Это всё ведьма. Ёе дела.
– Какая ведьма, сынок? – испуганно спросила мать.
– Алёнка! Какая ещё?
– Её ведь нету. Что ты? Схоронили ведь её!

Глянул Ярин на мать с хмурой усмешкой, ничего не ответил.

– Что ж это ты делаешь? Ведьмачка ты поганая! Что такое ты делаешь-то? – бормотал Ярин, бредя по бездорожью. И дорога, и тропка давно выскользнули из-под ног, а он всё шел и шёл, упрямо месил рыхлый, убродный снег. И нёс он в себе такую глухую тоску… волчью, от которой только и спасение, что завыть в полный голос.

Звонкий морозец красил щёки, солнце слепило глаза, снежная целина искрилась сахарной россыпью. А Ярину чернота глаза застила, весь свет в ней сгинул.

– Ну и где ты? И что бы тебе не окочуриться где-нибудь насовсем! Ух, как же я тебя ненавижу!
И тут вдруг встал Ярин, будто снежный целик стеной перед ним вздыбился. Не понявши ещё, с чего остановился, голову набыченную поднял. И увидел.

– А-а, вот она! Долгожданная!
– Звал, я и пришла.
– Ишь ты! «Зва-а-ал»! Может теперь тебя с поклоном приглашать надо?

– Для чего? Для чего ты меня ждал? Для чего звал? Кончилось время разговоры говорить. Ни стращать, ни уговаривать теперь не стану. Раньше всё сказано, там все вопросы и все ответы.

– Ты мне зубы-то не заговаривай, нечисть поганая! Отвечай, что делаешь со мной?!

– Не ори, бестолковый. Я тебя и безголосого слышу.

Ярин тяжело смотрел на неё исподлобья, стоял, покачиваясь, как пьяный. Хотя, не сразу бы и вспомнил, когда пил в последний раз, не тянуло к чарке.

– Это как? – не понял он сказанного.
– Ты только подумаешь, я уже знаю.

Ярин помотал головой, будто дурман стряхивал.

– Что делаешь со мной?
– Помнишь, оборотнем тебя назвала?
– И что?
– Я правду тогда сказала. Ты согласился.
– Ну? Так что?

– Знаешь ли ты, что содержимое души человека кладёт свой отсвет на лицо его? Отчего, лишь глянув на человека, словом с ним не перемолвясь, уже знаешь, добрый он или нет, хочешь ты с ним знакомство водить иль лучше такого стороной обойти, не замараться чтоб. Разумеется, человек умеет таить свои мысли, желания, не всегда их по лицу прочтёшь. Только я каждого вижу в свете его истинности. В тебе, Ярин, сам ад кипит. И суть твоя волчья. Не любишь никого во всём свете, ни мать, ни отца. Хищник ты. Мы сейчас одни только, а предо мной претворяться труд напрасный. Так согласишься с тем, что про тебя сказала сейчас?

Сузив глаза, помедлил Ярин и ухмыльнулся:

– Может быть.

– Так в чём ты меня винишь? Это твоя суть выходит наружу, чтоб каждый ясно всё об тебе понимал. Аль стыдишься себя такого? Аль сам себе противен? Твой крест, тебе нести. Облегчать тебе ношу я не стану. Неси, сколь сил хватит. Прощай. Оставайся сам с собой, Ярин, меня больше не зови.

– Постой! – вскинулся Ярин. – Погоди, Алёна!

Но в снежном сиянии таяла летняя голубизна её сарафана. И где-то внутри себя услыхал Ярин:

– Незачем. Нам нечего больше сказать друг другу.

Оглянулся Ярин – никого. Только снежный простор вокруг, да позади собственный след. Сел Ярин в снег, опустил голову на руки. Вот так бы и сидел, без единой мысли. Шапка свалилась – он не шевельнулся. Голова пустая, лёгкая, никакой заботой не отягощена. Только нету такой щеколды, чтоб от дум запереться и не впустить их.

…Когда это началось? Ежели бы при Фильке, так он сказал бы, небось. Нет, наверняка после Филиппкиной смерти личина звериная начала проступать. Заметили люди? Поняли, что он в оборотня превращаться начал? Да, что-то приметили. Иначе с чего бы обходили десятой дорогой? Но, видать, поняли не всё, не до конца… иначе… с оборотнем разговор короткий – забили бы кольями. И как быть дальше? Давеча волк наружу полез, когда он на мать разозлился, а злоба прошла и волк спрятался.

"Хищник ты", вот как Аленка сказала.

Ярин усмехнулся, покачал головой. И хочет она, чтоб убил я в себе хищника, тогда и оборотня не станет. Вот с какого боку укусила. Поморщился Ярин, будто вдруг зубы заломило, встал, встряхнулся. Нет, он такой, какой есть. Он хочет жить так, как ему нравится. «Ништо! Поглядим ещё, Алёна. И хищники на свете живут, и закон у них свой собственный». И тут дошло до него, что сказала Алёна напоследок. Прощай?! Неужто навсегда распрощалась?! – Ярин будто заново на свет народился, разулыбался широко: неужто слово своё держать будешь? Давай, держи! И оставь меня в покое!

Эту зиму Лебяжье ещё долго потом вспоминало. Нешто враз забудешь непонятную гибель молодого парня, первого силача на деревне? Так неловко распорядился он всем, чем Господь его одарил, и самой жизнью своей. Пришёл в мир, а зачем? Что доброго вспомнишь об нём? Нечего вспомнить. Одно слово – Филька!

Не перестали ещё об смерти его судачить, новые вести по селу поползли. Мол, с Ярином недоброе творится. Хошь верь, хошь не верь, а только оторва этот затворником сделался, к людям не выходит, день и ночь безвылазно сидит в самой дальней комнате. Дела-а… Кто-то догадки строил – может, он там молится, епитимью на себя таку наложил. А что? Уж у Ярина найдётся чего отмаливать. Но были, кто возражал, будто Ярин не всё время взаперти сидит, видят его иной раз ночами на деревне. Так выходит, от людей хоронится? Вот уж совсем непонятно. Оно, конечно, в последнее время люди и сами Ярина сторонились. Страшной он какой-то сделался, да ещё ежли глазищами своими дикими зыркнет… Тогда добра не жди: у него и раньше глаз недобрый был, цыганский, а теперь и вовсе урочный стал.

А только то, что по ночам Ярин блукает, тоже нехорошо. Опасно. Волк наладился в село приходить. Прям не волк, а чудище, право слово. И умный ведь: сколь не ставили на него западёнки, сколь не сторожили капканы, он их так ловко обходит, лишь удивления достойно. И засады делали, в укрывищах охотники ночами напролёт сидели. А он чует вроде, обязательно совсем в другом конце села объявится. Иль вовсе не приходит. Но только-только охотники чуток слабину дадут, отоспаться, мол, – в тот же вечер отметится в деревне. И больно уж покостной волчина – скотину режет, кур, гусей рвёт, такой разор учинит, что хозяйке на утро только и останется, что слёзы утирать над бездыханной животиной, а хозяину мрачно убытки прикидывать да зверя клясть.

Ну дак, об Ярине. В нём было дело или ещё какая другая причина, но только вся ихняя семья шибко переменилась. Угрюмы стали, неразговорчивы. Ежли кто любопытничать начинал, вопросы задавать – хорошо, если только промолчат, будто не слыхали, а то ведь такую отповедь дадут, так оборвут, любопытный уж не рад, что рот открыл. Но слухи, на них узду не накинешь, для них и каменны стены что решето, держи, не держи, всё одно на воле окажутся. Кто первым сказал, когда, и правду ли, этого никто в точности и не знает, а только от двора ко двору, от колодца к колодцу гуляла невероятная новость: Ярин руки на себя наложить хотел. Доподлинно не известно, как и чего сотворить он пытался, но то ли верёвка оборвалась, то ли из братьёв кто вовремя подоспел, то ли вовсе и не с верёвкой, а с ножиком Ярина прихватили.

Слухи слухами, им кто верил, а кто сомневался, да только известно, дыму без огня не бывает. Ярин и вправду хотел уйти с этого свету. Алёна слово держала, не приходила больше. Дак Ярину-то никакого облегчения от этого не вышло. Наоборот, с Алёнкой хоть человеческим языком можно было говорить, и спросить, и ответ получить. А теперь наедине остался с тёмными переменами в самом себе, и кого умолять-уговаривать? Он уж ни раз Алёнку звал: «Приди!» И клял, что всегда была горда да упряма, такой и теперь, после смерти осталась.

Сам он всё меньше властен над собою делался, хотя понял, когда в суровой узде злобство своё держит, тогда он более человек, чем зверь. Но неизбежно взрывала нестойкое равновесие мысль о том, что как раз этого Алёнка ведь и хотела. Так что? Неужто её верх? И такая мутная волна от самого донышка души взмётывалась, взбудораживала всю муть, там осевшую. Тогда совсем беда, тогда Ярин самого себя боялся и всё, что мог сделать, так это забиться куда поглубже, как в логово. И бежал Ярин от глаз человеческих. В одну из таких минут мазнул случайным взглядом по медной глядельной пластине и шарахнулся прочь, на самого себя ужаснувшись. Потом зарычал, да кулаком, что есть моченьки, вдарил по той морде получеловека-полузверя, что смотрела на него из глубины. И надо же – пошла с того дня зелёная ржа по меди, хоть медь вроде не ржавеет. А тут сначала края изъела, а скоро не во что глядеть стало, испортилась редкостная забава, только и осталось, что выбросить.

Иногда наступали короткие минуты, когда подкатывала к сердцу глубокая печаль-тоска. По тому, что могло бы случиться в его жизни, да не случилось. Искал Ярин виноватого. Кто? Кто загубил его жизнь? Почему зверь сожрал человека в нём и торжествует? И если душа должна быть храмом, то какова его душа? Неужто грязное и вонючее логово? И неужто правда, что свилось оно от дел его, помыслов и желаний? Нет! – вздымалась в нём ярость, и короткие минуты просветления затягивались мутью злобного угара.

А однажды навалилась такая вот тоска беспросветная, и спросил себя Ярин: в силах ли он теперь переменить что-то. Ответ нашёлся только один. Тогда перекинул он поясок через балку и просунул голову в петлю. Оборвался поясок к вящему бешенству Ярина, от которого он не скоро отошёл.

С того раза Ярин не единожды пытался свести счёты с жизнью, изобретая всё новые способы. Скоро превратилось это в безумное состязание, потому что всё яснее и яснее видел он – невозможно ему своей волей этот свет оставить. Ножики пополам ломались, верёвки, что доброму жеребцу порвать не под силу, у Ярина рвались как сопрелые.

Ушёл однажды в самую яростную пургу. Шёл и шёл без остановки, не глядя, куда идёт. Думал: теперь и захочешь, так дороги назад не найдёшь. Вот и хорошо, вот и славно. Сел в сугроб, закрыл глаза. Пусть оденет метель белым холодным саваном, он не шевельнётся боле. Сколь сидел, не знает, но стало сомнение брать – отчего нисколь не озябнет в одной лёгкой поддёве? И вдруг как заорали петухи чуть не над самым ухом! Ведь посередине улицы сидел, как раз наспротив ворот собственного дома. Ух, как взвился тогда Ярин за такую насмешку над ним. Будто вихрь холодный понёс его по деревне, по полям окрестным. В разум вернулся в риге своей, одёжа, руки в крови. Как вор юркнул в остывшую баню, будто даже от себя самого утайкой, и долго отмывался, тщась вспомнить – чья кровь на нём, не человечья ли. Его это не то чтобы шибко занимало, а всё ж любопытно было, потому как ни разу ещё не оказалось на его пути человеческое существо, будто кто уводил людей от беды.

В другой раз решил Ярин нырнуть в Лебедянку. Она хоть и скована ледяным покровом, но под ним неспокойна – быстрые струи враз оплетут по рукам и ногам, утянут под лёд, не выберешься. В одну из ночей пришёл Ярин к проруби. Вода чёрно под луной лоснилась. Огляделся тоскливо, перекрестился и – головой вниз… Пребольно ударился, аж взвыл. Прорубь-то в короткие миги таким льдом затянулась, как броня легла на воду!

– Дай уйти! – кричал Ярин в неистовстве, и молил, и проклинал.

                Из мистической повести "Ночь Веды" http://www.proza.ru/avtor/krapp&book=1#1