Дети воды

 
               
               
 1.        Телекартинка. Церковная площадь. Самая большая, ухоженная и почитаемая в городе. Выплетена брусчаткой. У её торогово-палаточного края, на фоне куполов собора и вихлявых  поролоновых монстров, – дощатый помост с аркой и гирляндами мигающих цветных лампочек. За роялем – Эклер Дринтон. Играет и поёт. Голос хрипловатый, напористый, бьющий по нервам. У запрудившей площадь толпы вызывает полуобморочный восторг. Скоро он переходит в тягучий рёв. Неужто они все, эти тысячи, понимают, о чём он?!..
     Как бы то ни было, а заводит. Хотя «продвинутая» публика на взводе уже два дня – только самолёт со «звездой» коснулся полосы бетона. 
     А «звезда» поддаёт ещё больше жару. Запрыгивает на рояль, начинает исступлённо гвоздить каблуками. Слышится треск сокрушаемого благородного инструмента, жалобные стоны музыкальных органов. Эклер Дринтон не щадит и собственные органы. Колотит кулаками в грудь, по бёдрам, коленкам… Теперь – под музыку оркестра.
     Толпа безумствует.
     Её идол - приземистый, жидковолосый, рыжеватый мужичонка в замызганных джинсах и туфлях-лодочках с высоким каблуком. На мочке правого уха, на золочёном шнурочке, - платиновый крестик с голубым  сапфиром в бриллиантовой оправе.
     Телеведущая: «Поражает юношеский задор и душевная молодость знаменитости. А ведь ему…».  - Она с натугой, будто разбухшую шоколадку, проглатывает возраст звёздного шалуна. Оно и понятно: «юноше» шестьдесят три года. Через свёрнутую в желобок нижнюю губу ведущая сдувает с левого глаза крашеную чёлку. При этом лицо её млеет от сопричастия к великому происшествию
     Из затушёванной вечерними сумерками толпы вырываются совсем буйные особи. Ломают милицейское оцепление, карабкаются на помост, оккупируют рояль, беснуются за компанию ...
     Телекартинка вторая. Вижу нашу Стоянку. А-а, вот оно что… Её показывают с борта яхты. На палубе, в белом костюме, сверкающем жемчужинами, Эклер Дринтон, свита, журналисты, человек с гляцево-плакатным лицом – мэр города. 
     Телеведущая: «На другой день после концерта, перед отлётом на гастроли в Соединённое Королевство Бенландию, наш великий гость совершил прогулку по Лагуне. Особенно восхитила его бухта, где располагается стоянка маломерных судов, а также - роскошная флора Зелёной Косы…».
     Крупным планом – лицо Дринтона, одобрительно щёлкающего языком. Язык почему-то синий, рыхлый, с желтоватым налётом, а зубы ослепительно белые, как при вставной челюсти… Похоже, оператор не особый поклонник таланта спланировавщего в наши края заморского дива.
     Реклама. На весь экран - пучок свечек, отливающих всеми цветами радуги. Восхищённый, хватающий за душу, женский голос за кадром: «Жить без геморроя – это великая радость!».
       Глушу телевизор. Смотрю на часы. Ещё можно прикорнуть.  Переворачиваюсь набок и…   
     И опять оно!  Одно и то же… Но с каждым разом всё ближе, всё откровенней… Кажется, вот-вот ухвачу… Но увы!…  Кто-то колотит по крыше… Да нет, это в висках стучит.
      Зажигаю свет, нащупываю кружку с холодным чаем. Делаю пару глотков. Мысленно благодарю Надю – чай травяного настоя, её сбора. Что называется, тонизирующий. Так с кружкой и выбираюсь на волю.
      Рассеянный туман припорашивает Лагуну, стывшие у наплавных мостков, на берегу, между деревьями лодки, катера, яхты. Скрадываемый туманом свет фонарей едва намечает их, вызывая лёгкий наплыв грусти. Всласть подышав, усаживаюсь на дощатой ступеньке.
     Сновидение не отпускает. Я знаю, буду жить в его мираже до нового явления. И ждать, и ломать голову: а если?!..  А если это последний шанс?!.. И я не успею разгадать… Но ведь неспроста – одно и то же. И все отчётливей… Меня испытывают? К чему-то подводят? Дают созреть?... Кто? Зачем?.. «Фу ты!.. - окорачиваю себя. - Так можно и с катушек соскочить».

     Откуда-то из сиреневой мрети приковыляла Лайма. Укрепляется  в копне света от лампочки под козырьком сторожки. Трогаю пальцами её серую с серебристым отливом шерсть. Обычно она протягивала на моих коленях тёплую голову. Я начинал гладить её, а она блаженно щурила прекрасные с радужными вкрапинами глаза. Теперь представляет собой безчувственное полено. В глазах – отрешённость сродни слепоте. Пытаюсь расшевелить вчерашней косточкой из холодильника с приличным наростом мякоти. В ответ – полное равнодушие.
     В свою конуру Лайма не заглядывала уже четвертые сутки. Я находил её где-нибудь под катером или чужой будкой, почти бездыханной, и сколько ни изобретал способов выманить – безполезно. Она вроде и не замечала меня. Или не хотела знать. Но в рассветные часы являлась сама. Ни один отравленный мускул не выдавал её желаний. Да вряд ли и остались у неё эти желания. Однако нечто подкорковое тянуло к обжитому пятачку.
     Маша, жена Хозяина, приглашала из города собачьего лекаря. Тот повозился с нею, что-то повпрыскивал... Всё напрасно.    
     Лайма  не укладывалась в расхожие понятия о сторожевых дворнягах, что полудикими сворами шныряли по Зелёной Косе или осели на её базах отдыха, иные - на таких вот лодочных стоянках, как наша «Заря». Хотя и состояла в родстве с немалым числом. Но уж и красавица случилась… Все у неё подогнано по меркам матёрого лесного предка. И в то же время ненавязчивого, по-домашнему уютного.
     Она не умела брехать, как прочие дворняги, с лицемерным усердием отрабатывающие свою похлёбку. Когда на Стоянку забредал чужак, перегораживала дорогу и слегка, словно предупреждая об опасности, поводила кончиком хвоста. И тут хоть проси её, хоть пугай – не дрогнет, не свернёт. Только с моего голоса или с голоса Маши отступит. А попадался чересчур настырный, поднималась на задние лапы, передними же упиралась в  грудь… От подобного «панибратства» любой запаникует.
     Хозяину жаловались. Он, конечно, молчал. Молчал в силу того, что вообще не мог говорить. Только как бы ненароком целился живым глазом в мою сторону: мол, ну,  и доколе?!.. По особому прищуру и подёргиванию рваной щеки угадывалось, он совсем не против, если я найду взамен что-нибудь попроще.
     За глаза его звали Бабуином. Кто - от застарелой неприязни, другие – шутки ради, из желания укоротить несуразную фамилию – Бабуинников. Таких, верил,  гораздо больше.
      Постоянных клиентов Лайма привечала по-своему, по-собачьи, - подойдет и, сдержанно поводя хвостом, приложиться влажным носом к руке. А уж Маша, жена Бабуина… Подурачиться, погонять наперегонки у неё выходило ничуть не хуже, чем у десятилетней Полинки… Радостное поскуливание и заливистый смех - другой раз чуть не на всю Стоянку. Но стоило женщине поднять руки (мол, сдаюсь), Лайма тут же садилась перед нею, виновато опускала хвост.  Маша гладила её за ушами, потом: «Ладно, побаловались и – будет. Иди, работай». Лайма послушно поднималась и, помахав на прощание хвостом, шла к сторожке.
      Кроме меня и Маши, на Стоянке обитало немало таких, кто душой переживал за  здоровье необычайно доброго и умного существа. Надя какую только целебную траву не подсовывала.  А Лайма даже «носом не вела». Видно, уж что-то сильно мерзкое попало в неё. Оставалось надеяться, всё обойдется и опыт предков подскажет животному, как одолеть свой недуг. Не зря ведь ходят легенды о собачьей живучести и способности к самолечению.
     Мои пальцы задерживаются на шее Лаймы. Не сразу соображаю, в чём дело. Потом доходит: нет ошейника. Шерсть на том месте оставалась примятой, и даже слегка вытерлась. Но самого ошейника не было.
     Ошейник с бронзовыми шипами подарила Маша, когда Лайма бегала еще в кутятах. Мол, ошейник - для непонятливых: псина не какая там приблудная, у неё есть хозяин. Этот ошейник как бы возносил её на вершину иерархической собачьей лестницы, отмечал избранность, понуждал к большему почтению.  И вот…
      Вызревающий день постепенно одолевает ночную сонливость. Пора  гасить фонари. Как обычно, зову  Лайму, но она отворачивается и бредёт прочь.

     Из воды, из поредевшего тумана вырастает внушительное сооружение типа кентавра, правда, о двух головах.  Мужская натура упирается в землю, женская лепится на плечах как продолжение. Это продолжение хохочет так заразительно, с таким откровенным восторгом от собственного бытия, что нутро моё пронимает тоскливым холодком.
     Изгибаясь мангустой, женщина «полоскает» свою жертву руками, «шпорит» голыми пятками. У «жертвы» мощные ноги, щедро покрытые, как и грудь, как и всё прочее, курчавой растительностью, что и приближает к мифическому обитателю древних чащоб, добровольно сдавшемуся в плен божественной нимфе.
     Хозяин и хозяйка любили ни свет, ни заря принимать нагишом морские ванны.
     Маша, не переставая заливаться смехом, приветствует меня вскинутой ладошкой.


2.                С ленивым брёхом выдвигаются два лохматых кобеля по кличке Бакс и Боцман. Опознав «своего», спускаются к воде, где Ваня Аникин ладит рыболовные снасти. Он же справляет обязанности охранителя второй половины Стоянки.
     Под вязом, на скамейке, покрытой ковриком, сидит его жена, Надя. Она держит на коленях альбом. Заглядываю через плечо. Карандашный рисунок соцветия. Опушенные листочки обрамляют семь звёздчатых цветков. Что-то вроде причудливого венка или короны. Это не первый её набросок, который я наблюдаю. Сейчас, по моему разумению, он почти готов. Остаётся перенести на холст и разукрасить.
     Надя поднимает голову, минуту-другую задумчиво смотрит вдоль Лагуны. Потом что-то исправляет, добавляет к рисунку. Невольно слежу за её взглядом. Покрытая дымкой тумана Лагуна, дальше, - будто затаившее дыхание чудище, едва угадываемый развал моря.
     Никакой цветочной натуры - и в помине. Но хватает мозгов умолчать об этом. 
     Желаю доброго утра. Мне: «Вам тоже доброго», и - улыбка.
     Спускаюсь к Ване. На моё «Привет!» он трясёт головой. А зажатый зубами за наконечник-прищеп бронзовый колокольчик отвечает тревожным звоном. Рука занята спиннингом. Вторая усечена по самое плечо. По бокам мшелыми колодами - Бакс и Боцман.
     Против дерева, в выбитой волнами симпатичной заводи, отфыркиваясь и взбивая воду, кувыркается шестилетний Иван Иванович, сынишка Аникиных. Кувыркается вместе с большущим полосатым мячом. Он то взбирается на него, то бодает,  подбрасывает…
     Аникин раскачивает грузило с целым набором крючков, швыряет в такую даль, что я даже всплеска не вижу. Подматывает катушкой ослабевшую леску, устраивает на рогулинах спиннинг. Нацепляет колокольчик и уж после этого протягивает руку.
     - Привет.
Ладошка ничего себе, ухватистая, с тугим пластырем мозолей.
     - Вот, решил пораньше… Вроде кефаль зашла. Ну, а ты, киллера Лаймы нащупал?
     - Киллера?.. – Что-то похожее и у меня бродило, но я гнал его. Лишать животное жизни за его ум и верную службу? Наверное, и такие найдутся. Но Ване говорю другое:.
- Думаю, она сама какой-нибудь тухлятиной отравилась
- К-о-о-стя… - с досадой тянет Ваня, - собаки – не люди, тухлятину на нюх не переносят. А уж Лайма!.. Ей что, свежатины мало? Почти каждый прихватывает что-нибудь с «Бугра»…
     - Ладно, мальчики, я пошла. Хочу амброзию выполоть. Утром она не такая злая, - останавливает нас негромкий голос Нади. - А Ивану, может, довольно?..
     - Посиди ещё! – просит Ваня. - Вон и солнышко уже… Амброзию выдергаю сам.
- Ничего, я потихоньку. Валерий вчера тяпку так навострил…
     Лицо женщины в свете нарождающегося дня кажется мне бледнее обычного.
      - Надежда Васильевна, спасибо за травку. Чай получился!.. Прямо летать охота. А не  т а  ли это травка?..
      - Не переживайте. Мята, душица, земляника, буквица, ромашка, брусника и т. д. Правда, не все в одном - в разных флаконах.  Но это уж - на ваше усмотрение. Хотите летать – одно, а если уснуть покрепче – другое. Да мы с вами обговаривали... Так что – на здоровье.
      И опять эта улыбка. На её немного печальном лице она всегда неожиданная, трогательная и при этом светлая, естественная, как само дыхание.
      Случалось, при ночном обходе Стоянки, я видел их под вязом, на скамейке. Ваня держал пальцы жены в своей ладони, и они молча смотрели на воду, окроплённую мерцающими огнями – отражением Луны и береговых фонарей. Дальше, по другой стороне Лагуны, мостился вздутым гигантским термитником костяк города со струпьями высоток на его скатах. И потому у нас говорили – пойти не в город, а пойти на «Бугор». 
 По ночам из его макушки вылуплялись многоцветные монстры. Они дёргались, кривлялись и выглядели особенно глумливо и зловеще в россыпи фейерверков и клубов дыма.  Под бьющее по мозгам «буб-бум» город забавлялся дутыми игрушками.
                - Иван, может, хватит?! Выгребай, - зовёт Аникин сына. Тот вроде и не слышит, продолжает колобродить. - Мы с дядей Костей - наверх. А ты остаёшься за главного. Клюнет, - колокольчики гремучие, услышу - прибегу. Но ты всё же поглядывай.
                Задание серьёзное, и, видимо, оно заставляет мальчика  выползти из воды.
                - Ага, так и услышишь! – В голосе - нескрываемая усмешка. - Жилку гляди натянуло… Некуда дёргать.
      - Ну, подвесь рядом с колокольчиком грузило. Пожалуйста.
      - Хорошо! – На этот раз ребячий голос довольный. И уже вослед: - Ваня, ты мне потом банан принеси, лады?
     - Бананы закончились.
     - А что есть?
     - Огурец.
     -  Годится.
     Мы поднимаемся к сторожке Аникина, скворечником прилепившейся на взлобке берега. Псы, отталкивая и покусывая друг друга, жмутся к Ваниной ноге. Он по очереди гладит их, а они лижут руку и от удовольствия рыкают.
- Как ты их различаешь?
     - А у которого на ногах лохмы с зеленцой, - Бакс…- Ваня хочет что-то ещё добавить, но опережает строгий мальчишеский голос:
     - Бакс, Боцман, - ко мне! Место!
     Виновато поджав хвосты, псы возвращаются к Лагуне и теперь занимают сторожевую позицию по бокам Ивана Ивановича. Восходящее Светило играет светлыми бусинками воды на его розовеющей попе.
     Воду Аникин-младший обожает до самозабвения. Я помню, как впервые, только научился делать первые шажки, выпал из коляски и рванул к Лагуне. Пришлось отцу при полной амуниции бросаться за ним в холодную купель… К концу следующего года малыш плавал не хуже дельфина, причём выбирался из воды когда уж очень попросят.
     Он являл собой  этакого монументального битка. Крепкое мужское начало проявлялось в нем сызмала. Будущий Добрыня Никитич угадывался. (Чур, не перепутал бы потом в какую сторону от  т о г о  Камня-развилки скакать). Игрался с одинаковым азартом и со сверстниками и с детьми постарше. Забавлялся нехитрыми затеями типа догонялок или пряток, лепкой из песка крепостей, башенок, пинал мячи. С особым удовольствием выстругивал и пускал кораблики. Но мигом бросал всё, стоило родителям дозволить искупаться.
     Был покладист и уступчив. Видно, за это дети звали его Ванечкой, чуя, однако, в нём, скрытое превосходство. Особенно девчушки почитали. А вот снисходительного поглаживания и похлопывания взрослых не принимал. Отца и мать чтил, конечно, но звал как близких корешей – Надей и Ваней. Чужих никак не называл. Обратятся – ответит, если по-серьёзному обратятся, а как с подковыркой – промолчит. Сам никогда и никому не навязывался, ничего не просил. Ну, а те его – Иваном Ивановичем. В отместку или забавы ради – это его нисколько не трогало. Он проходил мимо твёрдым потяжистям шагом со вскинутым кулачком-подбородком. Никто ни разу не слышал от него жалостного хныканья. Родители, само собой, не величали его по отчеству, но всё равно солидно – Иван. Сын принимал это как должное. А вообще был бесхитростным существом. Но иных его недетская сдержанность и серьёзность приводила к мысли: «О-о-го-го, этот парень себе на уме»…
     - Слушай, а у тебя есть графитная смазка? - спрашивает Аникин.
     - Надо поискать. А что?
     - Да я с двигуном Хирурга совсем забодался. Видать, ни разу не заглядывал. Тараканы уже… Ржавчиной питаются.
     Перед сторожкой, на верстаке, - полуразобранный мотор. Починка моторов - и увлечение, и приработок Аникина. Между делом, да и в свободное от дежурств  время, отливал также грузила, мастерил кормушки, колокольчики и прочие снасти. Не давал себе и малой поблажки. Точно хотел кому-то доказать: я - не хуже!.. По крайней мере, забрасывать спиннинговые донки наловчился похлеще иных рыбачков, которые со всеми конечностями. Одно время даже «виски» гнал. И тут немало преуспел. От братьев-рыбаков отбоя не было. К слову, себя не баловал. Пробу, само собой, снимал. Как без этого на хорошее качество выйти! Однако Бабуин не одобрял сам промысел.
     «Лавку» Ваня прикрыл. Это немало подрезало его бюджет, но опечалило не слишком. И не столько из-за особых отношений с Хозяином Стоянки. Самого другой раз поджимало от выгонки развесёлого зелья. Нехорошо поджимало. Особенно когда «благодарные» клиенты прибывали за очередной порцией чуть ли ни на карачках… 
     Широкая скамейка под навесом с игрушечным, изрядной величины корабликом. Уже заметны очертания фрегата. Ваня явно натаскивает сына на серьёзные поделки.
     Меня подкалывал один вопрос. Но не хотелось в больное – со всего маха. Потому забрёл издалека:
     - Ваня, а почему Надя?.. У нас что, некому заниматься амброзией?
     - Нашему Рудольфу не до амброзии. У него с мусором завал. Квасит по-чёрному… Аким не знает уже, что делать. Кабы не дочурка его, Полинка…- Он протирает ветошкой край верстака, подтягивает к себе коленвал, начинает протирать и его.
     Аким, Аким Родионович как раз и был Хозяином нашей Стоянки. Пожалуй, Ваня Аникин да Руслан-Ихтиолог не «погоняли» его за глаза Бабуином.  Я-то вообще помалкивал. А как приходилось общаться, - только на Вы. По-другому долги не позволяли. Впрочем, он знал о своей кличке. Больше того, сам затвердил её принародно «Манифестом Бабуина».
      А Ваня:
      - У Надюши  теперь каникулы… Два месяца. Ну, а всякое движение, как и рисование… В общем, пока нормально... – Однако с голосом его не всё нормально.
      - Что, неважно? – срывается у меня  т о т  вопрос.
      - Да как тебе сказать… Этой самой химии накушалась под завязку. А дальше... Ты знаешь, что у наших эскулапов дальше... Резать. А Надя... Одним словом, занялась травами. Ей одна травница … то ли монахиня, Пелагея, целый букет расписала. Из семи названий. Шесть отыскала. Ну, собрала. Кое-что даже на Зелёной Косе. А вот седьмой – цветок… Он и называется - Семиродок. И будто жень-шень - «корень жизни», против него – пресная соломка. Пробовола она того жень-шеня… Может, кому и помогает, но ей… - Ваня удручённо ведёт головой. - А Семиродок … С ним проблема.
     - А что же знахарка?
     - То-то и оно… - Аникин разворачивает коленвал и принимается шлифовать меловой пудрой. - Понимаешь, он в наших краях вообще не водится. Сама Пелагея узнала о нём аж в младые годы, от собственной бабули, тоже типа ведуньи. И, мол, без того цветка от прочих – польза малая. А растёт он где-то на каком-то острове. По горным склонам, у водопадов…
      - На острове?!
      - Ну да. А ты что?..
      - Да ничего, просто… А остров называется?..
      - В том-то и дело - не помнит. Одно на уме: «Извёсткой оброс». Это она о кораллах. Но попасть на него даже в те, бабулькины, годы не всякому было дано. Мол, остров чистый только для чистых . Что-то в этом  роде… Ну, понятно, - старушечьи побасенки. Или цену набивает своему бизнесу. А Надюша так уверовала в её цветок!.. Снится даже. При том в натуральном цвете. Один тут… Да ты знаешь его – Боря Смиркин… Он ещё лодки меняет. Купит – не понравится, - продаст. Другую… Во-о-от… Этот Боря каким-то макаром пронюхал, что Надю цветные сны донимают и вконец извёл: вступай да вступай в его кружок. Он, понимаешь ли, открытие сделал: люди, которые цветные сны видят, настоящие гении. И если наберёт таких примеров и докажет особый дар «цветников», то открытие сделает его Нобелевским лауреатом, а кружковцев на весь мир прославит… Чудило ещё тот. Сам-то, говорят, снами приторговывает. Намалюет в записочке чего тебе хочется, запечатает в конвертик, поколдует над ним и – получай!… Не только приснится, захочешь сильно, - сбудется. Главное - конверт на ночь под подушку сунуть… А тебе цветные картинки снятся? –  как-то по-особому щурится Аникин.               
     Я молчу. Не хочется трогать эту тему. Особенно потешаться над нею. Слишком она царапает.
 
 3.                С другого края Стоянку замыкает речная протока. По её берегу - всё больше вёсельные да маломерные судёнышки с подвесными моторами. Мой «бегунок» в их ряду смотрится вполне...
     Протока обросла камышом, осокой, и свежий озоновый настой окончательно разгоняет тягомотину ночи. У соседнего спуска - Ихтиолог. Он тоже замечает меня. После взаимного - «Салют!» – «Салют!» - целая тирада:
      - За ночь вода в протоке упала, и обнажились человеческие безобразия. - Постоял, погремел вёслами, вставляя в уключины.- Кстати упала.
      У Ихтиолога особое чувство юмора: любит иной раз подкинуть хорошо шлифованную, иногда похожую на заклинание, фразу. Будто вынутую из готового писания. Так, проходя мимо «отвязавшейся» компании, мог выдать: «Марево коллективной поддатости окутывало Стоянку». На него не обижались. Но кое-кто крутил пальцем у виска. Правда, уже вдогонку.
     Он служит водолазом. Не у нас, конечно, - по ведомству морского порта. В компании заядлых любителей рыбной ловли и толкователей этой бездонной темы не замечен. Но кличка Ихтиолог приклеилась. Наверное, потому, что добавлял её к имени Руслан, когда знакомился. Зачем? А шутник… Хотя кое-кто полагает, это фамилия у него такая.
     На Стоянке Ихтиолог-Руслан славится больше как отчаянный уловитель «розы ветров». Парусник для такой забавы у него на ходу. Да, похоже, не слишком устраивают габариты. Вместе с Хозяином затеяли новый, «чтобы с выходом в Океанию». Собираются к осени опробовать. По бортам - уже и золочёное имя –
«М а ш е н ь к а».
     Сутки - в порту, трое - на Стоянке. Есть ли у него на «Бугре» жильё, семья – никто не знает. Пилит, строгает, вырезает, сваривает, подгоняет… (Хозяин - больше на подхвате,  доставалой материалов). А последнее время с утра пораньше Руслан чистит протоку. Оно и «добра» поднакопилось… Моторы винтами уже скребут. «Выуживает» ржавые якоря, автопокрышки, набитые илом консервные и пластмассовые банки, целлофановые кульки, стеклотару, полуразложившиеся тапочки и рейтузы… Подобными «дарами» и в большом изобилии «царь природы» снабжает свою Прародительницу за её щедрость и простоту.
      - Грустно, - роняет Руслан.
      - Всего-то?
      Он пропускает мою усмешку. 
     - Как, по-твоему, отчего это в последнее время с таким накатом торнадо, цунами, пожары, землетрясения, разломы, выбросы огненной лавы? – Почти без паузы сам и отвечает: - Если  человек царь природы, так кого же ей, Природе, «благодарить», как не этого самого «царя» за то зло, что он делает на земле и с землёй?!..
     - И дальше что? – Честно говоря, от подобных стенаний мне уже выть хочется.
     - Да что!.. Земля пытается скинуть со своего тела безумного наездника. Он никак не возьмёт в толк, что Она – и  Дом его, и Защита, тоже живое, ранимое существо. Она пока предупреждает. Больно? Да. Ибо он, гомо сапиенс,  по-прежнему со своей гордыней - из самых отвратных грехов. Ну и?.. Не мною сказано: сатана возгордился - с Неба свалился, Орфей гордился – в море утопился, мы гордимся – куда годимся?.. Да хоть бы это!..  Спустились в преисподнюю, вытащили на свет божий и расщепили лихо, что дремало себе тихо… Якобы для полного и дешёвого ублажения теплом и светом. И что получаем? Двухголовых козлят, восьмиухих щенят, недозрелых мальчат, ядовитых опят… А уж каким подарком обернётся оно потомкам, когда наткнутся на его могильники, скажем, через пару сотен лет… На его останки… Лихо это бессмертно в любой ипостаси. А у человеков-то куцая память.  Проклятия вскрытых через тысячелетия гробниц египетских фараонов забавной шуткой покажутся…
       Надо бы, хоть из духа противоречия,  вступиться за Человека, имя которого «звучит гордо». Но как ни крути, увы, складывается не в его пользу. Человек всё бежит, хватает что подвернётся под руку, торопится  куда-то, не глядя  под ноги. А уж поднять голову, взглянуть на верхушки деревьев, где трепещет, восхищается подаренной жизнью «параллельный мир», вовсе недосуг.
       - Или вода… Не обладай даром самоочищения, давно сошла бы с ума от всего, что  с  н е ю  творим… Ну, заодно и сами рехнулись бы... А ведь и у неё есть предел… -  Он смотрит на меня. Взглядец ещё тот – аж в пятках теплеет. Хотя не считаю себя слабаком. – Не спешишь?
      - Что, помочь лодку сбросить?
      - Да ладно! – Поигрывает бицепсами. Бицепсы - с гандбольный мячик. Делает свирепые глаза.
      Оба смеёмся. Уж в агрессии-то он никогда и никем замечен не был.
     - Сказка интересная пришла в голову, а главное -  кстати... Хочешь?
     Я смотрю на фонари. Кого-то сподобило погасить.
     - Давай. Не длинная?
     Он устраивается на корме.
     - Короткая сказка. Как всякая правда… Один мудрец поведал своему народу: «Настанет день, когда вся вода в мире, кроме той, что будет специально собрана, пропадёт. На смену ей придёт другая вода. Но тот, кто вздумает пить её, сойдет с ума…». И вот наступил этот самый день. И опустели все водоёмы. Но через какое-то время  снова наполнились водой. И люди жадно пили эту воду. И все, как один, сошли с ума. И только мудрец пил из своих запасов. И остался он один разумным среди безумцев. И безумцем назвали его. И тогда он вылил на землю запасы своей воды и выпил воды новой… И лишился разума. Но остальные были уверены, он обрёл разум…
     Ихтиолог снова плющит меня своим взглядом.
     - Как считаешь, почему мы так играючи крушим, душим, потрошим Землю? И самое грандиозное, о расплате не думаем…
     - И почему? – спрашиваю. Хотя причина и на слуху, и на виду: взрывчатая смесь, скрытая в приманчивых обёртках под названием цивилизация.  И чтобы побольше: «Мне! Мне!.. Ам!.. Ам!..». Ответ Руслана - из духа и сути этой причины, хотя вроде и неожиданный:
     - Да потому, что разорена сама душа человека. Мы забыли кто мы, откуда и зачем.  И если дальше будем мутировать, то…
     - То станем называть себя разумными?
      Сдержанная полуулыбка: дескать, а я о чём?! Потом снимается с кормы, легко сталкивает лодку.
     - Надо бы сначала Землю вылечить. Вернуть ей свои долги. А то и Космос обделаем по её подобию…
     «Уже обделали». - Это мой внутренний голос.
     В маске, гидрокостюме, с баллоном за плечами и в ластах Руслан и становится похожим на астронавта. Выводит лодку в протоку, кидает якорь, потом и сам переваливается за борт.
     Хоть этот, слава Богу, не из тех, какие только и умеют – щёки раздувать да воздух
сотрясать.

   4.                Нос к носу сталкиваюсь с Валерой Дирибоком. На плече - черпак, в руке - ведёрко покачивается. Сопровождает его целая шайка разномастных кошаков. Впереди походкой звезды подиума Чернуха вышагивает. В глазах – стылая пустота профессиональной убийцы.
    Всю эту свору он ведёт на утреннюю кормёжку. Через губу гнутым хоботком трубка свисает. Валера  заведённым хронометром посасывает её через равные промежутки. Из ноздрей, как из спаренной трубы, - густые выхлопы. А вообще он весь из себя - этакий аккуратненький толстячок. Очки в тонкой позолоченной оправе, некогда кумачовый галстук - с силуэтом оскаленной тигриной мордашки… Вид интеллигентного функционера «среднего звена» из прошлых времён. Есть в нём и что-то от футбольного фаната, готового пульнуть петарду в болельщиков противной команды. Я маленько огорчаю его:
      - Руслан опять воду мутит. Наверное, всю кошачью радость распугал.
      Подумал, что огорчаю. Валера, не вынимая трубки, каркает отрывистым,  вороньим:
      -  Жа мной! В Лагуну! На бычка!
      «Воинство» его послушно разворачивается.
      - Спасибо, Валера! - кричу в спину.
      - Жа шито?
      - Так за фонари. Спасибо, что выключил.
       Как ранняя птаха, он иногда, до моего подхода, отключал по утрам береговые фонари.
      -  Иждеваешься! Они тут шами вырубилишь. Ишчо ночью.
      Выдёргивает трубку. Обычно подобное действо случается в пылу. Но не так часто. Валера живёт в согласии с самим собой, с любимыми кошаками. Вообще – с природой какая она ни есть «в зоне его влияния». И никогда не насильничает. Драги, бурение вслепую хищными крючками, динамит, электрошоки, всё, чем наградила «царя природы» цивилизация  – на такие «снасти» у него крепкое табу. А тех, кто занимается подобным мародёрством, и за людей не признаёт.
      - Этот бывший Ляплявкин по дешёвке оторвал где-то халявный кабель. Я ещё тогда ему: «Куда ты суёшь гнильё?! Чуть перегрузка и – копец». А он: «Не лезь не в свои сани!». Я-то как раз – в свои. Я элетротехникум закончил, автошколу, заочный университет марксизма-ленинизма… Меня на макоронной фабрике комсомольцы уважали. А ему даже из ментовки – шпенделя «за превышение». Тоже мне капитан долбаный! И тут из пенсионеров выколупывал…
    «Полоская» на чём свет стоит бывшего председателя Стоянки Севу Ляплявкина, выпивоху и бездельника, Валера, видимо, забывает, куда и зачем направлял свои стопы. Я же топаю за ним благодарным слушателем. Так, всей компанией и заворачиваем к его будке. Одна Чернуха продолжает безмятежное шествие к Лагуне.
     На будке, во всю её ширину, жгучей бордовой краской - таинственная криптограмма: «Наше время придёт!». Прямо под нею – мопед и сенокосилка с моторчиком. Хирург, не слишком склонный к церемониям, как-то, при очередном «чаепитии» в его вельботе, спросил: «Валера Осипович, и откуда это ваше время придёт?». У Валеры от такого вопроса даже окуляры засветились. Он кинул рукой куда-то за край Косы, где начиналось открытое море. «Из Бермудского треугольника что ли? Партизаны?». - Хирург явно потешался. «Может, из Бермудского. Может, и партизаны». - Голос Валеры оседает до таинственного шёпота.
     Боря Смиркин (он почти всегда проявлялся при остреньком) - в удивлении: «Олег Артурович, а вы-то как угадали?! В конверте у Валерия Осиповича именно это и было – острова  в тумане. Но вас же при том не стояло!». Он притискивается вплотную к Хирургу и начинает  пытать, не видятся ли тому цветные сны. 
     А вообще-то Валера иной раз мог закрутить не хуже Ихтиолога. Так, на вопрос о здоровье обычно выдавал: «Моё ждоровье неуклонно улучшаетша!», чем приводил в немалое замешательство готового посочувствовать. Бывало нечто и с экономическим уклоном: «На фоне падения фондового рынка и рошта фьючеров моё ждоровье оштаётша штабильным». Когда же хотели проникнуть в эти фьючеры, подумав, отвечал: «Ну, ешли раштут, - жначит,  кранты бабе Шуре».
     Валерина будка и само невеликое подворье наглухо запечатаны листами плоского шифера. Сквозь зарешеченное  окно высовывается чёрная труба «буржуйки». Во дворе же - чего только!… И штабеля дров, и шматки плёнки, и сваленные по углам запчасти и детали, топоры, бензопила, электродрель, лопаты, грабли… Под ногами – плошки- поварёшки с задубелым кошачьим кормом.
     Но возносило Валеру над прочим стояночным людом иное богатство, а именно: пять или шесть клеток с ангарскими кроликами. Они толково расставлены на стеллажах. И, конечно, - сенокосилка с моторчиком собственного рукоделия, мопед по кличке «ишак», тоже самоделка. Ровно в половине девятого, накормив безпокойную, но хорошо вымуштрованную семейку, он седлает своего «ишака» и с ветерком вымётывает на «Бугор».
     Валера верхом на мопеде, с пыхающей трубкой через губу и с рюкзаком цвета тухлого яичного желтка за плечами являл собой живой символ нашей Стоянки. Впрочем, далеко не единственный.
     Незамысловатые дощатые времянки, обшитые металлическими пластинами ради пожарной безопасности, и зовутся по-простому – будками. Иные тянут на большее: утеплены, и в них можно даже зимовать. Но всё одно – будки. Поскольку Стоянку произвели ещё ветераны гражданской войны, - от них же осталась и память о «буржуйках». Эти гениальные творения (а, как известно, всё гениальное просто и вечно: лопата, колесо, самогонный аппарат) и вырабатывают тепло. Благо, холода держатся в наших краях не долго, да и не особо лютые. Выпадают сезоны, когда не только Река, - протоки не замерзают. О Лагуне и море уж и говорить нечего.
     Топим «буржуйки» спиленным или свалившимся по собственной воле сушняком, а старожилы, как Валера, и заготовленным углём. Он с приближением осени небольшими порциями доставляет его из города в рюкзачке. Почему примитивные обогреватели называют «буржуйками» - для меня  загадка истории. Может, потому, что и буржуинов когда-то сильно прижало, да так сильно, что пидвигло на это изобретение?
     Капитально проживают на Стоянке, по большей части, из «бывших», коим особо и податься некуда, да и незачем. Скажем, такие, как я. Конечно, мы поцивильней тех, кому для жизни выпали распады городских свалок. «Наши» платёжеспособные. «У нас тоже вроде бомжатника, но бомжатника элитного. У нас под боком и водичка, и мусор не абы какой, а с опарышем», - гордится  Валера. В шутку или всерьез – поди разгадай. На опарыш-то воистину рыбка неплохо клюет.
      Сам он тоже из «бывших», однако какой-никакой  приработок и на «Бугре», и на Стоянке. Там – машины «лечит», у нас – электриком. И круглый год - в своей будке, с кошаками да кроликами. Хотя у него-то и городская квартира в порядке. Раз в неделю, по выходным, к нему «подгребает» жена Нора. «В городе у меня - шразу аллергия в виде чешотки», - признаётся Валера без смущения, даже с немалым вызовом, дескать, во какие мы! У Хирурга свой диагноз: «Видел его чесотку. Я бы от такой  жены на самый высокий дуб заскочил. И не слезал до второго пришествия».
     И ещё я думал вот о чём: мог ли почитатель кошек ненавидеть собак? Наверное, мог. Но чтобы травить… Об Ихтиологе и Ване Аникине подобное и в мыслях не держал. Хирург – тот вообще… Аким? Да нет! Хотя… Почему нет?!..


 5.                Я не сомневался, Хозяин знает уже о потухших ночью светильниках. Но мне-то надо показать, что и я в курсе. Ночью-то я глаза и уши Стоянки.
     Два отъездивших свое автофургона, составленные наподобие детских кубиков, и есть «хоромы» Акима и Маши. Верхний – цвета пляжного песка. Под широколистой кроной дерева со свисающими бананами нежится загорелая до шоколада «сладкая парочка» (Надина работа). Иными чертами - вылитые хозяева. Особо любопытные специально заворачивают, дабы поближе разглядеть эти черты. Верхний фургон – под спальню, нижний, «салатный» (с известной копией-картиной рыболова, замершего с удочкой у воды), в непогожие дни - столовая. В нём  также всякие припасы – от рыболовных снастей до ящиков с картошкой и луком. Из окна тыльной стороны труба «буржуйки выглядывает. Сторона эта изрядно обгорела. И как Хозяин ни драил, ни красил её, - вздутая корявая отметина осталась. Правда, «буржуйка» тут не при чём.
     Часть дворика, укрытого навесом и заплетённого виноградной изабеллой, занимает крепко сколоченный стол с крышкой из травленых огнём паяльной лампы буковых досок. За ним, при случае, может уместиться гулевая компания, правда, не слишком раздольная.
     Сами хозяева слывут людьми открытыми, хлебосольными. Самовар, сушки-пряники, ваза с сахаром, банка с вишнёвым вареньем, манговые цукаты, пустые чашки вразброс – всё говорит о том, что здесь уже почаёвничали или собираются… Где-то в тёмном закоулке мозговой извилины чиликает: «Идиллия. У самовара я и моя Маша…». А ещё, когда только подходил, из дворика мимолетным мазком скользнула фигурка.
     Открываю рот, чтобы обозначить себя… И тут, под навесом, на гвозде, замечаю свёрнутый коброй ошейник с бронзовыми шипами.
     Ошейник отравленной Лаймы.
     Двор покидаю виноватой тенью. Сам не знаю почему…
     Ступеньки сторожки, где я сидел какой-то час назад, теперь занимает белокурое создание с голубыми глазами – дочурка Рудольфа. Глаза - «на мокром месте». Девочка ласкает голову Лаймы, жмётся к ней лицом, что-то шепчет. Странно, Лайма вернулась. Перестаёт стыдиться своей немощи? Тогда ей, видно, совсем худо. Решила окончательно попрощаться?
      - Полина, а папа где? – говорю первое, что приходит на ум.
      Плечи девочки вздрагивают, словно от испуга.
      - Папа с тележкой на «Бугор» пошёл. Бутылки сдавать. И хлебушка купить.
      - А ты почему убежала… там, из-под навеса? – Говорю опять же наугад, вспомнив мелькнувшую укороченную тень.
      - Я думала, Бабуин…
      - Ты боишься Акима Родионовича? Почему? Он тебя обижает?
      - Он папу из боцманов выгнал. - Полинка обнимает мёртвенно застывшую Лайму. - Хорошая моя, не плачь…- У самой же слёзы – из обоих глаз…

       Я улёгся подремать после суточного дежурства, как в дверь постучали. Да с такой  дробью, будто пожар. Выглянул из будки. Полинка.
     - Там!… Там мальчишки!… Хотят утопить!… Топят!… Маленького… Скорее!…- Она показывала в сторону Лагуны, от нетерпения приседала и била кулачками по голым коленкам…
           От протоки, подземной трубой, через всю Стоянку сходил в Лагуну избыток весенней и дождевой воды. За годы у её торца она образовала глубокую вымоину. В этой клокочущей завихрениями вымоине (накануне прошумел ливень) трепыхался живой комочек плоти. Три или четыре голопузых «пирата» не давали ему выбраться, пихали палками поближе к трубе. В общем, забавлялись. Когда мы подбежали, щенок почти не сопротивлялся. Его носило по кругу.
     В запале раскидал мальцов, по шею рухнул в воду и подхватил кутёнка. Он уже не шевелился, но сердечко, кажется, тукало. Полинка стояла на берегу и, прижимая к груди ручонки, почти без перерыва икала.
     Щенок был совсем плох. И так ещё подслеповатые глаза затянуло мутной плевой. Я отнёс его в будку, обмотал тёплым свитером, может, согреется, отойдёт. Хотя особо не верил в это. Дело случилось осенью, хоть и ранней, но вода уже подостыла. Да и нахлебался.
     В полночь разбудило жалобное поскуливание, больше похожее на детские всхлипы. Звуки происходили из сложенного коконом свитера. Я развернул его. Щенок шевелился. И не просто шевелился, - тянул мордочку, чего-то настырно требовал.
     На тот момент у меня не было и крошки съестного. Подождав утра, я отправился к Валере. Он как раз черпал в протоке «горчака» для своей вечно голодной своры.
     Сорная пузатенькая рыбёшка горчак в половину мизинца – для людей продукт бесполезный. Чистить да потрошить замаешься. И вкус не слишком, соответствует названию, но для кошек - удобоваримое. «Да не жалко мне этого добра! Но ты что, не жнаешь, шобаки – такая тварь… не едят шырой рыбы!».
     Варить мне тогда было не на чём, разве на костре… Электроплиткой разжился позже. Взял на руки щенка, поднёс к мордочке рыбёшку. Он так хватанул её… За малым с пальцами не проглотил. С той поры самым любимым лакомством для него был этот самый горчак. Кутёнок мог поглощать его немерено. Со временем  тяга эта сильно поубавилась. Жалко. Корм почти дармовой.
     Мы долго гадали, какое дать имя. Предложил назвать Лаймой, что значит – счастливая. Полинке понравилось. И эти годы Лайма для нас -  вначале что-то вроде любимой пушистой игрушки, потом преданный друг и охранитель. А вообще, я не знал, кто бы из «наших» не привечал её. Каждый старался подсунуть косточку полакомей. А что понятливая – уже говорил. Как-то надо было подняться на «Бугор». Вышел за ворота, и тут меня догнала Лайма. Заступила дорогу, обернулась к Стоянке и ну тявкать. Тявкает и на меня поглядывает. Мол, что же ты, дурень, не соображаешь. Сообразил, наконец. К нам Полинка бежит, машет рукой, просит подождать.
      Ей надо было что-то купить…
      Кладу ладонь на головку девочки.
      - Ты чем будешь сейчас заниматься?
      - Не знаю.
      - Там тётя Надя амброзию выпалывает. Помогла бы.
      - Ладно. - Она трёт ладошкой глаза.
      - А третий класс как закончила?
      - С одной четвёркой.
      - А остальные?
      - Что остальные? - В голосе девочки обида. - Остальные – пятёрки. А вы думали…
      - Да я так и  думал…
     Полинка щурится на меня подозрительно: мол, если так думал, чего спрашивать?
      - Пойдём, сейчас чайку заварю. У меня крендельки есть хорошие, с маком. А потом ты поможешь тёте Наде. И всё будет хорошо – и с папой твоим, и с Лаймой, - пытаюсь её утешить. А перед глазами - ошейник с бронзовыми шипами. Под навесом, на самом видном месте…
      - А потом я с Ванечкой рыбку половлю. - В глазах девочки лукавые светлячки. – Папка вернётся, а на сковородке – жареная кефаль. У вас есть немножко постного масла?
 - Немножко есть.
 - А вы тоже любите, чтобы рыба – с лучком?
 - Есть и лук.
      Дети на нашей Стоянке, хвала Всевышнему, растут и добрые, и смышлёные.
      Мы заходим в сторожку. Я ставлю на плитку  чайник, насыпаю в заварник остатки Надиной травки. Во дворе слышится тарахтенье мотора. Выглядываю в окно. Валера  Дирибок с трубкой через губу подвигается верхом на сенокосилке через открытые ворота. Дымит трубка, дымит мотор. Картина и юморная, и привычная. Валера «с утра пораньше» отправляется подкосить корма для своей «худобы».
    

6.                В моём дворике, больше похожем на конспиративный закуток, сидит Аким. Я здороваюсь, а он протягивает руку, словно утопающему. Не выпуская, усаживает на скамейку. Хозяин в камуфляже – своей всегдашней боевой форме. Зимой, правда,  лёгкую куртку заменяет бушлат. А вот ботинки десантника меняет редко.
      Подозреваю, зачем он ко мне. Но что из этого выйдет?.. Малость неловко. За него неловко.
      Рваный шрам от скулы до глазницы. Правый глаз вставной, темнее живого. Но почему-то всегда смотрят в этот, мёртвый. Он притягивал, как притягивает омут.
      А дальше происходит то, что никак не стыкуется с моей догадкой. Аким достаёт из кармана и выкладывает ошейник с бронзовыми шипами. Тычет себя в грудь большим пальцем, прицеливается указательным в ошейник, отстраняюще ведёт головой. 
     Я научился понимать его по «разговору» пальцев, шевелению губ, пульсации шрама или выражению живого глаза. Чтобы понять друг друга, оказывается, можно обойтись и без слов. Иным же для этого и жизни не достаёт, хотя говорят, говорят, говорят… В этот момент он «говорит», что к ошейнику никакого касательства не имеет.
       - Его подбросили? - срывается догадкой.
       Он смыкает веки.
       - Зачем? - Аким Родионович немой, но не глухой. Теперь живой глаз смотрит на меня с таким вниманием, будто вопрошает: «А сам как думаешь?».
     - Подстава?
     Он согласно моргает.
     - Значит, кто отравил Лайму, тот и ошейник снял. И подбросил… Но кто? И почему вам? И опять же – зачем?
     Вопросов слишком, и я замолкаю. Вывешенный на обозрение ошейник означал только одно – наводку. Для меня?..  Но  т о т  не мог не знать моего особого расположения к Хозяину. А вот же - закралось… И начало бы разъедать, не явись Аким собственной персоной. На эту «ржу», похоже, и рассчитывал «киллер». Да на «общественное» мнение. Мелкая, но всё же пакость.
     Кого-то сильно прищемил Хозяин. Лайма же, при всей её доверчивости, не всякому протягивает шею.
     - Вы знаете этого человека?
     Он прикрывает глаза.
     А пять лет назад…
       «Перевыборы» протекали на исконном для подобных ристалищ пятачке, - в проходе между рядами посаженных на «козлы» катеров. Год от года их спускалось на воду всё меньше. Из-за «кусучих» цен на горючее и пользование  землёй, поборы за лошадиные силы, преклонного возраста самих судовладельцев. На десять хозяев маломерных судов семь -  пенсионеры, «материал отработанный», из тех времён, когда мотолодки и катера «являлись не роскошью, а средством передвижения и отдыха». Одним словом, люди малого и среднего достатка (это в  т е  годы). Теперь они доживали у своих «посудин», как у погостов предков.
     «Трибуна» – рухнувшая туша старого дерева, обглоданная непогодой и короедами. Кто-то приладил поверху дверь, снятую с петель брошенной будки. Получился  «семейный» стол, «годный и для президиума и для составления протокола». Добрая часть народа пребывала на ногах. Сидели самые искушённые, ибо сообразили прихватить  раскладные стульчики. Заправлял сходкой Валерий Осипович Дирибок. За умение держать подобные ристалища в узде и переводить в нужный аллюр, за «публичный» голос его всякий раз и выдвигали «рупором». Доверие отрабатывал с полной душевной отдачей и немалой выдумкой. Обычно говорил без бумажки, но «как по писаному». Это особенно подкупало.
     … - А вопрош, товаришчи, выходит жа  рамки. –  Затравка многообещающая, и выражение физиономии оратор подобрал к ней не простое.
     - Ты бы, товаришч, выплнул свою вонючку! - посоветовал кто-то доброжелательный из ближнего, «сидячого» ряда. – И когда галстук постираешь? А то тигра уже на Чернуху смахивает.   
     - Ижвините. - Валера вместе с трубкой выпустил клубок дыма. Некорректная подсечка пошла на пользу, прибавила его речи динамики: - Значит, первое – берега. Ползут на глазах. Прибои, особенно осенью, съедают Стоянку. Второе – сухостой. За один прошлый год придавило пять лодок. Ноль внимания!  Третье – мусор, отходы нашей, так называемой, жизнедеятельности, - по самые уши скоро. Нас, как инкубатор заразы, просто прихлопнут. С «Бугра» последний раз - пальчиком… А мы? А у нас – всё тот же шумел камыш деревья гнулись…
     - Позвольте, позвольте, у кого это, «у нас шумел»? У меня не шумел и не шумит. На вверенной мне площадке всегда порядок. Я-то слежу…- пробился кто-то из гущи. – Моя гражданская позиция такова: желательно, чтобы сам господин Ляплявкин обрисовал, как и почему докатил Стоянку до ручки?
     - Господин Славный, вы, кажется агент по недвижимости? – подвихнулся чуток «рупор». Но тут же и выправился: - А где вы были при отчёте? А в отчёте начальник Стоянки Всеволод Аскольдович Ляплявкин со всей принципиальностью ответственного человека заявил: на счету её, Стоянки, один столбняк.   
     - Во-первых, Ляп… э-э… господин Ляплявкин, никакой не начальник. А даже наоборот. Это мы его избрали председателем и оплачиваем содержание. Во-вторых, я не знаю, что вы поняли из его отчёта, я так ничего не понял. – Строгий тенор господина Славного, человека с лицом экзекутора и любовно выделанной, слегка подкрашенной, бородкой, вызрел под конец до баритона.
     - Согласен с этим… агентом. Наш Ляпкин прёт ещё на один срок? А как это без программы резервов поднимать уровень и выходить из встречной полосы?! С какими шишами? Я тоже не врубился. Пускай доложит, если опять хочет в кресло. – Трезвое возмущение бывшего водилы-дальнобойщика Матвея Дзюбы было также по существу, и собрание одобрительно заурчало.
     Ляплявкин молчал.
     - Какими-какими!…Ты, Матвей, вроде не знаешь! Внутренними. Оплату поднять надо. А то к пенсии вам по два раза на год прибавляют, а за Стоянку – жлобничаете! – Это  - смелая вылазка Егорушки, нештатного инспектора по защите рыбного поголовья.
     - А ты вообще завянь со своим буль-буль! Кряква подсадная! С Ляпкиным в одной лодке квасишь. Вам сколько ни плати – всё равно в выхлоп.
     - А сам не квасишь?
     - Я-то как раз - за кровные!… Я еще корячусь! Из камышей не выглядываю, с кого бы сдёрнуть. А прибавки можешь забрать на подтирочный материал. Тоже мне прибавки! Пока через аля-ля доползут – кости обглоданные, а не прибавки.
     - Валера, ты ведешь или как?! Кончай эти трынды! - Голос из народа.
     - Согласный! - Дирибок потрясает зажатой в кулаке трубкой. - Итак, вопрос ребром: либо – мы, либо – нас. Третьего не дано. Поступило предложение: «Как поднять уровень?». На этом и сосредоточим заодно с кандидатурой.
     - Дозвольте-ка мне…
     Все повернули головы к человеку с медалькой «За отвагу» на черно-суконном  кителе. Было тепло, но бронзовые пуговки с якорями затягивали китель почти у самой шеи. Только пара синих полосок тельняшки выглядывала.
     - Гаврилыч, ты с предложением или у тебя прения? - Валерина трубка изваяла в воздухе фигуру похожую на вопрос. Старик не заметил её.
     - А вспомянем-ка, голуби сизокрылые, из каких соображений выдвигали мы этого коршуна, Севу Ляплявкина, И почему уже два срока на наших полях просо клюёт и носом не ведёт, - с нарастающей отвагой запел Гаврилыч. Запел хорошо поставленным голосом бывшего наставника по гребле и парусному делу «мореходки». - А потому выдвигали мы его, сердешного, чтобы марево коллективной поддатости сохранял. Для большей демократии выдвигали. А она, эта демократия,  до того раскисла – из носа кое у кого капает. И про какой вы тут уровень дребезжите?! С кем поднимать собираетесь?    
      Иные речёвки Ихтиолога крепко застревали в народе.
     - Марево-то марево, только в мареве этом, кроме корыта, «бобик» и «волга» плавают. И это, заметим, при окладе - на один ящик водки…-  Господин Славный рассуждал вроде про себя, но соседние прониклись. И оборотились к Всеволоду Аскольдовичу с интересом, будто впервые увидели. Но тут же и потупили очи.
      Видели, знали, катались и обнимались, наливали и закусывали… Оно и «корыто» – из нержавейки, с дизельным мотором, хорошего хода. Катер - из самых заметных на Стоянке. И хозяин – человек компанейский и не скупердяй: «Моё горючее – в карбюраторе, а твоё в  - бутылке, на столе…». А когда по распаренным телесам ласковый бриз шуршит, чайки над головами – крылышками-опахалами, да на столе-самобранке чего только… Кто-то из потупившихся выдавил со стоном, из самого нутра: «Ыы-ы-х!»…
     При довольно молодых летах плешь у Ляплявкина знатная. Теперь отливала масляной краской цвета вареного рака. На цветной панцирь у Всеволода Аскольдовича она становилась похожей в двух эпизодах: после принятия самого предпочитаемого перцового напитка и при сильном возбуждении. Разобрать же когда - то, а когда - другое  можно, конечно, но только крупному специалисту. Так что Севе панцирь служил наподобие флюгера или охранной крыши. А вот в лице не менялся. То есть менялся, но при любом раскладе - в бледную, интеллигентную сторону. И тут к Севе лучше не подступай. А ежели кто осмеливался да ещё с намёками типа: «А мне бы…», то получал в пику: «У тебя есть? Нету!.. Тогда гут бай. Я занятый».
     - Может, вы, Гаврилыч, хотите всё-таки что-то предложить, посоветовать, выдвинуть?.. Хорошо, спасибо, давайте.  А если нечего, то... - Валера откланялся ветерану с медалькой «За отвагу».
     - Хо-зя-ин  н у ж ен! – Опять же - в растяжечку. И не зря. Эти два слова для Стоянки давно вылепились в заклинание, хотя и кувыркались в известном мареве. - А демократа Ляплявкина – в монастырь, грехи замаливать. Мою калабуху тоже сплющило деревом…       
     - Кто бы спорил! Или есть такие?
     Егорушка высунул, было, протестующую ладошку, но тут же и спрятал.
     - Тогда – форвертз! Вперёд! Кто чувствует из себя Хо-зя-и-ном, может сразу и выдвинуться. Хоть поднятием руки, хоть голосом, хоть запиской. Проголосуем?
     - Да чего там!..  Согласные. 
     Наступило затишье. Все ожидали, кому это взбредёт сделаться Хозяином Стоянки, которую поднимать от самого плинтуса. Головной панцирь Севы начал обретать свой всегдашний голубоватый колер. Его не то, что изгонять, а ещё просить будут.      
     - Что там у вас? Давайте сюда! - очнулся Валера. В народе происходило зигзагообразное шевеление. Наконец, вынырнул клочок бумаги. Валера поднёс его к очкам. Разглядывал, протирал стёкла, выдёргивал и снова совал на место трубку. Пару раз промахнулся - в ухо ткнул.
     - Да не тяни ты куцего за хвост. Излагай! – затомился Матвей Дзюба. – Рыбалка на хрен совсем…
     - Излагаю… Тут такое…- Он хэкнул, вроде смешок выдавил. - Излагаю. Бумага называется «Манифест Бабуина». Ну, вы знаете, кто такой Бабуин! - Валера встряхнулся, прочие вытянули шеи. – Зачитываю: «Манифест Бабуина». Это название. Заголовок, значит… А дальше так-кое-е!.. «Если выберете меня председателем,- через год на лодочной Стоянке по имени «Заря» будет армейский порядок». - Валера потряс над головой листком.      
     - И всё?
     - И всё!   
     - Клл-а-асс!! – вскинул большой палец Паша Сыроежко. 
     - Лажа! Лажа! – заёрзал Егорушка. - Валера, а не ты его когда-то  в Бабуины произвёл?! Расскажи людям, а то после опять талды-булды про демократию…
     - В чём дело?! – возмутился Жора Хруст, то ли продюсер, то ли менеджер «бугорный». – Пускай сам и расскажет.
     - Ты чего, с бодуна?! Как он тебе расскажет, на пальцах? -  Кореша осадил Паша Сыроежко, с виду шут и рубаха-парень. Но под разудалой личиной рыбак скрывался серьёзный, изворотливый, травленый, добычу носом чуял. В садке его всегда трепыхалась рыбка неплохая. Ловил и для собственного ублажения, но и по заказу. При том – на любой вкус. Так что денежка  водилась. Может, потому и доброты в нём было поболее, чем у правильных.
     - Вы сами все – с бодуна! Немого – в председатели. Тогда лучше – слепого! А то не всю Стоянку прос… Ладно, что там у тебя за рассказ? 
     - Нормальный рассказ. Ничего такого… - Валера сунул в рот трубку и уж затянулся от души. Он был чуток в размышлении. Ему тоже «манифест» чем-то вроде розыгрыша показался. И сам, другой раз, не против  выкинуть этакое… А чутьем председателя всяческих собраний, заседаний и совещаний улавливал: «разрядка» сейчас бы не помешала.

7.                - Да вы шами – в этом журжете. - Наверстывая упущенное, Валера за малым не поперхнулся дымом. – Извините – в сюжете. А я… А мы с  Родионычем больше охотники до пресноводного белка. В море выходим так… погулять, бакланов пострелять. Развелось, сами знаете, - уже на горбах дельфинов свадьбы справляют.
     - Хха-га, знаем ваших бакланов! - обрадовался Егорушка. Нехорошо обрадовался.
     - Во-от…- Валера превозмог себя, не клюнул на зловредную наживку нештатного фискала.- Стоим это мы себе спокойненько… Это ещё когда Родионыч при всём своём здоровье в капитанах спецназа ходил. Стоим, значит… 
     - Ближе к телу, - не выдержал Дзюба.
     - Ну, на повороте, у Рыковых камней стоим, ниже белого бакена!… Аким, я и ещё две лодки… Солнышко вот-вот... Вершки тополей позолотой тронуло. Во-о-оздух!.. Куда там твоему рассолу!.. Прочищает до самого копчика. Водичка приманчиво так плюх-плюх о борта… - У Валеры даже глазки закатились. Секретарь оторвался от протокола, локтем – в бок: «Это тоже заносить?». – «Обязательно!» – точно с перепугу  вздёрнулся председатель. Но тут же – в прежнее русло: - Во-от… Ждем-с. А она – не клюет! Уже и солнышко… А она не клюёт!.. Припекает… Опять же – голяк!.. Слышу: «Ах-ха-ха-ха!»… Да такое!.. Сом  у берега, под карчёй, так болтонулся, за малым не вывернул.  Из проток – гуси-лебеди косяками. На том берегу, из лесопосадки – тучи воронья. Гай-гуй подняли… Что ты-ы!… А Родионыч – во всю свою версту и кулаками-кувалдочками – по барабану. Ну, у него грудина, вроде барабана. «Братцы, вот это жизня!»… И в речку – со всего маху…
      Акселерат Паша Сыроежко снова выбросил над головой большой  палец, сильно смахивающий на копчёного бычка.
     - И чего дальше? Вынырнул? 
     - Вот же - манифест!.. В общем, у Родионыча такие прыжки - в характере, когда не клюёт. Когда часто клюёт, - тоже. Я же говорю, натура такая у человека ... Всё - от души и сверх перекладины!  Да у нас тут другие и не водятся. – Аргумент сильный. Кое-кого он заставил приосаниться. - А дальше… Сдвинули лодки, позавтракали. Завтрак, сами понимаете… На воде где завтрак там и обед. А Родионыч: «Я люблю тебя, жизнь!»… И опять - бултых!…
     - Ну, певун! А сам не бултых?! – Гаврилыч вроде как даже обиделся за автора манифеста.- Завтра - воскресенье. Кое-кто явится… Поглядим, что оно из этого выйдет… 
     - Я и говорю - от полноты! Закон физики: в бутылке мельчает, а в душе… Ничего, никуда даром не пропадает! Закон сохранения… - повело Валеру в науку, - Я и ляпни: «Ну, ты, Родионыч, чисто бабуин из зоопарка. На волю вырвался!». Оно и прилепилось. Чего там, все мы – из той эволюции:  у кого хвоста больше, кто с одним копчиком остался. А Бабуин… У Родионыча - с генами никакого атавизма. Подполковника сверх срока выслужил. Бабуин – больше для звука. Родионыч сам не против. Хоть этот «Манифест»… С юмором… А у нас тут на Стоянке такое… без юмора … 
     - Эй ты, папаня кошачий, кончай травить! – плеснул Дзюба скопившимся адринолином. – Мне что, внуков твоим долбаным горчаком  кормить?! Где твой Родионыч? Давай сюда! Если на самом деле, то давай. Поглядим. Нам теперь хоть косого, хоть кривого, лишь бы в дырках не свистело. 
     Народ раздвинулся. Перед столом «президиума» укрепилась коряжистая фигура в камуфляже. Жёсткий ёжик волос, тронутый на висках белой порошей… Рваная дорожка свежего шрама – от скулы под самые защитные очки.
     Жора Хруст и Паша Сыроежко стояли чуток наособь. Поглядываяли на «кандидата», перетирали между собой вполголоса: «Этот? Я его что-то не помню». - Жора покривил губы. - «Так он в командировках по три-четыре месяца. Но когда являлся, - вся Стоянка гудела». - «А как же я…», - слетело у менеджера нечто похожее на обиду. - «А ты чё-нибудь одно – или бабло срубать или кислородом дышать!». – «Ну, и зачем ему это болото? Что в нём можно еще настрелять?». – «Боится, как бы Стоянку не разогнали.-  Паша растянул зевком свой и без того немалый ротик. У него слипались глаза после ночного  промысла. И чтобы не потерять себя, прихлёбывал из бутылки пиво. - А он, ты же слыхал, любит это дело». - «Хха, ещё веришь в непорочную любовь?». – «Ну, а почему!.. У него это – от бати. Аким с ним в лодке – с ползунков…».
     На корме ближнего катера сидел Хирург. К его могучему плечу лепилось хрупкое создание в смелом купальничке и «со следами пережитых страстей на лице». Колоритная парочка чирикала о чём-то своём, сокровенном. При том их босые лапки шаловливо так друг о дружку тёрлись. Страсти, что кипели внизу, их, похоже, нисколько не задевали.
      Остальные  взирали на «Бабуина» молча и с  любопытством. В нём  не осталось и малого намёка на того весёлого забияку, которого расписал Дирибок. Сильно перевернула его последняя командировка. До того сильно, что кое у кого из прошлых сотоварищей по рыбалке и прочим её прелестям щикотнуло внутри.
     - Я – не против, - первым нашёлся господин Славный. Все переключили внимание на этого «агента по недвижимости» с ухоженной профессорской бородкой, ещё не понимая толком, о чём он. (Ходили слухи, что раньше он филологией занимался в университете). - Я не против кандидатуры и манифеста Акима Родионовича Ба…- оратор запнулся. –  Думаю, не помешало бы затвердить сей манускрипт настоящей фамилией. И числом сегодняшним пометить. Дабы знать, с какого момента наступит обещанный год великого Ренессанса, то бишь Возрождения.
     Аким взял у Валеры листок, достал из нагрудного кармана ручку, почеркал в нём и той, почёрканной, стороной собранию предъявил.
     - Всё, Валера? - Матвей Дзюба стал выбираться из толпы.
     - Как же всё! А проголосовать?… Мы человека не на курорты отправляем, а работать. И это… берём ответственность на себя.
     Резюме было вполне к месту и всё же неожиданным. И оно отрезвило собрание. Действительно, как это можно на такой должности без голоса работать?! Особенно при столь разношерстной команде. Чем же, на самом деле,  паруса надувать, как не крепким словцом?! Всегда так было …
     Пока топтались на месте и чесали затылки, незаметно, рядом с «кандидатом», Ваня Аникин вырос. По мерке Акима – почти подросток. Но далеко не хлипкий, хоть и с усечённой рукой. В то время он ещё не состоял в охране Стоянки, а для подкрепления инвалидского бюджета производил «виски». Знали его и как единственного на всей Зеленой Косе рыбака-виртуоза с одной рукой. И уважили за это не меньше, чем за подпольный, весьма забористый, но доступный по цене, напиток. То, что сказал Ваня, больше походило на короткое донесение в боевых условиях:
     - Я с ним был. С Акимом Родионовичем.  Т а м. Если он обещает, то сделает.
     Голос не слишком громкий. Но замеса такого… крепенького. В общем, его услышали. Иные опустили головы. Иные отвернули. Как бы засмущались. Однако переморгали. Через минуту-другую почти все высветили голые ладошки. Даже не стали ожидать Валериного: «Кто за?».
      Новый председатель обменялся с Ваней  знаками. Аникин – опять к собранию:
      - Аким Родионович просит не расходится. Надо выбрать ревизионную комиссию, чтобы для начала провести инвентаризацию. А потом она, эта комиссия, будет на постоянной основе…
     Череп Севы Ляплявкина снова начал багроветь. А Ваня:
     -  И ещё. Членам правления привилегий теперь не будет. То есть они, как и все, должны оплачивать за хранение судов и другие услуги по полной программе. Если кто не согласен, может сейчас же выйти из состава. А о новом поговорим в следующий раз.
      Егорушка и ещё один «член» тут же и выказали свои ручонки:
      - Мы выходим. Но не потому что, а…
      - Не пудри мозги! - осадил нештатного рыбинспектора Матвей-дальнобойщик. – Выходишь – и выходи. Гнилые сучки сами отпадают.
     Собрание молчало. В целом, одобрительно молчало. Хотя сомнение подтачивало: а что оно выйдет из такой «реформы»? Сильно выпадала она из привычного «марева» стояночной жизни. Ещё шага не успел сделать, а уже закручивает…
     Так немой подполковник в отставке стал председателем лодочной Стоянки «Заря». Только с тех пор, за пять лет, немало воды утекло в море-океан, много чего разного было.  Но в ипостаси председателя Аким уже второй срок держался.


8.                Половинку решетчатых ворот Нора толкает ногой. Руки оттягивают тяжеленные сумки. По случаю воскресного дня, встречи с мужем голову венчает «гнездо кукушки» цвета медного купороса. Платье  воздушное, полупрозрачное, в белых серёжках ландышей. Туфли на высоких шпильках… Хотя груз и понуждает переваливаться утицей, а обувка на тонких подставах чуток вихляется, однако с хорошего хода не слишком сбивает.
     То следом, то сбоку, трусцой - Егорушка. Когда-то Матвей Дзюба на знаковом для Стоянки соборе обозвал его подсадной кряквой. Егорушку это задело, но смутило не очень. То была не просто оговорка, а давно прилипшая банным листом погонялка.
     Нештатный блюститель фауны легко «клеился» к любой компании. Он крепко держался на том, что подобную особу никто не посмеет отвергнуть. А иные его наличие в своём «тёплом» кругу даже за честь почтут. Рыльце-то у каждого в пушку. Может, от такого взаимного понимания и нос сделался сизым, крупчатым, как пережившая зиму барабулька. А вообще Егорушка - невеликий из себя плотненький живчик шестидесяти двух годков отроду из породы «Хоть плюй в глаза, а ему – божья роса».  Крепкая порода. Было в этом замесе и от кота, слизнувшего тайком чужую сметану, - мягкое, вкрадчивое.
     Забегая то справа, то слева, Егорушка взахлёб укоряет в чём-то свою попутчицу. Но окончания обрывает скороговорка. А вот голос Норы такой же зычный, как у мужа Валеры. И даже чуток хлестче, раскатистей.
     - Ты кому Дуньку лепишь?! Бабуин такой, Бабуин сякой!…Зеньки протри! Байды мусорные заваренные и покрашенные. Спуски бетоном залитые. Берега плитами укрепил. Сухие деревья почти вывел. Скоро электроподъёмники поставит… А ты – Бабуин, Бабуин!… Чего-о? Романтики было больше? Ну да! Пойлом своим всю Стоянку провоняли, романтики долбаные!..
      Подобно Гаврилычу, Егорушка является на Стоянку каждодневно. Но если тот больше на суше, то «нештатный» продолжает мотаться на своей моторке. Помотается, приткнётся где-нибудь в камышах или под оступившейся в воду вербой, закинет с кормы удочку… Но больше не за поплавком следит, а окрест – в окуляры бинокля поглядывает. На примете у него, почитай, все заветные для рыбы и водоплавающей птицы места. Возле них и устроится в засадном тенёчке. И зорко так высматривает. Кого? Больше тех, кому «от чистого сердца» и поведал накануне о тучных косяках. Высматривает исподтишка, а обнимается со штатным рыбнадзором и другими оберегающими конторами в открытую – то ли в устрашение добывающим в поте, то ли по простоте: вот, мол, какие мы не такие.
      Случались и «внеплановые» наезды того самого надзора. И штрафные протоколы за слишком тугие садки или не те рыбьи морды. И конфискации. Был ли причастен к тому Егорушка?… Вроде как в шутку, по-доброму, между рюмочками, иной раз претерпевшие от закона окунали его с борта и не отпускали дольше положенного для свободного дыхания. Однако у Егорушки - не только от хитроумного кота, но и от того самого чёрного кобеля, которого не отмоешь добела. Ему не раз внушали: «Чего ж это мы на «Бугре» будем добывать балыки да икру? Да и за какие шиши?! Это ж наши рыбные протоки, наши плавни с диким вепрем и птицей. Мы тут выросли, живём. И пращуры наши жили, охраняли от всяких батыев. А теперь нас – за жабры? Вроде как теперь мы сами те монголы… Или рылом не вышли до такого продукта? А-а, браконьеры! А оно, государство со своими олигархами, что выгребает подчистую да по три шкуры дерёт, оно что из себя?.. Не-ет, Егорушка, ты не прав. Что дано Богом, - не облагается налогом».
     После таких «промывок» нештатный блюститель на неделю-другую затухал. Но не больше. «Душа свербит», - каялся приближённым.
     Сказать, что не понимал сердечной тоски любителей… Понимал. Через «свою» рыбалку (была и у него такая) частенько наведывался к тоне. И те, легитимные артельщики, отваливали ему рыбки в хороший такой рюкзачок. При том – самой-самой. И молча. Как некую привычную дань. Что это была за дань и с кем делился – разные ходили слухи.
     К чести Егорушки, он один из немногих прошлых дружков Ляплявкина оставался верным ему. Сева устроился на «Бугре» автослесарем с профилем рихтовки и покраски. И, якобы, «квасить завязал». Оно, может, и впрямь. Стоянка для прибывающих во власти – штука не простая, наподобие бермудской воронки. А человек вообще – существо неуёмное: вечно ему чего-то не хватает до полного счастья. Одному место для катера надо получше, другому – не помешала бы к жилой будке пристройка, дабы мотор было куда спрятать, инструмент, снасти, или – индивидуальную лебёдку завести… А оно ж сделай одному лучше – другому тоже захочется… И уж в ответ – всегда «глубокая благодарность». Гаврилыч не раз сказывал: на его памяти, за полувековое пользование Стоянкой, её председателей полегло на дне стакана не меньше экипажа торпедной подлодки.
     Катер Ляплявкина - видный из себя. Оценщики назвали хорошую страховку.  Через Егорушку вся Стоянка в курсе: случись на борту хоть малая царапина, Бабуин голеньким останется.
     Все эти пять лет катер стоит на берегу. То ли Севе недосуг пользоваться, то ли ждёт покупателя с тугим кошельком. А может, - иных для себя времён. Кто встречал зорьки с удочкой, нутром проникал в тишину и тайну речных проток, дышал морскими бризами и норд-остами, тому ни на каких сытых «буграх» уже не усидеть. А начнёт противиться – раздуется брюхом, зачахнет душой.
     Сам Ляплявкин навещает Стоянку после своего смещения не часто. Зато целый день - внутри катера, с верным другом. И уж такую волну поднимут... То раковый панцирь головы Севы, то сизая барабулька Егорушки из-за бортов выглядывают. Особенно воспаляется Егорушка. Чуть ни на всю Стоянку: мол, при твоём правлении хоть день и ночь расслабляйся, а теперь насильно глушат в одиннадцать вечера. Не Стоянка, а казарма. Народ недовольный…
      Перед сторожкой Нора видит застывшую истуканом Лайму и сама – в оторопь.
     Лайма боготворит Нору, пожалуй, не меньше Маши. Не то, что  день – час  прихода её знала, чуяла и ждала женщину за воротами. И вряд ли потому, что та всегда приносила «жирненьких курячьих гузочек». Животные верно улавливают притворное или, напротив, душевное расположение человека.
     У Норы – распахнутые, с сиреневым отливом глаза. Такие, словно однажды увидела разом всю Вселенную да так и не смогла прийти в себя от потрясения. Может, и увидела. Работа у неё – спаси и помилуй!
     Я скрываю о своих подозрениях (тут шуму стало бы на полдня). Говорю, что Лайма чуток приболела. В это время Нора стоит уже перед нею на коленях. Бросила сумки, позабыла и о своем праздничном наряде.
     - Чуток?! Ничего себе чуток! Она не видит меня! Её траванули. Кто?..   А-а, Ляплявкин, гад твою!.. - выплёскивает Нора.
     - Зачем ему это?
     - Как зачем?! Вы же его скинули. Мстит, шакал! Надо её прочистить, влить побольше минералки…
      Она, может, и начала бы вливать, но тут глаза её останавливаются на чём-то покруче отравленной Лаймы. Нора медленно-медленно встаёт с колен. Берёт за горлышко приготовленную уже для промывки бутылку с минеральной водой. Не спуская глаз с нового объекта, - взрывается шипучей петардой: «Ах ты гад!»… И с бутылкой наперевес, как с гранатой на взводе, ускоряется по направлению к Лагуне.   
     У самого края наплавного мостка, в своре кошаков, - Валера. На плече вместо черпака - Чернуха. Валера замечает жену на подходе, и, как есть при «параде» (в кремовом костюме, с пёстрой «бабочкой», в лаковых полуботинках), - так и валится в воду. Но успевает отбросить на сухое Чернуху. А вот трубку изо рта не выпускает.
     Я подхожу, когда Валера пытается ухватиться за настил. Нора же «полоскает» его бутылкой по макушке и приговаривает: «Ах ты гад, ах ты гад, - обещал же!…». Валера изворачивается, по очереди выбрасывает для защиты руки: «Я шегодня,- как штеклышко. Я не нарошно. Я – шорвался! Не бери греха на душу. Не виноватый я, Норочка!…». А та, как тетерев на току: «Ах ты гад! Ах ты гад! Обещал же…».
     Вообще-то Валера не такой уж и отчаянный дружбан с «зелёным змием». Но раз в неделю, в воскресное утро, - обязательно в обнимку. И каждый раз с невинными глазами внушает: это от радости, от предвкушения… «Вштреча ш тобою – для меня праздник аж похлешче дня победы!». Последнее – ключевое. Оно обычно гасит Норин запал. Не сразу, конечно: «Ну, гад, если ещё раз!..». - Нора замахивается бутылкой. «Понял. Я тогда шовшем не вынырну. –  Из горла - чуть ли ни рыдания. - Вот тебе крешт швятой!..». - «Ты, Валера, ведёшь себя неадекватно», - выпускает последние пары Нора.  «А ты адекватно? Чуть можги не вышибла». - «Было бы чего вышибать!..».
     Я подозреваю, тут больше игры, ребячьего азарта (все мы - из детского племени), желания чем-то особым означить себя в глазах близкого человека. Хотя чужая душа… У Хирурга такая версия: «С кем поведёшься – от того и заразёшься».
     Когда Валера выбирается из воды и по-собачьи отряхивается, к нему подходит Ваня Аникин:
     - Надо отключить кабель в трансформаторной. Будем  заменять новым.
     - Угу, - покорно соглашается Валера. После таких «спектаклей» он становится особенно послушным, довольным собой и вообще человечеством. - Только шначала обшохну. Видите, какая у меня жена! Жа малым не утопила. Уеду я. На оштров.
     - На какой остров, челдонушка ты мой?! - жалеет его Нора.
     - На большой. Он вшегда в тумане. Его ни одна жена не найдет. Ихтиолог говорил, там такие девочки!…
     - Валера, не лепи глупостей! Люди вон… Штаны скидавай. Выкрутить надо. И пойдем. Принесла чипсы к пиву. Твои любимые, солонковатые.
     - А пиво?
     - И пиво… Глянь, я ж сумки там забыла!.. Всё через тебя. Ззараза!..


 9.                Оба рукава сходятся сразу после острова Раздольного. Лодка попадает в стремнину и заметно прибавляет в скорости. Слева верблюжьими горбами тянутся насыпи  рыборазводных прудов, справа – рощицы тополиных, берёзовых, плодовых деревьев. Иногда из их глубины, будто из засады, выбегают к самой воде белёные, с синими ставнями, домики, похожие на любопытные живые существа. Вечерний воздух заметно свежеет. Дышится легко, в охотку. Стук мотора делается ровным и чистым.
     На платформе дебаркадера, небольшими кучками - народ. Кто рыбалит «в проводку», другие облегчают душу лицезрением текучей воды, провожают Солнце.
     Зазывно машут двое. Аким сбрасывает обороты, подворачивает к причалу. Ребятам - срочно в город, на горизонте же ни одного пассажирского судёнышка… Он показывает на выпирающий сверх бортов электрокабель. Лодка и так под завязку, а посади их… Случится волна повыше и – прощай Маша!
     Прибавляет газу, и тут два удара, один забойней другого, подбрасывают мотор, сотрясают лодку. Мотор дико воет и глохнет.
     Аким сидит недвижно,  глядя под ноги. Ждёт, откуда хлынет вода… Вроде обходится. Жмёт кнопку. Мотор всхрапывает и тут же умолкает. Видать, заклинило.
     Сзади, со стороны дебаркадера - смех, довольно злорадный. Аким перебирается на корму, приподнимает мотор, ставит на упор. Нижняя половина дейдвудной трубы вместе с винтом отпала, едва держится. Виной – поперечная трещина.
     О ремонте «на ходу» и помышлять нечего.
      У берега - рядок полусгнивших опорных брёвен-пеньков от старого причала. Видимо, на такие, но скрытые прибывшей водой, он и напоролся. Досадно и жалко. Эта поломка рушила его планы.
     Он подвязывает полуотвалившийся низ мотора, садится за вёсла. И вовремя. По речному проёму подвигается чёрная громада сухогруза. В красном диске клонившегося к излучине Солнца, она выглядит просто чудовищно.
     Хорошо помогает течение. Но если никто не возьмёт на буксир… Как же, возьмёт! Он-то здорово взял?!.. Но подобное впервые в его жизни. Да и причина такая!… А бог милостив…
     Так бодается он со своей совестью. Впрочем, Маше обещал явиться утром. Аким начинает прикидывать свою «гребковую» скорость...

      Бывший сослуживец Эдик Сбруев «держал» в посёлке под своим крылом строительную компанию. Кабель уступил по «себестоимости и за полцены». «Потом – остальное! Вроде как сэкономленный материал, не числится на балансе. А если что – не обеднеем».
     Слышать это было неловко. Он-то всегда платил долги. И Сбруев знал это. Так что играть в великодушие... Комиссовался Эдик из армии раньше. Осколочное ранение не такое уж… Мог бы ещё послужить. Сейчас даже не прихрамывал.
     Дома Сбруев накрыл стол. Богато накрыл, ничего не скажешь. И всё капал: не ради сделки – ради самой встречи. Вспомнить было что. Но вспоминать мог только он. Его проходы в прошлое будили у Акима своё, и оно не всегда шло в русле воспоминаний боевого товарища. Он слушал, ел, пил, а мыслью и памятью возвращался к Стоянке,  крутился вокруг да около.
     Когда Эдик задел особенно больное и затеял раскрашивать его так и этак, Акима это больное забросило в самую глубину, в детские годы. И он знал почему. Та глубина, то живое, что вошло в душу, не раз выручало его  т а м. И только  т а м  он понял, что оно было его главным Храмом. А тогда…
     Тогда – просто лодочная стоянка, обжитая и привычная. Оттуда и совершались «паломничества». Поначалу – с отцом, потом – украдкой, в одиночку.
     Загадочно и до жути увлекательно было идти на вёслах самому, раздвигать лодкой стывшие в чуткой дрёме камыши, открывать свободные и всегда неожиданные оконца воды, а то – натыкаться на гребешки кабаньих троп. И совсем захватывало дух, когда касался кончиками пальцев пушистых комочков утиных выводков, ещё не испытавших, что такое опасность и страх. Что такое человек. А уж когда сталкивался взглядом с сумеречными глазами дикого вепря… А море!… Море - особая статья. Другое время, другие годы и другая любовь. Море, дикие волны и ветер уже в юности вылепили из него мужчину, бойца.
     Т а м, лёжа в засаде или в окружении, отсчитывая последние минуты чужой или своей жизни, ему случалось вызвать в памяти  это чудо, эти протоки и плавни, забыться в их живой тишине. Т а м  оно представлялось не привычной средой обитания, а неким святым местом, которому мысленно молился, боясь навсегда потерять, призывая иной раз послать удачу (как призывали пращуры, для коих Природа и была главным проявлением Бога на земле), а иной – раствориться в его тайниках, обратиться в того бесстрашного утёнка.
     Этой несмываемой годами картиной, этой памятью он и тогда и сейчас отвечал на свой и чужой вопрос: «Зачем нужна тебе эта обуза, эта Стоянка?». Были и ещё ответы…
     Сбивчивый монолог Сбруева и частые выплески «А помнишь?!» постепенно притухали, а повторы становились всё заметнее и скучней. Аким, согласный, было, заночевать, поднялся из-за стола и начал прощаться. Хозяин особо и не удерживал. Благо, помог загрузить в лодку кабель. В бухте не меньше центнера… До захода солнца оставалось прилично, и Аким решил, что успеет добраться по-светлому. В общем-то, мог идти по любому. Не впервой.
     Он причаливает к острову, который зовётся Еловым. Почему? И сам не знает. На острове - ни одного  хвойного деревца. Только лиственница. Есть плодовые: алыча, яблоньки, тутовник… Доводилось пробовать. Вполне… И рыбалка в протоке весьма не дурная.
     Но соблазняет завернуть совсем иное. До него доходит, как бы ни тужился, - в его власти поспеть на Стоянку разве что завтра, к ужину. А на ладонях, среди застарелых мозолей, вызревают уже багровые волдыри. Так что способней заночевать и довериться удаче. На утреннюю зорьку братья-рыбаки заглядывают и в эти края.
     Он оттягивает лодку от берега,  бросает «кошки». Ночью проход грузовых судов обычно возрастает, а тягучие волны частенько накатывают и в протоку. Могут сорвать, а то и зашвырнуть куда-нибудь подальше заодно с седоком. Бывало уже такое.
     Аким устраивает в лодке что-то вроде лежбища. Однако почти полная Луна светит прямо в глаза, а при таком сиянии вряд ли скоро уснёшь. Правда, снизу её поддавливает туча. Но ожидать затемнения не стал – натянул тент. Делается и темно, и уютней.  И всё же сон не идёт. Помаявшись,  догадывается, что дело тут не только, а может, и не столько в Луне. Да чего уж там!.. Ради этого «дела» и завернул к Еловому.
     Он ходил по острову, светил фонариком, выискивал среди деревьев прогалину, где когда-то стояла их с Машей греховная палатка. Сквозь зелёный тоннель от неё вела короткая, хорошо утоптанная, тропка, удобная для разгона и ныряния с невысокого бережка. Тут же ютился песчаный пляжик с плакучей ивой…
     Полянка открывается нежданно, будто он оступается из тесного коридора в скрытое от глаз просторное жильё. Света Луны достаёт, чтобы разглядеть скамейку и столик. Правда, это уже не то, что он сколотил  т о г д а. Стол – посвободней, а скамейка - с четырёх сторон. Видимо, отдыхали после них компаниями серьёзными. Но место палатки, отмеченное замкнутой канавкой для стока дождевой воды, прежнее. Аким опускается на скамейку, закрывает глаза.
     Стоянка, всё, что с нею, - немалая часть его жизни. И ещё – Маша. Хотя кое-кто считает это его богатство краденым. Наверное, так оно и есть. Но уж какое есть! Может, не о таком мечтал, но теперь не променял бы ни на какое другое. Они оба знают, что там, на «Бугре», у них не сложилось бы того, что сложилось здесь, у живой воды. А может, и вообще ничего бы не сложилось.
       На столе - початая пачка соли. Уходя, шарит в карманах, кладёт рядом спички.


 10.                Он возвращается к лодке. Понимая, что ночь для сна потеряна, берёт из аптечки бинт, уплотняет ладони. Потом сворачивает тент, снимается с якорей, садится за вёсла.
     После часа приличного хода наползает густая тьма. Туча всё же достает Луну и укутывает мутным покрывалом. Поскольку он сидит спиной по ходу движения, грести приходится «вслепую». Правится по едва заметным сгусткам берегов и лесных полос. Оглядываться на бакены – только терять взятый разгон.
     Тихая ночь, мерные шлепки вёсел и мягкие всплески воды убаюкивают. Он не то, чтобы дремлет, а как бы сознательно отключается, продолжая по инерции шевелить вёслами…
     Лодка, как необъезженный конь, вначале становится на дыбы, потом разворачивается.
     Редкие звезды закрывает тёмная громадина. Обтекаемой носовой частью она задирает лодку против течения. Через борт хлюпает вода. Он смещается к другому краю и начинает отбиваться веслом. Готовая в любую секунду подмять под себя махина не позволяет ему встать. Весло соскакивает, цепляется  за какой-то выступ и вырывается из рук. Аким упирается ладонями в шершавый обвод. Лодка продолжает скользить по жёсткой боковине суднаю
     До кормы – считанные метры. Но эти метры тают бикфордовым шнуром, подведённым к динамиту. В том конце и может свершиться непоправимое. Лодку просто затянет в воронку, забьёт винтами.
     Он перекидывает себя на палубу, цепляется за носовой кнехт и спускается в воду. Загребая одной рукой, второй пытается оторвать лодку от борта. Ему это удается, когда до кормы уже не более двух саженей.
     Гробина в тысячи тонн вкрадчиво, как тать в ночи, шелестит мимо. Шелестит под такое же лёгкое, мирное урчание двигателей. Выпадает горькое: также тихо-мирно могло не стать и его, и никто бы не заметил. Но такой уж, видно, уродился - спасал в первую очередь не себя, а что или кого можно спасти. Тянул же когда-то Эдика Сбруева, хотя у самого болталась простреленная рука.
     Силы потихоньку тают, а берег не спешит навстречу. Наконец, доходит: весло-то одно живое!..
     Вот и берег. Не мешало  бы развести костёр да просушить одёжку. Но единственный коробок спичек оставил на острове, как некую метку, к которой когда-нибудь вернутся вдвоём....  Запас? То-то и оно, что без особой надобности. Не курил. Сызмала, повторяя отца, считал противным травить себя и воздух, которым дышал заодно с птицами, деревьями, Рекой. Спасибо, тёплая ночь, а в носовом отсеке - старая рыбацкая сменка. Но вот часы молчат. Он прямо-таки «расквасил» их о борт сухогруза. И всё же радоваться есть отчего. Он – живой! И лодка целая. Многострадальная… И воды не более трёх вёдер. Когда вычерпывал, Луна сбросила траурную накидку, и он почувствовал себя не так одиноко. В общем, решил идти с одним  веслом.
     Загребал, стоя на коленях, то с одного, то с другого борта, как на каноэ. Получалось не слишком ловко. Да и сил уходило больше. Но зато видел, что творится впереди. А там кое-что творилось.
     Подёргиваясь, по краю фарватера движется нечто тёмное, горбатое, не похожее ни на одного из речных обитателей. Подгребает ближе… Перевёрнутый ящик. В таких обычно фрукты-овощи держат. Разворачивается для очередного гребка и тут замечает у самого берега силуэт катера. Он спускается параллельным курсом.
     Аким «сушит» весло и подсвечивает себя фонариком: мол, я такой же простой, как и вы… Там это ценят, понимают, отвечают тем же.
     Он подходит к ним с тыльной стороны. В катере знакомые фигуры – Жора Хруст и Паша Сыроежко. Они тоже признают его.
     - Гля, Бабуин! – Луч фонарика высвечивает лицо Акима. - Ты чё тут по ночам шастаешь? – Паша протягивает руку. Аким пожимает и показывает на мотор: дескать, – пополам.
       - Не хренна себе!.. Ну, подержись маленько у берега. Мы скоро закругляемся.
      Однако закругляться они не спешат. Наплавную сеть, подключенную другим концом к ящику, выбирают где-то через полчаса. Селёдки в неё набивается прилично. Это  как раз её пора. Отметалась в верховье и косяками – в море, домой.  Конечно, для её промысла да таким старателям, как Жора с Пашей, больше ночки потемней да с ветерком и дождиком подходят. Но уж невмоготу было ожидать. А рыбка – она сегодня есть, а завтра – тю-тю… Ну, а ящичек, набитый пенопластом, – и для отвода сторонних глаз, и для собственного удобства. Большие ватаги в этом деле не к чему. А ящичек плывёт себе… Чего только не плывёт нынче по Реке! Само собой, и те ребята из рыбнадзора не лыком шиты. Но это уже испокон веков: одни догоняют, другие убегают, - на том и прогресс держится. Причём, - во все времена. И во всех сферах. Но Паша Сыроежко почти профи. Он умеет дружить.
     Мотолодку пристёгивают к корме катера, зовут к себе и её хозяина.
     Идут по-пиратски, без огней. Разбухшая туча обкладывает край неба. Верховой ветер рвёт её на шматки, и эти шматки играют в догонялки, раз от разу пятнают Луну.
    - Родионыч, - толкает Паша, - в кубрике матрасик. Можешь покимарить. Шлёпать нам ещё не меньше трёх часов.
     Аким не противится. И впрямь нащупывает в кубрике матрас, мостится… Но увы, накатывает пережитое, и поймать улетевшую дрёму не так просто. Ребята в катере перебрасываются короткими репликами. Слышно: чем-то гремят, что-то достают. И опять – Паша:
     - Родионыч, ты как, спишь? Мы с устатку маленько соображаем. Если не против, - давай третьим, для порядка.
     - Ну ты даёшь! – хмыкает Жора. – Чем он тебе ответит? Или не немой? Придуряется?
     - Он и не мой и не твой. Ещё тот бродяга…

11.                Спать сегодня - вряд ли… Но и третьим ... Можно, конечно. Стоило закрыть глаза - встреча с плавучим монстром и то, что было дальше, наползает секунда  за секундой, метр за метром. Да, нервы уже не те. Но поправлять их Пашиным «лекарством», а после слушать пьяную трепотню… Может, всё-таки повезёт забыться… Но вот и она - «трепотня». За полуприкрытой дверкой кубрика голоса явные.  Натужный - Жоры Хруста:
     - А правда, что его лодку продырявили?
     Довольный, с каким-то шутовским подёргиванием, - Паши Сыроежко:
     - А то! Ещё и кунг за малым не гавкнулся.
     - Зачем?
     - Ххэ, зачем!.. Аким, когда взял Стоянку на себя, - гайки без масла стал затягивать. Кое у кого аж глаза на лоб... - Слышится перестук посуды и чувственное, дуэтом: «Ну, будем!», потом - горловое, хриплое: - Ты, Жорик, тоже вперёд поглядывай. Не мы с тобой одни умные. Вляпаемся в чью-нибудь сеточку. А тутошние ребята… Чуть что не по ихнему – за самопалы хватаются.
     - Поглядываю. И что?
     - Ну, ты же помнишь, Стоянка - в полном обломе. На счету в банке -  столбняк…
     - Что ещё за столбняк?
     - А-а… Это… Полный голяк!.. Ага. В долгах, навроде вшивой собаки в репьях. Налоговая жмёт, санитары и пожарники давят… Вот-вот прихлопнут, как того таракана. Бабуин и давай затыкать амбразуры. Поначалу своими, кровными.  Из тех самых, боевых, командировочных, что из горячих точек вывозил да на чёрный день скрывал. Потом хату на «Бугре» заложил. А сам… Бунгало в два этажа – это после. А тогда, первые два года, загибался с Машей чуть ли не в собачьей конуре. А наших субчиков тоже знаешь, расхалявились вконец. Не платили по году, а то и больше. Из  полутысячи клиентов половина - оглоеды. Правда, человек сто хай подняли: «Как не платили?! Всё до копейки и – в срок!». А Машенька: «Так вот и не платили. В ведомостях не значитесь. Квитанции есть?». Уже тогда она голосом Бабуина исполняла. А то! В благоверных ходила и по совместительству – бухгалтершей. В общем, и квитанций тю-тю. «Ляплявкин не давал. Мол, бумагу на это дело тратить – Стоянке в убыток…». И завертелось, запеределось. Там у нас ещё один зверюка. Да знаешь, Гаврилыч такой… Его на собрании выдвинули в ревизию, главным комиссаром. Так он со своими архаровцами криминальный матерьяльчик подкидывал. Севу – за жабры. Или возмести или… Возместил. Ну, а другие… Аким через «Бугор» закон провёл: кто не платит больше года, лодочку - с аукциона. Опять же – в возмещение. Мусор заставил убрать возле будок и катеров…
Цоканье стаканов, всхлипы-выхлипы.
- Так всё по уму!
                - Ну да! Мы его, Хозяина, и хотели. Но чтобы с манной кашкой в глиняном горшочке. А мы бы: «Горшочек, вари!», – а кашка сама блям-блям прямо в ротики. Нам новые соловьи про такие горшочки свиристели, когда на верха лезли. Мы губы и раскатали. А оно – хха-ха! - Бабуин! И стали дырочки ковырять да красного петуха пущать. Это – по-нашенски… Он-то и сам вляпался. Те свиристелки… Где они? Не достать. Обложились мордоворотами да каменными заборами с камерами-гляделками. А Бабуин – вот он, тёпленький… Такая у нас кашка-политика сварилась...
     - Она везде такая. Бабло, выгода… 
     - Да какая у Бабуина выгода!.. Разве что признали потихоньку. В Родионычах теперь. Где-то кабель достал. Ночью, на вёслах… С одним глазом да без голоса. Хха! Хозяин…
     Рваная щека Акима дёргается, обозначая улыбку. Он-то хорошо помнил после каких манёвров признали его Хозяином. Окончательным.

     «Самозахват» и «самозастрой» Выползок учинил ещё при Севе Ляплявкине. Особнячок из литых блоков и в два этажа облицевал итальянским кирпичом цвета «кровавой мэри». Окна-двери – евро… Антресоли, лоджия, флюгера-петушки, водосточные трубы… (Составленные друг на дружку фургоны Бабуина тоже выглядели бы царственно – только на мусорной свалке). Сауна, душевая… Теннисный и бильярдный столы. Раздольная такая беседка в стиле ретро на мыску, у самой Лагуны… Сторож свой, неподступный, наподобие бойца невидимого фронта. У личного причала – лебедь белоснежный на полтысячи американских  л. с. со своим же механиком.
     Являлся Выползок на Стоянку в серебристой белуге под названием «майбах». Что ты!.. Следом – приближённые к телу, на «таётах», а ещё – автобус с «офисным планктоном», то бишь с девочками и продовольствием.
      Всю ночь из подворья или «беседки» - музыка «там-тамов». Да такая…  В Лагуне кефаль выпрыгивала, а в протоке лягушки поглубже в ил зарывались.
     Конечно, были и не согласные с таким раскладом, кому «бум-бумы» тоже мозги набекрень сворачивали. Были да помалкивали. Выползковой  компании услужал сам Сева со товарищи. И где уж тут прочим шебуршить!..
      Как Бабуин заступил председателем, то и на него стали бросать косяки: мол, ну, и куда ты свой «манифест» засунешь, когда займёшь подле Выползка Севкино место? Другие ждали обещанного: вот-вот оно свершится. По рукам, правда, не ударяли, ставок на «кто кого» не делали. «Или мы янки какие?!», - пыхтел Валера дымком в сторону ретивых. Оно и на самом деле, окажись Выползок совсем сверху, - зевать да затылки чесать придётся всем. Чуяли, рано или поздно – подомнёт этот «нелегитимный хозяин» Стоянку, а заместо лодок наставит «одноруких бандитов», а то и вовсе под казино пустит. Может, и бордель устроит. Были уже такие на Зелёной Косе, «нелегитимные». 
     Паспортного имени его стояночный люд не ведал. Кого сподобило приклеить ему «Выползка»?..  Да любого, кто пользовался червями-выползками для своего промысла. После обильных осадков и выползали жирные, длиннющие черви-сосиськи, самый приманчивый корм для сома, леща - рыбки не из последнего ряда. Хотя… Выползком ещё гадюку зовут, которая меняет шкуру, выползает из неё. А ещё, верно, и потому плотно прилипла кличка Выползок к хозяину «Белого Лебедя», что из неведомых куширей выполз и сразу – «мохнатым».
 
     Он «вибрировал» между катерами неспешно, с упорством бегемота. Знал, добыча всё одно будет его, деваться ей некуда. А хороший моцион после сыто-пьяного  застолья – то, что надо. Но время шло, а «дичь» не давалась. Это ему уже не слишком и нравилось, но он не подавал вида, пыхтел шуточками: «Цыпь-цыпь, цыпле-ёноче-ек!.. Ты мой муррё-ё-ноче-еек!.. Ну, где ты? Побегали – и будя. Кушать хотца. Мне врачи диетическое мяско прописали…».  Последнее было явно для скрытых наблюдателей. Он их нутром чуял. И это тем паче распаляло.
     Девчоночка тоненькая, славненькая, расхристанная… Задохшуюся он распял её на том самом «столе», за каким обычно лицедействовал Валера Диребок в ранге председателя стояночных сходок. А она: «Дяденька, миленький, не надо, не хочу! Пустите меня, пожалуйста! У меня мама… Если узнает!...».  Выползок рраз – и сверху донизу платьице по живому: «Чего не надо?! Икру черную хавала?! Коньяк пять звездочек лакала?!  Ты зачем приехала? А ну – клячи шире!…».
     На ту пору Бабуин мимо проходил (в такие ночи он не спал заодно со всей Стоянкой). Аккуратно взял «дяденьку» за дебелую холку. Тот боднул головой, будто настырную муху сгонял. Бабуин – плотнее, «замочком»… Оторвал от рыдающей… Выползок, зверея, с выпяченными зенками, всей бегемотьей тушей – на охотника до чужого добра. И – мимо, носом в пахучую амброзию. Не понял. Поднимается. Теперь уже – с поворотом, со всего плеча… А ручонки-сардельки бац и опали. Видно, оттого, что Бабуин крепенько зажал его желудок в жменьке. И – верть туда-сюда…
     Так, не размыкаясь, и двинули в контору.
     В ту ночь полная Луна светила. Сам-то я не видел,  не моё дежурство было, но другие зрели в окно «беседу» председателей - легитимного и нелегитимного. Будто одна рука, вроде крыла коршуна, то вздымалась, то опадала. А на кого?  Половина комнаты в тени.
     Не сразу, а много погодя, отодвинулась дверь. И на карачках, по ступенькам из конторы выполз нелегитимный Выползок.
     Как-то быстренько и тихо компания его свернулась и отчалила. Нет, она посещала и после. Однако не в том числе. А если гулевали с «там-тамами», то по уставу, до одиннадцати вечера. И по Стоянке не расползалась, а сразу «западала» на американского «Белого Лебедя» и гасла в ночи.
     Ждали развития. Месяц ждали, два ждали… Зиму. По весне смотрят, Выползок подлаживается к Бабуину и руку тянет для приветствия…
     Тогда и признали штатного председателя Хозяином. И Акимом, и Родионычем признали.

12.                «… Она надула губки, а он припал к ним сладким поцелуем…», – то ли томный, то ли глумливый голосок под такую же кисло-сладкую музычку из приёмника…
     - А кофе? - Маша протягивает чашку. Он оборачивается. Жена надувает губки, закрывает глаза. Он смотрит, куда бы пристроить лопату. Втыкает в мусорное ведро.
      Поутру Машины губки особенно пухлые и сладкие.
     Она нащупывает край стола, опускает чашку. Та летит мимо, стукается о бетон и разлетается осколками. Маша переступает через кофейную лужицу, пятится к ступенькам на «второй» этаж. Пальчиком  манит к себе мужа.
     У неё невеликая, но ладная фигурка и до того жгучие глаза… Глядя в них, не так просто удержаться, не сморгнуть. Аким и сморгнул, и в гипнотическом полусне двинулся следом… А получасом раньше было объяснение, как сломался мотор, как «парился» на вёслах. Спасибо браконьерам – подкинули. «Встреча» с сухогрузом была опущена.
     Машиным уговорам «вообще отдохнуть сегодня» не внял, показал на сиротную лампочку: дескать, у людей тоже не светят.
     Она как-то скоро постигла искусство понимать его. Со вторым искусством – говорить за мужа – вообще никаких проблем. Это, видно, в крови любой женщины, от матриархата ещё. Она говорит, а он слушает, кивает согласно: ага, именно такое и хотел сказать. И это здорово! Главное, не утомляет, а открывает такие горизонты, сближает до того, что впору задохнуться в радости от поистине волшебного понимания.
     Когда Аким подходит к трансформаторной будке, Валера возится уже в её чреве. На повышенных тонах что-то «лепит» Нора. Чернуха возлежит теперь на её плече. Остальные кошаки вальяжно похаживают у ног, трутся спинами, умильным мурлыканием выпрашивают внимания и к своим особам.
      Председатель начинает копать, а Нора, после короткого перерыва на приветствие, продолжает:
       - Валера, ну, какого ты лепишь?! Я их больше люблю?!.. А как ты думал! Они же – как дети беспризорные! Они же - не адекватные! Их даже близкие кинули…
     Каждый раз она является на Стоянку с каким-нибудь заковыристым словечком. И уж перекатывает его… Точно неподатливую барбариску.   
     - А любить адекватных уже шлабо? – гундит Валера, не вынимая изо рта дымовуху.               
     - А за что?! – Возмущение Норы совсем не шуточное. Но, понимая, что перебор, спускает излишек пара: - Слушай, челдонушка, ты бы почистил в своём кошатнике. А то без противогаза заходить срамно. Скажу вон Родионычу - он тебя на счётчик поставит.
      С лопатой и термосом подходит Маша. Подобно супругу, в боевой камуфляжке. И сходу: «Что мне делать?».
     Он изображает плывущего кролем. Мол, иди, купнись.
     Маша отставляет термос, грозит пальчиком: «Покажи, где копать». Аким проводит лопатой борозду, отсчитывает десяток шагов. Нора – и тут со своей правдой:
     - Что это вы, Аким Родионович, развели феминизм в неположенном месте?! Для  женщины столько пахать - неадекватно. Мы с Машей – одной лопатой. По очереди.
     Немного погодя - Ихтиолог. Голова повязана жёлто-голубой банданой с чёрными завитушками-иероглифами. Джинсовые шорты, кроссовки… На могучей, бронзового отлива, груди –  ещё не высохшие капли воды. Он-то, похоже, успел поплавать. Вопрос «Что делать?» – не задаёт. Пристраивается вслед за Машей.
     Скоро «подтягиваются» Ваня Аникин с женой. Нора и тут за своё:
     - Конечно, тремя руками и - траншея навылет! Ты, Ваня, весь из себя, так хоть жену не втравливай!
     Из незатейливого юмора на этот раз выглядывают не слишком симпатичные рожки.  Маша пытается отвести их подальше:
     - Нора, а как там майор?
     - Да как!..  Слоняется по палатам на костылях. Ищет. Всё ногу свою ищет.
     Она служит в Доме печали санитаром, по совместительству - ещё и поваром.
 А вообще не дай бог задеть её чем-то не тем, попасть не в ту струю.
     Маша снова меняет тактику:
     - А Надюша, если захочет, найдёт занятие. Да хоть соберёт потихоньку сухие веточки. Костерок устроим. Картошечку к обеду запечём. Давно не ела печёную картошку. Соскучилась.
     - Мы – тоже. – Нора косится в её сторону. Будто что-то неладное чует.

     Ваня управляется лопатой не хуже, чем спиннингом. Как бы в оправдание собственной сноровке шумит:
     - Аким Родионович, а тут землица послабее, чем  т а м. С песочком. 
     Аким согласно трясёт вскинутым кулаком. Как бы в подтверждение: помню, понимаю.
     Явление Гаврилыча со своей «ревизионной» дружиной принимается гулом одобрения.
     Он владеет «калабухой» с трёхсильным двигателем «времён восстановления разрушенного гражданской войной хозяйства».  После того, как придавило подгнившее дерево, Гаврилыч так и не «вылечил» её. Хотя возится изо дня в день. Приходит утром пораньше, а к заходу солнца - на «Бугор». Как на работу приходит. Бывает, и заночует в катере. Таких «рыбаков» на Стоянке с каждым годом всё заметней. Заводить новую «посудину» – не к чему. Ни грести, ни «дёргать мотор уже духу не хватает». «Ревкомиссия» случилась весьма кстати. То, что делает под её знаком, вполне заменяет езду по крутым виражам мелководных проток. Не знаешь, где сядешь на мель или обломаешь винт о притопленную корягу. Но пока проскакивает. Лоцман из него хоть и рисковый, но опытный. Слепилась и крепенькая команда. Достаётся и прошлым, «завалившим» Стоянку, и нынешним, кто по старинке равняет её со стойлом: «Где жру – там и с…у».
     Но ремонт «калабухи» последние годы – это уже так, «лишь бы руки не чесались», а вот «задубелый» рыбак в нём сохраняется. Аким позволяет рыбалить с мостков. И часто можно видеть его на раскладном стульчике с набором свисающих в Лагуну или протоку лесок. Хоть в дождь, хоть на солнцепёке… Валера: «У тебя же шердце, штенокардия… А ешли клюнет и рыба и жаба грудная шразу… Ты из кого выберешь?». Гаврилыч вздыхает, какое-то время молчит, потом - будто вниз головой с обрыва: «Я, конечно – её, первую, подсеку… Погляжу в последний раз, как она, сердешная, водит.  И отпущу. Если успею».
     А «землекопы» прибывают.
     Всё выше солнышко. Аким вылезает из траншеи. Берёт термос, наливает  приторную жидкость (которую терпит только с того, что её обожает Маша), не без душевного облегчения обозревает свое «войско». Пускай не так густо и всё же… Пять лет  безоглядной пахоты заметили. Оценили. А главное – поняли, поверили. Это стоит иных денег.
     После кофе становится совсем тепло. Он снимает пропитанную потом  защитную рубашку, цепляет на дерево. Прикидывает: «А то не флаг?!». Он давно усвоил: без флага любое войско – не войско, чем бы ни был пропитан.


 13.                Нора сетует:
     - Слушайте, чего ж это одна картошечка!.. Я столько еды приволокла!
     - Не переживай. У нас не запылится, - успокаивает Маша. - А картошечка… Молоденькая!…В мундирчиках...  И чистить не надо. В общем, прощай хандроз! Прелесть! – Ухая от удовольствия, она перекатывает с ладошки на ладошку только что вынутую из горячей золы картофелину. – А экзотика! Ни вилок тебе, ни тарелок! Травка, солнышко, бабочки крылышками… Дятел стучит, в протоке лягушки квакают… Ти-ши-наа… Вам этого мало?
     Раскинулись прямо на траве, в тенёчке под деревом. Приглашали и Гаврилыча с его воинством, но он: «Спасибо. Мы плотно позавтракали». Явно лукавил. В миг просчитал, что для двух команд -  барабульки на один зубок.
     Едят не спеша, каждый кусочек смакуют. Однако едоки подобрались не хлипкие, и горка быстренько тает. Лишь Надя не столько ест, сколько пробует. Маша отрывает глаза от её истончённых пальцев:
     -  А как у тебя дела? Нашла тот, последний?
     - Увы. С Ваней всю Косу исходили. Такого цветка здесь нет. И, наверное, не может быть. Здесь не те условия для него. Цветы эти островные. Растут на склонах, у водопадов.  Есть и другие причины…
      О «других причинах» Маша не стала пытать, сразу – к Ихтиологу:
     - Руслан, я слышала, ты возле какого-то острова что-то там поднимал – корабли или золото… А как называется? Я имею в виду остров.
     - Остров Больших Птиц, – говорит с нажимом на каждом слове. С интересом разглядывает Машу, будто только увидал.
     - Почему больших? Они что, на самом деле больше наших?
     - Ну… Они – не чета нашим… - Руслан что-то, почему-то не хочет договаривать. Маша с немалой обидой пожимает плечами.
     - А цветы какие? В смысле – флора…
     - Тут я вообще не специалист.  Но с нами был один любитель. Если верить ему, то Остров – настоящий заповедник целебных трав. –  Похоже, Руслан догадался, к чему этот её вопрос. Поворачивается к Наде.
     Для всех, кто знает её, не секрет: она ищет цветок по имени Семиродок. Знают и причину... У Нади накопилась уйма кульков с засушенными травами и цветами. Приносят даже малознакомые люди. Но всё не то.
     Она понимает, о лечебной силе трав Руслан намекнул ради неё. Как-то уже проговаривал  и  о  т о м  Острове.  Координаты не помнит, но при случае попытается разузнать.
     Под тем «случаем» разумел её готовность отправиться на Остров, ибо сам намерен вернуться, «понырять просто для души». «Это такой Остров!…».
     - Знаете, это такой Остров!… - Руслан даже на коленях привстает. - С высоты вертолёта, когда мы летели, сильно напоминал изумрудный зрачок, а жёлтая песчаная полоса вокруг, бирюзовая вода и коралловые рифы – его радужную оболочку. Воистину – глаз циклопа! И в нём столько живой силы, доброты…
     Обходя Стоянку, я не раз случаюсь у траншеи и даже пробую включиться в работу. Но всякий раз Аким даёт отмашку: за Стоянкой следи, ты сейчас один на посту. И вот теперь, при очередном заходе, слушаю рассказ Ихтиолога и своим ушам не верю.
      Он говорит об Острове из моих снов.
      - А как там славно дышится!… Ветерок… Дивный!.. Едва-едва, а, кажется, пожелай, напрягись чуток, и он оторвёт тебя. Ты – полетишь!.. А  подводная жизнь!..  Не говорю о рыбе и прочих водоплавающих… Целые плантации овощей, съедобные и полезные для здоровья водоросли. И - даже плоды. По вкусу – некоторые наши фрукты напоминают. Есть и совсем необычные… 
      Я никогда раньше не видел Руслана в таком возбуждении.
     - И ещё… Сколько мы там ни жили, - Остров всегда обкладывал сиреневый туман. Однако он никак не влиял на чудный микроклимат, не создавал парниковых эффектов. Напротив, -  вызывал чувство полной защиты, надёжности… И это был даже не туман, а некая мерцающая тень, пелена…. Мы пытались на своих надувных лодках пробиться… И не смогли. Стоило подойти ближе - мираж обращался в плотную материю. И мы вязли в ней… Едва дорогу обратно находили. Нас смаривал сон. Открывали глаза – никакого тумана. Перед нами – Остров. Мы подозревали, этот туман – не явление природы, а нечто рукотворное, управляемое…
      Он внезапно замолкает. То ли опасается новых вопросов, то ли понимает,  рассказ слишком отдаёт выдумкой. И ему вряд ли поверят. Да еще и осмеют. Валера не смеётся. Напротив, физиономия расплывается масляным блином. Видать, любовь к сказкам и печёной картошке сохранилась в нём с детских лет. А  Маша… Так она даже в ладоши хлопает. И – к мужу:
                - Акимушка, хочу на тот остров! Не нужен мне берег турецкий, Анталия мне не нужна. У нас тут своя Анталия.  - Она разламывает картофелину и начинает потчевать мужа.
      Валера наклоняется к уху жены: «Вот они -  адекватные. Учись». - «Не повезло тебе», - вздыхает Нора. Весьма душевно вздыхает. «Почему?». - «Ты у меня слишком любишь аля-ля». - «При чём тут это?». - «При том. Лучшие мужья – немые. А когда ещё и глухие – прямо брильянты!».
     По лицу Маши заметно, она слышала этот разговор, и он ей не понравился. Хотя Нора явно шутила, но в шутке таился нехороший душок. Однако стерпела и даже голосом не выдала себя.
     - Скажи, Русланчик, а ты не в курсе, есть ли на том острове растения, чтобы от разных повреждений… -  Слова - к Ихтиологу, сама же продолжает ублажать мужа. Он и не противится. Только рот открывает через силу. Видно, некуда уже складывать.
     - Может быть… Но самое замечательное, - их аура, как и всего Острова, такая, что сама по себе даёт человеку столько…
     На лужайку ступают босые Рудольф и Полинка.
     - Здрасте! Явились не запылились! – шутовски кланяется Нора. - Как раз две на ваше счастье…
     Полинка устраивается рядом и Нора подаёт ей картофелину. Вторую протягивает Рудольфу. Но «мастер чистоты» берёт лопату и прыгает в траншею.
     Не так давно этот оплывший, совсем ещё не старый человек с прокислыми глазами и тёмным одутловатым  лицом, был пригож и статен. В самой достойной компании – свой человек.
     Прыжок в траншею грузного мужика походит больше на падение. Машу это немало напрягает. Она даже привстаёт.
     - Рудик, может, сегодня отдохнешь? Этой работы и на завтра поверх головы.
     Ваня и Валера перемигиваются. Дирибок щелкает пальцем ниже скулы: «Атмосферы – ничего себе. Гектара два вспахает».
     Но «вспахать» Рудольфу не удаётся и самой малости. Все слышат его задавленный вскрик, видят, как он оседает в траншее.
     Первой подбегает Маша.
     - Понятно. Лопатой -- по ноге... Нора, вон подорожник, сорви. А ты прижми его к ране и не шевелись. Я за аптечкой смотаюсь.
     Голос её спокойный и рассудительный. Будто всю жизнь только и занималась врачеванием.

14.                Мы сидим на берегу протоки и внимательно смотрим на Солнце. Перед закатом смотреть на Солнце не то, что безопасно, - полезно. «Обогащает сетчатку глаз». - Так говорит Руслан. То же и поутру, когда Солнце медленно вызревает из речных плавней, а потом отчаливает величавой ладьёй. И я верю ему. Он умеет убеждать.         
     Незаметно проводы, а затем и встречи Светила обращаются в ритуал. И он таит  в себе нечто большее, чем «обогащение» сетчатки глаз. Встречи с ним в пору, когда Оно представляется беззащитным и близким, божественно величавым и недоступным, вызывают тихий  восторг, каждый раз постигается заново. Не раскрывая рта, я выражаю ему признательность за даруемый день, а вечером – благодарю за то, что день этот прожит в полном здравии и разуме… Слова случаются, приходят…
Как, откуда? И сам не знаю.
     Скоро ритуал становится потребностью, привносит в моё серенькое бытие, как и неуловимое сновидение, хоть какой смысл. Наверное, так и рождаются религии.
     Была у Руслана ещё одна тайна (подозревал – не последняя). Впрочем, тоже сильно смахивала на магический ритуал. Он совершал его, стоя почти по колено в Лагуне.
       Воздев к Небу руки, слегка раскачиваясь взад-вперёд, в цветных плавках, кремнёвый от загара (или от природы), добротно слепленный искусным мастером, он и сам походил на земного бога, впечатанного в диск восходящего Солнца. Обычно выбирал места, где его никто не мог потревожить. Но я знал на Стоянке все укромные места и, делая обход, не раз заставал его в позе человека, готового оторваться от земли вместе со Светилом или молившего об этом. Время от времени он наклонялся, зачерпывал ладонями воду и окроплял голову, лицо, грудь… Покончив с этим, забредал поглубже и надолго уходил под воду, выныривая чуть ли ни на середине Лагуны.
     А в тот вечер мы сидим на берегу протоки, ожидая очередное погружение уставшего Светила. Картина роскошная, будто сошедшая с полотна художника-морениста. И вполне естественным сопровождением становится песня, именно эта, к этому моменту, песня «Аве, Мария!». Больше похожая на молитву. Ведёт её сильный мужской голос, прозрачный и свежий, как сам воздух. Ведёт на дивном итальянском.
     - Шуберт! – Руслан даже языком щёлкает. Красиво так, художественно щёлкает. – Хирург отпевает кого-то.
     - Отпевает? – спрашиваю машинально, всё ещё пребывая во власти растворившейся в воздухе божественной мелодии.
     - Ну да! Кого-то опять зарезал. Сидит в своём вельботе, принял порцию и – «Аве, Мария!».
     Ихтиолог немало удивляет меня. «Зарезал» – не из его запасника слов. А он:
     - Ты разве никогда не слышал, как он поёт?
     - Слышал. Но не думал, что тут такая связь. Ещё - «Санта Лючия» …
     - Бывает и «Санта Лючия». Когда удачная операция. Но сейчас вот – «Аве, Мария!».
     Дда-а… Между тем, усталый лик Солнца почти касается кромки моря. Ещё минуту-другую и скроется окончательно. И тут я чувствую спиной неладное. Оборачиваюсь и едва не задеваю плечом Лайму. Она уставилась мне прямо в глаза. Её глаза – два провальных омута. Ни одной живой вкрапины. Полное воплощение обречённости и укора: «Что же ты? Как же ты? Я тебе так верила! Почему же ты не хочешь спасти меня и в этот раз?...». Протягиваю руку, чтобы погладить… И – не могу. Понимаю ненужность и фальшь моей ласки в этот момент.
     Першит в горле. Начинаю суетиться, куда-то порываюсь… А она, постояв ещё немного, слегка покачиваясь, направляется к воде. Не спеша, с остановками, как бы всё ещё ожидая, надеясь на что-то… На пути к воде - кусты осоки. Лайма минует их и ступает на мостик. Достигает его края. Останавливается.
     Мы с немалой тревогой наблюдаем за нею. Все её движения, - словно в бреду. Ей стоит больших усилий преодолевать собственное оцепенение, собственную немощь. Переглядываемся с Русланом в полной растерянности, и в этот момент слышится  всплеск воды.
     На том месте, где стояла Лайма, - пустота.
     Проходит десять, двадцать секунд прежде, чем показывается её голова. Я подумал, Лайма сорвалась случайно, по своей слепоте, и сейчас начнёт подгребать к берегу. Но она вскидывает передние лапы, помогает течению относить её к морю.
     Я зову её… Выкрикиваю её имя… Руслан сбрасывает лодку. А меня накрывает паника.
     Бегу по берегу, падаю, ломаю камыши… И всё зову, зову…  Срывается голос… А течение несёт её дальше,  дальше, туда, где протока смыкается с морем. Голова Лаймы, словно поплавок при высокой волне, то появляется, то исчезает в серой ряби воды. Появляется всё реже… Она борется. Сами остатки жизни противятся насилию, выталкивают её к свету…
     Потом я вижу, как лодка Руслана вращается на одном месте, в кругу сомкнувшейся воды.

     Заполночь, но сон не идёт. Картина гибели Лаймы… Немые глаза с немым то ли вопросом, то ли укором, недоумением: «Почему ты не уберёг меня? Ты же – Человек, мой Бог…». Всё – как въяве.
      Я не могу избавить себя от назойливой мысли: физические страдания так изводили Лайму, что толкнули к неосознанному самоубийству. Но может ли самоубийство быть неосознанным? Пускай и животного… Стоп! Я видел, как издыхают собаки от старости и болезней – мирно, незаметно, где-нибудь в стороне от людских глаз. Впрочем, такое было и с Лаймой. Но из тех ни одна не прыгнула с обрыва, не сподобилась уйти до срока. По крайней мере, я не слышал ничего похожего. Надо еще заставить себя умереть, проделать путь... А на такое способен... Человек в безумии – наверное. А животное? Разве случайно она отыскала меня, подошла?… Всё ещё надеялась, верила?.. И когда поняла, что ждать от меня нечего...
     А ведь иной раз я даже завидовал животным: они не думают о скоротечности своей жизни. Их предки не вкушали яблока с древа познаний, за которые люди весь свой век расплачиваются пониманием неизбежного конца. Смерть не висит над животным постоянно, изо дня в день, из часа в час дамокловым мечём. Не угнетает и не отравляет короткие мгновения бытия, счастья и радости. Они принимают её, не сознавая, что это такое.
     Со смертью Лаймы моё убеждение сильно поколебалось.
     Я рассказал Маше о гибели нашей любимицы, о том, как всё случилось. Её жгучие глаза заплыли слезами. Она какое-то время хватала ртом воздух, силясь что-то сказать. Отвернулась и пошла прочь. Потом дня три видел её в чёрной траурной накидке. Подумалось, при всей любви к Лайме, тут есть некий перебор. Хотя мне ли судить?! Может, за этим событием скрывается нечто не менее важное. Или было связано с ним. Если Аким знал, кто отравил Лайму, то и?..

     В моей будке, на столике – тучный фолиант. Обращаюсь к нему, когда на душе  особенно муторно. «Книга света». Открываю наугад и, как случалось не раз, встречаю подобное тому, что изводит в этот момент:
     «Бывает, человек до последнего доходит в тоске по человеку, а вот жизнь не складывается, случая такого не выходит, чтобы завязать какие-нибудь глубокие личные отношения… Ну вот как бывало: от бесчеловечья вся сердечная жизнь вкладывалась в какую-нибудь собачонку и жизнь этой собачонки становилась фактом безмерно более значительным, чем какое-нибудь величайшее открытие в физике, сделанное тобой… Виноват ли отдавший все своё человеческое чувство собаке? Да, виноват. Ведь у меня от синей птицы моей юности – моей Фацелии – до сих пор в
душе хранятся же синие пёрышки».

15.                Меня будит собачий лай. Я давно привык к нему, и редко когда просыпался вчистую. (При ночном дежурстве, конечно, не до сна). Но этот настолько свирепый и затяжной…
     Вдоль Лагуны ползёт человек. Иногда делает попытку встать на колени. Но всякий раз «трамбует» лбом землю.
     Они пятятся перед самой его головой, изрыгают проклятия на своём собачьем языке. Они всяко повидали, но червяком изгибающийся в пыли двуруко-двуногий дикообраз для вообще-то покладистых кобелей, похоже, внове…
     После самоубийства Лаймы власть перешла к Баксу и Боцману. Правда, тут и гордиться особо нечем. Эти – ещё куда ни шло, остальное - всё больше бородатые недомерки, якобы из чужеземной породы фоксовых терьеров. «Разочарованные» хозяева-снобы сбрасывают, а мы - ублажай. А вообще умненькие собачки. Как где какая заварушка, они – тяв-тяв для затравки, а сами - в сторонку, в кустики.
     Под фонарём - двое. Узнаю Акима Родионовича и Ваню Аникина. Псы упираются в них поджатыми хвостами, и остервенелый лай сменяется обрывным хрипением. «Пластун» делает очередную попытку выровняться, но и в этот раз заканчивает челобитием.
     Оставаться в тени дальше нет смысла, и я подхожу к экзотической группе.
     В её центре корячится Рудольф. Мы берём его подмышки и пытаемся воздвигнуть «на попа». Увы, не получается. Ноги расходятся циркулем, туловище ломается тряпичной матрёшкой… Сдобренное невнятным матерком и застойным ароматом сивухи бормотание.
      Аким вскидывает страдальца на плечо и спускается к воде.
      - Кто его?- спрашиваю у Вани, глядя, как раскачивается наплавной мостик под ногами Акима.    
      - Ляплявкин с Егорушкой. - Голос Аникина напитан хоть и сдержанной, но всё же необычайной для него яростью.
     Я больше ни о чём не спрашиваю. И так ясно: эта «накачка» Рудольфа – ничто иное, как подловатая отместка Акиму. Он сбрасывает его с плеча, берёт за щиколотки и макает головой в воду. Раз за разом, долго. Однако в этот момент у меня к «ныряльщику» - ни особой жалости, ни сочувствия. Наверное, потому, что при нём -маленькая  дочурка. Дальше плыть некуда. Приплыл. Хотя  в его судьбе, в её надломе есть такое, что должно бы вызвать…      
       «Подорожную» университет выписал ему в благодатную долину Фургану. Видно, - в поощрение красного диплома. (Это ещё при стране Советов). Может, и устроилось бы всё по уму, да чадолюбивые сердца новоиспечённых учителя математики и «русистки» Эммы подвели. В священный месяц они вздумали насильно потчевать чаем со сдобными коржиками страдающих, по их разумению от голодного поста, малолетних школьников…   
     Сердобольных учителей и гнали потом всем кишлаком до самого районного отдела народного образования. И не просто с какими-то гневными выплесками или увещеваниями (это тоже было), а пуляли в спину хорошие такие камешки.
      В районо к брату и сестре милосердия прониклись: «Просим прощения. Народ у нас простой, чтит обычаи предков. Извините. А вас не оставим. Хорошее место обеспечим. В горных кишлаках ай какой воздух кристальный! – Раскинули карту.- Вот выше, вот ниже…». Но породнившаяся на почве борьбы с суевериями пара, ощупывая ушибы, призадумалась между собой: «А если тропы там больно крутые,  а то и вовсе без троп? Да и камни потяжелее…». И где по шпалам, где по тем самым тропам -  в родные пенаты, откуда и вышла в «большой и яростный мир».
     Об этой истории Рудольф вспоминал с немалой долей иронии. Говорил, что за полдня хода от кишлака до районо то рысцой, то трусцой закончил ещё один университет. Когда же достигли шпал, то и географию полюбил. А позже даже считал себя рождённым в рубашке. Ибо… Скоро  т а м  вообще стали делать «секир башка» русым. Но в то время такое было не только  т а м. Эпоха богопротивления и «имперского мышления» заканчивалась весьма плачевно. Но для них оборачивалась пока известным присловьем: «Что бог ни дает, - всё к лучшему».
     Уже через три года Рудольф Серафимович Плужников стараниями на ниве разумного-доброго в школе своего города достиг кресла директора. Эмма (к тому сроку - любящая супруга) обреталась рядом.
     А обок – ещё одна жизнь, тоже ладная. Но у нечистого  всегда рожки начеку. Ему тоже хочется порадоваться, найти трещинку, «втулить» в неё остренькие конечности да и поддеть повыше... Собрал отец чемоданчик и перекинулся куда-то подальше с новой женой вчерашней школьной выпечки.
      Подобное действо родного человека зашатало веру в устои семьи – «ячейку крепкого государства». (Этой крепости учили тогда с ползунков). К тому же папаня сам был учителем… Какое-то время казалось, весь мир куда-то не туда качнулся и разваливается. А такое совпадение, правда, в границах милой отчизны, и было на ту пору. Но любимая школа с математикой,  детские глаза, то пытливые, то дремотно-лукавые, живая Река, молодая вера в светлое-доброе, преданная жена постепенно выправили его смущённый дух.
     «Волны рассекал» заодно с Эммой. К Реке, её протокам и морю она тоже – «всей душой…».  Могла и за штурвалом постоять, и донки забросить, и костерок развести, и ушицу сварганить. Уже с полуторогодовалого возраста брали с собой Полинку.
     Отпуск в то лето задумали провести в верховьях. Флора там богата ещё большим многоцветием, фауна – стерлядкой на быстроводье, в омутных заводях  и на прогретых выпасах – сом, пудовый сазан выгуливаются. Для тела – потеха, для души – рай. Что уха, что балык – чистый янтарь. И вода посветлее. Тишины и покоя больше.
      Палатку разбили на островке. В соседях – хорошие знакомые по Стоянке. Солидные, спокойные. Через речку, за охранительным от половодья земляным валом, – Станица, где можно «подзарядиться» натуральным продуктом.
    Они подчалили к берегу. Для большей устойчивости катера первый якорь зацепили за опечек русла, второй воткнули в берег. Эмма подала рюкзак: «Яблок не забудь. И молока Полинке. И не долго там…». 
     На гребне насыпи он, как обычно, оглянулся, чтобы помахать рукой… В этот раз почему-то защемило сердце.
     Он уже полностью «скупился», как на выходе из Станицы повстречал бывшего однокашника - Лёшу Карпина. Отдыхал приятель тоже с семьей, только у родственников, в самой Станице. Встреча случилась как по заказу – против двери бара-столовой с зычным названием «Атлантида».
     Выпили за хороший отпуск, за удачную рыбалку, за семь футов под килем, за то, «чтобы всем и всегда…».  В общем, всё славненько, по-отпускному…
     Эмме наскучило ждать, и она захотела порыбалить. По шнуру-завозу «оттянулась» от берега.
     Ближе к руслу - течение  гораздо сильнее. Чтобы не сорвало якорь, уменьшить сопротивление решила развернуть судно по течению. Сбросила кормовой зацеп. Катер сразу понесло… Часть свободного шнура кольцом лежала на палубе. Эмма оступилась, попала в самый центр. Натягиваясь, капроновый шнур плотно захлестнул ноги, свалил её, сдёрнул за борт…
     Всё свершилось так скоротечно и так обыденно, что она не успела даже вскрикнуть, позвать на помощь. Да и звать-то особо некого. В катере – пятилетняя Полинка. Остров же с людьми – в полукилометре. Но там заметили уносимый течением катер и метавшегося в нём ребёнка.
     Напуганная, рыдающая Полинка кое-как рассказала о беде рыбакам, перехватившим судёнышко.
     Когда «перегруженный» Рудик возвратился из Станицы, то увидел на берегу поникших людей, а на земле перед ними - жену Эмму. Она так и не высвободилась из петли.
     В смерти её полностью винил себя. Вину «лечил» нехитрым народным продуктом… Запил по-чёрному. Да так, что пропил сначала работу, потом квартиру, потом здоровье и жизнь матери. Последним пропил катер. Заканчивал пропивать себя. Оставалась Полинка. Жильем в зиму и лето служила стояночная будка. Бывали и просветы, когда вспоминал какого он роду-племени.
    В один из таких просветов Аким взял его боцманом. Рудик (это уважительно-приятельское обращение к нему сохранялось ещё с тех, «директорских» времён) благодарил и клялся: «Если что, - вон на том суку, своими руками…». И пальцем крутил вокруг шеи.
      Почти три года держался. Рыбаки не могли нарадоваться. Причальные мостики всегда ко времени на воде, спуски и подъёмники в порядке, поможет вытащить лодку, кому не под силу… На самой Стоянке чистенько… И со всеми - по-человечески. Но и спрашивал…  Ненавязчиво, по-умному самых отъявленных «обормотов» на место ставил. От школы, видно, кое-что сохранилось. По словам старожилов, за всю историю Стоянки впервые такой, «с понятием», боцман. В общем, свой. Ну, а как не налить хорошему человеку, когда и сам расслабляешься!… Однако Рудик – наотрез!.. Поначалу удивлялись, иные ехидничали: мол, цену набивает мужик. А, прознав, где собака зарыта, наливать и приглашать к этому делу перестали.
     Змий-искуситель выполз в третью зиму. Она выдалась холодноватой (не до рыбалок и прогулок), и Стоянка сильно опустела.  И хоть работу – ремонт наплавных мостков, а также катеров по частным заказам, совмещал с вахтой, - тоска придавила  великая.  Вроде всё хорошо, да не его… Попытал счастья в школе. Но там развели руками: «Так течение какое теперь в нашем отечестве - центробежное. Из учителей на каждое место очередь. Из хороших учителей. А ты, мил человек, того… Понянчились с тобой в своё время ».
      И – вновь поплыло-поехало.
      Аким перевёл его в уборщики. Ради Полинки терпел.
      Терпели.

      С мостика Рудольф передвигается своим ходом. Мокрый, общипанный петух. Бредёт понурый, будто на заклание. Также покорно шагает в бокс, где хранятся подвесные моторы. Щёлкает один наручник на запястье, второй на батарейной трубе. Рудольф и тут не противится. Похоже,  давно ожидал нечто подобное для себя. А может, и хотел его.
     Аким закрывает бокс и поворачивается ко мне, видно, ожидает, что скажу.               
     Но что я мог сказать?!..
 
16.                Утром, при обходе Стоянки, встречаю зарёванную Полинку, ещё Надю Аникину. Она тоже не в себе.
     - Константин (обычно зовёт меня Костей), это правда, что Рудик сидит на цепи, и его приковал Аким Родионович?
     Он, конечно, не на цепи, но всё одно прикованный, и я говорю, что, правда.
     - Как это? Почему?
     Странно, Надя спрашивает у меня. Муж-то при всём при том не просто в свидетелях был... Значит, утаил. Сболтнул какой-нибудь тайный соглядатай. Дело случилось под выходной, и людей на Стоянку прибыло уже порядочно. Так что шила в мешке не утаишь. А такое «шило» и подавно. Пришлось рассказать.
      На приступках «служебки» - Аким. Видно, увидел и поджидает. Открывает дверь, кивком приглашает войти. Усаживает женщину в кресло, сам - напротив. Она встречается с его мёртвым глазом. Не отрываясь, говорит так, словно услышанное от меня поведал сам Хозяин:
     - Но, Аким Родионович, вы же прекрасно понимаете, что такое страдание! Вы и сами перенесли столько… А от унижения человек может страдать не меньше, чем от физической боли… Это же не метод… Прошу вас!.. – В отчаянии даже привстаёт.
     Начинает всхлипывать Полинка. Как-то по-взрослому всхлипывает. Аким опускает голову, какое-то время изучает полировку стола. Потом выдвигает ящик, достает связку ключей, протягивает Наде.

      Замок внутренний. И то ли с каким секретом, то ли от неумелого пользования никак не отмыкается. А тут ещё продолжает хлюпать Полинка. Душевно так хлюпает. Я даже забеспокоился – не перейдёт ли на причитания?
     Надя потерянно оглядывается. Аким подходит, берётся за ручку и тянет на себя дверь. Она легко поддаётся. Включает свет, снимает с «узника» наручники. Тот, кажется, этого и не чувствует. Привалился к стене, мирно посапывает.
     Полинка тормошит его: «Папка, пойдём. Дядя Аким добрый, он тебя отпускает…».  Рудольф крутит головой, трёт глаза, наконец, поднимается. Цепляясь за моторы, идёт к двери. Минуту-другую привыкает к свету, снова трёт лоб, глаза, массирует горло. Узнаёт  застывшее лицо Акима, расстроенное Нади, мычит что-то типа «Здрасте» и возвращается в обжитое кубло. Протягивает Акиму руки: дескать, давай, защёлкивай, сатрап. Видимо, роль страдальца ему по нраву.
     На подходе и сочувствующие. Первая из коих – Нора, очередной раз выловившая из Лагуны мужа. Она вручает узнику початую бутылку минеральной воды: «Пей! Лучший способ для промывки. Я своего – всегда минералкой! А это – гамбургер. Начинку сама готовила. У-у, пальчики оближешь».
     Егорушка, сердечный друг Севы Ляплявкина, заглядывает к ночи. И тоже не с пустыми руками. Кто проходил мимо, слышал про «Шумел камыш», «Ой мороз, мороз…» и «Только пуля казака во степи догонит…» – в два голоса… Посещали и ещё некоторые, больше любопытные до топ-шоу, нежели озабоченные чужим здоровьем. Оно бы, может, и минули, но дверь нараспашку и свет во всю… По новым временам - большой непорядок. И уж, само собой, не случайный, с какой-то скрытой начинкой.
     Ждут, наведываются, за Хозяином позыркивают.
     В понедельник утром текучий народ почти полностью улетучивается. Затихает Стоянка. Скучнеет и в боксе. Одна Полинка навещает. «Папка, ну пойдём. Здесь плохо. Не надо. Тебя же никто не держит…». «Папка» упирается: «Не могу. Меня оскорбили, унизили… - Он трясёт сомкнутыми руками так, будто они всё ещё в наручниках. – Как  людям в глаза смотреть?! Стыдно…». По его щекам катятся слёзы. Прямо-таки не просто узник, а «узник совести».
     Наверное, эти слёзы девочка принимает близко к сердцу. Униженный, опозоренный родитель… Страдает… И мучитель – вот он… Ходит себе…
     Ночью вижу  огоньки на крайнем мостике. Вспыхнут и летят в сторону лодки.   
     Стараясь не шуметь и не раскачивать мостик,  подкрадываюсь к устроителю фейерверков.
     Полинка… Брызгает зажжёнными спичками в моторную лодку Акима… Утром он собирался на рыбалку, и с вечера зарядил бензином. Игра ещё та!.. В любой момент может так полыхнуть - от мостика с причаленными лодками-катерами одни плошки-головёшки останутся. Да и сама «злодейка» вряд ли успеет ноги унести.
     Уже дымится что-то рядом с канистрой.
     Перехватываю руку девчушки. Она вскрикивает так дико (видимо, от страха и неожиданности), что я отпускаю. Полинка бросается наутёк.
     До пожара дело не доходит, а тлеющую масляную ветошь заливаю водой. Выбираюсь на мостик и вижу Акима: «Ничего страшного…». Но он всё равно обшаривает лодку, задёргивает тентом.

      В служебке все «свои». Думаем-гадаем, что дальше. Той ночью Полинка забежала к отцу в бокс, заперлась изнутри, и вот уже почти сутки от них – ни звука.
     «Хватит! Какой от него навар? Одна слякоть. Или мы тут вместо собеса?!». – Схожее почти у всех на уме. Странное в том, что озвучивает его Валера Дирибок, сам известный «затейник». «А дальше?», – роняет Надя. «Предлагаю отправить на принудительное лечение!», – режет Гаврилыч. «А Полинка?». - «Полинка будет с нами». – Это - Маша. Почему-то все поворачиваются к Акиму. Он открывает рот, будто хочет подтвердить, но только стискивает зубы и часто кивает. Видимо, этот пункт у них обговорен заранее.
     Тишину нарушает стук. Осторожный, какой-то заискивающий.
     - Входите, - приглашает Маша.
     Дверь отворяется, и все видят вздувшуюся грибом-поганкой синюшную физиономию Рудольфа. За ним хочет протиснуться Полинка, но он оставляет её в коридоре. Продирает кашлем горло, здоровается. Ему никто не отвечает. Даже Надя. Она с неподдельным ужасом смотрит на это существо, некогда бывшее человеком. Рудольф падает на колени и, потрясая руками, причитает: «Люди добрые, простите! Скотина я! Скотина! Простите! Последний раз…». – «Встань. Вон с ним разговаривай». - Маша указывает на мужа.
     Рудольф не унимается: «Не могу я так больше! Простите! Я же - че-ло-век!…». В его голосе немало надрывного, кликушного.
     Мы с Ваней Аникиным, не сговариваясь, поднимаем его и усаживаем в торце стола. Рудольф начинает то ли хныкать, то ли икать. Размазывает рукавом грязные слёзы, успокаивается. Кладёт на стол тёмные, в трещинах ладони. «Аким Родионович, прошу тебя... Дай шанс. Последний…». Вытаскивает из кармана складной нож, раскрывает, приставляет остриё к запястью руки, в точку, где бьётся голубая жилка. «Простишь?». Жмёт. Из-под лезвия сочится и начинает взбухать бордовая капля. Он упирается затянутыми мутью глазами в немигающее око Хозяина.
     Аким разворачивает плечо… Удар, даже не удар, - тычок под дых то ли кулаком, то ли пальцем столь резкий, что Рудик как сидел на стуле, так и остаётся сидеть. Только лицо подгнившей шляпкой гриба опадает на стол.
     - Хэм, это ж надо, проштил! – хмыкает Валера. Трубка хоть и торчит изо рта, но потухшая. Уважает некурящих.

17.                В зелёной россыпи лугов и рощ, в голубых сплетениях ручьёв и речек, в иссиня-белом рафинаде хребтов, в пенной оправе коралловых рифов, в бирюзе океана Остров великолепен, как лоно Вселенной. Я вижу его в один обхват, будто с высоты облаков. И это немыслимо, ибо стою на палубе яхты… Закрываю глаза… А когда открываю…  Остров -- в одном уровне с яхтой. И…
     Я ждал её, и… теперь вижу. Она летит в мою сторону… В дымчатой накидке уже не кажется призрачной тенью… Я понимаю,  э т о  должно стать моим лоцманом, моим проводником… Но успеет ли воплотиться?! Или – как обычно?
     Парус выгибается немыслимым рыбьим пузырём, будто вбирает в себя ветра всех морей и океанов, и яхта вот-вот протаранит Остров или сама разлетится мелкими брызгами. Однако и воздух, и океан, и яхта недвижны, точно нарисованы.
     Ближе… Вот уже различаю глаза… Их разрез, цвет… Цвет бирюзовой волны… Они – узнаваемы. Я видел их. Когда-то… Но почему когда-то?! Всегда. Стоило захотеть, напрячься… Ещё ближе! Совсем немного – и я разгадаю, вспомню самое важное для себя.
     Яхта упирается в некую сиреневую завись. Вот она пружинит и судно резиновым мячиком откидывается назад, а я по инерции, по фантастической дуге, как по радуге, лечу к Острову. И – открываю глаза…
     Саднит сердце. Духота… Выхожу из будки. Всё замерло, остановилось. Иду по наплавному мостику. Свет береговых фонарей опадает в Лагуну, теряется в глубине. Манит...
     Плыву не спеша, разводя веером руки. Такое плавание не отнимает много сил, успокаивает.




     Когда купаюсь ночью, накатывает сладостно-томительная жуть: это моя, родная стихия, колыбель, из которой когда-то вышел. И каждый раз: с кем повстречаюсь и чем обернётся новое свидание?.. Эта «жуть» и понуждает к встрече с водой.
      Всплески слева, справа… Вокруг. Щекотные протяжки по ногам, животу… И я уже – в бурлящем садке. Где-то, совсем рядом, свет, а тут тьма, бездна. Высокие светлячки звёзд только усугубляют её.
      Играют со мной твари хоть и не слишком великие (меньше, чем в руку длиной), и не кровожадные, но всё же – из акульей породы. А пасти… Запросто урвут приличный кусочек. Просто из любви, забавы ради. Даже домашние ласковые кошечки царапают и покусывают от удовольствия, когда их гладишь. А если некая дичь покрупнее вздумает почесать о меня свои бока?!.. Почесала как-то… До сих пор ноет.
     Перемогаю себя и начинаю касаться терпуговых плавников, изображаю поглаживание. И душевное удовольствие после ответного, хоть и грубоватого, касания, перевешивает всякие «если».
     Наигравшись, «малышки» оставляют меня в покое.
     Колыбель – не колыбель, но покуда вода милостива ко мне.
     Одна женщина очень любили раков. И «чтобы не какие там недомерки, а – в лапоть. И – с нутряной икрой. И чтобы – на костре, у самой водички. Чтобы для души праздник!».
     Раки такие – к  закату осени… Если дадут вызреть, до срока не выгребут. Знал и один «тайничок» для вызревания. В протоке. Эта протока раза в три шире самой Реки, а между – островок, забитый буреломом. Неприглядный островок. Рыбаки проскакивают его обычно «на всех парах». Но случайно засёк, как «топтались» в его изгибе хитромудрые Паша Сыроежко и Жора Хруст. Ветер с пургой, волна сумасшедшая, а они – на малом ходу, зигзагами. А за кормой – драга… Через пару дней ветер поутих, - решил наведаться.
     Не зря «топтались» молодцы. Застолбил и я свою удачу.
     В схожую кручёную погоду мы и причалили к невзрачному островку. Перво-наперво отыскал засечку на память. Для верности промерил рельеф. Кажется, попал, куда и хотел – в самое «корыто». Пологая, чуть ли ни метровая впадинка. Сюда и сползаются на зиму раки. Залегала и рыбка неплохая. Хотя и сама протока не мелкая – четыре-пять метров. Это даже не протока, а что-то вроде лимана.
     От берега «на моторе» растянул завоз, пристегнул раколовки.
     В затишке разбили палатку, раздули костёр. Пока то да сё – очередь и снасти проверять. Вода в таганке уже пары пускает.
     Умостился на носу лодки, перебираюсь по завозу. И чем дальше от берега, тем ветер свирепей и волна круче. А тьма – «хоть глаз выколи». Только огонёк костра позади… Да не о нём, не о его тепле думаю. Каким-то диким образом действуют на меня буйные, с подвыванием, наскоки ветра, треплющие лодку волны. Они  взбучивают в душе такую лохматую пену!… Хочется раствориться в этой первородной стихии, заодно и выть, и бесноваться,  вытворять совсем уже несусветное.
     Кто-то учуял мое желание.
     Особо крутая волна вздыбила лодку, и я даже не успел сообразить, как свалился в кипучую воду. Может, потому не сразу и поверил в натуральность купания.
      На мне бушлат, шерстяной свитер, сапоги-заброды и ещё немало чего… В общем, вдоволь хлебнул воды, поверил: это со мной и не в шутку. Ещё минуту-другую барахтанья  в жгучей купели и...
     Рванулся к лодке. Она подпрыгивала мутноватой кляксой в сторонке. Когда и сапоги, и бушлат гирями тянули ко дну, к спасительному покою, сумел уцепиться кончиками пальцев за борт. Но выбраться сразу не вышло.
     Передыхал и потихоньку, одной рукой сдирал пуговицы, по очереди сбрасывал бушлат, свитер… Другой держался за борт. Кое-как избавился от сапог. Их голенища плотно присосались к разбухшим ватным штанам. И тут…
     Гляжу – мы уже у речного фарватера. К нам чудище с огненными зрачками подвигается. Вот тут и коготнуло сердечко. Оказаться под брюхом тупой, безжалостной глыбы, когда уже столько позади!.. Собрал что было ещё во мне способного к жизни, выдернул себя из воды, плюхнулся через борт. За малым не перевернул лодку. Перед самым носом большегруза…  Ну, двигун, не выдай, родненький!
     Он с первого смычка и завёлся.
     Почти на полном ходу врезался в берег у нашей «базы». Женщина ковыряет палочкой в костерке. Она и костерок – уютное такое сочетание. И, не поворачивая головы:
     - А раки где?
     Я соображаю, а она смотрит на меня и её начинает трясти смех.
     - Они что, устроили тебе стриптиз?
     - Да нет, я сам. -- Мне было приятно, что доставил ей столько радости. -- Решил искупаться, а одёжку на палубе оставил, её и сдуло.   
     Не знаю, поверили она или ей было всё одно. Но подумать, что пять минут назад я за малым не пошёл на корм ракам, женщине вряд ли пришло в голову. Хорошо, возил с собой запасной комплект. Переоделся, попил чайку. А она:
      - Не думала, что ты моржеванием занимаешься. Но когда же раки?
     Пришлось «втирать очки» и дальше: мол, пустые пока раколовки. Это немало огорчило её:
      - Так ещё проверь. Мы зачем приехали?
     Ёлки-моталки, а действительно, зачем?!..
     На этот раз вариант получился другой. Наверное, потому, что первый кое-чему научил.
     Перебирался по завозу, пропустив его через носовой кнехт. И дальше, дальше – под хлёсткий ветерок и волну. Но при любом раскладе лодку уже не могло сорвать.
     Её и не сорвало. Но я-то снова слетел. Лодка оставалась на месте, а меня волокло течение. Противился из последних сил… Вот тут и выплеснулось из горла заодно с водой: «Господи, помоги! Прости и помилуй!», - хотя о религии, что в крестах да куполах, раньше не думал особо, да и слова такие впервые сорвались.
     Перехватывало дыхание. Сердечко колотилось под самым горлом. Изрядно поглотал воды. Благо, в протоке она была пресной да и кстати. Во рту пересохло до полынной горечи.
     Главное, удалось задавить в себе панику. Да и было на мне во второе «плавание» всё попроще. Вместо резиновых сапог – кеды, а бушлат заменяла лёгкая поролоновая куртка, ватные штаны – трико. Кеды  сдёрнулись сами собой, при некоторой манипуляции руками и плечами отлипла и куртка. Это, должно, и спасло.
      В лодку кое-как перевалился, а, полежав немного и отдохнув, даже раколовки проверил. Ведро легко набрал. И уж раки!… «Лапти» – как по заказу.
     Женщине выдал самое простое: волной накрыло… Снял и развесил у костра последнее, что ещё оставалось на мне. Она вынесла из палатки лёгкое верблюжье одеяло, накинула.
     Скажу наперёд: после этих двух купаний в стылой воде я разве что пару раз чихнул. А согревался изнутри не сорокоградусной, хотя была, а горячим чаем из термоса. Водка в таких делах лекарь, конечно, почитаемый.  Но тут всегда с мерой проблемы. Один знакомый в схожей ситуации так разлакомился… Заснул и не проснулся. Правда, рыбалил он совсем уж по-пиратски, в одиночку.
     В таганке булькала вода, щекотал ноздри роскошный запах укропа и поспевающих раков, баюкал своим мирным потрескиванием собранный сушняк, а женщина говорила:
     - Что тебя держит на этой стоянке? (Слово Стоянка она произносит снисходительно, с мелкой буковки). После развода за мной осталась трёхкомнатная квартира. И место хорошее, - в тихом спальном районе… Нет паспорта? Не пропишут? И паспорт будет. И пропишут. У меня кое-где схвачено… - Она спрашивала и сама же решала за меня. Видно, для таких  босяков, как я, это было нормально.
     Я потягивал чай, смотрел на воду, слушал её шуршание о берег, это вечное движение, – и всё наносное, мелочное, заёмное, вся та ненужная материя, которая на ухабах жизни неизбежно прилипает к человеку ракушками, сползала, смывалась, куда-то уплывала. И оставалось самое важное, источавшее такую благодать, что хотелось рвануться под самые облака.
     - Или я не та? Не твоя женщина? – Она явно потешалась, ибо представляла из себя особу видную. Но вряд ли подозревала, в потехе её – моя горькая правда. – Ты всё ждёшь её и надеешься? А она вообще - есть?
     Мне не хотелось отвечать в том же духе: мол, знал ещё одну, но та любила уху, а не раков...
     Вокруг бушевала стихия, на небе слоились тяжёлые тучи, а здесь, в двух шагах от берега, на кромке суши, обложенной поваленными деревьями, тишь да гладь.

     Эта ночь была для меня в чём-то знаковой. Вынужденное купание, чуть не стоившее жизни… Наказание или спасение? К чему оно?
     - Меня держит вода, - ответил женщине полуправдой, зачем-то оставляя просвет. Да зачем  же!..  Сон… Повторяемый. Как намёк. Он – к чему?!..  Ведь сон этот не просто так, из ничего… Ведь было же ещё что-то, кроме этих пяти пустых лет?!.. И оно где-то таилось… Таится… И не только во мне самом… И чего-то хочет, требует от меня…
    О своём «моржевании» и непотопляемости проговорился Ихтиологу. Он обронил чеканную, в своём духе, фразу: «Вода имеет память»… Явно, связывал эту память с моим тайным крещением водой. Припомнилось из «Книги Света»: «Но почему же бывает, подходишь к большой воде с такой мелкой душонкой, раздробленной ещё больше какой-нибудь душевной ссорой, а взглянул на большую воду – и душа стала большой, и всё простил великодушно».
     Если вода и впрямь «колыбель» человечества, то она и объясняет это «Почему?».

18.                Разбросав руки, я лежу на спине. Надо мной – звёзды. И я начинаю пересчитывать их. Но интересней отгадывать и вычленять целые созвездия, давать им свои имена или вспоминать известные. А уж зверей, птиц и растений на Небосводе…
     Это занятие настолько увлекает, что забываю, где, собственно, нахожусь. Меня как бы и нет. Но я чувствую отражённый свет фонарей, мягкое шевеление воздуха, отдалённый шорох прибрежного камыша, живое дыхание Лагуны… И всё это - сквозь убаюкивающее трепыхание звёзд. Всё это – во мне…
     Не сразу доходит: я плыву, но не сам, а по чьей-то воле.
     Первая мысль – теперь балуют дельфины. На радость детворе они часто заглядывают в Лагуну. А папаши… Те вообще отводят душу. Иные прыгают с мостков, плывут рядом .
     У  моих ног взбухает голова человека в купальной шапочке.
     - Сон на воде – это нормально, - говорит голосом Ихтиолога. - Наши предки и не такое умели.
- Ну да, ваши предки вышли из воды, а не спустились с деревьев, - озвучиваю свои недавние ощущения.
 Мы взбираемся на мостик. Руслан снимает шапочку. Волосы падают на плечи, и он становится похожим  на лесного сатира из древних сказаний.
     - Мои предки не вышли, а пришли. А кто скакал по деревьям – там и остался. –
Садится, вытягивает ноги, почти касаясь моих.
     От него наплываают незримые токи. А, может, они истекают в нас обоих из Млечного пути. Они входят светлыми нитями, неслышно струятся по артериям… Чувствую себя с ним как бы единым сосудом. Скажи сейчас Руслан, что мы близкие родственники, я бы поверил. Он протягивает руки к замершим в трепетном ожидании звёздам и - с немалым пафосом:
     - Даже у тех, кто не помнит своего исконного Дома или утерял его, но иногда поднимает глаза к Небу, разве не сладостно и тоскливо сжимается сердце?!..
      Это верно. Сжимается. И в смуте  вопрошает словами Поэта:

                Откуда в нас это, откуда,
                С какой хлебосольной руки 
                Извечное чаянье чуда
                И вечная жажда тоски?..

     Да вот, наверное, оттуда, куда тянутся руки человека с профессией водолаза или ихтиолога. Ну, не по мартышкам же эта тоска, которые, якобы, и есть наши предки?!
     - А Остров… - Руслан снова обращает себя к Небу, потом ведёт рукой вдоль Лагуны, туда, где в чуткой дрёме шевелится море. – А Остров - наш земной Дом. Признайся, тебе ведь снится Остров…
      Это даже не вопрос, а как бы сочувствие, соучастие. Голос мягкий, вкрадчивый. Он не вызывает протеста. Ему хочется повиноваться, утонуть в его бархате… Руслан подаётся в мою сторону, заслоняет  звёзды. И снова говорит непривычно для себя, всё больше волнуясь:               
          - Да, к нему у каждого свой интерес. И у Акима Родионовича с его немотой, и у  Надюши. У неё -  особенно. Ты ведь в курсе… И тут – никакой мистики. Они хотят… Да что хотят! Они поверили в Остров, в его целебную силу.  Им надо помочь. Кстати, Олегу Артуровичу – тоже.
     -  А у Хирурга что за интерес? – прихожу в себя. Мне представлялось, Хирургу-то как раз не с чего роптать.
     - У Хирурга? У него душа не на месте. За его спиной, как и за спиной его коллег, целые кладбища.
     - Он от этого страдает? – В памяти - «Аве, Мария!».
     - Кто знает... Скальпель –  его профессия. Но подобный инструмент не всегда орудие сильных. И не столько мудрых, сколько бедных памятью… - Я внимательно присматриваюсь к Руслану. В его голосе – всё больше от пророка или прокурора, хотя он по-прежнему ровный. - А Олег Артурович - человек весьма не глупый. Да и нам, всей Стоянке, есть о чём подумать. Наверное, слышал, «Бугор» делает под неё подкоп. Ему, видите ли, никакого навара от нас. А моторки, парусные яхты теперь для нашего брата – большая роскошь. Как это поговорка?..  А-а, «Не по Сеньке шапка!».
     Смешно, конечно. Кое для кого из нашего брата и булка хлеба почти роскошь. Если бы ни рыба…
     А про то, что на месте Стоянки «Бугор» не прочь замесить что-нибудь казиношно-питейно-стрептизное, если не  удастся хорошенько обложить данью, слышал. Но особого значения не придавал. Как и остальные. «Бросьте вы! – укорачивал Гаврилыч особо внушаемых. - Что с нас взять?! И куда нас деть потом?  А детишек сколько тут при родителях да при стариках дышат свободным кислородом, особенно летом. Они что, изверги там, на «Бугре»?! Не понимают?.. Ничего, если что, мы их своими
звёздами придавим. Нас тут ещё столько таких…». - Он бережно гладил медальку «За Отвагу».
      Руслан продолжает своё:
      - Я уже условился с Акимом Родионовичем и Машей. Надюша с Ваней давно не против… Осталось – с Олегом Артуровичем. Вельбот у него годится для хорошей волны. Возьмёт двух-трех человек… Полагаю, тебе тоже хочется проверить твой сон,  насколько он вещий… Нашу яхту спустим через пару недель. Тогда и сможем поискать Остров… Он молчит почему-то. – В голосе та же, новая для меня, тревога и озабоченность. - Не могу пробиться. Не чувствую его. Такое уже случалось, когда Остров испытывал повышенный интерес тёмных сил… Самоблокировка… Сколько могу – поддерживаю Надю. Но мои возможности на исходе… Без подпитки… На Стоянку… и вообще… выливается столько мути, что…
     В этот момент на «Бугре» гремит очередь. В небе лопаются хлопушки, высвечивая вихлявых монстров. Из безликих голов-кубышек вырываются хлопья дыма, фонтаны огненных брызг. Дутые великаны раскачиваются под такие же вихлявые музыку и слова. Они отчётливо долетают через застывшую Лагуну: «В городе пахнет только тобою… Низ живота заполняет любовью…».
     - Какая чудная гастрономическая картинка! – Руслан поправляет волосы. Мне чудится, его глаза искрятся бирюзой. - Ты вообще как представляешь себе бесов? - Он поворачивает лицо в сторону «Бугра», где корчится иссиня-зелёный гигант в кругу более мелких, совсем зелёных. –  Творение чьей-то больной фантазии. Толпе нет дела до того, что выродки эти – пустые. Её, толпу, как раз и завораживают пустота и грохот, саму заставляют беситься…
     Он будто считывает мои мысли. А вот дальше – совсем неожиданное:
     - Понимаю, у тебя сейчас на уме: «Уж не мнит ли себя этот самозванец по кличке Ихтиолог – т а м  это моя профессия – Садовником? Нет, я не Садовник. Я – Свидетель. На материке так поспешают со своим саморазрушением, что не дают нам вызреть до Садовников, а точнее – вернуть себе эту способность. И потому мы сами, на своём Острове, точно в Ковчеге. Переместиться, смешаться сейчас со всеми – значит, угаснуть в трясине… Школа Острова немало развеяла по свету своих выпускников… Дабы своей жизнью в людях, своим отношением показывали пример сохранения в чистоте себя и Природу. Но, какие вернулись отчаявшиеся, какие позабыли кто они и зачем… А сделать Остров доступным – всё одно, что обратить в резервацию, а нас самих – в исторические экспонаты. Опыт Америки…
     Я смотрю на него во все глаза. И раньше подозревал, он не как все. Но чтобы до такой степени!… Не помню, кто сказал о нём, может, Валера: «Этот Ихтиолог потенциальный Норин клиент…».  Ещё Боря Смиркин ходит по Стоянке со своими конвертами снов… А сам-то я кто?..


 19.                Маюсь уже какой час, а сон не идет. Включаю свет. Разглядываю своё «бунгало». Хотя разглядывать особо нечего. Живу, как на причале.
      Полка… В два рядка – книги. На литературу трачу приличную часть не слишком великой платы за труд смотрителя Стоянки. Кое-что из книг - подарок Ихтиолога. Больше о том, что человеку дано свыше, что он таит в себе и может…
     Под рукой – тумбочка. В ней журналы, газеты. Обычно залежалые, «с душком». Этим «хлебом» снабжают проживающие на «Бугре». Со временем  передаю Валере. Ему тоже в радость: «Шпашибо. Хорошая штука для раштопки «буржуинки».
     Тумбочка служит и столом. Но по теплу обедаю и «гоняю чаи» обычно в крытом дворике.  С едой особо не привередничаю. Не с чего. Нашел оптимальное для своего продолжения. Утром – салат из яблока и моркови... Чередую с отварной свеклой, бананом. В обед – рыба с тушёной капустой и луком. При сезоне этот гарнир заменяю огурцами, помидорами с добавкой подножного корма – крапивы, одуванчиков, лебеды. Рыбу можно изловить хоть в Лагуне, хоть в протоке. Сплёл пару самоловок из лозы. Они у меня постоянно в работе. Попадает иногда неплохо. Бывает, грибы «подстрелю». Ну, чай - это всегда. Благо, на Косе в достатке духовитых трав и ягод.
     Побаловаться винцом? При оказии - почему нет? Табак? Пять лет назад, когда пришёл в себя, затянулся пару раз – стошнило. Что ещё… Мат… Эти «врата беса»... Коробит.  И не потому, что такой уж «весь из себя»… Претит же иному сладкое. А когда втянулся в молитвенный ритуал по встрече и проводам Светила, - будто некая паутина спала. У матерного слова, оказывается, есть видимая оболочка. И от него хочется увернуться, как от жирного плевка. Пригляделся к другим. Случайно попадая в мутные подтёки сквернословия, люди испытывают безпокойство, иные стыд, раздражение. Иногда – болезненное. Одни стараются отодвинуться, покинуть «опасную зону», те же, кто послабей, «замарываются» сами, тоже начинают извергать…

      Аким Родионович с Русланом подобрали меня в устье Реки, под железнодорожным мостом. Правились на рыбалку, глядь – кто-то лежит. Голова на берегу, ноги в воде. Глазами «лупает», а шевельнуться, сказать что-либо не в силах. Переправили на «Бугор», сдали в больницу. Потом наведывались. В больнице я пришёл в себя. То есть как пришёл… Мог разговаривать, понял: все органы на месте и даже не особо задеты. Но кто я и откуда – провал.
     Поначалу это не сильно напрягало. Потом: живой и - слава Богу! Надеялся, – всё образуется. Моё фото вставили по местному телеканалу. Дескать, человек потерял память, отзовитесь, кто знает. Однако прошло пять лет, а я вот… И жаловаться некому. Потом прислушался, присмотрелся: потеря памяти – это не я первый.
     В сторожке - телевизор. Чтобы не заснуть,  включаю  по ночам, в свое дежурство, и вижу картинки бесприютно толкающихся у мусорных свалок, по вокзалам или бредущих обочинами дорог людей с потухшими глазами. Иногда их «отлавливали», приводили в студии и показывали в «рейтинговых» передачах. Немало и сериалов нашлепано про людей без прошлого. А милиция – та вообще открытым текстом: «В стране пропадает без вести сто тысяч человек в год».
      Безпамятный какой-то век.
      На Стоянке свой мир, свой уклад. То, что живём в природе, - больше всего по душе.  А люди на Стоянке… Разные. Хоть бы Ихтиолог... Не заскучаешь. Нормальный?  Нормальные по ночам рыбу мешками волокут да водкой запивают. Ещё – странные сны… Часто - схожие. Никак не ухвачу сути. А что она есть, - чувствую. Живу этим чувством. А тут ещё Руслан подкинул загадку с Островом. Намекал на родство с моими снами. Да я и сам это понял. Словом, живу и впрямь, как на причале: вот-вот подойдёт мой корабль. С одной стороны радости-то в этом ожидании мало. Когда он подойдёт? Сколько его ждать? Да и впрямь ли мой? Опознаю ли? С другой… Не обрастаю мохом, не гнию изнутри, что бывает с деревом, у которого подрезаны корни.
     Постепенно память возвращалась. Сознавал, в какой я стране, на каком языке общаюсь. Ну, и прочее, что, видимо, вошло от других, нажил когда-то своим умом. Но так и не приходило, из какого гнезда выпал. Почему оказался вблизи моста? Сбросили?… Вряд ли после этого даже глазами мог «лупать». Где-то метров тридцать лёта. Если, конечно, не промысел божий. Выкинуло волной? Но откуда? Почему?
     После заворачивал к тому месту, где меня подобрали. Полупритопленный катерок, вполне приличного водоизмещения… Пытался обнаружить свою причастность к нему. Но разобрать под водой мало что удалось. Номера же на бортах стёрлись то ли чьёй-то рукой, то ли прибоями. Приходил с Акимом Родионовичем и Русланом, чтобы поднять. Однако судёнышка на том месте уже не было.
     Аким Родионович взял меня на Стоянку, в охрану. Какое-то время все проверял, хотел помочь установить, на что еще гожусь. Можно сказать, у меня были все навыки, пригодные для выживания. Сам построил будку из остатков разбросанного по Стоянке материала. Мог сколотить стол, табуретку, шкаф… Преуспевал в рыбалке. Разбирался в моторах, готовил из того, что было, приличную снедь. Подсказки выплывали из каких-то подкорковых тайников. Ещё манила замысловатая вязь проток. Любил забредать в лесные глухомани, дышать настоем прелой листвы и вызревающих ягод. В их запахе было нечто близкое, берущее за душу.
     Как-то Хозяин дал пострелять из своего наградного пистолета. Я запросто, почти не целясь, срезал верхушки сухих веток, будто всю жизнь только этим и занимался. Аким Родионович долго и удивленно цокал языком. Однажды, неожиданно для меня, хотел взять на боевой прием. Я легко увернулся и сам, рефлекторно, сделал ему ловкую подсечку.
     Он выправил мне справку на имя Кости Жильцова. Вручила её Маша. Она сказала: Костя - потому, что кости целые, а Жильцов, что долго жить буду. Отчество же вставлю сам, когда вспомню. Ну и, само собой, имя и фамилию заменю.  Посему Человеком, и то приблизительным, я чувствовал себя только в одном месте – на этой Стоянке. Так что Бабуин - как бы мой крёстный. Потому и – Аким Родионович. Сказать, что не искал себя и своё отчество… Искал. В каждый отпуск.  Ни одну сотню вёрст отмахал пешком. Полстраны объездил, исходил. Всё надеялся …
     В будке весит удобное для бритья зеркальце. Когда снимаю созревший за трое-четверо суток «урожай», на меня поглядывает человек «без особых примет». Разве что нос с горбинкой. Слегка продолговатые глаза какого-то переходного цвета – от синего до бирюзового. Между бровей - две крепенькие складки. Если пробовал иной раз отпустить усы, то они ложились скобкой, довольно симпатичной. И, само собой, - шкиперская бородка чудного чёрно-бурого цвета. Хотя считал себя нормальным шатеном. Впрочем, брил лицо обычно подчистую. Долгое саморазвитие растительности начиналось в отпуске. Там уж не до бритья. Приходилось ночевать в лесополосах да на вокзалах. А так … Считал, не по чину заводить штатную бороду, выделяться из простых браконьеров. Хотя Гаврилыч пытался выделить. Сидим это на мостике, а он: «Костя, ну, и как тебе в сторожах? Парень ты ещё молодой…». - «Да так как-то»… - мнусь.  Не рассказывать же мою историю. Тем более, он, наверняка, в курсе. «Да ты не смущайся, - утешал Гаврилыч, не отрывая глаз от рыбацких снастей. – Сторож – он и на небесах сторож…». Шутник. А может, философ. У рыбаков и поэтов  это в крови. Породнить Небо и Землю – это запросто.
     Возраст? Если судить по лицу и прочей фактуре, - лет за тридцать. Хотя при общении со своими «сверстниками», чувствую себя постарше. Задор у них какой-то ещё ребячий. Любят после пропущенной стопки-другой шлёпать себя по ягодицам и заливаться соловьями.
     Но сколько ни вглядывался в свою физиономию, - ничего определённого о прошлом выудить из неё не довелось. Мог быть в  т о й  жизни и рыбаком, и охотником, и строителем, и солдатом, и человеком, близким к сочинительству.  Взять хоть этот дневник… Я знал, рано или поздно – Стоянка для меня закончится и надо будет… Да что надо будет?!.. Выбора-то особого и нет. Или – продолжать по течению, или – выгребать. И то, если блеснёт тот самый огонёк. А если блеснёт, хватит ли пороха уцепиться за него? Не окажусь ли мохом, размякшим на тёпленькой кочке?.. Ну, по виду и структуре душевной… Вряд ли в  т о й,  паспортной, жизни служил кому-то из страха или прогибался.
     Что ещё из себя? «Братья меньшие» тянутся… Не по себе, если им худо. Они ведь без нас… Да и с нами… Смотря с какими нами. Гибель Лаймы… А уж как о невидимых параллельных мирах журжим!.. А они – рядом, эти миры… Дышат, наблюдают за нами. Хотят распознать нервное существо по имени «Человек». Я подозревал, знают нас и наши слабости лучше, чем мы об этом думаем. Если думаем вообще. Корона «царя природы» заносит…

  20.                Было… Выхожу утром пораньше встретить Солнце, напитаться его свежей вселенской силой, поблагодарить за новый даруемый день и стыну с открытым ртом. На ветке тутового дерева, перед моим окном, сидит пернатое чудо с могучим клювом. Спокойно так сидит, даже не шелохнулось. Сокол! Беру мясной обрезок из меню Лаймы, вскидываю руку... Просто так, по какому-то наитию, шутки ради что ли. Сокол выстреливает крыльями и кометой сквозит над самой головой. Смотрю на пальцы. Они – пустые. Даже не почувствовал, как  выхватил.
     Почти месяц мы встречали с ним Светило. Я исполнял свой молитвенный ритуал, а он сидел на дереве и смотрел на меня немигающим оком, глубоким, точно артезианская скважина. Было такое чувство: он понимает смысл моего действа или пытается вникнуть. Когда бродил по Стоянке, - перелетал за мною с ветки на ветку.
     Его полюбили, как и Лайму. И каждый норовил угостить.
     Хищный Сокол оказался птицей всеядной. Брал печенье, кусочки сала или сахара,  рыбёшку…  Решили, он вырвался из зоопарка или вообще домашний, ручной. Подкупало, с какой ловкостью, на устрашающей скорости состригал предлагаемые лакомства. При этом никто, ни разу не пожаловался, что хоть кончики пальцев задел.
       С ним жизнь Стоянки сделалась как бы богаче, красочней. То и дело слышал: «А где твой Сокол?». Особенно детишки «балдели».
     Но в одно утро не увидел его на привычном месте. Стал звать. Я ничего не придумал лучшего, как звать сокола Соколом. И он – прилетал.
     Обошёл почти всю Стоянку. Предчувствие было плохим. И оно, увы, оправдалось. На зелёном кусте, усыпанном чёрными волчьими ягодами, - серые кольчуги крыльев с тёмно-бархатными подбоями и царственная голова с остывшими глазами…
     Убийцу Сокола показали на другой день. Это был человек в камуфляже, с  личиком-свеколкой и зыркучими воробьиными глазками. Действующий майор по фамилии Шкурко. Валера Дирибок поделился тайной, о которой разве что слепой да глухой не ведал. Стрелок по живым мишеням достиг своего звания из-за способностей красавицы жены. Раньше срока достиг. Она часто принимала на Стоянке генерал-майора в отсутствие майора. При нём – тоже.
      Спросили: «Зачем?», имея в виду убитого Сокола. Майор бросил через губу, но с солдатской лихостью и прямотой: «Сокол - не ворона. В него труднее попасть. Я его не как-нибудь, а – в лёт. Мне товарищ генерал даже руку пожимали»… Спустя какое-то время, вроде ни с того, ни с сего, полыхнуло довольно приличное «бунгало» меткого стрелка. Его тушили всем миром, но как-то не очень шустро. И больше поливали соседние будки. Чтоб не загорелись…
      Когда не стало ни Лаймы, ни Сокола, - в подполье завелась крыса. Сидя в дворике, я следил за нею. Обычно показывала себя вечерами. Вот высовывается острая  мордочка с чёрными смышлёными глазками, вот – всё туловище, вот выволакивает длинный хвост-руль-помело. Замрёт с повернутым ко мне шмыгающим носом, потом не спеша, перебежками – к берегу. И это были даже не перебежки, а странные рывки-подвижки. Она как бы подволакивала себя, чуток заваливаясь. Пригляделся. Вместо задней ноги  нечто, похожее на задубелый обглоданный стручок. Наверное, капкан перекусил. Или сама? Лапки не было совсем. Не знаю, какое пропитание добывала у воды (отбросов-то выкинутых волнами хватало), но всякий раз возвращалась.
     На вторую или третью ночь подсунул корытце с кормом. Утром оно оказалось пустым. Может, и не крыса, а Валерины кошаки подчистили. Ночами они разгуливают по всей Стоянке. Решил проверить. Корытце ставил на виду, когда она выползала на вечернюю кормёжку. Первые день-два ковыляет мимо, лишь обнюхает. Потом начала поедать. Без  спешки, точно в одолжение. Попробует, повертит мордочкой, послушает, что из этого выйдет, и опять жуёт.
     Придвигал корытце всё ближе к тому месту, где сидел. Через пару недель уже мог дотянуться до него рукой. Пытался погладить. Но нет, гладить она не давалась.
     Назвал её Шурой. Почему? Может, по имени женщины, что безвылазно проживала на Стоянке весну, лето и осень. Жила одиноко. Была… Впрочем, не знаю, какой она была. Спросят что-либо или поздороваются – ответит. А так…. Пройдет мимо тенью, словно в тумане. Часто видел её застывшей изваянием на мостике, особенно по вечерам. Стоит и стоит, смотрит на воду. А она течёт и течёт себе. Века течёт.  Тысячелетия. Завораживает.  А Шура не в силах освободиться от наваждения… По себе знаю.
     Говорят, дружит с рюмкой. А раньше - на катере каждые выходные…. По-семейному… Сын её сгинул в какой-то «горячей точке». А муж Валентин умер позапрошлым летом. В цехе серого чугуна работал, на «Бугре». Последние два года лежал в будке, отхаркивал тот самый серый чугун заодно со сгустками черной крови и легких.
      Иногда, глядя на потерянно бредущую женщину Шуру, утешал себя: мне-то хорошо, - у меня крыса есть. Где-то спустя месяц после нашего знакомства брала крошки с ладони. Если я не выходил из  будки в привычные часы или где-нибудь задерживался, - царапалась в дверь. А в одно утро, после дежурства, обнаружил её на пороге своего логова с аккуратно прокушенной головой и запёкшимся в том месте пятнышком крови. Рядом, этаким литым монументиком, - Валерина Чернуха, ожидает честно заработанную медаль или даже орден. Поначалу опешил, потом в отчаянии топнул, гукнул… Да так… За малым горло не повредил. А ей – трынь-трава! Остановила на мне стеклянные глаза убийцы, потянулась, зевнула и отправилась  восвояси, виляя тощим задом. Мол, ну вот, опять что-то не так. Я с ним вроде как по-человечески, а он ко мне – по-собачьи. Хотя псы для неё… Увидит – сядет, застынет истуканом со своими немигающими… А они хвостики… Ну, хвостики не особо поджимали. А вот поскучнелые морды отворачивали. И – сторонкой. Дескать а мы чего? Мы - ничего…
     Я присел возле несчастного существа из того самого «параллельного мира». Конечно, такие они сякие – эти крысы. Чего с ними чиниться! Нахлебники. Подъедают, объедают человека, не очень симпатичные чувства вызывают. Переносчики разной дряни. И прочее, в том же духе… Но!.. На миллионы лет опередили они «старшего брата» своим явлением на суше. И кому кто мешает, отравляет жизнь, кто кого вытесняет – большое «А»? Уж как ни упражняется, ни изгаляется гомо сапиенс над несчастными только потому, что много сходного. И даже превосходного. Их поразительная генетическая память, фантастическая способность к выживанию в самых немыслимых условиях… А мы… Стоит затеряться в лесу – и уже маугли, по-волчьи воем. У них, как и у вознесённого на вершину «пищевой пирамиды» «венца творения», инфаркты и инсульты случаются. Особенно при тех самых «научных опытах». Дабы, значит, разгадать, как через мучения «братьев меньших» нам в добром здравии и благости подольше протянуть… Радоваться бы… Но почему-то грустно.
    
     Что-то крупно сыплет по крыше. Через минуту идёт ровный, тихий дождь. Накатывает спасительный сон.
     В зелёной россыпи лугов и рощ, в голубых сплетениях ручьёв и речек…

21.                - Шегодня Хирург шпушкает швою пошудину. Прощил помогти. Ты как?
     Был будний день, да и он клонился к закату. Так что особой напруги со сдачей-выдачей моторов не ожидалось. Повесил на двери сторожки дежурную картонку: «Делаю обход».
     - Она уже три шежона жагорает на шуше, - зудит Дирибок, гоняя во рту обкуренную трубку. - Телега по шамое некуда в жемлю ушла. Её и трактором не ждёрнешь… А ему некогда: то «Аве, Мария!», то «Шанта Лючия!»…
     «Пошудина» - вельбот «Апполон» - стоит на колёсах в десятке шагов от Лагуны. Это довольно внушительное сооружение типа «Река – Море». Глубокая килевая осадка. Рубка, кубрик, трюм, иллюминаторы… Ценного дерева кормовая и носовая палубы, поручни с ажурными решётками – отсвечивают лаком, как позолотой…
     В тени вельбота, на полосатом коврике, его хозяин, Олег Артурович, он же – Хирург. Из одёжки – оранжевые в чёрную клетку плавки. На ладонях вскинутых рук - Полинка. Хирург отрывает от коврика плечи, потом спину. Подтягивает  под себя одну, вторую ноги. Встаёт. «А сейчас – внимание… Гоп!». Девочка делает сальто и попадает своими ладонями в его. Какое-то время тонкое тельце вибрирует, потом замирает струной. Хирург также осторожно возвращается в «лёжку». Пружинит руками. Полинка по красивой параболе опускается за его головой, а он встаёт. «На сегодня довольно. Умница». - У него глубокий баритонистый голос. -  Светлана Сергеевна, как там наша уха? Скоро?».
     За врытым в землю «общественным» столом, хлопочет миловидная женщина с волнистыми волосами, перехваченными на затылке красной лентой.
     - У меня всё готово… А уха… Шеф-повар что-то молчит.
     Ближе к обрыву потрескивает костёр. С треноги свисает закоптелый таганок ведра на полтора. Над ним священнодействует плотненький живчик - «нештатный инспектор рыбоохраны», подпоясанный клеенчатым фартуком.
     - Егор Пантелеич! - окликает его Хирург. - Мы  е ё - до спуска или после?
     Егорушка шевелит в котле деревянным половником. Сдувает горячий пар, пробует. Глаза стынут на пушистом брюшке облака, млеющем над Лагуной в ожидании ласкового ветерка. Изрекает тоном независимого эксперта:
     - После – будет уже не то. После будет уже студень. Лучше до того. В общем, готовая. Но минут двадцать пускай потомится. Юшке надо взять своё…
     - Тогда я поплаваю. –  И – к нам: - Доброго здоровья! Спасибо, что пришли. Отдохните пока. - Указывает на расставленные парусиновые кресла. - Егор Пантелеич предлагает побаловаться прежде ушицей. Не возражаете?
     Валера шамкает что-то невнятное. Я вовсе молчу. О Егорушкиной «ушице» под названием «Четыре эС плюс эЛ» ходят легенды. Любопытно, сколько в них правды?
     - Полиночка, - внушительная ладонь Хирурга ложится на плечо девочки, - позови папу. И  сама возвращайся. – Вскидывает руки и с наслаждением, с затяжным утробным стоном и хрустом растягивает себя снизу доверху.    
     Акробат в нём, конечно, угадывается. Правда, бывший. От накопленного смальца вся фактура заметно раздобрела. Но «спасательного круга» вокруг талии пока не намечается. Следит за собой. И если окинуть с некоторого далека… Этакая роскошная мужская особь. Отменной лепки полированный череп... Трудно даже представить на этом черепе некий покров настолько он оказался бы лишним, ненужным. Зверюка матёрый, породистый. Едва приметная, будто вживлённая, улыбка великодушного покорителя.
     Уху разливает её творец. Более значительного лица, чем в этот момент, я у него не замечал. Но сначала выудил из котла и разложил на раскинутой посреди стола белой скатерти изрядные ломти, а то и целые тушки сазана, судака, сома, стерляди (четыре эС), леща (плюс эЛ)… Ещё раньше была сварена разная мелочь – тарань, уклейка, шамая, бычок… Егорушка выжал из неё юшку, остатки свалил Валериным кошакам. Спетой шайкой они терпеливо ждали своего часа в тенёчке сиреневого куста.
     Олег Артурович поднимает хрустальный фужер. Впрочем, таковые у всех причастных к грядущему спуску вельбота. Может, - ради важного момента,  а, может, хрусталь просто невинная слабость или забава Хирурга… На подобном ристалище я  впервые.
     - Сначала – давайте за Егора Пантелеича! Это ему обязаны мы пищей, которой не погнушаются и небожители. За вас, Егор Пантелеич! Спасибо.
     Лицо Егорушки как бы даже зарделось. Тост пронимает и Валеру. Он суёт трубку в нагрудный кармашек неизменной клетчатой шведки-безрукавки. И даже очки снимает.
     - Олег Артурович, ну, к чему вам сбрасывать этот «Апполон»? Гляньте, какой красавец! А там – ракушки. Обрастёт. Да и на суше… А то хуже пьётся?! Не болтает.  Расплескать не так просто. Опять же – насчёт хрусталя меньше переживаний. Хорошо ведь, а?
     - Да и не говорите! – соглашается Хирург и сердечно так вопрошает: - А скажите, Валера Осипович, вы по-прежнему пукаете очередями?
     Вопрос, будто выстрел из-под полы. Иных  заставляет потупиться, других - навострить уши. А Хирург как ни в чём не бывало, с той же душевной подкладкой:
     - Я как-то вас уже просил: не сочетайте мясо с картошкой, не пейте молоко с повидлом, а пиво с чипсами. В конце-концов, окажетесь в моём заведении. А у нас парни хваткие: не вылечат, - так отхватят. У вас что, лишняя толстая кишка? – Не услышав ответа, поворачивается к знатному ухуделу. - Егор Пантелеич, многие вам лета!..
     За время проживания на Стоянке я немало едал всякой ухи. По признанию рыбаков сам готовил весьма не дурную. Но то, что сотворил Егорушка, близко к шедевру. Аппетит разгоняет сам вид живого переливчатого янтаря.  А уж запах! От одного запаха «плавники» шевелятся. Жаль, неудобно просить добавки. Но съев полмиски, чувствую себя сытым. Конечно, мало у кого, кроме Егорушки, есть доступ к столь  богатой разнорыбице. Хотя, по правде, и от руки много зависит. Так что прибаутка: «Были бы яичко да курочка, - сготовит и дурочка» - больше ради потехи над неумёхами. Кто любит готовить сам, поймет, о чём я.
     Второй фужер - «За семь футов под килем!» - уже Егорушка предлагает. Такой тост - на кончике языка каждого, и потому его охотно принимают.
     Через десяток минут усердного закусывания возникает потребность поделиться самым важным и сокровенным.  При том – всем и сразу. Так что одно нахлёстывается на другое, и трудно разобрать кто с кем и о чём. Я сижу вблизи Хирурга и Вани Аникина, потому невольно улавливаю их слова. Больше говорит Хирург:
     - Ваня, что-то Надежду Васильевну не вижу. Ушица… Такая… Я бы очень даже рекомендовал.
     Аникин отводит глаза к Лагуне, где в предвечернем безветрии стынет белый парус. Ваня на Стоянке, пожалуй, единственный, кого Хирург зовёт по имени.
     - Наш договор остаётся в силе. - Он проходится чуткими пальцами по тонкой росписи фужера. – Пока остаётся. Сам понимаешь, время идёт. И в данном случае не лечит.
     - Надя продолжает надеяться на седьмой цветок. Верит. Руслан обещал… Может, Остров, где он когда-то работал, и есть именно  т о т. Скоро тоже спускает яхту. -  Аникин отщипывает хлебный мякиш, машинально лепит из него какую-то фигурку.
      - Но если всё-таки надумаете… - не отступает Хирург. - Пойми меня правильно… – Ваня молчит. - Ладно! Давайте выпьем. За веру. За ту веру, что позволяет ступать по воде и не тонуть!
     - И за любовь! – снова встряёт Валера. Ему неймётся сбросить ехидный адринолин. Он то и дело выдёргивает из кармашка трубку, но, спохватившись, суёт обратно. Видно, чешется хоть как-то уязвить Хирурга за его не слишком корректный вопрос насчёт пищеварения. Потому, словно токующий глухарь, не понял да, скорей, и не слышал, на что и на кого намекал доктор в своём тосте. А то хотя бы паузу выдержал.
     - И за любовь, - не сразу соглашается хозяин «Апполона».
     Он кивает женщине по имени Светлана Сергеевна.  Впрочем, из женщин она за столом единственная. Но не та, с которой они щекотали друг друга «лапками», сидя на корме чужого катера и наблюдая за Бабуином с его «манифестом». Та была из бойкой породы: оторвала, проглотила – тем и сыта. И – адью! Эта устроилась на самом краешке скамейки, старается ничем не привлекать к себе внимания. Но как-то ненавязчиво, умело то подвинет кому-то в нужный момент солонку, то подаст нарезанные зелень или хлеб. Сама же ест мало, не пьет, а пригубляет. И напиток у неё по цвету отличный от других. На Хирурга поглядывает как бы невзначай, но, чувствую, ловит каждое слово и жест. Лицо при этом остаётся спокойным и приветливым. Может, оно от природы такое. И всё же не покидает ощущение, что ей очень хочется понравиться. Не всем, конечно, - одному человеку. Похоже, она всей душой благоволит к медику-судовладельцу. Или сильно зависит от него. А скорей, и то, и другое. Не знаю… Мне почему-то становится жалко её.
     За столом ещё одно влюблённое существо – Полинка. Она сидит под боком отца и воистину стережёт каждое движение. «Папа, чего ты хочешь? Вот сыр. Настоящий, голландский… А это – сервелат. Ты давно не ел такое. А это – паштет! Папа, глянь какой паштет! Из печёнки налима. Такого и в магазине не бывает. Дядя Егорушка сам готовил. Я тебе положу…».
     Тот «разговор» в конторе что-то сильно сдвинул у Рудольфа. Выпивать перестал совсем. Ему, правда, и не наливали. Но сейчас перед ним стоит полный бокал. И кое-кто украдкой поглядывает, ждёт, чем закончится  эксперимент. Испытание не для слабонервных…
     Его по-прежнему зовут Рудиком. Он словно вернулся в свои «боцманские» времена. Но почти перестал разговаривать. Только по делу. Хотя и дело «чистильщика» до того нехитрое… Не требует особых слов. Если же кто попросит «спустить-поднять» - и тут не о чём… Видать, все силы уходят на то, чтобы удержать, удавить затаившегося зверя. Но тёмное от вечной нутряной мутори лицо чуток просветлело, а в глазах вместо покорности больной собаки появилось нечто горечное, схожее с призрачной
надеждой…

22.                Боря Смиркин возникает из кустов сирени.
     - Простите, я… Совершенно случайно… - Он делает шаг назад. Ветки цепляют его чёрную шляпу, и она зависает над головой. Обнажается хорошо «утоптанная дорожка»  до самого темени. К шляпе у Бори – вельветовый комплект в обтяжку, типа джинсового, ещё -  сандалии на босу ногу.
     - Одну секунду, Борис Захарьевич! Вы – не заблудились, - возражает  Хирург. – Вас привела сюда наша позитивная энергия. Ибо… В сумме она гораздо мощнее вашей. Извините. Так что всё по науке. Вот свободное место. Прошу.
     - Но вы же… Не думаю, что в таком скоплении разных… это… она позитивная. Скорее… Нет, простите. – Боря выдирает из сиреневого куста шляпу и с каким-то особым шармом возвращает на обжитое место.
     - Вы – об этом?! – Олег Артурович поигрывает хрустальным бокалом. Его содержимое приманчиво отсвечивает шоколадом. - Событие у нас. Можно сказать, знаковое. Выстраданное. Не станете же отрицать, что спуск на воду корабля – всегда событие?
     - Не стану. Для пьянства много есть причин, - иронично заметил один крупный детский поэт. А Пифагор Симосский в своё время выразился ещё определеннее: «Пьянство – есть упражнение в безумии!».
     - Пифагор Симосский прав. А мы… Какое пьянство, Борис Захарьевич?! Достойное общество – по достойному поводу. К тому же – уха!… Да как можно без этого?! – Он снова поднимает бокал. - Нет, мы – не святотацы. Чтим традиции. А вы нас, - Пифагором!.. Да ещё - Симосским. Не отвергайте. И, поверьте, нам явится  более продуктивная версия.
     - Вы так думаете? Искренне? - Боря обозревает стол, и ноздри его слегка подёргиваются. – Что это? Так пахнет уха?
     - Ваше недоумение справедливо. Не всякое рыбное произведение пахнет ухой. А вот наше... –  Хирург водит перед глазами пальцем: мол, больше об этом – никому!..
     Боря Смиркин – безпокойный, ещё довольно молодой человек, тонкий, как лозинка, с искусно выделанной продолговатой бородкой и горящими магическим светом чёрными глазами. Передвигается по Стоянке вприпрыжку, чуть ли ни бегом. В то же время по-птичьи, как бы в свободном парении, вскидывая руки. Когда ему советовали: «Ты осторожней, а то улетишь!», он щёлкал шутников по носу неожиданным признанием: «Придёт время - улечу!». Мало кто в курсе, чем он занимается на «Бугре». Да это никого и не трогает. Как и то, каким боком причален к Стоянке. Главное, причален и человек компанейский. Правда, по-своему, на скоростях, - почирикает и дальше летит. Ни здравствуй тебе, ни прощай. Но в этот раз:
     - Всем - приятного аппетита. Вот уха – это любопытно.
А Хирург окончательно добивает:
     - Это, Борис Захарьевич, не уха. Это – симфония. Это - Чайковский. Это – Рубинштейн. Итак, ваше решение?
- Моё? Пожалуй…Только, знаете ли… пить не стану. - В помягчевшем голосе
Бори звякает металл.
     - И это правильно, - с душевным надломом склоняется  Олег Артурович.
     Борю помещают рядом со Светланой Сергеевной. Она наливает ему ухи. Кладёт на  тарелочку славный кусочек стерляди, добрый участок судака, украшает кудрявой петрушкой и сочными дольками помидора. Боря:
     - А можно мне вместо стерляди – сазанью голову? Знаете, там очень много… Я люблю это.
      - Да, конечно. Но вы и стерлядку попробуйте.
      Боря не противится.
     После столь завлекательного пролога на сцене опять возникает Олег Артурович:
     - А вот… Не изволите отведать? - Цедит коричневую влагу из фигурной бутыли с картинкой бравого ковбоя, сильно смахивающего на самого виночерпия. - Это – виски. Натураль. Из самой Шотландии. – Косится на Ваню Аникина. Тот прячет улыбку, отворачивается.
     - Правда? Из самой? – Смиркин принимает фужер, но с немалым сомнением в глазах. Принюхивается. - Пожалуй…
     - Пож-ж-а-а-луй!… - Владелец вельбота талантливо изображает смертельную обиду. - Клиент мне – от души. Специально в Шотландию летал. Чтобы – из первых рук… Я его из гангрены вытащил…
     - Гангрена – это серьёзно. Тогда может быть… А лёд?
     - Со льдом – в Штатах да в кино. Со льдом, по мнению образованных людей, не виски, а фуфло кушают. Чтобы с помощью деории очистить толстую кишку от генномодифицированной продукции. Её в большом изобилии, к примеру, доставляет нашему Валере Осиповичу его жена, Нора Николаевна. Так вот, ему подобный коктейль даже необходим. Но этому благородному творению лёд, как…
     Хирург отхлёбывает жидкость из своего фужера, гоняет во рту.
     - Как мёртвому - припарка, - язвит Валера, видимо, в отместку за деорию.
     Сравнение «виски» с мёртвой материей… Больше глуповатое, нежели оскорбительное. Олег Артурович проглатывает его молча, заодно со славным напитком.
     Нарушив запрет, «виски» изготовил Ваня Аникин по случаю «знакового события». И, по правде, глотать сей «штучный» продукт совсем не мучительно, не то, что заводские разноделы из одной и той же бочки.
     Уже изрядно огрузневшие сбрасыватели вельбота исподтишка наблюдают Борю. Всех занимает тайна его конвертов с загадками и разгадками будущих снов. Сейчас как раз вызревает тот самый «момент истины», когда любые тайны сами просятся наружу.
     После каждой ложки потреблённой ухи Боря издаёт жалостные стоны: «У-у-у-хха-а!..». Наконец, отодвигает миску и закрывает глаза, видно, прислушивается к действию «симфонии». И тут… Этот «Валера Осипович»:
     - Захарьевич, ты ещё на земле или уже полетел?
     - Я-то?.. – Боря, пресыщенный сладкими чувствами, разглядывает юмориста и – задумчивым голосом сказочника: – А что вы думаете, это – было. В далёкие времена. В очень далёкие. Он летал. Была такая способность у человека. Но потом угасла. По каким причинам? Мнения и любопытные, и противоречивые. Одно и очевидно, и печально – человек приземлился. Но это – не навсегда!..
     С последней фразой голос принимает взрывчатую силу. Боря вырастает из-за стола, одной рукой упирается в его крышку, другой машинально подвигает пустой фужер на сторону Олега Артуровича. Тот сразу же наполняет его. А Боря:
     - Но осталась смутная память от крылатых времён – сны! Ведь во сне человек летает!.. – Боря ястребиным взором обводит собрание. - Поднимите руки, кто из вас не летает или не летал во сне? – Руки никто не поднял, но глаза отвели почти все. - Вот и я – об этом! Человек обязательно отыщет, разгадает затерянный в тысячелетиях секрет. Вернёт свою былую способность. Будет летать! – Он взмахивает кулаком, точно вколачивает в сомневающихся гвоздь. И… рушится на лавку.
     - Красиво говорите, Борис Захарьевич. - Хирург явно доволен моноспектаклем. – Главное - очень убедительно.
     - Это – не я. Это сказал Брет Гарт, - честно признаётся гость. - Но вы, конечно, не верите. – Боря как бы с отчаяния опустошает фужер и принимается за разделывание сазаньего черепа.
     - Почему же… Но, Борис Захарьевич, человек давно уже летает. В самолётах, в кораблях космических…-  Глаза Хирурга искрятся весёлыми чёртиками.
     - Так уж и летает! То - возят его.
     - Может, вы и правы. А насчёт веры… Тут опять-таки - клубок противоречий. Пример? Вот он, живой - Валера Осипович. Сей достойный муж поверил, будто Нора Николаевна сотворена из его собственного ребра. И невероятно озабочен постановкой этого ребра на место. А оно не становится. Более того, пытается управлять бывшим хозяином… - Хирург явно переводит страстную речь Нобелевского кандидата в анекдот.
     На этот раз Валера не выдерживает, вскакивает с красным  то ли от выпитого то ли от гнева лицом:
     - Нору не трогать! Не сметь! Никому не позволю!..
     От нервного сотрясения из нагрудного кармашка выпадает трубка и шмякается прямо в миску с недоеденной ухой. Кое-кто зажимает ладошкой рот, чтобы не пырскнуть.
     - Шутка это, Валера Осипович, - морщится Хирург. – Простите ради бога, неудачная. Вы с Норой Николаевной – очень гармоничная пара.
     Лицо Валеры, испортившего славное варево и замаравшего любимый курительный аппарат, теперь расстроенное и приниженное. Он вылезает из-за стола, спускается к Лагуне, начинает полоскать и продувать трубку. Хирург «чокается» своим фужером с Бориным. Все ожидают очередного тоста, однако:
     - Кстати, о вере… А не приходило ли вам, Борис Захарьевич, в голову, отчего это колокола сбрасывали те, кто ещё вчера усердно молился? Я имею в виду эпоху, когда религия и вера были святое. Как думаете, отчего это? Или они, не веруя, молились? Разве такое возможно?..
     Но дослушать и досмотреть «спектакль» не удаётся. Меня зовёт Гаврилыч:
     - Костя, тебя спрашивали. Мотор хотят забрать из бокса.
     Ветерана приглашают к столу, а я отправляюсь восвояси. Выдаю подвесной мотор  молодой паре, большой любительнице ночных рыбалок. Обхожу Стоянку, заодно и фонари зажигаю. Возвращаться к ухе не тянет. Если созреют до спуска вельбота, то кликнут. Но сегодня вряд ли… Присаживаюсь на порог сторожки. И тут слышу песню. В отличие от «Аве, Мария!» – на понятном для меня языке:
               
                Лунным сиянием  море блистает,
                Попутный ветер парус вздымает.
                Лодка моя легка, весла большие…
                Санта Лючия, санта-а-а Лючия…

     Иногда певец берёт слишком высоко. И я боюсь, как бы ни сорвался. Но он всякий раз вытягивает:
                Неаполь чудный мой – город чудесный,
                Где улыбается друг прелестный.
                В душу созвучья льют неземные…
                Санта Лючия,  санта-а-а Лючия-а-а…   

     Он поёт об итальянском, а я вижу своё, повторяемое во сне и наяву: притихшую в блёстках огней Лагуну, замысловатые извивы Реки и её проток, замерших рыб, печальные тени деревьев с дремлющими птицами, звёздный купол неба и тянувшуюся к нему серебристой дорожкой чудную мелодию… И в груди вскипает что-то настолько большое, доброе и могучее, что сами собой выступают слёзы. Хочется куда-то идти, кого-то обнимать, подняться вслед за песней… Хочется крикнуть: «Люди, вы сами не знаете, какие вы замечательные!..».
     Но через минуту-другую наползает тучей: «А кто же Лайму отравил?».
     Хозяин знает, но… Да разве дело в этом – «Кто?!». Главное – «Зачем?!».
     Я смотрю на Лагуну, на мерцающие огни города… Что-то сегодня в нём не так.  Какая-то спрессованная тишина. Вспоминаю: «Бугор» - в трауре. Где-то  т а м,  почти за полтысячи вёрст, восемьдесят четыре мальчика попали в засаду. И полегли, все, до единого…
     К полуночи подгребает Валера, слишком уж развинченной походкой.
     - Ну что, сбросили? – спрашиваю лишь бы разогнать сон. Валеру только зацепи, а уж он потом не даст заснуть.
     - А то! Жалеж на швой вельбот, и – «Шанта Лючию» наяривает. Жавтра порешели. - Он с особым наслаждением посасывает трубку.

     Под утро я прилёг в сторожке и меня сразу сморил сон. А может, это был не сон, а так… полубред. Хотя вроде не с чего. Помятуя о службе,  с питием придерживал себя. Но ночь – она и есть ночь. Всегда требует своего…
     Откуда-то выплывает чёрно-белая картинка. Бородатые мужики в толстовках и смазанных дёгтем сапогах сворачивают церковные колокола. Колокола бьются о мёрзлую землю и распадаются на фрагменты…
     Потом чую шорохи за окном. Вот из подполья высовывается забавная мордашка. Вторая, третья… Глаза едва разлепились, но щенки уже требуют к материнскому молоку добавки. Пытаюсь гладить их лобастые головки, а они хватают пальцы… Делюсь всем, что у меня есть. Но им мало.  Брожу по Стоянке, собираю, что у кого оставалось съестного. Однако людей уже не так густо.  Лайма ощенилась глубокой осенью. И я понимал, не сможем уберечь детёнышей, загрызут голодные псы из соседних баз. Такое уже случалось.
     Однажды среди ночи меня заставил выскочить из будки раздирающий душу вопль, сильно похожий на человечий… Две здоровенные псины ухватили зубами кутёнка – один за холку, другой за задние ноги – и ну тянуть в разные стороны...
     Утром уложил щенков в вёдра и двинулся к мостику. Лайма брела следом. Что-то виноватое и молящее истекало из её глаз. В ведёрках были её «первенцы».
     Торчащие из воды хвостики уносимых течением кутят грезились мне часто. Эти хвостики ныли в душе занозами.
     Божья тварь… И нам ли, грешным, решать – жить ей или умереть? Только потому, что мы - подобие божье?..

23.                Наутро к «Апполону» подтягиваются давешние старатели. Правда, не все. Похоже, кое-кто после вчерашнего не успел оклематься. Однако свято место... Видать, запах Егорушкиной ухи хорошо пропитал атмосферу. За ночь излишки славного варева сильно загустели. Он попробовал, закатил серенькие глазки, со сладким придыханием провёл ладошкой по груди: «Так оно аж убойней самой ухи». Смотрю – и Светлана Сергеевна хлопочет у стола. Что-то протирает, переставляет, добавляет. Сегодня она в лёгком бежевом халатике, волосы свободно падают на плечи. Не волосы, а загляденье. 
      Остатки «шотландского виски» из Ваниного змеевика тоже просвечивают в иных ёмкостях. Цвет – шоколадно-кофейный. Но знаю, сдабривал Ваня свой продукт не кофейными зёрнами. Случайно поучаствовал в процессе. Ореховые перегородки, прополис: «И для сердца и для суставов полезное».  Ну, а пьется… Уже говорил. Конечно, в лечебных целях потреблять сей напиток лучше не фужерами – напёрстками. Только это уже потом приходит…
     По команде Олега Артуровича хором оплетаем судно. Но тележка с вельботом даже не шелохнулась.  Хотя «бурлаков», что муравьев, волокущих  в свои закрома хворую сороконожку. Налегаем ещё раз и ещё… Кто-то заводит «Эх, дубинушка, ухнем!…». Не помогает.
     Рудольф вспоминает Архимеда с его точкой опоры. Точка есть, находим и подходящий рычаг. Но как ни тужимся, как ни проверяем на деле гипотезу великого грека, - увы.  Видать, «греки» не те.
     А «общественный» стол вот он… Сделай шаг да протяни руку. Но без команды доктора как-то не совсем… У него же сегодня не тот настрой, не вчерашний. И главное, сам он свеженький, точно огурчик, сорванный поутру.
     С нами нет Хозяина Стоянки. И это не укладывается... Обычно Аким Родионович без приглашения приходит на выручку, бывает и сам застрельщиком подобных акций. А уж помочь Хирургу… Как говорится, и бог велел. Олег Артурович в своё время немало «поколдовал» над ним. И довольно удачно. Речь, правда, не вернул. «Но могло быть и хуже», - обмолвился как-то Ваня Аникин. Он и сам побывал в руках Хирурга. И под его «виски» тот, должно, не случайно толковал о гангрене.
     Скучновато. Однако держимся, расходиться в общем-то неловко. Столько съедено, выпито… Егорушка со своим разбухшим авторитетом – в центре. Открыто выдаёт  «мнение коллектива» о причине провала «операции». Мол, подорвали силы  подготовкой. И вот если бы!.. Тогда… «Не надо хрусталей! По стопочке-другой… Нюх-нюх и – в дамках!..». Хирурга такая идея сегодня почему-то не заводит. Валера - с другой стороны: «Дело в том, што мы не шоблюдаем традиций корабелов». «Каких?».  «А шампаншкое – о борт корабля!». Вид у него тоже деловой. От вчерашних разговоров о запорах, деории и неблагодарном «ребре» – ни тени рецидива. Видимо, желание скорее поправить здоровье вытравило саму память о них.
      Лукавый заброс удочки кошачьим авторитетом заставляет ватагу дружно оборотиться к судовладельцу. А его «Бугор» интересует. Туда поглядывает и, похоже, вычисляет что-то в уме. Валеру словно пчела жалит: а вдруг и впрямь надумает трактор призвать!.. 
     Мыслительный аппарат работает с быстротой самолётного пропеллера. Это заметно даже по вспотевшим стёклам очков. И – вот оно:
     - А Ихтиолог?! Шам-один шдвинет!
     - Третьим глазом?.. Да-а, похмелиться бы не мешало, - хмыкает Матвей Дзюба.
     - Это - шамо шобой?! – Дирибок выдёргивает изо рта трубку. – Заходит ко мне… Я похвалился, мол, квас у меня клёвый поспел. Во-от, заходит… Мы как раз с Чернухой день приблудных котов справляли. Наливаю в кружку. У меня такая хорошая китайская кружка... Из фарфора... Была! Специально для гостей держал. Её Норе один клиент подарил за внимание и заботу. Ихтиолог понюхал, понюхал… «Не квас», - и нос воротит. Потом моргалами на кружку так вызверился, вроде Змея Горыныча встретил. Кружка и поехала. И – бац со стола. И – в мелкие дребезги. Что ж ты, говорю, лось, в натуре, не хочешь – скажи. Он что у меня, этот «неквас», с крыши капает?!… А вы – похмелиться… Ага, похмелишься тут…- Валера сверкает очками в сторону Хирурга.
     - Да знаем мы эти штучки-дрючки! –  Бывший дальнобойщик прямо-таки свирепеет. - Вместо того, чтобы дырки в жизни затыкать, хоть те же дороги стелить да жэкэховские банды к ногтю прижимать, они  в телеящиках болтунами-прохиндеями да звездульками-курвульками потчуют…
     - А давайте!.. Всё равно мы тут без толку. А так хоть дурку поломаем… Костя, позовёшь? Вы с ним вроде сердешные кореша. По ночам куда-то плаваете… – Губы Валеры ползут наперекос.
     - Не надо никого ломать, - просит Руслан. Он стоит за спиной Валеры и слушает его трёп. В неизменных шортах и кроссовках. Когда подошёл – никто и не заметил. - А кружка… Кружка-то – алюминиевая.
     Прилюдное разоблачение не особо сбивает Валеру. Он снова защёлкивает зубами соску-отраву.
     - А я говорю, - иж фарфора. Иж китайшкого. Штаринная крушка. Шувенир от клиента…
      Но Руслан уже не слушает. Плывущей походкой огибает судно, ощупывает глазами, охлопывает ладонями, точно ездок норовистого коня. О чём-то обменивается с его хозяином. Тот внимает со своей улыбкой покорителя-покровителя. Я догадываюсь о её природе. Сотворило её вечное униженно-подобострастное заглядывание несчастных в его глаза. А Руслан…
     Оба они – за метр девяносто. Руслан – в тугих связках мускул и сухожилий, ладный, широкогрудый. Тёмно-каштановые волосы свободно опадают на плечи. И плечи, и слегка вытянутое, с едва заметной выпуклой особинкой между бровей, лицо, и всё тело – в ровном, будто навсегда уевшемся загаре. А глаза… Такое впечатление – посмотри в них самый лютый зверь – не сморгнет, а то и сам усмирит. Двуногого – уж точно. Руслан притягивает не только мужской статью, но и чем-то неуловимым (как неуловим цвет его глаз), что и на самом деле вызывает мысли об иных, затерянных, мирах, иной жизни… Хирург помассивней. Однако сбрось ему десяток лет, - думаю, мало чем уступил бы Руслану.   
      - Вы им это сами скажите, - слышу, наконец. И не только я один.  Нарочито загрубелый баритон Хирурга явно рассчитан на публику. Руслан согласно кивает и – к поскучнелой ватаге:
                - Прошу всех подойти ближе. – Голос вроде бы спокойный, будничный, но затаённая пружина чувствуется. – Расклад такой: двое берут водило, направляют тележку. По пять человек – с каждого борта, остальные – с кормы. И перед спуском обязательно разворачиваем.  Не надо никаких «дубинушек», рывков и толчков. Начинаете медленно, на выдохе, как бы сливаясь с вельботом. Почувствуйте, поймите, он хочет того же, что и вы – поскорее оказаться в воде, на свободе, в своей, родной, стихии. Всё делаете по команде Олега Артуровича. На меня не обращайте внимания, что бы ни произошло. Всё будет хорошо. У вас получится. На всякий случай, когда развернёте, к передней оси накиньте верёвку или трос, чтобы подстраховать, удержать на спуске, если вельбот понесёт…
                Руслан отходит к кусту сирени. Вытягивает руки перед собой, затем смыкает  ладони. И давит с такой силой, словно между ними кирпич, из которого надо выжать сок.
     Я замечаю, как вздуваются его шейные и плечевые мышцы, наливаются бицепсы. Глаза останавливаются. Лицо бледнеет, а выпуклость повыше бровей становится отчётливей, обретает лиловый оттенок и, сдаётся мне, начинает пульсировать. Бледнеет и лицо Хирурга. Без видимых на то причин. Он переводит глаза от Руслана к вельботу и обратно. И эта бледность стирает вживлённую беспомощными страдальцами больничных палат и коридоров улыбку спасителя, обезличивает. У меня такое подозрение, что Руслан каким-то образом подключил и его энергию. Действует на вельбот и людей как бы через Хирурга. А он тяжело взмахивает рукой и, что-то преодолевая в себе, хрипит: «Пошли!».
     Чувствую неожиданный прилив сил, а главное – уверенность: на этот раз справимся. И… колёса шевельнулись, вельбот стронулся. Затем, уже без наших понуждений, идёт под уклон. Теперь надо просто удерживать, чтобы не сошёл с бетонной полосы, не перевернулся.               
     Когда «Апполон» свободно качается на воде, продолжая двигаться по инерции, кое-кто, не веря своим глазам, бредёт следом. Иные даже плывут.
     Потом вспоминаем об Ихтиологе.
     Он лежит под кустом сирени. Его породистое тело похоже сейчас на безжизненный манекен. Глаза закатились...
     Хирург опускается перед ним на колени, прикладывает к шее пальцы.
     - Иссяк. Но живой… Будет жить. - Мотает головой, передёргивает плечами, издаёт такой силы вздох, будто освобождается от непосильного гнёта или наваждения. Лицо обретает прежний здоровый оттенок, появляется и улыбка. Однако с каким-то кисловатым налётом.
     Рядом с распластанным Русланом образуется Боря Смиркин. И – ни к селу, ни к городу:
     - А я вам о чём?!.. Человек будет летать!

24.                Через пару часов берега тонут в сиреневой дымке. Мы догоняем, нас обходят, нам встречаются сухогрузы, нефтевозы, многопалубники с туристами.
     «Апполон» держится в кильватере яхты где-то в ста метрах. В моём штатном положении надо бы, конечно, мыслить футами и кабельтовыми. С этим  куда ни шло. А вот всякие там бимсы, галфинды, бейдевинды и прочее, в том же духе, -  тёмный и густой лес. Однако хозяин вельбота суров: «Это язык морских волков. Так что не ломайте традиции».
      В младые годы Олег Артурович «отбарабанил» своё во флоте. Характер «барабана» я не стал уточнять. Человек он музыкальный, и палубы вряд ли драил. Правда, с нами о музыке помалкивал (видно, из благородных побуждений). Но о такелажах и галсах «травил» в охотку.
     Перед плаванием провели капитальную разведку. Не раз барражировали по Лагуне, в открытое море выходили. Обкатывали после долгой «сухой» стоянки вельбот, «притирались» сами. Чистая работа двигателя ласкала ухо. И Олег Артурович не раз похваливал Ваню Аникина за добротный ремонт. Да и шелест воды за бортом для обоих – та же музыка. Так что и между нами поначалу – никаких цунами.
     Флагманом «эскадры», само собой, разумелась «Машенька». Заодно с Русланом на яхте второй её владелец – Аким Родионович. Ещё – жена его и чета Аникиных. На вельботе, естественно, - Хирург (и хозяин, и капитан, и спонсор). За мной – механика и камбуз, по свободе и «при желании» – подмена у штурвала.
     Ожидался ещё один, некто неведомый, о ком Олег Артурович намекнул просто как о факте. Но мы-то подозревали, что это за факт. Вездесущий Валера заикнулся, было: «А где твоя?..», но глянул в глаза Хирурга и прикусил язык. Видно, из опасения нового, совсем нехорошего диагноза. Однако «неведомых» случилось двое. Да только «подозреваемого» в том раскладе не нашлось. 
     Когда «отдавали концы», как снег на голову, - Боря Смиркин. И с немалой обидой: «А как же я? Как же вы без меня?». 
     Минуту доктор разглядывал интересного клиента. Вдумчиво разглядывал, совсем без улыбки. «А кто вас, извините, прислал?». – «Как это?! Я сам по себе. Я ни в каком движении не состою. У меня свой кружок. – Возмущение Бори откровенное. - Вы ведь направляетесь… - и дальше с нажимом на каждое слово: - к Острову Цветных Снов…». – «Что-о? – Густые смоляного отлива брови Хирурга чуток изогнулись и как бы разошлись от переносицы. Но не надолго. -  Откуда вам известно?». – «Не пудрите чужие мозги. Этот Остров мне каждую ночь снится. А то вам не так?». – «Да-а? И что же?.. Ладно, это – после. Однако, Борис  Захарьевич, вы совсем налегке…».
     В руке Смиркина – увесистый чёрный зонт, ещё – бинокль на шее. Боря обозревает  гирлянды язей,  истекающих жиром под тентом: «Вы об  э т о м?  Пусть    э т о  вас не смущает. Космос… Он изливает... - Лицо Бори такое… Если он и потешался, то только не над Космосом. - Земную же пищу могу не принимать до сорока дней. А вы, я слышал, в отпуске - на две недели». – «А воду?..  Если у Космоса с этим продуктом будет заморочка? Без воды - тоже сорок дней?». Боря  в сильном замешательстве: «Оо-ой, чтобы так… Так нет». –  «Ну и мило! Не переживайте. У нашего барометра на уме обильные осадки. И зонтик будет кстати, и от жажды не скончаетесь. Но, согласитесь, всё же это рисковый вариант. Есть альтернатива. Я беру вас юнгой. Мой, видимо, занемог. Или струсил. А вы… В случае добросовестного исполнения обязанностей и на довольствие будете поставлены. Давайте вашу руку».
     Хирург совсем оттаивает. Боря же руку протянул, но как-то расслабленно.
     А до этого случился абсолютно неведомый пассажир, правда, – на яхту «Машенька». 

     Перед самым отплытием исчез Руслан. Ещё час назад заодно со всеми грузил парусник, показывал что, где и как уложить для надёжной отстойчивости. По его совету прицепили шлюпку… И нате вам – исчез. Я-то целую неделю не встречал его после сброса «Апполона». И всю неделю одно и то же: «А что это было?». Иные посмеивались: «А ничего не было! Полтора десятка бугаёв перестали дурковать, упёрлись – телега и покатилась». Другие всё же усматривали в этом гипнотическое воздействие Ихтиолога. Особенно Валера Дирибок настаивал. Мол, упирались и до того, а выходил один пшик.  «А сам «гипнотизёр» свалился чуть ни замертво – он тоже дурковал?.. Хирург сказал, будто иссяк. А отчего иссяк, он же в сторонке кочевряжился?.. Ну, дубари! Шариками надо работать…». - Валера крутил пальцем у виска.
     Я-то помалкивал. Сказать, что совсем уж поверил в его Остров... Слишком всё сходилось с моими снами. Мифом отдавало. Но если это только миф, стоило огород городить с нашей «экспедицией»? Всё-таки на борту не дети капитана Гранта…
     Как-то, по привычке, сидел с Гаврилычем на мостике. Подошёл Валера с черпаком, под охраной всё той же кошачьей своры. И таким размякшим баском: «Хорошее дело штоянка, правда, Гаврилыч?». – «Оно, конечно, - ответил тот не слишком весело. И добавил: - Коли есть Дом, где тебя ждут». Я тогда глянул на него с интересом. А вообще немного жалко было тех, для кого Природа не Храм, а некая подсобка, куда спускаются поскулить от сердечной тоски. И все-таки без Дома, «где тебя ждут», - ты всего лишь гадкий утёнок из детской сказки. Может, потому и хотелось верить Руслану.
     И вот, в самый последний момент, он пропал.
     Обошли Стоянку – никаких следов. Собрались на мостике, у яхты, стали судить-рядить… Градусы настроения падали до нулевой отметки. Никто не подозревал в Ихтиологе прохиндея. Ну, странноватый, не совсем похожий на других (к тому же другие не знали того, что знал о нём я), но в общем-то… Раньше вроде никого не подводил. Стали уже поговаривать: а вдруг что приключилось, попал куда-нибудь не туда. И тут…
     Он был не один. Под руку вёл девушку.
     Без команды выстроились на краю мостка и затухли. Сцена из последнего акта комедии после объявления: «К нам едет ревизор». Мы-то полагали, кроме Стоянки и водолазной работы в порту, у него и жизни больше никакой. Иные втихую даже ёрничали над такой свободой.
     Руслан вёл её так осторожно… Точно проводник по крутому обрыву. Оно и мостик под нашими застывшими тушками до воды прогнулся.
     Девушка – в тёмных очках. Когда достигли первого из нашей компании, то кивнула и пожелала всем доброго утра. Мы, хоть и вразнобой, но ответили.
     Поравнялись со мной. И она приостановилась. Я поздоровался во второй раз. И не потехи ради, - как-то само вышло. Девушка промолчала, но очки сняла. И  - вот её глаза… Ну, что тут сказать, кроме как большие, когда они на самом деле такие. И будто вовсе без зрачков. Смотрят… И не то, чтобы смотрят, - остановились, а я в их бирюзе крошечной куколкой плаваю. Протянула руку, почти до моего плеча, и тут же отдёрнула.
     Потом они поднимались по трапу… Роста, по женским меркам, среднего. Спортивная.  На голове модное, из тёмно-синего вельвета или бархата, кепи. Под ним коса угадывается. Белая куртка-ветровка с малиновыми разводами … Джинсы… Кроссовки… За спиной – оранжевый рюкзачок… В общем, ничего из ряда вон.
     Когда мытарился по стране в поисках своего изначального адреса или хотя бы случайного лица, способного меня признать или которое бы сам узнал, немало встречал таких. Они легки на подъем, неприхотливы в быту, и вечно в движении. Не задумываясь особо, сплавляются по глухим рекам, «ползают» по горам. Их можно встретить в эрмитажах, филармониях, на привалах в лесу, у костров. В них чувствуется неутолённая жажда познания. Она вечно толкает их куда-то. К чему-то потерянному или ускользающему. А эта… Когда протянула руку, - я за малым не ответил тем же. И сердце… Да нет, с сердцем было всё в порядке. А вот дыхание маленько осеклось. Может, и искра какая пробежала. И даже не искра, а как бы тёплая волна качнулась...
     Нас провожали Рудик с Полинкой, Валера и Гаврилыч. Ещё – сынишка Аникиных с бабушкой Ритой. Довольно молодая бабушка украдкой смахивала слезу. Её внук, Иван Иванович, стоял с плотно стиснутыми зубами. Он привёз на тележке фрегат и передал отцу - испытать в открытом море. Фрегат почти в метр длиной, двухмачтовый, из плотного дерева, олифой пропитанный. По бортам из бойниц дула пушек выглядывают. Мы дружно цокали языками: «Ну, молодец!..». – «Вот это да!..». – «Неужели сам такого красавца?...». Лицо корабела-самородка ничего не выражало, а вот губы подёргивались. В чём дело – догадаться было не трудно. Фрегат уходил в дальнее плавание, а его творец оставался на суше.
     На время нашего путешествия Аким назначил Рудольфа головой Стоянки, в помощниках – Гаврилыч и Валера. Причем, этот их новый статус скрепил печатью с означенной финансовой компенсацией.
     Не скажу о других, а я подобный акт особого расположения к Рудольфу расценил как эксперимент по образцу «Педагогической поэмы» - воспитание трудом и доверием. По мне - так Хозяин здорово рисковал. «Болезнь» у воспитуемого была довольно запущенная. Почти хроническая. Хотя последнее время и намечалось некое просветление. Но такое и раньше бывало, однако заканчивалось одним и тем же рецидивом. Может, просто хотел загладить свою вину за  «воспитательный» тычок в сторожке?..
      Ветер дует косо в корму («бакштаг» - при учёте курса от 100 до 170 градусов). Не очень сильный, но ровный, устойчивый. Это даёт идущей впереди нас яхте приличный ход. На всякий случай её снарядили подвесным мотором. Не ахти какой зверь, однако, в случае безветрия или, наоборот, шторма, выручить способен. У нас же в запасе – свёрнутый у фальшборта парус.
     Дабы сравнить ходовые достоинства  вельбота, Хирург «давит на газ», и мы через десяток минут почти вплотную подбираемся к «Машеньке». С её кормы нами восторгаются Ваня и Надя Аникины. Шутейно, конечно. Показывают пальцами «викторию», делают большие глаза.
     Маши не  видно. Скорей всего, хлопочет в камбузе. Аким и Руслан по очереди правят яхтой, следят за парусом. Но меня занимает незнакомка в тёмных очках. Она безучастно сидит в раскладном кресле. Кто она?.. Мне терять нечего. Свои интересы к Острову у Нади, Акима, Руслана… Но что заставило отправиться в общем-то авантюрное плавание эту незнакомку? Непоседливый характер? Кто она Руслану? Откуда?..
     Я всё время держу в памяти её персикового цвета лицо, отстранённое от суеты и словно застывшее на вспоминании. И всё больше убеждаюсь: где-то, когда-то видел его.
     По большей части я обретаюсь в рубке. Рядом с «господином капитаном». Так в шутку или всерьёз повелел величать себя хозяин вельбота. На его полированной голове ладно сидит «мичманка» с золотым крабом. Хирург в тельняшке и шортах. Для морского волка не хватает самой малости – трубки в зубах и окладистой бороды. Но он не курит, а бреется два раза на день. По его милости я значусь «господином механиком» и «господином коком» (по обстановке), а Боря Смиркин – «господином юнгой».
     Да-а, разобраться в человеке иной раз сложнее, нежели в снастях парусника и в прочих морских премудростях с выламывающими мозги названиями. Этот самый Олег Артурович, когда я года три назад ещё не гонял по протокам на своём «бегунке», а бродил в плавках за дармовой поживой, устроил мне «в вечное пользование» этот самый «бегунок». Совсем за небольшую услугу. Я наловил раков для его «корпоративного банкета» на Стоянке…  Будки, как символа процветания стояночного люда, у Хирурга не было. Не знаю про «Бугор», а на Стоянке вельбот замещал ему все блага цивилизации…
     «Господин юнга» неплохо устроился на покрытой лаком фигурной скамеечке, перед самой рубкой. Созерцает в бинокль морские просторы с пикирующими чайками и бакланами. Во второй руке - раскрытый зонтик, хотя такого ясного, от края до края, неба, давно не видывал. Оберегает Борю и шляпа цвета  вороньего крыла. Ко всему - плотно зачехлён в чёрный вельветовый комбинезончик. Я же довольствуюсь шортами да панамкой. За пять лет проживания на Стоянке кожа так пропиталась солнцем и задубела… Прятать её - какой смысл…

25.                К вечеру перестаём встречать и обгонять суда, видно, свернули с  главного караванного пути. Как по заказу, ломается погода. Небо затягивают чёрные тучи, крепчает ветер. Вельбот с натугой переваливается через крутые, рваные волны.
     Не сладко. А Боре особенно. Как рыбе на суше. Хватает ртом воздух, его «выворачивает наизнанку». Пробует сбросить лишние калории за борт – ничего не выходит. Зигзагообразно спускается в каюту. Я – с Хирургом. Жду Бориной участи. Но пока бог милует.
     За весь день «господин капитан» один раз и уступает место у штурвала – отлучается по своей надобности. Намекнул: не помешало бы перекусить. А он – точно по секрету: «Помешало бы. Потерпите, не пожалеете». Сейчас доходит, к чему его отеческая забота.
     С «Машенькой», ещё на Стоянке, обговорили сойтись к ночи бортами. Лечь в дрейф или бросить якоря, вместе поужинать, «перетереть» у кого что и как. И вот... Какое там бортами!.. Впереди раскачивается голая мачта, иногда и вовсе теряется из вида. Хорошо - успели вовремя убрать парус. Остервенелые наскоки ветра доносят слабые звуки колокола. Мы отвечаем воем сирены.
     Поглядываю на Хирурга. Во всю физиономию - улыбка покорителя. После «магического» сброса «Апполона» сильно поблекла и вот -  воскрешение. И даже не улыбка - этакая разухабистая ухмылка: мол, а мне это море – по колено! Глаза коршуна, почуявшего кровавую добычу. Волны рвутся на палубу, хлещут по стёклам рубки, а ему – праздник души. Но, оказывается, не только.
     - Как двигун, выдержит? – поворачивается ко мне.
     - Должен… - Вопрос не праздный. Умолкни мотор и наш вельбот - неуправляемая щепка, а мы…
     - Не боитесь пойти на корм осьминогам… этим… Безбатьковичем? –  Продолжение мысли – моё. Однако – Безбатькович… Тоже верно. Но лучше не надо.
     - Не дождётесь, Олег Костоломович!
     Он начинает хохотать. Со взрыдами и неожиданным продолжением:

                Лунным сиянием море блистает,
                Попутный ветер парус вздымает.
                Лодка моя легка, вёсла большие…
                Санта Лючия, са-анта-а Лючия-а…

     В меня, как и в Хирурга, вселяется вынырнувший из пучины бес. Я подхватываю, с таким же перехлёстом:

                Неаполь чудный мой – город чудесный,
                Где улыбается друг прелестный.
                В душу созвучья  льют  неземные.
                Санта  Лючия,  са-анта-а  Лючия-а-а…

     В этот момент вельбот дыбится от бешеного удара волны. «Лючия» обрывается  захлёбным «а-а-а!..». Меня швыряет к двери. Цепляюсь за ручку. Дверь распахивается, а я выпадаю из рубки. Откуда-то сверху и сбоку извергаются водопады, волокут по палубе. Нога застревает между спаренными кнехтами. Кое-как изворачиваюсь, чтобы выдернуть. Хватаюсь за выступы…
     Новый обвал перекатывает на спину.
     Чувствую, долго не протяну. Или захлебнусь или руки выломает. И тогда… Ловлю паузу между нахлёстами волн, бросаю себя под укрытие фальшборта. Укрытие не ахти, ошмётки волн и тут достают, однако, продвигаться  можно.
     Хирург включает прожектор. Но толку от него - ноль. Жёлтое щупальце света замыливается мглой, теряется в дикой катавасии волн.
     Я не вижу неба. Мы - в гигантском котле из воды и мрака, а наше судёнышко – жалкий зародыш в нём.
     Откидывается дверь. «Шнэ-эллер!». – Полушутовской вопль… Провальный зев рубки… Залетаю. И даже исхитряюсь хлопнуть вослед дверью.
     Хирург окраивает мою измочаленную фактуру выпуклым глазом, в котором  отражается свет лампочки, а может, светится от бешеной напруги изнутри… Больно чёртики знакомые.
     - Как нога?
     - Хор-рошо! – Зубы сами постукивают. Не жарко, однако. Иссиня-багровый подтёк ниже колена. Ощупываю. Вроде кость целая. Саднит, конечно. Содрана кожа на бёдрах. Но это – вообще пустяки. Окажись за бортом  и…
     Во второй раз дорисовывать одну и ту же картинку как-то не тянет.
     - Переодеться есть во что?
     Есть. В каюте. Но для начала решаю навестить двигатель.
     В самой утробе вельбота, -  «машинное отделение», больше похожее на крысиное кубло. Настолько душное и тесное, что упираюсь коленом в двигатель. Работает с перегревом. Заменяю воду, добавляю в картер масла. Однако... В натужный перестук поршней вкрадывается нечто, похожее на дребезжание. Нахожу инструмент, затягиваю крепление.  Вовремя поспел.
     В каюте, на полу, с подломленными ногами, уткнутый головой в матрас откидной койки, полулежит Боря. Рядом валяются шляпа, бинокль, зонт, пустые целлофановые пакеты… Воздержание от еды сослужило «господину» юнге хоть какую пользу. «Ну, как ты?». Он приподнимает голову, разлепляет один глаз. В нём – вселенская мука.
     Нахожу аптечку, пластинку с таблетками. Такие обычно - для аэропланных страдальцев, у кого с вестибулярным аппаратом нелады. Одну сую Боре в рот. В ответ – то ли мычанье, то ли благодарное похрюкиванье. Обещаю: «Скоро всё кончится. Крепись».
      А что я мог  ещё обещать?!..

 26.                В месиве туч ныряет маленькое злое Солнце. Тусклое, свинцовое, как и волны. Постепенно они опадают. А мутные завеси до самого горизонта начинают приподниматься. Но сколько ни шарим глазами – ни единой зацепки. О «Машеньке» - избегаем...
     Небо всё светлеет, разглаживается. Размазанные тучи сменяют лёгкие кучевые  облака. И уже к полудню - Солнце в своём летнем жарком обличье.
     «Апполон» шелестит по убившимся волнам почти без шума, красиво даже. Пока оправдывает своё название.
     А вот желудок свело – дальше некуда. Слабина в коленках, голова, что пустой котёл. Глаза слипаются. Перекусить бы и – на боковую. Так и Хирург на ногах не меньше моего. В общем, решаю держаться, голоса не подавать, ждать команду. А вот и она. И почти по моему раскладу:
     - А не подумать ли нам о хлебе насущном? Бориса  Захарьевича  проведать. Может, даже сменить.
     Но Борис Захарьевич вот он – собственной персоной. И довольно бодрый. Ведёт биноклем туда, сюда, протирает глаза, окуляры…
     - Что такое? Не вижу чаек. Мы где?
     - Чайки пропали, - соглашается Хирург-капитан. В руке у него инкрустированная червлёным золотом подзорная труба. – Около трёхсот км. отмотали. Потому, думаю, и пропали. А мы… А свой Остров Цветных Снов, вы, Борис Захарьевич зевнули. Подходим к птичьему.
     - Этого не может быть. – Боря упирает бинокль чуть ли ни в глаза Хирурга. – Если бы… Нет, я бы проснулся.
     - Версия, Борис Захарьевич, убедительная. Принимаю. А всё же, какие соображения насчет хлеба насущного? Господин кок?
     - Вам в постель или?.. – После хорошей встряски и в предчувствии еды градусы настроения ползут вверх.
     - В постель. – Хирург тоже благодушествует. Хочет добавить что-то, но врезается Боря:
     - А «Машенька»? Что с нею?!
     - «Машенька» оторвалась.
     - Куда? Зачем?
     Мы с Хирургом молча и дружно пожимаем плечами.
     - А-а, понятно.
     Боря нахлобучивает шляпу и занимает прежнее место на ввинченной в палубу скамейке перед рубкой. Что ему понятно?.. Я спускаюсь в камбуз.
     Безпокойство Смиркина о судьбе «Машеньки» лично у меня связывается с женщиной в тёмных очках. Ловлю себя на том, что думаю о ней больше, чем о других. И не просто думаю. Со вчерашней встречи на мостике во мне поселилось нечто, похожее то ли на ожидание чуда, то ли прозрения. И это ожидание как бы раздвинуло просторы, в которых обитал. Они теперь не замыкались рубкой, каютой, вельботом… Конечно, - Остров, наш вектор. Но ей-то он зачем?.. О каких-то особо близких делах с Русланом  даже на ум не приходит. Он-то из другого сериала!..  Или… Или это моё хотение?..
     Обед получается по-походному незамысловатый, лишь бы поскорей  «червячка заморить». Хирург одной рукой правит, другой суёт в рот бутербродики, пивком проталкивает. Боря поначалу отнекивается, но потом сдаётся. Не совсем, правда: «Я бы – чаю…». Уговаривать не пытаемся. Парень не совсем вышел из качки. Благо, в двухлитровом термосе задержался и чаёк, заваренный ещё на Стоянке. Только тёплый. Но Боря не в претензии. Понимает – ситуация  ещё не созрела  для подогревов. Когда опорожнил кружку, - видно, из чувства благодарности или вины: «Что мне делать?». Хирург: «Ну, первое крещение юнги – обычно со швабры, с этого вечного двигателя чистоты. Господин механик, где там у нас швабра?».
     Все причиндалы по обслуге вельбота – в рундуке на корме. Достаю швабру, а также ведро, привязываю к её дужке бечёвку. Сам возвращаюсь к неоконченной трапезе. Через небольшое время появляется и Боря. Лицо печальное.
     - Что, Борис Захарьевич, после трудов праведных аппетит разгулялся? Давайте, включайтесь. Пивка – для рывка?
     - Олег Артурович, у меня это… Я уронил швабру.
     - Да что вы говорите! Так я сейчас. Вот дожую язька, запью пивком и подниму, - обнадеживает Хирург.
     - Да нет, вы не так поняли. Я уронил её в море.
     Оказывается, вместо того, чтобы зачерпнуть воду ведром и в нём полоскать швабру, Боря решил избавить себя от непроизводительную труда, - доверить её морю. Швабру и выдернуло из рук. Ход у «Апполона» всё-таки приличный.
     - Что же мне теперь?.. – Голос у него… Боря вроде как согласный на любое наказание.
     - Потеря швабры – это к беде.
     - Что ещё за беда? А шторм… Этого мало?
     -  Вещает моё сердце, нас, акромя штормов, поджидает немало весёлого – и сирены, и циклопы, и Сцилла с Харибдой…
     Позже это «акромя» с сиренами и циклопами мне припомнятся.
     - А вы, значит, хотите продолжить? – опять – к Боре. – Похвально. Тогда тряпочку в руки и - «барыня с перебором»…
     Ну, даёт господин… Швабра- то у нас ещё в запасе. Ах да, морской порядок. И эта «тряпочка» вроде науки.
     Боря сбрасывает сандалетты, наматывает мокрую тряпку на босую ногу и начинает елозить по палубе.
     - А что, вполне творческий подход! – рокочет Хирург посвежелым, видимо, после пивка, баритоном.
     Боря не отвечает. Когда прошибает пот, снимает шляпу. Она теперь у него вместо опахала.

     Минует ещё ночь… И ещё… И все – довольно мирные. Море, испытав на  прочность, решило оставить нас в покое. Признало за своих. Однако, на кончике языка вопрос, от которого потягивает холодком: «А туда ли плывем? И что мы без нашего лоцмана?». Успокаиваюсь тем, что азимуты у Хирурга, наверняка, в голове. Уж больно он спокойный. Идём на малых оборотах. Выжидаем, приглядываемся. «Машенька»… Дурного предчувствия пока нет. А оно, предчувствие, в любую сторону, редко обманывало.
     Хирург доверяет мне штурвал, и мы по очереди отходим  ко сну. Боря, теперь уже по собственной воле, исполняет обязанности «господина юнги»: «чистит-блистит»  выпуклости и выступы, какие попадают под руку. Похоже, успокаивает нервы от своей промашки со шваброй. Или созерцание пустого моря утомило. Может, и мысли наползают всякие. А работа, хоть какая, - глядишь, и расправит морщины на лбу.
     Потом было утро. И был новый день. И вызревала надежда: море не океан, а наш Остров – не песчинка в нём.  По крайней мере, в моём сне был далеко не песчинкой.
      Мы как-то выпустили из вида, что море плавно перетекало в океан.
      По палубе, козликом - Боря. Подскочит к носу вельбота, потом обратно - к рубке. Губами шлёпает, а голоса не слышно. Руками - по-птичьи… Хирург фиксирует штурвал. Выходим на палубу.
     - В чём дело, Борис  Захарьевич? Вы обнаружили Мобби Дика?
     - Нет! Нет! Там!.. Там – земля!..
     По курсу - тёмная полоска. Хирург целится в неё подзорной трубой, а я беру у Смиркина бинокль. Клочок земли. И вроде немалый.
     Радуемся ему, как радовались во все времена заплутавшие или потерявшие надежду на спасение, падкие до чужих земель открыватели, пираты и прочие бродяги морей и океанов.

27.                Остров выгибается пятнистым удавом. Издали даже симпатичный. Другое дело –  вблизи... Окатистое туловище сплошь утыкано кручёными, будто после пьяного загула, стволами, забито кустами и валежником.
     Пристаем к плоской «морде». По оттопыренным «скулам» свисают узловатые корневища. Высаживаемся на проплешину с мягкой подстилкой из сопревших листьев и помёта. Этого добра – в изобилии, есть и свежее, но сам остров словно… Не то, чтобы вымер, а затаился.
     За время плавания мы так истосковались по твёрди, по иной обстановке, что, не раздумывая и не сговариваясь, заглубляемся в лесные дебри. Правда, достаёт ума прихватить мне – топорик, Хирургу – ружьё.
     Но от моего орудия пользы мало, а по сути – никакой. Гибкие побеги с мелкими листочками, больше похожими на колючки, откидываются под ударами и снова хлещут по ногам. Без надобности пока и ружьё. Сбавляем ход.
     Всё та же тишина. Пощипывает тревогой. А тут ещё едкий, с позывами к тошноте, запах.
     Ветки заплетают небо, проглядываются лишь голубые пятнышки. Мы сами - как бы в котловане. Душно. Под одёжкой – липкая испарина.. И - этот запах… Кажется, его источают не только земля, но и сами деревья.
     Боря промокает подкладкой шляпы лысеющую маковку, лицо, шею. Облизывает сохнущие губы:
     - Я так думаю, нам лучше -  в обратную сторону. А то совсем нехороший воздух. - Голос слабый, как после ломовой работы или изнурительного поста.
     Хирург сдёргивает с плеча ружьё, палит в расщелину между ветками. Секундная тишина обваливается тысячеголосым  гвалтом. Тьма в чаще густеет. Неба совсем не видно. Его укутывает чёрное, клочковатое полотнище. На головы вперемежку с  густой жижой сыплются студенистые комки, вызывают вместе с отвращением немалую панику.
     Мы поворачиваем назад и сразу срываемся на бег. Впору заткнуть уши, чтобы не лопнули барабанные перепонки. 
     Раз за разом наступаю на упругие скользкие «плоды», в ответ - отчаянные вопли. Наконец, соображаю – это выпавшие из гнёзд голые птенцы. И останавливаюсь. Как по команде, останавливаются Боря с Хирургом. До нас доходит, - мы попали в вороний заповедник.
     Плутаем довольно долго. Дорогу обратно явно потеряли. И всё потому, что торопимся вырваться из-под обстрела птичьих каломётов. Наконец, изрядно вымотанные, попадаем на знакомую прогалину.
     Минуту разглядываем друг друга. У всех на языке готовое сорваться: «А ты кто такой?!». С головы до пят – мы в подтёках белёсо-черно-коричневых испражнений. С перекошенными от брезгливости физиономиями сигаем на палубу вельбота, а уже с кормы – в воду. Кто в чём.
     Кувыркаемся до одури - лишь бы избавиться от гадостной налепи. Потом срываем одёжку и остаёмся в чём мама родила. У нас-то с Хирургом всё по лёгкому (панамку и мичманку утеряли при нырянии), а вот Боре приходится тяжко. Мало того, что шляпу не выпускает, так на нём и комбинезончик в обтяжку. Напитался влагой, никак не поддаётся.
     А вороньё и тут не оставляет. Обложило всё той же рваной тучей, и под  остервенелую ругань лужёных глоток поливает, поливает…
     Притираемся к борту вельбота. Это приводит наших мучителей в ещё большее остервенение. «Стрельба» ведётся теперь по касательной. Однако сколько же оставаться в воде?! А тут еще снизу возня. Что-то пощипывает, покусывает, щекочет.
     Приглядываюсь, вожу под водой рукою... Мелкие рыбёшки. Чистильщики. Выщипывают микроны кожной ткани – отмершие клетки. Это знакомо и не опасно. Даже полезно. Не надо вычёсывать. (Мы часто делаем это машинально, не понимая, в чём дело). Но что дальше?  А если эти малыши – опять же приманка для кого-нибудь повнушительней… Говорю об этом «команде». Задёрганная снизу и сверху «команда» не возражает.  По кормовой лесенке вымётываем на палубу.
     А эти бандиты совсем ошалели.  Иные пикируют над самыми головами. Хирург хватает прислонённую к рубке «бельгийку», выпускает в небо оставшиеся заряды. Карканье сливается в один истошный вопль и потихоньку уплывает в глубину острова.
     На палубу шлёпается мохнатое чудище. Мы окружаем его. Развесистая жирная ворона, чуть ли ни с гуся, с зубчатым изогнутым клювом. Такая разве что по хворому делу может явиться, и то – во сне..  И лапы не совсем вороньи. Хирург поднимает её за крыло:
     - А? Ну, экземплярчик! Расскажи – не поверят. А мы  вот что… Мы сделаем из неё чучело. Господин механик, спрячьте пока в холодильник. А вы, Борис Захарьевич… Как вам эта земля обетованная?
     Боря стоит со вскинутым над головой пальцем, к чему-то прислушивается или призывает вслушаться. В кулаке опущенной руки истекает струйками воды шляпа. Скомканные штаны и курточка, а также прочее, нательное, валяются у ног. Он сумел таки освободиться. И теперь – как тот Адам в предвкушении яблока…
     - В чём дело, господин юнга?
     - Тихо. Слушайте. – Загадочный шёпот.
     Под магией этого шёпота мы с Хирургом выпрямляемся. Откуда-то наплывает едва различимый звон.
     Так звенит иной раз в ушах кровь, когда пытаешься поднять или сдвинуть непосильный груз.

28.                - Вот пример эволюции по Дарвину. – Руслан указывает на грязную тучу воронья, застившую небо. - Если, конечно, понимать её в рамках одного вида. Кормов – вдоволь, проживание – замкнутой колонией. Ну, и – перепонки… Вероятно, предки этих особей попали сюда не одну сотню лет назад. Питались отбросами моря, зачастую не очень свежими и не очень обильными. Так что поневоле забредёшь поглубже, научишься лапками по-утиному шевелить.
     С годами освоились, наплодили себе подобных. И, в конце-концов… В общем, депортировали аборигенов, а, скорей, скушали. А теперь на острове - они да беспозвоночные. Утром заглянул в лесок, ковырнул перегной, а в нём… Настоящий гадючий выводок. Пригляделся – да нет, черви. Даже покрупнее тех выползков, что ваш брат дома на крючок сажает. Сей деликатес вывел в собственном навозе новые хозяева. А черви – добавка к меню солидная. Их обилие тоже впечатляет. Да если бы только они!..  Эти всеядные, эти каннибалы…
     Бесноватая воронья свора вываливается из кустов. Меня подмывает съязвить: «Это и есть тот самый благодатный Остров Больших Птиц?». И ещё: то, что здесь творится, и есть эволюция? А может, всё-таки деградация? Не слышал, чтобы человек в драчке за место под солнцем становился великодушней. А Руслан, поднимая ветку, бормочет под нос: «Недооценил… Такая плотная блокировка… В чём дело?».
     …Звон не утихал. Хирург командует к отплытию, и мы с Борей быстренько выбираем якоря. Шли вдоль берега. Звон колокола становился отчётливей. Однако понадобилось не меньше получаса, чтобы увидеть конец острова. Если перевести в километры, - на десяток точно растянулся. Нас опекали дельфины. Они подплывали к самому борту. Будто своим дружелюбием хотели вытравить из нашей памяти встречу со свирепой колонией крылатых аборигенов. Один всё время держался впереди, наподобие лоцмана. Я пригляделся, и мне показалось, мы идём по некоему фарватеру, слева – берег, справа  просвечивается коралловая гряда…
     Расплюснутый змеиный хвост острова загибался чуть ли ни петлёй, образуя уютную заводь. В самом начале стояла «Машенька». Первый, кого увидели из её команды, - Ваня Аникин. Он продолжал звонить. При нашем подходе врезал что-то вроде марша или гимна.
     На берегу, между двумя деревьями, как проводники в воротах рая, - Аким, Маша и Надя. Аким давился кашлем, видимо, по забывчивости захотел включиться в победное «Ур-р-а-а-а!..» женщин.  Мы с Борей, не сговариваясь, троекратно ответили тем же. А вот господин капитан с меланхолией заласканного вниманием артиста повращал поднятой ладошкой и скрылся в кубрике. Похоже, как всякий дамский угодник, перед встречей с прекрасным полом вознамерился навести глянец, сбросить щетину. Я-то решил не мешать её свободному развитию. Боря прибыл на «Апполон» вообще с бородой. За время плавания она разрослась и закурчавилась.
     Вместо утерянных при нырянии панамки и мичманки мы с Хирургом обмотали головы лоскутами, я – зелёным, он – красным. И сильно смахивали на киношных пиратов. А вот Боря в претерпевших мутацию шляпе и в ещё довольно влажном вельветовом комплекте походил на миссионера, вернувшегося из джунглей с радостным известием о новообращенных дикарях.
     Эти два платана на берегу, наверное, потому и вымахали великанами, что произошли в сторонке, на совершенно оголённом ухвостье острова. Здесь вполне можно было разбить футбольное поле. Причём, с трибунами. Дальше – зелёные мазки кустов, за ними -  лесное месиво, оберегаемое эскадрильями ворон.
     Я метнул кольцо каната. Аким подхватил, обмотал вокруг дерева. К другому стволу была пристегнута яхта. Пожатия, объятия, почти родственные, как людей уже не чаявших увидеть друг друга.
     - А мы, как услыхали пальбу, так сразу и подумали: это вы!.. Иван! – шумнула Маша Аникину, - хватит тебе трезвонить. Приехали уже.
     Ваня отбил совсем уж весёленькое и примкнул к нашей компании.
     Мы вышли из тени деревьев. Голая поляна ломила глаза отражением золотистого песка. Морской – обычно сероватый, а этот… Завёз кто-то что ли? Хотя не факт. Это мой первый, столь дальний, выход из Лагуны после пятилетнего «заточения» на Стоянке.
     - Вечером устроим банкет, - пообещала Маша. Мы не возражали, а она сокрушённо вздохнула: -  А сейчас… Надо вот починить. Утром собираемся дальше. У вас как, всё в порядке?
     Маша и тут исправно несла вахту нештатного старпома. Я успокоил её.
     На земле было растянуто парусное полотно. Аким уже колдовал над ним, заделывая длинный поперечный разрыв. Маша и Надя пристроились помогать. Надя выглядела вполне…
     Ваня тоже засобирался: «Извините, надо в мотор заглянуть. Напоследок стал чихать». Ещё бы! Прицеплен снаружи, на корме. Как после такой болтанки вообще живой остался?! Но больше беспокоило иное. Не было видно Руслана и женщины в тёмных очках.
     - А Ихтиолог?.. - спросил как бы между прочим.
     - Отправился с Лидой ворон пугать. – Маша показала в сторону леса. В голосе то ли сочувствие, то ли усмешка.
     Делать ничего не хотелось, да и особой нужды в этом не было. Спросил для порядка у Акима, не нужна ли моя помощь. Он отмахнулся: мол, иди, парень, гуляй. Я и пошёл, к воде.

      Море – в ярких узорах. Море без конца и края, непостижимое, как сама Вселенная... Его могучее дыхание что-то всколыхнуло во мне. Такое мощное, жгучее… Я почувствовал себя новорожденным. Захотелось кричать и смеяться то ли от счастья, то ли от страха перед бездной…
     Сбросил кроссовки, шорты. Оставшись в плавках, рухнул в воду. Я чувствовал, что-то должно сейчас случиться. И оно либо поднимет меня, либо я усохну той гусеницей, из которой уже никогда не вызреть пёстрой бабочке. Не взлететь.
     Плавал кругами, нырял… Изрядно потешив тело и душу, выбрался на берег и сразу увидел  е ё. И узнал в ней «туристку» в тёмных очках, что почти неделю назад взошла на яхту. Хотя облачение её было теперь совсем иное. И красный купальник с голубыми змейками, и её падающие на плечи волосы, и тонкий овал лица, и вся фигура… На фоне диковато-выморочной природы острова, оскверняемой завоевателями, она казалась жар-птицей, прилетевшей на поиски обронённого пера. Она приближалась со стороны зарослей.
     Я ждал её. И росло ощущение, что она может пройти мимо и даже не заметить.
     Трудно было определить, сколько ей лет, но её фигуре могла бы позавидовать иная двадцатилетняя… Возраст расцветающей, но ещё не вполне осознавшей это, женщины.
     Чем ближе она подходила, тем замедленнее становились её шаги. Она словно нащупывала дорогу. Наконец, подошла вплотную. В руках – едва оперившийся птенец с полуприкрытыми, как бы сомлевшими, глазками. Я поздоровался, а она протянула мне воронёнка, однако из рук не выпустила.
     - Он настоящий. Без перепонок. Только раненый.
     Голос знакомый, ожидаемый. Просто давно не слышал его. Горло что-то перехватило, и я сглотнул горячий ком.
     К нам поспешал Руслан.
     - Лида! Лида!.. – В голосе – нешуточная тревога. – Ты что?! Они же могли заклевать тебя…
     Это было утром. Сейчас, под вечер, с моря потягивает лёгкий туманец, а небо рябит пёрышками облаков. Мы с Русланом бредём по самой кромке берега. Наши босые ступени с какой-то сонливой заторможенностью омывают тёплые накаты волн. Славно. Если бы ни вопросы. И один из них: кто такая Лида? Опекает её словно ребёнка… Но спрашивать… Думаю, Руслан и сам рассказал бы. Что-то сдерживает.
     Ржавый металлический скрежет… Из вороньих глоток. Эти машущие чёрными крыльями птички, словно мечами исчадия преисподней, вываливаются из кустов. Явно преследуют кого-то. Прибавляем шагу. Руслан отгоняет их веткой.
     У наших ног – растерзанный воронёнок.
     - Вот так эти каннибалы контролируют свою критическую массу. – Голос ровный, как у штатного эксперта. И странный, изучающий меня взгляд… Руслан опускается на колени перед вороньим детёнышем. - Обрати внимание на его лапки. Я уже заметил, эти маньяки пожирают, в основном, малышей без перепонок. Так что не только занимаются саморегуляцией стаи, но неосознанно или по принципу «Ату, белая ворона!» создают новый антропологический тип или расу. Видимо, по их понятию, чистую. Им уже тесно на этом острове. И, в конце-концов, найдут способ переместить себя на другие, более привольные, пастбища. И где гарантия, что кто-нибудь из этих пиратов уже не поселился в потайных  уголках нашей яхты или вашего вельбота? Это днём они почти не заглядывают сюда, а после ночи на песке немало фирменных меток…
     Он ещё говорит что-то, но я почти не слышу, смотрю через его плечо. Руслан замолкает.
     Она «плывёт», едва касаясь земли. На этот раз без очков, в серо-голубом, под стать туману, прозрачном платье. Волосы локонами опадают на плечи. Красивое, почти неземное создание… 
     Понимаю, её летучий образ - больше творение моей фантазии. Только поделать с собой ничего не могу. Но это ведь всегда так! Мы ведь нередко живём тем, что в нашей голове и душе, что сами создаем для радости жизни или из опасения перед нею.
     Вот она равняется с нами, задерживает шаг, а мы – дыхание. В руке у неё букет. И даже не букет, а то ли венок, то ли соцветие. Волнистые лепестки складываются в  цветы. Их семь. И все они – разной окраски. Обрамляет их зелёный веер опушенных листьев.  Словно живые изумрудины, они подчёркивают чувственную красоту соцветия. А сами цветы - бриллианты в затейливой оправе. Невозможно оторвать глаз…
     Не те ли это цветы, о которых говорил Ваня Аникин и которые рисовала его жена?!..
     И тут в голове что-то щёлкает… Откуда на этом полувыморочном острове, населённом птицами-каннибалами, взяться таким цветам?! И где тут водопады да и сами горы?   Куда мы вообще попали?.. 
     Оборачиваюсь к Руслану и застаю в его глазах нечто похожее на растерянность.   
     Небывалое для него состояние. Он обращается к девушке:
     - Как они к тебе?... – Смотрит на меня, прикусывает губу.         

29.                Костерок угасает. Густеющий туман потихоньку обволакивает наше собрание.
     – Вы тут закругляйтесь. У меня всё готово. Можно и без этого фри. Оставьте назавтра, - недовольно ворчит Маша. Приобнимает Лиду, и они идут к яхте. Следом – Хирург и Надя. Он негромко убеждает её в чём-то. Руслан с Акимом возятся на палубе, проверяют крепления мачты, натягивают, потом спускают заштопанный парус. Я остаюсь на берегу, у костра, в компании Вани Аникина и Бори Смиркина. Час назад они вернулись с рыбалки. Выходили в море на шлюпке. Боря ликовал:
     - Я тоже поймал! Много поймал! Правда, Ваня? –  Показывает садок с десятком ещё живой трепыхающейся рыбы.
     - А то! – солидничает Аникин. – Господам юнгам всегда везёт.
     - Это мой вклад в банкет! Сделаю щуку фри. Я таки умею. Я видел, как делают щуку фри. У меня мама большой специалист. Сначала снимаем поверхность. Полностью, как чулок с ноги…
     - Борис Захарьевич, но ведь в руках у вас не столько щука, - сомневается Хирург. – Это - больше скумбрия. Так что можете стать основателем нового блюда – типа скумбрии фри.
     Слова господина капитана приводят Борю в некоторое замешательство. Настроение поднимает Ваня:
     - Для фри у неё, точно, это... шкурка слабоватая. А мы – балычки! Горячего копчения… У-у, закачаешься!
     От костра алые головёшки остаются. Ваня укрепляет над ними металлическую решётку, а Боря, успокоенный обещанием, что щука фри будет в следующий раз, укладывает в рядок симпатичные тушки. Аникин покрывает угольки свежей травой, брызгает каким-то настоем, отчего поднимается сладковатый пар-дымок. Полагая, что процесс копчения затянется, решаю искупаться, поплавать, обдумать, что оно и как дальше… Туман, да и стемнело уже. Моё, самое любимое для купания, время.

      Оглядываюсь и не вижу берега. Туман смыкается с водой – сплошная сероватая масса. Поворачиваю, как мне кажется, на сто восемьдесят градусов и, как мне кажется, плыву прямо к берегу.
     Пора бы уже… Сбавляю ход, уговариваю себя: где-то рядом яхта, вельбот, люди… Стоит позвать… Ну да, позвать!.. Чего доброго ещё на смех поднимут.
     Та-ак… Если повернул на сто восемьдесят и – мимо, значит, двигался параллельным курсом, и теперь надо бы сделать пол-оборота. Но куда - вправо, влево? Поворачиваю вправо.
     Плыву, плыву, а его всё нет. Ещё чуток… Куда ему деваться?! Влево… Потом лежу на спине, а в голове: сколько выдержу, хватит ли меня до утра? Вода терпимая. Стало быть, я не так далеко от берега. Думаю о людях на берегу, о себе, о воронах-каннибалах, о смысле нашего похода. Всё как-то связано, сплетено, обрывочно.
     Пять лет назад ничего этого не было. А что было? Пустота, из которой так и не родился. И что будет?.. Главное, не дать нервам разгуляться, убедить себя: проигрыша не должно, не может быть. И всё, что теперь со мной, - так, забава, баловство. Подумаешь, в тумане заплутал! Случалось и похуже – в протоке, чуть ли ни зимой, когда взаправду тонул. Одну милую особу раками вздумал ублажить… По её горячему желанию: «Чтобы не раки, а настоящие лапти, с икрой нутряною…». Подобные «лапти» только под зиму.
     Причалили к островку с провальной протокой, куда и сползались к тому времени раки. Да и рыбка хорошая гнездилась… Не протока, а какая-то дикая труба со шквалистым ветром. Но рискнул. Только начал «сеять» с борта раколовки, а хорошая такая волна и подкинула, и вышвырнула из лодки… И уж поизгибался похлебал водички, покуда выбирался, срывал с себя набухшую фуфайку, сдирал резиновые сапоги… Благо, хватило ума женщину оставить на берегу… А тут тепло. Даже уютно. Наверное, так уютно бывает младенцу в колыбельке.
      Я спохватываюсь. Совсем разлакомился ... Ещё, чего доброго, дремать начну. Переваливаюсь с боку на бок и даже ныряю, но плыть не пытаюсь. «Стою» по горло в воде, на одном месте. Дабы удержать себя, едва шевелю конечностями, словно рыба плавниками. Чего-то жду.
      Потихоньку меня оплетает ощущение, что я уже бывал здесь, что эта вода мне знакома. Я чувствую это каждой клеткой. И это меня не пугает, а почему-то совсем успокаивает. И когда по левую руку взбучивает воду нечто с мощным утиным клювом и покатым лбом, я также спокойно, как бы играючи, говорю: «Ну что, братишка, поплыли?». Сначала поглаживаю тугие бока, потом осторожно кладу ладонь у основания верхнего плавника.
     Об умных друзьях человека, о дельфинах-спасателях, столько сказано и показано… Почему бы и со мной не сотвориться чуду?!
     Поодаль рассекает воду второй дельфин, то ли подстраховывает, то ли боится напугать. Совсем крупненькая «торпеда». Я уже начинаю сомневаться, точно ли это дельфины… С таким умом…
     Выхожу на пологий песчаный берег. От того места, где дымил костёр, удаляются тени Бори Смиркина и Вани Аникина. Тают в мутном пятне яхты. Я же отправляюсь на вельбот.
     В кубрике светит лампочка. Заглядываю в каюту Хирурга – пусто. В нашей с Борей каюте натягиваю трико, майку-безрукавку. Для Машиного «банкета» сойдет. Но по совести, идти туда после недавнего купания, а главное – разбуженного этим купанием чего-то смутного, глубоко затаённого, пытающегося вызреть, оформиться в какие-то вспоминания, не особо тянет. Хочется опять к воде, хочется продолжения…
     Но и очень хочется видеть одного человека. И я иду.
     Туман. Если к завтраму не сойдёт, будем и дальше куковать на этом острове. А там и назад пора, не солоно хлебавши. Впрочем, солёного-то мы успели хлебнуть.
      Останавливаюсь у трапа. Палуба яхты – гораздо выше берега. Прилив.
     Свешиваюсь через борт, разглядываю, насколько высоко поднялась вода, продолжаю думать, чем это для нас чревато. И – слышу:
     - Ты же была классной операционной сестрой!.. Ну и что соблазнило тебя заняться бухгалтерией?! – Баритонистый голос Хирурга. – Какая невидаль в нём, в этом несчастном?
     - А какую ты не мог найти, сколько ни резал, ни долбил, ни вскрывал. Сам говорил: нет такого органа!.. Да и он совсем не несчастный. Наоборот.
     - Любишь монстров?
     - Человека. Надёжного. Чувствую себя с ним нормальной женщиной. А вот ты… Такого монстра – поискать. Ты хоть одну юбку пропустил? – Усмешливый голос Маши. – За каждой цеплялся, лишь бы плотнее обтягивала.
     - Так я просил тебя не носить гофрированные!.. И не забывай: ты где встретила своего бабуина? Получается, я сам и слепил его для тебя. И кто из нас?.. Хорошо, оставим. Мы это уже проходили.
     - Чего ты хочешь? Теперь-то чего хочешь?
     - Помни о моей доброте. 
     - О доброте? А ты на каких весах её мерил, свою доброту?
     Разговор - где-то у самой кормы, под прикрытием плотного тумана. Я делаю шаг, чтобы спуститься в кубрик, как новый вопрос Маши останавливает:
     - Лайму-то зачем отравил? Чем собака тебя не угодила? Отравил бы меня.
     - Я и хотел... Но так вышло. У собак тоже бывает горе от ума.
     - Не поняла.
     - Собаку – случайно.
     - Как это?..
     - Ты ещё манговые цукаты любишь. Я поутру и принёс к чаю… Не думал, что эта дворняга… Она как раз ошивалась там, возле вашего накрытого стола. Вас не было, а она, видимо, сторожила. А вы там, в будочке, на верхнем этаже скрипели. Ритмично так… В общем, Лайма тоже как бы жертва любви.  Прямо сказка про девочку Машу, отравленное яблоко и преданную собачку.
     Какое-то время тишина.
     - А ошейник… Зачем ошейник снял да ещё и на виду повесил?
     - Сам не знаю. Ошейник-то любопытный, с бронзовыми шипами. Ценная вещь. Может, жалко стало… Или на память о любимой собачке хотел оставить тебе… Но это уже потом снял, когда увидел, что промахнулся.
     - Да брось! Ошейник, скорей, намёк: мол, следующая очередь моя. Знай кто твой хозяин. Так? На поводке решил держать.
     - Ладно, чего уж теперь! У тебя своё чешется, у меня - своё. Забудем. Я не о том хотел… Давай - по старой памяти… Белый туман похож на обман… А я столько без берегов… Ну, сладкая моя!..
     - Да ты что! Руки… Руки убери, говорю! Ты и тогда ко мне не как к жене, а как к шлюхе!.. А я тебе не шлюха!
     - Ну зачем ты… Какая шлюха! Тут всё просто, по-честному. Меня обокрали, теперь я немного урву. По бедности. Ты уж пожалей. У тебя это всегда так душевно получалось…
      Возня, пыхтение и – смачный тяжёлый шлепок по воде, будто мешок с цементом обвалился. И – тишина. Надо бы разведать… Но тут мимо, скорым шагом – Маша, и, похоже, не замечает меня. Я успеваю отойти под прикрытие мачты с опущенным парусом. Когда замолкают шаги, перемещаюсь на корму. Внизу кувыркается нечто, схожее с человеком. Пытается выбраться, а когда не получается, - огибает яхту, приткнувшуюся у борта шлюпку, плывёт к вельботу.
     «Банкет» явно не задался. И теперь моё пребывание на нём… Не выгонят, конечно. Но и очутиться в драмкружке, где будут изображать гостеприимство… Стоит ли?
     Возвращаюсь к себе. Каюта Хирурга плотно запакована. Мы с Борей – в соседях, через «дорожку». Не снимая трико, заваливаюсь в постель. И как мне величать вас теперь, господин капитан? Делать вид, что ничего не видел, ничего не слышал?..
     Является Боря. Успеваю отвернуться.
     - Вы спите? – виноватый шёпот.
     За малым не признаюсь: «Ага, сплю». Боря, как ни осторожничает, карабкаясь на свою койку во втором ярусе, всё же пару раз срывается. А, достигнув, уже через минуту пускает первую фистулу. Славно погулял под скумбрию-фри. Мне же не до сна. Этот Олег Артурович… Не из тех, чтобы за здорово живёшь проглотить пилюлю типа принудительной водной процедуры.
     Начинаю уже подрёмывать, как слышу едва различимые шаги. Первое желание – проверить, чьи? Осаживаю себя: да чьи же, кроме Хирурга! Охладиться, подышать на палубе решил. Представляю, что кипит внутри у этого господина…
     Ладно, не зря сказано: утро вечера мудренее.

30.                Просыпаюсь на полу, от грохота собственного туловища. С верхней койки свисают Борисовы ноги. Пробую затолкать поглубже, но те не слушаются. Да и собственные уползают. И тут доходит: вельбот перекосило!
     Поднимаюсь на палубу. Ещё не совсем рассвело, а огрузнелый туман всё также обкладывает «Апполон». Однако причина его завала угадывается. Начался или продолжается отлив. А яхта как там?! Если тоже на грунте… Её килевая покруче вельботовой. И на яхте, должно, переполох. Но звуков пока не слышно.
     Пытаюсь разглядеть. Куда там!.. Даже деревья, к коим приторочены наши посудины, - вроде сгустков тумана.
     Трап порядком вывернуло, так что и сам немало поизгибался, покуда достиг берега. То, что увидел, а точнее, не увидел, здорово подкосило.
      Вернулся.  Господин юнга  - на полу. Хорошо,  без поломок обошлось. Тоже бормочет о тумане похожем на обман, пытается вскарабкаться на свой «этаж». Проснулась и каюта напротив. Её хозяин для удержания себя в вертикальном положении упирается спиной в панель. Заглядывает в подвешенное зеркальце, скоблит и без того глянцевые скулы и подбородок.
     - Вот и господин механик. Говорите, вода ушла? – упреждает новость. Но в остатке у меня – новость посерьёзней:
     - «Машенька» пропала.
     Обнаружить в зеркальном отображении его глаз хоть какую перемену не удаётся. Они смотрят на меня спокойно, почти холодно. Так, видимо, Хирург смотрит на свои распятые жертвы, перед тем как воткнуть скальпель.
      - Вы это про Машеньку Аркадьевну?
      - Я про яхту «Машенька».
     Его пальцы с зажатой бритвой на секунду задерживаются у верхней губы. Рука у локтя залеплена свежим пластырем. Видать, для сокрытия следа от вчерашнего обрушения с кормы «Машеньки». Да-а, разговорец ещё тот вылепился … Если, конечно, главный герой не накручивал, не переигрывал.
      - Однако… - роняет, когда выходим на палубу, а затем балансируем по трапу.
     Со стороны берега видимость получше. От дерева, по обнажённому склону и дальше, едва различимой змейкой тянется швартовый канат.
     - Понятно. Джентельмены удачи оставили нас издыхать на этом восхитительном острове, - резюмирует с каким-то даже задором, будто иного и не ожидал.
     - Смешно, конечно, - киваю.
     - С чего это вам смешно?
     - А канат…Злодеи обычно не оставляют следов.
     - Оставляют. Для особо одарённых.    
     - У меня другая версия. Специалисты  т а м  по «мертвым» узлам неплохие. Скорей, «Машеньку» уволокло отливом, когда все спали. Иначе бы… Колокол у них зычный.
     - Вас разбудишь! Борис Захарьевич до сих пор цветные пузыри выдувает… Минутку, это вы к чему о мёртвых узлах?..  А-а, понимаю. На корабле завёлся шахид. Опоил людишек зельем, обрезал канат и – плыви мой чёлн… И – сам заодно.
     Чуть не выпало: «Да нет, шахид на берегу остался». Припомнились полуночные шаги.
     - Подите-ка вы, господин механик, да врубите сирену для очистки совести.
     Для «очистки» чьей совести не уточняет.

     К обеду туман расходится. Прибывает вода. Решаем поскорее убираться с этого «восхитительного» острова.
     Хирург деловит, рот на замке.  Меня не перестаёт поскрёбывать: даже если «Машеньку» унесло отливом и она попала в течение, – не спят же они там до сих пор?! И прежнее: а нас самих туда ли несёт  без «Машеньки» и кормчего Руслана?..
     Погода балует. Солнышко… Рассеянные по небу белые паруса облаков… Почти безветрие… Небольшая мягкая волна... Плыть – удовольствие.
     Боря – при своём нештатном занятии. То сидит на скамейке с ажурной спинкой и подлокотниками, то расхаживает по палубе. Бинокль не выпускает. Вот он, видать, не сомневается: его Остров Цветных Снов никуда от него не денется.
     На другой день заглядывает в рубку и эдак важно, в растяжечку: «По курсу – земля». Его чёрные глаза мерцают магическим светом.
     А вот и она – земля. Изгибы знакомого острова, острова-удава, населённого воронами-мутантами. На сей раз они не думают таиться, а встречают на подходе. Горланя, размахивая адскими крыльями-мечами, пикируют на вельбот, бьются о стёкла рубки, долбят толстыми клювами. Благо, стёкла противоударные, а мы успеваем укрыться. Сквозь просветы вороньей метели угадываем покинутое нами песчаное ухвостье острова. Теперь оно в струпьях всё тех же свирепых каннибалов.
     - А не тянет ли кого позагорать на пляжике? – с великодушной полуулыбкой интересуется капитан. - Понятно. Оппоненты Чарльза Дарвина и страстные любители ориентологии на этом корабле отсутствуют. Тогда – полный назад!
     Неплохо бы перекинуться насчет этого «полного назад». Но замкнутое лицо господина капитана не располагает к душевному общению. Боря же… Как заведённый, бродит по палубе, бубнит нечто невнятное: «Мистика? Не думаю…Он где-то здесь, где-то рядом… Наказание… Кто из них?».
     Провал «экспедиции» налицо. Мы ходим по кругу. Или нас кто-то водит. И, как всякий провал, не объединяет, а сеет недоверие. Уныние, правда, ещё не достало, но уже близко.
     К вечеру, не сговариваясь, собираемся в рубке. И Хирург выдает то, о чём я и сам подумывал: «Возвращаемся в родные пенаты».
     Смотрю на компас. Стрелка не находит себе места.

31.                Потерявшая чутьё стрелка компаса вызывает у Хирурга приступ красноречия:
      - За туманом и запахом чудо-ворон мы двигались от восхода к закату. Теперь сделаем кульбит – от заката к восходу. Всего делов. А ночью – по звёздам! Я полагаю, Борис Захарьевич большой дока не только по части психологии-астрологии, но и в астрономии на Нобеля тянет. Не так ли, Борис Захарьевич?..  Кстати, если не секрет, почему Захарьевич, а не Захарович?
     - Потому что Захарья… А слушать ваш юмор, Олег Артурович, так даже приятно. – В голосе Бори не совсем проглоченная обида.
     - А что неприятно?
     - Вы про «Машеньку» забыли.
     - Про неё-то? Это уж ник-когда... А ваше сердце вещает что-то?
     - Оно-таки вещает. Надо ждать. Искать…
     - Откуда?! Где? – Хирург с растяжечкой поворачивает свой пиратский череп, обтянутый красным лоскутом, вправо, влево. – Пусто.
     Он прав. Между небом и водой не то, что кораблика, - летающей птички не видно.
     Выхожу на палубу и не сразу верю своим глазам. Туман, словно мираж, возникает из ничего. И как ни пытается обойти его наш рулевой – безполезно. Он буквально заглатывает судёнышко. Сыро, зябко.
     Хирург останавливает мотор, включает сирену. Её дикий вой да этот спрессованный туман… Малость коробит.
     Убеждаю: коли «Машенька» плутает где-то рядом, мы услышим колокол и отзовёмся. А так… Наша сирена может просто перекрыть его. К тому же она здорово сажает аккумуляторы. А подзарядка от мотора… Солярки – канистра осталась.
     - Так бы и сказали. – Он водит перед глазами ладонью, шевелит пальцами. Потом складывает их в кулак, резко выбрасывает. Пробить в тумане портал надумал что ли… Видать, и доктору худо.
     Мы все - на палубе. Невольно жмёмся друг к другу. Ждём, что будет дальше. Туман напитан чем-то живым. И это живое видит нас, наблюдает за нами... Хочу поделиться подозрениями. Но… Боря с Хирургом тоже озираются. Не то, чтобы затравленно, но всё же… Что-то и они чуют.

     Толчок, пауза, потом вибрация. От палубы – по всему телу. Снова толчок…
     О наш вельбот трётся или тужится поддеть его какая-то глыбистая штуковина. Заглядываю через борт. Первое, что вижу, - осветлённое золотистой краской слово «Машенька».
     Яхта лежит на боку, царапает килем наш «Апполон». Конец её мачты со спутанными парусами наполовину уходит под воду.
     Хирург издает не совсем внятное: «Да нет, это на самом деле… Матерь божия!.. – А уж потом: - У нас где-то лёгкий якорь… Зацепитесь! Туман сойдет – разберёмся».
     Этот туман… Прямо наваждение. Впору  задуматься о чьём-то тайном промысле, удариться в мистику.
     Так же нежданно налетает ветер, сдувает его, будто пар из булькающего в котле колдовского зелья. Накатывает волна, совсем прижимает «Машеньку» к «Апполону». И она уже не царапает, а долбит его кованым килем. Хирург быстренько обрезает шнур с закинутым якорем.
     - Багор… Багром!
     Хватаю багор, упираюсь в днище яхты. Хирург тут же запускает двигатель. Но окончательно не покидает «Машеньку», а огибает её.
     Рваная расщелина по борту. Похоже, задели не особо давно, ибо полностью напитаться водой судно ещё не успело. И только сейчас, когда захлёстывают волны, яхта тает на глазах. Остаётся крашеный в охровый цвет петушиный гребень киля.
     От шлюпки же вообще никакого следа.
     - Это уже кое-что. - Фактом отсутствия шлюпки Хирург вроде даже доволен. Водит подзорной трубой по сердитым складкам моря.

     Идём на самой малой скорости. Утешает одно: в шлюпке о н и  далеко не могли... Потом - иное: а долго продержатся без воды-еды, если?.. «Если» - это когда мы не заметим их, стороной пройдем случись шторм. Если они вообще в шлюпке!.. Да мало ли этих «если»?! Если ты сам не знаешь, что будет с тобой через минуту.
     Проверяю уровень горючего. На пять-шесть километров…
     - Распечатывайте канистру! До главного судового хода дотянем, а если что…  - Капитан ведёт глазами к борту, где покоится мачта со свёрнутым парусом.
     Это и есть наше «если». Чудо из авоськи. Яхтсмены мы с Борей ещё те…
      Ночь. Правимся по звёздам. Стрелка компаса всё скачет, а Боря с Хирургом всё не сойдутся, что понадёжнее из проводников – Ковш Большой Медведицы или Полярная Звезда. Оба крепко стоят на своём. Только приходят к единомыслию, - глохнет мотор. Заглядываю в топливный бак. Сухо. Хирург вроде и опечален не слишком. Напротив:
     - Господа, а не сотворить ли нам свой банкет?! Уж больно злое вороньё в желудке каркает. Господин механик, настал момент истины: а покажите нам искусство своей смежной профессии!
     Да охотно! У самого поджимает. Последнее время не ели, а перекусывали.
     А вот и солнышко кстати выползает.
     Спускаюсь в камбуз. Вдоволь картошки. Готовлю её с приличной добавкой лука и свиной тушёнки. Хлеб сильно зачерствел. Нарезаю тонкими ломтями и – на сковородку. Немного водички, по верху – сливочным маслом. И – под крышкой, под паром… Пробую. Объедение. Из овощей, правда, только солёное да маринованное: салат, грибочки в банках закрученные. Сочинения собственного.  А вот и язёк вяленый. Задержалась бутыль с пивом. Что-то из продуктов ещё остается. Надолго ли  – не задумываюсь. На ум приходит изречение некоего отчаявшегося оптимиста: «Решать проблемы будем по мере их поступления».
     Всё, что приношу, истребляем подчистую. Сытыми тюленями валимся где кого сморило. Не знаю как другим, а мне хорошо. На небе – ни тучки. Море затихло. Едва-едва колышется. Воздух – целебный настой. Хоть горстями черпай. Кто из нас не мечтал о таком?! Какого ещё рая или рожна надо! Но тоскливый сквознячок под самым дыхом: «И куда ты едешь-плывешь? Кто тебя ждёт, господин механик-кулинар-сторож? Кто ты ещё?..».
     Вопросы не слабые, хоть и не новые. Они приподнимают меня с палубы.
     Мимо, «на всех парусах», несётся фрегат Ивана Ивановича. Матово поблёскивают на солнце выглядывающие из бойниц дула орудий. А он несётся. При полном штиле. Следом -  рваная дорожка. Первое желание - позвать ребят. Но я не могу оторвать глаз, открыть рта. Мне чудится: на уменьшенной в десятки раз  копии фрегата кто-то есть.
     Массирую виски, тру глаза… Наверное, что-то с головой. Перегрелся, переволновался… Галлюцинации… Поворачиваю голову, с немалой опаской ощупываю глазами морскую гладь. Фрегат, не сбавляя хода, продолжает удаляться.
     В чувство приводит мечтательный голос Бори:
     - Любопытно, в этих водах плавают щуки?
     Кивком призываю его глянуть за борт. А он о своём:
     - Константин, у вас какие снасти для ловли щук в морских условиях?   
     Вопрос не на  шутку задевает господина капитана:
     - Та-ак, совсем рассиропился мужчина. Подъем!  Барракуды тут плавают. -
 Видимо, уловил нашу склонность к амнезии. - Ставим парус!
      Мы и ставим его.
     Не буду растекаться о подробностях,  одно скажу: и мы с Борей намаялись, и господин капитан изрядно притомился с нами. Это таких вот мореплавателей, как я и Боря, зовут речными ракушками продубленные штормами волки. А Олег Артурович  ни разу не сорвался, не попрекнул. Спокойно, даже в охотку, рассказывал и показывал. Но и крутился больше нашего.
     Мачту с парусом мы подняли. Только надувать его некому. Штиль полнейший. Вот бы поднять его раньше, когда ветерок задувал! А та, последняя канистрочка,  сейчас бы очень кстати...
     - Что, господин механик, хорошая мысля приходит апосля? У меня – тоже.
     Великодушие Хирурга прямо ключом бьёт. Приглядываюсь. Да нет, лицо вроде натуральное.

32.                Открытая каюта… Вижу его на коленях, перед иконкой божьей матери с младенцем. Раньше не придавал особого значения этой иконке, принимал за некий амулет или дань моде. У иных в рубках да каютах – зайчики, мартышки, бегемотики, крабы, черепашки, прочие плюшевые поделки. У других – фото женщины, ребёнка, а то – целой семьи. У Хирурга – образок. Так вот, господин капитан стоит перед ним на коленях и я слышу: «Аве, Мария благодатная! Господь с Тобою. Благословенна Ты между жёнами и благословен плод чрева Твоего, Иисус. Святая Мария, матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей. Помоги заблудшим и направь к свету потерявшихся в ночи…».
      Громко, с душевной маятой, не таясь, повторяет: «Аве, Мария благодатная!..». Полагаю, на Стоянке эти же слова распевал на итальянском. Да что там «полагаю»! Руслан откровенно признавал. И связывал с неудачными операциями  в больнице.
     Подумалось: в этой пустыне нас только трое и мы, как на ладошке. Может, Небо услышит и увидит, сжалится, примет его молитву. Ведь она не ради какой-то показухи. Не шут же он гороховый?!..
     Дабы не обнаружить себя, - поднимаюсь на палубу мягкими шажками.
     Боря сидит в раскладном кресле, у края кормы. Подмышкой конец румпеля  (рычаг управления судна под парусом). Слегка раскачивается и с такой мольбой взирает на поникший парус, словно пытается оживить. Я устраиваюсь обок, на рундуке.
     Говорить о Хирурге и его молитве расхотелось, и я закидываю «удочку». Эта самая «удочка» давно наготове, да всё не складывалось закинуть:
     - Борис Захарьевич, как банкет прошёл… тогда, на яхте?
     - Да так себе, –  тянет Боря не слишком охотно. – Олег Артурович рано покинул. Маша почему-то не в духе была. Аким Родионович грустил. Но… - Загорается: - Скумбрия удалась! А вы отчего не пришли?
     Я коротенько излагаю о своём блукании в тумане, о сердобольных дельфинах. (О приватной беседе Машеньки и Хирурга, о его вынужденном купании умалчиваю, конечно). Боря слушает внимательно, но по глазам вижу – верит не очень. Потом:
     - Кстати, Лида спрашивала про вас.
     -  Про меня? – Хотя я и надеялся услышать это имя, ради него и затеял разговор о банкете, и всё же сказанное Борей несколько огорошило, застало врасплох: - Но ведь она… 
     - Понимаю. Вам казалось, Лида незрячая. А поэтому человек, особенно незнакомый, для неё – отвлечённый звук? – В уголках Бориных губ – что-то вроде лукавой усмешки. – Первое впечатление – именно такое. Но... Глаза у неё в порядке. Лида не помнит, кто она... Руслан повстречал её в порту. Она бродила там, не знала как, откуда, куда и зачем… Простите, у вас ведь тоже не совсем хорошо с памятью? Забыли…
     Я останавливаю его:
     - И что, вы, Борис Захарьевич, вот так, запросто, поможете вспомнить? –  Борины слова обо мне вызывают почему-то неприятие. – Вы и женщине той помогли вспомнить её имя?
     -  Да нет, это Руслан... Надо ведь как-то обращаться к человеку. А вообще… Ведь и вы, и Лида  во многих отношениях – люди нормальные. Проблема – в подсознании. Есть процессы, которые мы, психоаналитики, возможно, не совсем точно, именуем космическим парадоксом…
     Боря отрывает глаза от мёртвого паруса, минуту-другую изучает палубу под ногами, будто пытается проникнуть в чрево вельбота, где и кроется тот самый космический парадокс.
     - Вам не интересно?
     Это верно. После надрывной молитвы Хирурга удивить меня на этом «Апполоне» чем-то ещё вряд ли получится. К тому же чувствую: сейчас он перейдет ко Вселенной, начнёт убеждать, что человек уже сам по себе – Вселенная. (На нечто подобное и Руслан намекал, на Стоянке). Так оно почти и выходит:
     - Вы чем-то в жизни сильно разочарованы. Или озабочены. Скажем, у вас вечные нелады с супругой. И вы окончательно приходите к выводу: понимания, жизни душа в душу, о чём мечтали, не получится, сколько бы ни старались. Как человек здравомыслящий, сознаёте: никто из вас не виноват. Вы – просто разные. И не только биологически разные. А то, что связывало и сдерживало, давно исчерпало себя… - Боря вдруг замолкает, смотрит на меня. - Вы чему улыбаетесь?      
     - О, кто-нибудь приди, нарушь чужих людей соединённость и разобщённость близких душ…. И кто он, этот большой и сильный?
     - А вы  э т о  откуда знаете?
     - Что знаю?
     - Да вот эти строки… Стихи…
     Я пожимаю плечами. Действительно, откуда я их знаю?.. Выплыли сами, к случаю. Не дождавшись ответа, Боря тянет своё, но и как бы отвечает на мой вопрос-стихи:
     - Нарушить есть кому. Это ваше мучительное состояние, вечное напряжение мысли и души, уверенность, что имеете право на счастье, могли бы дать его другому, - материализуется в пространстве. Человек – живая клетка Вселенной, её подобие, встроена в её духовное поле. И вот где-то живёт другой человек, другая женщина. Живёт пониманием и ожиданием большого и прочного счастья – одного на двоих. И энергия её и вашей озабоченности в конце-концов пересекаются. И начинается…
      Под конец Боря говорит с таким убеждением, будто переживает собственную историю. Я не выдерживаю:
     - Борис Захарьевич, я знаю, что начинается. Начинается процесс по известному сценарию: «Не сошлись характерами!».  С очень забавными деталями: это моя чашка, ложка, кошка…Ну, а как насчёт безпамятства? – возвращаю к тому, ради чего он и затеял свой «психоанализ».
     - Ну, если снова переводить на бытовой язык… Думаю, тут влияние вашей никчемно прожитой жизни. – Не слишком лестные для меня слова Боря сдабривает нотками сочувствия. – Память, мозг человека включают свои защитные функции. Происходит стирание негатива. Образуется как бы провал. Этот провал – отрезок вашей жизни с нелюбимым или чуждым по духу существом, не способным или не желающим в силу своего характера, ограниченного ума или других обстоятельств, о чём я уже говорил, понимать и принимать вас таким, какой вы есть. В результате ваша истинная суть…
     Не знаю, как дальше пошло бы дело, но является Хирург. А изрекать умное под гипнозом такого же умного и грамотного не всегда безопасно.

     33.                Лицо господина капитана благостное, умиротворённое. В руках – армейская фляжка в зелёном матерчатом футляре, пластмассовые стаканчики, шикарная, явно подарочная, упаковка с шоколадными конфетами. Боря приподнимается, уступая кресло, но он удерживает его, садится на рундук, рядом со мной.
     - Вот – натураль. – Разливает по стаканчикам, протягивает открытый коробок с шоколадками. Мы с Борей скромно извлекаем по одной. – Машенька  Аркадьевна – Аким Родионович – Ваня – Надежда Васильевна – Руслан-Ихтиолог – Лида…- перечисляет знакомым молитвенным речитативом имена команды и пассажиров яхты. – Мы не нашли их ни живыми, ни мёртвыми. Значит, остаётся надежда. Давайте - за благополучный исход!..
     Я-то полагал, «натураль» - мягкое «виски» по-аникински, только без духовито-целебной добавки. А оно - чистый спирт. Первый же глоток продирает горло раскалённым рашпилем. У Бори - глаза на лоб, шляпа – дыбом...
     - Виноват. Не учёл, что всё натуральное для вас экстремальное. Простите.
     Наши корчи потихоньку проходят, и Хирург кивает на мачту с обвислым парусом.
     - Как считаете, Борис Захарьевич, за какое преступление это наказание?
     Вопрос в теме человека и Вселенского разума. Как раз во вкусе Бориса Захарьевича. Но он другого мнения:
     - Задачка больше для Порфирия Петровича. – Прочищает горло кашлем.
     - Это  для какого же Порфирия Петровича? Который следователем в «Преступлении и наказании»?
     Вот так. С классикой у Хирурга всё в порядке.
     - Для которого.
     - Насколько я помню, он – по раскрытию убийства. А у нас… Это вы к чему?
     - Это я – к слову. - Блеск Бориных глаз прячется куда-то в глубину.
     Я вдруг понимаю: разговор – у самого края. Неужто и у Бори подозрение насчёт отстёгнутой Хирургом «сонной» яхты.  А может, и  ещё о чём…
     А тот пытается заглянуть в его глаза. Но всё внимание Бори – на шоколадной конфетке. Он смакует её, проглатывает, как бы машинально берёт новую.
     - Этого Порфирия сыграл в кино, кажется, Смоктуновский, Иннокентий. Мне понравилось.
     - Не возражаю, хорошо сыграл, - соглашается  Боря, облизывая ошоколаденные пальцы, и косится на фляжку. (Всё-таки «разрядка» подоспела кстати). – Но он сыграл не следователя Порфирия. Он самого себя сыграл.
     - Вот как!.. Почему так думаете?
     - Ему потности не достаёт.
     - Чего, чего ему не достаёт?
     - У Фёдора Михайловича Порфирий врёт, провоцирует, изворачивается, мечется, нарочито тужится и тем самым вызывает ощущение потности. Вот Александр Колягин сыграл бы такого Порфирия натураль, как вы оригинально выражаетесь.
     И снова – возле самого нерва. В извивах реки по имени человек Боря Смиркин и впрямь искусный пловец.
     - А я считал, потность – больше от страха.
     Вижу остывшие глаза Хирурга.
     -  Может, и так. Это случается, когда следователь высочайшего класса, и в своём профессиональном желании обличить - искренне сопереживает с преступником. Но тут не только переживание за его судьбу, а почти обожание…
     - А обожание за что?
     - Думаю, причина в том, что злодейство совершил не он сам, а другой. Но главное, мнение о зловредной старухе-процентщице, оценка её нравственной сути у них одинаковые.
     - Ну, Борис Захарьевич, по-моему это перебор.
     - Ой ли! Тут не только белый, но и чёрный джин. Дремлет себе до поры. Или у вас не так?
     Боря натягивает струну покрепче. Надеется, Хирург сам раскроет себя? Олег Артурович плескает в стаканчики: «За здравие полагается дважды!». Снова протягивает коробок с шоколадками. Сам не закусывает. И весь какой-то вежливый, внимательный.
     Вторую порцию мы принимаем по рецепту доктора: выдохнули и не вдыхаем, покуда не провалилось. Тоже тяжко, но лучше. Закусывать высокоградусное шоколадом – такого тоже не доводилось. В общем, нормально.
     - А вы, Борис Захарьевич, что же, намерены отыскать новую обетованную?.. 
     Перевод стрелки неожиданный. Боря вытягивает шею, прислушивается к голосу. Голос вроде душевный, сочувствующий.
      - Да, - соглашается.
      - Вы что же были т а м, на своей, древней?.. Вас там что-то не устраивает?
     - Я  т а м  жил. Что-то – да. Т а м  нет мира. Т а м  жизнь на конце копья. Так не может вечно… Это чревато…
     Хочется и мне вклиниться в разговор, уточнить: на каком конце, с какого края копья? Но решаю промолчать, полагая, что вообще-то разговор этот Боре не из приятных.
     Голос печальный, а вот глаза… Глядя в них, почти не сомневаюсь: а что, и найдёт, и откроет, не за то, так за другое получит нобелевское. Вера… Это как раз из неё является чудо.
     А Хирург:
     - Эх, Борис Захарьевич, а кому сейчас не тошно?! Так что тут мы с вами в одной лодке.
     - А вам отчего?
     - Меня, Борис Захарьевич, женщины не любят. Хотя… Посмотрите на мою анатомию. Разве я похож на Паниковского? Эксклюзивный экземпляр, не правда ли? Как можно не любить?! Я бы и сам такое полюбил… Обидно. - В голосе его немало от паяца, но пробивается и нечто похожее на тоску. –  Не-ет, всякие там – это да… А вот… Я, Борис Захарьевич, операции делаю, какие в нашем городе-миллионере только один может. Одна… Могла… Алла Николаевна Помухина. Моя… Э-э-эх!.. - Из горла вырывается что-то вроде стона. - Царство ей небесное. Давайте помянем…
     Кто такая Алла Николаевна Помухина, и у меня, и у Бори хватает ума не уточнять. С таким неподдельным уважением и чувством обычно говорят о любимом учителе, которому обязан по гроб жизни или о родном человеке, перед которым сильно виноват.
     Помянули.
     Хирург посидел с закрытыми глазами. Вдохнул. Выдохнул. Мы - опять же по его рецепту.
     - А меня… А я - за компанию с Константином  Безбатьковичем  Амнезиевым… - Он вытягивает нижнюю губу в мою сторону, довольно брезгливо вытягивает, - болтаюсь как то самое в проруби. Мы с ним болтаемся... И толком даже не знаем, чего и кого ищем.
     Достаёт из-за пояса инкрустированную червлёным золотом подзорную трубу и направляет в небо. Я поднимаю глаза.
     В вылинявшей от солнца лазури дрожит чёрная точка.

 34.                От винта вертолёта  на палубе изрядно штормит. Мы разглядываем упавшее к ногам металлическое седло. И начинается: «Пожалуйте вы, Борис Захарьевич!..». - «Нет, вы, господин… это… Жильцов!.. Я – после вас».
     Грешным делом, закрадывается: Боря просто трусит, потому уступает. Того же мнения, скорей, и Боря обо мне. В общем, оказывается проворней. Я хватаюсь за мачтовый крепёж, чтобы не сдуло, задираю голову, а он оттуда, сверху, помахивает  шляпой. Уж так по нраву ему экзотический аллюр.
      Хирург пребывает на рундуке. И провожает нас без своей фирменной улыбочки. Хотя сейчас она вроде бы и кстати.
     «Седло» опускается снова. Изучаю Хирурга, он – меня. Тянет паузу. Ну да, капитан покидает корабль последним.
     Отрываюсь от вельбота и слышу вослед почти точную копию давешних Бориных слов: «А про Машеньку забыли…». Это даже не вопрос, а некий душевный выплеск, приправленный немалой горчинкой. «Ну, артист!» - стрельнуло тогда привычное. Но позже: он-то - про Машеньку Аркадьевну, а не про яхту «Машенька». Её-то мы…
     Молодцеватый парень в камуфляже помогает забраться в салон. Затем включает лебёдку на очередной спуск «седла». А я делаю шаг и попадаю в объятья Акима Родионовича. Радость в живом глазу неподдельная. На цыпочках привстает Маша, чмокает в щёку. «Ну, слава Богу! А мы…». Она стирает пальчиком сердечко от губной помады на моей щеке. Так втроём и опадаем на скамейку вдоль борта.
     На второй, прямо перед глазами, рядом с Борей, - незнакомая женщина.  Привстаёт, обозначая свою радость ещё и улыбкой. Правда, какой-то неуверенной, одними губами. Зелёные глаза в этот момент занимаются освоением моей фактуры.
     Со стороны открытой двери - чертыханье.
     - Коля, в чём дело?! – Грозный оклик пилота.
     - Да в чём!.. Этот кашалот вместо себя швабру подкинул.
     - Какую швабру?
     - А я знаю! Лохматую. – Парень трясёт шваброй. – Какой палубу драят.
     - Аким Родионович, это что за фокусы?
     Заикаясь чуток, отвечает Маша:
     - Это ззначит, он остаётся. Он же сам – и ххозяин вельбота и ккапитан.
     - Коля, засвети этого ккапитана вместе с его корытом на камеру. Для отчёта. А швабру верни. Пускай подотрётся. Тоже мне Миклуха-Маклай… И поживей!
     Минуту спустя вертолёт делает рывок. Мы набираем высоту. Припадаю к иллюминатору. Капитан сидит теперь на палубной лавочке. Перед ним – растрёпанная швабра. Его фигура с каждой секундой мельчает. Вот она едва угадывается. Ещё на виду «Апполон» с обвислым парусом. Но скоро и он растворяется в призрачно-голубой пустыне.
     На моей руке – Машина горячая  ладошка.
    - Ну, а вы?..
     Рассказывать обо всём наборе наших злоключений – не то место и время. Да и двоякое чувство от оставленного Хирурга не располагает. Он, конечно, «кашалот»…
Но вместе мы пережили не одно лихо. Интересно, как повёл бы он себя, знай, что Маша здесь, в вертолёте? Отделываюсь коротким: «Да всё нормально. Горючее закончилось. А потом – полный штиль, туман…». Это, видимо, устраивает женщину и она, сбиваясь, торопится рассказать о своём:
     - Ваня всё время трезвонил. Нас не могли слышать разве что самые глухие. Но корабль…Там почему-то молчали. Может, на нём никого и не было. Ни одного огонька. Вроде это и не корабль, а плавучая гора или айсберг какой. Ваня и Надя на корме… Разглядели его в тумане первыми. Ваня что есть мочи кричать Акиму: мол, давай лево руля! Мы тогда на моторе шли. Да куда там!.. Чуть вообще не задавило.  В общем, шлюпку хоть и помяло, но ничего, не протекала. Мы гребли… Слава богу, нас увидели, подобрали …
     - А Руслан и Лида? –  Горло моё обкладывает сухим.
     Маша опускает голову.
     - Их с нами не было.
     - Как это?!..
     - Когда проснулись и поняли, что яхту унесло от острова, то - скорей на палубу… Ну, я, Аким, Ваня с Надей… А их нету. Пробовали вернуться на остров – ничего не вышло. От берега такие волны накатывают!.. И остров уже вроде совсем не тот… А мы вот… Мы уже второй раз  вертолётом... Первый раз – вообще всё в тумане… Господи, спаси их и помилуй!
      Она осеняет себя крестом. Признаться, не ожидал.
      - А фрегат?
      - Какой фрегат?
      - Да Ивана Ивановича… В смысле – кораблик его. Не видели? Я имею в виду - не спасли?
      Она вздыхает:
     - Какой там фрегат! Не до игрушек было...
     Я хотел поделиться своим фантастическим видением, но удержался, боясь насмешки.
     Говорить, вроде, уже и не о чём. Чувствую не просто усталость, а какую-то опустошённость. От нечего делать разглядываю незнакомку. Ну, Маша и Аким понятно,  зачем на этом «судне». А она? Неизвестная мне очередная подруга Хирурга пристроилась? Но могла бы показать себя. Скажем, - выглянуть… Или попросить пилота объявить через усилитель. А, может, врач? Однако прикид…
     Не чета «джинсовой» Машеньке. Одета так, - вроде для свадьбы или воскресного выхода по бульвару, а не в спасательную экспедицию. Модные туфли с серебряными застёжками, светло-синее приталенное платье в белый горошек с откладным и опять же белым кружевным воротничком. Тронутые лаком волосы блондинки умело обтекают щёки и как бы заключают в овальную рамку лицо. Лет… двадцать восемь-тридцать…
     Мы летим уже около часа. В иллюминаторе - всё та же водная пустыня. Но вот появляются большие, затем и малые суда. К пенистым бурунам за кормой пикируют чайки. Это уже – наше.
     Когда отрываюсь от иллюминатора, то застаю на себе то ли растерянный, то ли изучающий взгляд женщины. Она хочет что-то спросить или сообщить, но не решается.  В такие моменты на неё поглядывает Маша. И в её поглядывании одно и то же: «Ну, что же ты?!». Так иной тренер смотрит на свою незадачливую воспитанницу: «Ну, что же ты?!... Прыгай! Ты сможешь! Ты возьмёшь эту высоту!». В ответ незнакомка опускает или отводит в сторону глаза.
     Уже на подлёте к городу, где на пустыре, огороженном колючей проволокой, вразброс «сидят» стайки винтокрылых птиц, женщина трогает пальчиками моё колено:
     - Серёжа, ты что же, не узнаёшь меня?
     Смотрю на неё туповато. А она – с трагическим придыханием:
     - Я жена твоя, Оля.

35.                …- Ты – понастырней со своим обаянием!.. А я тебе помогу… Он всё больше по ночам купается. Одна рыбка и приласкала… А я после обрабатывала… И приглядела вблизи той ранки родинку. Такая родинка!..  Типа – спелый банан… Ну, а  ты это… жена. Так, мол, и так ему: дорогой, если не веришь, что я твоя, родная… В общем, намекни как-нибудь потоньше про тот интимный банан.
     Оля смеётся:
     - Ну, ты даёшь, Маша!
     - Чего я там даю?! Тебе сколько годков накапало? Три на десять?.. Ну да, мы же ровесницы. Так что… Сколько можно убиваться по своему?! А этот… Руки откуда надо растут. И головой не бедный, хоть и с прорехой. Не бабник какой. Правда, плавала тут одна, вся из себя… Катер с наворотами. На «Бугор» Костика тянула, в хоромы свои. Так он ей знаешь что: «Мне жалко со своей будкой расставаться. И я Лайму сильно люблю». Ничего, отскребёшь, пригладишь, приласкаешь – замурлыкает. Всё вспомнит.
     - А вдруг явится натуральная, законная? И аргументы у неё покруче этой... как ты говоришь, родинки. Скажем, фотография, где он сам, супруга, два сына и пятеро дочерей. Свидетельство о браке. Да мало ли чего, когда и впрямь законная!..
     - Это – вряд ли. За пять лет не объявилась, а тут косяком повалят. Да, может, он ещё и не успел. Мужик молодой… Ты всё же не затягивай. Отпуск-то скоро тю-тю.
     Я стою за углом кунга. Переминаюсь с ноги на ногу, поёживаюсь. Сказать: «Здрасте! Я тут нечаянно всё слышал. Так, может, не будем больше комедию ломать?». Да-а,  комедия-то - комедия, только… Решаю сделать задний ход. Я сюда – за Хозяином. Но, похоже, его тут нет.
     Акима Родионовича разыскивает налоговый инспектор.
     А неделей раньше…

     От Стоянки, вдоль Лагуны, в глубину Зелёной Косы, тянется хорошо убитая широкая тропа. Сомкнутые кроны деревьев… Рассеянный свет… Ощущение, будто ступаем по цветной мозаике. Птички чирикают… Бабочки с радужными крылышками порхают… Где-то музыка…  После скоротечного «слепого» дождичка воздух хмельной… Какой-то остроум назвал этот зелёный тоннель с приманчивыми заходами-проходами Щучьим ериком. Название прижилось, и каждый любитель душевных прогулок переиначивал его по-своему.
     Оля покусывает губы. Переживает. Оно и понятно, ждёт вопросов. Я-то давно держу их в голове. Вопросов куча, да всё не подберу к ним нужное сопровождение. Как можно мягче, с долей вины (мне так кажется) спрашиваю:
     - И где же наш дом?
     Сам чувствую, невпопад спрашиваю, то ли со средины, то ли с конца. Женщина называет посёлок на другом краю земли. В нём мы, якобы, и проживали.
     - И как вы меня на..?
     Оля подхватывает с полуслова:
      - Мы с Машей переписываемся. Познакомились ещё в школьные годы. На каникулах в одном детском лагере отдыхали. Подружились. С той поры обмениваемся письмами, новостями. – На минуту замолкает. Потом: - Ах да, как я узнала?!  Сообщила Маше о пропавшем муже. А она рассказала про вас, прислала вашу фотку. Ну, вот я и…
     Фотку? Наверное, Машенька приберегла её от телешоу «Отзовитесь, кто знает» пятилетней давности.
     - И кем же я был по жизни?
     - Егерем.
     - Да что вы!.. А до этого служил в спецназе. – Вспоминаю свои навыке в стрельбе и ловких подсечках. – Был контужен и телепортирован сюда на лечение?
     - Что?! Вы… Ты… Да. В спецназе. В горячих точках. А по поводу контузии шутите? Или тоже правда?
     Это становится забавным.
     - И какой из меня егерь был?
     - Правильный. Браконьеры побаивались. И ещё у… - вечные стычки с чёрными лесорубами…
     Оля теряется, не решит, что поставить к этому «у» - «вас» или «тебя» Я тоже не тороплюсь с предложением. Должно ведь что-то кольнуть, протянуться между нами. А оно не выклёвывается, не протягивается.
      - Последнее время эти безпредельщики совсем распоясались. Почти не таясь, валят деревья, не щадят молодняк и самые ценные породы. А чины наверху глаза отводят.
     - Та-ак, а я в ногах путался у этих достойных людей. Не в своё дело встревал. Решили избавиться. Только вот как подбросили сюда, в такую даль, да ещё и мозги выворотили?
     - Этого не знаю. Две недели поисковая группа работала. Следствие долго велось.
     - А вы что же, - следователем?
     - Нет. Я – учительница. – Голос Оли становится уверенней.
     - И как… наша фамилия?
     - Хлебниковы.
     - А отчество? Моё.
     - Афанасьевич
     - И я похож на вашего мужа?
     Оля говорит то, чего, признаться, не особо и ожидал:
     - На фото – да. А так... Разные. Хотя…- С  улыбкой обозревает мою фактуру.
     У-удар. Я всё-таки надеялся, Оленька вот-вот на шею бросится. Полумрак аллеи, птички,  запахи леса и трав ароматные… Да и не шутки ради оставила позади десять тысяч вёрст.  Но, выходит, она такая же принципиальная, как и её пропавший муж егерь. А скорей, просчитала: нечего мне ей дать, а главное – неоткуда взять. Подобное женщина просчитывает не только умом.
     А дальше – совсем уж полный аут:
     - Вы не возражаете, если перед Машей мы будем делать вид, что у нас всё хорошо. Идёт, так сказать, узнавание и привыкание. Это – нормально, естественно. Столько  не виделись… Я почему это прошу… Она очень хочет, чтобы у нас всё сложилось. Искренне желает  т о г о  с а м о г о  женского счастья. И потом мне здесь, у вас, нравится. А отпуска не так много. И последние годы я из посёлка никуда не отлучалась.
     Что мне-то остаётся?!
     - Не возражаю. Но, чтобы не оплошать перед Машиными очами, будем на «ты» и без оной, уже с этого момента. Тренировка не помешает. Не правда ли?
     - Правда ли.
     Вместо ожидаемой отповеди на мою иронию – снова  улыбка. Довольно милая. А уж глаза!.. Бывают же такие! Тайга с её малахитовыми озёрами наградили что ли?
     Оставался один вопрос:
     - А почему – Серёжа?
     - Случайно выпало. Я ведь там, в вертолёте, не совсем была уверена, что вы не ... – Она запнулась. - Смотрела на вас, а думала о сыне, искала сходство. Его звали Серёжей. И он сильно был похож на отца.
     - Был?
     - Да. – Вижу, как меняется она в лице. - Убегал в тайгу. Часто один. Всё искал папу… Серёжу нашли мёртвым. Ему было семь лет. Он провалился в ловчую яму. Браконьеры…
     Аллея заканчивается прижатой к самой Лагуне обширной поляной. Окантованная  кустами можжевельника и пирамидальными тополями – она и чудо природы и воистину «очаг» праздника жизни. Дымят мангалы, ноздри щекочет приторный запах подгораемого мяса, поблескивают лаком «мерсы», «вольво», «рено», «пежо» и пр. У одного, с распахнутыми, точно ворона на взлёте, крыльями, стоит, опершись на капот, нога за ногу, юноша. В руке бутылочка пива с дивными нашлёпками. Из салона «ключом по голове» - «бум-бумы». Он провожает меня взглядом  агатовых глаз, взглядом покровителя. Юноша  в момент прокрутил какого я поля ягода. У него всё есть: подаренная папой «классная тачка», шашлыки-машлыки, над ними колдует в белом колпаке пожилой слуга, «клёвая» девица внутри «тачки» (вскинула длинные загорелые ноги на переднее сиденье и тоже посасывает что-то из пёстрого пузырька). Не хватает аплодисментов.
     Дай бог тебе, юноша, получить их за добрые дела.
     Я приветствую его взмахом руки, и мы с Олей поворачиваем назад.
     Обратно шли молча. И зелёный тоннель с его солнечной мозаикой, таинственной полутенью, избытком озона, несуетной, убаюкивающей перекличкой птиц, как-то поблек и погрустнел.
     Снова посыпались редкие, но крупные капли дождя.
     У дерева, что росло перед окном моей будки, она сказала:
     - А мужа звали Константином.
     Мне ничего не оставалось, как скорчить хорошую мину:
     - Бывает…

 36.                Оля оглядывает моё жильё, жильё человека Без Определённого Места Жительства, но на окладе. Для душевного пользования, кроме небольшого запаса книг, - собственного производства топчан.
     - Ну, чтобы Машу не огорчать, сойдет…- Она подходит к тумбочке, открывает «Книгу света». Я же хочу понять, чего больше в недоговоренной фразе – откровенной насмешки или готовности к подвигу.
     Прошу насчёт Маши не переживать. А её, нашу гостью, никто не обеспокоит. Как раз занедужил сменщик, а замены ему, кроме меня, - никакой. Так что будка в её полном владении - хоть днём, хоть ночью.
     Уже на следующий день  во дворик заглянула Полинка да так и осела. Оля готовила на элетроплитке блинчики или пирожки с фруктово-ягодными начинками, а дитя Стоянки с удовольствием уплетало. Потом они гуляли по Зелёной Косе, уже в компании с Надей и её сыном Иваном Ивановичем. Надя заметно окрепла. Похоже, путешествие на яхте, морской воздух, опасности пробудили к жизни скрытые силы. А по-детски трогательная, беззащитная улыбка стала как бы смелее. Но, может, дело не только в морском воздухе. Однако спросить, не передавала ли ей Лида диковинные цветы не решался. А вдруг и они что-то вроде видения, наподобие фрегата младшего Аникина…
     Прогулки стали каждодневными. В них участвовал и отец Полинки, Рудольф. Дети и женщины возвращались с пучками трав, букетами цветов, с венками на головах, а «мастер чистоты» с ведёрком грибов, ягод или фруктов. Не раз слышал, как советовался с Олей насчёт способов их приготовления. Оказывается, у неё там, на краю земли, этого добра видимо-невидимо. А Рудольф… Зачирикал, зачирикал наш Рудик. Было что и Оли порассказать.
     В моём дворике становится тесновато, зато весело. Что-то вроде затянувшейся свадьбы. Только «жениху» на этом празднике место выпадало по преимуществу гостевое. Всё больше со стороны наблюдал. Но к столу приглашали.
     Заглядывает в сторожку Рудикова дочурка:
     - Пойдёмте обедать, дядя Костя. У нас сегодня пицца с грибами.
     У вас? Не хило. Я уже вроде как с боку-припёку.  Идём.
     - А кто же пиццу готовил?
     - Так папа и тётя Оля. Папа грибы отмачивал, тушил и обжаривал, приправу всякую делал, а тётя Оля тесто месила и пиццу запекала потом.
     - И что у вас там еще интересного?
     - А истории всякие. Папа рассказал, как он директором школы работал и математику преподавал, а тётя Оля говорит, она тоже учительница. И в ихней школе большие трудности. Математика не хватает. И физика тоже. Подменяют всякие непрофессионалы. От этого знания учеников страдают. А папа сказал: «Это плохо. Надо подумать». А что тут думать! Папа у меня, знаете, какой математик!.. И физику может… Ещё там грибов всяких валом! Не то, что у нас. Ищешь, ищешь, а они, другой раз, ядовитые. Так и гляди в оба. Правду я говорю?.. И там тоже речка. Да такая!.. Другого берега не видать. И океан… Почти рядом. Медведи, тигры не в клетках, а настоящие… Может, мы с вами и тётей Олей поедем, - решает умненькая девочка.
     Именно в этот самый вечер я случайно подслушал и разговор Маши с Олей насчёт моих интимных достопримечательностей, как с их помощью окончательно произвести меня в мужья. Из разговора также выходило, Оленька хоть дневала и ночевала в моём «особняке», но от подруги не таила наших, «чисто приятельских», отношений.

    Они сидят на «аникинской» скамейке под вязом. Полинка – посредине. Лисичкой ластится то к одному, то к другому плечу. Троица любуется Лагуной, окроплённой последними бликами оседающего в морскую пучину Солнца. «Ну, вот и славно!» - говорю себе. Отворачиваю с привычной стёжки и, крадучись, пробираюсь между дряхлеющими на «козлах» катерами. Мне скоро зажигать фонари.
     А под ложечкой такая пустота – хоть волком вой.

37.                Телеведущая.  «… Теперь - наиболее приятное из вечерних новостей!  С деловым визитом прибыл господин Смит Вессон - доверенное лицо Эклера Дринтона, почётного гражданина нашего города, не так давно покорившего своим искромётным талантом… – Она откидывает с левого глаза крашеную чёлку. Но конфигурация причёски такова, что выделанный косячок волос занимает прежнее место. И всё же в сравнении с прошлой передачей о Дринтоне у ведущей прогресс: она не сдувает чёлку, а отбрасывает едва заметным подёргиванием головы. Как всякое искусство, это тоже завораживает. – Тогда мы сообщали: ему очень понравился пейзаж с лодочной стоянкой…».
     Телекартинка. Голубая Лагуна, у её берега, у наплавных мостков – маломерный флот. На самой Стоянке, между деревьями, - вкрапления разнокалиберных судов. Ещё дальше, по всей Зелёной Косе, -  деревья вперемешку с кустарниками и травами, с протоками и озерцами, со скрытыми тропами и просеками…   
      Через объектив, да на расстоянии, Зелёная Коса и впрямь представляется райским уголком. Но тому, кто заглублялся, открывались такие язвы и миазмы… «Человечек погулевал», - говаривал старик Гаврилыч про схожие «корпоративные»  картинки и болезненно кривился.
      Телеведущая. «Так вот, доверенное лицо великого артиста прибыл с его предложением соорудить на месте этой стоянки развлекательный центр с игровыми комплексами, концертными залами, другими культурными заведениями, где не зазорно будет выступать звёздам мировой класса…
      (На слове «прибыл» она запнулась. И то!..  Лицо – среднего рода, а его носитель – мужского).
     Как нам стало известно, лодочная стоянка практически не приносит дохода в бюджет города. Больше того, ей едва достаёт средств на собственное содержание. А технически устаревшие моторы не соответствуют мировым стандартам, загрязняют окружающую среду. С принятием же и воплощением проекта мировой звезды, поступлением инвестиций город получит не только всемирную известность, а начнет развивать природную жемчужину нашего региона – Зелёную Косу. Но, что немаловажно, значительно пополнит казну, из которой будут происходить дополнительные выделения  на удовлетворение социальных запросов пенсионеров и прочих остронуждающихся…».
    ( Она продолжает «углублять перспективу», а мне чудится весёлая картинка: Гаврилыч на родненьком заштопанном катерке гребёт по маршруту «Кровать -Телевизор – Холодильник - Туалет», а в кильватере – социально удовлетворённый Валера Дирибок со своими кошаками…).
     А воды лагуны, реки и её проток станут бороздить экологически чистые белоснежные яхты и супермощные красавцы катера, соответствующие лучшим мировым образцам! - выплёскивает на одном дыхании телеведущая. – Об этом шёл заинтересованный разговор на приёме у мэра. Мэр города обещал положительно рассмотреть данный вопрос…».
     Телекартинка вторая. Повторение эпизодов концерта Эклера Дринтона с беснованием толпы и побиванием каблуками рояля… Сразу же, без всякой отбивки, - реклама. На весь экран – пучок свечек, отливающих всеми цветами радуги. Восхищённый, хватающий за душу, голос за кадром: «Жить без геморроя – это великая радость!..».
     Выключаю телевизор. Оказывается, не пустыми были слова Руслана насчёт «подкопа», что производит «Бугор» под нашу Стоянку. Я хоть и заблудшим пассажиром чувствовал себя на этом причале, но пассажиром благодарным. А каково будет другим, давно, душой и телом, прикипевшим к этому клочку земли, когда в него вгрызутся ножи бульдозеров, начнут громить и размётывать обжитые гнёзда ковши экскаваторов?!..  Им каково?!..  А мне?  Я-то вовсе на бобах останусь. Бомжем  без оклада…
     Выхожу во двор. Огромная, как багровый купол, Луна выплывает из-за темнеющих шапок деревьев. Я не вдруг соображаю, что это Луна. Если бы ни багровый цвет, то принял бы её за верхушку церковного купола. Величественная картина  подвигает к глубокомыслию: что мы такое со своими большими и малыми страстями, со своими вопросами и переживаниями, со своими планами и своей скоротечной жизнью перед этими вечными творениями – Луной, Солнцем, Небом?!..   Но моё «оригинальное» открытие, увы, не приводит к смирению. И виной тому – тёмное оконце родной будки.
     Сегодня утром Оля обрадовала: она больше не будет стеснять меня своим присутствием. И просила извинить «за доставленные неудобства». И ещё: «Там, на стене, картина весит. Надя подарила. Н а м.  Но, если не возражаете, я заберу её потом с собой. Как память…».
     Всё, комедь окончена. Вот только полынный привкус остался.

     Сзади кто-то трогает моё плечо. В зыбком свете Луны проявляется Боря Смиркин. Это – новое. Не помню, чтобы когда-либо он задерживался на Стоянке с ночёвкой. Вижу его простоволосого, без культовой шляпы, то ли потерянного, то ли растрёпанного. Да-а, эти Нобелевские премии достаются не так-то просто.
     - Не спится? – Выдох сочувствия.
     Надо бы ответить: мол, не до сна сегодня. Дежурство. Но вместо этого соглашаюсь:
     - Да, не спится.
     Боря протягивает конверт.
     - Это – что?
     - И уснёте, и явление будет
     Ну вот, ещё этой забавы не доставало. Особенно после теленовости с её кислым осадком.
     - Вы знаете и про то, какой мне сон нужен?
     - Да, я знаю. - Он косится на слепое окно моего бунгало.
     - Конверт, конечно, не распечатывать…
     - Никакой тайны! – загорается Боря. – Всё просто. Во время сна подсознание разблокируется, и человек подключается к информационному полю Вселенной. Но нужен магнетический толчок, конкретное направление. В этом - моё участие. Иначе получится каша. К вам просьба: сообщить потом - был ли сон цветным.
     Я обещаю и зову на чай. А он:
     - Спасибо, нет. В эту ночь Луна пойдет на убыль. Хочу увидеть, как это происходит. – Вместо бинокля на шее у него теперь телескопическая труба. - А к вам ещё одна просьба: не забудьте положить конверт под подушку.
     Ну, это уже!.. Пытаюсь вернуть конверт, но Боря:
     - Простите, с вас за это… Не надо! Ничего не надо.
     Что тут поделаешь, господи...
      Боря уходит как-то бочком, не прощаясь, а я заглядываю в будку. Убрано, чистенько. Как в реанимации. На стене, в аккуратной рамке,  - картина. Цветы с бахромчатыми лепестками. Поражает богатая гамма оттенков.  Семь цветков: синий, пурпурный, бледно-салатный, розовый, сиреневый, малиновый, в центре – снежно-белый. Семь бриллиантов в затейлевой оправе листьев-изумрудин. Невозможно оторвать глаз.
     Присаживаюсь на топчан с накрахмаленной простынёй и взбитой подушкой.  Цветы на картине – точная копия цветов с вороньего острова… С острова-удава. Цветы, что видел в руках Лиды. Значит, теперь они всё-таки у Нади… Ибо выписать каждый листочек так совершенно и с такой любовью по наитию?.. Вряд ли…
     Вспомнилось как бы случайно обронённое Русланом, когда возвращались по берегу после встречи с Лидой: «Целебен не столько отвар высушенных цветов, а сам запах живых… Созерцание их естественной красоты…». И ещё странные слова Вани Аникина, вернее, Пелагеи-травницы припомнились: «Остров является чистым только для чистых душой».
     Да-а, было отчего и голове закружиться, и губам покривиться.


 38.                На тумбочке мой любимый фолиант - «Книга света». Открываю на закладке, хотя, помнится, никакой закладки я не оставлял.
     «По пути нам было целое поле цветущей синей медоносной травы фацелии. В солнечный день, среди нашей нежной природы, это яркое поле цветов казалось чудесным явлением. Синие птицы как будто бы из далёкой страны прилетели, ночевали тут и оставили после себя это синее поле… - Перескакиваю несколько абзацев на тот, что указан птичкой:
     - А была ли у вас, - спросил он, - своя Фацелия?
     - Как так? – изумился я.
     - Ну да, - повторил он, - была ли она?
     Я понял и ответил, как подобает мужчине, что, конечно, была, что как же иначе…
     - И приходила? – продолжал он свой допрос.
     - Да, приходила…
     - Куда же делась-то?..».
     Закрываю книгу. Пытаюсь понять, к чему эта закладка, к чему этот посыл к травящей душу картинке?..
     Выбираюсь из будки. Вдоволь поглотав воздуха под своим тутовым деревом, решаю сделать обход Стоянки.
     Тихо. Может, потому, что поздний час, да и день будний. «Постоянный» люд коротает время в своих «норах». Только «аникинскую» скамейку под вязом занимает теперь Боря Смиркин. Разглядывает Луну, уже довольно высокую и посветлевшую, точно отмытую от кровавой накипи после встречи с землёй. Уж не высматривает ли  в её разломах свою Фацелию? – наплывает грустное. И вдруг слышу: «Планета… Зелёная… Где ты? Есть ли ты?..». Ничего не поняв и не дождавшись продолжения, двигаюсь дальше.
     Долго стою у края Лагуны. Что-то не тянет искупаться в эту ночь. Захожу в сторожку, думаю, чем бы занять себя. Заварить «тонизирующего» чаю что ли? Но сна и так ни в одном глазу. И тут нащупываю в кармане Борин конверт. Выуживаю сложенный вдвое листок. Отменного качества бумага. Исписана на одной стороне аккуратным почерком, с наклоном  влево. Текст невеликий, с широкими полями,  напоминает некий мистический образок.
     «Поздней осенью 1632 г. из деревни Феннинген в Гессене бедный пастух по имени Генс, круглый сирота, не помнящий ни своих родителей, ни того, откуда он родом, отправился в южную Италию искать лучшей доли. Его путь пролегал через город Вальцбург на Рейне. Вдруг Генса буквально пронзило чувство, что он имеет к нему самое непосредственное отношение. Ноги как будто сами вели пастуха к нужному месту, которым оказалась роща. Войдя в неё, Генс осмотрелся. Неподалеку, прямо из-под земли, бил источник. Юноша склонился к нему, выпил воды…
     Через много лет он рассказывал своим внукам о том, как вода вернула ему память, и он вспомнил и отца, и мать, и дом, в котором родился».
     Ниже, в сторонке – приписка карандашом. Мелко, бегущим почерком:
     «Как доказывает наука, водная структура организма каждого человека идентична структуре воды того места, где он родился. Поэтому наша внутренняя связь с местом рождения сохраняется на всю жизнь».
     Ну, спасибо, Боря. Прямо - по Руслану… Сговорились что ли? Хоть прыгай в воду и - куда вынесет. Но есть же где-то и мой родник…
     Руслан… Лида… Машинально поглаживаю листок, а они передо мной - живые. Машут из тумана. Зовут что ли? Трясением головы изгоняю наваждение. Возвращаю послание в конверт. Кладу под подушку. И сам укладываюсь. «Проверим!» - с немалым вызовом говорю кому-то. Не понимая толком, что это я, собственно, собираюсь проверить. Но глаза закрываю.
     Не скажу определённо, был ли это действительно сон… Может, тот самый фантом, как исход из подсознания угнетённых, «разблокированных» чувств…
     Мы стоим на палубе яхты, взявшись за руки. Чудный ветерок, воистину божественный, словно касание крыльев ангела (ничего подобного никогда не испытывал, потому, наверное, и подумалось про ангела), ласкает наши тела, играет её распущенными волосами, забавляется дымчатой туникой. Лида пытается придержать её, но текучий шёлк струится меж тонких пальцев. Смех. И радостный, и смущённый. Как журчание чистой ключевой воды. Она кладёт голову на моё плечо, а я заглядываю в её сияющие бирюзой глаза. И… Ещё мгновение и я взлечу… Мы взлетим! Впереди - окантованный коралловыми рифами Остров, прекрасный, как лоно Вселенной. Позади – бесконечная, захватывающая дух бирюза океана
 
 39.                Вспоминаю Хирурга. Всё ещё бродит где-то по волнам. Если живой. Одному-то тяжеловато управляться с грузной посудиной. Какой раз приходит в голову: интересно, поднялся бы он тогда в вертолет, знай, что в нём Маша? Вряд ли. Как не поднялся и потому, что решил отыскать её живую или мёртвую. Хотелось в это верить. Так хотелось увидеть в рыхлой супеси человеческой души главное, прочное, срединное, стержневое… Как мачта корабля». И вдруг: а, может, повезло открыть Остров Больших Птиц? О том, что Лиде и Руслану повезло, я не сомневался. Думал об этом ещё при рассказе Маши о крушении яхты. Ну, какие у них-то могут быть грехи?!.. Тем более,  для Руслана тот Остров – родной дом. Тот Остров?!..  Стоп! А э т о т?.. Откуда, как на полувыморочном острове могло оказаться сказочное соцветие Семиродок? В руках Лиды… Вопрос, что не в первый раз донимал меня. А вороны-каннибалы… Параллельный мир?..
   
     К отплытию готовлюсь остаток недели. Без спешки, основательно, тайком. Сухари, консервы, пакеты с крупами «быстрого приготовления»… Сколько позволяет ёмкость моего «бегунка», и дабы не перегрузить особо, беру воды, бензина, рыболовные снасти. Подумав, выкраиваю изрядный кусок плотной материи, нахожу трубчатый алюминиевый шест для мачты. Авось пригодится…Последнее, что захватил с собой, - «Книга света», подарок Руслана.  Много близкого, живого, согревающего было в ней для меня.      
    Отчалить решаю до восхода Луны. Моя лодка в море-океане - крохотная скорлупка. Но что-то подсказывало: это не имеет теперь никакого значения!
     Тогда я не знал, наблюдает за мной не одна пара глаз. И уж совсем не мог предположить, что моим проводником будет «фрегат» шестилетнего Ивана Ивановича.

                Х    Х    Х               
    
    



    



    
    




    

      



    



   

    
    

    















 * Геннадий Селигенин

                Д Е Т И  В О Д Ы 

                « Ты есть и я уж – не ничто».               
                Гёте
                *   *   *
                «… И он вспомнил и отца, и мать, и дом,  в
                котором родился».               
                Средневековые хроники               
               
 1.                Телекартинка. Церковная площадь. Самая большая, ухоженная и почитаемая в городе. Выплетена брусчаткой. У её торогово-палаточного края, на фоне куполов собора и вихлявых  поролоновых монстров, – дощатый помост с аркой и гирляндами мигающих цветных лампочек. За роялем – Эклер Дринтон. Играет и поёт. Голос хрипловатый, напористый, бьющий по нервам. У запрудившей площадь толпы вызывает полуобморочный восторг. Скоро он переходит в тягучий рёв. Неужто они все, эти тысячи, понимают, о чём он?!..
     Как бы то ни было, а заводит. Хотя «продвинутая» публика на взводе уже два дня – только самолёт со «звездой» коснулся полосы бетона. 
     А «звезда» поддаёт ещё больше жару. Запрыгивает на рояль, начинает исступлённо гвоздить каблуками. Слышится треск сокрушаемого благородного инструмента, жалобные стоны музыкальных органов. Эклер Дринтон не щадит и собственные органы. Колотит кулаками в грудь, по бёдрам, коленкам… Теперь – под музыку оркестра.
     Толпа безумствует.
     Её идол - приземистый, жидковолосый, рыжеватый мужичонка в замызганных джинсах и туфлях-лодочках с высоким каблуком. На мочке правого уха, на золочёном шнурочке, - платиновый крестик с голубым  сапфиром в бриллиантовой оправе.
     Телеведущая: «Поражает юношеский задор и душевная молодость знаменитости. А ведь ему…».  - Она с натугой, будто разбухшую шоколадку, проглатывает возраст звёздного шалуна. Оно и понятно: «юноше» шестьдесят три года. Через свёрнутую в желобок нижнюю губу ведущая сдувает с левого глаза крашеную чёлку. При этом лицо её млеет от сопричастия к великому происшествию
     Из затушёванной вечерними сумерками толпы вырываются совсем буйные особи. Ломают милицейское оцепление, карабкаются на помост, оккупируют рояль, беснуются за компанию ...
     Телекартинка вторая. Вижу нашу Стоянку. А-а, вот оно что… Её показывают с борта яхты. На палубе, в белом костюме, сверкающем жемчужинами, Эклер Дринтон, свита, журналисты, человек с гляцево-плакатным лицом – мэр города. 
     Телеведущая: «На другой день после концерта, перед отлётом на гастроли в Соединённое Королевство Бенландию, наш великий гость совершил прогулку по Лагуне. Особенно восхитила его бухта, где располагается стоянка маломерных судов, а также - роскошная флора Зелёной Косы…».
     Крупным планом – лицо Дринтона, одобрительно щёлкающего языком. Язык почему-то синий, рыхлый, с желтоватым налётом, а зубы ослепительно белые, как при вставной челюсти… Похоже, оператор не особый поклонник таланта спланировавщего в наши края заморского дива.
     Реклама. На весь экран - пучок свечек, отливающих всеми цветами радуги. Восхищённый, хватающий за душу, женский голос за кадром: «Жить без геморроя – это великая радость!».
       Глушу телевизор. Смотрю на часы. Ещё можно прикорнуть.  Переворачиваюсь набок и…   
     И опять оно!  Одно и то же… Но с каждым разом всё ближе, всё откровенней… Кажется, вот-вот ухвачу… Но увы!…  Кто-то колотит по крыше… Да нет, это в висках стучит.
      Зажигаю свет, нащупываю кружку с холодным чаем. Делаю пару глотков. Мысленно благодарю Надю – чай травяного настоя, её сбора. Что называется, тонизирующий. Так с кружкой и выбираюсь на волю.
      Рассеянный туман припорашивает Лагуну, стывшие у наплавных мостков, на берегу, между деревьями лодки, катера, яхты. Скрадываемый туманом свет фонарей едва намечает их, вызывая лёгкий наплыв грусти. Всласть подышав, усаживаюсь на дощатой ступеньке.
     Сновидение не отпускает. Я знаю, буду жить в его мираже до нового явления. И ждать, и ломать голову: а если?!..  А если это последний шанс?!.. И я не успею разгадать… Но ведь неспроста – одно и то же. И все отчётливей… Меня испытывают? К чему-то подводят? Дают созреть?... Кто? Зачем?.. «Фу ты!.. - окорачиваю себя. - Так можно и с катушек соскочить».

     Откуда-то из сиреневой мрети приковыляла Лайма. Укрепляется  в копне света от лампочки под козырьком сторожки. Трогаю пальцами её серую с серебристым отливом шерсть. Обычно она протягивала на моих коленях тёплую голову. Я начинал гладить её, а она блаженно щурила прекрасные с радужными вкрапинами глаза. Теперь представляет собой безчувственное полено. В глазах – отрешённость сродни слепоте. Пытаюсь расшевелить вчерашней косточкой из холодильника с приличным наростом мякоти. В ответ – полное равнодушие.
     В свою конуру Лайма не заглядывала уже четвертые сутки. Я находил её где-нибудь под катером или чужой будкой, почти бездыханной, и сколько ни изобретал способов выманить – безполезно. Она вроде и не замечала меня. Или не хотела знать. Но в рассветные часы являлась сама. Ни один отравленный мускул не выдавал её желаний. Да вряд ли и остались у неё эти желания. Однако нечто подкорковое тянуло к обжитому пятачку.
     Маша, жена Хозяина, приглашала из города собачьего лекаря. Тот повозился с нею, что-то повпрыскивал... Всё напрасно.    
     Лайма  не укладывалась в расхожие понятия о сторожевых дворнягах, что полудикими сворами шныряли по Зелёной Косе или осели на её базах отдыха, иные - на таких вот лодочных стоянках, как наша «Заря». Хотя и состояла в родстве с немалым числом. Но уж и красавица случилась… Все у неё подогнано по меркам матёрого лесного предка. И в то же время ненавязчивого, по-домашнему уютного.
     Она не умела брехать, как прочие дворняги, с лицемерным усердием отрабатывающие свою похлёбку. Когда на Стоянку забредал чужак, перегораживала дорогу и слегка, словно предупреждая об опасности, поводила кончиком хвоста. И тут хоть проси её, хоть пугай – не дрогнет, не свернёт. Только с моего голоса или с голоса Маши отступит. А попадался чересчур настырный, поднималась на задние лапы, передними же упиралась в  грудь… От подобного «панибратства» любой запаникует.
     Хозяину жаловались. Он, конечно, молчал. Молчал в силу того, что вообще не мог говорить. Только как бы ненароком целился живым глазом в мою сторону: мол, ну,  и доколе?!.. По особому прищуру и подёргиванию рваной щеки угадывалось, он совсем не против, если я найду взамен что-нибудь попроще.
     За глаза его звали Бабуином. Кто - от застарелой неприязни, другие – шутки ради, из желания укоротить несуразную фамилию – Бабуинников. Таких, верил,  гораздо больше.
      Постоянных клиентов Лайма привечала по-своему, по-собачьи, - подойдет и, сдержанно поводя хвостом, приложиться влажным носом к руке. А уж Маша, жена Бабуина… Подурачиться, погонять наперегонки у неё выходило ничуть не хуже, чем у десятилетней Полинки… Радостное поскуливание и заливистый смех - другой раз чуть не на всю Стоянку. Но стоило женщине поднять руки (мол, сдаюсь), Лайма тут же садилась перед нею, виновато опускала хвост.  Маша гладила её за ушами, потом: «Ладно, побаловались и – будет. Иди, работай». Лайма послушно поднималась и, помахав на прощание хвостом, шла к сторожке.
      Кроме меня и Маши, на Стоянке обитало немало таких, кто душой переживал за  здоровье необычайно доброго и умного существа. Надя какую только целебную траву не подсовывала.  А Лайма даже «носом не вела». Видно, уж что-то сильно мерзкое попало в неё. Оставалось надеяться, всё обойдется и опыт предков подскажет животному, как одолеть свой недуг. Не зря ведь ходят легенды о собачьей живучести и способности к самолечению.
     Мои пальцы задерживаются на шее Лаймы. Не сразу соображаю, в чём дело. Потом доходит: нет ошейника. Шерсть на том месте оставалась примятой, и даже слегка вытерлась. Но самого ошейника не было.
     Ошейник с бронзовыми шипами подарила Маша, когда Лайма бегала еще в кутятах. Мол, ошейник - для непонятливых: псина не какая там приблудная, у неё есть хозяин. Этот ошейник как бы возносил её на вершину иерархической собачьей лестницы, отмечал избранность, понуждал к большему почтению.  И вот…
      Вызревающий день постепенно одолевает ночную сонливость. Пора  гасить фонари. Как обычно, зову  Лайму, но она отворачивается и бредёт прочь.

     Из воды, из поредевшего тумана вырастает внушительное сооружение типа кентавра, правда, о двух головах.  Мужская натура упирается в землю, женская лепится на плечах как продолжение. Это продолжение хохочет так заразительно, с таким откровенным восторгом от собственного бытия, что нутро моё пронимает тоскливым холодком.
     Изгибаясь мангустой, женщина «полоскает» свою жертву руками, «шпорит» голыми пятками. У «жертвы» мощные ноги, щедро покрытые, как и грудь, как и всё прочее, курчавой растительностью, что и приближает к мифическому обитателю древних чащоб, добровольно сдавшемуся в плен божественной нимфе.
     Хозяин и хозяйка любили ни свет, ни заря принимать нагишом морские ванны.
     Маша, не переставая заливаться смехом, приветствует меня вскинутой ладошкой.


2.                С ленивым брёхом выдвигаются два лохматых кобеля по кличке Бакс и Боцман. Опознав «своего», спускаются к воде, где Ваня Аникин ладит рыболовные снасти. Он же справляет обязанности охранителя второй половины Стоянки.
     Под вязом, на скамейке, покрытой ковриком, сидит его жена, Надя. Она держит на коленях альбом. Заглядываю через плечо. Карандашный рисунок соцветия. Опушенные листочки обрамляют семь звёздчатых цветков. Что-то вроде причудливого венка или короны. Это не первый её набросок, который я наблюдаю. Сейчас, по моему разумению, он почти готов. Остаётся перенести на холст и разукрасить.
     Надя поднимает голову, минуту-другую задумчиво смотрит вдоль Лагуны. Потом что-то исправляет, добавляет к рисунку. Невольно слежу за её взглядом. Покрытая дымкой тумана Лагуна, дальше, - будто затаившее дыхание чудище, едва угадываемый развал моря.
     Никакой цветочной натуры - и в помине. Но хватает мозгов умолчать об этом. 
     Желаю доброго утра. Мне: «Вам тоже доброго», и - улыбка.
     Спускаюсь к Ване. На моё «Привет!» он трясёт головой. А зажатый зубами за наконечник-прищеп бронзовый колокольчик отвечает тревожным звоном. Рука занята спиннингом. Вторая усечена по самое плечо. По бокам мшелыми колодами - Бакс и Боцман.
     Против дерева, в выбитой волнами симпатичной заводи, отфыркиваясь и взбивая воду, кувыркается шестилетний Иван Иванович, сынишка Аникиных. Кувыркается вместе с большущим полосатым мячом. Он то взбирается на него, то бодает,  подбрасывает…
     Аникин раскачивает грузило с целым набором крючков, швыряет в такую даль, что я даже всплеска не вижу. Подматывает катушкой ослабевшую леску, устраивает на рогулинах спиннинг. Нацепляет колокольчик и уж после этого протягивает руку.
     - Привет.
Ладошка ничего себе, ухватистая, с тугим пластырем мозолей.
     - Вот, решил пораньше… Вроде кефаль зашла. Ну, а ты, киллера Лаймы нащупал?
     - Киллера?.. – Что-то похожее и у меня бродило, но я гнал его. Лишать животное жизни за его ум и верную службу? Наверное, и такие найдутся. Но Ване говорю другое:.
- Думаю, она сама какой-нибудь тухлятиной отравилась
- К-о-о-стя… - с досадой тянет Ваня, - собаки – не люди, тухлятину на нюх не переносят. А уж Лайма!.. Ей что, свежатины мало? Почти каждый прихватывает что-нибудь с «Бугра»…
     - Ладно, мальчики, я пошла. Хочу амброзию выполоть. Утром она не такая злая, - останавливает нас негромкий голос Нади. - А Ивану, может, довольно?..
     - Посиди ещё! – просит Ваня. - Вон и солнышко уже… Амброзию выдергаю сам.
- Ничего, я потихоньку. Валерий вчера тяпку так навострил…
     Лицо женщины в свете нарождающегося дня кажется мне бледнее обычного.
      - Надежда Васильевна, спасибо за травку. Чай получился!.. Прямо летать охота. А не  т а  ли это травка?..
      - Не переживайте. Мята, душица, земляника, буквица, ромашка, брусника и т. д. Правда, не все в одном - в разных флаконах.  Но это уж - на ваше усмотрение. Хотите летать – одно, а если уснуть покрепче – другое. Да мы с вами обговаривали... Так что – на здоровье.
      И опять эта улыбка. На её немного печальном лице она всегда неожиданная, трогательная и при этом светлая, естественная, как само дыхание.
      Случалось, при ночном обходе Стоянки, я видел их под вязом, на скамейке. Ваня держал пальцы жены в своей ладони, и они молча смотрели на воду, окроплённую мерцающими огнями – отражением Луны и береговых фонарей. Дальше, по другой стороне Лагуны, мостился вздутым гигантским термитником костяк города со струпьями высоток на его скатах. И потому у нас говорили – пойти не в город, а пойти на «Бугор». 
 По ночам из его макушки вылуплялись многоцветные монстры. Они дёргались, кривлялись и выглядели особенно глумливо и зловеще в россыпи фейерверков и клубов дыма.  Под бьющее по мозгам «буб-бум» город забавлялся дутыми игрушками.
                - Иван, может, хватит?! Выгребай, - зовёт Аникин сына. Тот вроде и не слышит, продолжает колобродить. - Мы с дядей Костей - наверх. А ты остаёшься за главного. Клюнет, - колокольчики гремучие, услышу - прибегу. Но ты всё же поглядывай.
                Задание серьёзное, и, видимо, оно заставляет мальчика  выползти из воды.
                - Ага, так и услышишь! – В голосе - нескрываемая усмешка. - Жилку гляди натянуло… Некуда дёргать.
      - Ну, подвесь рядом с колокольчиком грузило. Пожалуйста.
      - Хорошо! – На этот раз ребячий голос довольный. И уже вослед: - Ваня, ты мне потом банан принеси, лады?
     - Бананы закончились.
     - А что есть?
     - Огурец.
     -  Годится.
     Мы поднимаемся к сторожке Аникина, скворечником прилепившейся на взлобке берега. Псы, отталкивая и покусывая друг друга, жмутся к Ваниной ноге. Он по очереди гладит их, а они лижут руку и от удовольствия рыкают.
- Как ты их различаешь?
     - А у которого на ногах лохмы с зеленцой, - Бакс…- Ваня хочет что-то ещё добавить, но опережает строгий мальчишеский голос:
     - Бакс, Боцман, - ко мне! Место!
     Виновато поджав хвосты, псы возвращаются к Лагуне и теперь занимают сторожевую позицию по бокам Ивана Ивановича. Восходящее Светило играет светлыми бусинками воды на его розовеющей попе.
     Воду Аникин-младший обожает до самозабвения. Я помню, как впервые, только научился делать первые шажки, выпал из коляски и рванул к Лагуне. Пришлось отцу при полной амуниции бросаться за ним в холодную купель… К концу следующего года малыш плавал не хуже дельфина, причём выбирался из воды когда уж очень попросят.
     Он являл собой  этакого монументального битка. Крепкое мужское начало проявлялось в нем сызмала. Будущий Добрыня Никитич угадывался. (Чур, не перепутал бы потом в какую сторону от  т о г о  Камня-развилки скакать). Игрался с одинаковым азартом и со сверстниками и с детьми постарше. Забавлялся нехитрыми затеями типа догонялок или пряток, лепкой из песка крепостей, башенок, пинал мячи. С особым удовольствием выстругивал и пускал кораблики. Но мигом бросал всё, стоило родителям дозволить искупаться.
     Был покладист и уступчив. Видно, за это дети звали его Ванечкой, чуя, однако, в нём, скрытое превосходство. Особенно девчушки почитали. А вот снисходительного поглаживания и похлопывания взрослых не принимал. Отца и мать чтил, конечно, но звал как близких корешей – Надей и Ваней. Чужих никак не называл. Обратятся – ответит, если по-серьёзному обратятся, а как с подковыркой – промолчит. Сам никогда и никому не навязывался, ничего не просил. Ну, а те его – Иваном Ивановичем. В отместку или забавы ради – это его нисколько не трогало. Он проходил мимо твёрдым потяжистям шагом со вскинутым кулачком-подбородком. Никто ни разу не слышал от него жалостного хныканья. Родители, само собой, не величали его по отчеству, но всё равно солидно – Иван. Сын принимал это как должное. А вообще был бесхитростным существом. Но иных его недетская сдержанность и серьёзность приводила к мысли: «О-о-го-го, этот парень себе на уме»…
     - Слушай, а у тебя есть графитная смазка? - спрашивает Аникин.
     - Надо поискать. А что?
     - Да я с двигуном Хирурга совсем забодался. Видать, ни разу не заглядывал. Тараканы уже… Ржавчиной питаются.
     Перед сторожкой, на верстаке, - полуразобранный мотор. Починка моторов - и увлечение, и приработок Аникина. Между делом, да и в свободное от дежурств  время, отливал также грузила, мастерил кормушки, колокольчики и прочие снасти. Не давал себе и малой поблажки. Точно хотел кому-то доказать: я - не хуже!.. По крайней мере, забрасывать спиннинговые донки наловчился похлеще иных рыбачков, которые со всеми конечностями. Одно время даже «виски» гнал. И тут немало преуспел. От братьев-рыбаков отбоя не было. К слову, себя не баловал. Пробу, само собой, снимал. Как без этого на хорошее качество выйти! Однако Бабуин не одобрял сам промысел.
     «Лавку» Ваня прикрыл. Это немало подрезало его бюджет, но опечалило не слишком. И не столько из-за особых отношений с Хозяином Стоянки. Самого другой раз поджимало от выгонки развесёлого зелья. Нехорошо поджимало. Особенно когда «благодарные» клиенты прибывали за очередной порцией чуть ли ни на карачках… 
     Широкая скамейка под навесом с игрушечным, изрядной величины корабликом. Уже заметны очертания фрегата. Ваня явно натаскивает сына на серьёзные поделки.
     Меня подкалывал один вопрос. Но не хотелось в больное – со всего маха. Потому забрёл издалека:
     - Ваня, а почему Надя?.. У нас что, некому заниматься амброзией?
     - Нашему Рудольфу не до амброзии. У него с мусором завал. Квасит по-чёрному… Аким не знает уже, что делать. Кабы не дочурка его, Полинка…- Он протирает ветошкой край верстака, подтягивает к себе коленвал, начинает протирать и его.
     Аким, Аким Родионович как раз и был Хозяином нашей Стоянки. Пожалуй, Ваня Аникин да Руслан-Ихтиолог не «погоняли» его за глаза Бабуином.  Я-то вообще помалкивал. А как приходилось общаться, - только на Вы. По-другому долги не позволяли. Впрочем, он знал о своей кличке. Больше того, сам затвердил её принародно «Манифестом Бабуина».
      А Ваня:
      - У Надюши  теперь каникулы… Два месяца. Ну, а всякое движение, как и рисование… В общем, пока нормально... – Однако с голосом его не всё нормально.
      - Что, неважно? – срывается у меня  т о т  вопрос.
      - Да как тебе сказать… Этой самой химии накушалась под завязку. А дальше... Ты знаешь, что у наших эскулапов дальше... Резать. А Надя... Одним словом, занялась травами. Ей одна травница … то ли монахиня, Пелагея, целый букет расписала. Из семи названий. Шесть отыскала. Ну, собрала. Кое-что даже на Зелёной Косе. А вот седьмой – цветок… Он и называется - Семиродок. И будто жень-шень - «корень жизни», против него – пресная соломка. Пробовола она того жень-шеня… Может, кому и помогает, но ей… - Ваня удручённо ведёт головой. - А Семиродок … С ним проблема.
     - А что же знахарка?
     - То-то и оно… - Аникин разворачивает коленвал и принимается шлифовать меловой пудрой. - Понимаешь, он в наших краях вообще не водится. Сама Пелагея узнала о нём аж в младые годы, от собственной бабули, тоже типа ведуньи. И, мол, без того цветка от прочих – польза малая. А растёт он где-то на каком-то острове. По горным склонам, у водопадов…
      - На острове?!
      - Ну да. А ты что?..
      - Да ничего, просто… А остров называется?..
      - В том-то и дело - не помнит. Одно на уме: «Извёсткой оброс». Это она о кораллах. Но попасть на него даже в те, бабулькины, годы не всякому было дано. Мол, остров чистый только для чистых . Что-то в этом  роде… Ну, понятно, - старушечьи побасенки. Или цену набивает своему бизнесу. А Надюша так уверовала в её цветок!.. Снится даже. При том в натуральном цвете. Один тут… Да ты знаешь его – Боря Смиркин… Он ещё лодки меняет. Купит – не понравится, - продаст. Другую… Во-о-от… Этот Боря каким-то макаром пронюхал, что Надю цветные сны донимают и вконец извёл: вступай да вступай в его кружок. Он, понимаешь ли, открытие сделал: люди, которые цветные сны видят, настоящие гении. И если наберёт таких примеров и докажет особый дар «цветников», то открытие сделает его Нобелевским лауреатом, а кружковцев на весь мир прославит… Чудило ещё тот. Сам-то, говорят, снами приторговывает. Намалюет в записочке чего тебе хочется, запечатает в конвертик, поколдует над ним и – получай!… Не только приснится, захочешь сильно, - сбудется. Главное - конверт на ночь под подушку сунуть… А тебе цветные картинки снятся? –  как-то по-особому щурится Аникин.               
     Я молчу. Не хочется трогать эту тему. Особенно потешаться над нею. Слишком она царапает.
 
 3.                С другого края Стоянку замыкает речная протока. По её берегу - всё больше вёсельные да маломерные судёнышки с подвесными моторами. Мой «бегунок» в их ряду смотрится вполне...
     Протока обросла камышом, осокой, и свежий озоновый настой окончательно разгоняет тягомотину ночи. У соседнего спуска - Ихтиолог. Он тоже замечает меня. После взаимного - «Салют!» – «Салют!» - целая тирада:
      - За ночь вода в протоке упала, и обнажились человеческие безобразия. - Постоял, погремел вёслами, вставляя в уключины.- Кстати упала.
      У Ихтиолога особое чувство юмора: любит иной раз подкинуть хорошо шлифованную, иногда похожую на заклинание, фразу. Будто вынутую из готового писания. Так, проходя мимо «отвязавшейся» компании, мог выдать: «Марево коллективной поддатости окутывало Стоянку». На него не обижались. Но кое-кто крутил пальцем у виска. Правда, уже вдогонку.
     Он служит водолазом. Не у нас, конечно, - по ведомству морского порта. В компании заядлых любителей рыбной ловли и толкователей этой бездонной темы не замечен. Но кличка Ихтиолог приклеилась. Наверное, потому, что добавлял её к имени Руслан, когда знакомился. Зачем? А шутник… Хотя кое-кто полагает, это фамилия у него такая.
     На Стоянке Ихтиолог-Руслан славится больше как отчаянный уловитель «розы ветров». Парусник для такой забавы у него на ходу. Да, похоже, не слишком устраивают габариты. Вместе с Хозяином затеяли новый, «чтобы с выходом в Океанию». Собираются к осени опробовать. По бортам - уже и золочёное имя –
«М а ш е н ь к а».
     Сутки - в порту, трое - на Стоянке. Есть ли у него на «Бугре» жильё, семья – никто не знает. Пилит, строгает, вырезает, сваривает, подгоняет… (Хозяин - больше на подхвате,  доставалой материалов). А последнее время с утра пораньше Руслан чистит протоку. Оно и «добра» поднакопилось… Моторы винтами уже скребут. «Выуживает» ржавые якоря, автопокрышки, набитые илом консервные и пластмассовые банки, целлофановые кульки, стеклотару, полуразложившиеся тапочки и рейтузы… Подобными «дарами» и в большом изобилии «царь природы» снабжает свою Прародительницу за её щедрость и простоту.
      - Грустно, - роняет Руслан.
      - Всего-то?
      Он пропускает мою усмешку. 
     - Как, по-твоему, отчего это в последнее время с таким накатом торнадо, цунами, пожары, землетрясения, разломы, выбросы огненной лавы? – Почти без паузы сам и отвечает: - Если  человек царь природы, так кого же ей, Природе, «благодарить», как не этого самого «царя» за то зло, что он делает на земле и с землёй?!..
     - И дальше что? – Честно говоря, от подобных стенаний мне уже выть хочется.
     - Да что!.. Земля пытается скинуть со своего тела безумного наездника. Он никак не возьмёт в толк, что Она – и  Дом его, и Защита, тоже живое, ранимое существо. Она пока предупреждает. Больно? Да. Ибо он, гомо сапиенс,  по-прежнему со своей гордыней - из самых отвратных грехов. Ну и?.. Не мною сказано: сатана возгордился - с Неба свалился, Орфей гордился – в море утопился, мы гордимся – куда годимся?.. Да хоть бы это!..  Спустились в преисподнюю, вытащили на свет божий и расщепили лихо, что дремало себе тихо… Якобы для полного и дешёвого ублажения теплом и светом. И что получаем? Двухголовых козлят, восьмиухих щенят, недозрелых мальчат, ядовитых опят… А уж каким подарком обернётся оно потомкам, когда наткнутся на его могильники, скажем, через пару сотен лет… На его останки… Лихо это бессмертно в любой ипостаси. А у человеков-то куцая память.  Проклятия вскрытых через тысячелетия гробниц египетских фараонов забавной шуткой покажутся…
       Надо бы, хоть из духа противоречия,  вступиться за Человека, имя которого «звучит гордо». Но как ни крути, увы, складывается не в его пользу. Человек всё бежит, хватает что подвернётся под руку, торопится  куда-то, не глядя  под ноги. А уж поднять голову, взглянуть на верхушки деревьев, где трепещет, восхищается подаренной жизнью «параллельный мир», вовсе недосуг.
       - Или вода… Не обладай даром самоочищения, давно сошла бы с ума от всего, что  с  н е ю  творим… Ну, заодно и сами рехнулись бы... А ведь и у неё есть предел… -  Он смотрит на меня. Взглядец ещё тот – аж в пятках теплеет. Хотя не считаю себя слабаком. – Не спешишь?
      - Что, помочь лодку сбросить?
      - Да ладно! – Поигрывает бицепсами. Бицепсы - с гандбольный мячик. Делает свирепые глаза.
      Оба смеёмся. Уж в агрессии-то он никогда и никем замечен не был.
     - Сказка интересная пришла в голову, а главное -  кстати... Хочешь?
     Я смотрю на фонари. Кого-то сподобило погасить.
     - Давай. Не длинная?
     Он устраивается на корме.
     - Короткая сказка. Как всякая правда… Один мудрец поведал своему народу: «Настанет день, когда вся вода в мире, кроме той, что будет специально собрана, пропадёт. На смену ей придёт другая вода. Но тот, кто вздумает пить её, сойдет с ума…». И вот наступил этот самый день. И опустели все водоёмы. Но через какое-то время  снова наполнились водой. И люди жадно пили эту воду. И все, как один, сошли с ума. И только мудрец пил из своих запасов. И остался он один разумным среди безумцев. И безумцем назвали его. И тогда он вылил на землю запасы своей воды и выпил воды новой… И лишился разума. Но остальные были уверены, он обрёл разум…
     Ихтиолог снова плющит меня своим взглядом.
     - Как считаешь, почему мы так играючи крушим, душим, потрошим Землю? И самое грандиозное, о расплате не думаем…
     - И почему? – спрашиваю. Хотя причина и на слуху, и на виду: взрывчатая смесь, скрытая в приманчивых обёртках под названием цивилизация.  И чтобы побольше: «Мне! Мне!.. Ам!.. Ам!..». Ответ Руслана - из духа и сути этой причины, хотя вроде и неожиданный:
     - Да потому, что разорена сама душа человека. Мы забыли кто мы, откуда и зачем.  И если дальше будем мутировать, то…
     - То станем называть себя разумными?
      Сдержанная полуулыбка: дескать, а я о чём?! Потом снимается с кормы, легко сталкивает лодку.
     - Надо бы сначала Землю вылечить. Вернуть ей свои долги. А то и Космос обделаем по её подобию…
     «Уже обделали». - Это мой внутренний голос.
     В маске, гидрокостюме, с баллоном за плечами и в ластах Руслан и становится похожим на астронавта. Выводит лодку в протоку, кидает якорь, потом и сам переваливается за борт.
     Хоть этот, слава Богу, не из тех, какие только и умеют – щёки раздувать да воздух
сотрясать.

   4.                Нос к носу сталкиваюсь с Валерой Дирибоком. На плече - черпак, в руке - ведёрко покачивается. Сопровождает его целая шайка разномастных кошаков. Впереди походкой звезды подиума Чернуха вышагивает. В глазах – стылая пустота профессиональной убийцы.
    Всю эту свору он ведёт на утреннюю кормёжку. Через губу гнутым хоботком трубка свисает. Валера  заведённым хронометром посасывает её через равные промежутки. Из ноздрей, как из спаренной трубы, - густые выхлопы. А вообще он весь из себя - этакий аккуратненький толстячок. Очки в тонкой позолоченной оправе, некогда кумачовый галстук - с силуэтом оскаленной тигриной мордашки… Вид интеллигентного функционера «среднего звена» из прошлых времён. Есть в нём и что-то от футбольного фаната, готового пульнуть петарду в болельщиков противной команды. Я маленько огорчаю его:
      - Руслан опять воду мутит. Наверное, всю кошачью радость распугал.
      Подумал, что огорчаю. Валера, не вынимая трубки, каркает отрывистым,  вороньим:
      -  Жа мной! В Лагуну! На бычка!
      «Воинство» его послушно разворачивается.
      - Спасибо, Валера! - кричу в спину.
      - Жа шито?
      - Так за фонари. Спасибо, что выключил.
       Как ранняя птаха, он иногда, до моего подхода, отключал по утрам береговые фонари.
      -  Иждеваешься! Они тут шами вырубилишь. Ишчо ночью.
      Выдёргивает трубку. Обычно подобное действо случается в пылу. Но не так часто. Валера живёт в согласии с самим собой, с любимыми кошаками. Вообще – с природой какая она ни есть «в зоне его влияния». И никогда не насильничает. Драги, бурение вслепую хищными крючками, динамит, электрошоки, всё, чем наградила «царя природы» цивилизация  – на такие «снасти» у него крепкое табу. А тех, кто занимается подобным мародёрством, и за людей не признаёт.
      - Этот бывший Ляплявкин по дешёвке оторвал где-то халявный кабель. Я ещё тогда ему: «Куда ты суёшь гнильё?! Чуть перегрузка и – копец». А он: «Не лезь не в свои сани!». Я-то как раз – в свои. Я элетротехникум закончил, автошколу, заочный университет марксизма-ленинизма… Меня на макоронной фабрике комсомольцы уважали. А ему даже из ментовки – шпенделя «за превышение». Тоже мне капитан долбаный! И тут из пенсионеров выколупывал…
    «Полоская» на чём свет стоит бывшего председателя Стоянки Севу Ляплявкина, выпивоху и бездельника, Валера, видимо, забывает, куда и зачем направлял свои стопы. Я же топаю за ним благодарным слушателем. Так, всей компанией и заворачиваем к его будке. Одна Чернуха продолжает безмятежное шествие к Лагуне.
     На будке, во всю её ширину, жгучей бордовой краской - таинственная криптограмма: «Наше время придёт!». Прямо под нею – мопед и сенокосилка с моторчиком. Хирург, не слишком склонный к церемониям, как-то, при очередном «чаепитии» в его вельботе, спросил: «Валера Осипович, и откуда это ваше время придёт?». У Валеры от такого вопроса даже окуляры засветились. Он кинул рукой куда-то за край Косы, где начиналось открытое море. «Из Бермудского треугольника что ли? Партизаны?». - Хирург явно потешался. «Может, из Бермудского. Может, и партизаны». - Голос Валеры оседает до таинственного шёпота.
     Боря Смиркин (он почти всегда проявлялся при остреньком) - в удивлении: «Олег Артурович, а вы-то как угадали?! В конверте у Валерия Осиповича именно это и было – острова  в тумане. Но вас же при том не стояло!». Он притискивается вплотную к Хирургу и начинает  пытать, не видятся ли тому цветные сны. 
     А вообще-то Валера иной раз мог закрутить не хуже Ихтиолога. Так, на вопрос о здоровье обычно выдавал: «Моё ждоровье неуклонно улучшаетша!», чем приводил в немалое замешательство готового посочувствовать. Бывало нечто и с экономическим уклоном: «На фоне падения фондового рынка и рошта фьючеров моё ждоровье оштаётша штабильным». Когда же хотели проникнуть в эти фьючеры, подумав, отвечал: «Ну, ешли раштут, - жначит,  кранты бабе Шуре».
     Валерина будка и само невеликое подворье наглухо запечатаны листами плоского шифера. Сквозь зарешеченное  окно высовывается чёрная труба «буржуйки». Во дворе же - чего только!… И штабеля дров, и шматки плёнки, и сваленные по углам запчасти и детали, топоры, бензопила, электродрель, лопаты, грабли… Под ногами – плошки- поварёшки с задубелым кошачьим кормом.
     Но возносило Валеру над прочим стояночным людом иное богатство, а именно: пять или шесть клеток с ангарскими кроликами. Они толково расставлены на стеллажах. И, конечно, - сенокосилка с моторчиком собственного рукоделия, мопед по кличке «ишак», тоже самоделка. Ровно в половине девятого, накормив безпокойную, но хорошо вымуштрованную семейку, он седлает своего «ишака» и с ветерком вымётывает на «Бугор».
     Валера верхом на мопеде, с пыхающей трубкой через губу и с рюкзаком цвета тухлого яичного желтка за плечами являл собой живой символ нашей Стоянки. Впрочем, далеко не единственный.
     Незамысловатые дощатые времянки, обшитые металлическими пластинами ради пожарной безопасности, и зовутся по-простому – будками. Иные тянут на большее: утеплены, и в них можно даже зимовать. Но всё одно – будки. Поскольку Стоянку произвели ещё ветераны гражданской войны, - от них же осталась и память о «буржуйках». Эти гениальные творения (а, как известно, всё гениальное просто и вечно: лопата, колесо, самогонный аппарат) и вырабатывают тепло. Благо, холода держатся в наших краях не долго, да и не особо лютые. Выпадают сезоны, когда не только Река, - протоки не замерзают. О Лагуне и море уж и говорить нечего.
     Топим «буржуйки» спиленным или свалившимся по собственной воле сушняком, а старожилы, как Валера, и заготовленным углём. Он с приближением осени небольшими порциями доставляет его из города в рюкзачке. Почему примитивные обогреватели называют «буржуйками» - для меня  загадка истории. Может, потому, что и буржуинов когда-то сильно прижало, да так сильно, что пидвигло на это изобретение?
     Капитально проживают на Стоянке, по большей части, из «бывших», коим особо и податься некуда, да и незачем. Скажем, такие, как я. Конечно, мы поцивильней тех, кому для жизни выпали распады городских свалок. «Наши» платёжеспособные. «У нас тоже вроде бомжатника, но бомжатника элитного. У нас под боком и водичка, и мусор не абы какой, а с опарышем», - гордится  Валера. В шутку или всерьез – поди разгадай. На опарыш-то воистину рыбка неплохо клюет.
      Сам он тоже из «бывших», однако какой-никакой  приработок и на «Бугре», и на Стоянке. Там – машины «лечит», у нас – электриком. И круглый год - в своей будке, с кошаками да кроликами. Хотя у него-то и городская квартира в порядке. Раз в неделю, по выходным, к нему «подгребает» жена Нора. «В городе у меня - шразу аллергия в виде чешотки», - признаётся Валера без смущения, даже с немалым вызовом, дескать, во какие мы! У Хирурга свой диагноз: «Видел его чесотку. Я бы от такой  жены на самый высокий дуб заскочил. И не слезал до второго пришествия».
     И ещё я думал вот о чём: мог ли почитатель кошек ненавидеть собак? Наверное, мог. Но чтобы травить… Об Ихтиологе и Ване Аникине подобное и в мыслях не держал. Хирург – тот вообще… Аким? Да нет! Хотя… Почему нет?!..


 5.                Я не сомневался, Хозяин знает уже о потухших ночью светильниках. Но мне-то надо показать, что и я в курсе. Ночью-то я глаза и уши Стоянки.
     Два отъездивших свое автофургона, составленные наподобие детских кубиков, и есть «хоромы» Акима и Маши. Верхний – цвета пляжного песка. Под широколистой кроной дерева со свисающими бананами нежится загорелая до шоколада «сладкая парочка» (Надина работа). Иными чертами - вылитые хозяева. Особо любопытные специально заворачивают, дабы поближе разглядеть эти черты. Верхний фургон – под спальню, нижний, «салатный» (с известной копией-картиной рыболова, замершего с удочкой у воды), в непогожие дни - столовая. В нём  также всякие припасы – от рыболовных снастей до ящиков с картошкой и луком. Из окна тыльной стороны труба «буржуйки выглядывает. Сторона эта изрядно обгорела. И как Хозяин ни драил, ни красил её, - вздутая корявая отметина осталась. Правда, «буржуйка» тут не при чём.
     Часть дворика, укрытого навесом и заплетённого виноградной изабеллой, занимает крепко сколоченный стол с крышкой из травленых огнём паяльной лампы буковых досок. За ним, при случае, может уместиться гулевая компания, правда, не слишком раздольная.
     Сами хозяева слывут людьми открытыми, хлебосольными. Самовар, сушки-пряники, ваза с сахаром, банка с вишнёвым вареньем, манговые цукаты, пустые чашки вразброс – всё говорит о том, что здесь уже почаёвничали или собираются… Где-то в тёмном закоулке мозговой извилины чиликает: «Идиллия. У самовара я и моя Маша…». А ещё, когда только подходил, из дворика мимолетным мазком скользнула фигурка.
     Открываю рот, чтобы обозначить себя… И тут, под навесом, на гвозде, замечаю свёрнутый коброй ошейник с бронзовыми шипами.
     Ошейник отравленной Лаймы.
     Двор покидаю виноватой тенью. Сам не знаю почему…
     Ступеньки сторожки, где я сидел какой-то час назад, теперь занимает белокурое создание с голубыми глазами – дочурка Рудольфа. Глаза - «на мокром месте». Девочка ласкает голову Лаймы, жмётся к ней лицом, что-то шепчет. Странно, Лайма вернулась. Перестаёт стыдиться своей немощи? Тогда ей, видно, совсем худо. Решила окончательно попрощаться?
      - Полина, а папа где? – говорю первое, что приходит на ум.
      Плечи девочки вздрагивают, словно от испуга.
      - Папа с тележкой на «Бугор» пошёл. Бутылки сдавать. И хлебушка купить.
      - А ты почему убежала… там, из-под навеса? – Говорю опять же наугад, вспомнив мелькнувшую укороченную тень.
      - Я думала, Бабуин…
      - Ты боишься Акима Родионовича? Почему? Он тебя обижает?
      - Он папу из боцманов выгнал. - Полинка обнимает мёртвенно застывшую Лайму. - Хорошая моя, не плачь…- У самой же слёзы – из обоих глаз…

       Я улёгся подремать после суточного дежурства, как в дверь постучали. Да с такой  дробью, будто пожар. Выглянул из будки. Полинка.
     - Там!… Там мальчишки!… Хотят утопить!… Топят!… Маленького… Скорее!…- Она показывала в сторону Лагуны, от нетерпения приседала и била кулачками по голым коленкам…
           От протоки, подземной трубой, через всю Стоянку сходил в Лагуну избыток весенней и дождевой воды. За годы у её торца она образовала глубокую вымоину. В этой клокочущей завихрениями вымоине (накануне прошумел ливень) трепыхался живой комочек плоти. Три или четыре голопузых «пирата» не давали ему выбраться, пихали палками поближе к трубе. В общем, забавлялись. Когда мы подбежали, щенок почти не сопротивлялся. Его носило по кругу.
     В запале раскидал мальцов, по шею рухнул в воду и подхватил кутёнка. Он уже не шевелился, но сердечко, кажется, тукало. Полинка стояла на берегу и, прижимая к груди ручонки, почти без перерыва икала.
     Щенок был совсем плох. И так ещё подслеповатые глаза затянуло мутной плевой. Я отнёс его в будку, обмотал тёплым свитером, может, согреется, отойдёт. Хотя особо не верил в это. Дело случилось осенью, хоть и ранней, но вода уже подостыла. Да и нахлебался.
     В полночь разбудило жалобное поскуливание, больше похожее на детские всхлипы. Звуки происходили из сложенного коконом свитера. Я развернул его. Щенок шевелился. И не просто шевелился, - тянул мордочку, чего-то настырно требовал.
     На тот момент у меня не было и крошки съестного. Подождав утра, я отправился к Валере. Он как раз черпал в протоке «горчака» для своей вечно голодной своры.
     Сорная пузатенькая рыбёшка горчак в половину мизинца – для людей продукт бесполезный. Чистить да потрошить замаешься. И вкус не слишком, соответствует названию, но для кошек - удобоваримое. «Да не жалко мне этого добра! Но ты что, не жнаешь, шобаки – такая тварь… не едят шырой рыбы!».
     Варить мне тогда было не на чём, разве на костре… Электроплиткой разжился позже. Взял на руки щенка, поднёс к мордочке рыбёшку. Он так хватанул её… За малым с пальцами не проглотил. С той поры самым любимым лакомством для него был этот самый горчак. Кутёнок мог поглощать его немерено. Со временем  тяга эта сильно поубавилась. Жалко. Корм почти дармовой.
     Мы долго гадали, какое дать имя. Предложил назвать Лаймой, что значит – счастливая. Полинке понравилось. И эти годы Лайма для нас -  вначале что-то вроде любимой пушистой игрушки, потом преданный друг и охранитель. А вообще, я не знал, кто бы из «наших» не привечал её. Каждый старался подсунуть косточку полакомей. А что понятливая – уже говорил. Как-то надо было подняться на «Бугор». Вышел за ворота, и тут меня догнала Лайма. Заступила дорогу, обернулась к Стоянке и ну тявкать. Тявкает и на меня поглядывает. Мол, что же ты, дурень, не соображаешь. Сообразил, наконец. К нам Полинка бежит, машет рукой, просит подождать.
      Ей надо было что-то купить…
      Кладу ладонь на головку девочки.
      - Ты чем будешь сейчас заниматься?
      - Не знаю.
      - Там тётя Надя амброзию выпалывает. Помогла бы.
      - Ладно. - Она трёт ладошкой глаза.
      - А третий класс как закончила?
      - С одной четвёркой.
      - А остальные?
      - Что остальные? - В голосе девочки обида. - Остальные – пятёрки. А вы думали…
      - Да я так и  думал…
     Полинка щурится на меня подозрительно: мол, если так думал, чего спрашивать?
      - Пойдём, сейчас чайку заварю. У меня крендельки есть хорошие, с маком. А потом ты поможешь тёте Наде. И всё будет хорошо – и с папой твоим, и с Лаймой, - пытаюсь её утешить. А перед глазами - ошейник с бронзовыми шипами. Под навесом, на самом видном месте…
      - А потом я с Ванечкой рыбку половлю. - В глазах девочки лукавые светлячки. – Папка вернётся, а на сковородке – жареная кефаль. У вас есть немножко постного масла?
 - Немножко есть.
 - А вы тоже любите, чтобы рыба – с лучком?
 - Есть и лук.
      Дети на нашей Стоянке, хвала Всевышнему, растут и добрые, и смышлёные.
      Мы заходим в сторожку. Я ставлю на плитку  чайник, насыпаю в заварник остатки Надиной травки. Во дворе слышится тарахтенье мотора. Выглядываю в окно. Валера  Дирибок с трубкой через губу подвигается верхом на сенокосилке через открытые ворота. Дымит трубка, дымит мотор. Картина и юморная, и привычная. Валера «с утра пораньше» отправляется подкосить корма для своей «худобы».
    

6.                В моём дворике, больше похожем на конспиративный закуток, сидит Аким. Я здороваюсь, а он протягивает руку, словно утопающему. Не выпуская, усаживает на скамейку. Хозяин в камуфляже – своей всегдашней боевой форме. Зимой, правда,  лёгкую куртку заменяет бушлат. А вот ботинки десантника меняет редко.
      Подозреваю, зачем он ко мне. Но что из этого выйдет?.. Малость неловко. За него неловко.
      Рваный шрам от скулы до глазницы. Правый глаз вставной, темнее живого. Но почему-то всегда смотрят в этот, мёртвый. Он притягивал, как притягивает омут.
      А дальше происходит то, что никак не стыкуется с моей догадкой. Аким достаёт из кармана и выкладывает ошейник с бронзовыми шипами. Тычет себя в грудь большим пальцем, прицеливается указательным в ошейник, отстраняюще ведёт головой. 
     Я научился понимать его по «разговору» пальцев, шевелению губ, пульсации шрама или выражению живого глаза. Чтобы понять друг друга, оказывается, можно обойтись и без слов. Иным же для этого и жизни не достаёт, хотя говорят, говорят, говорят… В этот момент он «говорит», что к ошейнику никакого касательства не имеет.
       - Его подбросили? - срывается догадкой.
       Он смыкает веки.
       - Зачем? - Аким Родионович немой, но не глухой. Теперь живой глаз смотрит на меня с таким вниманием, будто вопрошает: «А сам как думаешь?».
     - Подстава?
     Он согласно моргает.
     - Значит, кто отравил Лайму, тот и ошейник снял. И подбросил… Но кто? И почему вам? И опять же – зачем?
     Вопросов слишком, и я замолкаю. Вывешенный на обозрение ошейник означал только одно – наводку. Для меня?..  Но  т о т  не мог не знать моего особого расположения к Хозяину. А вот же - закралось… И начало бы разъедать, не явись Аким собственной персоной. На эту «ржу», похоже, и рассчитывал «киллер». Да на «общественное» мнение. Мелкая, но всё же пакость.
     Кого-то сильно прищемил Хозяин. Лайма же, при всей её доверчивости, не всякому протягивает шею.
     - Вы знаете этого человека?
     Он прикрывает глаза.
     А пять лет назад…
       «Перевыборы» протекали на исконном для подобных ристалищ пятачке, - в проходе между рядами посаженных на «козлы» катеров. Год от года их спускалось на воду всё меньше. Из-за «кусучих» цен на горючее и пользование  землёй, поборы за лошадиные силы, преклонного возраста самих судовладельцев. На десять хозяев маломерных судов семь -  пенсионеры, «материал отработанный», из тех времён, когда мотолодки и катера «являлись не роскошью, а средством передвижения и отдыха». Одним словом, люди малого и среднего достатка (это в  т е  годы). Теперь они доживали у своих «посудин», как у погостов предков.
     «Трибуна» – рухнувшая туша старого дерева, обглоданная непогодой и короедами. Кто-то приладил поверху дверь, снятую с петель брошенной будки. Получился  «семейный» стол, «годный и для президиума и для составления протокола». Добрая часть народа пребывала на ногах. Сидели самые искушённые, ибо сообразили прихватить  раскладные стульчики. Заправлял сходкой Валерий Осипович Дирибок. За умение держать подобные ристалища в узде и переводить в нужный аллюр, за «публичный» голос его всякий раз и выдвигали «рупором». Доверие отрабатывал с полной душевной отдачей и немалой выдумкой. Обычно говорил без бумажки, но «как по писаному». Это особенно подкупало.
     … - А вопрош, товаришчи, выходит жа  рамки. –  Затравка многообещающая, и выражение физиономии оратор подобрал к ней не простое.
     - Ты бы, товаришч, выплнул свою вонючку! - посоветовал кто-то доброжелательный из ближнего, «сидячого» ряда. – И когда галстук постираешь? А то тигра уже на Чернуху смахивает.   
     - Ижвините. - Валера вместе с трубкой выпустил клубок дыма. Некорректная подсечка пошла на пользу, прибавила его речи динамики: - Значит, первое – берега. Ползут на глазах. Прибои, особенно осенью, съедают Стоянку. Второе – сухостой. За один прошлый год придавило пять лодок. Ноль внимания!  Третье – мусор, отходы нашей, так называемой, жизнедеятельности, - по самые уши скоро. Нас, как инкубатор заразы, просто прихлопнут. С «Бугра» последний раз - пальчиком… А мы? А у нас – всё тот же шумел камыш деревья гнулись…
     - Позвольте, позвольте, у кого это, «у нас шумел»? У меня не шумел и не шумит. На вверенной мне площадке всегда порядок. Я-то слежу…- пробился кто-то из гущи. – Моя гражданская позиция такова: желательно, чтобы сам господин Ляплявкин обрисовал, как и почему докатил Стоянку до ручки?
     - Господин Славный, вы, кажется агент по недвижимости? – подвихнулся чуток «рупор». Но тут же и выправился: - А где вы были при отчёте? А в отчёте начальник Стоянки Всеволод Аскольдович Ляплявкин со всей принципиальностью ответственного человека заявил: на счету её, Стоянки, один столбняк.   
     - Во-первых, Ляп… э-э… господин Ляплявкин, никакой не начальник. А даже наоборот. Это мы его избрали председателем и оплачиваем содержание. Во-вторых, я не знаю, что вы поняли из его отчёта, я так ничего не понял. – Строгий тенор господина Славного, человека с лицом экзекутора и любовно выделанной, слегка подкрашенной, бородкой, вызрел под конец до баритона.
     - Согласен с этим… агентом. Наш Ляпкин прёт ещё на один срок? А как это без программы резервов поднимать уровень и выходить из встречной полосы?! С какими шишами? Я тоже не врубился. Пускай доложит, если опять хочет в кресло. – Трезвое возмущение бывшего водилы-дальнобойщика Матвея Дзюбы было также по существу, и собрание одобрительно заурчало.
     Ляплявкин молчал.
     - Какими-какими!…Ты, Матвей, вроде не знаешь! Внутренними. Оплату поднять надо. А то к пенсии вам по два раза на год прибавляют, а за Стоянку – жлобничаете! – Это  - смелая вылазка Егорушки, нештатного инспектора по защите рыбного поголовья.
     - А ты вообще завянь со своим буль-буль! Кряква подсадная! С Ляпкиным в одной лодке квасишь. Вам сколько ни плати – всё равно в выхлоп.
     - А сам не квасишь?
     - Я-то как раз - за кровные!… Я еще корячусь! Из камышей не выглядываю, с кого бы сдёрнуть. А прибавки можешь забрать на подтирочный материал. Тоже мне прибавки! Пока через аля-ля доползут – кости обглоданные, а не прибавки.
     - Валера, ты ведешь или как?! Кончай эти трынды! - Голос из народа.
     - Согласный! - Дирибок потрясает зажатой в кулаке трубкой. - Итак, вопрос ребром: либо – мы, либо – нас. Третьего не дано. Поступило предложение: «Как поднять уровень?». На этом и сосредоточим заодно с кандидатурой.
     - Дозвольте-ка мне…
     Все повернули головы к человеку с медалькой «За отвагу» на черно-суконном  кителе. Было тепло, но бронзовые пуговки с якорями затягивали китель почти у самой шеи. Только пара синих полосок тельняшки выглядывала.
     - Гаврилыч, ты с предложением или у тебя прения? - Валерина трубка изваяла в воздухе фигуру похожую на вопрос. Старик не заметил её.
     - А вспомянем-ка, голуби сизокрылые, из каких соображений выдвигали мы этого коршуна, Севу Ляплявкина, И почему уже два срока на наших полях просо клюёт и носом не ведёт, - с нарастающей отвагой запел Гаврилыч. Запел хорошо поставленным голосом бывшего наставника по гребле и парусному делу «мореходки». - А потому выдвигали мы его, сердешного, чтобы марево коллективной поддатости сохранял. Для большей демократии выдвигали. А она, эта демократия,  до того раскисла – из носа кое у кого капает. И про какой вы тут уровень дребезжите?! С кем поднимать собираетесь?    
      Иные речёвки Ихтиолога крепко застревали в народе.
     - Марево-то марево, только в мареве этом, кроме корыта, «бобик» и «волга» плавают. И это, заметим, при окладе - на один ящик водки…-  Господин Славный рассуждал вроде про себя, но соседние прониклись. И оборотились к Всеволоду Аскольдовичу с интересом, будто впервые увидели. Но тут же и потупили очи.
      Видели, знали, катались и обнимались, наливали и закусывали… Оно и «корыто» – из нержавейки, с дизельным мотором, хорошего хода. Катер - из самых заметных на Стоянке. И хозяин – человек компанейский и не скупердяй: «Моё горючее – в карбюраторе, а твоё в  - бутылке, на столе…». А когда по распаренным телесам ласковый бриз шуршит, чайки над головами – крылышками-опахалами, да на столе-самобранке чего только… Кто-то из потупившихся выдавил со стоном, из самого нутра: «Ыы-ы-х!»…
     При довольно молодых летах плешь у Ляплявкина знатная. Теперь отливала масляной краской цвета вареного рака. На цветной панцирь у Всеволода Аскольдовича она становилась похожей в двух эпизодах: после принятия самого предпочитаемого перцового напитка и при сильном возбуждении. Разобрать же когда - то, а когда - другое  можно, конечно, но только крупному специалисту. Так что Севе панцирь служил наподобие флюгера или охранной крыши. А вот в лице не менялся. То есть менялся, но при любом раскладе - в бледную, интеллигентную сторону. И тут к Севе лучше не подступай. А ежели кто осмеливался да ещё с намёками типа: «А мне бы…», то получал в пику: «У тебя есть? Нету!.. Тогда гут бай. Я занятый».
     - Может, вы, Гаврилыч, хотите всё-таки что-то предложить, посоветовать, выдвинуть?.. Хорошо, спасибо, давайте.  А если нечего, то... - Валера откланялся ветерану с медалькой «За отвагу».
     - Хо-зя-ин  н у ж ен! – Опять же - в растяжечку. И не зря. Эти два слова для Стоянки давно вылепились в заклинание, хотя и кувыркались в известном мареве. - А демократа Ляплявкина – в монастырь, грехи замаливать. Мою калабуху тоже сплющило деревом…       
     - Кто бы спорил! Или есть такие?
     Егорушка высунул, было, протестующую ладошку, но тут же и спрятал.
     - Тогда – форвертз! Вперёд! Кто чувствует из себя Хо-зя-и-ном, может сразу и выдвинуться. Хоть поднятием руки, хоть голосом, хоть запиской. Проголосуем?
     - Да чего там!..  Согласные. 
     Наступило затишье. Все ожидали, кому это взбредёт сделаться Хозяином Стоянки, которую поднимать от самого плинтуса. Головной панцирь Севы начал обретать свой всегдашний голубоватый колер. Его не то, что изгонять, а ещё просить будут.      
     - Что там у вас? Давайте сюда! - очнулся Валера. В народе происходило зигзагообразное шевеление. Наконец, вынырнул клочок бумаги. Валера поднёс его к очкам. Разглядывал, протирал стёкла, выдёргивал и снова совал на место трубку. Пару раз промахнулся - в ухо ткнул.
     - Да не тяни ты куцего за хвост. Излагай! – затомился Матвей Дзюба. – Рыбалка на хрен совсем…
     - Излагаю… Тут такое…- Он хэкнул, вроде смешок выдавил. - Излагаю. Бумага называется «Манифест Бабуина». Ну, вы знаете, кто такой Бабуин! - Валера встряхнулся, прочие вытянули шеи. – Зачитываю: «Манифест Бабуина». Это название. Заголовок, значит… А дальше так-кое-е!.. «Если выберете меня председателем,- через год на лодочной Стоянке по имени «Заря» будет армейский порядок». - Валера потряс над головой листком.      
     - И всё?
     - И всё!   
     - Клл-а-асс!! – вскинул большой палец Паша Сыроежко. 
     - Лажа! Лажа! – заёрзал Егорушка. - Валера, а не ты его когда-то  в Бабуины произвёл?! Расскажи людям, а то после опять талды-булды про демократию…
     - В чём дело?! – возмутился Жора Хруст, то ли продюсер, то ли менеджер «бугорный». – Пускай сам и расскажет.
     - Ты чего, с бодуна?! Как он тебе расскажет, на пальцах? -  Кореша осадил Паша Сыроежко, с виду шут и рубаха-парень. Но под разудалой личиной рыбак скрывался серьёзный, изворотливый, травленый, добычу носом чуял. В садке его всегда трепыхалась рыбка неплохая. Ловил и для собственного ублажения, но и по заказу. При том – на любой вкус. Так что денежка  водилась. Может, потому и доброты в нём было поболее, чем у правильных.
     - Вы сами все – с бодуна! Немого – в председатели. Тогда лучше – слепого! А то не всю Стоянку прос… Ладно, что там у тебя за рассказ? 
     - Нормальный рассказ. Ничего такого… - Валера сунул в рот трубку и уж затянулся от души. Он был чуток в размышлении. Ему тоже «манифест» чем-то вроде розыгрыша показался. И сам, другой раз, не против  выкинуть этакое… А чутьем председателя всяческих собраний, заседаний и совещаний улавливал: «разрядка» сейчас бы не помешала.

7.                - Да вы шами – в этом журжете. - Наверстывая упущенное, Валера за малым не поперхнулся дымом. – Извините – в сюжете. А я… А мы с  Родионычем больше охотники до пресноводного белка. В море выходим так… погулять, бакланов пострелять. Развелось, сами знаете, - уже на горбах дельфинов свадьбы справляют.
     - Хха-га, знаем ваших бакланов! - обрадовался Егорушка. Нехорошо обрадовался.
     - Во-от…- Валера превозмог себя, не клюнул на зловредную наживку нештатного фискала.- Стоим это мы себе спокойненько… Это ещё когда Родионыч при всём своём здоровье в капитанах спецназа ходил. Стоим, значит… 
     - Ближе к телу, - не выдержал Дзюба.
     - Ну, на повороте, у Рыковых камней стоим, ниже белого бакена!… Аким, я и ещё две лодки… Солнышко вот-вот... Вершки тополей позолотой тронуло. Во-о-оздух!.. Куда там твоему рассолу!.. Прочищает до самого копчика. Водичка приманчиво так плюх-плюх о борта… - У Валеры даже глазки закатились. Секретарь оторвался от протокола, локтем – в бок: «Это тоже заносить?». – «Обязательно!» – точно с перепугу  вздёрнулся председатель. Но тут же – в прежнее русло: - Во-от… Ждем-с. А она – не клюет! Уже и солнышко… А она не клюёт!.. Припекает… Опять же – голяк!.. Слышу: «Ах-ха-ха-ха!»… Да такое!.. Сом  у берега, под карчёй, так болтонулся, за малым не вывернул.  Из проток – гуси-лебеди косяками. На том берегу, из лесопосадки – тучи воронья. Гай-гуй подняли… Что ты-ы!… А Родионыч – во всю свою версту и кулаками-кувалдочками – по барабану. Ну, у него грудина, вроде барабана. «Братцы, вот это жизня!»… И в речку – со всего маху…
      Акселерат Паша Сыроежко снова выбросил над головой большой  палец, сильно смахивающий на копчёного бычка.
     - И чего дальше? Вынырнул? 
     - Вот же - манифест!.. В общем, у Родионыча такие прыжки - в характере, когда не клюёт. Когда часто клюёт, - тоже. Я же говорю, натура такая у человека ... Всё - от души и сверх перекладины!  Да у нас тут другие и не водятся. – Аргумент сильный. Кое-кого он заставил приосаниться. - А дальше… Сдвинули лодки, позавтракали. Завтрак, сами понимаете… На воде где завтрак там и обед. А Родионыч: «Я люблю тебя, жизнь!»… И опять - бултых!…
     - Ну, певун! А сам не бултых?! – Гаврилыч вроде как даже обиделся за автора манифеста.- Завтра - воскресенье. Кое-кто явится… Поглядим, что оно из этого выйдет… 
     - Я и говорю - от полноты! Закон физики: в бутылке мельчает, а в душе… Ничего, никуда даром не пропадает! Закон сохранения… - повело Валеру в науку, - Я и ляпни: «Ну, ты, Родионыч, чисто бабуин из зоопарка. На волю вырвался!». Оно и прилепилось. Чего там, все мы – из той эволюции:  у кого хвоста больше, кто с одним копчиком остался. А Бабуин… У Родионыча - с генами никакого атавизма. Подполковника сверх срока выслужил. Бабуин – больше для звука. Родионыч сам не против. Хоть этот «Манифест»… С юмором… А у нас тут на Стоянке такое… без юмора … 
     - Эй ты, папаня кошачий, кончай травить! – плеснул Дзюба скопившимся адринолином. – Мне что, внуков твоим долбаным горчаком  кормить?! Где твой Родионыч? Давай сюда! Если на самом деле, то давай. Поглядим. Нам теперь хоть косого, хоть кривого, лишь бы в дырках не свистело. 
     Народ раздвинулся. Перед столом «президиума» укрепилась коряжистая фигура в камуфляже. Жёсткий ёжик волос, тронутый на висках белой порошей… Рваная дорожка свежего шрама – от скулы под самые защитные очки.
     Жора Хруст и Паша Сыроежко стояли чуток наособь. Поглядываяли на «кандидата», перетирали между собой вполголоса: «Этот? Я его что-то не помню». - Жора покривил губы. - «Так он в командировках по три-четыре месяца. Но когда являлся, - вся Стоянка гудела». - «А как же я…», - слетело у менеджера нечто похожее на обиду. - «А ты чё-нибудь одно – или бабло срубать или кислородом дышать!». – «Ну, и зачем ему это болото? Что в нём можно еще настрелять?». – «Боится, как бы Стоянку не разогнали.-  Паша растянул зевком свой и без того немалый ротик. У него слипались глаза после ночного  промысла. И чтобы не потерять себя, прихлёбывал из бутылки пиво. - А он, ты же слыхал, любит это дело». - «Хха, ещё веришь в непорочную любовь?». – «Ну, а почему!.. У него это – от бати. Аким с ним в лодке – с ползунков…».
     На корме ближнего катера сидел Хирург. К его могучему плечу лепилось хрупкое создание в смелом купальничке и «со следами пережитых страстей на лице». Колоритная парочка чирикала о чём-то своём, сокровенном. При том их босые лапки шаловливо так друг о дружку тёрлись. Страсти, что кипели внизу, их, похоже, нисколько не задевали.
      Остальные  взирали на «Бабуина» молча и с  любопытством. В нём  не осталось и малого намёка на того весёлого забияку, которого расписал Дирибок. Сильно перевернула его последняя командировка. До того сильно, что кое у кого из прошлых сотоварищей по рыбалке и прочим её прелестям щикотнуло внутри.
     - Я – не против, - первым нашёлся господин Славный. Все переключили внимание на этого «агента по недвижимости» с ухоженной профессорской бородкой, ещё не понимая толком, о чём он. (Ходили слухи, что раньше он филологией занимался в университете). - Я не против кандидатуры и манифеста Акима Родионовича Ба…- оратор запнулся. –  Думаю, не помешало бы затвердить сей манускрипт настоящей фамилией. И числом сегодняшним пометить. Дабы знать, с какого момента наступит обещанный год великого Ренессанса, то бишь Возрождения.
     Аким взял у Валеры листок, достал из нагрудного кармана ручку, почеркал в нём и той, почёрканной, стороной собранию предъявил.
     - Всё, Валера? - Матвей Дзюба стал выбираться из толпы.
     - Как же всё! А проголосовать?… Мы человека не на курорты отправляем, а работать. И это… берём ответственность на себя.
     Резюме было вполне к месту и всё же неожиданным. И оно отрезвило собрание. Действительно, как это можно на такой должности без голоса работать?! Особенно при столь разношерстной команде. Чем же, на самом деле,  паруса надувать, как не крепким словцом?! Всегда так было …
     Пока топтались на месте и чесали затылки, незаметно, рядом с «кандидатом», Ваня Аникин вырос. По мерке Акима – почти подросток. Но далеко не хлипкий, хоть и с усечённой рукой. В то время он ещё не состоял в охране Стоянки, а для подкрепления инвалидского бюджета производил «виски». Знали его и как единственного на всей Зеленой Косе рыбака-виртуоза с одной рукой. И уважили за это не меньше, чем за подпольный, весьма забористый, но доступный по цене, напиток. То, что сказал Ваня, больше походило на короткое донесение в боевых условиях:
     - Я с ним был. С Акимом Родионовичем.  Т а м. Если он обещает, то сделает.
     Голос не слишком громкий. Но замеса такого… крепенького. В общем, его услышали. Иные опустили головы. Иные отвернули. Как бы засмущались. Однако переморгали. Через минуту-другую почти все высветили голые ладошки. Даже не стали ожидать Валериного: «Кто за?».
      Новый председатель обменялся с Ваней  знаками. Аникин – опять к собранию:
      - Аким Родионович просит не расходится. Надо выбрать ревизионную комиссию, чтобы для начала провести инвентаризацию. А потом она, эта комиссия, будет на постоянной основе…
     Череп Севы Ляплявкина снова начал багроветь. А Ваня:
     -  И ещё. Членам правления привилегий теперь не будет. То есть они, как и все, должны оплачивать за хранение судов и другие услуги по полной программе. Если кто не согласен, может сейчас же выйти из состава. А о новом поговорим в следующий раз.
      Егорушка и ещё один «член» тут же и выказали свои ручонки:
      - Мы выходим. Но не потому что, а…
      - Не пудри мозги! - осадил нештатного рыбинспектора Матвей-дальнобойщик. – Выходишь – и выходи. Гнилые сучки сами отпадают.
     Собрание молчало. В целом, одобрительно молчало. Хотя сомнение подтачивало: а что оно выйдет из такой «реформы»? Сильно выпадала она из привычного «марева» стояночной жизни. Ещё шага не успел сделать, а уже закручивает…
     Так немой подполковник в отставке стал председателем лодочной Стоянки «Заря». Только с тех пор, за пять лет, немало воды утекло в море-океан, много чего разного было.  Но в ипостаси председателя Аким уже второй срок держался.


8.                Половинку решетчатых ворот Нора толкает ногой. Руки оттягивают тяжеленные сумки. По случаю воскресного дня, встречи с мужем голову венчает «гнездо кукушки» цвета медного купороса. Платье  воздушное, полупрозрачное, в белых серёжках ландышей. Туфли на высоких шпильках… Хотя груз и понуждает переваливаться утицей, а обувка на тонких подставах чуток вихляется, однако с хорошего хода не слишком сбивает.
     То следом, то сбоку, трусцой - Егорушка. Когда-то Матвей Дзюба на знаковом для Стоянки соборе обозвал его подсадной кряквой. Егорушку это задело, но смутило не очень. То была не просто оговорка, а давно прилипшая банным листом погонялка.
     Нештатный блюститель фауны легко «клеился» к любой компании. Он крепко держался на том, что подобную особу никто не посмеет отвергнуть. А иные его наличие в своём «тёплом» кругу даже за честь почтут. Рыльце-то у каждого в пушку. Может, от такого взаимного понимания и нос сделался сизым, крупчатым, как пережившая зиму барабулька. А вообще Егорушка - невеликий из себя плотненький живчик шестидесяти двух годков отроду из породы «Хоть плюй в глаза, а ему – божья роса».  Крепкая порода. Было в этом замесе и от кота, слизнувшего тайком чужую сметану, - мягкое, вкрадчивое.
     Забегая то справа, то слева, Егорушка взахлёб укоряет в чём-то свою попутчицу. Но окончания обрывает скороговорка. А вот голос Норы такой же зычный, как у мужа Валеры. И даже чуток хлестче, раскатистей.
     - Ты кому Дуньку лепишь?! Бабуин такой, Бабуин сякой!…Зеньки протри! Байды мусорные заваренные и покрашенные. Спуски бетоном залитые. Берега плитами укрепил. Сухие деревья почти вывел. Скоро электроподъёмники поставит… А ты – Бабуин, Бабуин!… Чего-о? Романтики было больше? Ну да! Пойлом своим всю Стоянку провоняли, романтики долбаные!..
      Подобно Гаврилычу, Егорушка является на Стоянку каждодневно. Но если тот больше на суше, то «нештатный» продолжает мотаться на своей моторке. Помотается, приткнётся где-нибудь в камышах или под оступившейся в воду вербой, закинет с кормы удочку… Но больше не за поплавком следит, а окрест – в окуляры бинокля поглядывает. На примете у него, почитай, все заветные для рыбы и водоплавающей птицы места. Возле них и устроится в засадном тенёчке. И зорко так высматривает. Кого? Больше тех, кому «от чистого сердца» и поведал накануне о тучных косяках. Высматривает исподтишка, а обнимается со штатным рыбнадзором и другими оберегающими конторами в открытую – то ли в устрашение добывающим в поте, то ли по простоте: вот, мол, какие мы не такие.
      Случались и «внеплановые» наезды того самого надзора. И штрафные протоколы за слишком тугие садки или не те рыбьи морды. И конфискации. Был ли причастен к тому Егорушка?… Вроде как в шутку, по-доброму, между рюмочками, иной раз претерпевшие от закона окунали его с борта и не отпускали дольше положенного для свободного дыхания. Однако у Егорушки - не только от хитроумного кота, но и от того самого чёрного кобеля, которого не отмоешь добела. Ему не раз внушали: «Чего ж это мы на «Бугре» будем добывать балыки да икру? Да и за какие шиши?! Это ж наши рыбные протоки, наши плавни с диким вепрем и птицей. Мы тут выросли, живём. И пращуры наши жили, охраняли от всяких батыев. А теперь нас – за жабры? Вроде как теперь мы сами те монголы… Или рылом не вышли до такого продукта? А-а, браконьеры! А оно, государство со своими олигархами, что выгребает подчистую да по три шкуры дерёт, оно что из себя?.. Не-ет, Егорушка, ты не прав. Что дано Богом, - не облагается налогом».
     После таких «промывок» нештатный блюститель на неделю-другую затухал. Но не больше. «Душа свербит», - каялся приближённым.
     Сказать, что не понимал сердечной тоски любителей… Понимал. Через «свою» рыбалку (была и у него такая) частенько наведывался к тоне. И те, легитимные артельщики, отваливали ему рыбки в хороший такой рюкзачок. При том – самой-самой. И молча. Как некую привычную дань. Что это была за дань и с кем делился – разные ходили слухи.
     К чести Егорушки, он один из немногих прошлых дружков Ляплявкина оставался верным ему. Сева устроился на «Бугре» автослесарем с профилем рихтовки и покраски. И, якобы, «квасить завязал». Оно, может, и впрямь. Стоянка для прибывающих во власти – штука не простая, наподобие бермудской воронки. А человек вообще – существо неуёмное: вечно ему чего-то не хватает до полного счастья. Одному место для катера надо получше, другому – не помешала бы к жилой будке пристройка, дабы мотор было куда спрятать, инструмент, снасти, или – индивидуальную лебёдку завести… А оно ж сделай одному лучше – другому тоже захочется… И уж в ответ – всегда «глубокая благодарность». Гаврилыч не раз сказывал: на его памяти, за полувековое пользование Стоянкой, её председателей полегло на дне стакана не меньше экипажа торпедной подлодки.
     Катер Ляплявкина - видный из себя. Оценщики назвали хорошую страховку.  Через Егорушку вся Стоянка в курсе: случись на борту хоть малая царапина, Бабуин голеньким останется.
     Все эти пять лет катер стоит на берегу. То ли Севе недосуг пользоваться, то ли ждёт покупателя с тугим кошельком. А может, - иных для себя времён. Кто встречал зорьки с удочкой, нутром проникал в тишину и тайну речных проток, дышал морскими бризами и норд-остами, тому ни на каких сытых «буграх» уже не усидеть. А начнёт противиться – раздуется брюхом, зачахнет душой.
     Сам Ляплявкин навещает Стоянку после своего смещения не часто. Зато целый день - внутри катера, с верным другом. И уж такую волну поднимут... То раковый панцирь головы Севы, то сизая барабулька Егорушки из-за бортов выглядывают. Особенно воспаляется Егорушка. Чуть ни на всю Стоянку: мол, при твоём правлении хоть день и ночь расслабляйся, а теперь насильно глушат в одиннадцать вечера. Не Стоянка, а казарма. Народ недовольный…
      Перед сторожкой Нора видит застывшую истуканом Лайму и сама – в оторопь.
     Лайма боготворит Нору, пожалуй, не меньше Маши. Не то, что  день – час  прихода её знала, чуяла и ждала женщину за воротами. И вряд ли потому, что та всегда приносила «жирненьких курячьих гузочек». Животные верно улавливают притворное или, напротив, душевное расположение человека.
     У Норы – распахнутые, с сиреневым отливом глаза. Такие, словно однажды увидела разом всю Вселенную да так и не смогла прийти в себя от потрясения. Может, и увидела. Работа у неё – спаси и помилуй!
     Я скрываю о своих подозрениях (тут шуму стало бы на полдня). Говорю, что Лайма чуток приболела. В это время Нора стоит уже перед нею на коленях. Бросила сумки, позабыла и о своем праздничном наряде.
     - Чуток?! Ничего себе чуток! Она не видит меня! Её траванули. Кто?..   А-а, Ляплявкин, гад твою!.. - выплёскивает Нора.
     - Зачем ему это?
     - Как зачем?! Вы же его скинули. Мстит, шакал! Надо её прочистить, влить побольше минералки…
      Она, может, и начала бы вливать, но тут глаза её останавливаются на чём-то покруче отравленной Лаймы. Нора медленно-медленно встаёт с колен. Берёт за горлышко приготовленную уже для промывки бутылку с минеральной водой. Не спуская глаз с нового объекта, - взрывается шипучей петардой: «Ах ты гад!»… И с бутылкой наперевес, как с гранатой на взводе, ускоряется по направлению к Лагуне.   
     У самого края наплавного мостка, в своре кошаков, - Валера. На плече вместо черпака - Чернуха. Валера замечает жену на подходе, и, как есть при «параде» (в кремовом костюме, с пёстрой «бабочкой», в лаковых полуботинках), - так и валится в воду. Но успевает отбросить на сухое Чернуху. А вот трубку изо рта не выпускает.
     Я подхожу, когда Валера пытается ухватиться за настил. Нора же «полоскает» его бутылкой по макушке и приговаривает: «Ах ты гад, ах ты гад, - обещал же!…». Валера изворачивается, по очереди выбрасывает для защиты руки: «Я шегодня,- как штеклышко. Я не нарошно. Я – шорвался! Не бери греха на душу. Не виноватый я, Норочка!…». А та, как тетерев на току: «Ах ты гад! Ах ты гад! Обещал же…».
     Вообще-то Валера не такой уж и отчаянный дружбан с «зелёным змием». Но раз в неделю, в воскресное утро, - обязательно в обнимку. И каждый раз с невинными глазами внушает: это от радости, от предвкушения… «Вштреча ш тобою – для меня праздник аж похлешче дня победы!». Последнее – ключевое. Оно обычно гасит Норин запал. Не сразу, конечно: «Ну, гад, если ещё раз!..». - Нора замахивается бутылкой. «Понял. Я тогда шовшем не вынырну. –  Из горла - чуть ли ни рыдания. - Вот тебе крешт швятой!..». - «Ты, Валера, ведёшь себя неадекватно», - выпускает последние пары Нора.  «А ты адекватно? Чуть можги не вышибла». - «Было бы чего вышибать!..».
     Я подозреваю, тут больше игры, ребячьего азарта (все мы - из детского племени), желания чем-то особым означить себя в глазах близкого человека. Хотя чужая душа… У Хирурга такая версия: «С кем поведёшься – от того и заразёшься».
     Когда Валера выбирается из воды и по-собачьи отряхивается, к нему подходит Ваня Аникин:
     - Надо отключить кабель в трансформаторной. Будем  заменять новым.
     - Угу, - покорно соглашается Валера. После таких «спектаклей» он становится особенно послушным, довольным собой и вообще человечеством. - Только шначала обшохну. Видите, какая у меня жена! Жа малым не утопила. Уеду я. На оштров.
     - На какой остров, челдонушка ты мой?! - жалеет его Нора.
     - На большой. Он вшегда в тумане. Его ни одна жена не найдет. Ихтиолог говорил, там такие девочки!…
     - Валера, не лепи глупостей! Люди вон… Штаны скидавай. Выкрутить надо. И пойдем. Принесла чипсы к пиву. Твои любимые, солонковатые.
     - А пиво?
     - И пиво… Глянь, я ж сумки там забыла!.. Всё через тебя. Ззараза!..


 9.                Оба рукава сходятся сразу после острова Раздольного. Лодка попадает в стремнину и заметно прибавляет в скорости. Слева верблюжьими горбами тянутся насыпи  рыборазводных прудов, справа – рощицы тополиных, берёзовых, плодовых деревьев. Иногда из их глубины, будто из засады, выбегают к самой воде белёные, с синими ставнями, домики, похожие на любопытные живые существа. Вечерний воздух заметно свежеет. Дышится легко, в охотку. Стук мотора делается ровным и чистым.
     На платформе дебаркадера, небольшими кучками - народ. Кто рыбалит «в проводку», другие облегчают душу лицезрением текучей воды, провожают Солнце.
     Зазывно машут двое. Аким сбрасывает обороты, подворачивает к причалу. Ребятам - срочно в город, на горизонте же ни одного пассажирского судёнышка… Он показывает на выпирающий сверх бортов электрокабель. Лодка и так под завязку, а посади их… Случится волна повыше и – прощай Маша!
     Прибавляет газу, и тут два удара, один забойней другого, подбрасывают мотор, сотрясают лодку. Мотор дико воет и глохнет.
     Аким сидит недвижно,  глядя под ноги. Ждёт, откуда хлынет вода… Вроде обходится. Жмёт кнопку. Мотор всхрапывает и тут же умолкает. Видать, заклинило.
     Сзади, со стороны дебаркадера - смех, довольно злорадный. Аким перебирается на корму, приподнимает мотор, ставит на упор. Нижняя половина дейдвудной трубы вместе с винтом отпала, едва держится. Виной – поперечная трещина.
     О ремонте «на ходу» и помышлять нечего.
      У берега - рядок полусгнивших опорных брёвен-пеньков от старого причала. Видимо, на такие, но скрытые прибывшей водой, он и напоролся. Досадно и жалко. Эта поломка рушила его планы.
     Он подвязывает полуотвалившийся низ мотора, садится за вёсла. И вовремя. По речному проёму подвигается чёрная громада сухогруза. В красном диске клонившегося к излучине Солнца, она выглядит просто чудовищно.
     Хорошо помогает течение. Но если никто не возьмёт на буксир… Как же, возьмёт! Он-то здорово взял?!.. Но подобное впервые в его жизни. Да и причина такая!… А бог милостив…
     Так бодается он со своей совестью. Впрочем, Маше обещал явиться утром. Аким начинает прикидывать свою «гребковую» скорость...

      Бывший сослуживец Эдик Сбруев «держал» в посёлке под своим крылом строительную компанию. Кабель уступил по «себестоимости и за полцены». «Потом – остальное! Вроде как сэкономленный материал, не числится на балансе. А если что – не обеднеем».
     Слышать это было неловко. Он-то всегда платил долги. И Сбруев знал это. Так что играть в великодушие... Комиссовался Эдик из армии раньше. Осколочное ранение не такое уж… Мог бы ещё послужить. Сейчас даже не прихрамывал.
     Дома Сбруев накрыл стол. Богато накрыл, ничего не скажешь. И всё капал: не ради сделки – ради самой встречи. Вспомнить было что. Но вспоминать мог только он. Его проходы в прошлое будили у Акима своё, и оно не всегда шло в русле воспоминаний боевого товарища. Он слушал, ел, пил, а мыслью и памятью возвращался к Стоянке,  крутился вокруг да около.
     Когда Эдик задел особенно больное и затеял раскрашивать его так и этак, Акима это больное забросило в самую глубину, в детские годы. И он знал почему. Та глубина, то живое, что вошло в душу, не раз выручало его  т а м. И только  т а м  он понял, что оно было его главным Храмом. А тогда…
     Тогда – просто лодочная стоянка, обжитая и привычная. Оттуда и совершались «паломничества». Поначалу – с отцом, потом – украдкой, в одиночку.
     Загадочно и до жути увлекательно было идти на вёслах самому, раздвигать лодкой стывшие в чуткой дрёме камыши, открывать свободные и всегда неожиданные оконца воды, а то – натыкаться на гребешки кабаньих троп. И совсем захватывало дух, когда касался кончиками пальцев пушистых комочков утиных выводков, ещё не испытавших, что такое опасность и страх. Что такое человек. А уж когда сталкивался взглядом с сумеречными глазами дикого вепря… А море!… Море - особая статья. Другое время, другие годы и другая любовь. Море, дикие волны и ветер уже в юности вылепили из него мужчину, бойца.
     Т а м, лёжа в засаде или в окружении, отсчитывая последние минуты чужой или своей жизни, ему случалось вызвать в памяти  это чудо, эти протоки и плавни, забыться в их живой тишине. Т а м  оно представлялось не привычной средой обитания, а неким святым местом, которому мысленно молился, боясь навсегда потерять, призывая иной раз послать удачу (как призывали пращуры, для коих Природа и была главным проявлением Бога на земле), а иной – раствориться в его тайниках, обратиться в того бесстрашного утёнка.
     Этой несмываемой годами картиной, этой памятью он и тогда и сейчас отвечал на свой и чужой вопрос: «Зачем нужна тебе эта обуза, эта Стоянка?». Были и ещё ответы…
     Сбивчивый монолог Сбруева и частые выплески «А помнишь?!» постепенно притухали, а повторы становились всё заметнее и скучней. Аким, согласный, было, заночевать, поднялся из-за стола и начал прощаться. Хозяин особо и не удерживал. Благо, помог загрузить в лодку кабель. В бухте не меньше центнера… До захода солнца оставалось прилично, и Аким решил, что успеет добраться по-светлому. В общем-то, мог идти по любому. Не впервой.
     Он причаливает к острову, который зовётся Еловым. Почему? И сам не знает. На острове - ни одного  хвойного деревца. Только лиственница. Есть плодовые: алыча, яблоньки, тутовник… Доводилось пробовать. Вполне… И рыбалка в протоке весьма не дурная.
     Но соблазняет завернуть совсем иное. До него доходит, как бы ни тужился, - в его власти поспеть на Стоянку разве что завтра, к ужину. А на ладонях, среди застарелых мозолей, вызревают уже багровые волдыри. Так что способней заночевать и довериться удаче. На утреннюю зорьку братья-рыбаки заглядывают и в эти края.
     Он оттягивает лодку от берега,  бросает «кошки». Ночью проход грузовых судов обычно возрастает, а тягучие волны частенько накатывают и в протоку. Могут сорвать, а то и зашвырнуть куда-нибудь подальше заодно с седоком. Бывало уже такое.
     Аким устраивает в лодке что-то вроде лежбища. Однако почти полная Луна светит прямо в глаза, а при таком сиянии вряд ли скоро уснёшь. Правда, снизу её поддавливает туча. Но ожидать затемнения не стал – натянул тент. Делается и темно, и уютней.  И всё же сон не идёт. Помаявшись,  догадывается, что дело тут не только, а может, и не столько в Луне. Да чего уж там!.. Ради этого «дела» и завернул к Еловому.
     Он ходил по острову, светил фонариком, выискивал среди деревьев прогалину, где когда-то стояла их с Машей греховная палатка. Сквозь зелёный тоннель от неё вела короткая, хорошо утоптанная, тропка, удобная для разгона и ныряния с невысокого бережка. Тут же ютился песчаный пляжик с плакучей ивой…
     Полянка открывается нежданно, будто он оступается из тесного коридора в скрытое от глаз просторное жильё. Света Луны достаёт, чтобы разглядеть скамейку и столик. Правда, это уже не то, что он сколотил  т о г д а. Стол – посвободней, а скамейка - с четырёх сторон. Видимо, отдыхали после них компаниями серьёзными. Но место палатки, отмеченное замкнутой канавкой для стока дождевой воды, прежнее. Аким опускается на скамейку, закрывает глаза.
     Стоянка, всё, что с нею, - немалая часть его жизни. И ещё – Маша. Хотя кое-кто считает это его богатство краденым. Наверное, так оно и есть. Но уж какое есть! Может, не о таком мечтал, но теперь не променял бы ни на какое другое. Они оба знают, что там, на «Бугре», у них не сложилось бы того, что сложилось здесь, у живой воды. А может, и вообще ничего бы не сложилось.
       На столе - початая пачка соли. Уходя, шарит в карманах, кладёт рядом спички.


 10.                Он возвращается к лодке. Понимая, что ночь для сна потеряна, берёт из аптечки бинт, уплотняет ладони. Потом сворачивает тент, снимается с якорей, садится за вёсла.
     После часа приличного хода наползает густая тьма. Туча всё же достает Луну и укутывает мутным покрывалом. Поскольку он сидит спиной по ходу движения, грести приходится «вслепую». Правится по едва заметным сгусткам берегов и лесных полос. Оглядываться на бакены – только терять взятый разгон.
     Тихая ночь, мерные шлепки вёсел и мягкие всплески воды убаюкивают. Он не то, чтобы дремлет, а как бы сознательно отключается, продолжая по инерции шевелить вёслами…
     Лодка, как необъезженный конь, вначале становится на дыбы, потом разворачивается.
     Редкие звезды закрывает тёмная громадина. Обтекаемой носовой частью она задирает лодку против течения. Через борт хлюпает вода. Он смещается к другому краю и начинает отбиваться веслом. Готовая в любую секунду подмять под себя махина не позволяет ему встать. Весло соскакивает, цепляется  за какой-то выступ и вырывается из рук. Аким упирается ладонями в шершавый обвод. Лодка продолжает скользить по жёсткой боковине суднаю
     До кормы – считанные метры. Но эти метры тают бикфордовым шнуром, подведённым к динамиту. В том конце и может свершиться непоправимое. Лодку просто затянет в воронку, забьёт винтами.
     Он перекидывает себя на палубу, цепляется за носовой кнехт и спускается в воду. Загребая одной рукой, второй пытается оторвать лодку от борта. Ему это удается, когда до кормы уже не более двух саженей.
     Гробина в тысячи тонн вкрадчиво, как тать в ночи, шелестит мимо. Шелестит под такое же лёгкое, мирное урчание двигателей. Выпадает горькое: также тихо-мирно могло не стать и его, и никто бы не заметил. Но такой уж, видно, уродился - спасал в первую очередь не себя, а что или кого можно спасти. Тянул же когда-то Эдика Сбруева, хотя у самого болталась простреленная рука.
     Силы потихоньку тают, а берег не спешит навстречу. Наконец, доходит: весло-то одно живое!..
     Вот и берег. Не мешало  бы развести костёр да просушить одёжку. Но единственный коробок спичек оставил на острове, как некую метку, к которой когда-нибудь вернутся вдвоём....  Запас? То-то и оно, что без особой надобности. Не курил. Сызмала, повторяя отца, считал противным травить себя и воздух, которым дышал заодно с птицами, деревьями, Рекой. Спасибо, тёплая ночь, а в носовом отсеке - старая рыбацкая сменка. Но вот часы молчат. Он прямо-таки «расквасил» их о борт сухогруза. И всё же радоваться есть отчего. Он – живой! И лодка целая. Многострадальная… И воды не более трёх вёдер. Когда вычерпывал, Луна сбросила траурную накидку, и он почувствовал себя не так одиноко. В общем, решил идти с одним  веслом.
     Загребал, стоя на коленях, то с одного, то с другого борта, как на каноэ. Получалось не слишком ловко. Да и сил уходило больше. Но зато видел, что творится впереди. А там кое-что творилось.
     Подёргиваясь, по краю фарватера движется нечто тёмное, горбатое, не похожее ни на одного из речных обитателей. Подгребает ближе… Перевёрнутый ящик. В таких обычно фрукты-овощи держат. Разворачивается для очередного гребка и тут замечает у самого берега силуэт катера. Он спускается параллельным курсом.
     Аким «сушит» весло и подсвечивает себя фонариком: мол, я такой же простой, как и вы… Там это ценят, понимают, отвечают тем же.
     Он подходит к ним с тыльной стороны. В катере знакомые фигуры – Жора Хруст и Паша Сыроежко. Они тоже признают его.
     - Гля, Бабуин! – Луч фонарика высвечивает лицо Акима. - Ты чё тут по ночам шастаешь? – Паша протягивает руку. Аким пожимает и показывает на мотор: дескать, – пополам.
       - Не хренна себе!.. Ну, подержись маленько у берега. Мы скоро закругляемся.
      Однако закругляться они не спешат. Наплавную сеть, подключенную другим концом к ящику, выбирают где-то через полчаса. Селёдки в неё набивается прилично. Это  как раз её пора. Отметалась в верховье и косяками – в море, домой.  Конечно, для её промысла да таким старателям, как Жора с Пашей, больше ночки потемней да с ветерком и дождиком подходят. Но уж невмоготу было ожидать. А рыбка – она сегодня есть, а завтра – тю-тю… Ну, а ящичек, набитый пенопластом, – и для отвода сторонних глаз, и для собственного удобства. Большие ватаги в этом деле не к чему. А ящичек плывёт себе… Чего только не плывёт нынче по Реке! Само собой, и те ребята из рыбнадзора не лыком шиты. Но это уже испокон веков: одни догоняют, другие убегают, - на том и прогресс держится. Причём, - во все времена. И во всех сферах. Но Паша Сыроежко почти профи. Он умеет дружить.
     Мотолодку пристёгивают к корме катера, зовут к себе и её хозяина.
     Идут по-пиратски, без огней. Разбухшая туча обкладывает край неба. Верховой ветер рвёт её на шматки, и эти шматки играют в догонялки, раз от разу пятнают Луну.
    - Родионыч, - толкает Паша, - в кубрике матрасик. Можешь покимарить. Шлёпать нам ещё не меньше трёх часов.
     Аким не противится. И впрямь нащупывает в кубрике матрас, мостится… Но увы, накатывает пережитое, и поймать улетевшую дрёму не так просто. Ребята в катере перебрасываются короткими репликами. Слышно: чем-то гремят, что-то достают. И опять – Паша:
     - Родионыч, ты как, спишь? Мы с устатку маленько соображаем. Если не против, - давай третьим, для порядка.
     - Ну ты даёшь! – хмыкает Жора. – Чем он тебе ответит? Или не немой? Придуряется?
     - Он и не мой и не твой. Ещё тот бродяга…

11.                Спать сегодня - вряд ли… Но и третьим ... Можно, конечно. Стоило закрыть глаза - встреча с плавучим монстром и то, что было дальше, наползает секунда  за секундой, метр за метром. Да, нервы уже не те. Но поправлять их Пашиным «лекарством», а после слушать пьяную трепотню… Может, всё-таки повезёт забыться… Но вот и она - «трепотня». За полуприкрытой дверкой кубрика голоса явные.  Натужный - Жоры Хруста:
     - А правда, что его лодку продырявили?
     Довольный, с каким-то шутовским подёргиванием, - Паши Сыроежко:
     - А то! Ещё и кунг за малым не гавкнулся.
     - Зачем?
     - Ххэ, зачем!.. Аким, когда взял Стоянку на себя, - гайки без масла стал затягивать. Кое у кого аж глаза на лоб... - Слышится перестук посуды и чувственное, дуэтом: «Ну, будем!», потом - горловое, хриплое: - Ты, Жорик, тоже вперёд поглядывай. Не мы с тобой одни умные. Вляпаемся в чью-нибудь сеточку. А тутошние ребята… Чуть что не по ихнему – за самопалы хватаются.
     - Поглядываю. И что?
     - Ну, ты же помнишь, Стоянка - в полном обломе. На счету в банке -  столбняк…
     - Что ещё за столбняк?
     - А-а… Это… Полный голяк!.. Ага. В долгах, навроде вшивой собаки в репьях. Налоговая жмёт, санитары и пожарники давят… Вот-вот прихлопнут, как того таракана. Бабуин и давай затыкать амбразуры. Поначалу своими, кровными.  Из тех самых, боевых, командировочных, что из горячих точек вывозил да на чёрный день скрывал. Потом хату на «Бугре» заложил. А сам… Бунгало в два этажа – это после. А тогда, первые два года, загибался с Машей чуть ли не в собачьей конуре. А наших субчиков тоже знаешь, расхалявились вконец. Не платили по году, а то и больше. Из  полутысячи клиентов половина - оглоеды. Правда, человек сто хай подняли: «Как не платили?! Всё до копейки и – в срок!». А Машенька: «Так вот и не платили. В ведомостях не значитесь. Квитанции есть?». Уже тогда она голосом Бабуина исполняла. А то! В благоверных ходила и по совместительству – бухгалтершей. В общем, и квитанций тю-тю. «Ляплявкин не давал. Мол, бумагу на это дело тратить – Стоянке в убыток…». И завертелось, запеределось. Там у нас ещё один зверюка. Да знаешь, Гаврилыч такой… Его на собрании выдвинули в ревизию, главным комиссаром. Так он со своими архаровцами криминальный матерьяльчик подкидывал. Севу – за жабры. Или возмести или… Возместил. Ну, а другие… Аким через «Бугор» закон провёл: кто не платит больше года, лодочку - с аукциона. Опять же – в возмещение. Мусор заставил убрать возле будок и катеров…
Цоканье стаканов, всхлипы-выхлипы.
- Так всё по уму!
                - Ну да! Мы его, Хозяина, и хотели. Но чтобы с манной кашкой в глиняном горшочке. А мы бы: «Горшочек, вари!», – а кашка сама блям-блям прямо в ротики. Нам новые соловьи про такие горшочки свиристели, когда на верха лезли. Мы губы и раскатали. А оно – хха-ха! - Бабуин! И стали дырочки ковырять да красного петуха пущать. Это – по-нашенски… Он-то и сам вляпался. Те свиристелки… Где они? Не достать. Обложились мордоворотами да каменными заборами с камерами-гляделками. А Бабуин – вот он, тёпленький… Такая у нас кашка-политика сварилась...
     - Она везде такая. Бабло, выгода… 
     - Да какая у Бабуина выгода!.. Разве что признали потихоньку. В Родионычах теперь. Где-то кабель достал. Ночью, на вёслах… С одним глазом да без голоса. Хха! Хозяин…
     Рваная щека Акима дёргается, обозначая улыбку. Он-то хорошо помнил после каких манёвров признали его Хозяином. Окончательным.

     «Самозахват» и «самозастрой» Выползок учинил ещё при Севе Ляплявкине. Особнячок из литых блоков и в два этажа облицевал итальянским кирпичом цвета «кровавой мэри». Окна-двери – евро… Антресоли, лоджия, флюгера-петушки, водосточные трубы… (Составленные друг на дружку фургоны Бабуина тоже выглядели бы царственно – только на мусорной свалке). Сауна, душевая… Теннисный и бильярдный столы. Раздольная такая беседка в стиле ретро на мыску, у самой Лагуны… Сторож свой, неподступный, наподобие бойца невидимого фронта. У личного причала – лебедь белоснежный на полтысячи американских  л. с. со своим же механиком.
     Являлся Выползок на Стоянку в серебристой белуге под названием «майбах». Что ты!.. Следом – приближённые к телу, на «таётах», а ещё – автобус с «офисным планктоном», то бишь с девочками и продовольствием.
      Всю ночь из подворья или «беседки» - музыка «там-тамов». Да такая…  В Лагуне кефаль выпрыгивала, а в протоке лягушки поглубже в ил зарывались.
     Конечно, были и не согласные с таким раскладом, кому «бум-бумы» тоже мозги набекрень сворачивали. Были да помалкивали. Выползковой  компании услужал сам Сева со товарищи. И где уж тут прочим шебуршить!..
      Как Бабуин заступил председателем, то и на него стали бросать косяки: мол, ну, и куда ты свой «манифест» засунешь, когда займёшь подле Выползка Севкино место? Другие ждали обещанного: вот-вот оно свершится. По рукам, правда, не ударяли, ставок на «кто кого» не делали. «Или мы янки какие?!», - пыхтел Валера дымком в сторону ретивых. Оно и на самом деле, окажись Выползок совсем сверху, - зевать да затылки чесать придётся всем. Чуяли, рано или поздно – подомнёт этот «нелегитимный хозяин» Стоянку, а заместо лодок наставит «одноруких бандитов», а то и вовсе под казино пустит. Может, и бордель устроит. Были уже такие на Зелёной Косе, «нелегитимные». 
     Паспортного имени его стояночный люд не ведал. Кого сподобило приклеить ему «Выползка»?..  Да любого, кто пользовался червями-выползками для своего промысла. После обильных осадков и выползали жирные, длиннющие черви-сосиськи, самый приманчивый корм для сома, леща - рыбки не из последнего ряда. Хотя… Выползком ещё гадюку зовут, которая меняет шкуру, выползает из неё. А ещё, верно, и потому плотно прилипла кличка Выползок к хозяину «Белого Лебедя», что из неведомых куширей выполз и сразу – «мохнатым».
 
     Он «вибрировал» между катерами неспешно, с упорством бегемота. Знал, добыча всё одно будет его, деваться ей некуда. А хороший моцион после сыто-пьяного  застолья – то, что надо. Но время шло, а «дичь» не давалась. Это ему уже не слишком и нравилось, но он не подавал вида, пыхтел шуточками: «Цыпь-цыпь, цыпле-ёноче-ек!.. Ты мой муррё-ё-ноче-еек!.. Ну, где ты? Побегали – и будя. Кушать хотца. Мне врачи диетическое мяско прописали…».  Последнее было явно для скрытых наблюдателей. Он их нутром чуял. И это тем паче распаляло.
     Девчоночка тоненькая, славненькая, расхристанная… Задохшуюся он распял её на том самом «столе», за каким обычно лицедействовал Валера Диребок в ранге председателя стояночных сходок. А она: «Дяденька, миленький, не надо, не хочу! Пустите меня, пожалуйста! У меня мама… Если узнает!...».  Выползок рраз – и сверху донизу платьице по живому: «Чего не надо?! Икру черную хавала?! Коньяк пять звездочек лакала?!  Ты зачем приехала? А ну – клячи шире!…».
     На ту пору Бабуин мимо проходил (в такие ночи он не спал заодно со всей Стоянкой). Аккуратно взял «дяденьку» за дебелую холку. Тот боднул головой, будто настырную муху сгонял. Бабуин – плотнее, «замочком»… Оторвал от рыдающей… Выползок, зверея, с выпяченными зенками, всей бегемотьей тушей – на охотника до чужого добра. И – мимо, носом в пахучую амброзию. Не понял. Поднимается. Теперь уже – с поворотом, со всего плеча… А ручонки-сардельки бац и опали. Видно, оттого, что Бабуин крепенько зажал его желудок в жменьке. И – верть туда-сюда…
     Так, не размыкаясь, и двинули в контору.
     В ту ночь полная Луна светила. Сам-то я не видел,  не моё дежурство было, но другие зрели в окно «беседу» председателей - легитимного и нелегитимного. Будто одна рука, вроде крыла коршуна, то вздымалась, то опадала. А на кого?  Половина комнаты в тени.
     Не сразу, а много погодя, отодвинулась дверь. И на карачках, по ступенькам из конторы выполз нелегитимный Выползок.
     Как-то быстренько и тихо компания его свернулась и отчалила. Нет, она посещала и после. Однако не в том числе. А если гулевали с «там-тамами», то по уставу, до одиннадцати вечера. И по Стоянке не расползалась, а сразу «западала» на американского «Белого Лебедя» и гасла в ночи.
     Ждали развития. Месяц ждали, два ждали… Зиму. По весне смотрят, Выползок подлаживается к Бабуину и руку тянет для приветствия…
     Тогда и признали штатного председателя Хозяином. И Акимом, и Родионычем признали.

12.                «… Она надула губки, а он припал к ним сладким поцелуем…», – то ли томный, то ли глумливый голосок под такую же кисло-сладкую музычку из приёмника…
     - А кофе? - Маша протягивает чашку. Он оборачивается. Жена надувает губки, закрывает глаза. Он смотрит, куда бы пристроить лопату. Втыкает в мусорное ведро.
      Поутру Машины губки особенно пухлые и сладкие.
     Она нащупывает край стола, опускает чашку. Та летит мимо, стукается о бетон и разлетается осколками. Маша переступает через кофейную лужицу, пятится к ступенькам на «второй» этаж. Пальчиком  манит к себе мужа.
     У неё невеликая, но ладная фигурка и до того жгучие глаза… Глядя в них, не так просто удержаться, не сморгнуть. Аким и сморгнул, и в гипнотическом полусне двинулся следом… А получасом раньше было объяснение, как сломался мотор, как «парился» на вёслах. Спасибо браконьерам – подкинули. «Встреча» с сухогрузом была опущена.
     Машиным уговорам «вообще отдохнуть сегодня» не внял, показал на сиротную лампочку: дескать, у людей тоже не светят.
     Она как-то скоро постигла искусство понимать его. Со вторым искусством – говорить за мужа – вообще никаких проблем. Это, видно, в крови любой женщины, от матриархата ещё. Она говорит, а он слушает, кивает согласно: ага, именно такое и хотел сказать. И это здорово! Главное, не утомляет, а открывает такие горизонты, сближает до того, что впору задохнуться в радости от поистине волшебного понимания.
     Когда Аким подходит к трансформаторной будке, Валера возится уже в её чреве. На повышенных тонах что-то «лепит» Нора. Чернуха возлежит теперь на её плече. Остальные кошаки вальяжно похаживают у ног, трутся спинами, умильным мурлыканием выпрашивают внимания и к своим особам.
      Председатель начинает копать, а Нора, после короткого перерыва на приветствие, продолжает:
       - Валера, ну, какого ты лепишь?! Я их больше люблю?!.. А как ты думал! Они же – как дети беспризорные! Они же - не адекватные! Их даже близкие кинули…
     Каждый раз она является на Стоянку с каким-нибудь заковыристым словечком. И уж перекатывает его… Точно неподатливую барбариску.   
     - А любить адекватных уже шлабо? – гундит Валера, не вынимая изо рта дымовуху.               
     - А за что?! – Возмущение Норы совсем не шуточное. Но, понимая, что перебор, спускает излишек пара: - Слушай, челдонушка, ты бы почистил в своём кошатнике. А то без противогаза заходить срамно. Скажу вон Родионычу - он тебя на счётчик поставит.
      С лопатой и термосом подходит Маша. Подобно супругу, в боевой камуфляжке. И сходу: «Что мне делать?».
     Он изображает плывущего кролем. Мол, иди, купнись.
     Маша отставляет термос, грозит пальчиком: «Покажи, где копать». Аким проводит лопатой борозду, отсчитывает десяток шагов. Нора – и тут со своей правдой:
     - Что это вы, Аким Родионович, развели феминизм в неположенном месте?! Для  женщины столько пахать - неадекватно. Мы с Машей – одной лопатой. По очереди.
     Немного погодя - Ихтиолог. Голова повязана жёлто-голубой банданой с чёрными завитушками-иероглифами. Джинсовые шорты, кроссовки… На могучей, бронзового отлива, груди –  ещё не высохшие капли воды. Он-то, похоже, успел поплавать. Вопрос «Что делать?» – не задаёт. Пристраивается вслед за Машей.
     Скоро «подтягиваются» Ваня Аникин с женой. Нора и тут за своё:
     - Конечно, тремя руками и - траншея навылет! Ты, Ваня, весь из себя, так хоть жену не втравливай!
     Из незатейливого юмора на этот раз выглядывают не слишком симпатичные рожки.  Маша пытается отвести их подальше:
     - Нора, а как там майор?
     - Да как!..  Слоняется по палатам на костылях. Ищет. Всё ногу свою ищет.
     Она служит в Доме печали санитаром, по совместительству - ещё и поваром.
 А вообще не дай бог задеть её чем-то не тем, попасть не в ту струю.
     Маша снова меняет тактику:
     - А Надюша, если захочет, найдёт занятие. Да хоть соберёт потихоньку сухие веточки. Костерок устроим. Картошечку к обеду запечём. Давно не ела печёную картошку. Соскучилась.
     - Мы – тоже. – Нора косится в её сторону. Будто что-то неладное чует.

     Ваня управляется лопатой не хуже, чем спиннингом. Как бы в оправдание собственной сноровке шумит:
     - Аким Родионович, а тут землица послабее, чем  т а м. С песочком. 
     Аким согласно трясёт вскинутым кулаком. Как бы в подтверждение: помню, понимаю.
     Явление Гаврилыча со своей «ревизионной» дружиной принимается гулом одобрения.
     Он владеет «калабухой» с трёхсильным двигателем «времён восстановления разрушенного гражданской войной хозяйства».  После того, как придавило подгнившее дерево, Гаврилыч так и не «вылечил» её. Хотя возится изо дня в день. Приходит утром пораньше, а к заходу солнца - на «Бугор». Как на работу приходит. Бывает, и заночует в катере. Таких «рыбаков» на Стоянке с каждым годом всё заметней. Заводить новую «посудину» – не к чему. Ни грести, ни «дёргать мотор уже духу не хватает». «Ревкомиссия» случилась весьма кстати. То, что делает под её знаком, вполне заменяет езду по крутым виражам мелководных проток. Не знаешь, где сядешь на мель или обломаешь винт о притопленную корягу. Но пока проскакивает. Лоцман из него хоть и рисковый, но опытный. Слепилась и крепенькая команда. Достаётся и прошлым, «завалившим» Стоянку, и нынешним, кто по старинке равняет её со стойлом: «Где жру – там и с…у».
     Но ремонт «калабухи» последние годы – это уже так, «лишь бы руки не чесались», а вот «задубелый» рыбак в нём сохраняется. Аким позволяет рыбалить с мостков. И часто можно видеть его на раскладном стульчике с набором свисающих в Лагуну или протоку лесок. Хоть в дождь, хоть на солнцепёке… Валера: «У тебя же шердце, штенокардия… А ешли клюнет и рыба и жаба грудная шразу… Ты из кого выберешь?». Гаврилыч вздыхает, какое-то время молчит, потом - будто вниз головой с обрыва: «Я, конечно – её, первую, подсеку… Погляжу в последний раз, как она, сердешная, водит.  И отпущу. Если успею».
     А «землекопы» прибывают.
     Всё выше солнышко. Аким вылезает из траншеи. Берёт термос, наливает  приторную жидкость (которую терпит только с того, что её обожает Маша), не без душевного облегчения обозревает свое «войско». Пускай не так густо и всё же… Пять лет  безоглядной пахоты заметили. Оценили. А главное – поняли, поверили. Это стоит иных денег.
     После кофе становится совсем тепло. Он снимает пропитанную потом  защитную рубашку, цепляет на дерево. Прикидывает: «А то не флаг?!». Он давно усвоил: без флага любое войско – не войско, чем бы ни был пропитан.


 13.                Нора сетует:
     - Слушайте, чего ж это одна картошечка!.. Я столько еды приволокла!
     - Не переживай. У нас не запылится, - успокаивает Маша. - А картошечка… Молоденькая!…В мундирчиках...  И чистить не надо. В общем, прощай хандроз! Прелесть! – Ухая от удовольствия, она перекатывает с ладошки на ладошку только что вынутую из горячей золы картофелину. – А экзотика! Ни вилок тебе, ни тарелок! Травка, солнышко, бабочки крылышками… Дятел стучит, в протоке лягушки квакают… Ти-ши-наа… Вам этого мало?
     Раскинулись прямо на траве, в тенёчке под деревом. Приглашали и Гаврилыча с его воинством, но он: «Спасибо. Мы плотно позавтракали». Явно лукавил. В миг просчитал, что для двух команд -  барабульки на один зубок.
     Едят не спеша, каждый кусочек смакуют. Однако едоки подобрались не хлипкие, и горка быстренько тает. Лишь Надя не столько ест, сколько пробует. Маша отрывает глаза от её истончённых пальцев:
     -  А как у тебя дела? Нашла тот, последний?
     - Увы. С Ваней всю Косу исходили. Такого цветка здесь нет. И, наверное, не может быть. Здесь не те условия для него. Цветы эти островные. Растут на склонах, у водопадов.  Есть и другие причины…
      О «других причинах» Маша не стала пытать, сразу – к Ихтиологу:
     - Руслан, я слышала, ты возле какого-то острова что-то там поднимал – корабли или золото… А как называется? Я имею в виду остров.
     - Остров Больших Птиц, – говорит с нажимом на каждом слове. С интересом разглядывает Машу, будто только увидал.
     - Почему больших? Они что, на самом деле больше наших?
     - Ну… Они – не чета нашим… - Руслан что-то, почему-то не хочет договаривать. Маша с немалой обидой пожимает плечами.
     - А цветы какие? В смысле – флора…
     - Тут я вообще не специалист.  Но с нами был один любитель. Если верить ему, то Остров – настоящий заповедник целебных трав. –  Похоже, Руслан догадался, к чему этот её вопрос. Поворачивается к Наде.
     Для всех, кто знает её, не секрет: она ищет цветок по имени Семиродок. Знают и причину... У Нади накопилась уйма кульков с засушенными травами и цветами. Приносят даже малознакомые люди. Но всё не то.
     Она понимает, о лечебной силе трав Руслан намекнул ради неё. Как-то уже проговаривал  и  о  т о м  Острове.  Координаты не помнит, но при случае попытается разузнать.
     Под тем «случаем» разумел её готовность отправиться на Остров, ибо сам намерен вернуться, «понырять просто для души». «Это такой Остров!…».
     - Знаете, это такой Остров!… - Руслан даже на коленях привстает. - С высоты вертолёта, когда мы летели, сильно напоминал изумрудный зрачок, а жёлтая песчаная полоса вокруг, бирюзовая вода и коралловые рифы – его радужную оболочку. Воистину – глаз циклопа! И в нём столько живой силы, доброты…
     Обходя Стоянку, я не раз случаюсь у траншеи и даже пробую включиться в работу. Но всякий раз Аким даёт отмашку: за Стоянкой следи, ты сейчас один на посту. И вот теперь, при очередном заходе, слушаю рассказ Ихтиолога и своим ушам не верю.
      Он говорит об Острове из моих снов.
      - А как там славно дышится!… Ветерок… Дивный!.. Едва-едва, а, кажется, пожелай, напрягись чуток, и он оторвёт тебя. Ты – полетишь!.. А  подводная жизнь!..  Не говорю о рыбе и прочих водоплавающих… Целые плантации овощей, съедобные и полезные для здоровья водоросли. И - даже плоды. По вкусу – некоторые наши фрукты напоминают. Есть и совсем необычные… 
      Я никогда раньше не видел Руслана в таком возбуждении.
     - И ещё… Сколько мы там ни жили, - Остров всегда обкладывал сиреневый туман. Однако он никак не влиял на чудный микроклимат, не создавал парниковых эффектов. Напротив, -  вызывал чувство полной защиты, надёжности… И это был даже не туман, а некая мерцающая тень, пелена…. Мы пытались на своих надувных лодках пробиться… И не смогли. Стоило подойти ближе - мираж обращался в плотную материю. И мы вязли в ней… Едва дорогу обратно находили. Нас смаривал сон. Открывали глаза – никакого тумана. Перед нами – Остров. Мы подозревали, этот туман – не явление природы, а нечто рукотворное, управляемое…
      Он внезапно замолкает. То ли опасается новых вопросов, то ли понимает,  рассказ слишком отдаёт выдумкой. И ему вряд ли поверят. Да еще и осмеют. Валера не смеётся. Напротив, физиономия расплывается масляным блином. Видать, любовь к сказкам и печёной картошке сохранилась в нём с детских лет. А  Маша… Так она даже в ладоши хлопает. И – к мужу:
                - Акимушка, хочу на тот остров! Не нужен мне берег турецкий, Анталия мне не нужна. У нас тут своя Анталия.  - Она разламывает картофелину и начинает потчевать мужа.
      Валера наклоняется к уху жены: «Вот они -  адекватные. Учись». - «Не повезло тебе», - вздыхает Нора. Весьма душевно вздыхает. «Почему?». - «Ты у меня слишком любишь аля-ля». - «При чём тут это?». - «При том. Лучшие мужья – немые. А когда ещё и глухие – прямо брильянты!».
     По лицу Маши заметно, она слышала этот разговор, и он ей не понравился. Хотя Нора явно шутила, но в шутке таился нехороший душок. Однако стерпела и даже голосом не выдала себя.
     - Скажи, Русланчик, а ты не в курсе, есть ли на том острове растения, чтобы от разных повреждений… -  Слова - к Ихтиологу, сама же продолжает ублажать мужа. Он и не противится. Только рот открывает через силу. Видно, некуда уже складывать.
     - Может быть… Но самое замечательное, - их аура, как и всего Острова, такая, что сама по себе даёт человеку столько…
     На лужайку ступают босые Рудольф и Полинка.
     - Здрасте! Явились не запылились! – шутовски кланяется Нора. - Как раз две на ваше счастье…
     Полинка устраивается рядом и Нора подаёт ей картофелину. Вторую протягивает Рудольфу. Но «мастер чистоты» берёт лопату и прыгает в траншею.
     Не так давно этот оплывший, совсем ещё не старый человек с прокислыми глазами и тёмным одутловатым  лицом, был пригож и статен. В самой достойной компании – свой человек.
     Прыжок в траншею грузного мужика походит больше на падение. Машу это немало напрягает. Она даже привстаёт.
     - Рудик, может, сегодня отдохнешь? Этой работы и на завтра поверх головы.
     Ваня и Валера перемигиваются. Дирибок щелкает пальцем ниже скулы: «Атмосферы – ничего себе. Гектара два вспахает».
     Но «вспахать» Рудольфу не удаётся и самой малости. Все слышат его задавленный вскрик, видят, как он оседает в траншее.
     Первой подбегает Маша.
     - Понятно. Лопатой -- по ноге... Нора, вон подорожник, сорви. А ты прижми его к ране и не шевелись. Я за аптечкой смотаюсь.
     Голос её спокойный и рассудительный. Будто всю жизнь только и занималась врачеванием.

14.                Мы сидим на берегу протоки и внимательно смотрим на Солнце. Перед закатом смотреть на Солнце не то, что безопасно, - полезно. «Обогащает сетчатку глаз». - Так говорит Руслан. То же и поутру, когда Солнце медленно вызревает из речных плавней, а потом отчаливает величавой ладьёй. И я верю ему. Он умеет убеждать.         
     Незаметно проводы, а затем и встречи Светила обращаются в ритуал. И он таит  в себе нечто большее, чем «обогащение» сетчатки глаз. Встречи с ним в пору, когда Оно представляется беззащитным и близким, божественно величавым и недоступным, вызывают тихий  восторг, каждый раз постигается заново. Не раскрывая рта, я выражаю ему признательность за даруемый день, а вечером – благодарю за то, что день этот прожит в полном здравии и разуме… Слова случаются, приходят…
Как, откуда? И сам не знаю.
     Скоро ритуал становится потребностью, привносит в моё серенькое бытие, как и неуловимое сновидение, хоть какой смысл. Наверное, так и рождаются религии.
     Была у Руслана ещё одна тайна (подозревал – не последняя). Впрочем, тоже сильно смахивала на магический ритуал. Он совершал его, стоя почти по колено в Лагуне.
       Воздев к Небу руки, слегка раскачиваясь взад-вперёд, в цветных плавках, кремнёвый от загара (или от природы), добротно слепленный искусным мастером, он и сам походил на земного бога, впечатанного в диск восходящего Солнца. Обычно выбирал места, где его никто не мог потревожить. Но я знал на Стоянке все укромные места и, делая обход, не раз заставал его в позе человека, готового оторваться от земли вместе со Светилом или молившего об этом. Время от времени он наклонялся, зачерпывал ладонями воду и окроплял голову, лицо, грудь… Покончив с этим, забредал поглубже и надолго уходил под воду, выныривая чуть ли ни на середине Лагуны.
     А в тот вечер мы сидим на берегу протоки, ожидая очередное погружение уставшего Светила. Картина роскошная, будто сошедшая с полотна художника-морениста. И вполне естественным сопровождением становится песня, именно эта, к этому моменту, песня «Аве, Мария!». Больше похожая на молитву. Ведёт её сильный мужской голос, прозрачный и свежий, как сам воздух. Ведёт на дивном итальянском.
     - Шуберт! – Руслан даже языком щёлкает. Красиво так, художественно щёлкает. – Хирург отпевает кого-то.
     - Отпевает? – спрашиваю машинально, всё ещё пребывая во власти растворившейся в воздухе божественной мелодии.
     - Ну да! Кого-то опять зарезал. Сидит в своём вельботе, принял порцию и – «Аве, Мария!».
     Ихтиолог немало удивляет меня. «Зарезал» – не из его запасника слов. А он:
     - Ты разве никогда не слышал, как он поёт?
     - Слышал. Но не думал, что тут такая связь. Ещё - «Санта Лючия» …
     - Бывает и «Санта Лючия». Когда удачная операция. Но сейчас вот – «Аве, Мария!».
     Дда-а… Между тем, усталый лик Солнца почти касается кромки моря. Ещё минуту-другую и скроется окончательно. И тут я чувствую спиной неладное. Оборачиваюсь и едва не задеваю плечом Лайму. Она уставилась мне прямо в глаза. Её глаза – два провальных омута. Ни одной живой вкрапины. Полное воплощение обречённости и укора: «Что же ты? Как же ты? Я тебе так верила! Почему же ты не хочешь спасти меня и в этот раз?...». Протягиваю руку, чтобы погладить… И – не могу. Понимаю ненужность и фальшь моей ласки в этот момент.
     Першит в горле. Начинаю суетиться, куда-то порываюсь… А она, постояв ещё немного, слегка покачиваясь, направляется к воде. Не спеша, с остановками, как бы всё ещё ожидая, надеясь на что-то… На пути к воде - кусты осоки. Лайма минует их и ступает на мостик. Достигает его края. Останавливается.
     Мы с немалой тревогой наблюдаем за нею. Все её движения, - словно в бреду. Ей стоит больших усилий преодолевать собственное оцепенение, собственную немощь. Переглядываемся с Русланом в полной растерянности, и в этот момент слышится  всплеск воды.
     На том месте, где стояла Лайма, - пустота.
     Проходит десять, двадцать секунд прежде, чем показывается её голова. Я подумал, Лайма сорвалась случайно, по своей слепоте, и сейчас начнёт подгребать к берегу. Но она вскидывает передние лапы, помогает течению относить её к морю.
     Я зову её… Выкрикиваю её имя… Руслан сбрасывает лодку. А меня накрывает паника.
     Бегу по берегу, падаю, ломаю камыши… И всё зову, зову…  Срывается голос… А течение несёт её дальше,  дальше, туда, где протока смыкается с морем. Голова Лаймы, словно поплавок при высокой волне, то появляется, то исчезает в серой ряби воды. Появляется всё реже… Она борется. Сами остатки жизни противятся насилию, выталкивают её к свету…
     Потом я вижу, как лодка Руслана вращается на одном месте, в кругу сомкнувшейся воды.

     Заполночь, но сон не идёт. Картина гибели Лаймы… Немые глаза с немым то ли вопросом, то ли укором, недоумением: «Почему ты не уберёг меня? Ты же – Человек, мой Бог…». Всё – как въяве.
      Я не могу избавить себя от назойливой мысли: физические страдания так изводили Лайму, что толкнули к неосознанному самоубийству. Но может ли самоубийство быть неосознанным? Пускай и животного… Стоп! Я видел, как издыхают собаки от старости и болезней – мирно, незаметно, где-нибудь в стороне от людских глаз. Впрочем, такое было и с Лаймой. Но из тех ни одна не прыгнула с обрыва, не сподобилась уйти до срока. По крайней мере, я не слышал ничего похожего. Надо еще заставить себя умереть, проделать путь... А на такое способен... Человек в безумии – наверное. А животное? Разве случайно она отыскала меня, подошла?… Всё ещё надеялась, верила?.. И когда поняла, что ждать от меня нечего...
     А ведь иной раз я даже завидовал животным: они не думают о скоротечности своей жизни. Их предки не вкушали яблока с древа познаний, за которые люди весь свой век расплачиваются пониманием неизбежного конца. Смерть не висит над животным постоянно, изо дня в день, из часа в час дамокловым мечём. Не угнетает и не отравляет короткие мгновения бытия, счастья и радости. Они принимают её, не сознавая, что это такое.
     Со смертью Лаймы моё убеждение сильно поколебалось.
     Я рассказал Маше о гибели нашей любимицы, о том, как всё случилось. Её жгучие глаза заплыли слезами. Она какое-то время хватала ртом воздух, силясь что-то сказать. Отвернулась и пошла прочь. Потом дня три видел её в чёрной траурной накидке. Подумалось, при всей любви к Лайме, тут есть некий перебор. Хотя мне ли судить?! Может, за этим событием скрывается нечто не менее важное. Или было связано с ним. Если Аким знал, кто отравил Лайму, то и?..

     В моей будке, на столике – тучный фолиант. Обращаюсь к нему, когда на душе  особенно муторно. «Книга света». Открываю наугад и, как случалось не раз, встречаю подобное тому, что изводит в этот момент:
     «Бывает, человек до последнего доходит в тоске по человеку, а вот жизнь не складывается, случая такого не выходит, чтобы завязать какие-нибудь глубокие личные отношения… Ну вот как бывало: от бесчеловечья вся сердечная жизнь вкладывалась в какую-нибудь собачонку и жизнь этой собачонки становилась фактом безмерно более значительным, чем какое-нибудь величайшее открытие в физике, сделанное тобой… Виноват ли отдавший все своё человеческое чувство собаке? Да, виноват. Ведь у меня от синей птицы моей юности – моей Фацелии – до сих пор в
душе хранятся же синие пёрышки».

15.                Меня будит собачий лай. Я давно привык к нему, и редко когда просыпался вчистую. (При ночном дежурстве, конечно, не до сна). Но этот настолько свирепый и затяжной…
     Вдоль Лагуны ползёт человек. Иногда делает попытку встать на колени. Но всякий раз «трамбует» лбом землю.
     Они пятятся перед самой его головой, изрыгают проклятия на своём собачьем языке. Они всяко повидали, но червяком изгибающийся в пыли двуруко-двуногий дикообраз для вообще-то покладистых кобелей, похоже, внове…
     После самоубийства Лаймы власть перешла к Баксу и Боцману. Правда, тут и гордиться особо нечем. Эти – ещё куда ни шло, остальное - всё больше бородатые недомерки, якобы из чужеземной породы фоксовых терьеров. «Разочарованные» хозяева-снобы сбрасывают, а мы - ублажай. А вообще умненькие собачки. Как где какая заварушка, они – тяв-тяв для затравки, а сами - в сторонку, в кустики.
     Под фонарём - двое. Узнаю Акима Родионовича и Ваню Аникина. Псы упираются в них поджатыми хвостами, и остервенелый лай сменяется обрывным хрипением. «Пластун» делает очередную попытку выровняться, но и в этот раз заканчивает челобитием.
     Оставаться в тени дальше нет смысла, и я подхожу к экзотической группе.
     В её центре корячится Рудольф. Мы берём его подмышки и пытаемся воздвигнуть «на попа». Увы, не получается. Ноги расходятся циркулем, туловище ломается тряпичной матрёшкой… Сдобренное невнятным матерком и застойным ароматом сивухи бормотание.
      Аким вскидывает страдальца на плечо и спускается к воде.
      - Кто его?- спрашиваю у Вани, глядя, как раскачивается наплавной мостик под ногами Акима.    
      - Ляплявкин с Егорушкой. - Голос Аникина напитан хоть и сдержанной, но всё же необычайной для него яростью.
     Я больше ни о чём не спрашиваю. И так ясно: эта «накачка» Рудольфа – ничто иное, как подловатая отместка Акиму. Он сбрасывает его с плеча, берёт за щиколотки и макает головой в воду. Раз за разом, долго. Однако в этот момент у меня к «ныряльщику» - ни особой жалости, ни сочувствия. Наверное, потому, что при нём -маленькая  дочурка. Дальше плыть некуда. Приплыл. Хотя  в его судьбе, в её надломе есть такое, что должно бы вызвать…      
       «Подорожную» университет выписал ему в благодатную долину Фургану. Видно, - в поощрение красного диплома. (Это ещё при стране Советов). Может, и устроилось бы всё по уму, да чадолюбивые сердца новоиспечённых учителя математики и «русистки» Эммы подвели. В священный месяц они вздумали насильно потчевать чаем со сдобными коржиками страдающих, по их разумению от голодного поста, малолетних школьников…   
     Сердобольных учителей и гнали потом всем кишлаком до самого районного отдела народного образования. И не просто с какими-то гневными выплесками или увещеваниями (это тоже было), а пуляли в спину хорошие такие камешки.
      В районо к брату и сестре милосердия прониклись: «Просим прощения. Народ у нас простой, чтит обычаи предков. Извините. А вас не оставим. Хорошее место обеспечим. В горных кишлаках ай какой воздух кристальный! – Раскинули карту.- Вот выше, вот ниже…». Но породнившаяся на почве борьбы с суевериями пара, ощупывая ушибы, призадумалась между собой: «А если тропы там больно крутые,  а то и вовсе без троп? Да и камни потяжелее…». И где по шпалам, где по тем самым тропам -  в родные пенаты, откуда и вышла в «большой и яростный мир».
     Об этой истории Рудольф вспоминал с немалой долей иронии. Говорил, что за полдня хода от кишлака до районо то рысцой, то трусцой закончил ещё один университет. Когда же достигли шпал, то и географию полюбил. А позже даже считал себя рождённым в рубашке. Ибо… Скоро  т а м  вообще стали делать «секир башка» русым. Но в то время такое было не только  т а м. Эпоха богопротивления и «имперского мышления» заканчивалась весьма плачевно. Но для них оборачивалась пока известным присловьем: «Что бог ни дает, - всё к лучшему».
     Уже через три года Рудольф Серафимович Плужников стараниями на ниве разумного-доброго в школе своего города достиг кресла директора. Эмма (к тому сроку - любящая супруга) обреталась рядом.
     А обок – ещё одна жизнь, тоже ладная. Но у нечистого  всегда рожки начеку. Ему тоже хочется порадоваться, найти трещинку, «втулить» в неё остренькие конечности да и поддеть повыше... Собрал отец чемоданчик и перекинулся куда-то подальше с новой женой вчерашней школьной выпечки.
      Подобное действо родного человека зашатало веру в устои семьи – «ячейку крепкого государства». (Этой крепости учили тогда с ползунков). К тому же папаня сам был учителем… Какое-то время казалось, весь мир куда-то не туда качнулся и разваливается. А такое совпадение, правда, в границах милой отчизны, и было на ту пору. Но любимая школа с математикой,  детские глаза, то пытливые, то дремотно-лукавые, живая Река, молодая вера в светлое-доброе, преданная жена постепенно выправили его смущённый дух.
     «Волны рассекал» заодно с Эммой. К Реке, её протокам и морю она тоже – «всей душой…».  Могла и за штурвалом постоять, и донки забросить, и костерок развести, и ушицу сварганить. Уже с полуторогодовалого возраста брали с собой Полинку.
     Отпуск в то лето задумали провести в верховьях. Флора там богата ещё большим многоцветием, фауна – стерлядкой на быстроводье, в омутных заводях  и на прогретых выпасах – сом, пудовый сазан выгуливаются. Для тела – потеха, для души – рай. Что уха, что балык – чистый янтарь. И вода посветлее. Тишины и покоя больше.
      Палатку разбили на островке. В соседях – хорошие знакомые по Стоянке. Солидные, спокойные. Через речку, за охранительным от половодья земляным валом, – Станица, где можно «подзарядиться» натуральным продуктом.
    Они подчалили к берегу. Для большей устойчивости катера первый якорь зацепили за опечек русла, второй воткнули в берег. Эмма подала рюкзак: «Яблок не забудь. И молока Полинке. И не долго там…». 
     На гребне насыпи он, как обычно, оглянулся, чтобы помахать рукой… В этот раз почему-то защемило сердце.
     Он уже полностью «скупился», как на выходе из Станицы повстречал бывшего однокашника - Лёшу Карпина. Отдыхал приятель тоже с семьей, только у родственников, в самой Станице. Встреча случилась как по заказу – против двери бара-столовой с зычным названием «Атлантида».
     Выпили за хороший отпуск, за удачную рыбалку, за семь футов под килем, за то, «чтобы всем и всегда…».  В общем, всё славненько, по-отпускному…
     Эмме наскучило ждать, и она захотела порыбалить. По шнуру-завозу «оттянулась» от берега.
     Ближе к руслу - течение  гораздо сильнее. Чтобы не сорвало якорь, уменьшить сопротивление решила развернуть судно по течению. Сбросила кормовой зацеп. Катер сразу понесло… Часть свободного шнура кольцом лежала на палубе. Эмма оступилась, попала в самый центр. Натягиваясь, капроновый шнур плотно захлестнул ноги, свалил её, сдёрнул за борт…
     Всё свершилось так скоротечно и так обыденно, что она не успела даже вскрикнуть, позвать на помощь. Да и звать-то особо некого. В катере – пятилетняя Полинка. Остров же с людьми – в полукилометре. Но там заметили уносимый течением катер и метавшегося в нём ребёнка.
     Напуганная, рыдающая Полинка кое-как рассказала о беде рыбакам, перехватившим судёнышко.
     Когда «перегруженный» Рудик возвратился из Станицы, то увидел на берегу поникших людей, а на земле перед ними - жену Эмму. Она так и не высвободилась из петли.
     В смерти её полностью винил себя. Вину «лечил» нехитрым народным продуктом… Запил по-чёрному. Да так, что пропил сначала работу, потом квартиру, потом здоровье и жизнь матери. Последним пропил катер. Заканчивал пропивать себя. Оставалась Полинка. Жильем в зиму и лето служила стояночная будка. Бывали и просветы, когда вспоминал какого он роду-племени.
    В один из таких просветов Аким взял его боцманом. Рудик (это уважительно-приятельское обращение к нему сохранялось ещё с тех, «директорских» времён) благодарил и клялся: «Если что, - вон на том суку, своими руками…». И пальцем крутил вокруг шеи.
      Почти три года держался. Рыбаки не могли нарадоваться. Причальные мостики всегда ко времени на воде, спуски и подъёмники в порядке, поможет вытащить лодку, кому не под силу… На самой Стоянке чистенько… И со всеми - по-человечески. Но и спрашивал…  Ненавязчиво, по-умному самых отъявленных «обормотов» на место ставил. От школы, видно, кое-что сохранилось. По словам старожилов, за всю историю Стоянки впервые такой, «с понятием», боцман. В общем, свой. Ну, а как не налить хорошему человеку, когда и сам расслабляешься!… Однако Рудик – наотрез!.. Поначалу удивлялись, иные ехидничали: мол, цену набивает мужик. А, прознав, где собака зарыта, наливать и приглашать к этому делу перестали.
     Змий-искуситель выполз в третью зиму. Она выдалась холодноватой (не до рыбалок и прогулок), и Стоянка сильно опустела.  И хоть работу – ремонт наплавных мостков, а также катеров по частным заказам, совмещал с вахтой, - тоска придавила  великая.  Вроде всё хорошо, да не его… Попытал счастья в школе. Но там развели руками: «Так течение какое теперь в нашем отечестве - центробежное. Из учителей на каждое место очередь. Из хороших учителей. А ты, мил человек, того… Понянчились с тобой в своё время ».
      И – вновь поплыло-поехало.
      Аким перевёл его в уборщики. Ради Полинки терпел.
      Терпели.

      С мостика Рудольф передвигается своим ходом. Мокрый, общипанный петух. Бредёт понурый, будто на заклание. Также покорно шагает в бокс, где хранятся подвесные моторы. Щёлкает один наручник на запястье, второй на батарейной трубе. Рудольф и тут не противится. Похоже,  давно ожидал нечто подобное для себя. А может, и хотел его.
     Аким закрывает бокс и поворачивается ко мне, видно, ожидает, что скажу.               
     Но что я мог сказать?!..
 
16.                Утром, при обходе Стоянки, встречаю зарёванную Полинку, ещё Надю Аникину. Она тоже не в себе.
     - Константин (обычно зовёт меня Костей), это правда, что Рудик сидит на цепи, и его приковал Аким Родионович?
     Он, конечно, не на цепи, но всё одно прикованный, и я говорю, что, правда.
     - Как это? Почему?
     Странно, Надя спрашивает у меня. Муж-то при всём при том не просто в свидетелях был... Значит, утаил. Сболтнул какой-нибудь тайный соглядатай. Дело случилось под выходной, и людей на Стоянку прибыло уже порядочно. Так что шила в мешке не утаишь. А такое «шило» и подавно. Пришлось рассказать.
      На приступках «служебки» - Аким. Видно, увидел и поджидает. Открывает дверь, кивком приглашает войти. Усаживает женщину в кресло, сам - напротив. Она встречается с его мёртвым глазом. Не отрываясь, говорит так, словно услышанное от меня поведал сам Хозяин:
     - Но, Аким Родионович, вы же прекрасно понимаете, что такое страдание! Вы и сами перенесли столько… А от унижения человек может страдать не меньше, чем от физической боли… Это же не метод… Прошу вас!.. – В отчаянии даже привстаёт.
     Начинает всхлипывать Полинка. Как-то по-взрослому всхлипывает. Аким опускает голову, какое-то время изучает полировку стола. Потом выдвигает ящик, достает связку ключей, протягивает Наде.

      Замок внутренний. И то ли с каким секретом, то ли от неумелого пользования никак не отмыкается. А тут ещё продолжает хлюпать Полинка. Душевно так хлюпает. Я даже забеспокоился – не перейдёт ли на причитания?
     Надя потерянно оглядывается. Аким подходит, берётся за ручку и тянет на себя дверь. Она легко поддаётся. Включает свет, снимает с «узника» наручники. Тот, кажется, этого и не чувствует. Привалился к стене, мирно посапывает.
     Полинка тормошит его: «Папка, пойдём. Дядя Аким добрый, он тебя отпускает…».  Рудольф крутит головой, трёт глаза, наконец, поднимается. Цепляясь за моторы, идёт к двери. Минуту-другую привыкает к свету, снова трёт лоб, глаза, массирует горло. Узнаёт  застывшее лицо Акима, расстроенное Нади, мычит что-то типа «Здрасте» и возвращается в обжитое кубло. Протягивает Акиму руки: дескать, давай, защёлкивай, сатрап. Видимо, роль страдальца ему по нраву.
     На подходе и сочувствующие. Первая из коих – Нора, очередной раз выловившая из Лагуны мужа. Она вручает узнику початую бутылку минеральной воды: «Пей! Лучший способ для промывки. Я своего – всегда минералкой! А это – гамбургер. Начинку сама готовила. У-у, пальчики оближешь».
     Егорушка, сердечный друг Севы Ляплявкина, заглядывает к ночи. И тоже не с пустыми руками. Кто проходил мимо, слышал про «Шумел камыш», «Ой мороз, мороз…» и «Только пуля казака во степи догонит…» – в два голоса… Посещали и ещё некоторые, больше любопытные до топ-шоу, нежели озабоченные чужим здоровьем. Оно бы, может, и минули, но дверь нараспашку и свет во всю… По новым временам - большой непорядок. И уж, само собой, не случайный, с какой-то скрытой начинкой.
     Ждут, наведываются, за Хозяином позыркивают.
     В понедельник утром текучий народ почти полностью улетучивается. Затихает Стоянка. Скучнеет и в боксе. Одна Полинка навещает. «Папка, ну пойдём. Здесь плохо. Не надо. Тебя же никто не держит…». «Папка» упирается: «Не могу. Меня оскорбили, унизили… - Он трясёт сомкнутыми руками так, будто они всё ещё в наручниках. – Как  людям в глаза смотреть?! Стыдно…». По его щекам катятся слёзы. Прямо-таки не просто узник, а «узник совести».
     Наверное, эти слёзы девочка принимает близко к сердцу. Униженный, опозоренный родитель… Страдает… И мучитель – вот он… Ходит себе…
     Ночью вижу  огоньки на крайнем мостике. Вспыхнут и летят в сторону лодки.   
     Стараясь не шуметь и не раскачивать мостик,  подкрадываюсь к устроителю фейерверков.
     Полинка… Брызгает зажжёнными спичками в моторную лодку Акима… Утром он собирался на рыбалку, и с вечера зарядил бензином. Игра ещё та!.. В любой момент может так полыхнуть - от мостика с причаленными лодками-катерами одни плошки-головёшки останутся. Да и сама «злодейка» вряд ли успеет ноги унести.
     Уже дымится что-то рядом с канистрой.
     Перехватываю руку девчушки. Она вскрикивает так дико (видимо, от страха и неожиданности), что я отпускаю. Полинка бросается наутёк.
     До пожара дело не доходит, а тлеющую масляную ветошь заливаю водой. Выбираюсь на мостик и вижу Акима: «Ничего страшного…». Но он всё равно обшаривает лодку, задёргивает тентом.

      В служебке все «свои». Думаем-гадаем, что дальше. Той ночью Полинка забежала к отцу в бокс, заперлась изнутри, и вот уже почти сутки от них – ни звука.
     «Хватит! Какой от него навар? Одна слякоть. Или мы тут вместо собеса?!». – Схожее почти у всех на уме. Странное в том, что озвучивает его Валера Дирибок, сам известный «затейник». «А дальше?», – роняет Надя. «Предлагаю отправить на принудительное лечение!», – режет Гаврилыч. «А Полинка?». - «Полинка будет с нами». – Это - Маша. Почему-то все поворачиваются к Акиму. Он открывает рот, будто хочет подтвердить, но только стискивает зубы и часто кивает. Видимо, этот пункт у них обговорен заранее.
     Тишину нарушает стук. Осторожный, какой-то заискивающий.
     - Входите, - приглашает Маша.
     Дверь отворяется, и все видят вздувшуюся грибом-поганкой синюшную физиономию Рудольфа. За ним хочет протиснуться Полинка, но он оставляет её в коридоре. Продирает кашлем горло, здоровается. Ему никто не отвечает. Даже Надя. Она с неподдельным ужасом смотрит на это существо, некогда бывшее человеком. Рудольф падает на колени и, потрясая руками, причитает: «Люди добрые, простите! Скотина я! Скотина! Простите! Последний раз…». – «Встань. Вон с ним разговаривай». - Маша указывает на мужа.
     Рудольф не унимается: «Не могу я так больше! Простите! Я же - че-ло-век!…». В его голосе немало надрывного, кликушного.
     Мы с Ваней Аникиным, не сговариваясь, поднимаем его и усаживаем в торце стола. Рудольф начинает то ли хныкать, то ли икать. Размазывает рукавом грязные слёзы, успокаивается. Кладёт на стол тёмные, в трещинах ладони. «Аким Родионович, прошу тебя... Дай шанс. Последний…». Вытаскивает из кармана складной нож, раскрывает, приставляет остриё к запястью руки, в точку, где бьётся голубая жилка. «Простишь?». Жмёт. Из-под лезвия сочится и начинает взбухать бордовая капля. Он упирается затянутыми мутью глазами в немигающее око Хозяина.
     Аким разворачивает плечо… Удар, даже не удар, - тычок под дых то ли кулаком, то ли пальцем столь резкий, что Рудик как сидел на стуле, так и остаётся сидеть. Только лицо подгнившей шляпкой гриба опадает на стол.
     - Хэм, это ж надо, проштил! – хмыкает Валера. Трубка хоть и торчит изо рта, но потухшая. Уважает некурящих.

17.                В зелёной россыпи лугов и рощ, в голубых сплетениях ручьёв и речек, в иссиня-белом рафинаде хребтов, в пенной оправе коралловых рифов, в бирюзе океана Остров великолепен, как лоно Вселенной. Я вижу его в один обхват, будто с высоты облаков. И это немыслимо, ибо стою на палубе яхты… Закрываю глаза… А когда открываю…  Остров -- в одном уровне с яхтой. И…
     Я ждал её, и… теперь вижу. Она летит в мою сторону… В дымчатой накидке уже не кажется призрачной тенью… Я понимаю,  э т о  должно стать моим лоцманом, моим проводником… Но успеет ли воплотиться?! Или – как обычно?
     Парус выгибается немыслимым рыбьим пузырём, будто вбирает в себя ветра всех морей и океанов, и яхта вот-вот протаранит Остров или сама разлетится мелкими брызгами. Однако и воздух, и океан, и яхта недвижны, точно нарисованы.
     Ближе… Вот уже различаю глаза… Их разрез, цвет… Цвет бирюзовой волны… Они – узнаваемы. Я видел их. Когда-то… Но почему когда-то?! Всегда. Стоило захотеть, напрячься… Ещё ближе! Совсем немного – и я разгадаю, вспомню самое важное для себя.
     Яхта упирается в некую сиреневую завись. Вот она пружинит и судно резиновым мячиком откидывается назад, а я по инерции, по фантастической дуге, как по радуге, лечу к Острову. И – открываю глаза…
     Саднит сердце. Духота… Выхожу из будки. Всё замерло, остановилось. Иду по наплавному мостику. Свет береговых фонарей опадает в Лагуну, теряется в глубине. Манит...
     Плыву не спеша, разводя веером руки. Такое плавание не отнимает много сил, успокаивает.




     Когда купаюсь ночью, накатывает сладостно-томительная жуть: это моя, родная стихия, колыбель, из которой когда-то вышел. И каждый раз: с кем повстречаюсь и чем обернётся новое свидание?.. Эта «жуть» и понуждает к встрече с водой.
      Всплески слева, справа… Вокруг. Щекотные протяжки по ногам, животу… И я уже – в бурлящем садке. Где-то, совсем рядом, свет, а тут тьма, бездна. Высокие светлячки звёзд только усугубляют её.
      Играют со мной твари хоть и не слишком великие (меньше, чем в руку длиной), и не кровожадные, но всё же – из акульей породы. А пасти… Запросто урвут приличный кусочек. Просто из любви, забавы ради. Даже домашние ласковые кошечки царапают и покусывают от удовольствия, когда их гладишь. А если некая дичь покрупнее вздумает почесать о меня свои бока?!.. Почесала как-то… До сих пор ноет.
     Перемогаю себя и начинаю касаться терпуговых плавников, изображаю поглаживание. И душевное удовольствие после ответного, хоть и грубоватого, касания, перевешивает всякие «если».
     Наигравшись, «малышки» оставляют меня в покое.
     Колыбель – не колыбель, но покуда вода милостива ко мне.
     Одна женщина очень любили раков. И «чтобы не какие там недомерки, а – в лапоть. И – с нутряной икрой. И чтобы – на костре, у самой водички. Чтобы для души праздник!».
     Раки такие – к  закату осени… Если дадут вызреть, до срока не выгребут. Знал и один «тайничок» для вызревания. В протоке. Эта протока раза в три шире самой Реки, а между – островок, забитый буреломом. Неприглядный островок. Рыбаки проскакивают его обычно «на всех парах». Но случайно засёк, как «топтались» в его изгибе хитромудрые Паша Сыроежко и Жора Хруст. Ветер с пургой, волна сумасшедшая, а они – на малом ходу, зигзагами. А за кормой – драга… Через пару дней ветер поутих, - решил наведаться.
     Не зря «топтались» молодцы. Застолбил и я свою удачу.
     В схожую кручёную погоду мы и причалили к невзрачному островку. Перво-наперво отыскал засечку на память. Для верности промерил рельеф. Кажется, попал, куда и хотел – в самое «корыто». Пологая, чуть ли ни метровая впадинка. Сюда и сползаются на зиму раки. Залегала и рыбка неплохая. Хотя и сама протока не мелкая – четыре-пять метров. Это даже не протока, а что-то вроде лимана.
     От берега «на моторе» растянул завоз, пристегнул раколовки.
     В затишке разбили палатку, раздули костёр. Пока то да сё – очередь и снасти проверять. Вода в таганке уже пары пускает.
     Умостился на носу лодки, перебираюсь по завозу. И чем дальше от берега, тем ветер свирепей и волна круче. А тьма – «хоть глаз выколи». Только огонёк костра позади… Да не о нём, не о его тепле думаю. Каким-то диким образом действуют на меня буйные, с подвыванием, наскоки ветра, треплющие лодку волны. Они  взбучивают в душе такую лохматую пену!… Хочется раствориться в этой первородной стихии, заодно и выть, и бесноваться,  вытворять совсем уже несусветное.
     Кто-то учуял мое желание.
     Особо крутая волна вздыбила лодку, и я даже не успел сообразить, как свалился в кипучую воду. Может, потому не сразу и поверил в натуральность купания.
      На мне бушлат, шерстяной свитер, сапоги-заброды и ещё немало чего… В общем, вдоволь хлебнул воды, поверил: это со мной и не в шутку. Ещё минуту-другую барахтанья  в жгучей купели и...
     Рванулся к лодке. Она подпрыгивала мутноватой кляксой в сторонке. Когда и сапоги, и бушлат гирями тянули ко дну, к спасительному покою, сумел уцепиться кончиками пальцев за борт. Но выбраться сразу не вышло.
     Передыхал и потихоньку, одной рукой сдирал пуговицы, по очереди сбрасывал бушлат, свитер… Другой держался за борт. Кое-как избавился от сапог. Их голенища плотно присосались к разбухшим ватным штанам. И тут…
     Гляжу – мы уже у речного фарватера. К нам чудище с огненными зрачками подвигается. Вот тут и коготнуло сердечко. Оказаться под брюхом тупой, безжалостной глыбы, когда уже столько позади!.. Собрал что было ещё во мне способного к жизни, выдернул себя из воды, плюхнулся через борт. За малым не перевернул лодку. Перед самым носом большегруза…  Ну, двигун, не выдай, родненький!
     Он с первого смычка и завёлся.
     Почти на полном ходу врезался в берег у нашей «базы». Женщина ковыряет палочкой в костерке. Она и костерок – уютное такое сочетание. И, не поворачивая головы:
     - А раки где?
     Я соображаю, а она смотрит на меня и её начинает трясти смех.
     - Они что, устроили тебе стриптиз?
     - Да нет, я сам. -- Мне было приятно, что доставил ей столько радости. -- Решил искупаться, а одёжку на палубе оставил, её и сдуло.   
     Не знаю, поверили она или ей было всё одно. Но подумать, что пять минут назад я за малым не пошёл на корм ракам, женщине вряд ли пришло в голову. Хорошо, возил с собой запасной комплект. Переоделся, попил чайку. А она:
      - Не думала, что ты моржеванием занимаешься. Но когда же раки?
     Пришлось «втирать очки» и дальше: мол, пустые пока раколовки. Это немало огорчило её:
      - Так ещё проверь. Мы зачем приехали?
     Ёлки-моталки, а действительно, зачем?!..
     На этот раз вариант получился другой. Наверное, потому, что первый кое-чему научил.
     Перебирался по завозу, пропустив его через носовой кнехт. И дальше, дальше – под хлёсткий ветерок и волну. Но при любом раскладе лодку уже не могло сорвать.
     Её и не сорвало. Но я-то снова слетел. Лодка оставалась на месте, а меня волокло течение. Противился из последних сил… Вот тут и выплеснулось из горла заодно с водой: «Господи, помоги! Прости и помилуй!», - хотя о религии, что в крестах да куполах, раньше не думал особо, да и слова такие впервые сорвались.
     Перехватывало дыхание. Сердечко колотилось под самым горлом. Изрядно поглотал воды. Благо, в протоке она была пресной да и кстати. Во рту пересохло до полынной горечи.
     Главное, удалось задавить в себе панику. Да и было на мне во второе «плавание» всё попроще. Вместо резиновых сапог – кеды, а бушлат заменяла лёгкая поролоновая куртка, ватные штаны – трико. Кеды  сдёрнулись сами собой, при некоторой манипуляции руками и плечами отлипла и куртка. Это, должно, и спасло.
      В лодку кое-как перевалился, а, полежав немного и отдохнув, даже раколовки проверил. Ведро легко набрал. И уж раки!… «Лапти» – как по заказу.
     Женщине выдал самое простое: волной накрыло… Снял и развесил у костра последнее, что ещё оставалось на мне. Она вынесла из палатки лёгкое верблюжье одеяло, накинула.
     Скажу наперёд: после этих двух купаний в стылой воде я разве что пару раз чихнул. А согревался изнутри не сорокоградусной, хотя была, а горячим чаем из термоса. Водка в таких делах лекарь, конечно, почитаемый.  Но тут всегда с мерой проблемы. Один знакомый в схожей ситуации так разлакомился… Заснул и не проснулся. Правда, рыбалил он совсем уж по-пиратски, в одиночку.
     В таганке булькала вода, щекотал ноздри роскошный запах укропа и поспевающих раков, баюкал своим мирным потрескиванием собранный сушняк, а женщина говорила:
     - Что тебя держит на этой стоянке? (Слово Стоянка она произносит снисходительно, с мелкой буковки). После развода за мной осталась трёхкомнатная квартира. И место хорошее, - в тихом спальном районе… Нет паспорта? Не пропишут? И паспорт будет. И пропишут. У меня кое-где схвачено… - Она спрашивала и сама же решала за меня. Видно, для таких  босяков, как я, это было нормально.
     Я потягивал чай, смотрел на воду, слушал её шуршание о берег, это вечное движение, – и всё наносное, мелочное, заёмное, вся та ненужная материя, которая на ухабах жизни неизбежно прилипает к человеку ракушками, сползала, смывалась, куда-то уплывала. И оставалось самое важное, источавшее такую благодать, что хотелось рвануться под самые облака.
     - Или я не та? Не твоя женщина? – Она явно потешалась, ибо представляла из себя особу видную. Но вряд ли подозревала, в потехе её – моя горькая правда. – Ты всё ждёшь её и надеешься? А она вообще - есть?
     Мне не хотелось отвечать в том же духе: мол, знал ещё одну, но та любила уху, а не раков...
     Вокруг бушевала стихия, на небе слоились тяжёлые тучи, а здесь, в двух шагах от берега, на кромке суши, обложенной поваленными деревьями, тишь да гладь.

     Эта ночь была для меня в чём-то знаковой. Вынужденное купание, чуть не стоившее жизни… Наказание или спасение? К чему оно?
     - Меня держит вода, - ответил женщине полуправдой, зачем-то оставляя просвет. Да зачем  же!..  Сон… Повторяемый. Как намёк. Он – к чему?!..  Ведь сон этот не просто так, из ничего… Ведь было же ещё что-то, кроме этих пяти пустых лет?!.. И оно где-то таилось… Таится… И не только во мне самом… И чего-то хочет, требует от меня…
    О своём «моржевании» и непотопляемости проговорился Ихтиологу. Он обронил чеканную, в своём духе, фразу: «Вода имеет память»… Явно, связывал эту память с моим тайным крещением водой. Припомнилось из «Книги Света»: «Но почему же бывает, подходишь к большой воде с такой мелкой душонкой, раздробленной ещё больше какой-нибудь душевной ссорой, а взглянул на большую воду – и душа стала большой, и всё простил великодушно».
     Если вода и впрямь «колыбель» человечества, то она и объясняет это «Почему?».

18.                Разбросав руки, я лежу на спине. Надо мной – звёзды. И я начинаю пересчитывать их. Но интересней отгадывать и вычленять целые созвездия, давать им свои имена или вспоминать известные. А уж зверей, птиц и растений на Небосводе…
     Это занятие настолько увлекает, что забываю, где, собственно, нахожусь. Меня как бы и нет. Но я чувствую отражённый свет фонарей, мягкое шевеление воздуха, отдалённый шорох прибрежного камыша, живое дыхание Лагуны… И всё это - сквозь убаюкивающее трепыхание звёзд. Всё это – во мне…
     Не сразу доходит: я плыву, но не сам, а по чьей-то воле.
     Первая мысль – теперь балуют дельфины. На радость детворе они часто заглядывают в Лагуну. А папаши… Те вообще отводят душу. Иные прыгают с мостков, плывут рядом .
     У  моих ног взбухает голова человека в купальной шапочке.
     - Сон на воде – это нормально, - говорит голосом Ихтиолога. - Наши предки и не такое умели.
- Ну да, ваши предки вышли из воды, а не спустились с деревьев, - озвучиваю свои недавние ощущения.
 Мы взбираемся на мостик. Руслан снимает шапочку. Волосы падают на плечи, и он становится похожим  на лесного сатира из древних сказаний.
     - Мои предки не вышли, а пришли. А кто скакал по деревьям – там и остался. –
Садится, вытягивает ноги, почти касаясь моих.
     От него наплываают незримые токи. А, может, они истекают в нас обоих из Млечного пути. Они входят светлыми нитями, неслышно струятся по артериям… Чувствую себя с ним как бы единым сосудом. Скажи сейчас Руслан, что мы близкие родственники, я бы поверил. Он протягивает руки к замершим в трепетном ожидании звёздам и - с немалым пафосом:
     - Даже у тех, кто не помнит своего исконного Дома или утерял его, но иногда поднимает глаза к Небу, разве не сладостно и тоскливо сжимается сердце?!..
      Это верно. Сжимается. И в смуте  вопрошает словами Поэта:

                Откуда в нас это, откуда,
                С какой хлебосольной руки 
                Извечное чаянье чуда
                И вечная жажда тоски?..

     Да вот, наверное, оттуда, куда тянутся руки человека с профессией водолаза или ихтиолога. Ну, не по мартышкам же эта тоска, которые, якобы, и есть наши предки?!
     - А Остров… - Руслан снова обращает себя к Небу, потом ведёт рукой вдоль Лагуны, туда, где в чуткой дрёме шевелится море. – А Остров - наш земной Дом. Признайся, тебе ведь снится Остров…
      Это даже не вопрос, а как бы сочувствие, соучастие. Голос мягкий, вкрадчивый. Он не вызывает протеста. Ему хочется повиноваться, утонуть в его бархате… Руслан подаётся в мою сторону, заслоняет  звёзды. И снова говорит непривычно для себя, всё больше волнуясь:               
          - Да, к нему у каждого свой интерес. И у Акима Родионовича с его немотой, и у  Надюши. У неё -  особенно. Ты ведь в курсе… И тут – никакой мистики. Они хотят… Да что хотят! Они поверили в Остров, в его целебную силу.  Им надо помочь. Кстати, Олегу Артуровичу – тоже.
     -  А у Хирурга что за интерес? – прихожу в себя. Мне представлялось, Хирургу-то как раз не с чего роптать.
     - У Хирурга? У него душа не на месте. За его спиной, как и за спиной его коллег, целые кладбища.
     - Он от этого страдает? – В памяти - «Аве, Мария!».
     - Кто знает... Скальпель –  его профессия. Но подобный инструмент не всегда орудие сильных. И не столько мудрых, сколько бедных памятью… - Я внимательно присматриваюсь к Руслану. В его голосе – всё больше от пророка или прокурора, хотя он по-прежнему ровный. - А Олег Артурович - человек весьма не глупый. Да и нам, всей Стоянке, есть о чём подумать. Наверное, слышал, «Бугор» делает под неё подкоп. Ему, видите ли, никакого навара от нас. А моторки, парусные яхты теперь для нашего брата – большая роскошь. Как это поговорка?..  А-а, «Не по Сеньке шапка!».
     Смешно, конечно. Кое для кого из нашего брата и булка хлеба почти роскошь. Если бы ни рыба…
     А про то, что на месте Стоянки «Бугор» не прочь замесить что-нибудь казиношно-питейно-стрептизное, если не  удастся хорошенько обложить данью, слышал. Но особого значения не придавал. Как и остальные. «Бросьте вы! – укорачивал Гаврилыч особо внушаемых. - Что с нас взять?! И куда нас деть потом?  А детишек сколько тут при родителях да при стариках дышат свободным кислородом, особенно летом. Они что, изверги там, на «Бугре»?! Не понимают?.. Ничего, если что, мы их своими
звёздами придавим. Нас тут ещё столько таких…». - Он бережно гладил медальку «За Отвагу».
      Руслан продолжает своё:
      - Я уже условился с Акимом Родионовичем и Машей. Надюша с Ваней давно не против… Осталось – с Олегом Артуровичем. Вельбот у него годится для хорошей волны. Возьмёт двух-трех человек… Полагаю, тебе тоже хочется проверить твой сон,  насколько он вещий… Нашу яхту спустим через пару недель. Тогда и сможем поискать Остров… Он молчит почему-то. – В голосе та же, новая для меня, тревога и озабоченность. - Не могу пробиться. Не чувствую его. Такое уже случалось, когда Остров испытывал повышенный интерес тёмных сил… Самоблокировка… Сколько могу – поддерживаю Надю. Но мои возможности на исходе… Без подпитки… На Стоянку… и вообще… выливается столько мути, что…
     В этот момент на «Бугре» гремит очередь. В небе лопаются хлопушки, высвечивая вихлявых монстров. Из безликих голов-кубышек вырываются хлопья дыма, фонтаны огненных брызг. Дутые великаны раскачиваются под такие же вихлявые музыку и слова. Они отчётливо долетают через застывшую Лагуну: «В городе пахнет только тобою… Низ живота заполняет любовью…».
     - Какая чудная гастрономическая картинка! – Руслан поправляет волосы. Мне чудится, его глаза искрятся бирюзой. - Ты вообще как представляешь себе бесов? - Он поворачивает лицо в сторону «Бугра», где корчится иссиня-зелёный гигант в кругу более мелких, совсем зелёных. –  Творение чьей-то больной фантазии. Толпе нет дела до того, что выродки эти – пустые. Её, толпу, как раз и завораживают пустота и грохот, саму заставляют беситься…
     Он будто считывает мои мысли. А вот дальше – совсем неожиданное:
     - Понимаю, у тебя сейчас на уме: «Уж не мнит ли себя этот самозванец по кличке Ихтиолог – т а м  это моя профессия – Садовником? Нет, я не Садовник. Я – Свидетель. На материке так поспешают со своим саморазрушением, что не дают нам вызреть до Садовников, а точнее – вернуть себе эту способность. И потому мы сами, на своём Острове, точно в Ковчеге. Переместиться, смешаться сейчас со всеми – значит, угаснуть в трясине… Школа Острова немало развеяла по свету своих выпускников… Дабы своей жизнью в людях, своим отношением показывали пример сохранения в чистоте себя и Природу. Но, какие вернулись отчаявшиеся, какие позабыли кто они и зачем… А сделать Остров доступным – всё одно, что обратить в резервацию, а нас самих – в исторические экспонаты. Опыт Америки…
     Я смотрю на него во все глаза. И раньше подозревал, он не как все. Но чтобы до такой степени!… Не помню, кто сказал о нём, может, Валера: «Этот Ихтиолог потенциальный Норин клиент…».  Ещё Боря Смиркин ходит по Стоянке со своими конвертами снов… А сам-то я кто?..


 19.                Маюсь уже какой час, а сон не идет. Включаю свет. Разглядываю своё «бунгало». Хотя разглядывать особо нечего. Живу, как на причале.
      Полка… В два рядка – книги. На литературу трачу приличную часть не слишком великой платы за труд смотрителя Стоянки. Кое-что из книг - подарок Ихтиолога. Больше о том, что человеку дано свыше, что он таит в себе и может…
     Под рукой – тумбочка. В ней журналы, газеты. Обычно залежалые, «с душком». Этим «хлебом» снабжают проживающие на «Бугре». Со временем  передаю Валере. Ему тоже в радость: «Шпашибо. Хорошая штука для раштопки «буржуинки».
     Тумбочка служит и столом. Но по теплу обедаю и «гоняю чаи» обычно в крытом дворике.  С едой особо не привередничаю. Не с чего. Нашел оптимальное для своего продолжения. Утром – салат из яблока и моркови... Чередую с отварной свеклой, бананом. В обед – рыба с тушёной капустой и луком. При сезоне этот гарнир заменяю огурцами, помидорами с добавкой подножного корма – крапивы, одуванчиков, лебеды. Рыбу можно изловить хоть в Лагуне, хоть в протоке. Сплёл пару самоловок из лозы. Они у меня постоянно в работе. Попадает иногда неплохо. Бывает, грибы «подстрелю». Ну, чай - это всегда. Благо, на Косе в достатке духовитых трав и ягод.
     Побаловаться винцом? При оказии - почему нет? Табак? Пять лет назад, когда пришёл в себя, затянулся пару раз – стошнило. Что ещё… Мат… Эти «врата беса»... Коробит.  И не потому, что такой уж «весь из себя»… Претит же иному сладкое. А когда втянулся в молитвенный ритуал по встрече и проводам Светила, - будто некая паутина спала. У матерного слова, оказывается, есть видимая оболочка. И от него хочется увернуться, как от жирного плевка. Пригляделся к другим. Случайно попадая в мутные подтёки сквернословия, люди испытывают безпокойство, иные стыд, раздражение. Иногда – болезненное. Одни стараются отодвинуться, покинуть «опасную зону», те же, кто послабей, «замарываются» сами, тоже начинают извергать…

      Аким Родионович с Русланом подобрали меня в устье Реки, под железнодорожным мостом. Правились на рыбалку, глядь – кто-то лежит. Голова на берегу, ноги в воде. Глазами «лупает», а шевельнуться, сказать что-либо не в силах. Переправили на «Бугор», сдали в больницу. Потом наведывались. В больнице я пришёл в себя. То есть как пришёл… Мог разговаривать, понял: все органы на месте и даже не особо задеты. Но кто я и откуда – провал.
     Поначалу это не сильно напрягало. Потом: живой и - слава Богу! Надеялся, – всё образуется. Моё фото вставили по местному телеканалу. Дескать, человек потерял память, отзовитесь, кто знает. Однако прошло пять лет, а я вот… И жаловаться некому. Потом прислушался, присмотрелся: потеря памяти – это не я первый.
     В сторожке - телевизор. Чтобы не заснуть,  включаю  по ночам, в свое дежурство, и вижу картинки бесприютно толкающихся у мусорных свалок, по вокзалам или бредущих обочинами дорог людей с потухшими глазами. Иногда их «отлавливали», приводили в студии и показывали в «рейтинговых» передачах. Немало и сериалов нашлепано про людей без прошлого. А милиция – та вообще открытым текстом: «В стране пропадает без вести сто тысяч человек в год».
      Безпамятный какой-то век.
      На Стоянке свой мир, свой уклад. То, что живём в природе, - больше всего по душе.  А люди на Стоянке… Разные. Хоть бы Ихтиолог... Не заскучаешь. Нормальный?  Нормальные по ночам рыбу мешками волокут да водкой запивают. Ещё – странные сны… Часто - схожие. Никак не ухвачу сути. А что она есть, - чувствую. Живу этим чувством. А тут ещё Руслан подкинул загадку с Островом. Намекал на родство с моими снами. Да я и сам это понял. Словом, живу и впрямь, как на причале: вот-вот подойдёт мой корабль. С одной стороны радости-то в этом ожидании мало. Когда он подойдёт? Сколько его ждать? Да и впрямь ли мой? Опознаю ли? С другой… Не обрастаю мохом, не гнию изнутри, что бывает с деревом, у которого подрезаны корни.
     Постепенно память возвращалась. Сознавал, в какой я стране, на каком языке общаюсь. Ну, и прочее, что, видимо, вошло от других, нажил когда-то своим умом. Но так и не приходило, из какого гнезда выпал. Почему оказался вблизи моста? Сбросили?… Вряд ли после этого даже глазами мог «лупать». Где-то метров тридцать лёта. Если, конечно, не промысел божий. Выкинуло волной? Но откуда? Почему?
     После заворачивал к тому месту, где меня подобрали. Полупритопленный катерок, вполне приличного водоизмещения… Пытался обнаружить свою причастность к нему. Но разобрать под водой мало что удалось. Номера же на бортах стёрлись то ли чьёй-то рукой, то ли прибоями. Приходил с Акимом Родионовичем и Русланом, чтобы поднять. Однако судёнышка на том месте уже не было.
     Аким Родионович взял меня на Стоянку, в охрану. Какое-то время все проверял, хотел помочь установить, на что еще гожусь. Можно сказать, у меня были все навыки, пригодные для выживания. Сам построил будку из остатков разбросанного по Стоянке материала. Мог сколотить стол, табуретку, шкаф… Преуспевал в рыбалке. Разбирался в моторах, готовил из того, что было, приличную снедь. Подсказки выплывали из каких-то подкорковых тайников. Ещё манила замысловатая вязь проток. Любил забредать в лесные глухомани, дышать настоем прелой листвы и вызревающих ягод. В их запахе было нечто близкое, берущее за душу.
     Как-то Хозяин дал пострелять из своего наградного пистолета. Я запросто, почти не целясь, срезал верхушки сухих веток, будто всю жизнь только этим и занимался. Аким Родионович долго и удивленно цокал языком. Однажды, неожиданно для меня, хотел взять на боевой прием. Я легко увернулся и сам, рефлекторно, сделал ему ловкую подсечку.
     Он выправил мне справку на имя Кости Жильцова. Вручила её Маша. Она сказала: Костя - потому, что кости целые, а Жильцов, что долго жить буду. Отчество же вставлю сам, когда вспомню. Ну и, само собой, имя и фамилию заменю.  Посему Человеком, и то приблизительным, я чувствовал себя только в одном месте – на этой Стоянке. Так что Бабуин - как бы мой крёстный. Потому и – Аким Родионович. Сказать, что не искал себя и своё отчество… Искал. В каждый отпуск.  Ни одну сотню вёрст отмахал пешком. Полстраны объездил, исходил. Всё надеялся …
     В будке весит удобное для бритья зеркальце. Когда снимаю созревший за трое-четверо суток «урожай», на меня поглядывает человек «без особых примет». Разве что нос с горбинкой. Слегка продолговатые глаза какого-то переходного цвета – от синего до бирюзового. Между бровей - две крепенькие складки. Если пробовал иной раз отпустить усы, то они ложились скобкой, довольно симпатичной. И, само собой, - шкиперская бородка чудного чёрно-бурого цвета. Хотя считал себя нормальным шатеном. Впрочем, брил лицо обычно подчистую. Долгое саморазвитие растительности начиналось в отпуске. Там уж не до бритья. Приходилось ночевать в лесополосах да на вокзалах. А так … Считал, не по чину заводить штатную бороду, выделяться из простых браконьеров. Хотя Гаврилыч пытался выделить. Сидим это на мостике, а он: «Костя, ну, и как тебе в сторожах? Парень ты ещё молодой…». - «Да так как-то»… - мнусь.  Не рассказывать же мою историю. Тем более, он, наверняка, в курсе. «Да ты не смущайся, - утешал Гаврилыч, не отрывая глаз от рыбацких снастей. – Сторож – он и на небесах сторож…». Шутник. А может, философ. У рыбаков и поэтов  это в крови. Породнить Небо и Землю – это запросто.
     Возраст? Если судить по лицу и прочей фактуре, - лет за тридцать. Хотя при общении со своими «сверстниками», чувствую себя постарше. Задор у них какой-то ещё ребячий. Любят после пропущенной стопки-другой шлёпать себя по ягодицам и заливаться соловьями.
     Но сколько ни вглядывался в свою физиономию, - ничего определённого о прошлом выудить из неё не довелось. Мог быть в  т о й  жизни и рыбаком, и охотником, и строителем, и солдатом, и человеком, близким к сочинительству.  Взять хоть этот дневник… Я знал, рано или поздно – Стоянка для меня закончится и надо будет… Да что надо будет?!.. Выбора-то особого и нет. Или – продолжать по течению, или – выгребать. И то, если блеснёт тот самый огонёк. А если блеснёт, хватит ли пороха уцепиться за него? Не окажусь ли мохом, размякшим на тёпленькой кочке?.. Ну, по виду и структуре душевной… Вряд ли в  т о й,  паспортной, жизни служил кому-то из страха или прогибался.
     Что ещё из себя? «Братья меньшие» тянутся… Не по себе, если им худо. Они ведь без нас… Да и с нами… Смотря с какими нами. Гибель Лаймы… А уж как о невидимых параллельных мирах журжим!.. А они – рядом, эти миры… Дышат, наблюдают за нами. Хотят распознать нервное существо по имени «Человек». Я подозревал, знают нас и наши слабости лучше, чем мы об этом думаем. Если думаем вообще. Корона «царя природы» заносит…

  20.                Было… Выхожу утром пораньше встретить Солнце, напитаться его свежей вселенской силой, поблагодарить за новый даруемый день и стыну с открытым ртом. На ветке тутового дерева, перед моим окном, сидит пернатое чудо с могучим клювом. Спокойно так сидит, даже не шелохнулось. Сокол! Беру мясной обрезок из меню Лаймы, вскидываю руку... Просто так, по какому-то наитию, шутки ради что ли. Сокол выстреливает крыльями и кометой сквозит над самой головой. Смотрю на пальцы. Они – пустые. Даже не почувствовал, как  выхватил.
     Почти месяц мы встречали с ним Светило. Я исполнял свой молитвенный ритуал, а он сидел на дереве и смотрел на меня немигающим оком, глубоким, точно артезианская скважина. Было такое чувство: он понимает смысл моего действа или пытается вникнуть. Когда бродил по Стоянке, - перелетал за мною с ветки на ветку.
     Его полюбили, как и Лайму. И каждый норовил угостить.
     Хищный Сокол оказался птицей всеядной. Брал печенье, кусочки сала или сахара,  рыбёшку…  Решили, он вырвался из зоопарка или вообще домашний, ручной. Подкупало, с какой ловкостью, на устрашающей скорости состригал предлагаемые лакомства. При этом никто, ни разу не пожаловался, что хоть кончики пальцев задел.
       С ним жизнь Стоянки сделалась как бы богаче, красочней. То и дело слышал: «А где твой Сокол?». Особенно детишки «балдели».
     Но в одно утро не увидел его на привычном месте. Стал звать. Я ничего не придумал лучшего, как звать сокола Соколом. И он – прилетал.
     Обошёл почти всю Стоянку. Предчувствие было плохим. И оно, увы, оправдалось. На зелёном кусте, усыпанном чёрными волчьими ягодами, - серые кольчуги крыльев с тёмно-бархатными подбоями и царственная голова с остывшими глазами…
     Убийцу Сокола показали на другой день. Это был человек в камуфляже, с  личиком-свеколкой и зыркучими воробьиными глазками. Действующий майор по фамилии Шкурко. Валера Дирибок поделился тайной, о которой разве что слепой да глухой не ведал. Стрелок по живым мишеням достиг своего звания из-за способностей красавицы жены. Раньше срока достиг. Она часто принимала на Стоянке генерал-майора в отсутствие майора. При нём – тоже.
      Спросили: «Зачем?», имея в виду убитого Сокола. Майор бросил через губу, но с солдатской лихостью и прямотой: «Сокол - не ворона. В него труднее попасть. Я его не как-нибудь, а – в лёт. Мне товарищ генерал даже руку пожимали»… Спустя какое-то время, вроде ни с того, ни с сего, полыхнуло довольно приличное «бунгало» меткого стрелка. Его тушили всем миром, но как-то не очень шустро. И больше поливали соседние будки. Чтоб не загорелись…
      Когда не стало ни Лаймы, ни Сокола, - в подполье завелась крыса. Сидя в дворике, я следил за нею. Обычно показывала себя вечерами. Вот высовывается острая  мордочка с чёрными смышлёными глазками, вот – всё туловище, вот выволакивает длинный хвост-руль-помело. Замрёт с повернутым ко мне шмыгающим носом, потом не спеша, перебежками – к берегу. И это были даже не перебежки, а странные рывки-подвижки. Она как бы подволакивала себя, чуток заваливаясь. Пригляделся. Вместо задней ноги  нечто, похожее на задубелый обглоданный стручок. Наверное, капкан перекусил. Или сама? Лапки не было совсем. Не знаю, какое пропитание добывала у воды (отбросов-то выкинутых волнами хватало), но всякий раз возвращалась.
     На вторую или третью ночь подсунул корытце с кормом. Утром оно оказалось пустым. Может, и не крыса, а Валерины кошаки подчистили. Ночами они разгуливают по всей Стоянке. Решил проверить. Корытце ставил на виду, когда она выползала на вечернюю кормёжку. Первые день-два ковыляет мимо, лишь обнюхает. Потом начала поедать. Без  спешки, точно в одолжение. Попробует, повертит мордочкой, послушает, что из этого выйдет, и опять жуёт.
     Придвигал корытце всё ближе к тому месту, где сидел. Через пару недель уже мог дотянуться до него рукой. Пытался погладить. Но нет, гладить она не давалась.
     Назвал её Шурой. Почему? Может, по имени женщины, что безвылазно проживала на Стоянке весну, лето и осень. Жила одиноко. Была… Впрочем, не знаю, какой она была. Спросят что-либо или поздороваются – ответит. А так…. Пройдет мимо тенью, словно в тумане. Часто видел её застывшей изваянием на мостике, особенно по вечерам. Стоит и стоит, смотрит на воду. А она течёт и течёт себе. Века течёт.  Тысячелетия. Завораживает.  А Шура не в силах освободиться от наваждения… По себе знаю.
     Говорят, дружит с рюмкой. А раньше - на катере каждые выходные…. По-семейному… Сын её сгинул в какой-то «горячей точке». А муж Валентин умер позапрошлым летом. В цехе серого чугуна работал, на «Бугре». Последние два года лежал в будке, отхаркивал тот самый серый чугун заодно со сгустками черной крови и легких.
      Иногда, глядя на потерянно бредущую женщину Шуру, утешал себя: мне-то хорошо, - у меня крыса есть. Где-то спустя месяц после нашего знакомства брала крошки с ладони. Если я не выходил из  будки в привычные часы или где-нибудь задерживался, - царапалась в дверь. А в одно утро, после дежурства, обнаружил её на пороге своего логова с аккуратно прокушенной головой и запёкшимся в том месте пятнышком крови. Рядом, этаким литым монументиком, - Валерина Чернуха, ожидает честно заработанную медаль или даже орден. Поначалу опешил, потом в отчаянии топнул, гукнул… Да так… За малым горло не повредил. А ей – трынь-трава! Остановила на мне стеклянные глаза убийцы, потянулась, зевнула и отправилась  восвояси, виляя тощим задом. Мол, ну вот, опять что-то не так. Я с ним вроде как по-человечески, а он ко мне – по-собачьи. Хотя псы для неё… Увидит – сядет, застынет истуканом со своими немигающими… А они хвостики… Ну, хвостики не особо поджимали. А вот поскучнелые морды отворачивали. И – сторонкой. Дескать а мы чего? Мы - ничего…
     Я присел возле несчастного существа из того самого «параллельного мира». Конечно, такие они сякие – эти крысы. Чего с ними чиниться! Нахлебники. Подъедают, объедают человека, не очень симпатичные чувства вызывают. Переносчики разной дряни. И прочее, в том же духе… Но!.. На миллионы лет опередили они «старшего брата» своим явлением на суше. И кому кто мешает, отравляет жизнь, кто кого вытесняет – большое «А»? Уж как ни упражняется, ни изгаляется гомо сапиенс над несчастными только потому, что много сходного. И даже превосходного. Их поразительная генетическая память, фантастическая способность к выживанию в самых немыслимых условиях… А мы… Стоит затеряться в лесу – и уже маугли, по-волчьи воем. У них, как и у вознесённого на вершину «пищевой пирамиды» «венца творения», инфаркты и инсульты случаются. Особенно при тех самых «научных опытах». Дабы, значит, разгадать, как через мучения «братьев меньших» нам в добром здравии и благости подольше протянуть… Радоваться бы… Но почему-то грустно.
    
     Что-то крупно сыплет по крыше. Через минуту идёт ровный, тихий дождь. Накатывает спасительный сон.
     В зелёной россыпи лугов и рощ, в голубых сплетениях ручьёв и речек…

21.                - Шегодня Хирург шпушкает швою пошудину. Прощил помогти. Ты как?
     Был будний день, да и он клонился к закату. Так что особой напруги со сдачей-выдачей моторов не ожидалось. Повесил на двери сторожки дежурную картонку: «Делаю обход».
     - Она уже три шежона жагорает на шуше, - зудит Дирибок, гоняя во рту обкуренную трубку. - Телега по шамое некуда в жемлю ушла. Её и трактором не ждёрнешь… А ему некогда: то «Аве, Мария!», то «Шанта Лючия!»…
     «Пошудина» - вельбот «Апполон» - стоит на колёсах в десятке шагов от Лагуны. Это довольно внушительное сооружение типа «Река – Море». Глубокая килевая осадка. Рубка, кубрик, трюм, иллюминаторы… Ценного дерева кормовая и носовая палубы, поручни с ажурными решётками – отсвечивают лаком, как позолотой…
     В тени вельбота, на полосатом коврике, его хозяин, Олег Артурович, он же – Хирург. Из одёжки – оранжевые в чёрную клетку плавки. На ладонях вскинутых рук - Полинка. Хирург отрывает от коврика плечи, потом спину. Подтягивает  под себя одну, вторую ноги. Встаёт. «А сейчас – внимание… Гоп!». Девочка делает сальто и попадает своими ладонями в его. Какое-то время тонкое тельце вибрирует, потом замирает струной. Хирург также осторожно возвращается в «лёжку». Пружинит руками. Полинка по красивой параболе опускается за его головой, а он встаёт. «На сегодня довольно. Умница». - У него глубокий баритонистый голос. -  Светлана Сергеевна, как там наша уха? Скоро?».
     За врытым в землю «общественным» столом, хлопочет миловидная женщина с волнистыми волосами, перехваченными на затылке красной лентой.
     - У меня всё готово… А уха… Шеф-повар что-то молчит.
     Ближе к обрыву потрескивает костёр. С треноги свисает закоптелый таганок ведра на полтора. Над ним священнодействует плотненький живчик - «нештатный инспектор рыбоохраны», подпоясанный клеенчатым фартуком.
     - Егор Пантелеич! - окликает его Хирург. - Мы  е ё - до спуска или после?
     Егорушка шевелит в котле деревянным половником. Сдувает горячий пар, пробует. Глаза стынут на пушистом брюшке облака, млеющем над Лагуной в ожидании ласкового ветерка. Изрекает тоном независимого эксперта:
     - После – будет уже не то. После будет уже студень. Лучше до того. В общем, готовая. Но минут двадцать пускай потомится. Юшке надо взять своё…
     - Тогда я поплаваю. –  И – к нам: - Доброго здоровья! Спасибо, что пришли. Отдохните пока. - Указывает на расставленные парусиновые кресла. - Егор Пантелеич предлагает побаловаться прежде ушицей. Не возражаете?
     Валера шамкает что-то невнятное. Я вовсе молчу. О Егорушкиной «ушице» под названием «Четыре эС плюс эЛ» ходят легенды. Любопытно, сколько в них правды?
     - Полиночка, - внушительная ладонь Хирурга ложится на плечо девочки, - позови папу. И  сама возвращайся. – Вскидывает руки и с наслаждением, с затяжным утробным стоном и хрустом растягивает себя снизу доверху.    
     Акробат в нём, конечно, угадывается. Правда, бывший. От накопленного смальца вся фактура заметно раздобрела. Но «спасательного круга» вокруг талии пока не намечается. Следит за собой. И если окинуть с некоторого далека… Этакая роскошная мужская особь. Отменной лепки полированный череп... Трудно даже представить на этом черепе некий покров настолько он оказался бы лишним, ненужным. Зверюка матёрый, породистый. Едва приметная, будто вживлённая, улыбка великодушного покорителя.
     Уху разливает её творец. Более значительного лица, чем в этот момент, я у него не замечал. Но сначала выудил из котла и разложил на раскинутой посреди стола белой скатерти изрядные ломти, а то и целые тушки сазана, судака, сома, стерляди (четыре эС), леща (плюс эЛ)… Ещё раньше была сварена разная мелочь – тарань, уклейка, шамая, бычок… Егорушка выжал из неё юшку, остатки свалил Валериным кошакам. Спетой шайкой они терпеливо ждали своего часа в тенёчке сиреневого куста.
     Олег Артурович поднимает хрустальный фужер. Впрочем, таковые у всех причастных к грядущему спуску вельбота. Может, - ради важного момента,  а, может, хрусталь просто невинная слабость или забава Хирурга… На подобном ристалище я  впервые.
     - Сначала – давайте за Егора Пантелеича! Это ему обязаны мы пищей, которой не погнушаются и небожители. За вас, Егор Пантелеич! Спасибо.
     Лицо Егорушки как бы даже зарделось. Тост пронимает и Валеру. Он суёт трубку в нагрудный кармашек неизменной клетчатой шведки-безрукавки. И даже очки снимает.
     - Олег Артурович, ну, к чему вам сбрасывать этот «Апполон»? Гляньте, какой красавец! А там – ракушки. Обрастёт. Да и на суше… А то хуже пьётся?! Не болтает.  Расплескать не так просто. Опять же – насчёт хрусталя меньше переживаний. Хорошо ведь, а?
     - Да и не говорите! – соглашается Хирург и сердечно так вопрошает: - А скажите, Валера Осипович, вы по-прежнему пукаете очередями?
     Вопрос, будто выстрел из-под полы. Иных  заставляет потупиться, других - навострить уши. А Хирург как ни в чём не бывало, с той же душевной подкладкой:
     - Я как-то вас уже просил: не сочетайте мясо с картошкой, не пейте молоко с повидлом, а пиво с чипсами. В конце-концов, окажетесь в моём заведении. А у нас парни хваткие: не вылечат, - так отхватят. У вас что, лишняя толстая кишка? – Не услышав ответа, поворачивается к знатному ухуделу. - Егор Пантелеич, многие вам лета!..
     За время проживания на Стоянке я немало едал всякой ухи. По признанию рыбаков сам готовил весьма не дурную. Но то, что сотворил Егорушка, близко к шедевру. Аппетит разгоняет сам вид живого переливчатого янтаря.  А уж запах! От одного запаха «плавники» шевелятся. Жаль, неудобно просить добавки. Но съев полмиски, чувствую себя сытым. Конечно, мало у кого, кроме Егорушки, есть доступ к столь  богатой разнорыбице. Хотя, по правде, и от руки много зависит. Так что прибаутка: «Были бы яичко да курочка, - сготовит и дурочка» - больше ради потехи над неумёхами. Кто любит готовить сам, поймет, о чём я.
     Второй фужер - «За семь футов под килем!» - уже Егорушка предлагает. Такой тост - на кончике языка каждого, и потому его охотно принимают.
     Через десяток минут усердного закусывания возникает потребность поделиться самым важным и сокровенным.  При том – всем и сразу. Так что одно нахлёстывается на другое, и трудно разобрать кто с кем и о чём. Я сижу вблизи Хирурга и Вани Аникина, потому невольно улавливаю их слова. Больше говорит Хирург:
     - Ваня, что-то Надежду Васильевну не вижу. Ушица… Такая… Я бы очень даже рекомендовал.
     Аникин отводит глаза к Лагуне, где в предвечернем безветрии стынет белый парус. Ваня на Стоянке, пожалуй, единственный, кого Хирург зовёт по имени.
     - Наш договор остаётся в силе. - Он проходится чуткими пальцами по тонкой росписи фужера. – Пока остаётся. Сам понимаешь, время идёт. И в данном случае не лечит.
     - Надя продолжает надеяться на седьмой цветок. Верит. Руслан обещал… Может, Остров, где он когда-то работал, и есть именно  т о т. Скоро тоже спускает яхту. -  Аникин отщипывает хлебный мякиш, машинально лепит из него какую-то фигурку.
      - Но если всё-таки надумаете… - не отступает Хирург. - Пойми меня правильно… – Ваня молчит. - Ладно! Давайте выпьем. За веру. За ту веру, что позволяет ступать по воде и не тонуть!
     - И за любовь! – снова встряёт Валера. Ему неймётся сбросить ехидный адринолин. Он то и дело выдёргивает из кармашка трубку, но, спохватившись, суёт обратно. Видно, чешется хоть как-то уязвить Хирурга за его не слишком корректный вопрос насчёт пищеварения. Потому, словно токующий глухарь, не понял да, скорей, и не слышал, на что и на кого намекал доктор в своём тосте. А то хотя бы паузу выдержал.
     - И за любовь, - не сразу соглашается хозяин «Апполона».
     Он кивает женщине по имени Светлана Сергеевна.  Впрочем, из женщин она за столом единственная. Но не та, с которой они щекотали друг друга «лапками», сидя на корме чужого катера и наблюдая за Бабуином с его «манифестом». Та была из бойкой породы: оторвала, проглотила – тем и сыта. И – адью! Эта устроилась на самом краешке скамейки, старается ничем не привлекать к себе внимания. Но как-то ненавязчиво, умело то подвинет кому-то в нужный момент солонку, то подаст нарезанные зелень или хлеб. Сама же ест мало, не пьет, а пригубляет. И напиток у неё по цвету отличный от других. На Хирурга поглядывает как бы невзначай, но, чувствую, ловит каждое слово и жест. Лицо при этом остаётся спокойным и приветливым. Может, оно от природы такое. И всё же не покидает ощущение, что ей очень хочется понравиться. Не всем, конечно, - одному человеку. Похоже, она всей душой благоволит к медику-судовладельцу. Или сильно зависит от него. А скорей, и то, и другое. Не знаю… Мне почему-то становится жалко её.
     За столом ещё одно влюблённое существо – Полинка. Она сидит под боком отца и воистину стережёт каждое движение. «Папа, чего ты хочешь? Вот сыр. Настоящий, голландский… А это – сервелат. Ты давно не ел такое. А это – паштет! Папа, глянь какой паштет! Из печёнки налима. Такого и в магазине не бывает. Дядя Егорушка сам готовил. Я тебе положу…».
     Тот «разговор» в конторе что-то сильно сдвинул у Рудольфа. Выпивать перестал совсем. Ему, правда, и не наливали. Но сейчас перед ним стоит полный бокал. И кое-кто украдкой поглядывает, ждёт, чем закончится  эксперимент. Испытание не для слабонервных…
     Его по-прежнему зовут Рудиком. Он словно вернулся в свои «боцманские» времена. Но почти перестал разговаривать. Только по делу. Хотя и дело «чистильщика» до того нехитрое… Не требует особых слов. Если же кто попросит «спустить-поднять» - и тут не о чём… Видать, все силы уходят на то, чтобы удержать, удавить затаившегося зверя. Но тёмное от вечной нутряной мутори лицо чуток просветлело, а в глазах вместо покорности больной собаки появилось нечто горечное, схожее с призрачной
надеждой…

22.                Боря Смиркин возникает из кустов сирени.
     - Простите, я… Совершенно случайно… - Он делает шаг назад. Ветки цепляют его чёрную шляпу, и она зависает над головой. Обнажается хорошо «утоптанная дорожка»  до самого темени. К шляпе у Бори – вельветовый комплект в обтяжку, типа джинсового, ещё -  сандалии на босу ногу.
     - Одну секунду, Борис Захарьевич! Вы – не заблудились, - возражает  Хирург. – Вас привела сюда наша позитивная энергия. Ибо… В сумме она гораздо мощнее вашей. Извините. Так что всё по науке. Вот свободное место. Прошу.
     - Но вы же… Не думаю, что в таком скоплении разных… это… она позитивная. Скорее… Нет, простите. – Боря выдирает из сиреневого куста шляпу и с каким-то особым шармом возвращает на обжитое место.
     - Вы – об этом?! – Олег Артурович поигрывает хрустальным бокалом. Его содержимое приманчиво отсвечивает шоколадом. - Событие у нас. Можно сказать, знаковое. Выстраданное. Не станете же отрицать, что спуск на воду корабля – всегда событие?
     - Не стану. Для пьянства много есть причин, - иронично заметил один крупный детский поэт. А Пифагор Симосский в своё время выразился ещё определеннее: «Пьянство – есть упражнение в безумии!».
     - Пифагор Симосский прав. А мы… Какое пьянство, Борис Захарьевич?! Достойное общество – по достойному поводу. К тому же – уха!… Да как можно без этого?! – Он снова поднимает бокал. - Нет, мы – не святотацы. Чтим традиции. А вы нас, - Пифагором!.. Да ещё - Симосским. Не отвергайте. И, поверьте, нам явится  более продуктивная версия.
     - Вы так думаете? Искренне? - Боря обозревает стол, и ноздри его слегка подёргиваются. – Что это? Так пахнет уха?
     - Ваше недоумение справедливо. Не всякое рыбное произведение пахнет ухой. А вот наше... –  Хирург водит перед глазами пальцем: мол, больше об этом – никому!..
     Боря Смиркин – безпокойный, ещё довольно молодой человек, тонкий, как лозинка, с искусно выделанной продолговатой бородкой и горящими магическим светом чёрными глазами. Передвигается по Стоянке вприпрыжку, чуть ли ни бегом. В то же время по-птичьи, как бы в свободном парении, вскидывая руки. Когда ему советовали: «Ты осторожней, а то улетишь!», он щёлкал шутников по носу неожиданным признанием: «Придёт время - улечу!». Мало кто в курсе, чем он занимается на «Бугре». Да это никого и не трогает. Как и то, каким боком причален к Стоянке. Главное, причален и человек компанейский. Правда, по-своему, на скоростях, - почирикает и дальше летит. Ни здравствуй тебе, ни прощай. Но в этот раз:
     - Всем - приятного аппетита. Вот уха – это любопытно.
А Хирург окончательно добивает:
     - Это, Борис Захарьевич, не уха. Это – симфония. Это - Чайковский. Это – Рубинштейн. Итак, ваше решение?
- Моё? Пожалуй…Только, знаете ли… пить не стану. - В помягчевшем голосе
Бори звякает металл.
     - И это правильно, - с душевным надломом склоняется  Олег Артурович.
     Борю помещают рядом со Светланой Сергеевной. Она наливает ему ухи. Кладёт на  тарелочку славный кусочек стерляди, добрый участок судака, украшает кудрявой петрушкой и сочными дольками помидора. Боря:
     - А можно мне вместо стерляди – сазанью голову? Знаете, там очень много… Я люблю это.
      - Да, конечно. Но вы и стерлядку попробуйте.
      Боря не противится.
     После столь завлекательного пролога на сцене опять возникает Олег Артурович:
     - А вот… Не изволите отведать? - Цедит коричневую влагу из фигурной бутыли с картинкой бравого ковбоя, сильно смахивающего на самого виночерпия. - Это – виски. Натураль. Из самой Шотландии. – Косится на Ваню Аникина. Тот прячет улыбку, отворачивается.
     - Правда? Из самой? – Смиркин принимает фужер, но с немалым сомнением в глазах. Принюхивается. - Пожалуй…
     - Пож-ж-а-а-луй!… - Владелец вельбота талантливо изображает смертельную обиду. - Клиент мне – от души. Специально в Шотландию летал. Чтобы – из первых рук… Я его из гангрены вытащил…
     - Гангрена – это серьёзно. Тогда может быть… А лёд?
     - Со льдом – в Штатах да в кино. Со льдом, по мнению образованных людей, не виски, а фуфло кушают. Чтобы с помощью деории очистить толстую кишку от генномодифицированной продукции. Её в большом изобилии, к примеру, доставляет нашему Валере Осиповичу его жена, Нора Николаевна. Так вот, ему подобный коктейль даже необходим. Но этому благородному творению лёд, как…
     Хирург отхлёбывает жидкость из своего фужера, гоняет во рту.
     - Как мёртвому - припарка, - язвит Валера, видимо, в отместку за деорию.
     Сравнение «виски» с мёртвой материей… Больше глуповатое, нежели оскорбительное. Олег Артурович проглатывает его молча, заодно со славным напитком.
     Нарушив запрет, «виски» изготовил Ваня Аникин по случаю «знакового события». И, по правде, глотать сей «штучный» продукт совсем не мучительно, не то, что заводские разноделы из одной и той же бочки.
     Уже изрядно огрузневшие сбрасыватели вельбота исподтишка наблюдают Борю. Всех занимает тайна его конвертов с загадками и разгадками будущих снов. Сейчас как раз вызревает тот самый «момент истины», когда любые тайны сами просятся наружу.
     После каждой ложки потреблённой ухи Боря издаёт жалостные стоны: «У-у-у-хха-а!..». Наконец, отодвигает миску и закрывает глаза, видно, прислушивается к действию «симфонии». И тут… Этот «Валера Осипович»:
     - Захарьевич, ты ещё на земле или уже полетел?
     - Я-то?.. – Боря, пресыщенный сладкими чувствами, разглядывает юмориста и – задумчивым голосом сказочника: – А что вы думаете, это – было. В далёкие времена. В очень далёкие. Он летал. Была такая способность у человека. Но потом угасла. По каким причинам? Мнения и любопытные, и противоречивые. Одно и очевидно, и печально – человек приземлился. Но это – не навсегда!..
     С последней фразой голос принимает взрывчатую силу. Боря вырастает из-за стола, одной рукой упирается в его крышку, другой машинально подвигает пустой фужер на сторону Олега Артуровича. Тот сразу же наполняет его. А Боря:
     - Но осталась смутная память от крылатых времён – сны! Ведь во сне человек летает!.. – Боря ястребиным взором обводит собрание. - Поднимите руки, кто из вас не летает или не летал во сне? – Руки никто не поднял, но глаза отвели почти все. - Вот и я – об этом! Человек обязательно отыщет, разгадает затерянный в тысячелетиях секрет. Вернёт свою былую способность. Будет летать! – Он взмахивает кулаком, точно вколачивает в сомневающихся гвоздь. И… рушится на лавку.
     - Красиво говорите, Борис Захарьевич. - Хирург явно доволен моноспектаклем. – Главное - очень убедительно.
     - Это – не я. Это сказал Брет Гарт, - честно признаётся гость. - Но вы, конечно, не верите. – Боря как бы с отчаяния опустошает фужер и принимается за разделывание сазаньего черепа.
     - Почему же… Но, Борис Захарьевич, человек давно уже летает. В самолётах, в кораблях космических…-  Глаза Хирурга искрятся весёлыми чёртиками.
     - Так уж и летает! То - возят его.
     - Может, вы и правы. А насчёт веры… Тут опять-таки - клубок противоречий. Пример? Вот он, живой - Валера Осипович. Сей достойный муж поверил, будто Нора Николаевна сотворена из его собственного ребра. И невероятно озабочен постановкой этого ребра на место. А оно не становится. Более того, пытается управлять бывшим хозяином… - Хирург явно переводит страстную речь Нобелевского кандидата в анекдот.
     На этот раз Валера не выдерживает, вскакивает с красным  то ли от выпитого то ли от гнева лицом:
     - Нору не трогать! Не сметь! Никому не позволю!..
     От нервного сотрясения из нагрудного кармашка выпадает трубка и шмякается прямо в миску с недоеденной ухой. Кое-кто зажимает ладошкой рот, чтобы не пырскнуть.
     - Шутка это, Валера Осипович, - морщится Хирург. – Простите ради бога, неудачная. Вы с Норой Николаевной – очень гармоничная пара.
     Лицо Валеры, испортившего славное варево и замаравшего любимый курительный аппарат, теперь расстроенное и приниженное. Он вылезает из-за стола, спускается к Лагуне, начинает полоскать и продувать трубку. Хирург «чокается» своим фужером с Бориным. Все ожидают очередного тоста, однако:
     - Кстати, о вере… А не приходило ли вам, Борис Захарьевич, в голову, отчего это колокола сбрасывали те, кто ещё вчера усердно молился? Я имею в виду эпоху, когда религия и вера были святое. Как думаете, отчего это? Или они, не веруя, молились? Разве такое возможно?..
     Но дослушать и досмотреть «спектакль» не удаётся. Меня зовёт Гаврилыч:
     - Костя, тебя спрашивали. Мотор хотят забрать из бокса.
     Ветерана приглашают к столу, а я отправляюсь восвояси. Выдаю подвесной мотор  молодой паре, большой любительнице ночных рыбалок. Обхожу Стоянку, заодно и фонари зажигаю. Возвращаться к ухе не тянет. Если созреют до спуска вельбота, то кликнут. Но сегодня вряд ли… Присаживаюсь на порог сторожки. И тут слышу песню. В отличие от «Аве, Мария!» – на понятном для меня языке:
               
                Лунным сиянием  море блистает,
                Попутный ветер парус вздымает.
                Лодка моя легка, весла большие…
                Санта Лючия, санта-а-а Лючия…

     Иногда певец берёт слишком высоко. И я боюсь, как бы ни сорвался. Но он всякий раз вытягивает:
                Неаполь чудный мой – город чудесный,
                Где улыбается друг прелестный.
                В душу созвучья льют неземные…
                Санта Лючия,  санта-а-а Лючия-а-а…   

     Он поёт об итальянском, а я вижу своё, повторяемое во сне и наяву: притихшую в блёстках огней Лагуну, замысловатые извивы Реки и её проток, замерших рыб, печальные тени деревьев с дремлющими птицами, звёздный купол неба и тянувшуюся к нему серебристой дорожкой чудную мелодию… И в груди вскипает что-то настолько большое, доброе и могучее, что сами собой выступают слёзы. Хочется куда-то идти, кого-то обнимать, подняться вслед за песней… Хочется крикнуть: «Люди, вы сами не знаете, какие вы замечательные!..».
     Но через минуту-другую наползает тучей: «А кто же Лайму отравил?».
     Хозяин знает, но… Да разве дело в этом – «Кто?!». Главное – «Зачем?!».
     Я смотрю на Лагуну, на мерцающие огни города… Что-то сегодня в нём не так.  Какая-то спрессованная тишина. Вспоминаю: «Бугор» - в трауре. Где-то  т а м,  почти за полтысячи вёрст, восемьдесят четыре мальчика попали в засаду. И полегли, все, до единого…
     К полуночи подгребает Валера, слишком уж развинченной походкой.
     - Ну что, сбросили? – спрашиваю лишь бы разогнать сон. Валеру только зацепи, а уж он потом не даст заснуть.
     - А то! Жалеж на швой вельбот, и – «Шанта Лючию» наяривает. Жавтра порешели. - Он с особым наслаждением посасывает трубку.

     Под утро я прилёг в сторожке и меня сразу сморил сон. А может, это был не сон, а так… полубред. Хотя вроде не с чего. Помятуя о службе,  с питием придерживал себя. Но ночь – она и есть ночь. Всегда требует своего…
     Откуда-то выплывает чёрно-белая картинка. Бородатые мужики в толстовках и смазанных дёгтем сапогах сворачивают церковные колокола. Колокола бьются о мёрзлую землю и распадаются на фрагменты…
     Потом чую шорохи за окном. Вот из подполья высовывается забавная мордашка. Вторая, третья… Глаза едва разлепились, но щенки уже требуют к материнскому молоку добавки. Пытаюсь гладить их лобастые головки, а они хватают пальцы… Делюсь всем, что у меня есть. Но им мало.  Брожу по Стоянке, собираю, что у кого оставалось съестного. Однако людей уже не так густо.  Лайма ощенилась глубокой осенью. И я понимал, не сможем уберечь детёнышей, загрызут голодные псы из соседних баз. Такое уже случалось.
     Однажды среди ночи меня заставил выскочить из будки раздирающий душу вопль, сильно похожий на человечий… Две здоровенные псины ухватили зубами кутёнка – один за холку, другой за задние ноги – и ну тянуть в разные стороны...
     Утром уложил щенков в вёдра и двинулся к мостику. Лайма брела следом. Что-то виноватое и молящее истекало из её глаз. В ведёрках были её «первенцы».
     Торчащие из воды хвостики уносимых течением кутят грезились мне часто. Эти хвостики ныли в душе занозами.
     Божья тварь… И нам ли, грешным, решать – жить ей или умереть? Только потому, что мы - подобие божье?..

23.                Наутро к «Апполону» подтягиваются давешние старатели. Правда, не все. Похоже, кое-кто после вчерашнего не успел оклематься. Однако свято место... Видать, запах Егорушкиной ухи хорошо пропитал атмосферу. За ночь излишки славного варева сильно загустели. Он попробовал, закатил серенькие глазки, со сладким придыханием провёл ладошкой по груди: «Так оно аж убойней самой ухи». Смотрю – и Светлана Сергеевна хлопочет у стола. Что-то протирает, переставляет, добавляет. Сегодня она в лёгком бежевом халатике, волосы свободно падают на плечи. Не волосы, а загляденье. 
      Остатки «шотландского виски» из Ваниного змеевика тоже просвечивают в иных ёмкостях. Цвет – шоколадно-кофейный. Но знаю, сдабривал Ваня свой продукт не кофейными зёрнами. Случайно поучаствовал в процессе. Ореховые перегородки, прополис: «И для сердца и для суставов полезное».  Ну, а пьется… Уже говорил. Конечно, в лечебных целях потреблять сей напиток лучше не фужерами – напёрстками. Только это уже потом приходит…
     По команде Олега Артуровича хором оплетаем судно. Но тележка с вельботом даже не шелохнулась.  Хотя «бурлаков», что муравьев, волокущих  в свои закрома хворую сороконожку. Налегаем ещё раз и ещё… Кто-то заводит «Эх, дубинушка, ухнем!…». Не помогает.
     Рудольф вспоминает Архимеда с его точкой опоры. Точка есть, находим и подходящий рычаг. Но как ни тужимся, как ни проверяем на деле гипотезу великого грека, - увы.  Видать, «греки» не те.
     А «общественный» стол вот он… Сделай шаг да протяни руку. Но без команды доктора как-то не совсем… У него же сегодня не тот настрой, не вчерашний. И главное, сам он свеженький, точно огурчик, сорванный поутру.
     С нами нет Хозяина Стоянки. И это не укладывается... Обычно Аким Родионович без приглашения приходит на выручку, бывает и сам застрельщиком подобных акций. А уж помочь Хирургу… Как говорится, и бог велел. Олег Артурович в своё время немало «поколдовал» над ним. И довольно удачно. Речь, правда, не вернул. «Но могло быть и хуже», - обмолвился как-то Ваня Аникин. Он и сам побывал в руках Хирурга. И под его «виски» тот, должно, не случайно толковал о гангрене.
     Скучновато. Однако держимся, расходиться в общем-то неловко. Столько съедено, выпито… Егорушка со своим разбухшим авторитетом – в центре. Открыто выдаёт  «мнение коллектива» о причине провала «операции». Мол, подорвали силы  подготовкой. И вот если бы!.. Тогда… «Не надо хрусталей! По стопочке-другой… Нюх-нюх и – в дамках!..». Хирурга такая идея сегодня почему-то не заводит. Валера - с другой стороны: «Дело в том, што мы не шоблюдаем традиций корабелов». «Каких?».  «А шампаншкое – о борт корабля!». Вид у него тоже деловой. От вчерашних разговоров о запорах, деории и неблагодарном «ребре» – ни тени рецидива. Видимо, желание скорее поправить здоровье вытравило саму память о них.
      Лукавый заброс удочки кошачьим авторитетом заставляет ватагу дружно оборотиться к судовладельцу. А его «Бугор» интересует. Туда поглядывает и, похоже, вычисляет что-то в уме. Валеру словно пчела жалит: а вдруг и впрямь надумает трактор призвать!.. 
     Мыслительный аппарат работает с быстротой самолётного пропеллера. Это заметно даже по вспотевшим стёклам очков. И – вот оно:
     - А Ихтиолог?! Шам-один шдвинет!
     - Третьим глазом?.. Да-а, похмелиться бы не мешало, - хмыкает Матвей Дзюба.
     - Это - шамо шобой?! – Дирибок выдёргивает изо рта трубку. – Заходит ко мне… Я похвалился, мол, квас у меня клёвый поспел. Во-от, заходит… Мы как раз с Чернухой день приблудных котов справляли. Наливаю в кружку. У меня такая хорошая китайская кружка... Из фарфора... Была! Специально для гостей держал. Её Норе один клиент подарил за внимание и заботу. Ихтиолог понюхал, понюхал… «Не квас», - и нос воротит. Потом моргалами на кружку так вызверился, вроде Змея Горыныча встретил. Кружка и поехала. И – бац со стола. И – в мелкие дребезги. Что ж ты, говорю, лось, в натуре, не хочешь – скажи. Он что у меня, этот «неквас», с крыши капает?!… А вы – похмелиться… Ага, похмелишься тут…- Валера сверкает очками в сторону Хирурга.
     - Да знаем мы эти штучки-дрючки! –  Бывший дальнобойщик прямо-таки свирепеет. - Вместо того, чтобы дырки в жизни затыкать, хоть те же дороги стелить да жэкэховские банды к ногтю прижимать, они  в телеящиках болтунами-прохиндеями да звездульками-курвульками потчуют…
     - А давайте!.. Всё равно мы тут без толку. А так хоть дурку поломаем… Костя, позовёшь? Вы с ним вроде сердешные кореша. По ночам куда-то плаваете… – Губы Валеры ползут наперекос.
     - Не надо никого ломать, - просит Руслан. Он стоит за спиной Валеры и слушает его трёп. В неизменных шортах и кроссовках. Когда подошёл – никто и не заметил. - А кружка… Кружка-то – алюминиевая.
     Прилюдное разоблачение не особо сбивает Валеру. Он снова защёлкивает зубами соску-отраву.
     - А я говорю, - иж фарфора. Иж китайшкого. Штаринная крушка. Шувенир от клиента…
      Но Руслан уже не слушает. Плывущей походкой огибает судно, ощупывает глазами, охлопывает ладонями, точно ездок норовистого коня. О чём-то обменивается с его хозяином. Тот внимает со своей улыбкой покорителя-покровителя. Я догадываюсь о её природе. Сотворило её вечное униженно-подобострастное заглядывание несчастных в его глаза. А Руслан…
     Оба они – за метр девяносто. Руслан – в тугих связках мускул и сухожилий, ладный, широкогрудый. Тёмно-каштановые волосы свободно опадают на плечи. И плечи, и слегка вытянутое, с едва заметной выпуклой особинкой между бровей, лицо, и всё тело – в ровном, будто навсегда уевшемся загаре. А глаза… Такое впечатление – посмотри в них самый лютый зверь – не сморгнет, а то и сам усмирит. Двуногого – уж точно. Руслан притягивает не только мужской статью, но и чем-то неуловимым (как неуловим цвет его глаз), что и на самом деле вызывает мысли об иных, затерянных, мирах, иной жизни… Хирург помассивней. Однако сбрось ему десяток лет, - думаю, мало чем уступил бы Руслану.   
      - Вы им это сами скажите, - слышу, наконец. И не только я один.  Нарочито загрубелый баритон Хирурга явно рассчитан на публику. Руслан согласно кивает и – к поскучнелой ватаге:
                - Прошу всех подойти ближе. – Голос вроде бы спокойный, будничный, но затаённая пружина чувствуется. – Расклад такой: двое берут водило, направляют тележку. По пять человек – с каждого борта, остальные – с кормы. И перед спуском обязательно разворачиваем.  Не надо никаких «дубинушек», рывков и толчков. Начинаете медленно, на выдохе, как бы сливаясь с вельботом. Почувствуйте, поймите, он хочет того же, что и вы – поскорее оказаться в воде, на свободе, в своей, родной, стихии. Всё делаете по команде Олега Артуровича. На меня не обращайте внимания, что бы ни произошло. Всё будет хорошо. У вас получится. На всякий случай, когда развернёте, к передней оси накиньте верёвку или трос, чтобы подстраховать, удержать на спуске, если вельбот понесёт…
                Руслан отходит к кусту сирени. Вытягивает руки перед собой, затем смыкает  ладони. И давит с такой силой, словно между ними кирпич, из которого надо выжать сок.
     Я замечаю, как вздуваются его шейные и плечевые мышцы, наливаются бицепсы. Глаза останавливаются. Лицо бледнеет, а выпуклость повыше бровей становится отчётливей, обретает лиловый оттенок и, сдаётся мне, начинает пульсировать. Бледнеет и лицо Хирурга. Без видимых на то причин. Он переводит глаза от Руслана к вельботу и обратно. И эта бледность стирает вживлённую беспомощными страдальцами больничных палат и коридоров улыбку спасителя, обезличивает. У меня такое подозрение, что Руслан каким-то образом подключил и его энергию. Действует на вельбот и людей как бы через Хирурга. А он тяжело взмахивает рукой и, что-то преодолевая в себе, хрипит: «Пошли!».
     Чувствую неожиданный прилив сил, а главное – уверенность: на этот раз справимся. И… колёса шевельнулись, вельбот стронулся. Затем, уже без наших понуждений, идёт под уклон. Теперь надо просто удерживать, чтобы не сошёл с бетонной полосы, не перевернулся.               
     Когда «Апполон» свободно качается на воде, продолжая двигаться по инерции, кое-кто, не веря своим глазам, бредёт следом. Иные даже плывут.
     Потом вспоминаем об Ихтиологе.
     Он лежит под кустом сирени. Его породистое тело похоже сейчас на безжизненный манекен. Глаза закатились...
     Хирург опускается перед ним на колени, прикладывает к шее пальцы.
     - Иссяк. Но живой… Будет жить. - Мотает головой, передёргивает плечами, издаёт такой силы вздох, будто освобождается от непосильного гнёта или наваждения. Лицо обретает прежний здоровый оттенок, появляется и улыбка. Однако с каким-то кисловатым налётом.
     Рядом с распластанным Русланом образуется Боря Смиркин. И – ни к селу, ни к городу:
     - А я вам о чём?!.. Человек будет летать!

24.                Через пару часов берега тонут в сиреневой дымке. Мы догоняем, нас обходят, нам встречаются сухогрузы, нефтевозы, многопалубники с туристами.
     «Апполон» держится в кильватере яхты где-то в ста метрах. В моём штатном положении надо бы, конечно, мыслить футами и кабельтовыми. С этим  куда ни шло. А вот всякие там бимсы, галфинды, бейдевинды и прочее, в том же духе, -  тёмный и густой лес. Однако хозяин вельбота суров: «Это язык морских волков. Так что не ломайте традиции».
      В младые годы Олег Артурович «отбарабанил» своё во флоте. Характер «барабана» я не стал уточнять. Человек он музыкальный, и палубы вряд ли драил. Правда, с нами о музыке помалкивал (видно, из благородных побуждений). Но о такелажах и галсах «травил» в охотку.
     Перед плаванием провели капитальную разведку. Не раз барражировали по Лагуне, в открытое море выходили. Обкатывали после долгой «сухой» стоянки вельбот, «притирались» сами. Чистая работа двигателя ласкала ухо. И Олег Артурович не раз похваливал Ваню Аникина за добротный ремонт. Да и шелест воды за бортом для обоих – та же музыка. Так что и между нами поначалу – никаких цунами.
     Флагманом «эскадры», само собой, разумелась «Машенька». Заодно с Русланом на яхте второй её владелец – Аким Родионович. Ещё – жена его и чета Аникиных. На вельботе, естественно, - Хирург (и хозяин, и капитан, и спонсор). За мной – механика и камбуз, по свободе и «при желании» – подмена у штурвала.
     Ожидался ещё один, некто неведомый, о ком Олег Артурович намекнул просто как о факте. Но мы-то подозревали, что это за факт. Вездесущий Валера заикнулся, было: «А где твоя?..», но глянул в глаза Хирурга и прикусил язык. Видно, из опасения нового, совсем нехорошего диагноза. Однако «неведомых» случилось двое. Да только «подозреваемого» в том раскладе не нашлось. 
     Когда «отдавали концы», как снег на голову, - Боря Смиркин. И с немалой обидой: «А как же я? Как же вы без меня?». 
     Минуту доктор разглядывал интересного клиента. Вдумчиво разглядывал, совсем без улыбки. «А кто вас, извините, прислал?». – «Как это?! Я сам по себе. Я ни в каком движении не состою. У меня свой кружок. – Возмущение Бори откровенное. - Вы ведь направляетесь… - и дальше с нажимом на каждое слово: - к Острову Цветных Снов…». – «Что-о? – Густые смоляного отлива брови Хирурга чуток изогнулись и как бы разошлись от переносицы. Но не надолго. -  Откуда вам известно?». – «Не пудрите чужие мозги. Этот Остров мне каждую ночь снится. А то вам не так?». – «Да-а? И что же?.. Ладно, это – после. Однако, Борис  Захарьевич, вы совсем налегке…».
     В руке Смиркина – увесистый чёрный зонт, ещё – бинокль на шее. Боря обозревает  гирлянды язей,  истекающих жиром под тентом: «Вы об  э т о м?  Пусть    э т о  вас не смущает. Космос… Он изливает... - Лицо Бори такое… Если он и потешался, то только не над Космосом. - Земную же пищу могу не принимать до сорока дней. А вы, я слышал, в отпуске - на две недели». – «А воду?..  Если у Космоса с этим продуктом будет заморочка? Без воды - тоже сорок дней?». Боря  в сильном замешательстве: «Оо-ой, чтобы так… Так нет». –  «Ну и мило! Не переживайте. У нашего барометра на уме обильные осадки. И зонтик будет кстати, и от жажды не скончаетесь. Но, согласитесь, всё же это рисковый вариант. Есть альтернатива. Я беру вас юнгой. Мой, видимо, занемог. Или струсил. А вы… В случае добросовестного исполнения обязанностей и на довольствие будете поставлены. Давайте вашу руку».
     Хирург совсем оттаивает. Боря же руку протянул, но как-то расслабленно.
     А до этого случился абсолютно неведомый пассажир, правда, – на яхту «Машенька». 

     Перед самым отплытием исчез Руслан. Ещё час назад заодно со всеми грузил парусник, показывал что, где и как уложить для надёжной отстойчивости. По его совету прицепили шлюпку… И нате вам – исчез. Я-то целую неделю не встречал его после сброса «Апполона». И всю неделю одно и то же: «А что это было?». Иные посмеивались: «А ничего не было! Полтора десятка бугаёв перестали дурковать, упёрлись – телега и покатилась». Другие всё же усматривали в этом гипнотическое воздействие Ихтиолога. Особенно Валера Дирибок настаивал. Мол, упирались и до того, а выходил один пшик.  «А сам «гипнотизёр» свалился чуть ни замертво – он тоже дурковал?.. Хирург сказал, будто иссяк. А отчего иссяк, он же в сторонке кочевряжился?.. Ну, дубари! Шариками надо работать…». - Валера крутил пальцем у виска.
     Я-то помалкивал. Сказать, что совсем уж поверил в его Остров... Слишком всё сходилось с моими снами. Мифом отдавало. Но если это только миф, стоило огород городить с нашей «экспедицией»? Всё-таки на борту не дети капитана Гранта…
     Как-то, по привычке, сидел с Гаврилычем на мостике. Подошёл Валера с черпаком, под охраной всё той же кошачьей своры. И таким размякшим баском: «Хорошее дело штоянка, правда, Гаврилыч?». – «Оно, конечно, - ответил тот не слишком весело. И добавил: - Коли есть Дом, где тебя ждут». Я тогда глянул на него с интересом. А вообще немного жалко было тех, для кого Природа не Храм, а некая подсобка, куда спускаются поскулить от сердечной тоски. И все-таки без Дома, «где тебя ждут», - ты всего лишь гадкий утёнок из детской сказки. Может, потому и хотелось верить Руслану.
     И вот, в самый последний момент, он пропал.
     Обошли Стоянку – никаких следов. Собрались на мостике, у яхты, стали судить-рядить… Градусы настроения падали до нулевой отметки. Никто не подозревал в Ихтиологе прохиндея. Ну, странноватый, не совсем похожий на других (к тому же другие не знали того, что знал о нём я), но в общем-то… Раньше вроде никого не подводил. Стали уже поговаривать: а вдруг что приключилось, попал куда-нибудь не туда. И тут…
     Он был не один. Под руку вёл девушку.
     Без команды выстроились на краю мостка и затухли. Сцена из последнего акта комедии после объявления: «К нам едет ревизор». Мы-то полагали, кроме Стоянки и водолазной работы в порту, у него и жизни больше никакой. Иные втихую даже ёрничали над такой свободой.
     Руслан вёл её так осторожно… Точно проводник по крутому обрыву. Оно и мостик под нашими застывшими тушками до воды прогнулся.
     Девушка – в тёмных очках. Когда достигли первого из нашей компании, то кивнула и пожелала всем доброго утра. Мы, хоть и вразнобой, но ответили.
     Поравнялись со мной. И она приостановилась. Я поздоровался во второй раз. И не потехи ради, - как-то само вышло. Девушка промолчала, но очки сняла. И  - вот её глаза… Ну, что тут сказать, кроме как большие, когда они на самом деле такие. И будто вовсе без зрачков. Смотрят… И не то, чтобы смотрят, - остановились, а я в их бирюзе крошечной куколкой плаваю. Протянула руку, почти до моего плеча, и тут же отдёрнула.
     Потом они поднимались по трапу… Роста, по женским меркам, среднего. Спортивная.  На голове модное, из тёмно-синего вельвета или бархата, кепи. Под ним коса угадывается. Белая куртка-ветровка с малиновыми разводами … Джинсы… Кроссовки… За спиной – оранжевый рюкзачок… В общем, ничего из ряда вон.
     Когда мытарился по стране в поисках своего изначального адреса или хотя бы случайного лица, способного меня признать или которое бы сам узнал, немало встречал таких. Они легки на подъем, неприхотливы в быту, и вечно в движении. Не задумываясь особо, сплавляются по глухим рекам, «ползают» по горам. Их можно встретить в эрмитажах, филармониях, на привалах в лесу, у костров. В них чувствуется неутолённая жажда познания. Она вечно толкает их куда-то. К чему-то потерянному или ускользающему. А эта… Когда протянула руку, - я за малым не ответил тем же. И сердце… Да нет, с сердцем было всё в порядке. А вот дыхание маленько осеклось. Может, и искра какая пробежала. И даже не искра, а как бы тёплая волна качнулась...
     Нас провожали Рудик с Полинкой, Валера и Гаврилыч. Ещё – сынишка Аникиных с бабушкой Ритой. Довольно молодая бабушка украдкой смахивала слезу. Её внук, Иван Иванович, стоял с плотно стиснутыми зубами. Он привёз на тележке фрегат и передал отцу - испытать в открытом море. Фрегат почти в метр длиной, двухмачтовый, из плотного дерева, олифой пропитанный. По бортам из бойниц дула пушек выглядывают. Мы дружно цокали языками: «Ну, молодец!..». – «Вот это да!..». – «Неужели сам такого красавца?...». Лицо корабела-самородка ничего не выражало, а вот губы подёргивались. В чём дело – догадаться было не трудно. Фрегат уходил в дальнее плавание, а его творец оставался на суше.
     На время нашего путешествия Аким назначил Рудольфа головой Стоянки, в помощниках – Гаврилыч и Валера. Причем, этот их новый статус скрепил печатью с означенной финансовой компенсацией.
     Не скажу о других, а я подобный акт особого расположения к Рудольфу расценил как эксперимент по образцу «Педагогической поэмы» - воспитание трудом и доверием. По мне - так Хозяин здорово рисковал. «Болезнь» у воспитуемого была довольно запущенная. Почти хроническая. Хотя последнее время и намечалось некое просветление. Но такое и раньше бывало, однако заканчивалось одним и тем же рецидивом. Может, просто хотел загладить свою вину за  «воспитательный» тычок в сторожке?..
      Ветер дует косо в корму («бакштаг» - при учёте курса от 100 до 170 градусов). Не очень сильный, но ровный, устойчивый. Это даёт идущей впереди нас яхте приличный ход. На всякий случай её снарядили подвесным мотором. Не ахти какой зверь, однако, в случае безветрия или, наоборот, шторма, выручить способен. У нас же в запасе – свёрнутый у фальшборта парус.
     Дабы сравнить ходовые достоинства  вельбота, Хирург «давит на газ», и мы через десяток минут почти вплотную подбираемся к «Машеньке». С её кормы нами восторгаются Ваня и Надя Аникины. Шутейно, конечно. Показывают пальцами «викторию», делают большие глаза.
     Маши не  видно. Скорей всего, хлопочет в камбузе. Аким и Руслан по очереди правят яхтой, следят за парусом. Но меня занимает незнакомка в тёмных очках. Она безучастно сидит в раскладном кресле. Кто она?.. Мне терять нечего. Свои интересы к Острову у Нади, Акима, Руслана… Но что заставило отправиться в общем-то авантюрное плавание эту незнакомку? Непоседливый характер? Кто она Руслану? Откуда?..
     Я всё время держу в памяти её персикового цвета лицо, отстранённое от суеты и словно застывшее на вспоминании. И всё больше убеждаюсь: где-то, когда-то видел его.
     По большей части я обретаюсь в рубке. Рядом с «господином капитаном». Так в шутку или всерьёз повелел величать себя хозяин вельбота. На его полированной голове ладно сидит «мичманка» с золотым крабом. Хирург в тельняшке и шортах. Для морского волка не хватает самой малости – трубки в зубах и окладистой бороды. Но он не курит, а бреется два раза на день. По его милости я значусь «господином механиком» и «господином коком» (по обстановке), а Боря Смиркин – «господином юнгой».
     Да-а, разобраться в человеке иной раз сложнее, нежели в снастях парусника и в прочих морских премудростях с выламывающими мозги названиями. Этот самый Олег Артурович, когда я года три назад ещё не гонял по протокам на своём «бегунке», а бродил в плавках за дармовой поживой, устроил мне «в вечное пользование» этот самый «бегунок». Совсем за небольшую услугу. Я наловил раков для его «корпоративного банкета» на Стоянке…  Будки, как символа процветания стояночного люда, у Хирурга не было. Не знаю про «Бугор», а на Стоянке вельбот замещал ему все блага цивилизации…
     «Господин юнга» неплохо устроился на покрытой лаком фигурной скамеечке, перед самой рубкой. Созерцает в бинокль морские просторы с пикирующими чайками и бакланами. Во второй руке - раскрытый зонтик, хотя такого ясного, от края до края, неба, давно не видывал. Оберегает Борю и шляпа цвета  вороньего крыла. Ко всему - плотно зачехлён в чёрный вельветовый комбинезончик. Я же довольствуюсь шортами да панамкой. За пять лет проживания на Стоянке кожа так пропиталась солнцем и задубела… Прятать её - какой смысл…

25.                К вечеру перестаём встречать и обгонять суда, видно, свернули с  главного караванного пути. Как по заказу, ломается погода. Небо затягивают чёрные тучи, крепчает ветер. Вельбот с натугой переваливается через крутые, рваные волны.
     Не сладко. А Боре особенно. Как рыбе на суше. Хватает ртом воздух, его «выворачивает наизнанку». Пробует сбросить лишние калории за борт – ничего не выходит. Зигзагообразно спускается в каюту. Я – с Хирургом. Жду Бориной участи. Но пока бог милует.
     За весь день «господин капитан» один раз и уступает место у штурвала – отлучается по своей надобности. Намекнул: не помешало бы перекусить. А он – точно по секрету: «Помешало бы. Потерпите, не пожалеете». Сейчас доходит, к чему его отеческая забота.
     С «Машенькой», ещё на Стоянке, обговорили сойтись к ночи бортами. Лечь в дрейф или бросить якоря, вместе поужинать, «перетереть» у кого что и как. И вот... Какое там бортами!.. Впереди раскачивается голая мачта, иногда и вовсе теряется из вида. Хорошо - успели вовремя убрать парус. Остервенелые наскоки ветра доносят слабые звуки колокола. Мы отвечаем воем сирены.
     Поглядываю на Хирурга. Во всю физиономию - улыбка покорителя. После «магического» сброса «Апполона» сильно поблекла и вот -  воскрешение. И даже не улыбка - этакая разухабистая ухмылка: мол, а мне это море – по колено! Глаза коршуна, почуявшего кровавую добычу. Волны рвутся на палубу, хлещут по стёклам рубки, а ему – праздник души. Но, оказывается, не только.
     - Как двигун, выдержит? – поворачивается ко мне.
     - Должен… - Вопрос не праздный. Умолкни мотор и наш вельбот - неуправляемая щепка, а мы…
     - Не боитесь пойти на корм осьминогам… этим… Безбатьковичем? –  Продолжение мысли – моё. Однако – Безбатькович… Тоже верно. Но лучше не надо.
     - Не дождётесь, Олег Костоломович!
     Он начинает хохотать. Со взрыдами и неожиданным продолжением:

                Лунным сиянием море блистает,
                Попутный ветер парус вздымает.
                Лодка моя легка, вёсла большие…
                Санта Лючия, са-анта-а Лючия-а…

     В меня, как и в Хирурга, вселяется вынырнувший из пучины бес. Я подхватываю, с таким же перехлёстом:

                Неаполь чудный мой – город чудесный,
                Где улыбается друг прелестный.
                В душу созвучья  льют  неземные.
                Санта  Лючия,  са-анта-а  Лючия-а-а…

     В этот момент вельбот дыбится от бешеного удара волны. «Лючия» обрывается  захлёбным «а-а-а!..». Меня швыряет к двери. Цепляюсь за ручку. Дверь распахивается, а я выпадаю из рубки. Откуда-то сверху и сбоку извергаются водопады, волокут по палубе. Нога застревает между спаренными кнехтами. Кое-как изворачиваюсь, чтобы выдернуть. Хватаюсь за выступы…
     Новый обвал перекатывает на спину.
     Чувствую, долго не протяну. Или захлебнусь или руки выломает. И тогда… Ловлю паузу между нахлёстами волн, бросаю себя под укрытие фальшборта. Укрытие не ахти, ошмётки волн и тут достают, однако, продвигаться  можно.
     Хирург включает прожектор. Но толку от него - ноль. Жёлтое щупальце света замыливается мглой, теряется в дикой катавасии волн.
     Я не вижу неба. Мы - в гигантском котле из воды и мрака, а наше судёнышко – жалкий зародыш в нём.
     Откидывается дверь. «Шнэ-эллер!». – Полушутовской вопль… Провальный зев рубки… Залетаю. И даже исхитряюсь хлопнуть вослед дверью.
     Хирург окраивает мою измочаленную фактуру выпуклым глазом, в котором  отражается свет лампочки, а может, светится от бешеной напруги изнутри… Больно чёртики знакомые.
     - Как нога?
     - Хор-рошо! – Зубы сами постукивают. Не жарко, однако. Иссиня-багровый подтёк ниже колена. Ощупываю. Вроде кость целая. Саднит, конечно. Содрана кожа на бёдрах. Но это – вообще пустяки. Окажись за бортом  и…
     Во второй раз дорисовывать одну и ту же картинку как-то не тянет.
     - Переодеться есть во что?
     Есть. В каюте. Но для начала решаю навестить двигатель.
     В самой утробе вельбота, -  «машинное отделение», больше похожее на крысиное кубло. Настолько душное и тесное, что упираюсь коленом в двигатель. Работает с перегревом. Заменяю воду, добавляю в картер масла. Однако... В натужный перестук поршней вкрадывается нечто, похожее на дребезжание. Нахожу инструмент, затягиваю крепление.  Вовремя поспел.
     В каюте, на полу, с подломленными ногами, уткнутый головой в матрас откидной койки, полулежит Боря. Рядом валяются шляпа, бинокль, зонт, пустые целлофановые пакеты… Воздержание от еды сослужило «господину» юнге хоть какую пользу. «Ну, как ты?». Он приподнимает голову, разлепляет один глаз. В нём – вселенская мука.
     Нахожу аптечку, пластинку с таблетками. Такие обычно - для аэропланных страдальцев, у кого с вестибулярным аппаратом нелады. Одну сую Боре в рот. В ответ – то ли мычанье, то ли благодарное похрюкиванье. Обещаю: «Скоро всё кончится. Крепись».
      А что я мог  ещё обещать?!..

 26.                В месиве туч ныряет маленькое злое Солнце. Тусклое, свинцовое, как и волны. Постепенно они опадают. А мутные завеси до самого горизонта начинают приподниматься. Но сколько ни шарим глазами – ни единой зацепки. О «Машеньке» - избегаем...
     Небо всё светлеет, разглаживается. Размазанные тучи сменяют лёгкие кучевые  облака. И уже к полудню - Солнце в своём летнем жарком обличье.
     «Апполон» шелестит по убившимся волнам почти без шума, красиво даже. Пока оправдывает своё название.
     А вот желудок свело – дальше некуда. Слабина в коленках, голова, что пустой котёл. Глаза слипаются. Перекусить бы и – на боковую. Так и Хирург на ногах не меньше моего. В общем, решаю держаться, голоса не подавать, ждать команду. А вот и она. И почти по моему раскладу:
     - А не подумать ли нам о хлебе насущном? Бориса  Захарьевича  проведать. Может, даже сменить.
     Но Борис Захарьевич вот он – собственной персоной. И довольно бодрый. Ведёт биноклем туда, сюда, протирает глаза, окуляры…
     - Что такое? Не вижу чаек. Мы где?
     - Чайки пропали, - соглашается Хирург-капитан. В руке у него инкрустированная червлёным золотом подзорная труба. – Около трёхсот км. отмотали. Потому, думаю, и пропали. А мы… А свой Остров Цветных Снов, вы, Борис Захарьевич зевнули. Подходим к птичьему.
     - Этого не может быть. – Боря упирает бинокль чуть ли ни в глаза Хирурга. – Если бы… Нет, я бы проснулся.
     - Версия, Борис Захарьевич, убедительная. Принимаю. А всё же, какие соображения насчет хлеба насущного? Господин кок?
     - Вам в постель или?.. – После хорошей встряски и в предчувствии еды градусы настроения ползут вверх.
     - В постель. – Хирург тоже благодушествует. Хочет добавить что-то, но врезается Боря:
     - А «Машенька»? Что с нею?!
     - «Машенька» оторвалась.
     - Куда? Зачем?
     Мы с Хирургом молча и дружно пожимаем плечами.
     - А-а, понятно.
     Боря нахлобучивает шляпу и занимает прежнее место на ввинченной в палубу скамейке перед рубкой. Что ему понятно?.. Я спускаюсь в камбуз.
     Безпокойство Смиркина о судьбе «Машеньки» лично у меня связывается с женщиной в тёмных очках. Ловлю себя на том, что думаю о ней больше, чем о других. И не просто думаю. Со вчерашней встречи на мостике во мне поселилось нечто, похожее то ли на ожидание чуда, то ли прозрения. И это ожидание как бы раздвинуло просторы, в которых обитал. Они теперь не замыкались рубкой, каютой, вельботом… Конечно, - Остров, наш вектор. Но ей-то он зачем?.. О каких-то особо близких делах с Русланом  даже на ум не приходит. Он-то из другого сериала!..  Или… Или это моё хотение?..
     Обед получается по-походному незамысловатый, лишь бы поскорей  «червячка заморить». Хирург одной рукой правит, другой суёт в рот бутербродики, пивком проталкивает. Боря поначалу отнекивается, но потом сдаётся. Не совсем, правда: «Я бы – чаю…». Уговаривать не пытаемся. Парень не совсем вышел из качки. Благо, в двухлитровом термосе задержался и чаёк, заваренный ещё на Стоянке. Только тёплый. Но Боря не в претензии. Понимает – ситуация  ещё не созрела  для подогревов. Когда опорожнил кружку, - видно, из чувства благодарности или вины: «Что мне делать?». Хирург: «Ну, первое крещение юнги – обычно со швабры, с этого вечного двигателя чистоты. Господин механик, где там у нас швабра?».
     Все причиндалы по обслуге вельбота – в рундуке на корме. Достаю швабру, а также ведро, привязываю к её дужке бечёвку. Сам возвращаюсь к неоконченной трапезе. Через небольшое время появляется и Боря. Лицо печальное.
     - Что, Борис Захарьевич, после трудов праведных аппетит разгулялся? Давайте, включайтесь. Пивка – для рывка?
     - Олег Артурович, у меня это… Я уронил швабру.
     - Да что вы говорите! Так я сейчас. Вот дожую язька, запью пивком и подниму, - обнадеживает Хирург.
     - Да нет, вы не так поняли. Я уронил её в море.
     Оказывается, вместо того, чтобы зачерпнуть воду ведром и в нём полоскать швабру, Боря решил избавить себя от непроизводительную труда, - доверить её морю. Швабру и выдернуло из рук. Ход у «Апполона» всё-таки приличный.
     - Что же мне теперь?.. – Голос у него… Боря вроде как согласный на любое наказание.
     - Потеря швабры – это к беде.
     - Что ещё за беда? А шторм… Этого мало?
     -  Вещает моё сердце, нас, акромя штормов, поджидает немало весёлого – и сирены, и циклопы, и Сцилла с Харибдой…
     Позже это «акромя» с сиренами и циклопами мне припомнятся.
     - А вы, значит, хотите продолжить? – опять – к Боре. – Похвально. Тогда тряпочку в руки и - «барыня с перебором»…
     Ну, даёт господин… Швабра- то у нас ещё в запасе. Ах да, морской порядок. И эта «тряпочка» вроде науки.
     Боря сбрасывает сандалетты, наматывает мокрую тряпку на босую ногу и начинает елозить по палубе.
     - А что, вполне творческий подход! – рокочет Хирург посвежелым, видимо, после пивка, баритоном.
     Боря не отвечает. Когда прошибает пот, снимает шляпу. Она теперь у него вместо опахала.

     Минует ещё ночь… И ещё… И все – довольно мирные. Море, испытав на  прочность, решило оставить нас в покое. Признало за своих. Однако, на кончике языка вопрос, от которого потягивает холодком: «А туда ли плывем? И что мы без нашего лоцмана?». Успокаиваюсь тем, что азимуты у Хирурга, наверняка, в голове. Уж больно он спокойный. Идём на малых оборотах. Выжидаем, приглядываемся. «Машенька»… Дурного предчувствия пока нет. А оно, предчувствие, в любую сторону, редко обманывало.
     Хирург доверяет мне штурвал, и мы по очереди отходим  ко сну. Боря, теперь уже по собственной воле, исполняет обязанности «господина юнги»: «чистит-блистит»  выпуклости и выступы, какие попадают под руку. Похоже, успокаивает нервы от своей промашки со шваброй. Или созерцание пустого моря утомило. Может, и мысли наползают всякие. А работа, хоть какая, - глядишь, и расправит морщины на лбу.
     Потом было утро. И был новый день. И вызревала надежда: море не океан, а наш Остров – не песчинка в нём.  По крайней мере, в моём сне был далеко не песчинкой.
      Мы как-то выпустили из вида, что море плавно перетекало в океан.
      По палубе, козликом - Боря. Подскочит к носу вельбота, потом обратно - к рубке. Губами шлёпает, а голоса не слышно. Руками - по-птичьи… Хирург фиксирует штурвал. Выходим на палубу.
     - В чём дело, Борис  Захарьевич? Вы обнаружили Мобби Дика?
     - Нет! Нет! Там!.. Там – земля!..
     По курсу - тёмная полоска. Хирург целится в неё подзорной трубой, а я беру у Смиркина бинокль. Клочок земли. И вроде немалый.
     Радуемся ему, как радовались во все времена заплутавшие или потерявшие надежду на спасение, падкие до чужих земель открыватели, пираты и прочие бродяги морей и океанов.

27.                Остров выгибается пятнистым удавом. Издали даже симпатичный. Другое дело –  вблизи... Окатистое туловище сплошь утыкано кручёными, будто после пьяного загула, стволами, забито кустами и валежником.
     Пристаем к плоской «морде». По оттопыренным «скулам» свисают узловатые корневища. Высаживаемся на проплешину с мягкой подстилкой из сопревших листьев и помёта. Этого добра – в изобилии, есть и свежее, но сам остров словно… Не то, чтобы вымер, а затаился.
     За время плавания мы так истосковались по твёрди, по иной обстановке, что, не раздумывая и не сговариваясь, заглубляемся в лесные дебри. Правда, достаёт ума прихватить мне – топорик, Хирургу – ружьё.
     Но от моего орудия пользы мало, а по сути – никакой. Гибкие побеги с мелкими листочками, больше похожими на колючки, откидываются под ударами и снова хлещут по ногам. Без надобности пока и ружьё. Сбавляем ход.
     Всё та же тишина. Пощипывает тревогой. А тут ещё едкий, с позывами к тошноте, запах.
     Ветки заплетают небо, проглядываются лишь голубые пятнышки. Мы сами - как бы в котловане. Душно. Под одёжкой – липкая испарина.. И - этот запах… Кажется, его источают не только земля, но и сами деревья.
     Боря промокает подкладкой шляпы лысеющую маковку, лицо, шею. Облизывает сохнущие губы:
     - Я так думаю, нам лучше -  в обратную сторону. А то совсем нехороший воздух. - Голос слабый, как после ломовой работы или изнурительного поста.
     Хирург сдёргивает с плеча ружьё, палит в расщелину между ветками. Секундная тишина обваливается тысячеголосым  гвалтом. Тьма в чаще густеет. Неба совсем не видно. Его укутывает чёрное, клочковатое полотнище. На головы вперемежку с  густой жижой сыплются студенистые комки, вызывают вместе с отвращением немалую панику.
     Мы поворачиваем назад и сразу срываемся на бег. Впору заткнуть уши, чтобы не лопнули барабанные перепонки. 
     Раз за разом наступаю на упругие скользкие «плоды», в ответ - отчаянные вопли. Наконец, соображаю – это выпавшие из гнёзд голые птенцы. И останавливаюсь. Как по команде, останавливаются Боря с Хирургом. До нас доходит, - мы попали в вороний заповедник.
     Плутаем довольно долго. Дорогу обратно явно потеряли. И всё потому, что торопимся вырваться из-под обстрела птичьих каломётов. Наконец, изрядно вымотанные, попадаем на знакомую прогалину.
     Минуту разглядываем друг друга. У всех на языке готовое сорваться: «А ты кто такой?!». С головы до пят – мы в подтёках белёсо-черно-коричневых испражнений. С перекошенными от брезгливости физиономиями сигаем на палубу вельбота, а уже с кормы – в воду. Кто в чём.
     Кувыркаемся до одури - лишь бы избавиться от гадостной налепи. Потом срываем одёжку и остаёмся в чём мама родила. У нас-то с Хирургом всё по лёгкому (панамку и мичманку утеряли при нырянии), а вот Боре приходится тяжко. Мало того, что шляпу не выпускает, так на нём и комбинезончик в обтяжку. Напитался влагой, никак не поддаётся.
     А вороньё и тут не оставляет. Обложило всё той же рваной тучей, и под  остервенелую ругань лужёных глоток поливает, поливает…
     Притираемся к борту вельбота. Это приводит наших мучителей в ещё большее остервенение. «Стрельба» ведётся теперь по касательной. Однако сколько же оставаться в воде?! А тут еще снизу возня. Что-то пощипывает, покусывает, щекочет.
     Приглядываюсь, вожу под водой рукою... Мелкие рыбёшки. Чистильщики. Выщипывают микроны кожной ткани – отмершие клетки. Это знакомо и не опасно. Даже полезно. Не надо вычёсывать. (Мы часто делаем это машинально, не понимая, в чём дело). Но что дальше?  А если эти малыши – опять же приманка для кого-нибудь повнушительней… Говорю об этом «команде». Задёрганная снизу и сверху «команда» не возражает.  По кормовой лесенке вымётываем на палубу.
     А эти бандиты совсем ошалели.  Иные пикируют над самыми головами. Хирург хватает прислонённую к рубке «бельгийку», выпускает в небо оставшиеся заряды. Карканье сливается в один истошный вопль и потихоньку уплывает в глубину острова.
     На палубу шлёпается мохнатое чудище. Мы окружаем его. Развесистая жирная ворона, чуть ли ни с гуся, с зубчатым изогнутым клювом. Такая разве что по хворому делу может явиться, и то – во сне..  И лапы не совсем вороньи. Хирург поднимает её за крыло:
     - А? Ну, экземплярчик! Расскажи – не поверят. А мы  вот что… Мы сделаем из неё чучело. Господин механик, спрячьте пока в холодильник. А вы, Борис Захарьевич… Как вам эта земля обетованная?
     Боря стоит со вскинутым над головой пальцем, к чему-то прислушивается или призывает вслушаться. В кулаке опущенной руки истекает струйками воды шляпа. Скомканные штаны и курточка, а также прочее, нательное, валяются у ног. Он сумел таки освободиться. И теперь – как тот Адам в предвкушении яблока…
     - В чём дело, господин юнга?
     - Тихо. Слушайте. – Загадочный шёпот.
     Под магией этого шёпота мы с Хирургом выпрямляемся. Откуда-то наплывает едва различимый звон.
     Так звенит иной раз в ушах кровь, когда пытаешься поднять или сдвинуть непосильный груз.

28.                - Вот пример эволюции по Дарвину. – Руслан указывает на грязную тучу воронья, застившую небо. - Если, конечно, понимать её в рамках одного вида. Кормов – вдоволь, проживание – замкнутой колонией. Ну, и – перепонки… Вероятно, предки этих особей попали сюда не одну сотню лет назад. Питались отбросами моря, зачастую не очень свежими и не очень обильными. Так что поневоле забредёшь поглубже, научишься лапками по-утиному шевелить.
     С годами освоились, наплодили себе подобных. И, в конце-концов… В общем, депортировали аборигенов, а, скорей, скушали. А теперь на острове - они да беспозвоночные. Утром заглянул в лесок, ковырнул перегной, а в нём… Настоящий гадючий выводок. Пригляделся – да нет, черви. Даже покрупнее тех выползков, что ваш брат дома на крючок сажает. Сей деликатес вывел в собственном навозе новые хозяева. А черви – добавка к меню солидная. Их обилие тоже впечатляет. Да если бы только они!..  Эти всеядные, эти каннибалы…
     Бесноватая воронья свора вываливается из кустов. Меня подмывает съязвить: «Это и есть тот самый благодатный Остров Больших Птиц?». И ещё: то, что здесь творится, и есть эволюция? А может, всё-таки деградация? Не слышал, чтобы человек в драчке за место под солнцем становился великодушней. А Руслан, поднимая ветку, бормочет под нос: «Недооценил… Такая плотная блокировка… В чём дело?».
     …Звон не утихал. Хирург командует к отплытию, и мы с Борей быстренько выбираем якоря. Шли вдоль берега. Звон колокола становился отчётливей. Однако понадобилось не меньше получаса, чтобы увидеть конец острова. Если перевести в километры, - на десяток точно растянулся. Нас опекали дельфины. Они подплывали к самому борту. Будто своим дружелюбием хотели вытравить из нашей памяти встречу со свирепой колонией крылатых аборигенов. Один всё время держался впереди, наподобие лоцмана. Я пригляделся, и мне показалось, мы идём по некоему фарватеру, слева – берег, справа  просвечивается коралловая гряда…
     Расплюснутый змеиный хвост острова загибался чуть ли ни петлёй, образуя уютную заводь. В самом начале стояла «Машенька». Первый, кого увидели из её команды, - Ваня Аникин. Он продолжал звонить. При нашем подходе врезал что-то вроде марша или гимна.
     На берегу, между двумя деревьями, как проводники в воротах рая, - Аким, Маша и Надя. Аким давился кашлем, видимо, по забывчивости захотел включиться в победное «Ур-р-а-а-а!..» женщин.  Мы с Борей, не сговариваясь, троекратно ответили тем же. А вот господин капитан с меланхолией заласканного вниманием артиста повращал поднятой ладошкой и скрылся в кубрике. Похоже, как всякий дамский угодник, перед встречей с прекрасным полом вознамерился навести глянец, сбросить щетину. Я-то решил не мешать её свободному развитию. Боря прибыл на «Апполон» вообще с бородой. За время плавания она разрослась и закурчавилась.
     Вместо утерянных при нырянии панамки и мичманки мы с Хирургом обмотали головы лоскутами, я – зелёным, он – красным. И сильно смахивали на киношных пиратов. А вот Боря в претерпевших мутацию шляпе и в ещё довольно влажном вельветовом комплекте походил на миссионера, вернувшегося из джунглей с радостным известием о новообращенных дикарях.
     Эти два платана на берегу, наверное, потому и вымахали великанами, что произошли в сторонке, на совершенно оголённом ухвостье острова. Здесь вполне можно было разбить футбольное поле. Причём, с трибунами. Дальше – зелёные мазки кустов, за ними -  лесное месиво, оберегаемое эскадрильями ворон.
     Я метнул кольцо каната. Аким подхватил, обмотал вокруг дерева. К другому стволу была пристегнута яхта. Пожатия, объятия, почти родственные, как людей уже не чаявших увидеть друг друга.
     - А мы, как услыхали пальбу, так сразу и подумали: это вы!.. Иван! – шумнула Маша Аникину, - хватит тебе трезвонить. Приехали уже.
     Ваня отбил совсем уж весёленькое и примкнул к нашей компании.
     Мы вышли из тени деревьев. Голая поляна ломила глаза отражением золотистого песка. Морской – обычно сероватый, а этот… Завёз кто-то что ли? Хотя не факт. Это мой первый, столь дальний, выход из Лагуны после пятилетнего «заточения» на Стоянке.
     - Вечером устроим банкет, - пообещала Маша. Мы не возражали, а она сокрушённо вздохнула: -  А сейчас… Надо вот починить. Утром собираемся дальше. У вас как, всё в порядке?
     Маша и тут исправно несла вахту нештатного старпома. Я успокоил её.
     На земле было растянуто парусное полотно. Аким уже колдовал над ним, заделывая длинный поперечный разрыв. Маша и Надя пристроились помогать. Надя выглядела вполне…
     Ваня тоже засобирался: «Извините, надо в мотор заглянуть. Напоследок стал чихать». Ещё бы! Прицеплен снаружи, на корме. Как после такой болтанки вообще живой остался?! Но больше беспокоило иное. Не было видно Руслана и женщины в тёмных очках.
     - А Ихтиолог?.. - спросил как бы между прочим.
     - Отправился с Лидой ворон пугать. – Маша показала в сторону леса. В голосе то ли сочувствие, то ли усмешка.
     Делать ничего не хотелось, да и особой нужды в этом не было. Спросил для порядка у Акима, не нужна ли моя помощь. Он отмахнулся: мол, иди, парень, гуляй. Я и пошёл, к воде.

      Море – в ярких узорах. Море без конца и края, непостижимое, как сама Вселенная... Его могучее дыхание что-то всколыхнуло во мне. Такое мощное, жгучее… Я почувствовал себя новорожденным. Захотелось кричать и смеяться то ли от счастья, то ли от страха перед бездной…
     Сбросил кроссовки, шорты. Оставшись в плавках, рухнул в воду. Я чувствовал, что-то должно сейчас случиться. И оно либо поднимет меня, либо я усохну той гусеницей, из которой уже никогда не вызреть пёстрой бабочке. Не взлететь.
     Плавал кругами, нырял… Изрядно потешив тело и душу, выбрался на берег и сразу увидел  е ё. И узнал в ней «туристку» в тёмных очках, что почти неделю назад взошла на яхту. Хотя облачение её было теперь совсем иное. И красный купальник с голубыми змейками, и её падающие на плечи волосы, и тонкий овал лица, и вся фигура… На фоне диковато-выморочной природы острова, оскверняемой завоевателями, она казалась жар-птицей, прилетевшей на поиски обронённого пера. Она приближалась со стороны зарослей.
     Я ждал её. И росло ощущение, что она может пройти мимо и даже не заметить.
     Трудно было определить, сколько ей лет, но её фигуре могла бы позавидовать иная двадцатилетняя… Возраст расцветающей, но ещё не вполне осознавшей это, женщины.
     Чем ближе она подходила, тем замедленнее становились её шаги. Она словно нащупывала дорогу. Наконец, подошла вплотную. В руках – едва оперившийся птенец с полуприкрытыми, как бы сомлевшими, глазками. Я поздоровался, а она протянула мне воронёнка, однако из рук не выпустила.
     - Он настоящий. Без перепонок. Только раненый.
     Голос знакомый, ожидаемый. Просто давно не слышал его. Горло что-то перехватило, и я сглотнул горячий ком.
     К нам поспешал Руслан.
     - Лида! Лида!.. – В голосе – нешуточная тревога. – Ты что?! Они же могли заклевать тебя…
     Это было утром. Сейчас, под вечер, с моря потягивает лёгкий туманец, а небо рябит пёрышками облаков. Мы с Русланом бредём по самой кромке берега. Наши босые ступени с какой-то сонливой заторможенностью омывают тёплые накаты волн. Славно. Если бы ни вопросы. И один из них: кто такая Лида? Опекает её словно ребёнка… Но спрашивать… Думаю, Руслан и сам рассказал бы. Что-то сдерживает.
     Ржавый металлический скрежет… Из вороньих глоток. Эти машущие чёрными крыльями птички, словно мечами исчадия преисподней, вываливаются из кустов. Явно преследуют кого-то. Прибавляем шагу. Руслан отгоняет их веткой.
     У наших ног – растерзанный воронёнок.
     - Вот так эти каннибалы контролируют свою критическую массу. – Голос ровный, как у штатного эксперта. И странный, изучающий меня взгляд… Руслан опускается на колени перед вороньим детёнышем. - Обрати внимание на его лапки. Я уже заметил, эти маньяки пожирают, в основном, малышей без перепонок. Так что не только занимаются саморегуляцией стаи, но неосознанно или по принципу «Ату, белая ворона!» создают новый антропологический тип или расу. Видимо, по их понятию, чистую. Им уже тесно на этом острове. И, в конце-концов, найдут способ переместить себя на другие, более привольные, пастбища. И где гарантия, что кто-нибудь из этих пиратов уже не поселился в потайных  уголках нашей яхты или вашего вельбота? Это днём они почти не заглядывают сюда, а после ночи на песке немало фирменных меток…
     Он ещё говорит что-то, но я почти не слышу, смотрю через его плечо. Руслан замолкает.
     Она «плывёт», едва касаясь земли. На этот раз без очков, в серо-голубом, под стать туману, прозрачном платье. Волосы локонами опадают на плечи. Красивое, почти неземное создание… 
     Понимаю, её летучий образ - больше творение моей фантазии. Только поделать с собой ничего не могу. Но это ведь всегда так! Мы ведь нередко живём тем, что в нашей голове и душе, что сами создаем для радости жизни или из опасения перед нею.
     Вот она равняется с нами, задерживает шаг, а мы – дыхание. В руке у неё букет. И даже не букет, а то ли венок, то ли соцветие. Волнистые лепестки складываются в  цветы. Их семь. И все они – разной окраски. Обрамляет их зелёный веер опушенных листьев.  Словно живые изумрудины, они подчёркивают чувственную красоту соцветия. А сами цветы - бриллианты в затейливой оправе. Невозможно оторвать глаз…
     Не те ли это цветы, о которых говорил Ваня Аникин и которые рисовала его жена?!..
     И тут в голове что-то щёлкает… Откуда на этом полувыморочном острове, населённом птицами-каннибалами, взяться таким цветам?! И где тут водопады да и сами горы?   Куда мы вообще попали?.. 
     Оборачиваюсь к Руслану и застаю в его глазах нечто похожее на растерянность.   
     Небывалое для него состояние. Он обращается к девушке:
     - Как они к тебе?... – Смотрит на меня, прикусывает губу.         

29.                Костерок угасает. Густеющий туман потихоньку обволакивает наше собрание.
     – Вы тут закругляйтесь. У меня всё готово. Можно и без этого фри. Оставьте назавтра, - недовольно ворчит Маша. Приобнимает Лиду, и они идут к яхте. Следом – Хирург и Надя. Он негромко убеждает её в чём-то. Руслан с Акимом возятся на палубе, проверяют крепления мачты, натягивают, потом спускают заштопанный парус. Я остаюсь на берегу, у костра, в компании Вани Аникина и Бори Смиркина. Час назад они вернулись с рыбалки. Выходили в море на шлюпке. Боря ликовал:
     - Я тоже поймал! Много поймал! Правда, Ваня? –  Показывает садок с десятком ещё живой трепыхающейся рыбы.
     - А то! – солидничает Аникин. – Господам юнгам всегда везёт.
     - Это мой вклад в банкет! Сделаю щуку фри. Я таки умею. Я видел, как делают щуку фри. У меня мама большой специалист. Сначала снимаем поверхность. Полностью, как чулок с ноги…
     - Борис Захарьевич, но ведь в руках у вас не столько щука, - сомневается Хирург. – Это - больше скумбрия. Так что можете стать основателем нового блюда – типа скумбрии фри.
     Слова господина капитана приводят Борю в некоторое замешательство. Настроение поднимает Ваня:
     - Для фри у неё, точно, это... шкурка слабоватая. А мы – балычки! Горячего копчения… У-у, закачаешься!
     От костра алые головёшки остаются. Ваня укрепляет над ними металлическую решётку, а Боря, успокоенный обещанием, что щука фри будет в следующий раз, укладывает в рядок симпатичные тушки. Аникин покрывает угольки свежей травой, брызгает каким-то настоем, отчего поднимается сладковатый пар-дымок. Полагая, что процесс копчения затянется, решаю искупаться, поплавать, обдумать, что оно и как дальше… Туман, да и стемнело уже. Моё, самое любимое для купания, время.

      Оглядываюсь и не вижу берега. Туман смыкается с водой – сплошная сероватая масса. Поворачиваю, как мне кажется, на сто восемьдесят градусов и, как мне кажется, плыву прямо к берегу.
     Пора бы уже… Сбавляю ход, уговариваю себя: где-то рядом яхта, вельбот, люди… Стоит позвать… Ну да, позвать!.. Чего доброго ещё на смех поднимут.
     Та-ак… Если повернул на сто восемьдесят и – мимо, значит, двигался параллельным курсом, и теперь надо бы сделать пол-оборота. Но куда - вправо, влево? Поворачиваю вправо.
     Плыву, плыву, а его всё нет. Ещё чуток… Куда ему деваться?! Влево… Потом лежу на спине, а в голове: сколько выдержу, хватит ли меня до утра? Вода терпимая. Стало быть, я не так далеко от берега. Думаю о людях на берегу, о себе, о воронах-каннибалах, о смысле нашего похода. Всё как-то связано, сплетено, обрывочно.
     Пять лет назад ничего этого не было. А что было? Пустота, из которой так и не родился. И что будет?.. Главное, не дать нервам разгуляться, убедить себя: проигрыша не должно, не может быть. И всё, что теперь со мной, - так, забава, баловство. Подумаешь, в тумане заплутал! Случалось и похуже – в протоке, чуть ли ни зимой, когда взаправду тонул. Одну милую особу раками вздумал ублажить… По её горячему желанию: «Чтобы не раки, а настоящие лапти, с икрой нутряною…». Подобные «лапти» только под зиму.
     Причалили к островку с провальной протокой, куда и сползались к тому времени раки. Да и рыбка хорошая гнездилась… Не протока, а какая-то дикая труба со шквалистым ветром. Но рискнул. Только начал «сеять» с борта раколовки, а хорошая такая волна и подкинула, и вышвырнула из лодки… И уж поизгибался похлебал водички, покуда выбирался, срывал с себя набухшую фуфайку, сдирал резиновые сапоги… Благо, хватило ума женщину оставить на берегу… А тут тепло. Даже уютно. Наверное, так уютно бывает младенцу в колыбельке.
      Я спохватываюсь. Совсем разлакомился ... Ещё, чего доброго, дремать начну. Переваливаюсь с боку на бок и даже ныряю, но плыть не пытаюсь. «Стою» по горло в воде, на одном месте. Дабы удержать себя, едва шевелю конечностями, словно рыба плавниками. Чего-то жду.
      Потихоньку меня оплетает ощущение, что я уже бывал здесь, что эта вода мне знакома. Я чувствую это каждой клеткой. И это меня не пугает, а почему-то совсем успокаивает. И когда по левую руку взбучивает воду нечто с мощным утиным клювом и покатым лбом, я также спокойно, как бы играючи, говорю: «Ну что, братишка, поплыли?». Сначала поглаживаю тугие бока, потом осторожно кладу ладонь у основания верхнего плавника.
     Об умных друзьях человека, о дельфинах-спасателях, столько сказано и показано… Почему бы и со мной не сотвориться чуду?!
     Поодаль рассекает воду второй дельфин, то ли подстраховывает, то ли боится напугать. Совсем крупненькая «торпеда». Я уже начинаю сомневаться, точно ли это дельфины… С таким умом…
     Выхожу на пологий песчаный берег. От того места, где дымил костёр, удаляются тени Бори Смиркина и Вани Аникина. Тают в мутном пятне яхты. Я же отправляюсь на вельбот.
     В кубрике светит лампочка. Заглядываю в каюту Хирурга – пусто. В нашей с Борей каюте натягиваю трико, майку-безрукавку. Для Машиного «банкета» сойдет. Но по совести, идти туда после недавнего купания, а главное – разбуженного этим купанием чего-то смутного, глубоко затаённого, пытающегося вызреть, оформиться в какие-то вспоминания, не особо тянет. Хочется опять к воде, хочется продолжения…
     Но и очень хочется видеть одного человека. И я иду.
     Туман. Если к завтраму не сойдёт, будем и дальше куковать на этом острове. А там и назад пора, не солоно хлебавши. Впрочем, солёного-то мы успели хлебнуть.
      Останавливаюсь у трапа. Палуба яхты – гораздо выше берега. Прилив.
     Свешиваюсь через борт, разглядываю, насколько высоко поднялась вода, продолжаю думать, чем это для нас чревато. И – слышу:
     - Ты же была классной операционной сестрой!.. Ну и что соблазнило тебя заняться бухгалтерией?! – Баритонистый голос Хирурга. – Какая невидаль в нём, в этом несчастном?
     - А какую ты не мог найти, сколько ни резал, ни долбил, ни вскрывал. Сам говорил: нет такого органа!.. Да и он совсем не несчастный. Наоборот.
     - Любишь монстров?
     - Человека. Надёжного. Чувствую себя с ним нормальной женщиной. А вот ты… Такого монстра – поискать. Ты хоть одну юбку пропустил? – Усмешливый голос Маши. – За каждой цеплялся, лишь бы плотнее обтягивала.
     - Так я просил тебя не носить гофрированные!.. И не забывай: ты где встретила своего бабуина? Получается, я сам и слепил его для тебя. И кто из нас?.. Хорошо, оставим. Мы это уже проходили.
     - Чего ты хочешь? Теперь-то чего хочешь?
     - Помни о моей доброте. 
     - О доброте? А ты на каких весах её мерил, свою доброту?
     Разговор - где-то у самой кормы, под прикрытием плотного тумана. Я делаю шаг, чтобы спуститься в кубрик, как новый вопрос Маши останавливает:
     - Лайму-то зачем отравил? Чем собака тебя не угодила? Отравил бы меня.
     - Я и хотел... Но так вышло. У собак тоже бывает горе от ума.
     - Не поняла.
     - Собаку – случайно.
     - Как это?..
     - Ты ещё манговые цукаты любишь. Я поутру и принёс к чаю… Не думал, что эта дворняга… Она как раз ошивалась там, возле вашего накрытого стола. Вас не было, а она, видимо, сторожила. А вы там, в будочке, на верхнем этаже скрипели. Ритмично так… В общем, Лайма тоже как бы жертва любви.  Прямо сказка про девочку Машу, отравленное яблоко и преданную собачку.
     Какое-то время тишина.
     - А ошейник… Зачем ошейник снял да ещё и на виду повесил?
     - Сам не знаю. Ошейник-то любопытный, с бронзовыми шипами. Ценная вещь. Может, жалко стало… Или на память о любимой собачке хотел оставить тебе… Но это уже потом снял, когда увидел, что промахнулся.
     - Да брось! Ошейник, скорей, намёк: мол, следующая очередь моя. Знай кто твой хозяин. Так? На поводке решил держать.
     - Ладно, чего уж теперь! У тебя своё чешется, у меня - своё. Забудем. Я не о том хотел… Давай - по старой памяти… Белый туман похож на обман… А я столько без берегов… Ну, сладкая моя!..
     - Да ты что! Руки… Руки убери, говорю! Ты и тогда ко мне не как к жене, а как к шлюхе!.. А я тебе не шлюха!
     - Ну зачем ты… Какая шлюха! Тут всё просто, по-честному. Меня обокрали, теперь я немного урву. По бедности. Ты уж пожалей. У тебя это всегда так душевно получалось…
      Возня, пыхтение и – смачный тяжёлый шлепок по воде, будто мешок с цементом обвалился. И – тишина. Надо бы разведать… Но тут мимо, скорым шагом – Маша, и, похоже, не замечает меня. Я успеваю отойти под прикрытие мачты с опущенным парусом. Когда замолкают шаги, перемещаюсь на корму. Внизу кувыркается нечто, схожее с человеком. Пытается выбраться, а когда не получается, - огибает яхту, приткнувшуюся у борта шлюпку, плывёт к вельботу.
     «Банкет» явно не задался. И теперь моё пребывание на нём… Не выгонят, конечно. Но и очутиться в драмкружке, где будут изображать гостеприимство… Стоит ли?
     Возвращаюсь к себе. Каюта Хирурга плотно запакована. Мы с Борей – в соседях, через «дорожку». Не снимая трико, заваливаюсь в постель. И как мне величать вас теперь, господин капитан? Делать вид, что ничего не видел, ничего не слышал?..
     Является Боря. Успеваю отвернуться.
     - Вы спите? – виноватый шёпот.
     За малым не признаюсь: «Ага, сплю». Боря, как ни осторожничает, карабкаясь на свою койку во втором ярусе, всё же пару раз срывается. А, достигнув, уже через минуту пускает первую фистулу. Славно погулял под скумбрию-фри. Мне же не до сна. Этот Олег Артурович… Не из тех, чтобы за здорово живёшь проглотить пилюлю типа принудительной водной процедуры.
     Начинаю уже подрёмывать, как слышу едва различимые шаги. Первое желание – проверить, чьи? Осаживаю себя: да чьи же, кроме Хирурга! Охладиться, подышать на палубе решил. Представляю, что кипит внутри у этого господина…
     Ладно, не зря сказано: утро вечера мудренее.

30.                Просыпаюсь на полу, от грохота собственного туловища. С верхней койки свисают Борисовы ноги. Пробую затолкать поглубже, но те не слушаются. Да и собственные уползают. И тут доходит: вельбот перекосило!
     Поднимаюсь на палубу. Ещё не совсем рассвело, а огрузнелый туман всё также обкладывает «Апполон». Однако причина его завала угадывается. Начался или продолжается отлив. А яхта как там?! Если тоже на грунте… Её килевая покруче вельботовой. И на яхте, должно, переполох. Но звуков пока не слышно.
     Пытаюсь разглядеть. Куда там!.. Даже деревья, к коим приторочены наши посудины, - вроде сгустков тумана.
     Трап порядком вывернуло, так что и сам немало поизгибался, покуда достиг берега. То, что увидел, а точнее, не увидел, здорово подкосило.
      Вернулся.  Господин юнга  - на полу. Хорошо,  без поломок обошлось. Тоже бормочет о тумане похожем на обман, пытается вскарабкаться на свой «этаж». Проснулась и каюта напротив. Её хозяин для удержания себя в вертикальном положении упирается спиной в панель. Заглядывает в подвешенное зеркальце, скоблит и без того глянцевые скулы и подбородок.
     - Вот и господин механик. Говорите, вода ушла? – упреждает новость. Но в остатке у меня – новость посерьёзней:
     - «Машенька» пропала.
     Обнаружить в зеркальном отображении его глаз хоть какую перемену не удаётся. Они смотрят на меня спокойно, почти холодно. Так, видимо, Хирург смотрит на свои распятые жертвы, перед тем как воткнуть скальпель.
      - Вы это про Машеньку Аркадьевну?
      - Я про яхту «Машенька».
     Его пальцы с зажатой бритвой на секунду задерживаются у верхней губы. Рука у локтя залеплена свежим пластырем. Видать, для сокрытия следа от вчерашнего обрушения с кормы «Машеньки». Да-а, разговорец ещё тот вылепился … Если, конечно, главный герой не накручивал, не переигрывал.
      - Однако… - роняет, когда выходим на палубу, а затем балансируем по трапу.
     Со стороны берега видимость получше. От дерева, по обнажённому склону и дальше, едва различимой змейкой тянется швартовый канат.
     - Понятно. Джентельмены удачи оставили нас издыхать на этом восхитительном острове, - резюмирует с каким-то даже задором, будто иного и не ожидал.
     - Смешно, конечно, - киваю.
     - С чего это вам смешно?
     - А канат…Злодеи обычно не оставляют следов.
     - Оставляют. Для особо одарённых.    
     - У меня другая версия. Специалисты  т а м  по «мертвым» узлам неплохие. Скорей, «Машеньку» уволокло отливом, когда все спали. Иначе бы… Колокол у них зычный.
     - Вас разбудишь! Борис Захарьевич до сих пор цветные пузыри выдувает… Минутку, это вы к чему о мёртвых узлах?..  А-а, понимаю. На корабле завёлся шахид. Опоил людишек зельем, обрезал канат и – плыви мой чёлн… И – сам заодно.
     Чуть не выпало: «Да нет, шахид на берегу остался». Припомнились полуночные шаги.
     - Подите-ка вы, господин механик, да врубите сирену для очистки совести.
     Для «очистки» чьей совести не уточняет.

     К обеду туман расходится. Прибывает вода. Решаем поскорее убираться с этого «восхитительного» острова.
     Хирург деловит, рот на замке.  Меня не перестаёт поскрёбывать: даже если «Машеньку» унесло отливом и она попала в течение, – не спят же они там до сих пор?! И прежнее: а нас самих туда ли несёт  без «Машеньки» и кормчего Руслана?..
     Погода балует. Солнышко… Рассеянные по небу белые паруса облаков… Почти безветрие… Небольшая мягкая волна... Плыть – удовольствие.
     Боря – при своём нештатном занятии. То сидит на скамейке с ажурной спинкой и подлокотниками, то расхаживает по палубе. Бинокль не выпускает. Вот он, видать, не сомневается: его Остров Цветных Снов никуда от него не денется.
     На другой день заглядывает в рубку и эдак важно, в растяжечку: «По курсу – земля». Его чёрные глаза мерцают магическим светом.
     А вот и она – земля. Изгибы знакомого острова, острова-удава, населённого воронами-мутантами. На сей раз они не думают таиться, а встречают на подходе. Горланя, размахивая адскими крыльями-мечами, пикируют на вельбот, бьются о стёкла рубки, долбят толстыми клювами. Благо, стёкла противоударные, а мы успеваем укрыться. Сквозь просветы вороньей метели угадываем покинутое нами песчаное ухвостье острова. Теперь оно в струпьях всё тех же свирепых каннибалов.
     - А не тянет ли кого позагорать на пляжике? – с великодушной полуулыбкой интересуется капитан. - Понятно. Оппоненты Чарльза Дарвина и страстные любители ориентологии на этом корабле отсутствуют. Тогда – полный назад!
     Неплохо бы перекинуться насчет этого «полного назад». Но замкнутое лицо господина капитана не располагает к душевному общению. Боря же… Как заведённый, бродит по палубе, бубнит нечто невнятное: «Мистика? Не думаю…Он где-то здесь, где-то рядом… Наказание… Кто из них?».
     Провал «экспедиции» налицо. Мы ходим по кругу. Или нас кто-то водит. И, как всякий провал, не объединяет, а сеет недоверие. Уныние, правда, ещё не достало, но уже близко.
     К вечеру, не сговариваясь, собираемся в рубке. И Хирург выдает то, о чём я и сам подумывал: «Возвращаемся в родные пенаты».
     Смотрю на компас. Стрелка не находит себе места.

31.                Потерявшая чутьё стрелка компаса вызывает у Хирурга приступ красноречия:
      - За туманом и запахом чудо-ворон мы двигались от восхода к закату. Теперь сделаем кульбит – от заката к восходу. Всего делов. А ночью – по звёздам! Я полагаю, Борис Захарьевич большой дока не только по части психологии-астрологии, но и в астрономии на Нобеля тянет. Не так ли, Борис Захарьевич?..  Кстати, если не секрет, почему Захарьевич, а не Захарович?
     - Потому что Захарья… А слушать ваш юмор, Олег Артурович, так даже приятно. – В голосе Бори не совсем проглоченная обида.
     - А что неприятно?
     - Вы про «Машеньку» забыли.
     - Про неё-то? Это уж ник-когда... А ваше сердце вещает что-то?
     - Оно-таки вещает. Надо ждать. Искать…
     - Откуда?! Где? – Хирург с растяжечкой поворачивает свой пиратский череп, обтянутый красным лоскутом, вправо, влево. – Пусто.
     Он прав. Между небом и водой не то, что кораблика, - летающей птички не видно.
     Выхожу на палубу и не сразу верю своим глазам. Туман, словно мираж, возникает из ничего. И как ни пытается обойти его наш рулевой – безполезно. Он буквально заглатывает судёнышко. Сыро, зябко.
     Хирург останавливает мотор, включает сирену. Её дикий вой да этот спрессованный туман… Малость коробит.
     Убеждаю: коли «Машенька» плутает где-то рядом, мы услышим колокол и отзовёмся. А так… Наша сирена может просто перекрыть его. К тому же она здорово сажает аккумуляторы. А подзарядка от мотора… Солярки – канистра осталась.
     - Так бы и сказали. – Он водит перед глазами ладонью, шевелит пальцами. Потом складывает их в кулак, резко выбрасывает. Пробить в тумане портал надумал что ли… Видать, и доктору худо.
     Мы все - на палубе. Невольно жмёмся друг к другу. Ждём, что будет дальше. Туман напитан чем-то живым. И это живое видит нас, наблюдает за нами... Хочу поделиться подозрениями. Но… Боря с Хирургом тоже озираются. Не то, чтобы затравленно, но всё же… Что-то и они чуют.

     Толчок, пауза, потом вибрация. От палубы – по всему телу. Снова толчок…
     О наш вельбот трётся или тужится поддеть его какая-то глыбистая штуковина. Заглядываю через борт. Первое, что вижу, - осветлённое золотистой краской слово «Машенька».
     Яхта лежит на боку, царапает килем наш «Апполон». Конец её мачты со спутанными парусами наполовину уходит под воду.
     Хирург издает не совсем внятное: «Да нет, это на самом деле… Матерь божия!.. – А уж потом: - У нас где-то лёгкий якорь… Зацепитесь! Туман сойдет – разберёмся».
     Этот туман… Прямо наваждение. Впору  задуматься о чьём-то тайном промысле, удариться в мистику.
     Так же нежданно налетает ветер, сдувает его, будто пар из булькающего в котле колдовского зелья. Накатывает волна, совсем прижимает «Машеньку» к «Апполону». И она уже не царапает, а долбит его кованым килем. Хирург быстренько обрезает шнур с закинутым якорем.
     - Багор… Багром!
     Хватаю багор, упираюсь в днище яхты. Хирург тут же запускает двигатель. Но окончательно не покидает «Машеньку», а огибает её.
     Рваная расщелина по борту. Похоже, задели не особо давно, ибо полностью напитаться водой судно ещё не успело. И только сейчас, когда захлёстывают волны, яхта тает на глазах. Остаётся крашеный в охровый цвет петушиный гребень киля.
     От шлюпки же вообще никакого следа.
     - Это уже кое-что. - Фактом отсутствия шлюпки Хирург вроде даже доволен. Водит подзорной трубой по сердитым складкам моря.

     Идём на самой малой скорости. Утешает одно: в шлюпке о н и  далеко не могли... Потом - иное: а долго продержатся без воды-еды, если?.. «Если» - это когда мы не заметим их, стороной пройдем случись шторм. Если они вообще в шлюпке!.. Да мало ли этих «если»?! Если ты сам не знаешь, что будет с тобой через минуту.
     Проверяю уровень горючего. На пять-шесть километров…
     - Распечатывайте канистру! До главного судового хода дотянем, а если что…  - Капитан ведёт глазами к борту, где покоится мачта со свёрнутым парусом.
     Это и есть наше «если». Чудо из авоськи. Яхтсмены мы с Борей ещё те…
      Ночь. Правимся по звёздам. Стрелка компаса всё скачет, а Боря с Хирургом всё не сойдутся, что понадёжнее из проводников – Ковш Большой Медведицы или Полярная Звезда. Оба крепко стоят на своём. Только приходят к единомыслию, - глохнет мотор. Заглядываю в топливный бак. Сухо. Хирург вроде и опечален не слишком. Напротив:
     - Господа, а не сотворить ли нам свой банкет?! Уж больно злое вороньё в желудке каркает. Господин механик, настал момент истины: а покажите нам искусство своей смежной профессии!
     Да охотно! У самого поджимает. Последнее время не ели, а перекусывали.
     А вот и солнышко кстати выползает.
     Спускаюсь в камбуз. Вдоволь картошки. Готовлю её с приличной добавкой лука и свиной тушёнки. Хлеб сильно зачерствел. Нарезаю тонкими ломтями и – на сковородку. Немного водички, по верху – сливочным маслом. И – под крышкой, под паром… Пробую. Объедение. Из овощей, правда, только солёное да маринованное: салат, грибочки в банках закрученные. Сочинения собственного.  А вот и язёк вяленый. Задержалась бутыль с пивом. Что-то из продуктов ещё остается. Надолго ли  – не задумываюсь. На ум приходит изречение некоего отчаявшегося оптимиста: «Решать проблемы будем по мере их поступления».
     Всё, что приношу, истребляем подчистую. Сытыми тюленями валимся где кого сморило. Не знаю как другим, а мне хорошо. На небе – ни тучки. Море затихло. Едва-едва колышется. Воздух – целебный настой. Хоть горстями черпай. Кто из нас не мечтал о таком?! Какого ещё рая или рожна надо! Но тоскливый сквознячок под самым дыхом: «И куда ты едешь-плывешь? Кто тебя ждёт, господин механик-кулинар-сторож? Кто ты ещё?..».
     Вопросы не слабые, хоть и не новые. Они приподнимают меня с палубы.
     Мимо, «на всех парусах», несётся фрегат Ивана Ивановича. Матово поблёскивают на солнце выглядывающие из бойниц дула орудий. А он несётся. При полном штиле. Следом -  рваная дорожка. Первое желание - позвать ребят. Но я не могу оторвать глаз, открыть рта. Мне чудится: на уменьшенной в десятки раз  копии фрегата кто-то есть.
     Массирую виски, тру глаза… Наверное, что-то с головой. Перегрелся, переволновался… Галлюцинации… Поворачиваю голову, с немалой опаской ощупываю глазами морскую гладь. Фрегат, не сбавляя хода, продолжает удаляться.
     В чувство приводит мечтательный голос Бори:
     - Любопытно, в этих водах плавают щуки?
     Кивком призываю его глянуть за борт. А он о своём:
     - Константин, у вас какие снасти для ловли щук в морских условиях?   
     Вопрос не на  шутку задевает господина капитана:
     - Та-ак, совсем рассиропился мужчина. Подъем!  Барракуды тут плавают. -
 Видимо, уловил нашу склонность к амнезии. - Ставим парус!
      Мы и ставим его.
     Не буду растекаться о подробностях,  одно скажу: и мы с Борей намаялись, и господин капитан изрядно притомился с нами. Это таких вот мореплавателей, как я и Боря, зовут речными ракушками продубленные штормами волки. А Олег Артурович  ни разу не сорвался, не попрекнул. Спокойно, даже в охотку, рассказывал и показывал. Но и крутился больше нашего.
     Мачту с парусом мы подняли. Только надувать его некому. Штиль полнейший. Вот бы поднять его раньше, когда ветерок задувал! А та, последняя канистрочка,  сейчас бы очень кстати...
     - Что, господин механик, хорошая мысля приходит апосля? У меня – тоже.
     Великодушие Хирурга прямо ключом бьёт. Приглядываюсь. Да нет, лицо вроде натуральное.

32.                Открытая каюта… Вижу его на коленях, перед иконкой божьей матери с младенцем. Раньше не придавал особого значения этой иконке, принимал за некий амулет или дань моде. У иных в рубках да каютах – зайчики, мартышки, бегемотики, крабы, черепашки, прочие плюшевые поделки. У других – фото женщины, ребёнка, а то – целой семьи. У Хирурга – образок. Так вот, господин капитан стоит перед ним на коленях и я слышу: «Аве, Мария благодатная! Господь с Тобою. Благословенна Ты между жёнами и благословен плод чрева Твоего, Иисус. Святая Мария, матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей. Помоги заблудшим и направь к свету потерявшихся в ночи…».
      Громко, с душевной маятой, не таясь, повторяет: «Аве, Мария благодатная!..». Полагаю, на Стоянке эти же слова распевал на итальянском. Да что там «полагаю»! Руслан откровенно признавал. И связывал с неудачными операциями  в больнице.
     Подумалось: в этой пустыне нас только трое и мы, как на ладошке. Может, Небо услышит и увидит, сжалится, примет его молитву. Ведь она не ради какой-то показухи. Не шут же он гороховый?!..
     Дабы не обнаружить себя, - поднимаюсь на палубу мягкими шажками.
     Боря сидит в раскладном кресле, у края кормы. Подмышкой конец румпеля  (рычаг управления судна под парусом). Слегка раскачивается и с такой мольбой взирает на поникший парус, словно пытается оживить. Я устраиваюсь обок, на рундуке.
     Говорить о Хирурге и его молитве расхотелось, и я закидываю «удочку». Эта самая «удочка» давно наготове, да всё не складывалось закинуть:
     - Борис Захарьевич, как банкет прошёл… тогда, на яхте?
     - Да так себе, –  тянет Боря не слишком охотно. – Олег Артурович рано покинул. Маша почему-то не в духе была. Аким Родионович грустил. Но… - Загорается: - Скумбрия удалась! А вы отчего не пришли?
     Я коротенько излагаю о своём блукании в тумане, о сердобольных дельфинах. (О приватной беседе Машеньки и Хирурга, о его вынужденном купании умалчиваю, конечно). Боря слушает внимательно, но по глазам вижу – верит не очень. Потом:
     - Кстати, Лида спрашивала про вас.
     -  Про меня? – Хотя я и надеялся услышать это имя, ради него и затеял разговор о банкете, и всё же сказанное Борей несколько огорошило, застало врасплох: - Но ведь она… 
     - Понимаю. Вам казалось, Лида незрячая. А поэтому человек, особенно незнакомый, для неё – отвлечённый звук? – В уголках Бориных губ – что-то вроде лукавой усмешки. – Первое впечатление – именно такое. Но... Глаза у неё в порядке. Лида не помнит, кто она... Руслан повстречал её в порту. Она бродила там, не знала как, откуда, куда и зачем… Простите, у вас ведь тоже не совсем хорошо с памятью? Забыли…
     Я останавливаю его:
     - И что, вы, Борис Захарьевич, вот так, запросто, поможете вспомнить? –  Борины слова обо мне вызывают почему-то неприятие. – Вы и женщине той помогли вспомнить её имя?
     -  Да нет, это Руслан... Надо ведь как-то обращаться к человеку. А вообще… Ведь и вы, и Лида  во многих отношениях – люди нормальные. Проблема – в подсознании. Есть процессы, которые мы, психоаналитики, возможно, не совсем точно, именуем космическим парадоксом…
     Боря отрывает глаза от мёртвого паруса, минуту-другую изучает палубу под ногами, будто пытается проникнуть в чрево вельбота, где и кроется тот самый космический парадокс.
     - Вам не интересно?
     Это верно. После надрывной молитвы Хирурга удивить меня на этом «Апполоне» чем-то ещё вряд ли получится. К тому же чувствую: сейчас он перейдет ко Вселенной, начнёт убеждать, что человек уже сам по себе – Вселенная. (На нечто подобное и Руслан намекал, на Стоянке). Так оно почти и выходит:
     - Вы чем-то в жизни сильно разочарованы. Или озабочены. Скажем, у вас вечные нелады с супругой. И вы окончательно приходите к выводу: понимания, жизни душа в душу, о чём мечтали, не получится, сколько бы ни старались. Как человек здравомыслящий, сознаёте: никто из вас не виноват. Вы – просто разные. И не только биологически разные. А то, что связывало и сдерживало, давно исчерпало себя… - Боря вдруг замолкает, смотрит на меня. - Вы чему улыбаетесь?      
     - О, кто-нибудь приди, нарушь чужих людей соединённость и разобщённость близких душ…. И кто он, этот большой и сильный?
     - А вы  э т о  откуда знаете?
     - Что знаю?
     - Да вот эти строки… Стихи…
     Я пожимаю плечами. Действительно, откуда я их знаю?.. Выплыли сами, к случаю. Не дождавшись ответа, Боря тянет своё, но и как бы отвечает на мой вопрос-стихи:
     - Нарушить есть кому. Это ваше мучительное состояние, вечное напряжение мысли и души, уверенность, что имеете право на счастье, могли бы дать его другому, - материализуется в пространстве. Человек – живая клетка Вселенной, её подобие, встроена в её духовное поле. И вот где-то живёт другой человек, другая женщина. Живёт пониманием и ожиданием большого и прочного счастья – одного на двоих. И энергия её и вашей озабоченности в конце-концов пересекаются. И начинается…
      Под конец Боря говорит с таким убеждением, будто переживает собственную историю. Я не выдерживаю:
     - Борис Захарьевич, я знаю, что начинается. Начинается процесс по известному сценарию: «Не сошлись характерами!».  С очень забавными деталями: это моя чашка, ложка, кошка…Ну, а как насчёт безпамятства? – возвращаю к тому, ради чего он и затеял свой «психоанализ».
     - Ну, если снова переводить на бытовой язык… Думаю, тут влияние вашей никчемно прожитой жизни. – Не слишком лестные для меня слова Боря сдабривает нотками сочувствия. – Память, мозг человека включают свои защитные функции. Происходит стирание негатива. Образуется как бы провал. Этот провал – отрезок вашей жизни с нелюбимым или чуждым по духу существом, не способным или не желающим в силу своего характера, ограниченного ума или других обстоятельств, о чём я уже говорил, понимать и принимать вас таким, какой вы есть. В результате ваша истинная суть…
     Не знаю, как дальше пошло бы дело, но является Хирург. А изрекать умное под гипнозом такого же умного и грамотного не всегда безопасно.

     33.                Лицо господина капитана благостное, умиротворённое. В руках – армейская фляжка в зелёном матерчатом футляре, пластмассовые стаканчики, шикарная, явно подарочная, упаковка с шоколадными конфетами. Боря приподнимается, уступая кресло, но он удерживает его, садится на рундук, рядом со мной.
     - Вот – натураль. – Разливает по стаканчикам, протягивает открытый коробок с шоколадками. Мы с Борей скромно извлекаем по одной. – Машенька  Аркадьевна – Аким Родионович – Ваня – Надежда Васильевна – Руслан-Ихтиолог – Лида…- перечисляет знакомым молитвенным речитативом имена команды и пассажиров яхты. – Мы не нашли их ни живыми, ни мёртвыми. Значит, остаётся надежда. Давайте - за благополучный исход!..
     Я-то полагал, «натураль» - мягкое «виски» по-аникински, только без духовито-целебной добавки. А оно - чистый спирт. Первый же глоток продирает горло раскалённым рашпилем. У Бори - глаза на лоб, шляпа – дыбом...
     - Виноват. Не учёл, что всё натуральное для вас экстремальное. Простите.
     Наши корчи потихоньку проходят, и Хирург кивает на мачту с обвислым парусом.
     - Как считаете, Борис Захарьевич, за какое преступление это наказание?
     Вопрос в теме человека и Вселенского разума. Как раз во вкусе Бориса Захарьевича. Но он другого мнения:
     - Задачка больше для Порфирия Петровича. – Прочищает горло кашлем.
     - Это  для какого же Порфирия Петровича? Который следователем в «Преступлении и наказании»?
     Вот так. С классикой у Хирурга всё в порядке.
     - Для которого.
     - Насколько я помню, он – по раскрытию убийства. А у нас… Это вы к чему?
     - Это я – к слову. - Блеск Бориных глаз прячется куда-то в глубину.
     Я вдруг понимаю: разговор – у самого края. Неужто и у Бори подозрение насчёт отстёгнутой Хирургом «сонной» яхты.  А может, и  ещё о чём…
     А тот пытается заглянуть в его глаза. Но всё внимание Бори – на шоколадной конфетке. Он смакует её, проглатывает, как бы машинально берёт новую.
     - Этого Порфирия сыграл в кино, кажется, Смоктуновский, Иннокентий. Мне понравилось.
     - Не возражаю, хорошо сыграл, - соглашается  Боря, облизывая ошоколаденные пальцы, и косится на фляжку. (Всё-таки «разрядка» подоспела кстати). – Но он сыграл не следователя Порфирия. Он самого себя сыграл.
     - Вот как!.. Почему так думаете?
     - Ему потности не достаёт.
     - Чего, чего ему не достаёт?
     - У Фёдора Михайловича Порфирий врёт, провоцирует, изворачивается, мечется, нарочито тужится и тем самым вызывает ощущение потности. Вот Александр Колягин сыграл бы такого Порфирия натураль, как вы оригинально выражаетесь.
     И снова – возле самого нерва. В извивах реки по имени человек Боря Смиркин и впрямь искусный пловец.
     - А я считал, потность – больше от страха.
     Вижу остывшие глаза Хирурга.
     -  Может, и так. Это случается, когда следователь высочайшего класса, и в своём профессиональном желании обличить - искренне сопереживает с преступником. Но тут не только переживание за его судьбу, а почти обожание…
     - А обожание за что?
     - Думаю, причина в том, что злодейство совершил не он сам, а другой. Но главное, мнение о зловредной старухе-процентщице, оценка её нравственной сути у них одинаковые.
     - Ну, Борис Захарьевич, по-моему это перебор.
     - Ой ли! Тут не только белый, но и чёрный джин. Дремлет себе до поры. Или у вас не так?
     Боря натягивает струну покрепче. Надеется, Хирург сам раскроет себя? Олег Артурович плескает в стаканчики: «За здравие полагается дважды!». Снова протягивает коробок с шоколадками. Сам не закусывает. И весь какой-то вежливый, внимательный.
     Вторую порцию мы принимаем по рецепту доктора: выдохнули и не вдыхаем, покуда не провалилось. Тоже тяжко, но лучше. Закусывать высокоградусное шоколадом – такого тоже не доводилось. В общем, нормально.
     - А вы, Борис Захарьевич, что же, намерены отыскать новую обетованную?.. 
     Перевод стрелки неожиданный. Боря вытягивает шею, прислушивается к голосу. Голос вроде душевный, сочувствующий.
      - Да, - соглашается.
      - Вы что же были т а м, на своей, древней?.. Вас там что-то не устраивает?
     - Я  т а м  жил. Что-то – да. Т а м  нет мира. Т а м  жизнь на конце копья. Так не может вечно… Это чревато…
     Хочется и мне вклиниться в разговор, уточнить: на каком конце, с какого края копья? Но решаю промолчать, полагая, что вообще-то разговор этот Боре не из приятных.
     Голос печальный, а вот глаза… Глядя в них, почти не сомневаюсь: а что, и найдёт, и откроет, не за то, так за другое получит нобелевское. Вера… Это как раз из неё является чудо.
     А Хирург:
     - Эх, Борис Захарьевич, а кому сейчас не тошно?! Так что тут мы с вами в одной лодке.
     - А вам отчего?
     - Меня, Борис Захарьевич, женщины не любят. Хотя… Посмотрите на мою анатомию. Разве я похож на Паниковского? Эксклюзивный экземпляр, не правда ли? Как можно не любить?! Я бы и сам такое полюбил… Обидно. - В голосе его немало от паяца, но пробивается и нечто похожее на тоску. –  Не-ет, всякие там – это да… А вот… Я, Борис Захарьевич, операции делаю, какие в нашем городе-миллионере только один может. Одна… Могла… Алла Николаевна Помухина. Моя… Э-э-эх!.. - Из горла вырывается что-то вроде стона. - Царство ей небесное. Давайте помянем…
     Кто такая Алла Николаевна Помухина, и у меня, и у Бори хватает ума не уточнять. С таким неподдельным уважением и чувством обычно говорят о любимом учителе, которому обязан по гроб жизни или о родном человеке, перед которым сильно виноват.
     Помянули.
     Хирург посидел с закрытыми глазами. Вдохнул. Выдохнул. Мы - опять же по его рецепту.
     - А меня… А я - за компанию с Константином  Безбатьковичем  Амнезиевым… - Он вытягивает нижнюю губу в мою сторону, довольно брезгливо вытягивает, - болтаюсь как то самое в проруби. Мы с ним болтаемся... И толком даже не знаем, чего и кого ищем.
     Достаёт из-за пояса инкрустированную червлёным золотом подзорную трубу и направляет в небо. Я поднимаю глаза.
     В вылинявшей от солнца лазури дрожит чёрная точка.

 34.                От винта вертолёта  на палубе изрядно штормит. Мы разглядываем упавшее к ногам металлическое седло. И начинается: «Пожалуйте вы, Борис Захарьевич!..». - «Нет, вы, господин… это… Жильцов!.. Я – после вас».
     Грешным делом, закрадывается: Боря просто трусит, потому уступает. Того же мнения, скорей, и Боря обо мне. В общем, оказывается проворней. Я хватаюсь за мачтовый крепёж, чтобы не сдуло, задираю голову, а он оттуда, сверху, помахивает  шляпой. Уж так по нраву ему экзотический аллюр.
      Хирург пребывает на рундуке. И провожает нас без своей фирменной улыбочки. Хотя сейчас она вроде бы и кстати.
     «Седло» опускается снова. Изучаю Хирурга, он – меня. Тянет паузу. Ну да, капитан покидает корабль последним.
     Отрываюсь от вельбота и слышу вослед почти точную копию давешних Бориных слов: «А про Машеньку забыли…». Это даже не вопрос, а некий душевный выплеск, приправленный немалой горчинкой. «Ну, артист!» - стрельнуло тогда привычное. Но позже: он-то - про Машеньку Аркадьевну, а не про яхту «Машенька». Её-то мы…
     Молодцеватый парень в камуфляже помогает забраться в салон. Затем включает лебёдку на очередной спуск «седла». А я делаю шаг и попадаю в объятья Акима Родионовича. Радость в живом глазу неподдельная. На цыпочках привстает Маша, чмокает в щёку. «Ну, слава Богу! А мы…». Она стирает пальчиком сердечко от губной помады на моей щеке. Так втроём и опадаем на скамейку вдоль борта.
     На второй, прямо перед глазами, рядом с Борей, - незнакомая женщина.  Привстаёт, обозначая свою радость ещё и улыбкой. Правда, какой-то неуверенной, одними губами. Зелёные глаза в этот момент занимаются освоением моей фактуры.
     Со стороны открытой двери - чертыханье.
     - Коля, в чём дело?! – Грозный оклик пилота.
     - Да в чём!.. Этот кашалот вместо себя швабру подкинул.
     - Какую швабру?
     - А я знаю! Лохматую. – Парень трясёт шваброй. – Какой палубу драят.
     - Аким Родионович, это что за фокусы?
     Заикаясь чуток, отвечает Маша:
     - Это ззначит, он остаётся. Он же сам – и ххозяин вельбота и ккапитан.
     - Коля, засвети этого ккапитана вместе с его корытом на камеру. Для отчёта. А швабру верни. Пускай подотрётся. Тоже мне Миклуха-Маклай… И поживей!
     Минуту спустя вертолёт делает рывок. Мы набираем высоту. Припадаю к иллюминатору. Капитан сидит теперь на палубной лавочке. Перед ним – растрёпанная швабра. Его фигура с каждой секундой мельчает. Вот она едва угадывается. Ещё на виду «Апполон» с обвислым парусом. Но скоро и он растворяется в призрачно-голубой пустыне.
     На моей руке – Машина горячая  ладошка.
    - Ну, а вы?..
     Рассказывать обо всём наборе наших злоключений – не то место и время. Да и двоякое чувство от оставленного Хирурга не располагает. Он, конечно, «кашалот»…
Но вместе мы пережили не одно лихо. Интересно, как повёл бы он себя, знай, что Маша здесь, в вертолёте? Отделываюсь коротким: «Да всё нормально. Горючее закончилось. А потом – полный штиль, туман…». Это, видимо, устраивает женщину и она, сбиваясь, торопится рассказать о своём:
     - Ваня всё время трезвонил. Нас не могли слышать разве что самые глухие. Но корабль…Там почему-то молчали. Может, на нём никого и не было. Ни одного огонька. Вроде это и не корабль, а плавучая гора или айсберг какой. Ваня и Надя на корме… Разглядели его в тумане первыми. Ваня что есть мочи кричать Акиму: мол, давай лево руля! Мы тогда на моторе шли. Да куда там!.. Чуть вообще не задавило.  В общем, шлюпку хоть и помяло, но ничего, не протекала. Мы гребли… Слава богу, нас увидели, подобрали …
     - А Руслан и Лида? –  Горло моё обкладывает сухим.
     Маша опускает голову.
     - Их с нами не было.
     - Как это?!..
     - Когда проснулись и поняли, что яхту унесло от острова, то - скорей на палубу… Ну, я, Аким, Ваня с Надей… А их нету. Пробовали вернуться на остров – ничего не вышло. От берега такие волны накатывают!.. И остров уже вроде совсем не тот… А мы вот… Мы уже второй раз  вертолётом... Первый раз – вообще всё в тумане… Господи, спаси их и помилуй!
      Она осеняет себя крестом. Признаться, не ожидал.
      - А фрегат?
      - Какой фрегат?
      - Да Ивана Ивановича… В смысле – кораблик его. Не видели? Я имею в виду - не спасли?
      Она вздыхает:
     - Какой там фрегат! Не до игрушек было...
     Я хотел поделиться своим фантастическим видением, но удержался, боясь насмешки.
     Говорить, вроде, уже и не о чём. Чувствую не просто усталость, а какую-то опустошённость. От нечего делать разглядываю незнакомку. Ну, Маша и Аким понятно,  зачем на этом «судне». А она? Неизвестная мне очередная подруга Хирурга пристроилась? Но могла бы показать себя. Скажем, - выглянуть… Или попросить пилота объявить через усилитель. А, может, врач? Однако прикид…
     Не чета «джинсовой» Машеньке. Одета так, - вроде для свадьбы или воскресного выхода по бульвару, а не в спасательную экспедицию. Модные туфли с серебряными застёжками, светло-синее приталенное платье в белый горошек с откладным и опять же белым кружевным воротничком. Тронутые лаком волосы блондинки умело обтекают щёки и как бы заключают в овальную рамку лицо. Лет… двадцать восемь-тридцать…
     Мы летим уже около часа. В иллюминаторе - всё та же водная пустыня. Но вот появляются большие, затем и малые суда. К пенистым бурунам за кормой пикируют чайки. Это уже – наше.
     Когда отрываюсь от иллюминатора, то застаю на себе то ли растерянный, то ли изучающий взгляд женщины. Она хочет что-то спросить или сообщить, но не решается.  В такие моменты на неё поглядывает Маша. И в её поглядывании одно и то же: «Ну, что же ты?!». Так иной тренер смотрит на свою незадачливую воспитанницу: «Ну, что же ты?!... Прыгай! Ты сможешь! Ты возьмёшь эту высоту!». В ответ незнакомка опускает или отводит в сторону глаза.
     Уже на подлёте к городу, где на пустыре, огороженном колючей проволокой, вразброс «сидят» стайки винтокрылых птиц, женщина трогает пальчиками моё колено:
     - Серёжа, ты что же, не узнаёшь меня?
     Смотрю на неё туповато. А она – с трагическим придыханием:
     - Я жена твоя, Оля.

35.                …- Ты – понастырней со своим обаянием!.. А я тебе помогу… Он всё больше по ночам купается. Одна рыбка и приласкала… А я после обрабатывала… И приглядела вблизи той ранки родинку. Такая родинка!..  Типа – спелый банан… Ну, а  ты это… жена. Так, мол, и так ему: дорогой, если не веришь, что я твоя, родная… В общем, намекни как-нибудь потоньше про тот интимный банан.
     Оля смеётся:
     - Ну, ты даёшь, Маша!
     - Чего я там даю?! Тебе сколько годков накапало? Три на десять?.. Ну да, мы же ровесницы. Так что… Сколько можно убиваться по своему?! А этот… Руки откуда надо растут. И головой не бедный, хоть и с прорехой. Не бабник какой. Правда, плавала тут одна, вся из себя… Катер с наворотами. На «Бугор» Костика тянула, в хоромы свои. Так он ей знаешь что: «Мне жалко со своей будкой расставаться. И я Лайму сильно люблю». Ничего, отскребёшь, пригладишь, приласкаешь – замурлыкает. Всё вспомнит.
     - А вдруг явится натуральная, законная? И аргументы у неё покруче этой... как ты говоришь, родинки. Скажем, фотография, где он сам, супруга, два сына и пятеро дочерей. Свидетельство о браке. Да мало ли чего, когда и впрямь законная!..
     - Это – вряд ли. За пять лет не объявилась, а тут косяком повалят. Да, может, он ещё и не успел. Мужик молодой… Ты всё же не затягивай. Отпуск-то скоро тю-тю.
     Я стою за углом кунга. Переминаюсь с ноги на ногу, поёживаюсь. Сказать: «Здрасте! Я тут нечаянно всё слышал. Так, может, не будем больше комедию ломать?». Да-а,  комедия-то - комедия, только… Решаю сделать задний ход. Я сюда – за Хозяином. Но, похоже, его тут нет.
     Акима Родионовича разыскивает налоговый инспектор.
     А неделей раньше…

     От Стоянки, вдоль Лагуны, в глубину Зелёной Косы, тянется хорошо убитая широкая тропа. Сомкнутые кроны деревьев… Рассеянный свет… Ощущение, будто ступаем по цветной мозаике. Птички чирикают… Бабочки с радужными крылышками порхают… Где-то музыка…  После скоротечного «слепого» дождичка воздух хмельной… Какой-то остроум назвал этот зелёный тоннель с приманчивыми заходами-проходами Щучьим ериком. Название прижилось, и каждый любитель душевных прогулок переиначивал его по-своему.
     Оля покусывает губы. Переживает. Оно и понятно, ждёт вопросов. Я-то давно держу их в голове. Вопросов куча, да всё не подберу к ним нужное сопровождение. Как можно мягче, с долей вины (мне так кажется) спрашиваю:
     - И где же наш дом?
     Сам чувствую, невпопад спрашиваю, то ли со средины, то ли с конца. Женщина называет посёлок на другом краю земли. В нём мы, якобы, и проживали.
     - И как вы меня на..?
     Оля подхватывает с полуслова:
      - Мы с Машей переписываемся. Познакомились ещё в школьные годы. На каникулах в одном детском лагере отдыхали. Подружились. С той поры обмениваемся письмами, новостями. – На минуту замолкает. Потом: - Ах да, как я узнала?!  Сообщила Маше о пропавшем муже. А она рассказала про вас, прислала вашу фотку. Ну, вот я и…
     Фотку? Наверное, Машенька приберегла её от телешоу «Отзовитесь, кто знает» пятилетней давности.
     - И кем же я был по жизни?
     - Егерем.
     - Да что вы!.. А до этого служил в спецназе. – Вспоминаю свои навыке в стрельбе и ловких подсечках. – Был контужен и телепортирован сюда на лечение?
     - Что?! Вы… Ты… Да. В спецназе. В горячих точках. А по поводу контузии шутите? Или тоже правда?
     Это становится забавным.
     - И какой из меня егерь был?
     - Правильный. Браконьеры побаивались. И ещё у… - вечные стычки с чёрными лесорубами…
     Оля теряется, не решит, что поставить к этому «у» - «вас» или «тебя» Я тоже не тороплюсь с предложением. Должно ведь что-то кольнуть, протянуться между нами. А оно не выклёвывается, не протягивается.
      - Последнее время эти безпредельщики совсем распоясались. Почти не таясь, валят деревья, не щадят молодняк и самые ценные породы. А чины наверху глаза отводят.
     - Та-ак, а я в ногах путался у этих достойных людей. Не в своё дело встревал. Решили избавиться. Только вот как подбросили сюда, в такую даль, да ещё и мозги выворотили?
     - Этого не знаю. Две недели поисковая группа работала. Следствие долго велось.
     - А вы что же, - следователем?
     - Нет. Я – учительница. – Голос Оли становится уверенней.
     - И как… наша фамилия?
     - Хлебниковы.
     - А отчество? Моё.
     - Афанасьевич
     - И я похож на вашего мужа?
     Оля говорит то, чего, признаться, не особо и ожидал:
     - На фото – да. А так... Разные. Хотя…- С  улыбкой обозревает мою фактуру.
     У-удар. Я всё-таки надеялся, Оленька вот-вот на шею бросится. Полумрак аллеи, птички,  запахи леса и трав ароматные… Да и не шутки ради оставила позади десять тысяч вёрст.  Но, выходит, она такая же принципиальная, как и её пропавший муж егерь. А скорей, просчитала: нечего мне ей дать, а главное – неоткуда взять. Подобное женщина просчитывает не только умом.
     А дальше – совсем уж полный аут:
     - Вы не возражаете, если перед Машей мы будем делать вид, что у нас всё хорошо. Идёт, так сказать, узнавание и привыкание. Это – нормально, естественно. Столько  не виделись… Я почему это прошу… Она очень хочет, чтобы у нас всё сложилось. Искренне желает  т о г о  с а м о г о  женского счастья. И потом мне здесь, у вас, нравится. А отпуска не так много. И последние годы я из посёлка никуда не отлучалась.
     Что мне-то остаётся?!
     - Не возражаю. Но, чтобы не оплошать перед Машиными очами, будем на «ты» и без оной, уже с этого момента. Тренировка не помешает. Не правда ли?
     - Правда ли.
     Вместо ожидаемой отповеди на мою иронию – снова  улыбка. Довольно милая. А уж глаза!.. Бывают же такие! Тайга с её малахитовыми озёрами наградили что ли?
     Оставался один вопрос:
     - А почему – Серёжа?
     - Случайно выпало. Я ведь там, в вертолёте, не совсем была уверена, что вы не ... – Она запнулась. - Смотрела на вас, а думала о сыне, искала сходство. Его звали Серёжей. И он сильно был похож на отца.
     - Был?
     - Да. – Вижу, как меняется она в лице. - Убегал в тайгу. Часто один. Всё искал папу… Серёжу нашли мёртвым. Ему было семь лет. Он провалился в ловчую яму. Браконьеры…
     Аллея заканчивается прижатой к самой Лагуне обширной поляной. Окантованная  кустами можжевельника и пирамидальными тополями – она и чудо природы и воистину «очаг» праздника жизни. Дымят мангалы, ноздри щекочет приторный запах подгораемого мяса, поблескивают лаком «мерсы», «вольво», «рено», «пежо» и пр. У одного, с распахнутыми, точно ворона на взлёте, крыльями, стоит, опершись на капот, нога за ногу, юноша. В руке бутылочка пива с дивными нашлёпками. Из салона «ключом по голове» - «бум-бумы». Он провожает меня взглядом  агатовых глаз, взглядом покровителя. Юноша  в момент прокрутил какого я поля ягода. У него всё есть: подаренная папой «классная тачка», шашлыки-машлыки, над ними колдует в белом колпаке пожилой слуга, «клёвая» девица внутри «тачки» (вскинула длинные загорелые ноги на переднее сиденье и тоже посасывает что-то из пёстрого пузырька). Не хватает аплодисментов.
     Дай бог тебе, юноша, получить их за добрые дела.
     Я приветствую его взмахом руки, и мы с Олей поворачиваем назад.
     Обратно шли молча. И зелёный тоннель с его солнечной мозаикой, таинственной полутенью, избытком озона, несуетной, убаюкивающей перекличкой птиц, как-то поблек и погрустнел.
     Снова посыпались редкие, но крупные капли дождя.
     У дерева, что росло перед окном моей будки, она сказала:
     - А мужа звали Константином.
     Мне ничего не оставалось, как скорчить хорошую мину:
     - Бывает…

 36.                Оля оглядывает моё жильё, жильё человека Без Определённого Места Жительства, но на окладе. Для душевного пользования, кроме небольшого запаса книг, - собственного производства топчан.
     - Ну, чтобы Машу не огорчать, сойдет…- Она подходит к тумбочке, открывает «Книгу света». Я же хочу понять, чего больше в недоговоренной фразе – откровенной насмешки или готовности к подвигу.
     Прошу насчёт Маши не переживать. А её, нашу гостью, никто не обеспокоит. Как раз занедужил сменщик, а замены ему, кроме меня, - никакой. Так что будка в её полном владении - хоть днём, хоть ночью.
     Уже на следующий день  во дворик заглянула Полинка да так и осела. Оля готовила на элетроплитке блинчики или пирожки с фруктово-ягодными начинками, а дитя Стоянки с удовольствием уплетало. Потом они гуляли по Зелёной Косе, уже в компании с Надей и её сыном Иваном Ивановичем. Надя заметно окрепла. Похоже, путешествие на яхте, морской воздух, опасности пробудили к жизни скрытые силы. А по-детски трогательная, беззащитная улыбка стала как бы смелее. Но, может, дело не только в морском воздухе. Однако спросить, не передавала ли ей Лида диковинные цветы не решался. А вдруг и они что-то вроде видения, наподобие фрегата младшего Аникина…
     Прогулки стали каждодневными. В них участвовал и отец Полинки, Рудольф. Дети и женщины возвращались с пучками трав, букетами цветов, с венками на головах, а «мастер чистоты» с ведёрком грибов, ягод или фруктов. Не раз слышал, как советовался с Олей насчёт способов их приготовления. Оказывается, у неё там, на краю земли, этого добра видимо-невидимо. А Рудольф… Зачирикал, зачирикал наш Рудик. Было что и Оли порассказать.
     В моём дворике становится тесновато, зато весело. Что-то вроде затянувшейся свадьбы. Только «жениху» на этом празднике место выпадало по преимуществу гостевое. Всё больше со стороны наблюдал. Но к столу приглашали.
     Заглядывает в сторожку Рудикова дочурка:
     - Пойдёмте обедать, дядя Костя. У нас сегодня пицца с грибами.
     У вас? Не хило. Я уже вроде как с боку-припёку.  Идём.
     - А кто же пиццу готовил?
     - Так папа и тётя Оля. Папа грибы отмачивал, тушил и обжаривал, приправу всякую делал, а тётя Оля тесто месила и пиццу запекала потом.
     - И что у вас там еще интересного?
     - А истории всякие. Папа рассказал, как он директором школы работал и математику преподавал, а тётя Оля говорит, она тоже учительница. И в ихней школе большие трудности. Математика не хватает. И физика тоже. Подменяют всякие непрофессионалы. От этого знания учеников страдают. А папа сказал: «Это плохо. Надо подумать». А что тут думать! Папа у меня, знаете, какой математик!.. И физику может… Ещё там грибов всяких валом! Не то, что у нас. Ищешь, ищешь, а они, другой раз, ядовитые. Так и гляди в оба. Правду я говорю?.. И там тоже речка. Да такая!.. Другого берега не видать. И океан… Почти рядом. Медведи, тигры не в клетках, а настоящие… Может, мы с вами и тётей Олей поедем, - решает умненькая девочка.
     Именно в этот самый вечер я случайно подслушал и разговор Маши с Олей насчёт моих интимных достопримечательностей, как с их помощью окончательно произвести меня в мужья. Из разговора также выходило, Оленька хоть дневала и ночевала в моём «особняке», но от подруги не таила наших, «чисто приятельских», отношений.

    Они сидят на «аникинской» скамейке под вязом. Полинка – посредине. Лисичкой ластится то к одному, то к другому плечу. Троица любуется Лагуной, окроплённой последними бликами оседающего в морскую пучину Солнца. «Ну, вот и славно!» - говорю себе. Отворачиваю с привычной стёжки и, крадучись, пробираюсь между дряхлеющими на «козлах» катерами. Мне скоро зажигать фонари.
     А под ложечкой такая пустота – хоть волком вой.

37.                Телеведущая.  «… Теперь - наиболее приятное из вечерних новостей!  С деловым визитом прибыл господин Смит Вессон - доверенное лицо Эклера Дринтона, почётного гражданина нашего города, не так давно покорившего своим искромётным талантом… – Она откидывает с левого глаза крашеную чёлку. Но конфигурация причёски такова, что выделанный косячок волос занимает прежнее место. И всё же в сравнении с прошлой передачей о Дринтоне у ведущей прогресс: она не сдувает чёлку, а отбрасывает едва заметным подёргиванием головы. Как всякое искусство, это тоже завораживает. – Тогда мы сообщали: ему очень понравился пейзаж с лодочной стоянкой…».
     Телекартинка. Голубая Лагуна, у её берега, у наплавных мостков – маломерный флот. На самой Стоянке, между деревьями, - вкрапления разнокалиберных судов. Ещё дальше, по всей Зелёной Косе, -  деревья вперемешку с кустарниками и травами, с протоками и озерцами, со скрытыми тропами и просеками…   
      Через объектив, да на расстоянии, Зелёная Коса и впрямь представляется райским уголком. Но тому, кто заглублялся, открывались такие язвы и миазмы… «Человечек погулевал», - говаривал старик Гаврилыч про схожие «корпоративные»  картинки и болезненно кривился.
      Телеведущая. «Так вот, доверенное лицо великого артиста прибыл с его предложением соорудить на месте этой стоянки развлекательный центр с игровыми комплексами, концертными залами, другими культурными заведениями, где не зазорно будет выступать звёздам мировой класса…
      (На слове «прибыл» она запнулась. И то!..  Лицо – среднего рода, а его носитель – мужского).
     Как нам стало известно, лодочная стоянка практически не приносит дохода в бюджет города. Больше того, ей едва достаёт средств на собственное содержание. А технически устаревшие моторы не соответствуют мировым стандартам, загрязняют окружающую среду. С принятием же и воплощением проекта мировой звезды, поступлением инвестиций город получит не только всемирную известность, а начнет развивать природную жемчужину нашего региона – Зелёную Косу. Но, что немаловажно, значительно пополнит казну, из которой будут происходить дополнительные выделения  на удовлетворение социальных запросов пенсионеров и прочих остронуждающихся…».
    ( Она продолжает «углублять перспективу», а мне чудится весёлая картинка: Гаврилыч на родненьком заштопанном катерке гребёт по маршруту «Кровать -Телевизор – Холодильник - Туалет», а в кильватере – социально удовлетворённый Валера Дирибок со своими кошаками…).
     А воды лагуны, реки и её проток станут бороздить экологически чистые белоснежные яхты и супермощные красавцы катера, соответствующие лучшим мировым образцам! - выплёскивает на одном дыхании телеведущая. – Об этом шёл заинтересованный разговор на приёме у мэра. Мэр города обещал положительно рассмотреть данный вопрос…».
     Телекартинка вторая. Повторение эпизодов концерта Эклера Дринтона с беснованием толпы и побиванием каблуками рояля… Сразу же, без всякой отбивки, - реклама. На весь экран – пучок свечек, отливающих всеми цветами радуги. Восхищённый, хватающий за душу, голос за кадром: «Жить без геморроя – это великая радость!..».
     Выключаю телевизор. Оказывается, не пустыми были слова Руслана насчёт «подкопа», что производит «Бугор» под нашу Стоянку. Я хоть и заблудшим пассажиром чувствовал себя на этом причале, но пассажиром благодарным. А каково будет другим, давно, душой и телом, прикипевшим к этому клочку земли, когда в него вгрызутся ножи бульдозеров, начнут громить и размётывать обжитые гнёзда ковши экскаваторов?!..  Им каково?!..  А мне?  Я-то вовсе на бобах останусь. Бомжем  без оклада…
     Выхожу во двор. Огромная, как багровый купол, Луна выплывает из-за темнеющих шапок деревьев. Я не вдруг соображаю, что это Луна. Если бы ни багровый цвет, то принял бы её за верхушку церковного купола. Величественная картина  подвигает к глубокомыслию: что мы такое со своими большими и малыми страстями, со своими вопросами и переживаниями, со своими планами и своей скоротечной жизнью перед этими вечными творениями – Луной, Солнцем, Небом?!..   Но моё «оригинальное» открытие, увы, не приводит к смирению. И виной тому – тёмное оконце родной будки.
     Сегодня утром Оля обрадовала: она больше не будет стеснять меня своим присутствием. И просила извинить «за доставленные неудобства». И ещё: «Там, на стене, картина весит. Надя подарила. Н а м.  Но, если не возражаете, я заберу её потом с собой. Как память…».
     Всё, комедь окончена. Вот только полынный привкус остался.

     Сзади кто-то трогает моё плечо. В зыбком свете Луны проявляется Боря Смиркин. Это – новое. Не помню, чтобы когда-либо он задерживался на Стоянке с ночёвкой. Вижу его простоволосого, без культовой шляпы, то ли потерянного, то ли растрёпанного. Да-а, эти Нобелевские премии достаются не так-то просто.
     - Не спится? – Выдох сочувствия.
     Надо бы ответить: мол, не до сна сегодня. Дежурство. Но вместо этого соглашаюсь:
     - Да, не спится.
     Боря протягивает конверт.
     - Это – что?
     - И уснёте, и явление будет
     Ну вот, ещё этой забавы не доставало. Особенно после теленовости с её кислым осадком.
     - Вы знаете и про то, какой мне сон нужен?
     - Да, я знаю. - Он косится на слепое окно моего бунгало.
     - Конверт, конечно, не распечатывать…
     - Никакой тайны! – загорается Боря. – Всё просто. Во время сна подсознание разблокируется, и человек подключается к информационному полю Вселенной. Но нужен магнетический толчок, конкретное направление. В этом - моё участие. Иначе получится каша. К вам просьба: сообщить потом - был ли сон цветным.
     Я обещаю и зову на чай. А он:
     - Спасибо, нет. В эту ночь Луна пойдет на убыль. Хочу увидеть, как это происходит. – Вместо бинокля на шее у него теперь телескопическая труба. - А к вам ещё одна просьба: не забудьте положить конверт под подушку.
     Ну, это уже!.. Пытаюсь вернуть конверт, но Боря:
     - Простите, с вас за это… Не надо! Ничего не надо.
     Что тут поделаешь, господи...
      Боря уходит как-то бочком, не прощаясь, а я заглядываю в будку. Убрано, чистенько. Как в реанимации. На стене, в аккуратной рамке,  - картина. Цветы с бахромчатыми лепестками. Поражает богатая гамма оттенков.  Семь цветков: синий, пурпурный, бледно-салатный, розовый, сиреневый, малиновый, в центре – снежно-белый. Семь бриллиантов в затейлевой оправе листьев-изумрудин. Невозможно оторвать глаз.
     Присаживаюсь на топчан с накрахмаленной простынёй и взбитой подушкой.  Цветы на картине – точная копия цветов с вороньего острова… С острова-удава. Цветы, что видел в руках Лиды. Значит, теперь они всё-таки у Нади… Ибо выписать каждый листочек так совершенно и с такой любовью по наитию?.. Вряд ли…
     Вспомнилось как бы случайно обронённое Русланом, когда возвращались по берегу после встречи с Лидой: «Целебен не столько отвар высушенных цветов, а сам запах живых… Созерцание их естественной красоты…». И ещё странные слова Вани Аникина, вернее, Пелагеи-травницы припомнились: «Остров является чистым только для чистых душой».
     Да-а, было отчего и голове закружиться, и губам покривиться.


 38.                На тумбочке мой любимый фолиант - «Книга света». Открываю на закладке, хотя, помнится, никакой закладки я не оставлял.
     «По пути нам было целое поле цветущей синей медоносной травы фацелии. В солнечный день, среди нашей нежной природы, это яркое поле цветов казалось чудесным явлением. Синие птицы как будто бы из далёкой страны прилетели, ночевали тут и оставили после себя это синее поле… - Перескакиваю несколько абзацев на тот, что указан птичкой:
     - А была ли у вас, - спросил он, - своя Фацелия?
     - Как так? – изумился я.
     - Ну да, - повторил он, - была ли она?
     Я понял и ответил, как подобает мужчине, что, конечно, была, что как же иначе…
     - И приходила? – продолжал он свой допрос.
     - Да, приходила…
     - Куда же делась-то?..».
     Закрываю книгу. Пытаюсь понять, к чему эта закладка, к чему этот посыл к травящей душу картинке?..
     Выбираюсь из будки. Вдоволь поглотав воздуха под своим тутовым деревом, решаю сделать обход Стоянки.
     Тихо. Может, потому, что поздний час, да и день будний. «Постоянный» люд коротает время в своих «норах». Только «аникинскую» скамейку под вязом занимает теперь Боря Смиркин. Разглядывает Луну, уже довольно высокую и посветлевшую, точно отмытую от кровавой накипи после встречи с землёй. Уж не высматривает ли  в её разломах свою Фацелию? – наплывает грустное. И вдруг слышу: «Планета… Зелёная… Где ты? Есть ли ты?..». Ничего не поняв и не дождавшись продолжения, двигаюсь дальше.
     Долго стою у края Лагуны. Что-то не тянет искупаться в эту ночь. Захожу в сторожку, думаю, чем бы занять себя. Заварить «тонизирующего» чаю что ли? Но сна и так ни в одном глазу. И тут нащупываю в кармане Борин конверт. Выуживаю сложенный вдвое листок. Отменного качества бумага. Исписана на одной стороне аккуратным почерком, с наклоном  влево. Текст невеликий, с широкими полями,  напоминает некий мистический образок.
     «Поздней осенью 1632 г. из деревни Феннинген в Гессене бедный пастух по имени Генс, круглый сирота, не помнящий ни своих родителей, ни того, откуда он родом, отправился в южную Италию искать лучшей доли. Его путь пролегал через город Вальцбург на Рейне. Вдруг Генса буквально пронзило чувство, что он имеет к нему самое непосредственное отношение. Ноги как будто сами вели пастуха к нужному месту, которым оказалась роща. Войдя в неё, Генс осмотрелся. Неподалеку, прямо из-под земли, бил источник. Юноша склонился к нему, выпил воды…
     Через много лет он рассказывал своим внукам о том, как вода вернула ему память, и он вспомнил и отца, и мать, и дом, в котором родился».
     Ниже, в сторонке – приписка карандашом. Мелко, бегущим почерком:
     «Как доказывает наука, водная структура организма каждого человека идентична структуре воды того места, где он родился. Поэтому наша внутренняя связь с местом рождения сохраняется на всю жизнь».
     Ну, спасибо, Боря. Прямо - по Руслану… Сговорились что ли? Хоть прыгай в воду и - куда вынесет. Но есть же где-то и мой родник…
     Руслан… Лида… Машинально поглаживаю листок, а они передо мной - живые. Машут из тумана. Зовут что ли? Трясением головы изгоняю наваждение. Возвращаю послание в конверт. Кладу под подушку. И сам укладываюсь. «Проверим!» - с немалым вызовом говорю кому-то. Не понимая толком, что это я, собственно, собираюсь проверить. Но глаза закрываю.
     Не скажу определённо, был ли это действительно сон… Может, тот самый фантом, как исход из подсознания угнетённых, «разблокированных» чувств…
     Мы стоим на палубе яхты, взявшись за руки. Чудный ветерок, воистину божественный, словно касание крыльев ангела (ничего подобного никогда не испытывал, потому, наверное, и подумалось про ангела), ласкает наши тела, играет её распущенными волосами, забавляется дымчатой туникой. Лида пытается придержать её, но текучий шёлк струится меж тонких пальцев. Смех. И радостный, и смущённый. Как журчание чистой ключевой воды. Она кладёт голову на моё плечо, а я заглядываю в её сияющие бирюзой глаза. И… Ещё мгновение и я взлечу… Мы взлетим! Впереди - окантованный коралловыми рифами Остров, прекрасный, как лоно Вселенной. Позади – бесконечная, захватывающая дух бирюза океана
 
 39.                Вспоминаю Хирурга. Всё ещё бродит где-то по волнам. Если живой. Одному-то тяжеловато управляться с грузной посудиной. Какой раз приходит в голову: интересно, поднялся бы он тогда в вертолет, знай, что в нём Маша? Вряд ли. Как не поднялся и потому, что решил отыскать её живую или мёртвую. Хотелось в это верить. Так хотелось увидеть в рыхлой супеси человеческой души главное, прочное, срединное, стержневое… Как мачта корабля». И вдруг: а, может, повезло открыть Остров Больших Птиц? О том, что Лиде и Руслану повезло, я не сомневался. Думал об этом ещё при рассказе Маши о крушении яхты. Ну, какие у них-то могут быть грехи?!.. Тем более,  для Руслана тот Остров – родной дом. Тот Остров?!..  Стоп! А э т о т?.. Откуда, как на полувыморочном острове могло оказаться сказочное соцветие Семиродок? В руках Лиды… Вопрос, что не в первый раз донимал меня. А вороны-каннибалы… Параллельный мир?..
   
     К отплытию готовлюсь остаток недели. Без спешки, основательно, тайком. Сухари, консервы, пакеты с крупами «быстрого приготовления»… Сколько позволяет ёмкость моего «бегунка», и дабы не перегрузить особо, беру воды, бензина, рыболовные снасти. Подумав, выкраиваю изрядный кусок плотной материи, нахожу трубчатый алюминиевый шест для мачты. Авось пригодится…Последнее, что захватил с собой, - «Книга света», подарок Руслана.  Много близкого, живого, согревающего было в ней для меня.      
    Отчалить решаю до восхода Луны. Моя лодка в море-океане - крохотная скорлупка. Но что-то подсказывало: это не имеет теперь никакого значения!
     Тогда я не знал, наблюдает за мной не одна пара глаз. И уж совсем не мог предположить, что моим проводником будет «фрегат» шестилетнего Ивана Ивановича.

                Х    Х    Х               
    
    



    



    
    




    

      



    



   

    
    

    


















               

               
    




   * Геннадий Селигенин

                Д Е Т И  В О Д Ы 

                « Ты есть и я уж – не ничто».               
                Гёте
                *   *   *
                «… И он вспомнил и отца, и мать, и дом,  в
                котором родился».               
                Средневековые хроники               
               
 1.                Телекартинка. Церковная площадь. Самая большая, ухоженная и почитаемая в городе. Выплетена брусчаткой. У её торогово-палаточного края, на фоне куполов собора и вихлявых  поролоновых монстров, – дощатый помост с аркой и гирляндами мигающих цветных лампочек. За роялем – Эклер Дринтон. Играет и поёт. Голос хрипловатый, напористый, бьющий по нервам. У запрудившей площадь толпы вызывает полуобморочный восторг. Скоро он переходит в тягучий рёв. Неужто они все, эти тысячи, понимают, о чём он?!..
     Как бы то ни было, а заводит. Хотя «продвинутая» публика на взводе уже два дня – только самолёт со «звездой» коснулся полосы бетона. 
     А «звезда» поддаёт ещё больше жару. Запрыгивает на рояль, начинает исступлённо гвоздить каблуками. Слышится треск сокрушаемого благородного инструмента, жалобные стоны музыкальных органов. Эклер Дринтон не щадит и собственные органы. Колотит кулаками в грудь, по бёдрам, коленкам… Теперь – под музыку оркестра.
     Толпа безумствует.
     Её идол - приземистый, жидковолосый, рыжеватый мужичонка в замызганных джинсах и туфлях-лодочках с высоким каблуком. На мочке правого уха, на золочёном шнурочке, - платиновый крестик с голубым  сапфиром в бриллиантовой оправе.
     Телеведущая: «Поражает юношеский задор и душевная молодость знаменитости. А ведь ему…».  - Она с натугой, будто разбухшую шоколадку, проглатывает возраст звёздного шалуна. Оно и понятно: «юноше» шестьдесят три года. Через свёрнутую в желобок нижнюю губу ведущая сдувает с левого глаза крашеную чёлку. При этом лицо её млеет от сопричастия к великому происшествию
     Из затушёванной вечерними сумерками толпы вырываются совсем буйные особи. Ломают милицейское оцепление, карабкаются на помост, оккупируют рояль, беснуются за компанию ...
     Телекартинка вторая. Вижу нашу Стоянку. А-а, вот оно что… Её показывают с борта яхты. На палубе, в белом костюме, сверкающем жемчужинами, Эклер Дринтон, свита, журналисты, человек с гляцево-плакатным лицом – мэр города. 
     Телеведущая: «На другой день после концерта, перед отлётом на гастроли в Соединённое Королевство Бенландию, наш великий гость совершил прогулку по Лагуне. Особенно восхитила его бухта, где располагается стоянка маломерных судов, а также - роскошная флора Зелёной Косы…».
     Крупным планом – лицо Дринтона, одобрительно щёлкающего языком. Язык почему-то синий, рыхлый, с желтоватым налётом, а зубы ослепительно белые, как при вставной челюсти… Похоже, оператор не особый поклонник таланта спланировавщего в наши края заморского дива.
     Реклама. На весь экран - пучок свечек, отливающих всеми цветами радуги. Восхищённый, хватающий за душу, женский голос за кадром: «Жить без геморроя – это великая радость!».
       Глушу телевизор. Смотрю на часы. Ещё можно прикорнуть.  Переворачиваюсь набок и…   
     И опять оно!  Одно и то же… Но с каждым разом всё ближе, всё откровенней… Кажется, вот-вот ухвачу… Но увы!…  Кто-то колотит по крыше… Да нет, это в висках стучит.
      Зажигаю свет, нащупываю кружку с холодным чаем. Делаю пару глотков. Мысленно благодарю Надю – чай травяного настоя, её сбора. Что называется, тонизирующий. Так с кружкой и выбираюсь на волю.
      Рассеянный туман припорашивает Лагуну, стывшие у наплавных мостков, на берегу, между деревьями лодки, катера, яхты. Скрадываемый туманом свет фонарей едва намечает их, вызывая лёгкий наплыв грусти. Всласть подышав, усаживаюсь на дощатой ступеньке.
     Сновидение не отпускает. Я знаю, буду жить в его мираже до нового явления. И ждать, и ломать голову: а если?!..  А если это последний шанс?!.. И я не успею разгадать… Но ведь неспроста – одно и то же. И все отчётливей… Меня испытывают? К чему-то подводят? Дают созреть?... Кто? Зачем?.. «Фу ты!.. - окорачиваю себя. - Так можно и с катушек соскочить».

     Откуда-то из сиреневой мрети приковыляла Лайма. Укрепляется  в копне света от лампочки под козырьком сторожки. Трогаю пальцами её серую с серебристым отливом шерсть. Обычно она протягивала на моих коленях тёплую голову. Я начинал гладить её, а она блаженно щурила прекрасные с радужными вкрапинами глаза. Теперь представляет собой безчувственное полено. В глазах – отрешённость сродни слепоте. Пытаюсь расшевелить вчерашней косточкой из холодильника с приличным наростом мякоти. В ответ – полное равнодушие.
     В свою конуру Лайма не заглядывала уже четвертые сутки. Я находил её где-нибудь под катером или чужой будкой, почти бездыханной, и сколько ни изобретал способов выманить – безполезно. Она вроде и не замечала меня. Или не хотела знать. Но в рассветные часы являлась сама. Ни один отравленный мускул не выдавал её желаний. Да вряд ли и остались у неё эти желания. Однако нечто подкорковое тянуло к обжитому пятачку.
     Маша, жена Хозяина, приглашала из города собачьего лекаря. Тот повозился с нею, что-то повпрыскивал... Всё напрасно.    
     Лайма  не укладывалась в расхожие понятия о сторожевых дворнягах, что полудикими сворами шныряли по Зелёной Косе или осели на её базах отдыха, иные - на таких вот лодочных стоянках, как наша «Заря». Хотя и состояла в родстве с немалым числом. Но уж и красавица случилась… Все у неё подогнано по меркам матёрого лесного предка. И в то же время ненавязчивого, по-домашнему уютного.
     Она не умела брехать, как прочие дворняги, с лицемерным усердием отрабатывающие свою похлёбку. Когда на Стоянку забредал чужак, перегораживала дорогу и слегка, словно предупреждая об опасности, поводила кончиком хвоста. И тут хоть проси её, хоть пугай – не дрогнет, не свернёт. Только с моего голоса или с голоса Маши отступит. А попадался чересчур настырный, поднималась на задние лапы, передними же упиралась в  грудь… От подобного «панибратства» любой запаникует.
     Хозяину жаловались. Он, конечно, молчал. Молчал в силу того, что вообще не мог говорить. Только как бы ненароком целился живым глазом в мою сторону: мол, ну,  и доколе?!.. По особому прищуру и подёргиванию рваной щеки угадывалось, он совсем не против, если я найду взамен что-нибудь попроще.
     За глаза его звали Бабуином. Кто - от застарелой неприязни, другие – шутки ради, из желания укоротить несуразную фамилию – Бабуинников. Таких, верил,  гораздо больше.
      Постоянных клиентов Лайма привечала по-своему, по-собачьи, - подойдет и, сдержанно поводя хвостом, приложиться влажным носом к руке. А уж Маша, жена Бабуина… Подурачиться, погонять наперегонки у неё выходило ничуть не хуже, чем у десятилетней Полинки… Радостное поскуливание и заливистый смех - другой раз чуть не на всю Стоянку. Но стоило женщине поднять руки (мол, сдаюсь), Лайма тут же садилась перед нею, виновато опускала хвост.  Маша гладила её за ушами, потом: «Ладно, побаловались и – будет. Иди, работай». Лайма послушно поднималась и, помахав на прощание хвостом, шла к сторожке.
      Кроме меня и Маши, на Стоянке обитало немало таких, кто душой переживал за  здоровье необычайно доброго и умного существа. Надя какую только целебную траву не подсовывала.  А Лайма даже «носом не вела». Видно, уж что-то сильно мерзкое попало в неё. Оставалось надеяться, всё обойдется и опыт предков подскажет животному, как одолеть свой недуг. Не зря ведь ходят легенды о собачьей живучести и способности к самолечению.
     Мои пальцы задерживаются на шее Лаймы. Не сразу соображаю, в чём дело. Потом доходит: нет ошейника. Шерсть на том месте оставалась примятой, и даже слегка вытерлась. Но самого ошейника не было.
     Ошейник с бронзовыми шипами подарила Маша, когда Лайма бегала еще в кутятах. Мол, ошейник - для непонятливых: псина не какая там приблудная, у неё есть хозяин. Этот ошейник как бы возносил её на вершину иерархической собачьей лестницы, отмечал избранность, понуждал к большему почтению.  И вот…
      Вызревающий день постепенно одолевает ночную сонливость. Пора  гасить фонари. Как обычно, зову  Лайму, но она отворачивается и бредёт прочь.

     Из воды, из поредевшего тумана вырастает внушительное сооружение типа кентавра, правда, о двух головах.  Мужская натура упирается в землю, женская лепится на плечах как продолжение. Это продолжение хохочет так заразительно, с таким откровенным восторгом от собственного бытия, что нутро моё пронимает тоскливым холодком.
     Изгибаясь мангустой, женщина «полоскает» свою жертву руками, «шпорит» голыми пятками. У «жертвы» мощные ноги, щедро покрытые, как и грудь, как и всё прочее, курчавой растительностью, что и приближает к мифическому обитателю древних чащоб, добровольно сдавшемуся в плен божественной нимфе.
     Хозяин и хозяйка любили ни свет, ни заря принимать нагишом морские ванны.
     Маша, не переставая заливаться смехом, приветствует меня вскинутой ладошкой.


2.                С ленивым брёхом выдвигаются два лохматых кобеля по кличке Бакс и Боцман. Опознав «своего», спускаются к воде, где Ваня Аникин ладит рыболовные снасти. Он же справляет обязанности охранителя второй половины Стоянки.
     Под вязом, на скамейке, покрытой ковриком, сидит его жена, Надя. Она держит на коленях альбом. Заглядываю через плечо. Карандашный рисунок соцветия. Опушенные листочки обрамляют семь звёздчатых цветков. Что-то вроде причудливого венка или короны. Это не первый её набросок, который я наблюдаю. Сейчас, по моему разумению, он почти готов. Остаётся перенести на холст и разукрасить.
     Надя поднимает голову, минуту-другую задумчиво смотрит вдоль Лагуны. Потом что-то исправляет, добавляет к рисунку. Невольно слежу за её взглядом. Покрытая дымкой тумана Лагуна, дальше, - будто затаившее дыхание чудище, едва угадываемый развал моря.
     Никакой цветочной натуры - и в помине. Но хватает мозгов умолчать об этом. 
     Желаю доброго утра. Мне: «Вам тоже доброго», и - улыбка.
     Спускаюсь к Ване. На моё «Привет!» он трясёт головой. А зажатый зубами за наконечник-прищеп бронзовый колокольчик отвечает тревожным звоном. Рука занята спиннингом. Вторая усечена по самое плечо. По бокам мшелыми колодами - Бакс и Боцман.
     Против дерева, в выбитой волнами симпатичной заводи, отфыркиваясь и взбивая воду, кувыркается шестилетний Иван Иванович, сынишка Аникиных. Кувыркается вместе с большущим полосатым мячом. Он то взбирается на него, то бодает,  подбрасывает…
     Аникин раскачивает грузило с целым набором крючков, швыряет в такую даль, что я даже всплеска не вижу. Подматывает катушкой ослабевшую леску, устраивает на рогулинах спиннинг. Нацепляет колокольчик и уж после этого протягивает руку.
     - Привет.
Ладошка ничего себе, ухватистая, с тугим пластырем мозолей.
     - Вот, решил пораньше… Вроде кефаль зашла. Ну, а ты, киллера Лаймы нащупал?
     - Киллера?.. – Что-то похожее и у меня бродило, но я гнал его. Лишать животное жизни за его ум и верную службу? Наверное, и такие найдутся. Но Ване говорю другое:.
- Думаю, она сама какой-нибудь тухлятиной отравилась
- К-о-о-стя… - с досадой тянет Ваня, - собаки – не люди, тухлятину на нюх не переносят. А уж Лайма!.. Ей что, свежатины мало? Почти каждый прихватывает что-нибудь с «Бугра»…
     - Ладно, мальчики, я пошла. Хочу амброзию выполоть. Утром она не такая злая, - останавливает нас негромкий голос Нади. - А Ивану, может, довольно?..
     - Посиди ещё! – просит Ваня. - Вон и солнышко уже… Амброзию выдергаю сам.
- Ничего, я потихоньку. Валерий вчера тяпку так навострил…
     Лицо женщины в свете нарождающегося дня кажется мне бледнее обычного.
      - Надежда Васильевна, спасибо за травку. Чай получился!.. Прямо летать охота. А не  т а  ли это травка?..
      - Не переживайте. Мята, душица, земляника, буквица, ромашка, брусника и т. д. Правда, не все в одном - в разных флаконах.  Но это уж - на ваше усмотрение. Хотите летать – одно, а если уснуть покрепче – другое. Да мы с вами обговаривали... Так что – на здоровье.
      И опять эта улыбка. На её немного печальном лице она всегда неожиданная, трогательная и при этом светлая, естественная, как само дыхание.
      Случалось, при ночном обходе Стоянки, я видел их под вязом, на скамейке. Ваня держал пальцы жены в своей ладони, и они молча смотрели на воду, окроплённую мерцающими огнями – отражением Луны и береговых фонарей. Дальше, по другой стороне Лагуны, мостился вздутым гигантским термитником костяк города со струпьями высоток на его скатах. И потому у нас говорили – пойти не в город, а пойти на «Бугор». 
 По ночам из его макушки вылуплялись многоцветные монстры. Они дёргались, кривлялись и выглядели особенно глумливо и зловеще в россыпи фейерверков и клубов дыма.  Под бьющее по мозгам «буб-бум» город забавлялся дутыми игрушками.
                - Иван, может, хватит?! Выгребай, - зовёт Аникин сына. Тот вроде и не слышит, продолжает колобродить. - Мы с дядей Костей - наверх. А ты остаёшься за главного. Клюнет, - колокольчики гремучие, услышу - прибегу. Но ты всё же поглядывай.
                Задание серьёзное, и, видимо, оно заставляет мальчика  выползти из воды.
                - Ага, так и услышишь! – В голосе - нескрываемая усмешка. - Жилку гляди натянуло… Некуда дёргать.
      - Ну, подвесь рядом с колокольчиком грузило. Пожалуйста.
      - Хорошо! – На этот раз ребячий голос довольный. И уже вослед: - Ваня, ты мне потом банан принеси, лады?
     - Бананы закончились.
     - А что есть?
     - Огурец.
     -  Годится.
     Мы поднимаемся к сторожке Аникина, скворечником прилепившейся на взлобке берега. Псы, отталкивая и покусывая друг друга, жмутся к Ваниной ноге. Он по очереди гладит их, а они лижут руку и от удовольствия рыкают.
- Как ты их различаешь?
     - А у которого на ногах лохмы с зеленцой, - Бакс…- Ваня хочет что-то ещё добавить, но опережает строгий мальчишеский голос:
     - Бакс, Боцман, - ко мне! Место!
     Виновато поджав хвосты, псы возвращаются к Лагуне и теперь занимают сторожевую позицию по бокам Ивана Ивановича. Восходящее Светило играет светлыми бусинками воды на его розовеющей попе.
     Воду Аникин-младший обожает до самозабвения. Я помню, как впервые, только научился делать первые шажки, выпал из коляски и рванул к Лагуне. Пришлось отцу при полной амуниции бросаться за ним в холодную купель… К концу следующего года малыш плавал не хуже дельфина, причём выбирался из воды когда уж очень попросят.
     Он являл собой  этакого монументального битка. Крепкое мужское начало проявлялось в нем сызмала. Будущий Добрыня Никитич угадывался. (Чур, не перепутал бы потом в какую сторону от  т о г о  Камня-развилки скакать). Игрался с одинаковым азартом и со сверстниками и с детьми постарше. Забавлялся нехитрыми затеями типа догонялок или пряток, лепкой из песка крепостей, башенок, пинал мячи. С особым удовольствием выстругивал и пускал кораблики. Но мигом бросал всё, стоило родителям дозволить искупаться.
     Был покладист и уступчив. Видно, за это дети звали его Ванечкой, чуя, однако, в нём, скрытое превосходство. Особенно девчушки почитали. А вот снисходительного поглаживания и похлопывания взрослых не принимал. Отца и мать чтил, конечно, но звал как близких корешей – Надей и Ваней. Чужих никак не называл. Обратятся – ответит, если по-серьёзному обратятся, а как с подковыркой – промолчит. Сам никогда и никому не навязывался, ничего не просил. Ну, а те его – Иваном Ивановичем. В отместку или забавы ради – это его нисколько не трогало. Он проходил мимо твёрдым потяжистям шагом со вскинутым кулачком-подбородком. Никто ни разу не слышал от него жалостного хныканья. Родители, само собой, не величали его по отчеству, но всё равно солидно – Иван. Сын принимал это как должное. А вообще был бесхитростным существом. Но иных его недетская сдержанность и серьёзность приводила к мысли: «О-о-го-го, этот парень себе на уме»…
     - Слушай, а у тебя есть графитная смазка? - спрашивает Аникин.
     - Надо поискать. А что?
     - Да я с двигуном Хирурга совсем забодался. Видать, ни разу не заглядывал. Тараканы уже… Ржавчиной питаются.
     Перед сторожкой, на верстаке, - полуразобранный мотор. Починка моторов - и увлечение, и приработок Аникина. Между делом, да и в свободное от дежурств  время, отливал также грузила, мастерил кормушки, колокольчики и прочие снасти. Не давал себе и малой поблажки. Точно хотел кому-то доказать: я - не хуже!.. По крайней мере, забрасывать спиннинговые донки наловчился похлеще иных рыбачков, которые со всеми конечностями. Одно время даже «виски» гнал. И тут немало преуспел. От братьев-рыбаков отбоя не было. К слову, себя не баловал. Пробу, само собой, снимал. Как без этого на хорошее качество выйти! Однако Бабуин не одобрял сам промысел.
     «Лавку» Ваня прикрыл. Это немало подрезало его бюджет, но опечалило не слишком. И не столько из-за особых отношений с Хозяином Стоянки. Самого другой раз поджимало от выгонки развесёлого зелья. Нехорошо поджимало. Особенно когда «благодарные» клиенты прибывали за очередной порцией чуть ли ни на карачках… 
     Широкая скамейка под навесом с игрушечным, изрядной величины корабликом. Уже заметны очертания фрегата. Ваня явно натаскивает сына на серьёзные поделки.
     Меня подкалывал один вопрос. Но не хотелось в больное – со всего маха. Потому забрёл издалека:
     - Ваня, а почему Надя?.. У нас что, некому заниматься амброзией?
     - Нашему Рудольфу не до амброзии. У него с мусором завал. Квасит по-чёрному… Аким не знает уже, что делать. Кабы не дочурка его, Полинка…- Он протирает ветошкой край верстака, подтягивает к себе коленвал, начинает протирать и его.
     Аким, Аким Родионович как раз и был Хозяином нашей Стоянки. Пожалуй, Ваня Аникин да Руслан-Ихтиолог не «погоняли» его за глаза Бабуином.  Я-то вообще помалкивал. А как приходилось общаться, - только на Вы. По-другому долги не позволяли. Впрочем, он знал о своей кличке. Больше того, сам затвердил её принародно «Манифестом Бабуина».
      А Ваня:
      - У Надюши  теперь каникулы… Два месяца. Ну, а всякое движение, как и рисование… В общем, пока нормально... – Однако с голосом его не всё нормально.
      - Что, неважно? – срывается у меня  т о т  вопрос.
      - Да как тебе сказать… Этой самой химии накушалась под завязку. А дальше... Ты знаешь, что у наших эскулапов дальше... Резать. А Надя... Одним словом, занялась травами. Ей одна травница … то ли монахиня, Пелагея, целый букет расписала. Из семи названий. Шесть отыскала. Ну, собрала. Кое-что даже на Зелёной Косе. А вот седьмой – цветок… Он и называется - Семиродок. И будто жень-шень - «корень жизни», против него – пресная соломка. Пробовола она того жень-шеня… Может, кому и помогает, но ей… - Ваня удручённо ведёт головой. - А Семиродок … С ним проблема.
     - А что же знахарка?
     - То-то и оно… - Аникин разворачивает коленвал и принимается шлифовать меловой пудрой. - Понимаешь, он в наших краях вообще не водится. Сама Пелагея узнала о нём аж в младые годы, от собственной бабули, тоже типа ведуньи. И, мол, без того цветка от прочих – польза малая. А растёт он где-то на каком-то острове. По горным склонам, у водопадов…
      - На острове?!
      - Ну да. А ты что?..
      - Да ничего, просто… А остров называется?..
      - В том-то и дело - не помнит. Одно на уме: «Извёсткой оброс». Это она о кораллах. Но попасть на него даже в те, бабулькины, годы не всякому было дано. Мол, остров чистый только для чистых . Что-то в этом  роде… Ну, понятно, - старушечьи побасенки. Или цену набивает своему бизнесу. А Надюша так уверовала в её цветок!.. Снится даже. При том в натуральном цвете. Один тут… Да ты знаешь его – Боря Смиркин… Он ещё лодки меняет. Купит – не понравится, - продаст. Другую… Во-о-от… Этот Боря каким-то макаром пронюхал, что Надю цветные сны донимают и вконец извёл: вступай да вступай в его кружок. Он, понимаешь ли, открытие сделал: люди, которые цветные сны видят, настоящие гении. И если наберёт таких примеров и докажет особый дар «цветников», то открытие сделает его Нобелевским лауреатом, а кружковцев на весь мир прославит… Чудило ещё тот. Сам-то, говорят, снами приторговывает. Намалюет в записочке чего тебе хочется, запечатает в конвертик, поколдует над ним и – получай!… Не только приснится, захочешь сильно, - сбудется. Главное - конверт на ночь под подушку сунуть… А тебе цветные картинки снятся? –  как-то по-особому щурится Аникин.               
     Я молчу. Не хочется трогать эту тему. Особенно потешаться над нею. Слишком она царапает.
 
 3.                С другого края Стоянку замыкает речная протока. По её берегу - всё больше вёсельные да маломерные судёнышки с подвесными моторами. Мой «бегунок» в их ряду смотрится вполне...
     Протока обросла камышом, осокой, и свежий озоновый настой окончательно разгоняет тягомотину ночи. У соседнего спуска - Ихтиолог. Он тоже замечает меня. После взаимного - «Салют!» – «Салют!» - целая тирада:
      - За ночь вода в протоке упала, и обнажились человеческие безобразия. - Постоял, погремел вёслами, вставляя в уключины.- Кстати упала.
      У Ихтиолога особое чувство юмора: любит иной раз подкинуть хорошо шлифованную, иногда похожую на заклинание, фразу. Будто вынутую из готового писания. Так, проходя мимо «отвязавшейся» компании, мог выдать: «Марево коллективной поддатости окутывало Стоянку». На него не обижались. Но кое-кто крутил пальцем у виска. Правда, уже вдогонку.
     Он служит водолазом. Не у нас, конечно, - по ведомству морского порта. В компании заядлых любителей рыбной ловли и толкователей этой бездонной темы не замечен. Но кличка Ихтиолог приклеилась. Наверное, потому, что добавлял её к имени Руслан, когда знакомился. Зачем? А шутник… Хотя кое-кто полагает, это фамилия у него такая.
     На Стоянке Ихтиолог-Руслан славится больше как отчаянный уловитель «розы ветров». Парусник для такой забавы у него на ходу. Да, похоже, не слишком устраивают габариты. Вместе с Хозяином затеяли новый, «чтобы с выходом в Океанию». Собираются к осени опробовать. По бортам - уже и золочёное имя –
«М а ш е н ь к а».
     Сутки - в порту, трое - на Стоянке. Есть ли у него на «Бугре» жильё, семья – никто не знает. Пилит, строгает, вырезает, сваривает, подгоняет… (Хозяин - больше на подхвате,  доставалой материалов). А последнее время с утра пораньше Руслан чистит протоку. Оно и «добра» поднакопилось… Моторы винтами уже скребут. «Выуживает» ржавые якоря, автопокрышки, набитые илом консервные и пластмассовые банки, целлофановые кульки, стеклотару, полуразложившиеся тапочки и рейтузы… Подобными «дарами» и в большом изобилии «царь природы» снабжает свою Прародительницу за её щедрость и простоту.
      - Грустно, - роняет Руслан.
      - Всего-то?
      Он пропускает мою усмешку. 
     - Как, по-твоему, отчего это в последнее время с таким накатом торнадо, цунами, пожары, землетрясения, разломы, выбросы огненной лавы? – Почти без паузы сам и отвечает: - Если  человек царь природы, так кого же ей, Природе, «благодарить», как не этого самого «царя» за то зло, что он делает на земле и с землёй?!..
     - И дальше что? – Честно говоря, от подобных стенаний мне уже выть хочется.
     - Да что!.. Земля пытается скинуть со своего тела безумного наездника. Он никак не возьмёт в толк, что Она – и  Дом его, и Защита, тоже живое, ранимое существо. Она пока предупреждает. Больно? Да. Ибо он, гомо сапиенс,  по-прежнему со своей гордыней - из самых отвратных грехов. Ну и?.. Не мною сказано: сатана возгордился - с Неба свалился, Орфей гордился – в море утопился, мы гордимся – куда годимся?.. Да хоть бы это!..  Спустились в преисподнюю, вытащили на свет божий и расщепили лихо, что дремало себе тихо… Якобы для полного и дешёвого ублажения теплом и светом. И что получаем? Двухголовых козлят, восьмиухих щенят, недозрелых мальчат, ядовитых опят… А уж каким подарком обернётся оно потомкам, когда наткнутся на его могильники, скажем, через пару сотен лет… На его останки… Лихо это бессмертно в любой ипостаси. А у человеков-то куцая память.  Проклятия вскрытых через тысячелетия гробниц египетских фараонов забавной шуткой покажутся…
       Надо бы, хоть из духа противоречия,  вступиться за Человека, имя которого «звучит гордо». Но как ни крути, увы, складывается не в его пользу. Человек всё бежит, хватает что подвернётся под руку, торопится  куда-то, не глядя  под ноги. А уж поднять голову, взглянуть на верхушки деревьев, где трепещет, восхищается подаренной жизнью «параллельный мир», вовсе недосуг.
       - Или вода… Не обладай даром самоочищения, давно сошла бы с ума от всего, что  с  н е ю  творим… Ну, заодно и сами рехнулись бы... А ведь и у неё есть предел… -  Он смотрит на меня. Взглядец ещё тот – аж в пятках теплеет. Хотя не считаю себя слабаком. – Не спешишь?
      - Что, помочь лодку сбросить?
      - Да ладно! – Поигрывает бицепсами. Бицепсы - с гандбольный мячик. Делает свирепые глаза.
      Оба смеёмся. Уж в агрессии-то он никогда и никем замечен не был.
     - Сказка интересная пришла в голову, а главное -  кстати... Хочешь?
     Я смотрю на фонари. Кого-то сподобило погасить.
     - Давай. Не длинная?
     Он устраивается на корме.
     - Короткая сказка. Как всякая правда… Один мудрец поведал своему народу: «Настанет день, когда вся вода в мире, кроме той, что будет специально собрана, пропадёт. На смену ей придёт другая вода. Но тот, кто вздумает пить её, сойдет с ума…». И вот наступил этот самый день. И опустели все водоёмы. Но через какое-то время  снова наполнились водой. И люди жадно пили эту воду. И все, как один, сошли с ума. И только мудрец пил из своих запасов. И остался он один разумным среди безумцев. И безумцем назвали его. И тогда он вылил на землю запасы своей воды и выпил воды новой… И лишился разума. Но остальные были уверены, он обрёл разум…
     Ихтиолог снова плющит меня своим взглядом.
     - Как считаешь, почему мы так играючи крушим, душим, потрошим Землю? И самое грандиозное, о расплате не думаем…
     - И почему? – спрашиваю. Хотя причина и на слуху, и на виду: взрывчатая смесь, скрытая в приманчивых обёртках под названием цивилизация.  И чтобы побольше: «Мне! Мне!.. Ам!.. Ам!..». Ответ Руслана - из духа и сути этой причины, хотя вроде и неожиданный:
     - Да потому, что разорена сама душа человека. Мы забыли кто мы, откуда и зачем.  И если дальше будем мутировать, то…
     - То станем называть себя разумными?
      Сдержанная полуулыбка: дескать, а я о чём?! Потом снимается с кормы, легко сталкивает лодку.
     - Надо бы сначала Землю вылечить. Вернуть ей свои долги. А то и Космос обделаем по её подобию…
     «Уже обделали». - Это мой внутренний голос.
     В маске, гидрокостюме, с баллоном за плечами и в ластах Руслан и становится похожим на астронавта. Выводит лодку в протоку, кидает якорь, потом и сам переваливается за борт.
     Хоть этот, слава Богу, не из тех, какие только и умеют – щёки раздувать да воздух
сотрясать.

   4.                Нос к носу сталкиваюсь с Валерой Дирибоком. На плече - черпак, в руке - ведёрко покачивается. Сопровождает его целая шайка разномастных кошаков. Впереди походкой звезды подиума Чернуха вышагивает. В глазах – стылая пустота профессиональной убийцы.
    Всю эту свору он ведёт на утреннюю кормёжку. Через губу гнутым хоботком трубка свисает. Валера  заведённым хронометром посасывает её через равные промежутки. Из ноздрей, как из спаренной трубы, - густые выхлопы. А вообще он весь из себя - этакий аккуратненький толстячок. Очки в тонкой позолоченной оправе, некогда кумачовый галстук - с силуэтом оскаленной тигриной мордашки… Вид интеллигентного функционера «среднего звена» из прошлых времён. Есть в нём и что-то от футбольного фаната, готового пульнуть петарду в болельщиков противной команды. Я маленько огорчаю его:
      - Руслан опять воду мутит. Наверное, всю кошачью радость распугал.
      Подумал, что огорчаю. Валера, не вынимая трубки, каркает отрывистым,  вороньим:
      -  Жа мной! В Лагуну! На бычка!
      «Воинство» его послушно разворачивается.
      - Спасибо, Валера! - кричу в спину.
      - Жа шито?
      - Так за фонари. Спасибо, что выключил.
       Как ранняя птаха, он иногда, до моего подхода, отключал по утрам береговые фонари.
      -  Иждеваешься! Они тут шами вырубилишь. Ишчо ночью.
      Выдёргивает трубку. Обычно подобное действо случается в пылу. Но не так часто. Валера живёт в согласии с самим собой, с любимыми кошаками. Вообще – с природой какая она ни есть «в зоне его влияния». И никогда не насильничает. Драги, бурение вслепую хищными крючками, динамит, электрошоки, всё, чем наградила «царя природы» цивилизация  – на такие «снасти» у него крепкое табу. А тех, кто занимается подобным мародёрством, и за людей не признаёт.
      - Этот бывший Ляплявкин по дешёвке оторвал где-то халявный кабель. Я ещё тогда ему: «Куда ты суёшь гнильё?! Чуть перегрузка и – копец». А он: «Не лезь не в свои сани!». Я-то как раз – в свои. Я элетротехникум закончил, автошколу, заочный университет марксизма-ленинизма… Меня на макоронной фабрике комсомольцы уважали. А ему даже из ментовки – шпенделя «за превышение». Тоже мне капитан долбаный! И тут из пенсионеров выколупывал…
    «Полоская» на чём свет стоит бывшего председателя Стоянки Севу Ляплявкина, выпивоху и бездельника, Валера, видимо, забывает, куда и зачем направлял свои стопы. Я же топаю за ним благодарным слушателем. Так, всей компанией и заворачиваем к его будке. Одна Чернуха продолжает безмятежное шествие к Лагуне.
     На будке, во всю её ширину, жгучей бордовой краской - таинственная криптограмма: «Наше время придёт!». Прямо под нею – мопед и сенокосилка с моторчиком. Хирург, не слишком склонный к церемониям, как-то, при очередном «чаепитии» в его вельботе, спросил: «Валера Осипович, и откуда это ваше время придёт?». У Валеры от такого вопроса даже окуляры засветились. Он кинул рукой куда-то за край Косы, где начиналось открытое море. «Из Бермудского треугольника что ли? Партизаны?». - Хирург явно потешался. «Может, из Бермудского. Может, и партизаны». - Голос Валеры оседает до таинственного шёпота.
     Боря Смиркин (он почти всегда проявлялся при остреньком) - в удивлении: «Олег Артурович, а вы-то как угадали?! В конверте у Валерия Осиповича именно это и было – острова  в тумане. Но вас же при том не стояло!». Он притискивается вплотную к Хирургу и начинает  пытать, не видятся ли тому цветные сны. 
     А вообще-то Валера иной раз мог закрутить не хуже Ихтиолога. Так, на вопрос о здоровье обычно выдавал: «Моё ждоровье неуклонно улучшаетша!», чем приводил в немалое замешательство готового посочувствовать. Бывало нечто и с экономическим уклоном: «На фоне падения фондового рынка и рошта фьючеров моё ждоровье оштаётша штабильным». Когда же хотели проникнуть в эти фьючеры, подумав, отвечал: «Ну, ешли раштут, - жначит,  кранты бабе Шуре».
     Валерина будка и само невеликое подворье наглухо запечатаны листами плоского шифера. Сквозь зарешеченное  окно высовывается чёрная труба «буржуйки». Во дворе же - чего только!… И штабеля дров, и шматки плёнки, и сваленные по углам запчасти и детали, топоры, бензопила, электродрель, лопаты, грабли… Под ногами – плошки- поварёшки с задубелым кошачьим кормом.
     Но возносило Валеру над прочим стояночным людом иное богатство, а именно: пять или шесть клеток с ангарскими кроликами. Они толково расставлены на стеллажах. И, конечно, - сенокосилка с моторчиком собственного рукоделия, мопед по кличке «ишак», тоже самоделка. Ровно в половине девятого, накормив безпокойную, но хорошо вымуштрованную семейку, он седлает своего «ишака» и с ветерком вымётывает на «Бугор».
     Валера верхом на мопеде, с пыхающей трубкой через губу и с рюкзаком цвета тухлого яичного желтка за плечами являл собой живой символ нашей Стоянки. Впрочем, далеко не единственный.
     Незамысловатые дощатые времянки, обшитые металлическими пластинами ради пожарной безопасности, и зовутся по-простому – будками. Иные тянут на большее: утеплены, и в них можно даже зимовать. Но всё одно – будки. Поскольку Стоянку произвели ещё ветераны гражданской войны, - от них же осталась и память о «буржуйках». Эти гениальные творения (а, как известно, всё гениальное просто и вечно: лопата, колесо, самогонный аппарат) и вырабатывают тепло. Благо, холода держатся в наших краях не долго, да и не особо лютые. Выпадают сезоны, когда не только Река, - протоки не замерзают. О Лагуне и море уж и говорить нечего.
     Топим «буржуйки» спиленным или свалившимся по собственной воле сушняком, а старожилы, как Валера, и заготовленным углём. Он с приближением осени небольшими порциями доставляет его из города в рюкзачке. Почему примитивные обогреватели называют «буржуйками» - для меня  загадка истории. Может, потому, что и буржуинов когда-то сильно прижало, да так сильно, что пидвигло на это изобретение?
     Капитально проживают на Стоянке, по большей части, из «бывших», коим особо и податься некуда, да и незачем. Скажем, такие, как я. Конечно, мы поцивильней тех, кому для жизни выпали распады городских свалок. «Наши» платёжеспособные. «У нас тоже вроде бомжатника, но бомжатника элитного. У нас под боком и водичка, и мусор не абы какой, а с опарышем», - гордится  Валера. В шутку или всерьез – поди разгадай. На опарыш-то воистину рыбка неплохо клюет.
      Сам он тоже из «бывших», однако какой-никакой  приработок и на «Бугре», и на Стоянке. Там – машины «лечит», у нас – электриком. И круглый год - в своей будке, с кошаками да кроликами. Хотя у него-то и городская квартира в порядке. Раз в неделю, по выходным, к нему «подгребает» жена Нора. «В городе у меня - шразу аллергия в виде чешотки», - признаётся Валера без смущения, даже с немалым вызовом, дескать, во какие мы! У Хирурга свой диагноз: «Видел его чесотку. Я бы от такой  жены на самый высокий дуб заскочил. И не слезал до второго пришествия».
     И ещё я думал вот о чём: мог ли почитатель кошек ненавидеть собак? Наверное, мог. Но чтобы травить… Об Ихтиологе и Ване Аникине подобное и в мыслях не держал. Хирург – тот вообще… Аким? Да нет! Хотя… Почему нет?!..


 5.                Я не сомневался, Хозяин знает уже о потухших ночью светильниках. Но мне-то надо показать, что и я в курсе. Ночью-то я глаза и уши Стоянки.
     Два отъездивших свое автофургона, составленные наподобие детских кубиков, и есть «хоромы» Акима и Маши. Верхний – цвета пляжного песка. Под широколистой кроной дерева со свисающими бананами нежится загорелая до шоколада «сладкая парочка» (Надина работа). Иными чертами - вылитые хозяева. Особо любопытные специально заворачивают, дабы поближе разглядеть эти черты. Верхний фургон – под спальню, нижний, «салатный» (с известной копией-картиной рыболова, замершего с удочкой у воды), в непогожие дни - столовая. В нём  также всякие припасы – от рыболовных снастей до ящиков с картошкой и луком. Из окна тыльной стороны труба «буржуйки выглядывает. Сторона эта изрядно обгорела. И как Хозяин ни драил, ни красил её, - вздутая корявая отметина осталась. Правда, «буржуйка» тут не при чём.
     Часть дворика, укрытого навесом и заплетённого виноградной изабеллой, занимает крепко сколоченный стол с крышкой из травленых огнём паяльной лампы буковых досок. За ним, при случае, может уместиться гулевая компания, правда, не слишком раздольная.
     Сами хозяева слывут людьми открытыми, хлебосольными. Самовар, сушки-пряники, ваза с сахаром, банка с вишнёвым вареньем, манговые цукаты, пустые чашки вразброс – всё говорит о том, что здесь уже почаёвничали или собираются… Где-то в тёмном закоулке мозговой извилины чиликает: «Идиллия. У самовара я и моя Маша…». А ещё, когда только подходил, из дворика мимолетным мазком скользнула фигурка.
     Открываю рот, чтобы обозначить себя… И тут, под навесом, на гвозде, замечаю свёрнутый коброй ошейник с бронзовыми шипами.
     Ошейник отравленной Лаймы.
     Двор покидаю виноватой тенью. Сам не знаю почему…
     Ступеньки сторожки, где я сидел какой-то час назад, теперь занимает белокурое создание с голубыми глазами – дочурка Рудольфа. Глаза - «на мокром месте». Девочка ласкает голову Лаймы, жмётся к ней лицом, что-то шепчет. Странно, Лайма вернулась. Перестаёт стыдиться своей немощи? Тогда ей, видно, совсем худо. Решила окончательно попрощаться?
      - Полина, а папа где? – говорю первое, что приходит на ум.
      Плечи девочки вздрагивают, словно от испуга.
      - Папа с тележкой на «Бугор» пошёл. Бутылки сдавать. И хлебушка купить.
      - А ты почему убежала… там, из-под навеса? – Говорю опять же наугад, вспомнив мелькнувшую укороченную тень.
      - Я думала, Бабуин…
      - Ты боишься Акима Родионовича? Почему? Он тебя обижает?
      - Он папу из боцманов выгнал. - Полинка обнимает мёртвенно застывшую Лайму. - Хорошая моя, не плачь…- У самой же слёзы – из обоих глаз…

       Я улёгся подремать после суточного дежурства, как в дверь постучали. Да с такой  дробью, будто пожар. Выглянул из будки. Полинка.
     - Там!… Там мальчишки!… Хотят утопить!… Топят!… Маленького… Скорее!…- Она показывала в сторону Лагуны, от нетерпения приседала и била кулачками по голым коленкам…
           От протоки, подземной трубой, через всю Стоянку сходил в Лагуну избыток весенней и дождевой воды. За годы у её торца она образовала глубокую вымоину. В этой клокочущей завихрениями вымоине (накануне прошумел ливень) трепыхался живой комочек плоти. Три или четыре голопузых «пирата» не давали ему выбраться, пихали палками поближе к трубе. В общем, забавлялись. Когда мы подбежали, щенок почти не сопротивлялся. Его носило по кругу.
     В запале раскидал мальцов, по шею рухнул в воду и подхватил кутёнка. Он уже не шевелился, но сердечко, кажется, тукало. Полинка стояла на берегу и, прижимая к груди ручонки, почти без перерыва икала.
     Щенок был совсем плох. И так ещё подслеповатые глаза затянуло мутной плевой. Я отнёс его в будку, обмотал тёплым свитером, может, согреется, отойдёт. Хотя особо не верил в это. Дело случилось осенью, хоть и ранней, но вода уже подостыла. Да и нахлебался.
     В полночь разбудило жалобное поскуливание, больше похожее на детские всхлипы. Звуки происходили из сложенного коконом свитера. Я развернул его. Щенок шевелился. И не просто шевелился, - тянул мордочку, чего-то настырно требовал.
     На тот момент у меня не было и крошки съестного. Подождав утра, я отправился к Валере. Он как раз черпал в протоке «горчака» для своей вечно голодной своры.
     Сорная пузатенькая рыбёшка горчак в половину мизинца – для людей продукт бесполезный. Чистить да потрошить замаешься. И вкус не слишком, соответствует названию, но для кошек - удобоваримое. «Да не жалко мне этого добра! Но ты что, не жнаешь, шобаки – такая тварь… не едят шырой рыбы!».
     Варить мне тогда было не на чём, разве на костре… Электроплиткой разжился позже. Взял на руки щенка, поднёс к мордочке рыбёшку. Он так хватанул её… За малым с пальцами не проглотил. С той поры самым любимым лакомством для него был этот самый горчак. Кутёнок мог поглощать его немерено. Со временем  тяга эта сильно поубавилась. Жалко. Корм почти дармовой.
     Мы долго гадали, какое дать имя. Предложил назвать Лаймой, что значит – счастливая. Полинке понравилось. И эти годы Лайма для нас -  вначале что-то вроде любимой пушистой игрушки, потом преданный друг и охранитель. А вообще, я не знал, кто бы из «наших» не привечал её. Каждый старался подсунуть косточку полакомей. А что понятливая – уже говорил. Как-то надо было подняться на «Бугор». Вышел за ворота, и тут меня догнала Лайма. Заступила дорогу, обернулась к Стоянке и ну тявкать. Тявкает и на меня поглядывает. Мол, что же ты, дурень, не соображаешь. Сообразил, наконец. К нам Полинка бежит, машет рукой, просит подождать.
      Ей надо было что-то купить…
      Кладу ладонь на головку девочки.
      - Ты чем будешь сейчас заниматься?
      - Не знаю.
      - Там тётя Надя амброзию выпалывает. Помогла бы.
      - Ладно. - Она трёт ладошкой глаза.
      - А третий класс как закончила?
      - С одной четвёркой.
      - А остальные?
      - Что остальные? - В голосе девочки обида. - Остальные – пятёрки. А вы думали…
      - Да я так и  думал…
     Полинка щурится на меня подозрительно: мол, если так думал, чего спрашивать?
      - Пойдём, сейчас чайку заварю. У меня крендельки есть хорошие, с маком. А потом ты поможешь тёте Наде. И всё будет хорошо – и с папой твоим, и с Лаймой, - пытаюсь её утешить. А перед глазами - ошейник с бронзовыми шипами. Под навесом, на самом видном месте…
      - А потом я с Ванечкой рыбку половлю. - В глазах девочки лукавые светлячки. – Папка вернётся, а на сковородке – жареная кефаль. У вас есть немножко постного масла?
 - Немножко есть.
 - А вы тоже любите, чтобы рыба – с лучком?
 - Есть и лук.
      Дети на нашей Стоянке, хвала Всевышнему, растут и добрые, и смышлёные.
      Мы заходим в сторожку. Я ставлю на плитку  чайник, насыпаю в заварник остатки Надиной травки. Во дворе слышится тарахтенье мотора. Выглядываю в окно. Валера  Дирибок с трубкой через губу подвигается верхом на сенокосилке через открытые ворота. Дымит трубка, дымит мотор. Картина и юморная, и привычная. Валера «с утра пораньше» отправляется подкосить корма для своей «худобы».
    

6.                В моём дворике, больше похожем на конспиративный закуток, сидит Аким. Я здороваюсь, а он протягивает руку, словно утопающему. Не выпуская, усаживает на скамейку. Хозяин в камуфляже – своей всегдашней боевой форме. Зимой, правда,  лёгкую куртку заменяет бушлат. А вот ботинки десантника меняет редко.
      Подозреваю, зачем он ко мне. Но что из этого выйдет?.. Малость неловко. За него неловко.
      Рваный шрам от скулы до глазницы. Правый глаз вставной, темнее живого. Но почему-то всегда смотрят в этот, мёртвый. Он притягивал, как притягивает омут.
      А дальше происходит то, что никак не стыкуется с моей догадкой. Аким достаёт из кармана и выкладывает ошейник с бронзовыми шипами. Тычет себя в грудь большим пальцем, прицеливается указательным в ошейник, отстраняюще ведёт головой. 
     Я научился понимать его по «разговору» пальцев, шевелению губ, пульсации шрама или выражению живого глаза. Чтобы понять друг друга, оказывается, можно обойтись и без слов. Иным же для этого и жизни не достаёт, хотя говорят, говорят, говорят… В этот момент он «говорит», что к ошейнику никакого касательства не имеет.
       - Его подбросили? - срывается догадкой.
       Он смыкает веки.
       - Зачем? - Аким Родионович немой, но не глухой. Теперь живой глаз смотрит на меня с таким вниманием, будто вопрошает: «А сам как думаешь?».
     - Подстава?
     Он согласно моргает.
     - Значит, кто отравил Лайму, тот и ошейник снял. И подбросил… Но кто? И почему вам? И опять же – зачем?
     Вопросов слишком, и я замолкаю. Вывешенный на обозрение ошейник означал только одно – наводку. Для меня?..  Но  т о т  не мог не знать моего особого расположения к Хозяину. А вот же - закралось… И начало бы разъедать, не явись Аким собственной персоной. На эту «ржу», похоже, и рассчитывал «киллер». Да на «общественное» мнение. Мелкая, но всё же пакость.
     Кого-то сильно прищемил Хозяин. Лайма же, при всей её доверчивости, не всякому протягивает шею.
     - Вы знаете этого человека?
     Он прикрывает глаза.
     А пять лет назад…
       «Перевыборы» протекали на исконном для подобных ристалищ пятачке, - в проходе между рядами посаженных на «козлы» катеров. Год от года их спускалось на воду всё меньше. Из-за «кусучих» цен на горючее и пользование  землёй, поборы за лошадиные силы, преклонного возраста самих судовладельцев. На десять хозяев маломерных судов семь -  пенсионеры, «материал отработанный», из тех времён, когда мотолодки и катера «являлись не роскошью, а средством передвижения и отдыха». Одним словом, люди малого и среднего достатка (это в  т е  годы). Теперь они доживали у своих «посудин», как у погостов предков.
     «Трибуна» – рухнувшая туша старого дерева, обглоданная непогодой и короедами. Кто-то приладил поверху дверь, снятую с петель брошенной будки. Получился  «семейный» стол, «годный и для президиума и для составления протокола». Добрая часть народа пребывала на ногах. Сидели самые искушённые, ибо сообразили прихватить  раскладные стульчики. Заправлял сходкой Валерий Осипович Дирибок. За умение держать подобные ристалища в узде и переводить в нужный аллюр, за «публичный» голос его всякий раз и выдвигали «рупором». Доверие отрабатывал с полной душевной отдачей и немалой выдумкой. Обычно говорил без бумажки, но «как по писаному». Это особенно подкупало.
     … - А вопрош, товаришчи, выходит жа  рамки. –  Затравка многообещающая, и выражение физиономии оратор подобрал к ней не простое.
     - Ты бы, товаришч, выплнул свою вонючку! - посоветовал кто-то доброжелательный из ближнего, «сидячого» ряда. – И когда галстук постираешь? А то тигра уже на Чернуху смахивает.   
     - Ижвините. - Валера вместе с трубкой выпустил клубок дыма. Некорректная подсечка пошла на пользу, прибавила его речи динамики: - Значит, первое – берега. Ползут на глазах. Прибои, особенно осенью, съедают Стоянку. Второе – сухостой. За один прошлый год придавило пять лодок. Ноль внимания!  Третье – мусор, отходы нашей, так называемой, жизнедеятельности, - по самые уши скоро. Нас, как инкубатор заразы, просто прихлопнут. С «Бугра» последний раз - пальчиком… А мы? А у нас – всё тот же шумел камыш деревья гнулись…
     - Позвольте, позвольте, у кого это, «у нас шумел»? У меня не шумел и не шумит. На вверенной мне площадке всегда порядок. Я-то слежу…- пробился кто-то из гущи. – Моя гражданская позиция такова: желательно, чтобы сам господин Ляплявкин обрисовал, как и почему докатил Стоянку до ручки?
     - Господин Славный, вы, кажется агент по недвижимости? – подвихнулся чуток «рупор». Но тут же и выправился: - А где вы были при отчёте? А в отчёте начальник Стоянки Всеволод Аскольдович Ляплявкин со всей принципиальностью ответственного человека заявил: на счету её, Стоянки, один столбняк.   
     - Во-первых, Ляп… э-э… господин Ляплявкин, никакой не начальник. А даже наоборот. Это мы его избрали председателем и оплачиваем содержание. Во-вторых, я не знаю, что вы поняли из его отчёта, я так ничего не понял. – Строгий тенор господина Славного, человека с лицом экзекутора и любовно выделанной, слегка подкрашенной, бородкой, вызрел под конец до баритона.
     - Согласен с этим… агентом. Наш Ляпкин прёт ещё на один срок? А как это без программы резервов поднимать уровень и выходить из встречной полосы?! С какими шишами? Я тоже не врубился. Пускай доложит, если опять хочет в кресло. – Трезвое возмущение бывшего водилы-дальнобойщика Матвея Дзюбы было также по существу, и собрание одобрительно заурчало.
     Ляплявкин молчал.
     - Какими-какими!…Ты, Матвей, вроде не знаешь! Внутренними. Оплату поднять надо. А то к пенсии вам по два раза на год прибавляют, а за Стоянку – жлобничаете! – Это  - смелая вылазка Егорушки, нештатного инспектора по защите рыбного поголовья.
     - А ты вообще завянь со своим буль-буль! Кряква подсадная! С Ляпкиным в одной лодке квасишь. Вам сколько ни плати – всё равно в выхлоп.
     - А сам не квасишь?
     - Я-то как раз - за кровные!… Я еще корячусь! Из камышей не выглядываю, с кого бы сдёрнуть. А прибавки можешь забрать на подтирочный материал. Тоже мне прибавки! Пока через аля-ля доползут – кости обглоданные, а не прибавки.
     - Валера, ты ведешь или как?! Кончай эти трынды! - Голос из народа.
     - Согласный! - Дирибок потрясает зажатой в кулаке трубкой. - Итак, вопрос ребром: либо – мы, либо – нас. Третьего не дано. Поступило предложение: «Как поднять уровень?». На этом и сосредоточим заодно с кандидатурой.
     - Дозвольте-ка мне…
     Все повернули головы к человеку с медалькой «За отвагу» на черно-суконном  кителе. Было тепло, но бронзовые пуговки с якорями затягивали китель почти у самой шеи. Только пара синих полосок тельняшки выглядывала.
     - Гаврилыч, ты с предложением или у тебя прения? - Валерина трубка изваяла в воздухе фигуру похожую на вопрос. Старик не заметил её.
     - А вспомянем-ка, голуби сизокрылые, из каких соображений выдвигали мы этого коршуна, Севу Ляплявкина, И почему уже два срока на наших полях просо клюёт и носом не ведёт, - с нарастающей отвагой запел Гаврилыч. Запел хорошо поставленным голосом бывшего наставника по гребле и парусному делу «мореходки». - А потому выдвигали мы его, сердешного, чтобы марево коллективной поддатости сохранял. Для большей демократии выдвигали. А она, эта демократия,  до того раскисла – из носа кое у кого капает. И про какой вы тут уровень дребезжите?! С кем поднимать собираетесь?    
      Иные речёвки Ихтиолога крепко застревали в народе.
     - Марево-то марево, только в мареве этом, кроме корыта, «бобик» и «волга» плавают. И это, заметим, при окладе - на один ящик водки…-  Господин Славный рассуждал вроде про себя, но соседние прониклись. И оборотились к Всеволоду Аскольдовичу с интересом, будто впервые увидели. Но тут же и потупили очи.
      Видели, знали, катались и обнимались, наливали и закусывали… Оно и «корыто» – из нержавейки, с дизельным мотором, хорошего хода. Катер - из самых заметных на Стоянке. И хозяин – человек компанейский и не скупердяй: «Моё горючее – в карбюраторе, а твоё в  - бутылке, на столе…». А когда по распаренным телесам ласковый бриз шуршит, чайки над головами – крылышками-опахалами, да на столе-самобранке чего только… Кто-то из потупившихся выдавил со стоном, из самого нутра: «Ыы-ы-х!»…
     При довольно молодых летах плешь у Ляплявкина знатная. Теперь отливала масляной краской цвета вареного рака. На цветной панцирь у Всеволода Аскольдовича она становилась похожей в двух эпизодах: после принятия самого предпочитаемого перцового напитка и при сильном возбуждении. Разобрать же когда - то, а когда - другое  можно, конечно, но только крупному специалисту. Так что Севе панцирь служил наподобие флюгера или охранной крыши. А вот в лице не менялся. То есть менялся, но при любом раскладе - в бледную, интеллигентную сторону. И тут к Севе лучше не подступай. А ежели кто осмеливался да ещё с намёками типа: «А мне бы…», то получал в пику: «У тебя есть? Нету!.. Тогда гут бай. Я занятый».
     - Может, вы, Гаврилыч, хотите всё-таки что-то предложить, посоветовать, выдвинуть?.. Хорошо, спасибо, давайте.  А если нечего, то... - Валера откланялся ветерану с медалькой «За отвагу».
     - Хо-зя-ин  н у ж ен! – Опять же - в растяжечку. И не зря. Эти два слова для Стоянки давно вылепились в заклинание, хотя и кувыркались в известном мареве. - А демократа Ляплявкина – в монастырь, грехи замаливать. Мою калабуху тоже сплющило деревом…       
     - Кто бы спорил! Или есть такие?
     Егорушка высунул, было, протестующую ладошку, но тут же и спрятал.
     - Тогда – форвертз! Вперёд! Кто чувствует из себя Хо-зя-и-ном, может сразу и выдвинуться. Хоть поднятием руки, хоть голосом, хоть запиской. Проголосуем?
     - Да чего там!..  Согласные. 
     Наступило затишье. Все ожидали, кому это взбредёт сделаться Хозяином Стоянки, которую поднимать от самого плинтуса. Головной панцирь Севы начал обретать свой всегдашний голубоватый колер. Его не то, что изгонять, а ещё просить будут.      
     - Что там у вас? Давайте сюда! - очнулся Валера. В народе происходило зигзагообразное шевеление. Наконец, вынырнул клочок бумаги. Валера поднёс его к очкам. Разглядывал, протирал стёкла, выдёргивал и снова совал на место трубку. Пару раз промахнулся - в ухо ткнул.
     - Да не тяни ты куцего за хвост. Излагай! – затомился Матвей Дзюба. – Рыбалка на хрен совсем…
     - Излагаю… Тут такое…- Он хэкнул, вроде смешок выдавил. - Излагаю. Бумага называется «Манифест Бабуина». Ну, вы знаете, кто такой Бабуин! - Валера встряхнулся, прочие вытянули шеи. – Зачитываю: «Манифест Бабуина». Это название. Заголовок, значит… А дальше так-кое-е!.. «Если выберете меня председателем,- через год на лодочной Стоянке по имени «Заря» будет армейский порядок». - Валера потряс над головой листком.      
     - И всё?
     - И всё!   
     - Клл-а-асс!! – вскинул большой палец Паша Сыроежко. 
     - Лажа! Лажа! – заёрзал Егорушка. - Валера, а не ты его когда-то  в Бабуины произвёл?! Расскажи людям, а то после опять талды-булды про демократию…
     - В чём дело?! – возмутился Жора Хруст, то ли продюсер, то ли менеджер «бугорный». – Пускай сам и расскажет.
     - Ты чего, с бодуна?! Как он тебе расскажет, на пальцах? -  Кореша осадил Паша Сыроежко, с виду шут и рубаха-парень. Но под разудалой личиной рыбак скрывался серьёзный, изворотливый, травленый, добычу носом чуял. В садке его всегда трепыхалась рыбка неплохая. Ловил и для собственного ублажения, но и по заказу. При том – на любой вкус. Так что денежка  водилась. Может, потому и доброты в нём было поболее, чем у правильных.
     - Вы сами все – с бодуна! Немого – в председатели. Тогда лучше – слепого! А то не всю Стоянку прос… Ладно, что там у тебя за рассказ? 
     - Нормальный рассказ. Ничего такого… - Валера сунул в рот трубку и уж затянулся от души. Он был чуток в размышлении. Ему тоже «манифест» чем-то вроде розыгрыша показался. И сам, другой раз, не против  выкинуть этакое… А чутьем председателя всяческих собраний, заседаний и совещаний улавливал: «разрядка» сейчас бы не помешала.

7.                - Да вы шами – в этом журжете. - Наверстывая упущенное, Валера за малым не поперхнулся дымом. – Извините – в сюжете. А я… А мы с  Родионычем больше охотники до пресноводного белка. В море выходим так… погулять, бакланов пострелять. Развелось, сами знаете, - уже на горбах дельфинов свадьбы справляют.
     - Хха-га, знаем ваших бакланов! - обрадовался Егорушка. Нехорошо обрадовался.
     - Во-от…- Валера превозмог себя, не клюнул на зловредную наживку нештатного фискала.- Стоим это мы себе спокойненько… Это ещё когда Родионыч при всём своём здоровье в капитанах спецназа ходил. Стоим, значит… 
     - Ближе к телу, - не выдержал Дзюба.
     - Ну, на повороте, у Рыковых камней стоим, ниже белого бакена!… Аким, я и ещё две лодки… Солнышко вот-вот... Вершки тополей позолотой тронуло. Во-о-оздух!.. Куда там твоему рассолу!.. Прочищает до самого копчика. Водичка приманчиво так плюх-плюх о борта… - У Валеры даже глазки закатились. Секретарь оторвался от протокола, локтем – в бок: «Это тоже заносить?». – «Обязательно!» – точно с перепугу  вздёрнулся председатель. Но тут же – в прежнее русло: - Во-от… Ждем-с. А она – не клюет! Уже и солнышко… А она не клюёт!.. Припекает… Опять же – голяк!.. Слышу: «Ах-ха-ха-ха!»… Да такое!.. Сом  у берега, под карчёй, так болтонулся, за малым не вывернул.  Из проток – гуси-лебеди косяками. На том берегу, из лесопосадки – тучи воронья. Гай-гуй подняли… Что ты-ы!… А Родионыч – во всю свою версту и кулаками-кувалдочками – по барабану. Ну, у него грудина, вроде барабана. «Братцы, вот это жизня!»… И в речку – со всего маху…
      Акселерат Паша Сыроежко снова выбросил над головой большой  палец, сильно смахивающий на копчёного бычка.
     - И чего дальше? Вынырнул? 
     - Вот же - манифест!.. В общем, у Родионыча такие прыжки - в характере, когда не клюёт. Когда часто клюёт, - тоже. Я же говорю, натура такая у человека ... Всё - от души и сверх перекладины!  Да у нас тут другие и не водятся. – Аргумент сильный. Кое-кого он заставил приосаниться. - А дальше… Сдвинули лодки, позавтракали. Завтрак, сами понимаете… На воде где завтрак там и обед. А Родионыч: «Я люблю тебя, жизнь!»… И опять - бултых!…
     - Ну, певун! А сам не бултых?! – Гаврилыч вроде как даже обиделся за автора манифеста.- Завтра - воскресенье. Кое-кто явится… Поглядим, что оно из этого выйдет… 
     - Я и говорю - от полноты! Закон физики: в бутылке мельчает, а в душе… Ничего, никуда даром не пропадает! Закон сохранения… - повело Валеру в науку, - Я и ляпни: «Ну, ты, Родионыч, чисто бабуин из зоопарка. На волю вырвался!». Оно и прилепилось. Чего там, все мы – из той эволюции:  у кого хвоста больше, кто с одним копчиком остался. А Бабуин… У Родионыча - с генами никакого атавизма. Подполковника сверх срока выслужил. Бабуин – больше для звука. Родионыч сам не против. Хоть этот «Манифест»… С юмором… А у нас тут на Стоянке такое… без юмора … 
     - Эй ты, папаня кошачий, кончай травить! – плеснул Дзюба скопившимся адринолином. – Мне что, внуков твоим долбаным горчаком  кормить?! Где твой Родионыч? Давай сюда! Если на самом деле, то давай. Поглядим. Нам теперь хоть косого, хоть кривого, лишь бы в дырках не свистело. 
     Народ раздвинулся. Перед столом «президиума» укрепилась коряжистая фигура в камуфляже. Жёсткий ёжик волос, тронутый на висках белой порошей… Рваная дорожка свежего шрама – от скулы под самые защитные очки.
     Жора Хруст и Паша Сыроежко стояли чуток наособь. Поглядываяли на «кандидата», перетирали между собой вполголоса: «Этот? Я его что-то не помню». - Жора покривил губы. - «Так он в командировках по три-четыре месяца. Но когда являлся, - вся Стоянка гудела». - «А как же я…», - слетело у менеджера нечто похожее на обиду. - «А ты чё-нибудь одно – или бабло срубать или кислородом дышать!». – «Ну, и зачем ему это болото? Что в нём можно еще настрелять?». – «Боится, как бы Стоянку не разогнали.-  Паша растянул зевком свой и без того немалый ротик. У него слипались глаза после ночного  промысла. И чтобы не потерять себя, прихлёбывал из бутылки пиво. - А он, ты же слыхал, любит это дело». - «Хха, ещё веришь в непорочную любовь?». – «Ну, а почему!.. У него это – от бати. Аким с ним в лодке – с ползунков…».
     На корме ближнего катера сидел Хирург. К его могучему плечу лепилось хрупкое создание в смелом купальничке и «со следами пережитых страстей на лице». Колоритная парочка чирикала о чём-то своём, сокровенном. При том их босые лапки шаловливо так друг о дружку тёрлись. Страсти, что кипели внизу, их, похоже, нисколько не задевали.
      Остальные  взирали на «Бабуина» молча и с  любопытством. В нём  не осталось и малого намёка на того весёлого забияку, которого расписал Дирибок. Сильно перевернула его последняя командировка. До того сильно, что кое у кого из прошлых сотоварищей по рыбалке и прочим её прелестям щикотнуло внутри.
     - Я – не против, - первым нашёлся господин Славный. Все переключили внимание на этого «агента по недвижимости» с ухоженной профессорской бородкой, ещё не понимая толком, о чём он. (Ходили слухи, что раньше он филологией занимался в университете). - Я не против кандидатуры и манифеста Акима Родионовича Ба…- оратор запнулся. –  Думаю, не помешало бы затвердить сей манускрипт настоящей фамилией. И числом сегодняшним пометить. Дабы знать, с какого момента наступит обещанный год великого Ренессанса, то бишь Возрождения.
     Аким взял у Валеры листок, достал из нагрудного кармана ручку, почеркал в нём и той, почёрканной, стороной собранию предъявил.
     - Всё, Валера? - Матвей Дзюба стал выбираться из толпы.
     - Как же всё! А проголосовать?… Мы человека не на курорты отправляем, а работать. И это… берём ответственность на себя.
     Резюме было вполне к месту и всё же неожиданным. И оно отрезвило собрание. Действительно, как это можно на такой должности без голоса работать?! Особенно при столь разношерстной команде. Чем же, на самом деле,  паруса надувать, как не крепким словцом?! Всегда так было …
     Пока топтались на месте и чесали затылки, незаметно, рядом с «кандидатом», Ваня Аникин вырос. По мерке Акима – почти подросток. Но далеко не хлипкий, хоть и с усечённой рукой. В то время он ещё не состоял в охране Стоянки, а для подкрепления инвалидского бюджета производил «виски». Знали его и как единственного на всей Зеленой Косе рыбака-виртуоза с одной рукой. И уважили за это не меньше, чем за подпольный, весьма забористый, но доступный по цене, напиток. То, что сказал Ваня, больше походило на короткое донесение в боевых условиях:
     - Я с ним был. С Акимом Родионовичем.  Т а м. Если он обещает, то сделает.
     Голос не слишком громкий. Но замеса такого… крепенького. В общем, его услышали. Иные опустили головы. Иные отвернули. Как бы засмущались. Однако переморгали. Через минуту-другую почти все высветили голые ладошки. Даже не стали ожидать Валериного: «Кто за?».
      Новый председатель обменялся с Ваней  знаками. Аникин – опять к собранию:
      - Аким Родионович просит не расходится. Надо выбрать ревизионную комиссию, чтобы для начала провести инвентаризацию. А потом она, эта комиссия, будет на постоянной основе…
     Череп Севы Ляплявкина снова начал багроветь. А Ваня:
     -  И ещё. Членам правления привилегий теперь не будет. То есть они, как и все, должны оплачивать за хранение судов и другие услуги по полной программе. Если кто не согласен, может сейчас же выйти из состава. А о новом поговорим в следующий раз.
      Егорушка и ещё один «член» тут же и выказали свои ручонки:
      - Мы выходим. Но не потому что, а…
      - Не пудри мозги! - осадил нештатного рыбинспектора Матвей-дальнобойщик. – Выходишь – и выходи. Гнилые сучки сами отпадают.
     Собрание молчало. В целом, одобрительно молчало. Хотя сомнение подтачивало: а что оно выйдет из такой «реформы»? Сильно выпадала она из привычного «марева» стояночной жизни. Ещё шага не успел сделать, а уже закручивает…
     Так немой подполковник в отставке стал председателем лодочной Стоянки «Заря». Только с тех пор, за пять лет, немало воды утекло в море-океан, много чего разного было.  Но в ипостаси председателя Аким уже второй срок держался.


8.                Половинку решетчатых ворот Нора толкает ногой. Руки оттягивают тяжеленные сумки. По случаю воскресного дня, встречи с мужем голову венчает «гнездо кукушки» цвета медного купороса. Платье  воздушное, полупрозрачное, в белых серёжках ландышей. Туфли на высоких шпильках… Хотя груз и понуждает переваливаться утицей, а обувка на тонких подставах чуток вихляется, однако с хорошего хода не слишком сбивает.
     То следом, то сбоку, трусцой - Егорушка. Когда-то Матвей Дзюба на знаковом для Стоянки соборе обозвал его подсадной кряквой. Егорушку это задело, но смутило не очень. То была не просто оговорка, а давно прилипшая банным листом погонялка.
     Нештатный блюститель фауны легко «клеился» к любой компании. Он крепко держался на том, что подобную особу никто не посмеет отвергнуть. А иные его наличие в своём «тёплом» кругу даже за честь почтут. Рыльце-то у каждого в пушку. Может, от такого взаимного понимания и нос сделался сизым, крупчатым, как пережившая зиму барабулька. А вообще Егорушка - невеликий из себя плотненький живчик шестидесяти двух годков отроду из породы «Хоть плюй в глаза, а ему – божья роса».  Крепкая порода. Было в этом замесе и от кота, слизнувшего тайком чужую сметану, - мягкое, вкрадчивое.
     Забегая то справа, то слева, Егорушка взахлёб укоряет в чём-то свою попутчицу. Но окончания обрывает скороговорка. А вот голос Норы такой же зычный, как у мужа Валеры. И даже чуток хлестче, раскатистей.
     - Ты кому Дуньку лепишь?! Бабуин такой, Бабуин сякой!…Зеньки протри! Байды мусорные заваренные и покрашенные. Спуски бетоном залитые. Берега плитами укрепил. Сухие деревья почти вывел. Скоро электроподъёмники поставит… А ты – Бабуин, Бабуин!… Чего-о? Романтики было больше? Ну да! Пойлом своим всю Стоянку провоняли, романтики долбаные!..
      Подобно Гаврилычу, Егорушка является на Стоянку каждодневно. Но если тот больше на суше, то «нештатный» продолжает мотаться на своей моторке. Помотается, приткнётся где-нибудь в камышах или под оступившейся в воду вербой, закинет с кормы удочку… Но больше не за поплавком следит, а окрест – в окуляры бинокля поглядывает. На примете у него, почитай, все заветные для рыбы и водоплавающей птицы места. Возле них и устроится в засадном тенёчке. И зорко так высматривает. Кого? Больше тех, кому «от чистого сердца» и поведал накануне о тучных косяках. Высматривает исподтишка, а обнимается со штатным рыбнадзором и другими оберегающими конторами в открытую – то ли в устрашение добывающим в поте, то ли по простоте: вот, мол, какие мы не такие.
      Случались и «внеплановые» наезды того самого надзора. И штрафные протоколы за слишком тугие садки или не те рыбьи морды. И конфискации. Был ли причастен к тому Егорушка?… Вроде как в шутку, по-доброму, между рюмочками, иной раз претерпевшие от закона окунали его с борта и не отпускали дольше положенного для свободного дыхания. Однако у Егорушки - не только от хитроумного кота, но и от того самого чёрного кобеля, которого не отмоешь добела. Ему не раз внушали: «Чего ж это мы на «Бугре» будем добывать балыки да икру? Да и за какие шиши?! Это ж наши рыбные протоки, наши плавни с диким вепрем и птицей. Мы тут выросли, живём. И пращуры наши жили, охраняли от всяких батыев. А теперь нас – за жабры? Вроде как теперь мы сами те монголы… Или рылом не вышли до такого продукта? А-а, браконьеры! А оно, государство со своими олигархами, что выгребает подчистую да по три шкуры дерёт, оно что из себя?.. Не-ет, Егорушка, ты не прав. Что дано Богом, - не облагается налогом».
     После таких «промывок» нештатный блюститель на неделю-другую затухал. Но не больше. «Душа свербит», - каялся приближённым.
     Сказать, что не понимал сердечной тоски любителей… Понимал. Через «свою» рыбалку (была и у него такая) частенько наведывался к тоне. И те, легитимные артельщики, отваливали ему рыбки в хороший такой рюкзачок. При том – самой-самой. И молча. Как некую привычную дань. Что это была за дань и с кем делился – разные ходили слухи.
     К чести Егорушки, он один из немногих прошлых дружков Ляплявкина оставался верным ему. Сева устроился на «Бугре» автослесарем с профилем рихтовки и покраски. И, якобы, «квасить завязал». Оно, может, и впрямь. Стоянка для прибывающих во власти – штука не простая, наподобие бермудской воронки. А человек вообще – существо неуёмное: вечно ему чего-то не хватает до полного счастья. Одному место для катера надо получше, другому – не помешала бы к жилой будке пристройка, дабы мотор было куда спрятать, инструмент, снасти, или – индивидуальную лебёдку завести… А оно ж сделай одному лучше – другому тоже захочется… И уж в ответ – всегда «глубокая благодарность». Гаврилыч не раз сказывал: на его памяти, за полувековое пользование Стоянкой, её председателей полегло на дне стакана не меньше экипажа торпедной подлодки.
     Катер Ляплявкина - видный из себя. Оценщики назвали хорошую страховку.  Через Егорушку вся Стоянка в курсе: случись на борту хоть малая царапина, Бабуин голеньким останется.
     Все эти пять лет катер стоит на берегу. То ли Севе недосуг пользоваться, то ли ждёт покупателя с тугим кошельком. А может, - иных для себя времён. Кто встречал зорьки с удочкой, нутром проникал в тишину и тайну речных проток, дышал морскими бризами и норд-остами, тому ни на каких сытых «буграх» уже не усидеть. А начнёт противиться – раздуется брюхом, зачахнет душой.
     Сам Ляплявкин навещает Стоянку после своего смещения не часто. Зато целый день - внутри катера, с верным другом. И уж такую волну поднимут... То раковый панцирь головы Севы, то сизая барабулька Егорушки из-за бортов выглядывают. Особенно воспаляется Егорушка. Чуть ни на всю Стоянку: мол, при твоём правлении хоть день и ночь расслабляйся, а теперь насильно глушат в одиннадцать вечера. Не Стоянка, а казарма. Народ недовольный…
      Перед сторожкой Нора видит застывшую истуканом Лайму и сама – в оторопь.
     Лайма боготворит Нору, пожалуй, не меньше Маши. Не то, что  день – час  прихода её знала, чуяла и ждала женщину за воротами. И вряд ли потому, что та всегда приносила «жирненьких курячьих гузочек». Животные верно улавливают притворное или, напротив, душевное расположение человека.
     У Норы – распахнутые, с сиреневым отливом глаза. Такие, словно однажды увидела разом всю Вселенную да так и не смогла прийти в себя от потрясения. Может, и увидела. Работа у неё – спаси и помилуй!
     Я скрываю о своих подозрениях (тут шуму стало бы на полдня). Говорю, что Лайма чуток приболела. В это время Нора стоит уже перед нею на коленях. Бросила сумки, позабыла и о своем праздничном наряде.
     - Чуток?! Ничего себе чуток! Она не видит меня! Её траванули. Кто?..   А-а, Ляплявкин, гад твою!.. - выплёскивает Нора.
     - Зачем ему это?
     - Как зачем?! Вы же его скинули. Мстит, шакал! Надо её прочистить, влить побольше минералки…
      Она, может, и начала бы вливать, но тут глаза её останавливаются на чём-то покруче отравленной Лаймы. Нора медленно-медленно встаёт с колен. Берёт за горлышко приготовленную уже для промывки бутылку с минеральной водой. Не спуская глаз с нового объекта, - взрывается шипучей петардой: «Ах ты гад!»… И с бутылкой наперевес, как с гранатой на взводе, ускоряется по направлению к Лагуне.   
     У самого края наплавного мостка, в своре кошаков, - Валера. На плече вместо черпака - Чернуха. Валера замечает жену на подходе, и, как есть при «параде» (в кремовом костюме, с пёстрой «бабочкой», в лаковых полуботинках), - так и валится в воду. Но успевает отбросить на сухое Чернуху. А вот трубку изо рта не выпускает.
     Я подхожу, когда Валера пытается ухватиться за настил. Нора же «полоскает» его бутылкой по макушке и приговаривает: «Ах ты гад, ах ты гад, - обещал же!…». Валера изворачивается, по очереди выбрасывает для защиты руки: «Я шегодня,- как штеклышко. Я не нарошно. Я – шорвался! Не бери греха на душу. Не виноватый я, Норочка!…». А та, как тетерев на току: «Ах ты гад! Ах ты гад! Обещал же…».
     Вообще-то Валера не такой уж и отчаянный дружбан с «зелёным змием». Но раз в неделю, в воскресное утро, - обязательно в обнимку. И каждый раз с невинными глазами внушает: это от радости, от предвкушения… «Вштреча ш тобою – для меня праздник аж похлешче дня победы!». Последнее – ключевое. Оно обычно гасит Норин запал. Не сразу, конечно: «Ну, гад, если ещё раз!..». - Нора замахивается бутылкой. «Понял. Я тогда шовшем не вынырну. –  Из горла - чуть ли ни рыдания. - Вот тебе крешт швятой!..». - «Ты, Валера, ведёшь себя неадекватно», - выпускает последние пары Нора.  «А ты адекватно? Чуть можги не вышибла». - «Было бы чего вышибать!..».
     Я подозреваю, тут больше игры, ребячьего азарта (все мы - из детского племени), желания чем-то особым означить себя в глазах близкого человека. Хотя чужая душа… У Хирурга такая версия: «С кем поведёшься – от того и заразёшься».
     Когда Валера выбирается из воды и по-собачьи отряхивается, к нему подходит Ваня Аникин:
     - Надо отключить кабель в трансформаторной. Будем  заменять новым.
     - Угу, - покорно соглашается Валера. После таких «спектаклей» он становится особенно послушным, довольным собой и вообще человечеством. - Только шначала обшохну. Видите, какая у меня жена! Жа малым не утопила. Уеду я. На оштров.
     - На какой остров, челдонушка ты мой?! - жалеет его Нора.
     - На большой. Он вшегда в тумане. Его ни одна жена не найдет. Ихтиолог говорил, там такие девочки!…
     - Валера, не лепи глупостей! Люди вон… Штаны скидавай. Выкрутить надо. И пойдем. Принесла чипсы к пиву. Твои любимые, солонковатые.
     - А пиво?
     - И пиво… Глянь, я ж сумки там забыла!.. Всё через тебя. Ззараза!..


 9.                Оба рукава сходятся сразу после острова Раздольного. Лодка попадает в стремнину и заметно прибавляет в скорости. Слева верблюжьими горбами тянутся насыпи  рыборазводных прудов, справа – рощицы тополиных, берёзовых, плодовых деревьев. Иногда из их глубины, будто из засады, выбегают к самой воде белёные, с синими ставнями, домики, похожие на любопытные живые существа. Вечерний воздух заметно свежеет. Дышится легко, в охотку. Стук мотора делается ровным и чистым.
     На платформе дебаркадера, небольшими кучками - народ. Кто рыбалит «в проводку», другие облегчают душу лицезрением текучей воды, провожают Солнце.
     Зазывно машут двое. Аким сбрасывает обороты, подворачивает к причалу. Ребятам - срочно в город, на горизонте же ни одного пассажирского судёнышка… Он показывает на выпирающий сверх бортов электрокабель. Лодка и так под завязку, а посади их… Случится волна повыше и – прощай Маша!
     Прибавляет газу, и тут два удара, один забойней другого, подбрасывают мотор, сотрясают лодку. Мотор дико воет и глохнет.
     Аким сидит недвижно,  глядя под ноги. Ждёт, откуда хлынет вода… Вроде обходится. Жмёт кнопку. Мотор всхрапывает и тут же умолкает. Видать, заклинило.
     Сзади, со стороны дебаркадера - смех, довольно злорадный. Аким перебирается на корму, приподнимает мотор, ставит на упор. Нижняя половина дейдвудной трубы вместе с винтом отпала, едва держится. Виной – поперечная трещина.
     О ремонте «на ходу» и помышлять нечего.
      У берега - рядок полусгнивших опорных брёвен-пеньков от старого причала. Видимо, на такие, но скрытые прибывшей водой, он и напоролся. Досадно и жалко. Эта поломка рушила его планы.
     Он подвязывает полуотвалившийся низ мотора, садится за вёсла. И вовремя. По речному проёму подвигается чёрная громада сухогруза. В красном диске клонившегося к излучине Солнца, она выглядит просто чудовищно.
     Хорошо помогает течение. Но если никто не возьмёт на буксир… Как же, возьмёт! Он-то здорово взял?!.. Но подобное впервые в его жизни. Да и причина такая!… А бог милостив…
     Так бодается он со своей совестью. Впрочем, Маше обещал явиться утром. Аким начинает прикидывать свою «гребковую» скорость...

      Бывший сослуживец Эдик Сбруев «держал» в посёлке под своим крылом строительную компанию. Кабель уступил по «себестоимости и за полцены». «Потом – остальное! Вроде как сэкономленный материал, не числится на балансе. А если что – не обеднеем».
     Слышать это было неловко. Он-то всегда платил долги. И Сбруев знал это. Так что играть в великодушие... Комиссовался Эдик из армии раньше. Осколочное ранение не такое уж… Мог бы ещё послужить. Сейчас даже не прихрамывал.
     Дома Сбруев накрыл стол. Богато накрыл, ничего не скажешь. И всё капал: не ради сделки – ради самой встречи. Вспомнить было что. Но вспоминать мог только он. Его проходы в прошлое будили у Акима своё, и оно не всегда шло в русле воспоминаний боевого товарища. Он слушал, ел, пил, а мыслью и памятью возвращался к Стоянке,  крутился вокруг да около.
     Когда Эдик задел особенно больное и затеял раскрашивать его так и этак, Акима это больное забросило в самую глубину, в детские годы. И он знал почему. Та глубина, то живое, что вошло в душу, не раз выручало его  т а м. И только  т а м  он понял, что оно было его главным Храмом. А тогда…
     Тогда – просто лодочная стоянка, обжитая и привычная. Оттуда и совершались «паломничества». Поначалу – с отцом, потом – украдкой, в одиночку.
     Загадочно и до жути увлекательно было идти на вёслах самому, раздвигать лодкой стывшие в чуткой дрёме камыши, открывать свободные и всегда неожиданные оконца воды, а то – натыкаться на гребешки кабаньих троп. И совсем захватывало дух, когда касался кончиками пальцев пушистых комочков утиных выводков, ещё не испытавших, что такое опасность и страх. Что такое человек. А уж когда сталкивался взглядом с сумеречными глазами дикого вепря… А море!… Море - особая статья. Другое время, другие годы и другая любовь. Море, дикие волны и ветер уже в юности вылепили из него мужчину, бойца.
     Т а м, лёжа в засаде или в окружении, отсчитывая последние минуты чужой или своей жизни, ему случалось вызвать в памяти  это чудо, эти протоки и плавни, забыться в их живой тишине. Т а м  оно представлялось не привычной средой обитания, а неким святым местом, которому мысленно молился, боясь навсегда потерять, призывая иной раз послать удачу (как призывали пращуры, для коих Природа и была главным проявлением Бога на земле), а иной – раствориться в его тайниках, обратиться в того бесстрашного утёнка.
     Этой несмываемой годами картиной, этой памятью он и тогда и сейчас отвечал на свой и чужой вопрос: «Зачем нужна тебе эта обуза, эта Стоянка?». Были и ещё ответы…
     Сбивчивый монолог Сбруева и частые выплески «А помнишь?!» постепенно притухали, а повторы становились всё заметнее и скучней. Аким, согласный, было, заночевать, поднялся из-за стола и начал прощаться. Хозяин особо и не удерживал. Благо, помог загрузить в лодку кабель. В бухте не меньше центнера… До захода солнца оставалось прилично, и Аким решил, что успеет добраться по-светлому. В общем-то, мог идти по любому. Не впервой.
     Он причаливает к острову, который зовётся Еловым. Почему? И сам не знает. На острове - ни одного  хвойного деревца. Только лиственница. Есть плодовые: алыча, яблоньки, тутовник… Доводилось пробовать. Вполне… И рыбалка в протоке весьма не дурная.
     Но соблазняет завернуть совсем иное. До него доходит, как бы ни тужился, - в его власти поспеть на Стоянку разве что завтра, к ужину. А на ладонях, среди застарелых мозолей, вызревают уже багровые волдыри. Так что способней заночевать и довериться удаче. На утреннюю зорьку братья-рыбаки заглядывают и в эти края.
     Он оттягивает лодку от берега,  бросает «кошки». Ночью проход грузовых судов обычно возрастает, а тягучие волны частенько накатывают и в протоку. Могут сорвать, а то и зашвырнуть куда-нибудь подальше заодно с седоком. Бывало уже такое.
     Аким устраивает в лодке что-то вроде лежбища. Однако почти полная Луна светит прямо в глаза, а при таком сиянии вряд ли скоро уснёшь. Правда, снизу её поддавливает туча. Но ожидать затемнения не стал – натянул тент. Делается и темно, и уютней.  И всё же сон не идёт. Помаявшись,  догадывается, что дело тут не только, а может, и не столько в Луне. Да чего уж там!.. Ради этого «дела» и завернул к Еловому.
     Он ходил по острову, светил фонариком, выискивал среди деревьев прогалину, где когда-то стояла их с Машей греховная палатка. Сквозь зелёный тоннель от неё вела короткая, хорошо утоптанная, тропка, удобная для разгона и ныряния с невысокого бережка. Тут же ютился песчаный пляжик с плакучей ивой…
     Полянка открывается нежданно, будто он оступается из тесного коридора в скрытое от глаз просторное жильё. Света Луны достаёт, чтобы разглядеть скамейку и столик. Правда, это уже не то, что он сколотил  т о г д а. Стол – посвободней, а скамейка - с четырёх сторон. Видимо, отдыхали после них компаниями серьёзными. Но место палатки, отмеченное замкнутой канавкой для стока дождевой воды, прежнее. Аким опускается на скамейку, закрывает глаза.
     Стоянка, всё, что с нею, - немалая часть его жизни. И ещё – Маша. Хотя кое-кто считает это его богатство краденым. Наверное, так оно и есть. Но уж какое есть! Может, не о таком мечтал, но теперь не променял бы ни на какое другое. Они оба знают, что там, на «Бугре», у них не сложилось бы того, что сложилось здесь, у живой воды. А может, и вообще ничего бы не сложилось.
       На столе - початая пачка соли. Уходя, шарит в карманах, кладёт рядом спички.


 10.                Он возвращается к лодке. Понимая, что ночь для сна потеряна, берёт из аптечки бинт, уплотняет ладони. Потом сворачивает тент, снимается с якорей, садится за вёсла.
     После часа приличного хода наползает густая тьма. Туча всё же достает Луну и укутывает мутным покрывалом. Поскольку он сидит спиной по ходу движения, грести приходится «вслепую». Правится по едва заметным сгусткам берегов и лесных полос. Оглядываться на бакены – только терять взятый разгон.
     Тихая ночь, мерные шлепки вёсел и мягкие всплески воды убаюкивают. Он не то, чтобы дремлет, а как бы сознательно отключается, продолжая по инерции шевелить вёслами…
     Лодка, как необъезженный конь, вначале становится на дыбы, потом разворачивается.
     Редкие звезды закрывает тёмная громадина. Обтекаемой носовой частью она задирает лодку против течения. Через борт хлюпает вода. Он смещается к другому краю и начинает отбиваться веслом. Готовая в любую секунду подмять под себя махина не позволяет ему встать. Весло соскакивает, цепляется  за какой-то выступ и вырывается из рук. Аким упирается ладонями в шершавый обвод. Лодка продолжает скользить по жёсткой боковине суднаю
     До кормы – считанные метры. Но эти метры тают бикфордовым шнуром, подведённым к динамиту. В том конце и может свершиться непоправимое. Лодку просто затянет в воронку, забьёт винтами.
     Он перекидывает себя на палубу, цепляется за носовой кнехт и спускается в воду. Загребая одной рукой, второй пытается оторвать лодку от борта. Ему это удается, когда до кормы уже не более двух саженей.
     Гробина в тысячи тонн вкрадчиво, как тать в ночи, шелестит мимо. Шелестит под такое же лёгкое, мирное урчание двигателей. Выпадает горькое: также тихо-мирно могло не стать и его, и никто бы не заметил. Но такой уж, видно, уродился - спасал в первую очередь не себя, а что или кого можно спасти. Тянул же когда-то Эдика Сбруева, хотя у самого болталась простреленная рука.
     Силы потихоньку тают, а берег не спешит навстречу. Наконец, доходит: весло-то одно живое!..
     Вот и берег. Не мешало  бы развести костёр да просушить одёжку. Но единственный коробок спичек оставил на острове, как некую метку, к которой когда-нибудь вернутся вдвоём....  Запас? То-то и оно, что без особой надобности. Не курил. Сызмала, повторяя отца, считал противным травить себя и воздух, которым дышал заодно с птицами, деревьями, Рекой. Спасибо, тёплая ночь, а в носовом отсеке - старая рыбацкая сменка. Но вот часы молчат. Он прямо-таки «расквасил» их о борт сухогруза. И всё же радоваться есть отчего. Он – живой! И лодка целая. Многострадальная… И воды не более трёх вёдер. Когда вычерпывал, Луна сбросила траурную накидку, и он почувствовал себя не так одиноко. В общем, решил идти с одним  веслом.
     Загребал, стоя на коленях, то с одного, то с другого борта, как на каноэ. Получалось не слишком ловко. Да и сил уходило больше. Но зато видел, что творится впереди. А там кое-что творилось.
     Подёргиваясь, по краю фарватера движется нечто тёмное, горбатое, не похожее ни на одного из речных обитателей. Подгребает ближе… Перевёрнутый ящик. В таких обычно фрукты-овощи держат. Разворачивается для очередного гребка и тут замечает у самого берега силуэт катера. Он спускается параллельным курсом.
     Аким «сушит» весло и подсвечивает себя фонариком: мол, я такой же простой, как и вы… Там это ценят, понимают, отвечают тем же.
     Он подходит к ним с тыльной стороны. В катере знакомые фигуры – Жора Хруст и Паша Сыроежко. Они тоже признают его.
     - Гля, Бабуин! – Луч фонарика высвечивает лицо Акима. - Ты чё тут по ночам шастаешь? – Паша протягивает руку. Аким пожимает и показывает на мотор: дескать, – пополам.
       - Не хренна себе!.. Ну, подержись маленько у берега. Мы скоро закругляемся.
      Однако закругляться они не спешат. Наплавную сеть, подключенную другим концом к ящику, выбирают где-то через полчаса. Селёдки в неё набивается прилично. Это  как раз её пора. Отметалась в верховье и косяками – в море, домой.  Конечно, для её промысла да таким старателям, как Жора с Пашей, больше ночки потемней да с ветерком и дождиком подходят. Но уж невмоготу было ожидать. А рыбка – она сегодня есть, а завтра – тю-тю… Ну, а ящичек, набитый пенопластом, – и для отвода сторонних глаз, и для собственного удобства. Большие ватаги в этом деле не к чему. А ящичек плывёт себе… Чего только не плывёт нынче по Реке! Само собой, и те ребята из рыбнадзора не лыком шиты. Но это уже испокон веков: одни догоняют, другие убегают, - на том и прогресс держится. Причём, - во все времена. И во всех сферах. Но Паша Сыроежко почти профи. Он умеет дружить.
     Мотолодку пристёгивают к корме катера, зовут к себе и её хозяина.
     Идут по-пиратски, без огней. Разбухшая туча обкладывает край неба. Верховой ветер рвёт её на шматки, и эти шматки играют в догонялки, раз от разу пятнают Луну.
    - Родионыч, - толкает Паша, - в кубрике матрасик. Можешь покимарить. Шлёпать нам ещё не меньше трёх часов.
     Аким не противится. И впрямь нащупывает в кубрике матрас, мостится… Но увы, накатывает пережитое, и поймать улетевшую дрёму не так просто. Ребята в катере перебрасываются короткими репликами. Слышно: чем-то гремят, что-то достают. И опять – Паша:
     - Родионыч, ты как, спишь? Мы с устатку маленько соображаем. Если не против, - давай третьим, для порядка.
     - Ну ты даёшь! – хмыкает Жора. – Чем он тебе ответит? Или не немой? Придуряется?
     - Он и не мой и не твой. Ещё тот бродяга…

11.                Спать сегодня - вряд ли… Но и третьим ... Можно, конечно. Стоило закрыть глаза - встреча с плавучим монстром и то, что было дальше, наползает секунда  за секундой, метр за метром. Да, нервы уже не те. Но поправлять их Пашиным «лекарством», а после слушать пьяную трепотню… Может, всё-таки повезёт забыться… Но вот и она - «трепотня». За полуприкрытой дверкой кубрика голоса явные.  Натужный - Жоры Хруста:
     - А правда, что его лодку продырявили?
     Довольный, с каким-то шутовским подёргиванием, - Паши Сыроежко:
     - А то! Ещё и кунг за малым не гавкнулся.
     - Зачем?
     - Ххэ, зачем!.. Аким, когда взял Стоянку на себя, - гайки без масла стал затягивать. Кое у кого аж глаза на лоб... - Слышится перестук посуды и чувственное, дуэтом: «Ну, будем!», потом - горловое, хриплое: - Ты, Жорик, тоже вперёд поглядывай. Не мы с тобой одни умные. Вляпаемся в чью-нибудь сеточку. А тутошние ребята… Чуть что не по ихнему – за самопалы хватаются.
     - Поглядываю. И что?
     - Ну, ты же помнишь, Стоянка - в полном обломе. На счету в банке -  столбняк…
     - Что ещё за столбняк?
     - А-а… Это… Полный голяк!.. Ага. В долгах, навроде вшивой собаки в репьях. Налоговая жмёт, санитары и пожарники давят… Вот-вот прихлопнут, как того таракана. Бабуин и давай затыкать амбразуры. Поначалу своими, кровными.  Из тех самых, боевых, командировочных, что из горячих точек вывозил да на чёрный день скрывал. Потом хату на «Бугре» заложил. А сам… Бунгало в два этажа – это после. А тогда, первые два года, загибался с Машей чуть ли не в собачьей конуре. А наших субчиков тоже знаешь, расхалявились вконец. Не платили по году, а то и больше. Из  полутысячи клиентов половина - оглоеды. Правда, человек сто хай подняли: «Как не платили?! Всё до копейки и – в срок!». А Машенька: «Так вот и не платили. В ведомостях не значитесь. Квитанции есть?». Уже тогда она голосом Бабуина исполняла. А то! В благоверных ходила и по совместительству – бухгалтершей. В общем, и квитанций тю-тю. «Ляплявкин не давал. Мол, бумагу на это дело тратить – Стоянке в убыток…». И завертелось, запеределось. Там у нас ещё один зверюка. Да знаешь, Гаврилыч такой… Его на собрании выдвинули в ревизию, главным комиссаром. Так он со своими архаровцами криминальный матерьяльчик подкидывал. Севу – за жабры. Или возмести или… Возместил. Ну, а другие… Аким через «Бугор» закон провёл: кто не платит больше года, лодочку - с аукциона. Опять же – в возмещение. Мусор заставил убрать возле будок и катеров…
Цоканье стаканов, всхлипы-выхлипы.
- Так всё по уму!
                - Ну да! Мы его, Хозяина, и хотели. Но чтобы с манной кашкой в глиняном горшочке. А мы бы: «Горшочек, вари!», – а кашка сама блям-блям прямо в ротики. Нам новые соловьи про такие горшочки свиристели, когда на верха лезли. Мы губы и раскатали. А оно – хха-ха! - Бабуин! И стали дырочки ковырять да красного петуха пущать. Это – по-нашенски… Он-то и сам вляпался. Те свиристелки… Где они? Не достать. Обложились мордоворотами да каменными заборами с камерами-гляделками. А Бабуин – вот он, тёпленький… Такая у нас кашка-политика сварилась...
     - Она везде такая. Бабло, выгода… 
     - Да какая у Бабуина выгода!.. Разве что признали потихоньку. В Родионычах теперь. Где-то кабель достал. Ночью, на вёслах… С одним глазом да без голоса. Хха! Хозяин…
     Рваная щека Акима дёргается, обозначая улыбку. Он-то хорошо помнил после каких манёвров признали его Хозяином. Окончательным.

     «Самозахват» и «самозастрой» Выползок учинил ещё при Севе Ляплявкине. Особнячок из литых блоков и в два этажа облицевал итальянским кирпичом цвета «кровавой мэри». Окна-двери – евро… Антресоли, лоджия, флюгера-петушки, водосточные трубы… (Составленные друг на дружку фургоны Бабуина тоже выглядели бы царственно – только на мусорной свалке). Сауна, душевая… Теннисный и бильярдный столы. Раздольная такая беседка в стиле ретро на мыску, у самой Лагуны… Сторож свой, неподступный, наподобие бойца невидимого фронта. У личного причала – лебедь белоснежный на полтысячи американских  л. с. со своим же механиком.
     Являлся Выползок на Стоянку в серебристой белуге под названием «майбах». Что ты!.. Следом – приближённые к телу, на «таётах», а ещё – автобус с «офисным планктоном», то бишь с девочками и продовольствием.
      Всю ночь из подворья или «беседки» - музыка «там-тамов». Да такая…  В Лагуне кефаль выпрыгивала, а в протоке лягушки поглубже в ил зарывались.
     Конечно, были и не согласные с таким раскладом, кому «бум-бумы» тоже мозги набекрень сворачивали. Были да помалкивали. Выползковой  компании услужал сам Сева со товарищи. И где уж тут прочим шебуршить!..
      Как Бабуин заступил председателем, то и на него стали бросать косяки: мол, ну, и куда ты свой «манифест» засунешь, когда займёшь подле Выползка Севкино место? Другие ждали обещанного: вот-вот оно свершится. По рукам, правда, не ударяли, ставок на «кто кого» не делали. «Или мы янки какие?!», - пыхтел Валера дымком в сторону ретивых. Оно и на самом деле, окажись Выползок совсем сверху, - зевать да затылки чесать придётся всем. Чуяли, рано или поздно – подомнёт этот «нелегитимный хозяин» Стоянку, а заместо лодок наставит «одноруких бандитов», а то и вовсе под казино пустит. Может, и бордель устроит. Были уже такие на Зелёной Косе, «нелегитимные». 
     Паспортного имени его стояночный люд не ведал. Кого сподобило приклеить ему «Выползка»?..  Да любого, кто пользовался червями-выползками для своего промысла. После обильных осадков и выползали жирные, длиннющие черви-сосиськи, самый приманчивый корм для сома, леща - рыбки не из последнего ряда. Хотя… Выползком ещё гадюку зовут, которая меняет шкуру, выползает из неё. А ещё, верно, и потому плотно прилипла кличка Выползок к хозяину «Белого Лебедя», что из неведомых куширей выполз и сразу – «мохнатым».
 
     Он «вибрировал» между катерами неспешно, с упорством бегемота. Знал, добыча всё одно будет его, деваться ей некуда. А хороший моцион после сыто-пьяного  застолья – то, что надо. Но время шло, а «дичь» не давалась. Это ему уже не слишком и нравилось, но он не подавал вида, пыхтел шуточками: «Цыпь-цыпь, цыпле-ёноче-ек!.. Ты мой муррё-ё-ноче-еек!.. Ну, где ты? Побегали – и будя. Кушать хотца. Мне врачи диетическое мяско прописали…».  Последнее было явно для скрытых наблюдателей. Он их нутром чуял. И это тем паче распаляло.
     Девчоночка тоненькая, славненькая, расхристанная… Задохшуюся он распял её на том самом «столе», за каким обычно лицедействовал Валера Диребок в ранге председателя стояночных сходок. А она: «Дяденька, миленький, не надо, не хочу! Пустите меня, пожалуйста! У меня мама… Если узнает!...».  Выползок рраз – и сверху донизу платьице по живому: «Чего не надо?! Икру черную хавала?! Коньяк пять звездочек лакала?!  Ты зачем приехала? А ну – клячи шире!…».
     На ту пору Бабуин мимо проходил (в такие ночи он не спал заодно со всей Стоянкой). Аккуратно взял «дяденьку» за дебелую холку. Тот боднул головой, будто настырную муху сгонял. Бабуин – плотнее, «замочком»… Оторвал от рыдающей… Выползок, зверея, с выпяченными зенками, всей бегемотьей тушей – на охотника до чужого добра. И – мимо, носом в пахучую амброзию. Не понял. Поднимается. Теперь уже – с поворотом, со всего плеча… А ручонки-сардельки бац и опали. Видно, оттого, что Бабуин крепенько зажал его желудок в жменьке. И – верть туда-сюда…
     Так, не размыкаясь, и двинули в контору.
     В ту ночь полная Луна светила. Сам-то я не видел,  не моё дежурство было, но другие зрели в окно «беседу» председателей - легитимного и нелегитимного. Будто одна рука, вроде крыла коршуна, то вздымалась, то опадала. А на кого?  Половина комнаты в тени.
     Не сразу, а много погодя, отодвинулась дверь. И на карачках, по ступенькам из конторы выполз нелегитимный Выползок.
     Как-то быстренько и тихо компания его свернулась и отчалила. Нет, она посещала и после. Однако не в том числе. А если гулевали с «там-тамами», то по уставу, до одиннадцати вечера. И по Стоянке не расползалась, а сразу «западала» на американского «Белого Лебедя» и гасла в ночи.
     Ждали развития. Месяц ждали, два ждали… Зиму. По весне смотрят, Выползок подлаживается к Бабуину и руку тянет для приветствия…
     Тогда и признали штатного председателя Хозяином. И Акимом, и Родионычем признали.

12.                «… Она надула губки, а он припал к ним сладким поцелуем…», – то ли томный, то ли глумливый голосок под такую же кисло-сладкую музычку из приёмника…
     - А кофе? - Маша протягивает чашку. Он оборачивается. Жена надувает губки, закрывает глаза. Он смотрит, куда бы пристроить лопату. Втыкает в мусорное ведро.
      Поутру Машины губки особенно пухлые и сладкие.
     Она нащупывает край стола, опускает чашку. Та летит мимо, стукается о бетон и разлетается осколками. Маша переступает через кофейную лужицу, пятится к ступенькам на «второй» этаж. Пальчиком  манит к себе мужа.
     У неё невеликая, но ладная фигурка и до того жгучие глаза… Глядя в них, не так просто удержаться, не сморгнуть. Аким и сморгнул, и в гипнотическом полусне двинулся следом… А получасом раньше было объяснение, как сломался мотор, как «парился» на вёслах. Спасибо браконьерам – подкинули. «Встреча» с сухогрузом была опущена.
     Машиным уговорам «вообще отдохнуть сегодня» не внял, показал на сиротную лампочку: дескать, у людей тоже не светят.
     Она как-то скоро постигла искусство понимать его. Со вторым искусством – говорить за мужа – вообще никаких проблем. Это, видно, в крови любой женщины, от матриархата ещё. Она говорит, а он слушает, кивает согласно: ага, именно такое и хотел сказать. И это здорово! Главное, не утомляет, а открывает такие горизонты, сближает до того, что впору задохнуться в радости от поистине волшебного понимания.
     Когда Аким подходит к трансформаторной будке, Валера возится уже в её чреве. На повышенных тонах что-то «лепит» Нора. Чернуха возлежит теперь на её плече. Остальные кошаки вальяжно похаживают у ног, трутся спинами, умильным мурлыканием выпрашивают внимания и к своим особам.
      Председатель начинает копать, а Нора, после короткого перерыва на приветствие, продолжает:
       - Валера, ну, какого ты лепишь?! Я их больше люблю?!.. А как ты думал! Они же – как дети беспризорные! Они же - не адекватные! Их даже близкие кинули…
     Каждый раз она является на Стоянку с каким-нибудь заковыристым словечком. И уж перекатывает его… Точно неподатливую барбариску.   
     - А любить адекватных уже шлабо? – гундит Валера, не вынимая изо рта дымовуху.               
     - А за что?! – Возмущение Норы совсем не шуточное. Но, понимая, что перебор, спускает излишек пара: - Слушай, челдонушка, ты бы почистил в своём кошатнике. А то без противогаза заходить срамно. Скажу вон Родионычу - он тебя на счётчик поставит.
      С лопатой и термосом подходит Маша. Подобно супругу, в боевой камуфляжке. И сходу: «Что мне делать?».
     Он изображает плывущего кролем. Мол, иди, купнись.
     Маша отставляет термос, грозит пальчиком: «Покажи, где копать». Аким проводит лопатой борозду, отсчитывает десяток шагов. Нора – и тут со своей правдой:
     - Что это вы, Аким Родионович, развели феминизм в неположенном месте?! Для  женщины столько пахать - неадекватно. Мы с Машей – одной лопатой. По очереди.
     Немного погодя - Ихтиолог. Голова повязана жёлто-голубой банданой с чёрными завитушками-иероглифами. Джинсовые шорты, кроссовки… На могучей, бронзового отлива, груди –  ещё не высохшие капли воды. Он-то, похоже, успел поплавать. Вопрос «Что делать?» – не задаёт. Пристраивается вслед за Машей.
     Скоро «подтягиваются» Ваня Аникин с женой. Нора и тут за своё:
     - Конечно, тремя руками и - траншея навылет! Ты, Ваня, весь из себя, так хоть жену не втравливай!
     Из незатейливого юмора на этот раз выглядывают не слишком симпатичные рожки.  Маша пытается отвести их подальше:
     - Нора, а как там майор?
     - Да как!..  Слоняется по палатам на костылях. Ищет. Всё ногу свою ищет.
     Она служит в Доме печали санитаром, по совместительству - ещё и поваром.
 А вообще не дай бог задеть её чем-то не тем, попасть не в ту струю.
     Маша снова меняет тактику:
     - А Надюша, если захочет, найдёт занятие. Да хоть соберёт потихоньку сухие веточки. Костерок устроим. Картошечку к обеду запечём. Давно не ела печёную картошку. Соскучилась.
     - Мы – тоже. – Нора косится в её сторону. Будто что-то неладное чует.

     Ваня управляется лопатой не хуже, чем спиннингом. Как бы в оправдание собственной сноровке шумит:
     - Аким Родионович, а тут землица послабее, чем  т а м. С песочком. 
     Аким согласно трясёт вскинутым кулаком. Как бы в подтверждение: помню, понимаю.
     Явление Гаврилыча со своей «ревизионной» дружиной принимается гулом одобрения.
     Он владеет «калабухой» с трёхсильным двигателем «времён восстановления разрушенного гражданской войной хозяйства».  После того, как придавило подгнившее дерево, Гаврилыч так и не «вылечил» её. Хотя возится изо дня в день. Приходит утром пораньше, а к заходу солнца - на «Бугор». Как на работу приходит. Бывает, и заночует в катере. Таких «рыбаков» на Стоянке с каждым годом всё заметней. Заводить новую «посудину» – не к чему. Ни грести, ни «дёргать мотор уже духу не хватает». «Ревкомиссия» случилась весьма кстати. То, что делает под её знаком, вполне заменяет езду по крутым виражам мелководных проток. Не знаешь, где сядешь на мель или обломаешь винт о притопленную корягу. Но пока проскакивает. Лоцман из него хоть и рисковый, но опытный. Слепилась и крепенькая команда. Достаётся и прошлым, «завалившим» Стоянку, и нынешним, кто по старинке равняет её со стойлом: «Где жру – там и с…у».
     Но ремонт «калабухи» последние годы – это уже так, «лишь бы руки не чесались», а вот «задубелый» рыбак в нём сохраняется. Аким позволяет рыбалить с мостков. И часто можно видеть его на раскладном стульчике с набором свисающих в Лагуну или протоку лесок. Хоть в дождь, хоть на солнцепёке… Валера: «У тебя же шердце, штенокардия… А ешли клюнет и рыба и жаба грудная шразу… Ты из кого выберешь?». Гаврилыч вздыхает, какое-то время молчит, потом - будто вниз головой с обрыва: «Я, конечно – её, первую, подсеку… Погляжу в последний раз, как она, сердешная, водит.  И отпущу. Если успею».
     А «землекопы» прибывают.
     Всё выше солнышко. Аким вылезает из траншеи. Берёт термос, наливает  приторную жидкость (которую терпит только с того, что её обожает Маша), не без душевного облегчения обозревает свое «войско». Пускай не так густо и всё же… Пять лет  безоглядной пахоты заметили. Оценили. А главное – поняли, поверили. Это стоит иных денег.
     После кофе становится совсем тепло. Он снимает пропитанную потом  защитную рубашку, цепляет на дерево. Прикидывает: «А то не флаг?!». Он давно усвоил: без флага любое войско – не войско, чем бы ни был пропитан.


 13.                Нора сетует:
     - Слушайте, чего ж это одна картошечка!.. Я столько еды приволокла!
     - Не переживай. У нас не запылится, - успокаивает Маша. - А картошечка… Молоденькая!…В мундирчиках...  И чистить не надо. В общем, прощай хандроз! Прелесть! – Ухая от удовольствия, она перекатывает с ладошки на ладошку только что вынутую из горячей золы картофелину. – А экзотика! Ни вилок тебе, ни тарелок! Травка, солнышко, бабочки крылышками… Дятел стучит, в протоке лягушки квакают… Ти-ши-наа… Вам этого мало?
     Раскинулись прямо на траве, в тенёчке под деревом. Приглашали и Гаврилыча с его воинством, но он: «Спасибо. Мы плотно позавтракали». Явно лукавил. В миг просчитал, что для двух команд -  барабульки на один зубок.
     Едят не спеша, каждый кусочек смакуют. Однако едоки подобрались не хлипкие, и горка быстренько тает. Лишь Надя не столько ест, сколько пробует. Маша отрывает глаза от её истончённых пальцев:
     -  А как у тебя дела? Нашла тот, последний?
     - Увы. С Ваней всю Косу исходили. Такого цветка здесь нет. И, наверное, не может быть. Здесь не те условия для него. Цветы эти островные. Растут на склонах, у водопадов.  Есть и другие причины…
      О «других причинах» Маша не стала пытать, сразу – к Ихтиологу:
     - Руслан, я слышала, ты возле какого-то острова что-то там поднимал – корабли или золото… А как называется? Я имею в виду остров.
     - Остров Больших Птиц, – говорит с нажимом на каждом слове. С интересом разглядывает Машу, будто только увидал.
     - Почему больших? Они что, на самом деле больше наших?
     - Ну… Они – не чета нашим… - Руслан что-то, почему-то не хочет договаривать. Маша с немалой обидой пожимает плечами.
     - А цветы какие? В смысле – флора…
     - Тут я вообще не специалист.  Но с нами был один любитель. Если верить ему, то Остров – настоящий заповедник целебных трав. –  Похоже, Руслан догадался, к чему этот её вопрос. Поворачивается к Наде.
     Для всех, кто знает её, не секрет: она ищет цветок по имени Семиродок. Знают и причину... У Нади накопилась уйма кульков с засушенными травами и цветами. Приносят даже малознакомые люди. Но всё не то.
     Она понимает, о лечебной силе трав Руслан намекнул ради неё. Как-то уже проговаривал  и  о  т о м  Острове.  Координаты не помнит, но при случае попытается разузнать.
     Под тем «случаем» разумел её готовность отправиться на Остров, ибо сам намерен вернуться, «понырять просто для души». «Это такой Остров!…».
     - Знаете, это такой Остров!… - Руслан даже на коленях привстает. - С высоты вертолёта, когда мы летели, сильно напоминал изумрудный зрачок, а жёлтая песчаная полоса вокруг, бирюзовая вода и коралловые рифы – его радужную оболочку. Воистину – глаз циклопа! И в нём столько живой силы, доброты…
     Обходя Стоянку, я не раз случаюсь у траншеи и даже пробую включиться в работу. Но всякий раз Аким даёт отмашку: за Стоянкой следи, ты сейчас один на посту. И вот теперь, при очередном заходе, слушаю рассказ Ихтиолога и своим ушам не верю.
      Он говорит об Острове из моих снов.
      - А как там славно дышится!… Ветерок… Дивный!.. Едва-едва, а, кажется, пожелай, напрягись чуток, и он оторвёт тебя. Ты – полетишь!.. А  подводная жизнь!..  Не говорю о рыбе и прочих водоплавающих… Целые плантации овощей, съедобные и полезные для здоровья водоросли. И - даже плоды. По вкусу – некоторые наши фрукты напоминают. Есть и совсем необычные… 
      Я никогда раньше не видел Руслана в таком возбуждении.
     - И ещё… Сколько мы там ни жили, - Остров всегда обкладывал сиреневый туман. Однако он никак не влиял на чудный микроклимат, не создавал парниковых эффектов. Напротив, -  вызывал чувство полной защиты, надёжности… И это был даже не туман, а некая мерцающая тень, пелена…. Мы пытались на своих надувных лодках пробиться… И не смогли. Стоило подойти ближе - мираж обращался в плотную материю. И мы вязли в ней… Едва дорогу обратно находили. Нас смаривал сон. Открывали глаза – никакого тумана. Перед нами – Остров. Мы подозревали, этот туман – не явление природы, а нечто рукотворное, управляемое…
      Он внезапно замолкает. То ли опасается новых вопросов, то ли понимает,  рассказ слишком отдаёт выдумкой. И ему вряд ли поверят. Да еще и осмеют. Валера не смеётся. Напротив, физиономия расплывается масляным блином. Видать, любовь к сказкам и печёной картошке сохранилась в нём с детских лет. А  Маша… Так она даже в ладоши хлопает. И – к мужу:
                - Акимушка, хочу на тот остров! Не нужен мне берег турецкий, Анталия мне не нужна. У нас тут своя Анталия.  - Она разламывает картофелину и начинает потчевать мужа.
      Валера наклоняется к уху жены: «Вот они -  адекватные. Учись». - «Не повезло тебе», - вздыхает Нора. Весьма душевно вздыхает. «Почему?». - «Ты у меня слишком любишь аля-ля». - «При чём тут это?». - «При том. Лучшие мужья – немые. А когда ещё и глухие – прямо брильянты!».
     По лицу Маши заметно, она слышала этот разговор, и он ей не понравился. Хотя Нора явно шутила, но в шутке таился нехороший душок. Однако стерпела и даже голосом не выдала себя.
     - Скажи, Русланчик, а ты не в курсе, есть ли на том острове растения, чтобы от разных повреждений… -  Слова - к Ихтиологу, сама же продолжает ублажать мужа. Он и не противится. Только рот открывает через силу. Видно, некуда уже складывать.
     - Может быть… Но самое замечательное, - их аура, как и всего Острова, такая, что сама по себе даёт человеку столько…
     На лужайку ступают босые Рудольф и Полинка.
     - Здрасте! Явились не запылились! – шутовски кланяется Нора. - Как раз две на ваше счастье…
     Полинка устраивается рядом и Нора подаёт ей картофелину. Вторую протягивает Рудольфу. Но «мастер чистоты» берёт лопату и прыгает в траншею.
     Не так давно этот оплывший, совсем ещё не старый человек с прокислыми глазами и тёмным одутловатым  лицом, был пригож и статен. В самой достойной компании – свой человек.
     Прыжок в траншею грузного мужика походит больше на падение. Машу это немало напрягает. Она даже привстаёт.
     - Рудик, может, сегодня отдохнешь? Этой работы и на завтра поверх головы.
     Ваня и Валера перемигиваются. Дирибок щелкает пальцем ниже скулы: «Атмосферы – ничего себе. Гектара два вспахает».
     Но «вспахать» Рудольфу не удаётся и самой малости. Все слышат его задавленный вскрик, видят, как он оседает в траншее.
     Первой подбегает Маша.
     - Понятно. Лопатой -- по ноге... Нора, вон подорожник, сорви. А ты прижми его к ране и не шевелись. Я за аптечкой смотаюсь.
     Голос её спокойный и рассудительный. Будто всю жизнь только и занималась врачеванием.

14.                Мы сидим на берегу протоки и внимательно смотрим на Солнце. Перед закатом смотреть на Солнце не то, что безопасно, - полезно. «Обогащает сетчатку глаз». - Так говорит Руслан. То же и поутру, когда Солнце медленно вызревает из речных плавней, а потом отчаливает величавой ладьёй. И я верю ему. Он умеет убеждать.         
     Незаметно проводы, а затем и встречи Светила обращаются в ритуал. И он таит  в себе нечто большее, чем «обогащение» сетчатки глаз. Встречи с ним в пору, когда Оно представляется беззащитным и близким, божественно величавым и недоступным, вызывают тихий  восторг, каждый раз постигается заново. Не раскрывая рта, я выражаю ему признательность за даруемый день, а вечером – благодарю за то, что день этот прожит в полном здравии и разуме… Слова случаются, приходят…
Как, откуда? И сам не знаю.
     Скоро ритуал становится потребностью, привносит в моё серенькое бытие, как и неуловимое сновидение, хоть какой смысл. Наверное, так и рождаются религии.
     Была у Руслана ещё одна тайна (подозревал – не последняя). Впрочем, тоже сильно смахивала на магический ритуал. Он совершал его, стоя почти по колено в Лагуне.
       Воздев к Небу руки, слегка раскачиваясь взад-вперёд, в цветных плавках, кремнёвый от загара (или от природы), добротно слепленный искусным мастером, он и сам походил на земного бога, впечатанного в диск восходящего Солнца. Обычно выбирал места, где его никто не мог потревожить. Но я знал на Стоянке все укромные места и, делая обход, не раз заставал его в позе человека, готового оторваться от земли вместе со Светилом или молившего об этом. Время от времени он наклонялся, зачерпывал ладонями воду и окроплял голову, лицо, грудь… Покончив с этим, забредал поглубже и надолго уходил под воду, выныривая чуть ли ни на середине Лагуны.
     А в тот вечер мы сидим на берегу протоки, ожидая очередное погружение уставшего Светила. Картина роскошная, будто сошедшая с полотна художника-морениста. И вполне естественным сопровождением становится песня, именно эта, к этому моменту, песня «Аве, Мария!». Больше похожая на молитву. Ведёт её сильный мужской голос, прозрачный и свежий, как сам воздух. Ведёт на дивном итальянском.
     - Шуберт! – Руслан даже языком щёлкает. Красиво так, художественно щёлкает. – Хирург отпевает кого-то.
     - Отпевает? – спрашиваю машинально, всё ещё пребывая во власти растворившейся в воздухе божественной мелодии.
     - Ну да! Кого-то опять зарезал. Сидит в своём вельботе, принял порцию и – «Аве, Мария!».
     Ихтиолог немало удивляет меня. «Зарезал» – не из его запасника слов. А он:
     - Ты разве никогда не слышал, как он поёт?
     - Слышал. Но не думал, что тут такая связь. Ещё - «Санта Лючия» …
     - Бывает и «Санта Лючия». Когда удачная операция. Но сейчас вот – «Аве, Мария!».
     Дда-а… Между тем, усталый лик Солнца почти касается кромки моря. Ещё минуту-другую и скроется окончательно. И тут я чувствую спиной неладное. Оборачиваюсь и едва не задеваю плечом Лайму. Она уставилась мне прямо в глаза. Её глаза – два провальных омута. Ни одной живой вкрапины. Полное воплощение обречённости и укора: «Что же ты? Как же ты? Я тебе так верила! Почему же ты не хочешь спасти меня и в этот раз?...». Протягиваю руку, чтобы погладить… И – не могу. Понимаю ненужность и фальшь моей ласки в этот момент.
     Першит в горле. Начинаю суетиться, куда-то порываюсь… А она, постояв ещё немного, слегка покачиваясь, направляется к воде. Не спеша, с остановками, как бы всё ещё ожидая, надеясь на что-то… На пути к воде - кусты осоки. Лайма минует их и ступает на мостик. Достигает его края. Останавливается.
     Мы с немалой тревогой наблюдаем за нею. Все её движения, - словно в бреду. Ей стоит больших усилий преодолевать собственное оцепенение, собственную немощь. Переглядываемся с Русланом в полной растерянности, и в этот момент слышится  всплеск воды.
     На том месте, где стояла Лайма, - пустота.
     Проходит десять, двадцать секунд прежде, чем показывается её голова. Я подумал, Лайма сорвалась случайно, по своей слепоте, и сейчас начнёт подгребать к берегу. Но она вскидывает передние лапы, помогает течению относить её к морю.
     Я зову её… Выкрикиваю её имя… Руслан сбрасывает лодку. А меня накрывает паника.
     Бегу по берегу, падаю, ломаю камыши… И всё зову, зову…  Срывается голос… А течение несёт её дальше,  дальше, туда, где протока смыкается с морем. Голова Лаймы, словно поплавок при высокой волне, то появляется, то исчезает в серой ряби воды. Появляется всё реже… Она борется. Сами остатки жизни противятся насилию, выталкивают её к свету…
     Потом я вижу, как лодка Руслана вращается на одном месте, в кругу сомкнувшейся воды.

     Заполночь, но сон не идёт. Картина гибели Лаймы… Немые глаза с немым то ли вопросом, то ли укором, недоумением: «Почему ты не уберёг меня? Ты же – Человек, мой Бог…». Всё – как въяве.
      Я не могу избавить себя от назойливой мысли: физические страдания так изводили Лайму, что толкнули к неосознанному самоубийству. Но может ли самоубийство быть неосознанным? Пускай и животного… Стоп! Я видел, как издыхают собаки от старости и болезней – мирно, незаметно, где-нибудь в стороне от людских глаз. Впрочем, такое было и с Лаймой. Но из тех ни одна не прыгнула с обрыва, не сподобилась уйти до срока. По крайней мере, я не слышал ничего похожего. Надо еще заставить себя умереть, проделать путь... А на такое способен... Человек в безумии – наверное. А животное? Разве случайно она отыскала меня, подошла?… Всё ещё надеялась, верила?.. И когда поняла, что ждать от меня нечего...
     А ведь иной раз я даже завидовал животным: они не думают о скоротечности своей жизни. Их предки не вкушали яблока с древа познаний, за которые люди весь свой век расплачиваются пониманием неизбежного конца. Смерть не висит над животным постоянно, изо дня в день, из часа в час дамокловым мечём. Не угнетает и не отравляет короткие мгновения бытия, счастья и радости. Они принимают её, не сознавая, что это такое.
     Со смертью Лаймы моё убеждение сильно поколебалось.
     Я рассказал Маше о гибели нашей любимицы, о том, как всё случилось. Её жгучие глаза заплыли слезами. Она какое-то время хватала ртом воздух, силясь что-то сказать. Отвернулась и пошла прочь. Потом дня три видел её в чёрной траурной накидке. Подумалось, при всей любви к Лайме, тут есть некий перебор. Хотя мне ли судить?! Может, за этим событием скрывается нечто не менее важное. Или было связано с ним. Если Аким знал, кто отравил Лайму, то и?..

     В моей будке, на столике – тучный фолиант. Обращаюсь к нему, когда на душе  особенно муторно. «Книга света». Открываю наугад и, как случалось не раз, встречаю подобное тому, что изводит в этот момент:
     «Бывает, человек до последнего доходит в тоске по человеку, а вот жизнь не складывается, случая такого не выходит, чтобы завязать какие-нибудь глубокие личные отношения… Ну вот как бывало: от бесчеловечья вся сердечная жизнь вкладывалась в какую-нибудь собачонку и жизнь этой собачонки становилась фактом безмерно более значительным, чем какое-нибудь величайшее открытие в физике, сделанное тобой… Виноват ли отдавший все своё человеческое чувство собаке? Да, виноват. Ведь у меня от синей птицы моей юности – моей Фацелии – до сих пор в
душе хранятся же синие пёрышки».

15.                Меня будит собачий лай. Я давно привык к нему, и редко когда просыпался вчистую. (При ночном дежурстве, конечно, не до сна). Но этот настолько свирепый и затяжной…
     Вдоль Лагуны ползёт человек. Иногда делает попытку встать на колени. Но всякий раз «трамбует» лбом землю.
     Они пятятся перед самой его головой, изрыгают проклятия на своём собачьем языке. Они всяко повидали, но червяком изгибающийся в пыли двуруко-двуногий дикообраз для вообще-то покладистых кобелей, похоже, внове…
     После самоубийства Лаймы власть перешла к Баксу и Боцману. Правда, тут и гордиться особо нечем. Эти – ещё куда ни шло, остальное - всё больше бородатые недомерки, якобы из чужеземной породы фоксовых терьеров. «Разочарованные» хозяева-снобы сбрасывают, а мы - ублажай. А вообще умненькие собачки. Как где какая заварушка, они – тяв-тяв для затравки, а сами - в сторонку, в кустики.
     Под фонарём - двое. Узнаю Акима Родионовича и Ваню Аникина. Псы упираются в них поджатыми хвостами, и остервенелый лай сменяется обрывным хрипением. «Пластун» делает очередную попытку выровняться, но и в этот раз заканчивает челобитием.
     Оставаться в тени дальше нет смысла, и я подхожу к экзотической группе.
     В её центре корячится Рудольф. Мы берём его подмышки и пытаемся воздвигнуть «на попа». Увы, не получается. Ноги расходятся циркулем, туловище ломается тряпичной матрёшкой… Сдобренное невнятным матерком и застойным ароматом сивухи бормотание.
      Аким вскидывает страдальца на плечо и спускается к воде.
      - Кто его?- спрашиваю у Вани, глядя, как раскачивается наплавной мостик под ногами Акима.    
      - Ляплявкин с Егорушкой. - Голос Аникина напитан хоть и сдержанной, но всё же необычайной для него яростью.
     Я больше ни о чём не спрашиваю. И так ясно: эта «накачка» Рудольфа – ничто иное, как подловатая отместка Акиму. Он сбрасывает его с плеча, берёт за щиколотки и макает головой в воду. Раз за разом, долго. Однако в этот момент у меня к «ныряльщику» - ни особой жалости, ни сочувствия. Наверное, потому, что при нём -маленькая  дочурка. Дальше плыть некуда. Приплыл. Хотя  в его судьбе, в её надломе есть такое, что должно бы вызвать…      
       «Подорожную» университет выписал ему в благодатную долину Фургану. Видно, - в поощрение красного диплома. (Это ещё при стране Советов). Может, и устроилось бы всё по уму, да чадолюбивые сердца новоиспечённых учителя математики и «русистки» Эммы подвели. В священный месяц они вздумали насильно потчевать чаем со сдобными коржиками страдающих, по их разумению от голодного поста, малолетних школьников…   
     Сердобольных учителей и гнали потом всем кишлаком до самого районного отдела народного образования. И не просто с какими-то гневными выплесками или увещеваниями (это тоже было), а пуляли в спину хорошие такие камешки.
      В районо к брату и сестре милосердия прониклись: «Просим прощения. Народ у нас простой, чтит обычаи предков. Извините. А вас не оставим. Хорошее место обеспечим. В горных кишлаках ай какой воздух кристальный! – Раскинули карту.- Вот выше, вот ниже…». Но породнившаяся на почве борьбы с суевериями пара, ощупывая ушибы, призадумалась между собой: «А если тропы там больно крутые,  а то и вовсе без троп? Да и камни потяжелее…». И где по шпалам, где по тем самым тропам -  в родные пенаты, откуда и вышла в «большой и яростный мир».
     Об этой истории Рудольф вспоминал с немалой долей иронии. Говорил, что за полдня хода от кишлака до районо то рысцой, то трусцой закончил ещё один университет. Когда же достигли шпал, то и географию полюбил. А позже даже считал себя рождённым в рубашке. Ибо… Скоро  т а м  вообще стали делать «секир башка» русым. Но в то время такое было не только  т а м. Эпоха богопротивления и «имперского мышления» заканчивалась весьма плачевно. Но для них оборачивалась пока известным присловьем: «Что бог ни дает, - всё к лучшему».
     Уже через три года Рудольф Серафимович Плужников стараниями на ниве разумного-доброго в школе своего города достиг кресла директора. Эмма (к тому сроку - любящая супруга) обреталась рядом.
     А обок – ещё одна жизнь, тоже ладная. Но у нечистого  всегда рожки начеку. Ему тоже хочется порадоваться, найти трещинку, «втулить» в неё остренькие конечности да и поддеть повыше... Собрал отец чемоданчик и перекинулся куда-то подальше с новой женой вчерашней школьной выпечки.
      Подобное действо родного человека зашатало веру в устои семьи – «ячейку крепкого государства». (Этой крепости учили тогда с ползунков). К тому же папаня сам был учителем… Какое-то время казалось, весь мир куда-то не туда качнулся и разваливается. А такое совпадение, правда, в границах милой отчизны, и было на ту пору. Но любимая школа с математикой,  детские глаза, то пытливые, то дремотно-лукавые, живая Река, молодая вера в светлое-доброе, преданная жена постепенно выправили его смущённый дух.
     «Волны рассекал» заодно с Эммой. К Реке, её протокам и морю она тоже – «всей душой…».  Могла и за штурвалом постоять, и донки забросить, и костерок развести, и ушицу сварганить. Уже с полуторогодовалого возраста брали с собой Полинку.
     Отпуск в то лето задумали провести в верховьях. Флора там богата ещё большим многоцветием, фауна – стерлядкой на быстроводье, в омутных заводях  и на прогретых выпасах – сом, пудовый сазан выгуливаются. Для тела – потеха, для души – рай. Что уха, что балык – чистый янтарь. И вода посветлее. Тишины и покоя больше.
      Палатку разбили на островке. В соседях – хорошие знакомые по Стоянке. Солидные, спокойные. Через речку, за охранительным от половодья земляным валом, – Станица, где можно «подзарядиться» натуральным продуктом.
    Они подчалили к берегу. Для большей устойчивости катера первый якорь зацепили за опечек русла, второй воткнули в берег. Эмма подала рюкзак: «Яблок не забудь. И молока Полинке. И не долго там…». 
     На гребне насыпи он, как обычно, оглянулся, чтобы помахать рукой… В этот раз почему-то защемило сердце.
     Он уже полностью «скупился», как на выходе из Станицы повстречал бывшего однокашника - Лёшу Карпина. Отдыхал приятель тоже с семьей, только у родственников, в самой Станице. Встреча случилась как по заказу – против двери бара-столовой с зычным названием «Атлантида».
     Выпили за хороший отпуск, за удачную рыбалку, за семь футов под килем, за то, «чтобы всем и всегда…».  В общем, всё славненько, по-отпускному…
     Эмме наскучило ждать, и она захотела порыбалить. По шнуру-завозу «оттянулась» от берега.
     Ближе к руслу - течение  гораздо сильнее. Чтобы не сорвало якорь, уменьшить сопротивление решила развернуть судно по течению. Сбросила кормовой зацеп. Катер сразу понесло… Часть свободного шнура кольцом лежала на палубе. Эмма оступилась, попала в самый центр. Натягиваясь, капроновый шнур плотно захлестнул ноги, свалил её, сдёрнул за борт…
     Всё свершилось так скоротечно и так обыденно, что она не успела даже вскрикнуть, позвать на помощь. Да и звать-то особо некого. В катере – пятилетняя Полинка. Остров же с людьми – в полукилометре. Но там заметили уносимый течением катер и метавшегося в нём ребёнка.
     Напуганная, рыдающая Полинка кое-как рассказала о беде рыбакам, перехватившим судёнышко.
     Когда «перегруженный» Рудик возвратился из Станицы, то увидел на берегу поникших людей, а на земле перед ними - жену Эмму. Она так и не высвободилась из петли.
     В смерти её полностью винил себя. Вину «лечил» нехитрым народным продуктом… Запил по-чёрному. Да так, что пропил сначала работу, потом квартиру, потом здоровье и жизнь матери. Последним пропил катер. Заканчивал пропивать себя. Оставалась Полинка. Жильем в зиму и лето служила стояночная будка. Бывали и просветы, когда вспоминал какого он роду-племени.
    В один из таких просветов Аким взял его боцманом. Рудик (это уважительно-приятельское обращение к нему сохранялось ещё с тех, «директорских» времён) благодарил и клялся: «Если что, - вон на том суку, своими руками…». И пальцем крутил вокруг шеи.
      Почти три года держался. Рыбаки не могли нарадоваться. Причальные мостики всегда ко времени на воде, спуски и подъёмники в порядке, поможет вытащить лодку, кому не под силу… На самой Стоянке чистенько… И со всеми - по-человечески. Но и спрашивал…  Ненавязчиво, по-умному самых отъявленных «обормотов» на место ставил. От школы, видно, кое-что сохранилось. По словам старожилов, за всю историю Стоянки впервые такой, «с понятием», боцман. В общем, свой. Ну, а как не налить хорошему человеку, когда и сам расслабляешься!… Однако Рудик – наотрез!.. Поначалу удивлялись, иные ехидничали: мол, цену набивает мужик. А, прознав, где собака зарыта, наливать и приглашать к этому делу перестали.
     Змий-искуситель выполз в третью зиму. Она выдалась холодноватой (не до рыбалок и прогулок), и Стоянка сильно опустела.  И хоть работу – ремонт наплавных мостков, а также катеров по частным заказам, совмещал с вахтой, - тоска придавила  великая.  Вроде всё хорошо, да не его… Попытал счастья в школе. Но там развели руками: «Так течение какое теперь в нашем отечестве - центробежное. Из учителей на каждое место очередь. Из хороших учителей. А ты, мил человек, того… Понянчились с тобой в своё время ».
      И – вновь поплыло-поехало.
      Аким перевёл его в уборщики. Ради Полинки терпел.
      Терпели.

      С мостика Рудольф передвигается своим ходом. Мокрый, общипанный петух. Бредёт понурый, будто на заклание. Также покорно шагает в бокс, где хранятся подвесные моторы. Щёлкает один наручник на запястье, второй на батарейной трубе. Рудольф и тут не противится. Похоже,  давно ожидал нечто подобное для себя. А может, и хотел его.
     Аким закрывает бокс и поворачивается ко мне, видно, ожидает, что скажу.               
     Но что я мог сказать?!..
 
16.                Утром, при обходе Стоянки, встречаю зарёванную Полинку, ещё Надю Аникину. Она тоже не в себе.
     - Константин (обычно зовёт меня Костей), это правда, что Рудик сидит на цепи, и его приковал Аким Родионович?
     Он, конечно, не на цепи, но всё одно прикованный, и я говорю, что, правда.
     - Как это? Почему?
     Странно, Надя спрашивает у меня. Муж-то при всём при том не просто в свидетелях был... Значит, утаил. Сболтнул какой-нибудь тайный соглядатай. Дело случилось под выходной, и людей на Стоянку прибыло уже порядочно. Так что шила в мешке не утаишь. А такое «шило» и подавно. Пришлось рассказать.
      На приступках «служебки» - Аким. Видно, увидел и поджидает. Открывает дверь, кивком приглашает войти. Усаживает женщину в кресло, сам - напротив. Она встречается с его мёртвым глазом. Не отрываясь, говорит так, словно услышанное от меня поведал сам Хозяин:
     - Но, Аким Родионович, вы же прекрасно понимаете, что такое страдание! Вы и сами перенесли столько… А от унижения человек может страдать не меньше, чем от физической боли… Это же не метод… Прошу вас!.. – В отчаянии даже привстаёт.
     Начинает всхлипывать Полинка. Как-то по-взрослому всхлипывает. Аким опускает голову, какое-то время изучает полировку стола. Потом выдвигает ящик, достает связку ключей, протягивает Наде.

      Замок внутренний. И то ли с каким секретом, то ли от неумелого пользования никак не отмыкается. А тут ещё продолжает хлюпать Полинка. Душевно так хлюпает. Я даже забеспокоился – не перейдёт ли на причитания?
     Надя потерянно оглядывается. Аким подходит, берётся за ручку и тянет на себя дверь. Она легко поддаётся. Включает свет, снимает с «узника» наручники. Тот, кажется, этого и не чувствует. Привалился к стене, мирно посапывает.
     Полинка тормошит его: «Папка, пойдём. Дядя Аким добрый, он тебя отпускает…».  Рудольф крутит головой, трёт глаза, наконец, поднимается. Цепляясь за моторы, идёт к двери. Минуту-другую привыкает к свету, снова трёт лоб, глаза, массирует горло. Узнаёт  застывшее лицо Акима, расстроенное Нади, мычит что-то типа «Здрасте» и возвращается в обжитое кубло. Протягивает Акиму руки: дескать, давай, защёлкивай, сатрап. Видимо, роль страдальца ему по нраву.
     На подходе и сочувствующие. Первая из коих – Нора, очередной раз выловившая из Лагуны мужа. Она вручает узнику початую бутылку минеральной воды: «Пей! Лучший способ для промывки. Я своего – всегда минералкой! А это – гамбургер. Начинку сама готовила. У-у, пальчики оближешь».
     Егорушка, сердечный друг Севы Ляплявкина, заглядывает к ночи. И тоже не с пустыми руками. Кто проходил мимо, слышал про «Шумел камыш», «Ой мороз, мороз…» и «Только пуля казака во степи догонит…» – в два голоса… Посещали и ещё некоторые, больше любопытные до топ-шоу, нежели озабоченные чужим здоровьем. Оно бы, может, и минули, но дверь нараспашку и свет во всю… По новым временам - большой непорядок. И уж, само собой, не случайный, с какой-то скрытой начинкой.
     Ждут, наведываются, за Хозяином позыркивают.
     В понедельник утром текучий народ почти полностью улетучивается. Затихает Стоянка. Скучнеет и в боксе. Одна Полинка навещает. «Папка, ну пойдём. Здесь плохо. Не надо. Тебя же никто не держит…». «Папка» упирается: «Не могу. Меня оскорбили, унизили… - Он трясёт сомкнутыми руками так, будто они всё ещё в наручниках. – Как  людям в глаза смотреть?! Стыдно…». По его щекам катятся слёзы. Прямо-таки не просто узник, а «узник совести».
     Наверное, эти слёзы девочка принимает близко к сердцу. Униженный, опозоренный родитель… Страдает… И мучитель – вот он… Ходит себе…
     Ночью вижу  огоньки на крайнем мостике. Вспыхнут и летят в сторону лодки.   
     Стараясь не шуметь и не раскачивать мостик,  подкрадываюсь к устроителю фейерверков.
     Полинка… Брызгает зажжёнными спичками в моторную лодку Акима… Утром он собирался на рыбалку, и с вечера зарядил бензином. Игра ещё та!.. В любой момент может так полыхнуть - от мостика с причаленными лодками-катерами одни плошки-головёшки останутся. Да и сама «злодейка» вряд ли успеет ноги унести.
     Уже дымится что-то рядом с канистрой.
     Перехватываю руку девчушки. Она вскрикивает так дико (видимо, от страха и неожиданности), что я отпускаю. Полинка бросается наутёк.
     До пожара дело не доходит, а тлеющую масляную ветошь заливаю водой. Выбираюсь на мостик и вижу Акима: «Ничего страшного…». Но он всё равно обшаривает лодку, задёргивает тентом.

      В служебке все «свои». Думаем-гадаем, что дальше. Той ночью Полинка забежала к отцу в бокс, заперлась изнутри, и вот уже почти сутки от них – ни звука.
     «Хватит! Какой от него навар? Одна слякоть. Или мы тут вместо собеса?!». – Схожее почти у всех на уме. Странное в том, что озвучивает его Валера Дирибок, сам известный «затейник». «А дальше?», – роняет Надя. «Предлагаю отправить на принудительное лечение!», – режет Гаврилыч. «А Полинка?». - «Полинка будет с нами». – Это - Маша. Почему-то все поворачиваются к Акиму. Он открывает рот, будто хочет подтвердить, но только стискивает зубы и часто кивает. Видимо, этот пункт у них обговорен заранее.
     Тишину нарушает стук. Осторожный, какой-то заискивающий.
     - Входите, - приглашает Маша.
     Дверь отворяется, и все видят вздувшуюся грибом-поганкой синюшную физиономию Рудольфа. За ним хочет протиснуться Полинка, но он оставляет её в коридоре. Продирает кашлем горло, здоровается. Ему никто не отвечает. Даже Надя. Она с неподдельным ужасом смотрит на это существо, некогда бывшее человеком. Рудольф падает на колени и, потрясая руками, причитает: «Люди добрые, простите! Скотина я! Скотина! Простите! Последний раз…». – «Встань. Вон с ним разговаривай». - Маша указывает на мужа.
     Рудольф не унимается: «Не могу я так больше! Простите! Я же - че-ло-век!…». В его голосе немало надрывного, кликушного.
     Мы с Ваней Аникиным, не сговариваясь, поднимаем его и усаживаем в торце стола. Рудольф начинает то ли хныкать, то ли икать. Размазывает рукавом грязные слёзы, успокаивается. Кладёт на стол тёмные, в трещинах ладони. «Аким Родионович, прошу тебя... Дай шанс. Последний…». Вытаскивает из кармана складной нож, раскрывает, приставляет остриё к запястью руки, в точку, где бьётся голубая жилка. «Простишь?». Жмёт. Из-под лезвия сочится и начинает взбухать бордовая капля. Он упирается затянутыми мутью глазами в немигающее око Хозяина.
     Аким разворачивает плечо… Удар, даже не удар, - тычок под дых то ли кулаком, то ли пальцем столь резкий, что Рудик как сидел на стуле, так и остаётся сидеть. Только лицо подгнившей шляпкой гриба опадает на стол.
     - Хэм, это ж надо, проштил! – хмыкает Валера. Трубка хоть и торчит изо рта, но потухшая. Уважает некурящих.

17.                В зелёной россыпи лугов и рощ, в голубых сплетениях ручьёв и речек, в иссиня-белом рафинаде хребтов, в пенной оправе коралловых рифов, в бирюзе океана Остров великолепен, как лоно Вселенной. Я вижу его в один обхват, будто с высоты облаков. И это немыслимо, ибо стою на палубе яхты… Закрываю глаза… А когда открываю…  Остров -- в одном уровне с яхтой. И…
     Я ждал её, и… теперь вижу. Она летит в мою сторону… В дымчатой накидке уже не кажется призрачной тенью… Я понимаю,  э т о  должно стать моим лоцманом, моим проводником… Но успеет ли воплотиться?! Или – как обычно?
     Парус выгибается немыслимым рыбьим пузырём, будто вбирает в себя ветра всех морей и океанов, и яхта вот-вот протаранит Остров или сама разлетится мелкими брызгами. Однако и воздух, и океан, и яхта недвижны, точно нарисованы.
     Ближе… Вот уже различаю глаза… Их разрез, цвет… Цвет бирюзовой волны… Они – узнаваемы. Я видел их. Когда-то… Но почему когда-то?! Всегда. Стоило захотеть, напрячься… Ещё ближе! Совсем немного – и я разгадаю, вспомню самое важное для себя.
     Яхта упирается в некую сиреневую завись. Вот она пружинит и судно резиновым мячиком откидывается назад, а я по инерции, по фантастической дуге, как по радуге, лечу к Острову. И – открываю глаза…
     Саднит сердце. Духота… Выхожу из будки. Всё замерло, остановилось. Иду по наплавному мостику. Свет береговых фонарей опадает в Лагуну, теряется в глубине. Манит...
     Плыву не спеша, разводя веером руки. Такое плавание не отнимает много сил, успокаивает.




     Когда купаюсь ночью, накатывает сладостно-томительная жуть: это моя, родная стихия, колыбель, из которой когда-то вышел. И каждый раз: с кем повстречаюсь и чем обернётся новое свидание?.. Эта «жуть» и понуждает к встрече с водой.
      Всплески слева, справа… Вокруг. Щекотные протяжки по ногам, животу… И я уже – в бурлящем садке. Где-то, совсем рядом, свет, а тут тьма, бездна. Высокие светлячки звёзд только усугубляют её.
      Играют со мной твари хоть и не слишком великие (меньше, чем в руку длиной), и не кровожадные, но всё же – из акульей породы. А пасти… Запросто урвут приличный кусочек. Просто из любви, забавы ради. Даже домашние ласковые кошечки царапают и покусывают от удовольствия, когда их гладишь. А если некая дичь покрупнее вздумает почесать о меня свои бока?!.. Почесала как-то… До сих пор ноет.
     Перемогаю себя и начинаю касаться терпуговых плавников, изображаю поглаживание. И душевное удовольствие после ответного, хоть и грубоватого, касания, перевешивает всякие «если».
     Наигравшись, «малышки» оставляют меня в покое.
     Колыбель – не колыбель, но покуда вода милостива ко мне.
     Одна женщина очень любили раков. И «чтобы не какие там недомерки, а – в лапоть. И – с нутряной икрой. И чтобы – на костре, у самой водички. Чтобы для души праздник!».
     Раки такие – к  закату осени… Если дадут вызреть, до срока не выгребут. Знал и один «тайничок» для вызревания. В протоке. Эта протока раза в три шире самой Реки, а между – островок, забитый буреломом. Неприглядный островок. Рыбаки проскакивают его обычно «на всех парах». Но случайно засёк, как «топтались» в его изгибе хитромудрые Паша Сыроежко и Жора Хруст. Ветер с пургой, волна сумасшедшая, а они – на малом ходу, зигзагами. А за кормой – драга… Через пару дней ветер поутих, - решил наведаться.
     Не зря «топтались» молодцы. Застолбил и я свою удачу.
     В схожую кручёную погоду мы и причалили к невзрачному островку. Перво-наперво отыскал засечку на память. Для верности промерил рельеф. Кажется, попал, куда и хотел – в самое «корыто». Пологая, чуть ли ни метровая впадинка. Сюда и сползаются на зиму раки. Залегала и рыбка неплохая. Хотя и сама протока не мелкая – четыре-пять метров. Это даже не протока, а что-то вроде лимана.
     От берега «на моторе» растянул завоз, пристегнул раколовки.
     В затишке разбили палатку, раздули костёр. Пока то да сё – очередь и снасти проверять. Вода в таганке уже пары пускает.
     Умостился на носу лодки, перебираюсь по завозу. И чем дальше от берега, тем ветер свирепей и волна круче. А тьма – «хоть глаз выколи». Только огонёк костра позади… Да не о нём, не о его тепле думаю. Каким-то диким образом действуют на меня буйные, с подвыванием, наскоки ветра, треплющие лодку волны. Они  взбучивают в душе такую лохматую пену!… Хочется раствориться в этой первородной стихии, заодно и выть, и бесноваться,  вытворять совсем уже несусветное.
     Кто-то учуял мое желание.
     Особо крутая волна вздыбила лодку, и я даже не успел сообразить, как свалился в кипучую воду. Может, потому не сразу и поверил в натуральность купания.
      На мне бушлат, шерстяной свитер, сапоги-заброды и ещё немало чего… В общем, вдоволь хлебнул воды, поверил: это со мной и не в шутку. Ещё минуту-другую барахтанья  в жгучей купели и...
     Рванулся к лодке. Она подпрыгивала мутноватой кляксой в сторонке. Когда и сапоги, и бушлат гирями тянули ко дну, к спасительному покою, сумел уцепиться кончиками пальцев за борт. Но выбраться сразу не вышло.
     Передыхал и потихоньку, одной рукой сдирал пуговицы, по очереди сбрасывал бушлат, свитер… Другой держался за борт. Кое-как избавился от сапог. Их голенища плотно присосались к разбухшим ватным штанам. И тут…
     Гляжу – мы уже у речного фарватера. К нам чудище с огненными зрачками подвигается. Вот тут и коготнуло сердечко. Оказаться под брюхом тупой, безжалостной глыбы, когда уже столько позади!.. Собрал что было ещё во мне способного к жизни, выдернул себя из воды, плюхнулся через борт. За малым не перевернул лодку. Перед самым носом большегруза…  Ну, двигун, не выдай, родненький!
     Он с первого смычка и завёлся.
     Почти на полном ходу врезался в берег у нашей «базы». Женщина ковыряет палочкой в костерке. Она и костерок – уютное такое сочетание. И, не поворачивая головы:
     - А раки где?
     Я соображаю, а она смотрит на меня и её начинает трясти смех.
     - Они что, устроили тебе стриптиз?
     - Да нет, я сам. -- Мне было приятно, что доставил ей столько радости. -- Решил искупаться, а одёжку на палубе оставил, её и сдуло.   
     Не знаю, поверили она или ей было всё одно. Но подумать, что пять минут назад я за малым не пошёл на корм ракам, женщине вряд ли пришло в голову. Хорошо, возил с собой запасной комплект. Переоделся, попил чайку. А она:
      - Не думала, что ты моржеванием занимаешься. Но когда же раки?
     Пришлось «втирать очки» и дальше: мол, пустые пока раколовки. Это немало огорчило её:
      - Так ещё проверь. Мы зачем приехали?
     Ёлки-моталки, а действительно, зачем?!..
     На этот раз вариант получился другой. Наверное, потому, что первый кое-чему научил.
     Перебирался по завозу, пропустив его через носовой кнехт. И дальше, дальше – под хлёсткий ветерок и волну. Но при любом раскладе лодку уже не могло сорвать.
     Её и не сорвало. Но я-то снова слетел. Лодка оставалась на месте, а меня волокло течение. Противился из последних сил… Вот тут и выплеснулось из горла заодно с водой: «Господи, помоги! Прости и помилуй!», - хотя о религии, что в крестах да куполах, раньше не думал особо, да и слова такие впервые сорвались.
     Перехватывало дыхание. Сердечко колотилось под самым горлом. Изрядно поглотал воды. Благо, в протоке она была пресной да и кстати. Во рту пересохло до полынной горечи.
     Главное, удалось задавить в себе панику. Да и было на мне во второе «плавание» всё попроще. Вместо резиновых сапог – кеды, а бушлат заменяла лёгкая поролоновая куртка, ватные штаны – трико. Кеды  сдёрнулись сами собой, при некоторой манипуляции руками и плечами отлипла и куртка. Это, должно, и спасло.
      В лодку кое-как перевалился, а, полежав немного и отдохнув, даже раколовки проверил. Ведро легко набрал. И уж раки!… «Лапти» – как по заказу.
     Женщине выдал самое простое: волной накрыло… Снял и развесил у костра последнее, что ещё оставалось на мне. Она вынесла из палатки лёгкое верблюжье одеяло, накинула.
     Скажу наперёд: после этих двух купаний в стылой воде я разве что пару раз чихнул. А согревался изнутри не сорокоградусной, хотя была, а горячим чаем из термоса. Водка в таких делах лекарь, конечно, почитаемый.  Но тут всегда с мерой проблемы. Один знакомый в схожей ситуации так разлакомился… Заснул и не проснулся. Правда, рыбалил он совсем уж по-пиратски, в одиночку.
     В таганке булькала вода, щекотал ноздри роскошный запах укропа и поспевающих раков, баюкал своим мирным потрескиванием собранный сушняк, а женщина говорила:
     - Что тебя держит на этой стоянке? (Слово Стоянка она произносит снисходительно, с мелкой буковки). После развода за мной осталась трёхкомнатная квартира. И место хорошее, - в тихом спальном районе… Нет паспорта? Не пропишут? И паспорт будет. И пропишут. У меня кое-где схвачено… - Она спрашивала и сама же решала за меня. Видно, для таких  босяков, как я, это было нормально.
     Я потягивал чай, смотрел на воду, слушал её шуршание о берег, это вечное движение, – и всё наносное, мелочное, заёмное, вся та ненужная материя, которая на ухабах жизни неизбежно прилипает к человеку ракушками, сползала, смывалась, куда-то уплывала. И оставалось самое важное, источавшее такую благодать, что хотелось рвануться под самые облака.
     - Или я не та? Не твоя женщина? – Она явно потешалась, ибо представляла из себя особу видную. Но вряд ли подозревала, в потехе её – моя горькая правда. – Ты всё ждёшь её и надеешься? А она вообще - есть?
     Мне не хотелось отвечать в том же духе: мол, знал ещё одну, но та любила уху, а не раков...
     Вокруг бушевала стихия, на небе слоились тяжёлые тучи, а здесь, в двух шагах от берега, на кромке суши, обложенной поваленными деревьями, тишь да гладь.

     Эта ночь была для меня в чём-то знаковой. Вынужденное купание, чуть не стоившее жизни… Наказание или спасение? К чему оно?
     - Меня держит вода, - ответил женщине полуправдой, зачем-то оставляя просвет. Да зачем  же!..  Сон… Повторяемый. Как намёк. Он – к чему?!..  Ведь сон этот не просто так, из ничего… Ведь было же ещё что-то, кроме этих пяти пустых лет?!.. И оно где-то таилось… Таится… И не только во мне самом… И чего-то хочет, требует от меня…
    О своём «моржевании» и непотопляемости проговорился Ихтиологу. Он обронил чеканную, в своём духе, фразу: «Вода имеет память»… Явно, связывал эту память с моим тайным крещением водой. Припомнилось из «Книги Света»: «Но почему же бывает, подходишь к большой воде с такой мелкой душонкой, раздробленной ещё больше какой-нибудь душевной ссорой, а взглянул на большую воду – и душа стала большой, и всё простил великодушно».
     Если вода и впрямь «колыбель» человечества, то она и объясняет это «Почему?».

18.                Разбросав руки, я лежу на спине. Надо мной – звёзды. И я начинаю пересчитывать их. Но интересней отгадывать и вычленять целые созвездия, давать им свои имена или вспоминать известные. А уж зверей, птиц и растений на Небосводе…
     Это занятие настолько увлекает, что забываю, где, собственно, нахожусь. Меня как бы и нет. Но я чувствую отражённый свет фонарей, мягкое шевеление воздуха, отдалённый шорох прибрежного камыша, живое дыхание Лагуны… И всё это - сквозь убаюкивающее трепыхание звёзд. Всё это – во мне…
     Не сразу доходит: я плыву, но не сам, а по чьей-то воле.
     Первая мысль – теперь балуют дельфины. На радость детворе они часто заглядывают в Лагуну. А папаши… Те вообще отводят душу. Иные прыгают с мостков, плывут рядом .
     У  моих ног взбухает голова человека в купальной шапочке.
     - Сон на воде – это нормально, - говорит голосом Ихтиолога. - Наши предки и не такое умели.
- Ну да, ваши предки вышли из воды, а не спустились с деревьев, - озвучиваю свои недавние ощущения.
 Мы взбираемся на мостик. Руслан снимает шапочку. Волосы падают на плечи, и он становится похожим  на лесного сатира из древних сказаний.
     - Мои предки не вышли, а пришли. А кто скакал по деревьям – там и остался. –
Садится, вытягивает ноги, почти касаясь моих.
     От него наплываают незримые токи. А, может, они истекают в нас обоих из Млечного пути. Они входят светлыми нитями, неслышно струятся по артериям… Чувствую себя с ним как бы единым сосудом. Скажи сейчас Руслан, что мы близкие родственники, я бы поверил. Он протягивает руки к замершим в трепетном ожидании звёздам и - с немалым пафосом:
     - Даже у тех, кто не помнит своего исконного Дома или утерял его, но иногда поднимает глаза к Небу, разве не сладостно и тоскливо сжимается сердце?!..
      Это верно. Сжимается. И в смуте  вопрошает словами Поэта:

                Откуда в нас это, откуда,
                С какой хлебосольной руки 
                Извечное чаянье чуда
                И вечная жажда тоски?..

     Да вот, наверное, оттуда, куда тянутся руки человека с профессией водолаза или ихтиолога. Ну, не по мартышкам же эта тоска, которые, якобы, и есть наши предки?!
     - А Остров… - Руслан снова обращает себя к Небу, потом ведёт рукой вдоль Лагуны, туда, где в чуткой дрёме шевелится море. – А Остров - наш земной Дом. Признайся, тебе ведь снится Остров…
      Это даже не вопрос, а как бы сочувствие, соучастие. Голос мягкий, вкрадчивый. Он не вызывает протеста. Ему хочется повиноваться, утонуть в его бархате… Руслан подаётся в мою сторону, заслоняет  звёзды. И снова говорит непривычно для себя, всё больше волнуясь:               
          - Да, к нему у каждого свой интерес. И у Акима Родионовича с его немотой, и у  Надюши. У неё -  особенно. Ты ведь в курсе… И тут – никакой мистики. Они хотят… Да что хотят! Они поверили в Остров, в его целебную силу.  Им надо помочь. Кстати, Олегу Артуровичу – тоже.
     -  А у Хирурга что за интерес? – прихожу в себя. Мне представлялось, Хирургу-то как раз не с чего роптать.
     - У Хирурга? У него душа не на месте. За его спиной, как и за спиной его коллег, целые кладбища.
     - Он от этого страдает? – В памяти - «Аве, Мария!».
     - Кто знает... Скальпель –  его профессия. Но подобный инструмент не всегда орудие сильных. И не столько мудрых, сколько бедных памятью… - Я внимательно присматриваюсь к Руслану. В его голосе – всё больше от пророка или прокурора, хотя он по-прежнему ровный. - А Олег Артурович - человек весьма не глупый. Да и нам, всей Стоянке, есть о чём подумать. Наверное, слышал, «Бугор» делает под неё подкоп. Ему, видите ли, никакого навара от нас. А моторки, парусные яхты теперь для нашего брата – большая роскошь. Как это поговорка?..  А-а, «Не по Сеньке шапка!».
     Смешно, конечно. Кое для кого из нашего брата и булка хлеба почти роскошь. Если бы ни рыба…
     А про то, что на месте Стоянки «Бугор» не прочь замесить что-нибудь казиношно-питейно-стрептизное, если не  удастся хорошенько обложить данью, слышал. Но особого значения не придавал. Как и остальные. «Бросьте вы! – укорачивал Гаврилыч особо внушаемых. - Что с нас взять?! И куда нас деть потом?  А детишек сколько тут при родителях да при стариках дышат свободным кислородом, особенно летом. Они что, изверги там, на «Бугре»?! Не понимают?.. Ничего, если что, мы их своими
звёздами придавим. Нас тут ещё столько таких…». - Он бережно гладил медальку «За Отвагу».
      Руслан продолжает своё:
      - Я уже условился с Акимом Родионовичем и Машей. Надюша с Ваней давно не против… Осталось – с Олегом Артуровичем. Вельбот у него годится для хорошей волны. Возьмёт двух-трех человек… Полагаю, тебе тоже хочется проверить твой сон,  насколько он вещий… Нашу яхту спустим через пару недель. Тогда и сможем поискать Остров… Он молчит почему-то. – В голосе та же, новая для меня, тревога и озабоченность. - Не могу пробиться. Не чувствую его. Такое уже случалось, когда Остров испытывал повышенный интерес тёмных сил… Самоблокировка… Сколько могу – поддерживаю Надю. Но мои возможности на исходе… Без подпитки… На Стоянку… и вообще… выливается столько мути, что…
     В этот момент на «Бугре» гремит очередь. В небе лопаются хлопушки, высвечивая вихлявых монстров. Из безликих голов-кубышек вырываются хлопья дыма, фонтаны огненных брызг. Дутые великаны раскачиваются под такие же вихлявые музыку и слова. Они отчётливо долетают через застывшую Лагуну: «В городе пахнет только тобою… Низ живота заполняет любовью…».
     - Какая чудная гастрономическая картинка! – Руслан поправляет волосы. Мне чудится, его глаза искрятся бирюзой. - Ты вообще как представляешь себе бесов? - Он поворачивает лицо в сторону «Бугра», где корчится иссиня-зелёный гигант в кругу более мелких, совсем зелёных. –  Творение чьей-то больной фантазии. Толпе нет дела до того, что выродки эти – пустые. Её, толпу, как раз и завораживают пустота и грохот, саму заставляют беситься…
     Он будто считывает мои мысли. А вот дальше – совсем неожиданное:
     - Понимаю, у тебя сейчас на уме: «Уж не мнит ли себя этот самозванец по кличке Ихтиолог – т а м  это моя профессия – Садовником? Нет, я не Садовник. Я – Свидетель. На материке так поспешают со своим саморазрушением, что не дают нам вызреть до Садовников, а точнее – вернуть себе эту способность. И потому мы сами, на своём Острове, точно в Ковчеге. Переместиться, смешаться сейчас со всеми – значит, угаснуть в трясине… Школа Острова немало развеяла по свету своих выпускников… Дабы своей жизнью в людях, своим отношением показывали пример сохранения в чистоте себя и Природу. Но, какие вернулись отчаявшиеся, какие позабыли кто они и зачем… А сделать Остров доступным – всё одно, что обратить в резервацию, а нас самих – в исторические экспонаты. Опыт Америки…
     Я смотрю на него во все глаза. И раньше подозревал, он не как все. Но чтобы до такой степени!… Не помню, кто сказал о нём, может, Валера: «Этот Ихтиолог потенциальный Норин клиент…».  Ещё Боря Смиркин ходит по Стоянке со своими конвертами снов… А сам-то я кто?..


 19.                Маюсь уже какой час, а сон не идет. Включаю свет. Разглядываю своё «бунгало». Хотя разглядывать особо нечего. Живу, как на причале.
      Полка… В два рядка – книги. На литературу трачу приличную часть не слишком великой платы за труд смотрителя Стоянки. Кое-что из книг - подарок Ихтиолога. Больше о том, что человеку дано свыше, что он таит в себе и может…
     Под рукой – тумбочка. В ней журналы, газеты. Обычно залежалые, «с душком». Этим «хлебом» снабжают проживающие на «Бугре». Со временем  передаю Валере. Ему тоже в радость: «Шпашибо. Хорошая штука для раштопки «буржуинки».
     Тумбочка служит и столом. Но по теплу обедаю и «гоняю чаи» обычно в крытом дворике.  С едой особо не привередничаю. Не с чего. Нашел оптимальное для своего продолжения. Утром – салат из яблока и моркови... Чередую с отварной свеклой, бананом. В обед – рыба с тушёной капустой и луком. При сезоне этот гарнир заменяю огурцами, помидорами с добавкой подножного корма – крапивы, одуванчиков, лебеды. Рыбу можно изловить хоть в Лагуне, хоть в протоке. Сплёл пару самоловок из лозы. Они у меня постоянно в работе. Попадает иногда неплохо. Бывает, грибы «подстрелю». Ну, чай - это всегда. Благо, на Косе в достатке духовитых трав и ягод.
     Побаловаться винцом? При оказии - почему нет? Табак? Пять лет назад, когда пришёл в себя, затянулся пару раз – стошнило. Что ещё… Мат… Эти «врата беса»... Коробит.  И не потому, что такой уж «весь из себя»… Претит же иному сладкое. А когда втянулся в молитвенный ритуал по встрече и проводам Светила, - будто некая паутина спала. У матерного слова, оказывается, есть видимая оболочка. И от него хочется увернуться, как от жирного плевка. Пригляделся к другим. Случайно попадая в мутные подтёки сквернословия, люди испытывают безпокойство, иные стыд, раздражение. Иногда – болезненное. Одни стараются отодвинуться, покинуть «опасную зону», те же, кто послабей, «замарываются» сами, тоже начинают извергать…

      Аким Родионович с Русланом подобрали меня в устье Реки, под железнодорожным мостом. Правились на рыбалку, глядь – кто-то лежит. Голова на берегу, ноги в воде. Глазами «лупает», а шевельнуться, сказать что-либо не в силах. Переправили на «Бугор», сдали в больницу. Потом наведывались. В больнице я пришёл в себя. То есть как пришёл… Мог разговаривать, понял: все органы на месте и даже не особо задеты. Но кто я и откуда – провал.
     Поначалу это не сильно напрягало. Потом: живой и - слава Богу! Надеялся, – всё образуется. Моё фото вставили по местному телеканалу. Дескать, человек потерял память, отзовитесь, кто знает. Однако прошло пять лет, а я вот… И жаловаться некому. Потом прислушался, присмотрелся: потеря памяти – это не я первый.
     В сторожке - телевизор. Чтобы не заснуть,  включаю  по ночам, в свое дежурство, и вижу картинки бесприютно толкающихся у мусорных свалок, по вокзалам или бредущих обочинами дорог людей с потухшими глазами. Иногда их «отлавливали», приводили в студии и показывали в «рейтинговых» передачах. Немало и сериалов нашлепано про людей без прошлого. А милиция – та вообще открытым текстом: «В стране пропадает без вести сто тысяч человек в год».
      Безпамятный какой-то век.
      На Стоянке свой мир, свой уклад. То, что живём в природе, - больше всего по душе.  А люди на Стоянке… Разные. Хоть бы Ихтиолог... Не заскучаешь. Нормальный?  Нормальные по ночам рыбу мешками волокут да водкой запивают. Ещё – странные сны… Часто - схожие. Никак не ухвачу сути. А что она есть, - чувствую. Живу этим чувством. А тут ещё Руслан подкинул загадку с Островом. Намекал на родство с моими снами. Да я и сам это понял. Словом, живу и впрямь, как на причале: вот-вот подойдёт мой корабль. С одной стороны радости-то в этом ожидании мало. Когда он подойдёт? Сколько его ждать? Да и впрямь ли мой? Опознаю ли? С другой… Не обрастаю мохом, не гнию изнутри, что бывает с деревом, у которого подрезаны корни.
     Постепенно память возвращалась. Сознавал, в какой я стране, на каком языке общаюсь. Ну, и прочее, что, видимо, вошло от других, нажил когда-то своим умом. Но так и не приходило, из какого гнезда выпал. Почему оказался вблизи моста? Сбросили?… Вряд ли после этого даже глазами мог «лупать». Где-то метров тридцать лёта. Если, конечно, не промысел божий. Выкинуло волной? Но откуда? Почему?
     После заворачивал к тому месту, где меня подобрали. Полупритопленный катерок, вполне приличного водоизмещения… Пытался обнаружить свою причастность к нему. Но разобрать под водой мало что удалось. Номера же на бортах стёрлись то ли чьёй-то рукой, то ли прибоями. Приходил с Акимом Родионовичем и Русланом, чтобы поднять. Однако судёнышка на том месте уже не было.
     Аким Родионович взял меня на Стоянку, в охрану. Какое-то время все проверял, хотел помочь установить, на что еще гожусь. Можно сказать, у меня были все навыки, пригодные для выживания. Сам построил будку из остатков разбросанного по Стоянке материала. Мог сколотить стол, табуретку, шкаф… Преуспевал в рыбалке. Разбирался в моторах, готовил из того, что было, приличную снедь. Подсказки выплывали из каких-то подкорковых тайников. Ещё манила замысловатая вязь проток. Любил забредать в лесные глухомани, дышать настоем прелой листвы и вызревающих ягод. В их запахе было нечто близкое, берущее за душу.
     Как-то Хозяин дал пострелять из своего наградного пистолета. Я запросто, почти не целясь, срезал верхушки сухих веток, будто всю жизнь только этим и занимался. Аким Родионович долго и удивленно цокал языком. Однажды, неожиданно для меня, хотел взять на боевой прием. Я легко увернулся и сам, рефлекторно, сделал ему ловкую подсечку.
     Он выправил мне справку на имя Кости Жильцова. Вручила её Маша. Она сказала: Костя - потому, что кости целые, а Жильцов, что долго жить буду. Отчество же вставлю сам, когда вспомню. Ну и, само собой, имя и фамилию заменю.  Посему Человеком, и то приблизительным, я чувствовал себя только в одном месте – на этой Стоянке. Так что Бабуин - как бы мой крёстный. Потому и – Аким Родионович. Сказать, что не искал себя и своё отчество… Искал. В каждый отпуск.  Ни одну сотню вёрст отмахал пешком. Полстраны объездил, исходил. Всё надеялся …
     В будке весит удобное для бритья зеркальце. Когда снимаю созревший за трое-четверо суток «урожай», на меня поглядывает человек «без особых примет». Разве что нос с горбинкой. Слегка продолговатые глаза какого-то переходного цвета – от синего до бирюзового. Между бровей - две крепенькие складки. Если пробовал иной раз отпустить усы, то они ложились скобкой, довольно симпатичной. И, само собой, - шкиперская бородка чудного чёрно-бурого цвета. Хотя считал себя нормальным шатеном. Впрочем, брил лицо обычно подчистую. Долгое саморазвитие растительности начиналось в отпуске. Там уж не до бритья. Приходилось ночевать в лесополосах да на вокзалах. А так … Считал, не по чину заводить штатную бороду, выделяться из простых браконьеров. Хотя Гаврилыч пытался выделить. Сидим это на мостике, а он: «Костя, ну, и как тебе в сторожах? Парень ты ещё молодой…». - «Да так как-то»… - мнусь.  Не рассказывать же мою историю. Тем более, он, наверняка, в курсе. «Да ты не смущайся, - утешал Гаврилыч, не отрывая глаз от рыбацких снастей. – Сторож – он и на небесах сторож…». Шутник. А может, философ. У рыбаков и поэтов  это в крови. Породнить Небо и Землю – это запросто.
     Возраст? Если судить по лицу и прочей фактуре, - лет за тридцать. Хотя при общении со своими «сверстниками», чувствую себя постарше. Задор у них какой-то ещё ребячий. Любят после пропущенной стопки-другой шлёпать себя по ягодицам и заливаться соловьями.
     Но сколько ни вглядывался в свою физиономию, - ничего определённого о прошлом выудить из неё не довелось. Мог быть в  т о й  жизни и рыбаком, и охотником, и строителем, и солдатом, и человеком, близким к сочинительству.  Взять хоть этот дневник… Я знал, рано или поздно – Стоянка для меня закончится и надо будет… Да что надо будет?!.. Выбора-то особого и нет. Или – продолжать по течению, или – выгребать. И то, если блеснёт тот самый огонёк. А если блеснёт, хватит ли пороха уцепиться за него? Не окажусь ли мохом, размякшим на тёпленькой кочке?.. Ну, по виду и структуре душевной… Вряд ли в  т о й,  паспортной, жизни служил кому-то из страха или прогибался.
     Что ещё из себя? «Братья меньшие» тянутся… Не по себе, если им худо. Они ведь без нас… Да и с нами… Смотря с какими нами. Гибель Лаймы… А уж как о невидимых параллельных мирах журжим!.. А они – рядом, эти миры… Дышат, наблюдают за нами. Хотят распознать нервное существо по имени «Человек». Я подозревал, знают нас и наши слабости лучше, чем мы об этом думаем. Если думаем вообще. Корона «царя природы» заносит…

  20.                Было… Выхожу утром пораньше встретить Солнце, напитаться его свежей вселенской силой, поблагодарить за новый даруемый день и стыну с открытым ртом. На ветке тутового дерева, перед моим окном, сидит пернатое чудо с могучим клювом. Спокойно так сидит, даже не шелохнулось. Сокол! Беру мясной обрезок из меню Лаймы, вскидываю руку... Просто так, по какому-то наитию, шутки ради что ли. Сокол выстреливает крыльями и кометой сквозит над самой головой. Смотрю на пальцы. Они – пустые. Даже не почувствовал, как  выхватил.
     Почти месяц мы встречали с ним Светило. Я исполнял свой молитвенный ритуал, а он сидел на дереве и смотрел на меня немигающим оком, глубоким, точно артезианская скважина. Было такое чувство: он понимает смысл моего действа или пытается вникнуть. Когда бродил по Стоянке, - перелетал за мною с ветки на ветку.
     Его полюбили, как и Лайму. И каждый норовил угостить.
     Хищный Сокол оказался птицей всеядной. Брал печенье, кусочки сала или сахара,  рыбёшку…  Решили, он вырвался из зоопарка или вообще домашний, ручной. Подкупало, с какой ловкостью, на устрашающей скорости состригал предлагаемые лакомства. При этом никто, ни разу не пожаловался, что хоть кончики пальцев задел.
       С ним жизнь Стоянки сделалась как бы богаче, красочней. То и дело слышал: «А где твой Сокол?». Особенно детишки «балдели».
     Но в одно утро не увидел его на привычном месте. Стал звать. Я ничего не придумал лучшего, как звать сокола Соколом. И он – прилетал.
     Обошёл почти всю Стоянку. Предчувствие было плохим. И оно, увы, оправдалось. На зелёном кусте, усыпанном чёрными волчьими ягодами, - серые кольчуги крыльев с тёмно-бархатными подбоями и царственная голова с остывшими глазами…
     Убийцу Сокола показали на другой день. Это был человек в камуфляже, с  личиком-свеколкой и зыркучими воробьиными глазками. Действующий майор по фамилии Шкурко. Валера Дирибок поделился тайной, о которой разве что слепой да глухой не ведал. Стрелок по живым мишеням достиг своего звания из-за способностей красавицы жены. Раньше срока достиг. Она часто принимала на Стоянке генерал-майора в отсутствие майора. При нём – тоже.
      Спросили: «Зачем?», имея в виду убитого Сокола. Майор бросил через губу, но с солдатской лихостью и прямотой: «Сокол - не ворона. В него труднее попасть. Я его не как-нибудь, а – в лёт. Мне товарищ генерал даже руку пожимали»… Спустя какое-то время, вроде ни с того, ни с сего, полыхнуло довольно приличное «бунгало» меткого стрелка. Его тушили всем миром, но как-то не очень шустро. И больше поливали соседние будки. Чтоб не загорелись…
      Когда не стало ни Лаймы, ни Сокола, - в подполье завелась крыса. Сидя в дворике, я следил за нею. Обычно показывала себя вечерами. Вот высовывается острая  мордочка с чёрными смышлёными глазками, вот – всё туловище, вот выволакивает длинный хвост-руль-помело. Замрёт с повернутым ко мне шмыгающим носом, потом не спеша, перебежками – к берегу. И это были даже не перебежки, а странные рывки-подвижки. Она как бы подволакивала себя, чуток заваливаясь. Пригляделся. Вместо задней ноги  нечто, похожее на задубелый обглоданный стручок. Наверное, капкан перекусил. Или сама? Лапки не было совсем. Не знаю, какое пропитание добывала у воды (отбросов-то выкинутых волнами хватало), но всякий раз возвращалась.
     На вторую или третью ночь подсунул корытце с кормом. Утром оно оказалось пустым. Может, и не крыса, а Валерины кошаки подчистили. Ночами они разгуливают по всей Стоянке. Решил проверить. Корытце ставил на виду, когда она выползала на вечернюю кормёжку. Первые день-два ковыляет мимо, лишь обнюхает. Потом начала поедать. Без  спешки, точно в одолжение. Попробует, повертит мордочкой, послушает, что из этого выйдет, и опять жуёт.
     Придвигал корытце всё ближе к тому месту, где сидел. Через пару недель уже мог дотянуться до него рукой. Пытался погладить. Но нет, гладить она не давалась.
     Назвал её Шурой. Почему? Может, по имени женщины, что безвылазно проживала на Стоянке весну, лето и осень. Жила одиноко. Была… Впрочем, не знаю, какой она была. Спросят что-либо или поздороваются – ответит. А так…. Пройдет мимо тенью, словно в тумане. Часто видел её застывшей изваянием на мостике, особенно по вечерам. Стоит и стоит, смотрит на воду. А она течёт и течёт себе. Века течёт.  Тысячелетия. Завораживает.  А Шура не в силах освободиться от наваждения… По себе знаю.
     Говорят, дружит с рюмкой. А раньше - на катере каждые выходные…. По-семейному… Сын её сгинул в какой-то «горячей точке». А муж Валентин умер позапрошлым летом. В цехе серого чугуна работал, на «Бугре». Последние два года лежал в будке, отхаркивал тот самый серый чугун заодно со сгустками черной крови и легких.
      Иногда, глядя на потерянно бредущую женщину Шуру, утешал себя: мне-то хорошо, - у меня крыса есть. Где-то спустя месяц после нашего знакомства брала крошки с ладони. Если я не выходил из  будки в привычные часы или где-нибудь задерживался, - царапалась в дверь. А в одно утро, после дежурства, обнаружил её на пороге своего логова с аккуратно прокушенной головой и запёкшимся в том месте пятнышком крови. Рядом, этаким литым монументиком, - Валерина Чернуха, ожидает честно заработанную медаль или даже орден. Поначалу опешил, потом в отчаянии топнул, гукнул… Да так… За малым горло не повредил. А ей – трынь-трава! Остановила на мне стеклянные глаза убийцы, потянулась, зевнула и отправилась  восвояси, виляя тощим задом. Мол, ну вот, опять что-то не так. Я с ним вроде как по-человечески, а он ко мне – по-собачьи. Хотя псы для неё… Увидит – сядет, застынет истуканом со своими немигающими… А они хвостики… Ну, хвостики не особо поджимали. А вот поскучнелые морды отворачивали. И – сторонкой. Дескать а мы чего? Мы - ничего…
     Я присел возле несчастного существа из того самого «параллельного мира». Конечно, такие они сякие – эти крысы. Чего с ними чиниться! Нахлебники. Подъедают, объедают человека, не очень симпатичные чувства вызывают. Переносчики разной дряни. И прочее, в том же духе… Но!.. На миллионы лет опередили они «старшего брата» своим явлением на суше. И кому кто мешает, отравляет жизнь, кто кого вытесняет – большое «А»? Уж как ни упражняется, ни изгаляется гомо сапиенс над несчастными только потому, что много сходного. И даже превосходного. Их поразительная генетическая память, фантастическая способность к выживанию в самых немыслимых условиях… А мы… Стоит затеряться в лесу – и уже маугли, по-волчьи воем. У них, как и у вознесённого на вершину «пищевой пирамиды» «венца творения», инфаркты и инсульты случаются. Особенно при тех самых «научных опытах». Дабы, значит, разгадать, как через мучения «братьев меньших» нам в добром здравии и благости подольше протянуть… Радоваться бы… Но почему-то грустно.
    
     Что-то крупно сыплет по крыше. Через минуту идёт ровный, тихий дождь. Накатывает спасительный сон.
     В зелёной россыпи лугов и рощ, в голубых сплетениях ручьёв и речек…

21.                - Шегодня Хирург шпушкает швою пошудину. Прощил помогти. Ты как?
     Был будний день, да и он клонился к закату. Так что особой напруги со сдачей-выдачей моторов не ожидалось. Повесил на двери сторожки дежурную картонку: «Делаю обход».
     - Она уже три шежона жагорает на шуше, - зудит Дирибок, гоняя во рту обкуренную трубку. - Телега по шамое некуда в жемлю ушла. Её и трактором не ждёрнешь… А ему некогда: то «Аве, Мария!», то «Шанта Лючия!»…
     «Пошудина» - вельбот «Апполон» - стоит на колёсах в десятке шагов от Лагуны. Это довольно внушительное сооружение типа «Река – Море». Глубокая килевая осадка. Рубка, кубрик, трюм, иллюминаторы… Ценного дерева кормовая и носовая палубы, поручни с ажурными решётками – отсвечивают лаком, как позолотой…
     В тени вельбота, на полосатом коврике, его хозяин, Олег Артурович, он же – Хирург. Из одёжки – оранжевые в чёрную клетку плавки. На ладонях вскинутых рук - Полинка. Хирург отрывает от коврика плечи, потом спину. Подтягивает  под себя одну, вторую ноги. Встаёт. «А сейчас – внимание… Гоп!». Девочка делает сальто и попадает своими ладонями в его. Какое-то время тонкое тельце вибрирует, потом замирает струной. Хирург также осторожно возвращается в «лёжку». Пружинит руками. Полинка по красивой параболе опускается за его головой, а он встаёт. «На сегодня довольно. Умница». - У него глубокий баритонистый голос. -  Светлана Сергеевна, как там наша уха? Скоро?».
     За врытым в землю «общественным» столом, хлопочет миловидная женщина с волнистыми волосами, перехваченными на затылке красной лентой.
     - У меня всё готово… А уха… Шеф-повар что-то молчит.
     Ближе к обрыву потрескивает костёр. С треноги свисает закоптелый таганок ведра на полтора. Над ним священнодействует плотненький живчик - «нештатный инспектор рыбоохраны», подпоясанный клеенчатым фартуком.
     - Егор Пантелеич! - окликает его Хирург. - Мы  е ё - до спуска или после?
     Егорушка шевелит в котле деревянным половником. Сдувает горячий пар, пробует. Глаза стынут на пушистом брюшке облака, млеющем над Лагуной в ожидании ласкового ветерка. Изрекает тоном независимого эксперта:
     - После – будет уже не то. После будет уже студень. Лучше до того. В общем, готовая. Но минут двадцать пускай потомится. Юшке надо взять своё…
     - Тогда я поплаваю. –  И – к нам: - Доброго здоровья! Спасибо, что пришли. Отдохните пока. - Указывает на расставленные парусиновые кресла. - Егор Пантелеич предлагает побаловаться прежде ушицей. Не возражаете?
     Валера шамкает что-то невнятное. Я вовсе молчу. О Егорушкиной «ушице» под названием «Четыре эС плюс эЛ» ходят легенды. Любопытно, сколько в них правды?
     - Полиночка, - внушительная ладонь Хирурга ложится на плечо девочки, - позови папу. И  сама возвращайся. – Вскидывает руки и с наслаждением, с затяжным утробным стоном и хрустом растягивает себя снизу доверху.    
     Акробат в нём, конечно, угадывается. Правда, бывший. От накопленного смальца вся фактура заметно раздобрела. Но «спасательного круга» вокруг талии пока не намечается. Следит за собой. И если окинуть с некоторого далека… Этакая роскошная мужская особь. Отменной лепки полированный череп... Трудно даже представить на этом черепе некий покров настолько он оказался бы лишним, ненужным. Зверюка матёрый, породистый. Едва приметная, будто вживлённая, улыбка великодушного покорителя.
     Уху разливает её творец. Более значительного лица, чем в этот момент, я у него не замечал. Но сначала выудил из котла и разложил на раскинутой посреди стола белой скатерти изрядные ломти, а то и целые тушки сазана, судака, сома, стерляди (четыре эС), леща (плюс эЛ)… Ещё раньше была сварена разная мелочь – тарань, уклейка, шамая, бычок… Егорушка выжал из неё юшку, остатки свалил Валериным кошакам. Спетой шайкой они терпеливо ждали своего часа в тенёчке сиреневого куста.
     Олег Артурович поднимает хрустальный фужер. Впрочем, таковые у всех причастных к грядущему спуску вельбота. Может, - ради важного момента,  а, может, хрусталь просто невинная слабость или забава Хирурга… На подобном ристалище я  впервые.
     - Сначала – давайте за Егора Пантелеича! Это ему обязаны мы пищей, которой не погнушаются и небожители. За вас, Егор Пантелеич! Спасибо.
     Лицо Егорушки как бы даже зарделось. Тост пронимает и Валеру. Он суёт трубку в нагрудный кармашек неизменной клетчатой шведки-безрукавки. И даже очки снимает.
     - Олег Артурович, ну, к чему вам сбрасывать этот «Апполон»? Гляньте, какой красавец! А там – ракушки. Обрастёт. Да и на суше… А то хуже пьётся?! Не болтает.  Расплескать не так просто. Опять же – насчёт хрусталя меньше переживаний. Хорошо ведь, а?
     - Да и не говорите! – соглашается Хирург и сердечно так вопрошает: - А скажите, Валера Осипович, вы по-прежнему пукаете очередями?
     Вопрос, будто выстрел из-под полы. Иных  заставляет потупиться, других - навострить уши. А Хирург как ни в чём не бывало, с той же душевной подкладкой:
     - Я как-то вас уже просил: не сочетайте мясо с картошкой, не пейте молоко с повидлом, а пиво с чипсами. В конце-концов, окажетесь в моём заведении. А у нас парни хваткие: не вылечат, - так отхватят. У вас что, лишняя толстая кишка? – Не услышав ответа, поворачивается к знатному ухуделу. - Егор Пантелеич, многие вам лета!..
     За время проживания на Стоянке я немало едал всякой ухи. По признанию рыбаков сам готовил весьма не дурную. Но то, что сотворил Егорушка, близко к шедевру. Аппетит разгоняет сам вид живого переливчатого янтаря.  А уж запах! От одного запаха «плавники» шевелятся. Жаль, неудобно просить добавки. Но съев полмиски, чувствую себя сытым. Конечно, мало у кого, кроме Егорушки, есть доступ к столь  богатой разнорыбице. Хотя, по правде, и от руки много зависит. Так что прибаутка: «Были бы яичко да курочка, - сготовит и дурочка» - больше ради потехи над неумёхами. Кто любит готовить сам, поймет, о чём я.
     Второй фужер - «За семь футов под килем!» - уже Егорушка предлагает. Такой тост - на кончике языка каждого, и потому его охотно принимают.
     Через десяток минут усердного закусывания возникает потребность поделиться самым важным и сокровенным.  При том – всем и сразу. Так что одно нахлёстывается на другое, и трудно разобрать кто с кем и о чём. Я сижу вблизи Хирурга и Вани Аникина, потому невольно улавливаю их слова. Больше говорит Хирург:
     - Ваня, что-то Надежду Васильевну не вижу. Ушица… Такая… Я бы очень даже рекомендовал.
     Аникин отводит глаза к Лагуне, где в предвечернем безветрии стынет белый парус. Ваня на Стоянке, пожалуй, единственный, кого Хирург зовёт по имени.
     - Наш договор остаётся в силе. - Он проходится чуткими пальцами по тонкой росписи фужера. – Пока остаётся. Сам понимаешь, время идёт. И в данном случае не лечит.
     - Надя продолжает надеяться на седьмой цветок. Верит. Руслан обещал… Может, Остров, где он когда-то работал, и есть именно  т о т. Скоро тоже спускает яхту. -  Аникин отщипывает хлебный мякиш, машинально лепит из него какую-то фигурку.
      - Но если всё-таки надумаете… - не отступает Хирург. - Пойми меня правильно… – Ваня молчит. - Ладно! Давайте выпьем. За веру. За ту веру, что позволяет ступать по воде и не тонуть!
     - И за любовь! – снова встряёт Валера. Ему неймётся сбросить ехидный адринолин. Он то и дело выдёргивает из кармашка трубку, но, спохватившись, суёт обратно. Видно, чешется хоть как-то уязвить Хирурга за его не слишком корректный вопрос насчёт пищеварения. Потому, словно токующий глухарь, не понял да, скорей, и не слышал, на что и на кого намекал доктор в своём тосте. А то хотя бы паузу выдержал.
     - И за любовь, - не сразу соглашается хозяин «Апполона».
     Он кивает женщине по имени Светлана Сергеевна.  Впрочем, из женщин она за столом единственная. Но не та, с которой они щекотали друг друга «лапками», сидя на корме чужого катера и наблюдая за Бабуином с его «манифестом». Та была из бойкой породы: оторвала, проглотила – тем и сыта. И – адью! Эта устроилась на самом краешке скамейки, старается ничем не привлекать к себе внимания. Но как-то ненавязчиво, умело то подвинет кому-то в нужный момент солонку, то подаст нарезанные зелень или хлеб. Сама же ест мало, не пьет, а пригубляет. И напиток у неё по цвету отличный от других. На Хирурга поглядывает как бы невзначай, но, чувствую, ловит каждое слово и жест. Лицо при этом остаётся спокойным и приветливым. Может, оно от природы такое. И всё же не покидает ощущение, что ей очень хочется понравиться. Не всем, конечно, - одному человеку. Похоже, она всей душой благоволит к медику-судовладельцу. Или сильно зависит от него. А скорей, и то, и другое. Не знаю… Мне почему-то становится жалко её.
     За столом ещё одно влюблённое существо – Полинка. Она сидит под боком отца и воистину стережёт каждое движение. «Папа, чего ты хочешь? Вот сыр. Настоящий, голландский… А это – сервелат. Ты давно не ел такое. А это – паштет! Папа, глянь какой паштет! Из печёнки налима. Такого и в магазине не бывает. Дядя Егорушка сам готовил. Я тебе положу…».
     Тот «разговор» в конторе что-то сильно сдвинул у Рудольфа. Выпивать перестал совсем. Ему, правда, и не наливали. Но сейчас перед ним стоит полный бокал. И кое-кто украдкой поглядывает, ждёт, чем закончится  эксперимент. Испытание не для слабонервных…
     Его по-прежнему зовут Рудиком. Он словно вернулся в свои «боцманские» времена. Но почти перестал разговаривать. Только по делу. Хотя и дело «чистильщика» до того нехитрое… Не требует особых слов. Если же кто попросит «спустить-поднять» - и тут не о чём… Видать, все силы уходят на то, чтобы удержать, удавить затаившегося зверя. Но тёмное от вечной нутряной мутори лицо чуток просветлело, а в глазах вместо покорности больной собаки появилось нечто горечное, схожее с призрачной
надеждой…

22.                Боря Смиркин возникает из кустов сирени.
     - Простите, я… Совершенно случайно… - Он делает шаг назад. Ветки цепляют его чёрную шляпу, и она зависает над головой. Обнажается хорошо «утоптанная дорожка»  до самого темени. К шляпе у Бори – вельветовый комплект в обтяжку, типа джинсового, ещё -  сандалии на босу ногу.
     - Одну секунду, Борис Захарьевич! Вы – не заблудились, - возражает  Хирург. – Вас привела сюда наша позитивная энергия. Ибо… В сумме она гораздо мощнее вашей. Извините. Так что всё по науке. Вот свободное место. Прошу.
     - Но вы же… Не думаю, что в таком скоплении разных… это… она позитивная. Скорее… Нет, простите. – Боря выдирает из сиреневого куста шляпу и с каким-то особым шармом возвращает на обжитое место.
     - Вы – об этом?! – Олег Артурович поигрывает хрустальным бокалом. Его содержимое приманчиво отсвечивает шоколадом. - Событие у нас. Можно сказать, знаковое. Выстраданное. Не станете же отрицать, что спуск на воду корабля – всегда событие?
     - Не стану. Для пьянства много есть причин, - иронично заметил один крупный детский поэт. А Пифагор Симосский в своё время выразился ещё определеннее: «Пьянство – есть упражнение в безумии!».
     - Пифагор Симосский прав. А мы… Какое пьянство, Борис Захарьевич?! Достойное общество – по достойному поводу. К тому же – уха!… Да как можно без этого?! – Он снова поднимает бокал. - Нет, мы – не святотацы. Чтим традиции. А вы нас, - Пифагором!.. Да ещё - Симосским. Не отвергайте. И, поверьте, нам явится  более продуктивная версия.
     - Вы так думаете? Искренне? - Боря обозревает стол, и ноздри его слегка подёргиваются. – Что это? Так пахнет уха?
     - Ваше недоумение справедливо. Не всякое рыбное произведение пахнет ухой. А вот наше... –  Хирург водит перед глазами пальцем: мол, больше об этом – никому!..
     Боря Смиркин – безпокойный, ещё довольно молодой человек, тонкий, как лозинка, с искусно выделанной продолговатой бородкой и горящими магическим светом чёрными глазами. Передвигается по Стоянке вприпрыжку, чуть ли ни бегом. В то же время по-птичьи, как бы в свободном парении, вскидывая руки. Когда ему советовали: «Ты осторожней, а то улетишь!», он щёлкал шутников по носу неожиданным признанием: «Придёт время - улечу!». Мало кто в курсе, чем он занимается на «Бугре». Да это никого и не трогает. Как и то, каким боком причален к Стоянке. Главное, причален и человек компанейский. Правда, по-своему, на скоростях, - почирикает и дальше летит. Ни здравствуй тебе, ни прощай. Но в этот раз:
     - Всем - приятного аппетита. Вот уха – это любопытно.
А Хирург окончательно добивает:
     - Это, Борис Захарьевич, не уха. Это – симфония. Это - Чайковский. Это – Рубинштейн. Итак, ваше решение?
- Моё? Пожалуй…Только, знаете ли… пить не стану. - В помягчевшем голосе
Бори звякает металл.
     - И это правильно, - с душевным надломом склоняется  Олег Артурович.
     Борю помещают рядом со Светланой Сергеевной. Она наливает ему ухи. Кладёт на  тарелочку славный кусочек стерляди, добрый участок судака, украшает кудрявой петрушкой и сочными дольками помидора. Боря:
     - А можно мне вместо стерляди – сазанью голову? Знаете, там очень много… Я люблю это.
      - Да, конечно. Но вы и стерлядку попробуйте.
      Боря не противится.
     После столь завлекательного пролога на сцене опять возникает Олег Артурович:
     - А вот… Не изволите отведать? - Цедит коричневую влагу из фигурной бутыли с картинкой бравого ковбоя, сильно смахивающего на самого виночерпия. - Это – виски. Натураль. Из самой Шотландии. – Косится на Ваню Аникина. Тот прячет улыбку, отворачивается.
     - Правда? Из самой? – Смиркин принимает фужер, но с немалым сомнением в глазах. Принюхивается. - Пожалуй…
     - Пож-ж-а-а-луй!… - Владелец вельбота талантливо изображает смертельную обиду. - Клиент мне – от души. Специально в Шотландию летал. Чтобы – из первых рук… Я его из гангрены вытащил…
     - Гангрена – это серьёзно. Тогда может быть… А лёд?
     - Со льдом – в Штатах да в кино. Со льдом, по мнению образованных людей, не виски, а фуфло кушают. Чтобы с помощью деории очистить толстую кишку от генномодифицированной продукции. Её в большом изобилии, к примеру, доставляет нашему Валере Осиповичу его жена, Нора Николаевна. Так вот, ему подобный коктейль даже необходим. Но этому благородному творению лёд, как…
     Хирург отхлёбывает жидкость из своего фужера, гоняет во рту.
     - Как мёртвому - припарка, - язвит Валера, видимо, в отместку за деорию.
     Сравнение «виски» с мёртвой материей… Больше глуповатое, нежели оскорбительное. Олег Артурович проглатывает его молча, заодно со славным напитком.
     Нарушив запрет, «виски» изготовил Ваня Аникин по случаю «знакового события». И, по правде, глотать сей «штучный» продукт совсем не мучительно, не то, что заводские разноделы из одной и той же бочки.
     Уже изрядно огрузневшие сбрасыватели вельбота исподтишка наблюдают Борю. Всех занимает тайна его конвертов с загадками и разгадками будущих снов. Сейчас как раз вызревает тот самый «момент истины», когда любые тайны сами просятся наружу.
     После каждой ложки потреблённой ухи Боря издаёт жалостные стоны: «У-у-у-хха-а!..». Наконец, отодвигает миску и закрывает глаза, видно, прислушивается к действию «симфонии». И тут… Этот «Валера Осипович»:
     - Захарьевич, ты ещё на земле или уже полетел?
     - Я-то?.. – Боря, пресыщенный сладкими чувствами, разглядывает юмориста и – задумчивым голосом сказочника: – А что вы думаете, это – было. В далёкие времена. В очень далёкие. Он летал. Была такая способность у человека. Но потом угасла. По каким причинам? Мнения и любопытные, и противоречивые. Одно и очевидно, и печально – человек приземлился. Но это – не навсегда!..
     С последней фразой голос принимает взрывчатую силу. Боря вырастает из-за стола, одной рукой упирается в его крышку, другой машинально подвигает пустой фужер на сторону Олега Артуровича. Тот сразу же наполняет его. А Боря:
     - Но осталась смутная память от крылатых времён – сны! Ведь во сне человек летает!.. – Боря ястребиным взором обводит собрание. - Поднимите руки, кто из вас не летает или не летал во сне? – Руки никто не поднял, но глаза отвели почти все. - Вот и я – об этом! Человек обязательно отыщет, разгадает затерянный в тысячелетиях секрет. Вернёт свою былую способность. Будет летать! – Он взмахивает кулаком, точно вколачивает в сомневающихся гвоздь. И… рушится на лавку.
     - Красиво говорите, Борис Захарьевич. - Хирург явно доволен моноспектаклем. – Главное - очень убедительно.
     - Это – не я. Это сказал Брет Гарт, - честно признаётся гость. - Но вы, конечно, не верите. – Боря как бы с отчаяния опустошает фужер и принимается за разделывание сазаньего черепа.
     - Почему же… Но, Борис Захарьевич, человек давно уже летает. В самолётах, в кораблях космических…-  Глаза Хирурга искрятся весёлыми чёртиками.
     - Так уж и летает! То - возят его.
     - Может, вы и правы. А насчёт веры… Тут опять-таки - клубок противоречий. Пример? Вот он, живой - Валера Осипович. Сей достойный муж поверил, будто Нора Николаевна сотворена из его собственного ребра. И невероятно озабочен постановкой этого ребра на место. А оно не становится. Более того, пытается управлять бывшим хозяином… - Хирург явно переводит страстную речь Нобелевского кандидата в анекдот.
     На этот раз Валера не выдерживает, вскакивает с красным  то ли от выпитого то ли от гнева лицом:
     - Нору не трогать! Не сметь! Никому не позволю!..
     От нервного сотрясения из нагрудного кармашка выпадает трубка и шмякается прямо в миску с недоеденной ухой. Кое-кто зажимает ладошкой рот, чтобы не пырскнуть.
     - Шутка это, Валера Осипович, - морщится Хирург. – Простите ради бога, неудачная. Вы с Норой Николаевной – очень гармоничная пара.
     Лицо Валеры, испортившего славное варево и замаравшего любимый курительный аппарат, теперь расстроенное и приниженное. Он вылезает из-за стола, спускается к Лагуне, начинает полоскать и продувать трубку. Хирург «чокается» своим фужером с Бориным. Все ожидают очередного тоста, однако:
     - Кстати, о вере… А не приходило ли вам, Борис Захарьевич, в голову, отчего это колокола сбрасывали те, кто ещё вчера усердно молился? Я имею в виду эпоху, когда религия и вера были святое. Как думаете, отчего это? Или они, не веруя, молились? Разве такое возможно?..
     Но дослушать и досмотреть «спектакль» не удаётся. Меня зовёт Гаврилыч:
     - Костя, тебя спрашивали. Мотор хотят забрать из бокса.
     Ветерана приглашают к столу, а я отправляюсь восвояси. Выдаю подвесной мотор  молодой паре, большой любительнице ночных рыбалок. Обхожу Стоянку, заодно и фонари зажигаю. Возвращаться к ухе не тянет. Если созреют до спуска вельбота, то кликнут. Но сегодня вряд ли… Присаживаюсь на порог сторожки. И тут слышу песню. В отличие от «Аве, Мария!» – на понятном для меня языке:
               
                Лунным сиянием  море блистает,
                Попутный ветер парус вздымает.
                Лодка моя легка, весла большие…
                Санта Лючия, санта-а-а Лючия…

     Иногда певец берёт слишком высоко. И я боюсь, как бы ни сорвался. Но он всякий раз вытягивает:
                Неаполь чудный мой – город чудесный,
                Где улыбается друг прелестный.
                В душу созвучья льют неземные…
                Санта Лючия,  санта-а-а Лючия-а-а…   

     Он поёт об итальянском, а я вижу своё, повторяемое во сне и наяву: притихшую в блёстках огней Лагуну, замысловатые извивы Реки и её проток, замерших рыб, печальные тени деревьев с дремлющими птицами, звёздный купол неба и тянувшуюся к нему серебристой дорожкой чудную мелодию… И в груди вскипает что-то настолько большое, доброе и могучее, что сами собой выступают слёзы. Хочется куда-то идти, кого-то обнимать, подняться вслед за песней… Хочется крикнуть: «Люди, вы сами не знаете, какие вы замечательные!..».
     Но через минуту-другую наползает тучей: «А кто же Лайму отравил?».
     Хозяин знает, но… Да разве дело в этом – «Кто?!». Главное – «Зачем?!».
     Я смотрю на Лагуну, на мерцающие огни города… Что-то сегодня в нём не так.  Какая-то спрессованная тишина. Вспоминаю: «Бугор» - в трауре. Где-то  т а м,  почти за полтысячи вёрст, восемьдесят четыре мальчика попали в засаду. И полегли, все, до единого…
     К полуночи подгребает Валера, слишком уж развинченной походкой.
     - Ну что, сбросили? – спрашиваю лишь бы разогнать сон. Валеру только зацепи, а уж он потом не даст заснуть.
     - А то! Жалеж на швой вельбот, и – «Шанта Лючию» наяривает. Жавтра порешели. - Он с особым наслаждением посасывает трубку.

     Под утро я прилёг в сторожке и меня сразу сморил сон. А может, это был не сон, а так… полубред. Хотя вроде не с чего. Помятуя о службе,  с питием придерживал себя. Но ночь – она и есть ночь. Всегда требует своего…
     Откуда-то выплывает чёрно-белая картинка. Бородатые мужики в толстовках и смазанных дёгтем сапогах сворачивают церковные колокола. Колокола бьются о мёрзлую землю и распадаются на фрагменты…
     Потом чую шорохи за окном. Вот из подполья высовывается забавная мордашка. Вторая, третья… Глаза едва разлепились, но щенки уже требуют к материнскому молоку добавки. Пытаюсь гладить их лобастые головки, а они хватают пальцы… Делюсь всем, что у меня есть. Но им мало.  Брожу по Стоянке, собираю, что у кого оставалось съестного. Однако людей уже не так густо.  Лайма ощенилась глубокой осенью. И я понимал, не сможем уберечь детёнышей, загрызут голодные псы из соседних баз. Такое уже случалось.
     Однажды среди ночи меня заставил выскочить из будки раздирающий душу вопль, сильно похожий на человечий… Две здоровенные псины ухватили зубами кутёнка – один за холку, другой за задние ноги – и ну тянуть в разные стороны...
     Утром уложил щенков в вёдра и двинулся к мостику. Лайма брела следом. Что-то виноватое и молящее истекало из её глаз. В ведёрках были её «первенцы».
     Торчащие из воды хвостики уносимых течением кутят грезились мне часто. Эти хвостики ныли в душе занозами.
     Божья тварь… И нам ли, грешным, решать – жить ей или умереть? Только потому, что мы - подобие божье?..

23.                Наутро к «Апполону» подтягиваются давешние старатели. Правда, не все. Похоже, кое-кто после вчерашнего не успел оклематься. Однако свято место... Видать, запах Егорушкиной ухи хорошо пропитал атмосферу. За ночь излишки славного варева сильно загустели. Он попробовал, закатил серенькие глазки, со сладким придыханием провёл ладошкой по груди: «Так оно аж убойней самой ухи». Смотрю – и Светлана Сергеевна хлопочет у стола. Что-то протирает, переставляет, добавляет. Сегодня она в лёгком бежевом халатике, волосы свободно падают на плечи. Не волосы, а загляденье. 
      Остатки «шотландского виски» из Ваниного змеевика тоже просвечивают в иных ёмкостях. Цвет – шоколадно-кофейный. Но знаю, сдабривал Ваня свой продукт не кофейными зёрнами. Случайно поучаствовал в процессе. Ореховые перегородки, прополис: «И для сердца и для суставов полезное».  Ну, а пьется… Уже говорил. Конечно, в лечебных целях потреблять сей напиток лучше не фужерами – напёрстками. Только это уже потом приходит…
     По команде Олега Артуровича хором оплетаем судно. Но тележка с вельботом даже не шелохнулась.  Хотя «бурлаков», что муравьев, волокущих  в свои закрома хворую сороконожку. Налегаем ещё раз и ещё… Кто-то заводит «Эх, дубинушка, ухнем!…». Не помогает.
     Рудольф вспоминает Архимеда с его точкой опоры. Точка есть, находим и подходящий рычаг. Но как ни тужимся, как ни проверяем на деле гипотезу великого грека, - увы.  Видать, «греки» не те.
     А «общественный» стол вот он… Сделай шаг да протяни руку. Но без команды доктора как-то не совсем… У него же сегодня не тот настрой, не вчерашний. И главное, сам он свеженький, точно огурчик, сорванный поутру.
     С нами нет Хозяина Стоянки. И это не укладывается... Обычно Аким Родионович без приглашения приходит на выручку, бывает и сам застрельщиком подобных акций. А уж помочь Хирургу… Как говорится, и бог велел. Олег Артурович в своё время немало «поколдовал» над ним. И довольно удачно. Речь, правда, не вернул. «Но могло быть и хуже», - обмолвился как-то Ваня Аникин. Он и сам побывал в руках Хирурга. И под его «виски» тот, должно, не случайно толковал о гангрене.
     Скучновато. Однако держимся, расходиться в общем-то неловко. Столько съедено, выпито… Егорушка со своим разбухшим авторитетом – в центре. Открыто выдаёт  «мнение коллектива» о причине провала «операции». Мол, подорвали силы  подготовкой. И вот если бы!.. Тогда… «Не надо хрусталей! По стопочке-другой… Нюх-нюх и – в дамках!..». Хирурга такая идея сегодня почему-то не заводит. Валера - с другой стороны: «Дело в том, што мы не шоблюдаем традиций корабелов». «Каких?».  «А шампаншкое – о борт корабля!». Вид у него тоже деловой. От вчерашних разговоров о запорах, деории и неблагодарном «ребре» – ни тени рецидива. Видимо, желание скорее поправить здоровье вытравило саму память о них.
      Лукавый заброс удочки кошачьим авторитетом заставляет ватагу дружно оборотиться к судовладельцу. А его «Бугор» интересует. Туда поглядывает и, похоже, вычисляет что-то в уме. Валеру словно пчела жалит: а вдруг и впрямь надумает трактор призвать!.. 
     Мыслительный аппарат работает с быстротой самолётного пропеллера. Это заметно даже по вспотевшим стёклам очков. И – вот оно:
     - А Ихтиолог?! Шам-один шдвинет!
     - Третьим глазом?.. Да-а, похмелиться бы не мешало, - хмыкает Матвей Дзюба.
     - Это - шамо шобой?! – Дирибок выдёргивает изо рта трубку. – Заходит ко мне… Я похвалился, мол, квас у меня клёвый поспел. Во-от, заходит… Мы как раз с Чернухой день приблудных котов справляли. Наливаю в кружку. У меня такая хорошая китайская кружка... Из фарфора... Была! Специально для гостей держал. Её Норе один клиент подарил за внимание и заботу. Ихтиолог понюхал, понюхал… «Не квас», - и нос воротит. Потом моргалами на кружку так вызверился, вроде Змея Горыныча встретил. Кружка и поехала. И – бац со стола. И – в мелкие дребезги. Что ж ты, говорю, лось, в натуре, не хочешь – скажи. Он что у меня, этот «неквас», с крыши капает?!… А вы – похмелиться… Ага, похмелишься тут…- Валера сверкает очками в сторону Хирурга.
     - Да знаем мы эти штучки-дрючки! –  Бывший дальнобойщик прямо-таки свирепеет. - Вместо того, чтобы дырки в жизни затыкать, хоть те же дороги стелить да жэкэховские банды к ногтю прижимать, они  в телеящиках болтунами-прохиндеями да звездульками-курвульками потчуют…
     - А давайте!.. Всё равно мы тут без толку. А так хоть дурку поломаем… Костя, позовёшь? Вы с ним вроде сердешные кореша. По ночам куда-то плаваете… – Губы Валеры ползут наперекос.
     - Не надо никого ломать, - просит Руслан. Он стоит за спиной Валеры и слушает его трёп. В неизменных шортах и кроссовках. Когда подошёл – никто и не заметил. - А кружка… Кружка-то – алюминиевая.
     Прилюдное разоблачение не особо сбивает Валеру. Он снова защёлкивает зубами соску-отраву.
     - А я говорю, - иж фарфора. Иж китайшкого. Штаринная крушка. Шувенир от клиента…
      Но Руслан уже не слушает. Плывущей походкой огибает судно, ощупывает глазами, охлопывает ладонями, точно ездок норовистого коня. О чём-то обменивается с его хозяином. Тот внимает со своей улыбкой покорителя-покровителя. Я догадываюсь о её природе. Сотворило её вечное униженно-подобострастное заглядывание несчастных в его глаза. А Руслан…
     Оба они – за метр девяносто. Руслан – в тугих связках мускул и сухожилий, ладный, широкогрудый. Тёмно-каштановые волосы свободно опадают на плечи. И плечи, и слегка вытянутое, с едва заметной выпуклой особинкой между бровей, лицо, и всё тело – в ровном, будто навсегда уевшемся загаре. А глаза… Такое впечатление – посмотри в них самый лютый зверь – не сморгнет, а то и сам усмирит. Двуногого – уж точно. Руслан притягивает не только мужской статью, но и чем-то неуловимым (как неуловим цвет его глаз), что и на самом деле вызывает мысли об иных, затерянных, мирах, иной жизни… Хирург помассивней. Однако сбрось ему десяток лет, - думаю, мало чем уступил бы Руслану.   
      - Вы им это сами скажите, - слышу, наконец. И не только я один.  Нарочито загрубелый баритон Хирурга явно рассчитан на публику. Руслан согласно кивает и – к поскучнелой ватаге:
                - Прошу всех подойти ближе. – Голос вроде бы спокойный, будничный, но затаённая пружина чувствуется. – Расклад такой: двое берут водило, направляют тележку. По пять человек – с каждого борта, остальные – с кормы. И перед спуском обязательно разворачиваем.  Не надо никаких «дубинушек», рывков и толчков. Начинаете медленно, на выдохе, как бы сливаясь с вельботом. Почувствуйте, поймите, он хочет того же, что и вы – поскорее оказаться в воде, на свободе, в своей, родной, стихии. Всё делаете по команде Олега Артуровича. На меня не обращайте внимания, что бы ни произошло. Всё будет хорошо. У вас получится. На всякий случай, когда развернёте, к передней оси накиньте верёвку или трос, чтобы подстраховать, удержать на спуске, если вельбот понесёт…
                Руслан отходит к кусту сирени. Вытягивает руки перед собой, затем смыкает  ладони. И давит с такой силой, словно между ними кирпич, из которого надо выжать сок.
     Я замечаю, как вздуваются его шейные и плечевые мышцы, наливаются бицепсы. Глаза останавливаются. Лицо бледнеет, а выпуклость повыше бровей становится отчётливей, обретает лиловый оттенок и, сдаётся мне, начинает пульсировать. Бледнеет и лицо Хирурга. Без видимых на то причин. Он переводит глаза от Руслана к вельботу и обратно. И эта бледность стирает вживлённую беспомощными страдальцами больничных палат и коридоров улыбку спасителя, обезличивает. У меня такое подозрение, что Руслан каким-то образом подключил и его энергию. Действует на вельбот и людей как бы через Хирурга. А он тяжело взмахивает рукой и, что-то преодолевая в себе, хрипит: «Пошли!».
     Чувствую неожиданный прилив сил, а главное – уверенность: на этот раз справимся. И… колёса шевельнулись, вельбот стронулся. Затем, уже без наших понуждений, идёт под уклон. Теперь надо просто удерживать, чтобы не сошёл с бетонной полосы, не перевернулся.               
     Когда «Апполон» свободно качается на воде, продолжая двигаться по инерции, кое-кто, не веря своим глазам, бредёт следом. Иные даже плывут.
     Потом вспоминаем об Ихтиологе.
     Он лежит под кустом сирени. Его породистое тело похоже сейчас на безжизненный манекен. Глаза закатились...
     Хирург опускается перед ним на колени, прикладывает к шее пальцы.
     - Иссяк. Но живой… Будет жить. - Мотает головой, передёргивает плечами, издаёт такой силы вздох, будто освобождается от непосильного гнёта или наваждения. Лицо обретает прежний здоровый оттенок, появляется и улыбка. Однако с каким-то кисловатым налётом.
     Рядом с распластанным Русланом образуется Боря Смиркин. И – ни к селу, ни к городу:
     - А я вам о чём?!.. Человек будет летать!

24.                Через пару часов берега тонут в сиреневой дымке. Мы догоняем, нас обходят, нам встречаются сухогрузы, нефтевозы, многопалубники с туристами.
     «Апполон» держится в кильватере яхты где-то в ста метрах. В моём штатном положении надо бы, конечно, мыслить футами и кабельтовыми. С этим  куда ни шло. А вот всякие там бимсы, галфинды, бейдевинды и прочее, в том же духе, -  тёмный и густой лес. Однако хозяин вельбота суров: «Это язык морских волков. Так что не ломайте традиции».
      В младые годы Олег Артурович «отбарабанил» своё во флоте. Характер «барабана» я не стал уточнять. Человек он музыкальный, и палубы вряд ли драил. Правда, с нами о музыке помалкивал (видно, из благородных побуждений). Но о такелажах и галсах «травил» в охотку.
     Перед плаванием провели капитальную разведку. Не раз барражировали по Лагуне, в открытое море выходили. Обкатывали после долгой «сухой» стоянки вельбот, «притирались» сами. Чистая работа двигателя ласкала ухо. И Олег Артурович не раз похваливал Ваню Аникина за добротный ремонт. Да и шелест воды за бортом для обоих – та же музыка. Так что и между нами поначалу – никаких цунами.
     Флагманом «эскадры», само собой, разумелась «Машенька». Заодно с Русланом на яхте второй её владелец – Аким Родионович. Ещё – жена его и чета Аникиных. На вельботе, естественно, - Хирург (и хозяин, и капитан, и спонсор). За мной – механика и камбуз, по свободе и «при желании» – подмена у штурвала.
     Ожидался ещё один, некто неведомый, о ком Олег Артурович намекнул просто как о факте. Но мы-то подозревали, что это за факт. Вездесущий Валера заикнулся, было: «А где твоя?..», но глянул в глаза Хирурга и прикусил язык. Видно, из опасения нового, совсем нехорошего диагноза. Однако «неведомых» случилось двое. Да только «подозреваемого» в том раскладе не нашлось. 
     Когда «отдавали концы», как снег на голову, - Боря Смиркин. И с немалой обидой: «А как же я? Как же вы без меня?». 
     Минуту доктор разглядывал интересного клиента. Вдумчиво разглядывал, совсем без улыбки. «А кто вас, извините, прислал?». – «Как это?! Я сам по себе. Я ни в каком движении не состою. У меня свой кружок. – Возмущение Бори откровенное. - Вы ведь направляетесь… - и дальше с нажимом на каждое слово: - к Острову Цветных Снов…». – «Что-о? – Густые смоляного отлива брови Хирурга чуток изогнулись и как бы разошлись от переносицы. Но не надолго. -  Откуда вам известно?». – «Не пудрите чужие мозги. Этот Остров мне каждую ночь снится. А то вам не так?». – «Да-а? И что же?.. Ладно, это – после. Однако, Борис  Захарьевич, вы совсем налегке…».
     В руке Смиркина – увесистый чёрный зонт, ещё – бинокль на шее. Боря обозревает  гирлянды язей,  истекающих жиром под тентом: «Вы об  э т о м?  Пусть    э т о  вас не смущает. Космос… Он изливает... - Лицо Бори такое… Если он и потешался, то только не над Космосом. - Земную же пищу могу не принимать до сорока дней. А вы, я слышал, в отпуске - на две недели». – «А воду?..  Если у Космоса с этим продуктом будет заморочка? Без воды - тоже сорок дней?». Боря  в сильном замешательстве: «Оо-ой, чтобы так… Так нет». –  «Ну и мило! Не переживайте. У нашего барометра на уме обильные осадки. И зонтик будет кстати, и от жажды не скончаетесь. Но, согласитесь, всё же это рисковый вариант. Есть альтернатива. Я беру вас юнгой. Мой, видимо, занемог. Или струсил. А вы… В случае добросовестного исполнения обязанностей и на довольствие будете поставлены. Давайте вашу руку».
     Хирург совсем оттаивает. Боря же руку протянул, но как-то расслабленно.
     А до этого случился абсолютно неведомый пассажир, правда, – на яхту «Машенька». 

     Перед самым отплытием исчез Руслан. Ещё час назад заодно со всеми грузил парусник, показывал что, где и как уложить для надёжной отстойчивости. По его совету прицепили шлюпку… И нате вам – исчез. Я-то целую неделю не встречал его после сброса «Апполона». И всю неделю одно и то же: «А что это было?». Иные посмеивались: «А ничего не было! Полтора десятка бугаёв перестали дурковать, упёрлись – телега и покатилась». Другие всё же усматривали в этом гипнотическое воздействие Ихтиолога. Особенно Валера Дирибок настаивал. Мол, упирались и до того, а выходил один пшик.  «А сам «гипнотизёр» свалился чуть ни замертво – он тоже дурковал?.. Хирург сказал, будто иссяк. А отчего иссяк, он же в сторонке кочевряжился?.. Ну, дубари! Шариками надо работать…». - Валера крутил пальцем у виска.
     Я-то помалкивал. Сказать, что совсем уж поверил в его Остров... Слишком всё сходилось с моими снами. Мифом отдавало. Но если это только миф, стоило огород городить с нашей «экспедицией»? Всё-таки на борту не дети капитана Гранта…
     Как-то, по привычке, сидел с Гаврилычем на мостике. Подошёл Валера с черпаком, под охраной всё той же кошачьей своры. И таким размякшим баском: «Хорошее дело штоянка, правда, Гаврилыч?». – «Оно, конечно, - ответил тот не слишком весело. И добавил: - Коли есть Дом, где тебя ждут». Я тогда глянул на него с интересом. А вообще немного жалко было тех, для кого Природа не Храм, а некая подсобка, куда спускаются поскулить от сердечной тоски. И все-таки без Дома, «где тебя ждут», - ты всего лишь гадкий утёнок из детской сказки. Может, потому и хотелось верить Руслану.
     И вот, в самый последний момент, он пропал.
     Обошли Стоянку – никаких следов. Собрались на мостике, у яхты, стали судить-рядить… Градусы настроения падали до нулевой отметки. Никто не подозревал в Ихтиологе прохиндея. Ну, странноватый, не совсем похожий на других (к тому же другие не знали того, что знал о нём я), но в общем-то… Раньше вроде никого не подводил. Стали уже поговаривать: а вдруг что приключилось, попал куда-нибудь не туда. И тут…
     Он был не один. Под руку вёл девушку.
     Без команды выстроились на краю мостка и затухли. Сцена из последнего акта комедии после объявления: «К нам едет ревизор». Мы-то полагали, кроме Стоянки и водолазной работы в порту, у него и жизни больше никакой. Иные втихую даже ёрничали над такой свободой.
     Руслан вёл её так осторожно… Точно проводник по крутому обрыву. Оно и мостик под нашими застывшими тушками до воды прогнулся.
     Девушка – в тёмных очках. Когда достигли первого из нашей компании, то кивнула и пожелала всем доброго утра. Мы, хоть и вразнобой, но ответили.
     Поравнялись со мной. И она приостановилась. Я поздоровался во второй раз. И не потехи ради, - как-то само вышло. Девушка промолчала, но очки сняла. И  - вот её глаза… Ну, что тут сказать, кроме как большие, когда они на самом деле такие. И будто вовсе без зрачков. Смотрят… И не то, чтобы смотрят, - остановились, а я в их бирюзе крошечной куколкой плаваю. Протянула руку, почти до моего плеча, и тут же отдёрнула.
     Потом они поднимались по трапу… Роста, по женским меркам, среднего. Спортивная.  На голове модное, из тёмно-синего вельвета или бархата, кепи. Под ним коса угадывается. Белая куртка-ветровка с малиновыми разводами … Джинсы… Кроссовки… За спиной – оранжевый рюкзачок… В общем, ничего из ряда вон.
     Когда мытарился по стране в поисках своего изначального адреса или хотя бы случайного лица, способного меня признать или которое бы сам узнал, немало встречал таких. Они легки на подъем, неприхотливы в быту, и вечно в движении. Не задумываясь особо, сплавляются по глухим рекам, «ползают» по горам. Их можно встретить в эрмитажах, филармониях, на привалах в лесу, у костров. В них чувствуется неутолённая жажда познания. Она вечно толкает их куда-то. К чему-то потерянному или ускользающему. А эта… Когда протянула руку, - я за малым не ответил тем же. И сердце… Да нет, с сердцем было всё в порядке. А вот дыхание маленько осеклось. Может, и искра какая пробежала. И даже не искра, а как бы тёплая волна качнулась...
     Нас провожали Рудик с Полинкой, Валера и Гаврилыч. Ещё – сынишка Аникиных с бабушкой Ритой. Довольно молодая бабушка украдкой смахивала слезу. Её внук, Иван Иванович, стоял с плотно стиснутыми зубами. Он привёз на тележке фрегат и передал отцу - испытать в открытом море. Фрегат почти в метр длиной, двухмачтовый, из плотного дерева, олифой пропитанный. По бортам из бойниц дула пушек выглядывают. Мы дружно цокали языками: «Ну, молодец!..». – «Вот это да!..». – «Неужели сам такого красавца?...». Лицо корабела-самородка ничего не выражало, а вот губы подёргивались. В чём дело – догадаться было не трудно. Фрегат уходил в дальнее плавание, а его творец оставался на суше.
     На время нашего путешествия Аким назначил Рудольфа головой Стоянки, в помощниках – Гаврилыч и Валера. Причем, этот их новый статус скрепил печатью с означенной финансовой компенсацией.
     Не скажу о других, а я подобный акт особого расположения к Рудольфу расценил как эксперимент по образцу «Педагогической поэмы» - воспитание трудом и доверием. По мне - так Хозяин здорово рисковал. «Болезнь» у воспитуемого была довольно запущенная. Почти хроническая. Хотя последнее время и намечалось некое просветление. Но такое и раньше бывало, однако заканчивалось одним и тем же рецидивом. Может, просто хотел загладить свою вину за  «воспитательный» тычок в сторожке?..
      Ветер дует косо в корму («бакштаг» - при учёте курса от 100 до 170 градусов). Не очень сильный, но ровный, устойчивый. Это даёт идущей впереди нас яхте приличный ход. На всякий случай её снарядили подвесным мотором. Не ахти какой зверь, однако, в случае безветрия или, наоборот, шторма, выручить способен. У нас же в запасе – свёрнутый у фальшборта парус.
     Дабы сравнить ходовые достоинства  вельбота, Хирург «давит на газ», и мы через десяток минут почти вплотную подбираемся к «Машеньке». С её кормы нами восторгаются Ваня и Надя Аникины. Шутейно, конечно. Показывают пальцами «викторию», делают большие глаза.
     Маши не  видно. Скорей всего, хлопочет в камбузе. Аким и Руслан по очереди правят яхтой, следят за парусом. Но меня занимает незнакомка в тёмных очках. Она безучастно сидит в раскладном кресле. Кто она?.. Мне терять нечего. Свои интересы к Острову у Нади, Акима, Руслана… Но что заставило отправиться в общем-то авантюрное плавание эту незнакомку? Непоседливый характер? Кто она Руслану? Откуда?..
     Я всё время держу в памяти её персикового цвета лицо, отстранённое от суеты и словно застывшее на вспоминании. И всё больше убеждаюсь: где-то, когда-то видел его.
     По большей части я обретаюсь в рубке. Рядом с «господином капитаном». Так в шутку или всерьёз повелел величать себя хозяин вельбота. На его полированной голове ладно сидит «мичманка» с золотым крабом. Хирург в тельняшке и шортах. Для морского волка не хватает самой малости – трубки в зубах и окладистой бороды. Но он не курит, а бреется два раза на день. По его милости я значусь «господином механиком» и «господином коком» (по обстановке), а Боря Смиркин – «господином юнгой».
     Да-а, разобраться в человеке иной раз сложнее, нежели в снастях парусника и в прочих морских премудростях с выламывающими мозги названиями. Этот самый Олег Артурович, когда я года три назад ещё не гонял по протокам на своём «бегунке», а бродил в плавках за дармовой поживой, устроил мне «в вечное пользование» этот самый «бегунок». Совсем за небольшую услугу. Я наловил раков для его «корпоративного банкета» на Стоянке…  Будки, как символа процветания стояночного люда, у Хирурга не было. Не знаю про «Бугор», а на Стоянке вельбот замещал ему все блага цивилизации…
     «Господин юнга» неплохо устроился на покрытой лаком фигурной скамеечке, перед самой рубкой. Созерцает в бинокль морские просторы с пикирующими чайками и бакланами. Во второй руке - раскрытый зонтик, хотя такого ясного, от края до края, неба, давно не видывал. Оберегает Борю и шляпа цвета  вороньего крыла. Ко всему - плотно зачехлён в чёрный вельветовый комбинезончик. Я же довольствуюсь шортами да панамкой. За пять лет проживания на Стоянке кожа так пропиталась солнцем и задубела… Прятать её - какой смысл…

25.                К вечеру перестаём встречать и обгонять суда, видно, свернули с  главного караванного пути. Как по заказу, ломается погода. Небо затягивают чёрные тучи, крепчает ветер. Вельбот с натугой переваливается через крутые, рваные волны.
     Не сладко. А Боре особенно. Как рыбе на суше. Хватает ртом воздух, его «выворачивает наизнанку». Пробует сбросить лишние калории за борт – ничего не выходит. Зигзагообразно спускается в каюту. Я – с Хирургом. Жду Бориной участи. Но пока бог милует.
     За весь день «господин капитан» один раз и уступает место у штурвала – отлучается по своей надобности. Намекнул: не помешало бы перекусить. А он – точно по секрету: «Помешало бы. Потерпите, не пожалеете». Сейчас доходит, к чему его отеческая забота.
     С «Машенькой», ещё на Стоянке, обговорили сойтись к ночи бортами. Лечь в дрейф или бросить якоря, вместе поужинать, «перетереть» у кого что и как. И вот... Какое там бортами!.. Впереди раскачивается голая мачта, иногда и вовсе теряется из вида. Хорошо - успели вовремя убрать парус. Остервенелые наскоки ветра доносят слабые звуки колокола. Мы отвечаем воем сирены.
     Поглядываю на Хирурга. Во всю физиономию - улыбка покорителя. После «магического» сброса «Апполона» сильно поблекла и вот -  воскрешение. И даже не улыбка - этакая разухабистая ухмылка: мол, а мне это море – по колено! Глаза коршуна, почуявшего кровавую добычу. Волны рвутся на палубу, хлещут по стёклам рубки, а ему – праздник души. Но, оказывается, не только.
     - Как двигун, выдержит? – поворачивается ко мне.
     - Должен… - Вопрос не праздный. Умолкни мотор и наш вельбот - неуправляемая щепка, а мы…
     - Не боитесь пойти на корм осьминогам… этим… Безбатьковичем? –  Продолжение мысли – моё. Однако – Безбатькович… Тоже верно. Но лучше не надо.
     - Не дождётесь, Олег Костоломович!
     Он начинает хохотать. Со взрыдами и неожиданным продолжением:

                Лунным сиянием море блистает,
                Попутный ветер парус вздымает.
                Лодка моя легка, вёсла большие…
                Санта Лючия, са-анта-а Лючия-а…

     В меня, как и в Хирурга, вселяется вынырнувший из пучины бес. Я подхватываю, с таким же перехлёстом:

                Неаполь чудный мой – город чудесный,
                Где улыбается друг прелестный.
                В душу созвучья  льют  неземные.
                Санта  Лючия,  са-анта-а  Лючия-а-а…

     В этот момент вельбот дыбится от бешеного удара волны. «Лючия» обрывается  захлёбным «а-а-а!..». Меня швыряет к двери. Цепляюсь за ручку. Дверь распахивается, а я выпадаю из рубки. Откуда-то сверху и сбоку извергаются водопады, волокут по палубе. Нога застревает между спаренными кнехтами. Кое-как изворачиваюсь, чтобы выдернуть. Хватаюсь за выступы…
     Новый обвал перекатывает на спину.
     Чувствую, долго не протяну. Или захлебнусь или руки выломает. И тогда… Ловлю паузу между нахлёстами волн, бросаю себя под укрытие фальшборта. Укрытие не ахти, ошмётки волн и тут достают, однако, продвигаться  можно.
     Хирург включает прожектор. Но толку от него - ноль. Жёлтое щупальце света замыливается мглой, теряется в дикой катавасии волн.
     Я не вижу неба. Мы - в гигантском котле из воды и мрака, а наше судёнышко – жалкий зародыш в нём.
     Откидывается дверь. «Шнэ-эллер!». – Полушутовской вопль… Провальный зев рубки… Залетаю. И даже исхитряюсь хлопнуть вослед дверью.
     Хирург окраивает мою измочаленную фактуру выпуклым глазом, в котором  отражается свет лампочки, а может, светится от бешеной напруги изнутри… Больно чёртики знакомые.
     - Как нога?
     - Хор-рошо! – Зубы сами постукивают. Не жарко, однако. Иссиня-багровый подтёк ниже колена. Ощупываю. Вроде кость целая. Саднит, конечно. Содрана кожа на бёдрах. Но это – вообще пустяки. Окажись за бортом  и…
     Во второй раз дорисовывать одну и ту же картинку как-то не тянет.
     - Переодеться есть во что?
     Есть. В каюте. Но для начала решаю навестить двигатель.
     В самой утробе вельбота, -  «машинное отделение», больше похожее на крысиное кубло. Настолько душное и тесное, что упираюсь коленом в двигатель. Работает с перегревом. Заменяю воду, добавляю в картер масла. Однако... В натужный перестук поршней вкрадывается нечто, похожее на дребезжание. Нахожу инструмент, затягиваю крепление.  Вовремя поспел.
     В каюте, на полу, с подломленными ногами, уткнутый головой в матрас откидной койки, полулежит Боря. Рядом валяются шляпа, бинокль, зонт, пустые целлофановые пакеты… Воздержание от еды сослужило «господину» юнге хоть какую пользу. «Ну, как ты?». Он приподнимает голову, разлепляет один глаз. В нём – вселенская мука.
     Нахожу аптечку, пластинку с таблетками. Такие обычно - для аэропланных страдальцев, у кого с вестибулярным аппаратом нелады. Одну сую Боре в рот. В ответ – то ли мычанье, то ли благодарное похрюкиванье. Обещаю: «Скоро всё кончится. Крепись».
      А что я мог  ещё обещать?!..

 26.                В месиве туч ныряет маленькое злое Солнце. Тусклое, свинцовое, как и волны. Постепенно они опадают. А мутные завеси до самого горизонта начинают приподниматься. Но сколько ни шарим глазами – ни единой зацепки. О «Машеньке» - избегаем...
     Небо всё светлеет, разглаживается. Размазанные тучи сменяют лёгкие кучевые  облака. И уже к полудню - Солнце в своём летнем жарком обличье.
     «Апполон» шелестит по убившимся волнам почти без шума, красиво даже. Пока оправдывает своё название.
     А вот желудок свело – дальше некуда. Слабина в коленках, голова, что пустой котёл. Глаза слипаются. Перекусить бы и – на боковую. Так и Хирург на ногах не меньше моего. В общем, решаю держаться, голоса не подавать, ждать команду. А вот и она. И почти по моему раскладу:
     - А не подумать ли нам о хлебе насущном? Бориса  Захарьевича  проведать. Может, даже сменить.
     Но Борис Захарьевич вот он – собственной персоной. И довольно бодрый. Ведёт биноклем туда, сюда, протирает глаза, окуляры…
     - Что такое? Не вижу чаек. Мы где?
     - Чайки пропали, - соглашается Хирург-капитан. В руке у него инкрустированная червлёным золотом подзорная труба. – Около трёхсот км. отмотали. Потому, думаю, и пропали. А мы… А свой Остров Цветных Снов, вы, Борис Захарьевич зевнули. Подходим к птичьему.
     - Этого не может быть. – Боря упирает бинокль чуть ли ни в глаза Хирурга. – Если бы… Нет, я бы проснулся.
     - Версия, Борис Захарьевич, убедительная. Принимаю. А всё же, какие соображения насчет хлеба насущного? Господин кок?
     - Вам в постель или?.. – После хорошей встряски и в предчувствии еды градусы настроения ползут вверх.
     - В постель. – Хирург тоже благодушествует. Хочет добавить что-то, но врезается Боря:
     - А «Машенька»? Что с нею?!
     - «Машенька» оторвалась.
     - Куда? Зачем?
     Мы с Хирургом молча и дружно пожимаем плечами.
     - А-а, понятно.
     Боря нахлобучивает шляпу и занимает прежнее место на ввинченной в палубу скамейке перед рубкой. Что ему понятно?.. Я спускаюсь в камбуз.
     Безпокойство Смиркина о судьбе «Машеньки» лично у меня связывается с женщиной в тёмных очках. Ловлю себя на том, что думаю о ней больше, чем о других. И не просто думаю. Со вчерашней встречи на мостике во мне поселилось нечто, похожее то ли на ожидание чуда, то ли прозрения. И это ожидание как бы раздвинуло просторы, в которых обитал. Они теперь не замыкались рубкой, каютой, вельботом… Конечно, - Остров, наш вектор. Но ей-то он зачем?.. О каких-то особо близких делах с Русланом  даже на ум не приходит. Он-то из другого сериала!..  Или… Или это моё хотение?..
     Обед получается по-походному незамысловатый, лишь бы поскорей  «червячка заморить». Хирург одной рукой правит, другой суёт в рот бутербродики, пивком проталкивает. Боря поначалу отнекивается, но потом сдаётся. Не совсем, правда: «Я бы – чаю…». Уговаривать не пытаемся. Парень не совсем вышел из качки. Благо, в двухлитровом термосе задержался и чаёк, заваренный ещё на Стоянке. Только тёплый. Но Боря не в претензии. Понимает – ситуация  ещё не созрела  для подогревов. Когда опорожнил кружку, - видно, из чувства благодарности или вины: «Что мне делать?». Хирург: «Ну, первое крещение юнги – обычно со швабры, с этого вечного двигателя чистоты. Господин механик, где там у нас швабра?».
     Все причиндалы по обслуге вельбота – в рундуке на корме. Достаю швабру, а также ведро, привязываю к её дужке бечёвку. Сам возвращаюсь к неоконченной трапезе. Через небольшое время появляется и Боря. Лицо печальное.
     - Что, Борис Захарьевич, после трудов праведных аппетит разгулялся? Давайте, включайтесь. Пивка – для рывка?
     - Олег Артурович, у меня это… Я уронил швабру.
     - Да что вы говорите! Так я сейчас. Вот дожую язька, запью пивком и подниму, - обнадеживает Хирург.
     - Да нет, вы не так поняли. Я уронил её в море.
     Оказывается, вместо того, чтобы зачерпнуть воду ведром и в нём полоскать швабру, Боря решил избавить себя от непроизводительную труда, - доверить её морю. Швабру и выдернуло из рук. Ход у «Апполона» всё-таки приличный.
     - Что же мне теперь?.. – Голос у него… Боря вроде как согласный на любое наказание.
     - Потеря швабры – это к беде.
     - Что ещё за беда? А шторм… Этого мало?
     -  Вещает моё сердце, нас, акромя штормов, поджидает немало весёлого – и сирены, и циклопы, и Сцилла с Харибдой…
     Позже это «акромя» с сиренами и циклопами мне припомнятся.
     - А вы, значит, хотите продолжить? – опять – к Боре. – Похвально. Тогда тряпочку в руки и - «барыня с перебором»…
     Ну, даёт господин… Швабра- то у нас ещё в запасе. Ах да, морской порядок. И эта «тряпочка» вроде науки.
     Боря сбрасывает сандалетты, наматывает мокрую тряпку на босую ногу и начинает елозить по палубе.
     - А что, вполне творческий подход! – рокочет Хирург посвежелым, видимо, после пивка, баритоном.
     Боря не отвечает. Когда прошибает пот, снимает шляпу. Она теперь у него вместо опахала.

     Минует ещё ночь… И ещё… И все – довольно мирные. Море, испытав на  прочность, решило оставить нас в покое. Признало за своих. Однако, на кончике языка вопрос, от которого потягивает холодком: «А туда ли плывем? И что мы без нашего лоцмана?». Успокаиваюсь тем, что азимуты у Хирурга, наверняка, в голове. Уж больно он спокойный. Идём на малых оборотах. Выжидаем, приглядываемся. «Машенька»… Дурного предчувствия пока нет. А оно, предчувствие, в любую сторону, редко обманывало.
     Хирург доверяет мне штурвал, и мы по очереди отходим  ко сну. Боря, теперь уже по собственной воле, исполняет обязанности «господина юнги»: «чистит-блистит»  выпуклости и выступы, какие попадают под руку. Похоже, успокаивает нервы от своей промашки со шваброй. Или созерцание пустого моря утомило. Может, и мысли наползают всякие. А работа, хоть какая, - глядишь, и расправит морщины на лбу.
     Потом было утро. И был новый день. И вызревала надежда: море не океан, а наш Остров – не песчинка в нём.  По крайней мере, в моём сне был далеко не песчинкой.
      Мы как-то выпустили из вида, что море плавно перетекало в океан.
      По палубе, козликом - Боря. Подскочит к носу вельбота, потом обратно - к рубке. Губами шлёпает, а голоса не слышно. Руками - по-птичьи… Хирург фиксирует штурвал. Выходим на палубу.
     - В чём дело, Борис  Захарьевич? Вы обнаружили Мобби Дика?
     - Нет! Нет! Там!.. Там – земля!..
     По курсу - тёмная полоска. Хирург целится в неё подзорной трубой, а я беру у Смиркина бинокль. Клочок земли. И вроде немалый.
     Радуемся ему, как радовались во все времена заплутавшие или потерявшие надежду на спасение, падкие до чужих земель открыватели, пираты и прочие бродяги морей и океанов.

27.                Остров выгибается пятнистым удавом. Издали даже симпатичный. Другое дело –  вблизи... Окатистое туловище сплошь утыкано кручёными, будто после пьяного загула, стволами, забито кустами и валежником.
     Пристаем к плоской «морде». По оттопыренным «скулам» свисают узловатые корневища. Высаживаемся на проплешину с мягкой подстилкой из сопревших листьев и помёта. Этого добра – в изобилии, есть и свежее, но сам остров словно… Не то, чтобы вымер, а затаился.
     За время плавания мы так истосковались по твёрди, по иной обстановке, что, не раздумывая и не сговариваясь, заглубляемся в лесные дебри. Правда, достаёт ума прихватить мне – топорик, Хирургу – ружьё.
     Но от моего орудия пользы мало, а по сути – никакой. Гибкие побеги с мелкими листочками, больше похожими на колючки, откидываются под ударами и снова хлещут по ногам. Без надобности пока и ружьё. Сбавляем ход.
     Всё та же тишина. Пощипывает тревогой. А тут ещё едкий, с позывами к тошноте, запах.
     Ветки заплетают небо, проглядываются лишь голубые пятнышки. Мы сами - как бы в котловане. Душно. Под одёжкой – липкая испарина.. И - этот запах… Кажется, его источают не только земля, но и сами деревья.
     Боря промокает подкладкой шляпы лысеющую маковку, лицо, шею. Облизывает сохнущие губы:
     - Я так думаю, нам лучше -  в обратную сторону. А то совсем нехороший воздух. - Голос слабый, как после ломовой работы или изнурительного поста.
     Хирург сдёргивает с плеча ружьё, палит в расщелину между ветками. Секундная тишина обваливается тысячеголосым  гвалтом. Тьма в чаще густеет. Неба совсем не видно. Его укутывает чёрное, клочковатое полотнище. На головы вперемежку с  густой жижой сыплются студенистые комки, вызывают вместе с отвращением немалую панику.
     Мы поворачиваем назад и сразу срываемся на бег. Впору заткнуть уши, чтобы не лопнули барабанные перепонки. 
     Раз за разом наступаю на упругие скользкие «плоды», в ответ - отчаянные вопли. Наконец, соображаю – это выпавшие из гнёзд голые птенцы. И останавливаюсь. Как по команде, останавливаются Боря с Хирургом. До нас доходит, - мы попали в вороний заповедник.
     Плутаем довольно долго. Дорогу обратно явно потеряли. И всё потому, что торопимся вырваться из-под обстрела птичьих каломётов. Наконец, изрядно вымотанные, попадаем на знакомую прогалину.
     Минуту разглядываем друг друга. У всех на языке готовое сорваться: «А ты кто такой?!». С головы до пят – мы в подтёках белёсо-черно-коричневых испражнений. С перекошенными от брезгливости физиономиями сигаем на палубу вельбота, а уже с кормы – в воду. Кто в чём.
     Кувыркаемся до одури - лишь бы избавиться от гадостной налепи. Потом срываем одёжку и остаёмся в чём мама родила. У нас-то с Хирургом всё по лёгкому (панамку и мичманку утеряли при нырянии), а вот Боре приходится тяжко. Мало того, что шляпу не выпускает, так на нём и комбинезончик в обтяжку. Напитался влагой, никак не поддаётся.
     А вороньё и тут не оставляет. Обложило всё той же рваной тучей, и под  остервенелую ругань лужёных глоток поливает, поливает…
     Притираемся к борту вельбота. Это приводит наших мучителей в ещё большее остервенение. «Стрельба» ведётся теперь по касательной. Однако сколько же оставаться в воде?! А тут еще снизу возня. Что-то пощипывает, покусывает, щекочет.
     Приглядываюсь, вожу под водой рукою... Мелкие рыбёшки. Чистильщики. Выщипывают микроны кожной ткани – отмершие клетки. Это знакомо и не опасно. Даже полезно. Не надо вычёсывать. (Мы часто делаем это машинально, не понимая, в чём дело). Но что дальше?  А если эти малыши – опять же приманка для кого-нибудь повнушительней… Говорю об этом «команде». Задёрганная снизу и сверху «команда» не возражает.  По кормовой лесенке вымётываем на палубу.
     А эти бандиты совсем ошалели.  Иные пикируют над самыми головами. Хирург хватает прислонённую к рубке «бельгийку», выпускает в небо оставшиеся заряды. Карканье сливается в один истошный вопль и потихоньку уплывает в глубину острова.
     На палубу шлёпается мохнатое чудище. Мы окружаем его. Развесистая жирная ворона, чуть ли ни с гуся, с зубчатым изогнутым клювом. Такая разве что по хворому делу может явиться, и то – во сне..  И лапы не совсем вороньи. Хирург поднимает её за крыло:
     - А? Ну, экземплярчик! Расскажи – не поверят. А мы  вот что… Мы сделаем из неё чучело. Господин механик, спрячьте пока в холодильник. А вы, Борис Захарьевич… Как вам эта земля обетованная?
     Боря стоит со вскинутым над головой пальцем, к чему-то прислушивается или призывает вслушаться. В кулаке опущенной руки истекает струйками воды шляпа. Скомканные штаны и курточка, а также прочее, нательное, валяются у ног. Он сумел таки освободиться. И теперь – как тот Адам в предвкушении яблока…
     - В чём дело, господин юнга?
     - Тихо. Слушайте. – Загадочный шёпот.
     Под магией этого шёпота мы с Хирургом выпрямляемся. Откуда-то наплывает едва различимый звон.
     Так звенит иной раз в ушах кровь, когда пытаешься поднять или сдвинуть непосильный груз.

28.                - Вот пример эволюции по Дарвину. – Руслан указывает на грязную тучу воронья, застившую небо. - Если, конечно, понимать её в рамках одного вида. Кормов – вдоволь, проживание – замкнутой колонией. Ну, и – перепонки… Вероятно, предки этих особей попали сюда не одну сотню лет назад. Питались отбросами моря, зачастую не очень свежими и не очень обильными. Так что поневоле забредёшь поглубже, научишься лапками по-утиному шевелить.
     С годами освоились, наплодили себе подобных. И, в конце-концов… В общем, депортировали аборигенов, а, скорей, скушали. А теперь на острове - они да беспозвоночные. Утром заглянул в лесок, ковырнул перегной, а в нём… Настоящий гадючий выводок. Пригляделся – да нет, черви. Даже покрупнее тех выползков, что ваш брат дома на крючок сажает. Сей деликатес вывел в собственном навозе новые хозяева. А черви – добавка к меню солидная. Их обилие тоже впечатляет. Да если бы только они!..  Эти всеядные, эти каннибалы…
     Бесноватая воронья свора вываливается из кустов. Меня подмывает съязвить: «Это и есть тот самый благодатный Остров Больших Птиц?». И ещё: то, что здесь творится, и есть эволюция? А может, всё-таки деградация? Не слышал, чтобы человек в драчке за место под солнцем становился великодушней. А Руслан, поднимая ветку, бормочет под нос: «Недооценил… Такая плотная блокировка… В чём дело?».
     …Звон не утихал. Хирург командует к отплытию, и мы с Борей быстренько выбираем якоря. Шли вдоль берега. Звон колокола становился отчётливей. Однако понадобилось не меньше получаса, чтобы увидеть конец острова. Если перевести в километры, - на десяток точно растянулся. Нас опекали дельфины. Они подплывали к самому борту. Будто своим дружелюбием хотели вытравить из нашей памяти встречу со свирепой колонией крылатых аборигенов. Один всё время держался впереди, наподобие лоцмана. Я пригляделся, и мне показалось, мы идём по некоему фарватеру, слева – берег, справа  просвечивается коралловая гряда…
     Расплюснутый змеиный хвост острова загибался чуть ли ни петлёй, образуя уютную заводь. В самом начале стояла «Машенька». Первый, кого увидели из её команды, - Ваня Аникин. Он продолжал звонить. При нашем подходе врезал что-то вроде марша или гимна.
     На берегу, между двумя деревьями, как проводники в воротах рая, - Аким, Маша и Надя. Аким давился кашлем, видимо, по забывчивости захотел включиться в победное «Ур-р-а-а-а!..» женщин.  Мы с Борей, не сговариваясь, троекратно ответили тем же. А вот господин капитан с меланхолией заласканного вниманием артиста повращал поднятой ладошкой и скрылся в кубрике. Похоже, как всякий дамский угодник, перед встречей с прекрасным полом вознамерился навести глянец, сбросить щетину. Я-то решил не мешать её свободному развитию. Боря прибыл на «Апполон» вообще с бородой. За время плавания она разрослась и закурчавилась.
     Вместо утерянных при нырянии панамки и мичманки мы с Хирургом обмотали головы лоскутами, я – зелёным, он – красным. И сильно смахивали на киношных пиратов. А вот Боря в претерпевших мутацию шляпе и в ещё довольно влажном вельветовом комплекте походил на миссионера, вернувшегося из джунглей с радостным известием о новообращенных дикарях.
     Эти два платана на берегу, наверное, потому и вымахали великанами, что произошли в сторонке, на совершенно оголённом ухвостье острова. Здесь вполне можно было разбить футбольное поле. Причём, с трибунами. Дальше – зелёные мазки кустов, за ними -  лесное месиво, оберегаемое эскадрильями ворон.
     Я метнул кольцо каната. Аким подхватил, обмотал вокруг дерева. К другому стволу была пристегнута яхта. Пожатия, объятия, почти родственные, как людей уже не чаявших увидеть друг друга.
     - А мы, как услыхали пальбу, так сразу и подумали: это вы!.. Иван! – шумнула Маша Аникину, - хватит тебе трезвонить. Приехали уже.
     Ваня отбил совсем уж весёленькое и примкнул к нашей компании.
     Мы вышли из тени деревьев. Голая поляна ломила глаза отражением золотистого песка. Морской – обычно сероватый, а этот… Завёз кто-то что ли? Хотя не факт. Это мой первый, столь дальний, выход из Лагуны после пятилетнего «заточения» на Стоянке.
     - Вечером устроим банкет, - пообещала Маша. Мы не возражали, а она сокрушённо вздохнула: -  А сейчас… Надо вот починить. Утром собираемся дальше. У вас как, всё в порядке?
     Маша и тут исправно несла вахту нештатного старпома. Я успокоил её.
     На земле было растянуто парусное полотно. Аким уже колдовал над ним, заделывая длинный поперечный разрыв. Маша и Надя пристроились помогать. Надя выглядела вполне…
     Ваня тоже засобирался: «Извините, надо в мотор заглянуть. Напоследок стал чихать». Ещё бы! Прицеплен снаружи, на корме. Как после такой болтанки вообще живой остался?! Но больше беспокоило иное. Не было видно Руслана и женщины в тёмных очках.
     - А Ихтиолог?.. - спросил как бы между прочим.
     - Отправился с Лидой ворон пугать. – Маша показала в сторону леса. В голосе то ли сочувствие, то ли усмешка.
     Делать ничего не хотелось, да и особой нужды в этом не было. Спросил для порядка у Акима, не нужна ли моя помощь. Он отмахнулся: мол, иди, парень, гуляй. Я и пошёл, к воде.

      Море – в ярких узорах. Море без конца и края, непостижимое, как сама Вселенная... Его могучее дыхание что-то всколыхнуло во мне. Такое мощное, жгучее… Я почувствовал себя новорожденным. Захотелось кричать и смеяться то ли от счастья, то ли от страха перед бездной…
     Сбросил кроссовки, шорты. Оставшись в плавках, рухнул в воду. Я чувствовал, что-то должно сейчас случиться. И оно либо поднимет меня, либо я усохну той гусеницей, из которой уже никогда не вызреть пёстрой бабочке. Не взлететь.
     Плавал кругами, нырял… Изрядно потешив тело и душу, выбрался на берег и сразу увидел  е ё. И узнал в ней «туристку» в тёмных очках, что почти неделю назад взошла на яхту. Хотя облачение её было теперь совсем иное. И красный купальник с голубыми змейками, и её падающие на плечи волосы, и тонкий овал лица, и вся фигура… На фоне диковато-выморочной природы острова, оскверняемой завоевателями, она казалась жар-птицей, прилетевшей на поиски обронённого пера. Она приближалась со стороны зарослей.
     Я ждал её. И росло ощущение, что она может пройти мимо и даже не заметить.
     Трудно было определить, сколько ей лет, но её фигуре могла бы позавидовать иная двадцатилетняя… Возраст расцветающей, но ещё не вполне осознавшей это, женщины.
     Чем ближе она подходила, тем замедленнее становились её шаги. Она словно нащупывала дорогу. Наконец, подошла вплотную. В руках – едва оперившийся птенец с полуприкрытыми, как бы сомлевшими, глазками. Я поздоровался, а она протянула мне воронёнка, однако из рук не выпустила.
     - Он настоящий. Без перепонок. Только раненый.
     Голос знакомый, ожидаемый. Просто давно не слышал его. Горло что-то перехватило, и я сглотнул горячий ком.
     К нам поспешал Руслан.
     - Лида! Лида!.. – В голосе – нешуточная тревога. – Ты что?! Они же могли заклевать тебя…
     Это было утром. Сейчас, под вечер, с моря потягивает лёгкий туманец, а небо рябит пёрышками облаков. Мы с Русланом бредём по самой кромке берега. Наши босые ступени с какой-то сонливой заторможенностью омывают тёплые накаты волн. Славно. Если бы ни вопросы. И один из них: кто такая Лида? Опекает её словно ребёнка… Но спрашивать… Думаю, Руслан и сам рассказал бы. Что-то сдерживает.
     Ржавый металлический скрежет… Из вороньих глоток. Эти машущие чёрными крыльями птички, словно мечами исчадия преисподней, вываливаются из кустов. Явно преследуют кого-то. Прибавляем шагу. Руслан отгоняет их веткой.
     У наших ног – растерзанный воронёнок.
     - Вот так эти каннибалы контролируют свою критическую массу. – Голос ровный, как у штатного эксперта. И странный, изучающий меня взгляд… Руслан опускается на колени перед вороньим детёнышем. - Обрати внимание на его лапки. Я уже заметил, эти маньяки пожирают, в основном, малышей без перепонок. Так что не только занимаются саморегуляцией стаи, но неосознанно или по принципу «Ату, белая ворона!» создают новый антропологический тип или расу. Видимо, по их понятию, чистую. Им уже тесно на этом острове. И, в конце-концов, найдут способ переместить себя на другие, более привольные, пастбища. И где гарантия, что кто-нибудь из этих пиратов уже не поселился в потайных  уголках нашей яхты или вашего вельбота? Это днём они почти не заглядывают сюда, а после ночи на песке немало фирменных меток…
     Он ещё говорит что-то, но я почти не слышу, смотрю через его плечо. Руслан замолкает.
     Она «плывёт», едва касаясь земли. На этот раз без очков, в серо-голубом, под стать туману, прозрачном платье. Волосы локонами опадают на плечи. Красивое, почти неземное создание… 
     Понимаю, её летучий образ - больше творение моей фантазии. Только поделать с собой ничего не могу. Но это ведь всегда так! Мы ведь нередко живём тем, что в нашей голове и душе, что сами создаем для радости жизни или из опасения перед нею.
     Вот она равняется с нами, задерживает шаг, а мы – дыхание. В руке у неё букет. И даже не букет, а то ли венок, то ли соцветие. Волнистые лепестки складываются в  цветы. Их семь. И все они – разной окраски. Обрамляет их зелёный веер опушенных листьев.  Словно живые изумрудины, они подчёркивают чувственную красоту соцветия. А сами цветы - бриллианты в затейливой оправе. Невозможно оторвать глаз…
     Не те ли это цветы, о которых говорил Ваня Аникин и которые рисовала его жена?!..
     И тут в голове что-то щёлкает… Откуда на этом полувыморочном острове, населённом птицами-каннибалами, взяться таким цветам?! И где тут водопады да и сами горы?   Куда мы вообще попали?.. 
     Оборачиваюсь к Руслану и застаю в его глазах нечто похожее на растерянность.   
     Небывалое для него состояние. Он обращается к девушке:
     - Как они к тебе?... – Смотрит на меня, прикусывает губу.         

29.                Костерок угасает. Густеющий туман потихоньку обволакивает наше собрание.
     – Вы тут закругляйтесь. У меня всё готово. Можно и без этого фри. Оставьте назавтра, - недовольно ворчит Маша. Приобнимает Лиду, и они идут к яхте. Следом – Хирург и Надя. Он негромко убеждает её в чём-то. Руслан с Акимом возятся на палубе, проверяют крепления мачты, натягивают, потом спускают заштопанный парус. Я остаюсь на берегу, у костра, в компании Вани Аникина и Бори Смиркина. Час назад они вернулись с рыбалки. Выходили в море на шлюпке. Боря ликовал:
     - Я тоже поймал! Много поймал! Правда, Ваня? –  Показывает садок с десятком ещё живой трепыхающейся рыбы.
     - А то! – солидничает Аникин. – Господам юнгам всегда везёт.
     - Это мой вклад в банкет! Сделаю щуку фри. Я таки умею. Я видел, как делают щуку фри. У меня мама большой специалист. Сначала снимаем поверхность. Полностью, как чулок с ноги…
     - Борис Захарьевич, но ведь в руках у вас не столько щука, - сомневается Хирург. – Это - больше скумбрия. Так что можете стать основателем нового блюда – типа скумбрии фри.
     Слова господина капитана приводят Борю в некоторое замешательство. Настроение поднимает Ваня:
     - Для фри у неё, точно, это... шкурка слабоватая. А мы – балычки! Горячего копчения… У-у, закачаешься!
     От костра алые головёшки остаются. Ваня укрепляет над ними металлическую решётку, а Боря, успокоенный обещанием, что щука фри будет в следующий раз, укладывает в рядок симпатичные тушки. Аникин покрывает угольки свежей травой, брызгает каким-то настоем, отчего поднимается сладковатый пар-дымок. Полагая, что процесс копчения затянется, решаю искупаться, поплавать, обдумать, что оно и как дальше… Туман, да и стемнело уже. Моё, самое любимое для купания, время.

      Оглядываюсь и не вижу берега. Туман смыкается с водой – сплошная сероватая масса. Поворачиваю, как мне кажется, на сто восемьдесят градусов и, как мне кажется, плыву прямо к берегу.
     Пора бы уже… Сбавляю ход, уговариваю себя: где-то рядом яхта, вельбот, люди… Стоит позвать… Ну да, позвать!.. Чего доброго ещё на смех поднимут.
     Та-ак… Если повернул на сто восемьдесят и – мимо, значит, двигался параллельным курсом, и теперь надо бы сделать пол-оборота. Но куда - вправо, влево? Поворачиваю вправо.
     Плыву, плыву, а его всё нет. Ещё чуток… Куда ему деваться?! Влево… Потом лежу на спине, а в голове: сколько выдержу, хватит ли меня до утра? Вода терпимая. Стало быть, я не так далеко от берега. Думаю о людях на берегу, о себе, о воронах-каннибалах, о смысле нашего похода. Всё как-то связано, сплетено, обрывочно.
     Пять лет назад ничего этого не было. А что было? Пустота, из которой так и не родился. И что будет?.. Главное, не дать нервам разгуляться, убедить себя: проигрыша не должно, не может быть. И всё, что теперь со мной, - так, забава, баловство. Подумаешь, в тумане заплутал! Случалось и похуже – в протоке, чуть ли ни зимой, когда взаправду тонул. Одну милую особу раками вздумал ублажить… По её горячему желанию: «Чтобы не раки, а настоящие лапти, с икрой нутряною…». Подобные «лапти» только под зиму.
     Причалили к островку с провальной протокой, куда и сползались к тому времени раки. Да и рыбка хорошая гнездилась… Не протока, а какая-то дикая труба со шквалистым ветром. Но рискнул. Только начал «сеять» с борта раколовки, а хорошая такая волна и подкинула, и вышвырнула из лодки… И уж поизгибался похлебал водички, покуда выбирался, срывал с себя набухшую фуфайку, сдирал резиновые сапоги… Благо, хватило ума женщину оставить на берегу… А тут тепло. Даже уютно. Наверное, так уютно бывает младенцу в колыбельке.
      Я спохватываюсь. Совсем разлакомился ... Ещё, чего доброго, дремать начну. Переваливаюсь с боку на бок и даже ныряю, но плыть не пытаюсь. «Стою» по горло в воде, на одном месте. Дабы удержать себя, едва шевелю конечностями, словно рыба плавниками. Чего-то жду.
      Потихоньку меня оплетает ощущение, что я уже бывал здесь, что эта вода мне знакома. Я чувствую это каждой клеткой. И это меня не пугает, а почему-то совсем успокаивает. И когда по левую руку взбучивает воду нечто с мощным утиным клювом и покатым лбом, я также спокойно, как бы играючи, говорю: «Ну что, братишка, поплыли?». Сначала поглаживаю тугие бока, потом осторожно кладу ладонь у основания верхнего плавника.
     Об умных друзьях человека, о дельфинах-спасателях, столько сказано и показано… Почему бы и со мной не сотвориться чуду?!
     Поодаль рассекает воду второй дельфин, то ли подстраховывает, то ли боится напугать. Совсем крупненькая «торпеда». Я уже начинаю сомневаться, точно ли это дельфины… С таким умом…
     Выхожу на пологий песчаный берег. От того места, где дымил костёр, удаляются тени Бори Смиркина и Вани Аникина. Тают в мутном пятне яхты. Я же отправляюсь на вельбот.
     В кубрике светит лампочка. Заглядываю в каюту Хирурга – пусто. В нашей с Борей каюте натягиваю трико, майку-безрукавку. Для Машиного «банкета» сойдет. Но по совести, идти туда после недавнего купания, а главное – разбуженного этим купанием чего-то смутного, глубоко затаённого, пытающегося вызреть, оформиться в какие-то вспоминания, не особо тянет. Хочется опять к воде, хочется продолжения…
     Но и очень хочется видеть одного человека. И я иду.
     Туман. Если к завтраму не сойдёт, будем и дальше куковать на этом острове. А там и назад пора, не солоно хлебавши. Впрочем, солёного-то мы успели хлебнуть.
      Останавливаюсь у трапа. Палуба яхты – гораздо выше берега. Прилив.
     Свешиваюсь через борт, разглядываю, насколько высоко поднялась вода, продолжаю думать, чем это для нас чревато. И – слышу:
     - Ты же была классной операционной сестрой!.. Ну и что соблазнило тебя заняться бухгалтерией?! – Баритонистый голос Хирурга. – Какая невидаль в нём, в этом несчастном?
     - А какую ты не мог найти, сколько ни резал, ни долбил, ни вскрывал. Сам говорил: нет такого органа!.. Да и он совсем не несчастный. Наоборот.
     - Любишь монстров?
     - Человека. Надёжного. Чувствую себя с ним нормальной женщиной. А вот ты… Такого монстра – поискать. Ты хоть одну юбку пропустил? – Усмешливый голос Маши. – За каждой цеплялся, лишь бы плотнее обтягивала.
     - Так я просил тебя не носить гофрированные!.. И не забывай: ты где встретила своего бабуина? Получается, я сам и слепил его для тебя. И кто из нас?.. Хорошо, оставим. Мы это уже проходили.
     - Чего ты хочешь? Теперь-то чего хочешь?
     - Помни о моей доброте. 
     - О доброте? А ты на каких весах её мерил, свою доброту?
     Разговор - где-то у самой кормы, под прикрытием плотного тумана. Я делаю шаг, чтобы спуститься в кубрик, как новый вопрос Маши останавливает:
     - Лайму-то зачем отравил? Чем собака тебя не угодила? Отравил бы меня.
     - Я и хотел... Но так вышло. У собак тоже бывает горе от ума.
     - Не поняла.
     - Собаку – случайно.
     - Как это?..
     - Ты ещё манговые цукаты любишь. Я поутру и принёс к чаю… Не думал, что эта дворняга… Она как раз ошивалась там, возле вашего накрытого стола. Вас не было, а она, видимо, сторожила. А вы там, в будочке, на верхнем этаже скрипели. Ритмично так… В общем, Лайма тоже как бы жертва любви.  Прямо сказка про девочку Машу, отравленное яблоко и преданную собачку.
     Какое-то время тишина.
     - А ошейник… Зачем ошейник снял да ещё и на виду повесил?
     - Сам не знаю. Ошейник-то любопытный, с бронзовыми шипами. Ценная вещь. Может, жалко стало… Или на память о любимой собачке хотел оставить тебе… Но это уже потом снял, когда увидел, что промахнулся.
     - Да брось! Ошейник, скорей, намёк: мол, следующая очередь моя. Знай кто твой хозяин. Так? На поводке решил держать.
     - Ладно, чего уж теперь! У тебя своё чешется, у меня - своё. Забудем. Я не о том хотел… Давай - по старой памяти… Белый туман похож на обман… А я столько без берегов… Ну, сладкая моя!..
     - Да ты что! Руки… Руки убери, говорю! Ты и тогда ко мне не как к жене, а как к шлюхе!.. А я тебе не шлюха!
     - Ну зачем ты… Какая шлюха! Тут всё просто, по-честному. Меня обокрали, теперь я немного урву. По бедности. Ты уж пожалей. У тебя это всегда так душевно получалось…
      Возня, пыхтение и – смачный тяжёлый шлепок по воде, будто мешок с цементом обвалился. И – тишина. Надо бы разведать… Но тут мимо, скорым шагом – Маша, и, похоже, не замечает меня. Я успеваю отойти под прикрытие мачты с опущенным парусом. Когда замолкают шаги, перемещаюсь на корму. Внизу кувыркается нечто, схожее с человеком. Пытается выбраться, а когда не получается, - огибает яхту, приткнувшуюся у борта шлюпку, плывёт к вельботу.
     «Банкет» явно не задался. И теперь моё пребывание на нём… Не выгонят, конечно. Но и очутиться в драмкружке, где будут изображать гостеприимство… Стоит ли?
     Возвращаюсь к себе. Каюта Хирурга плотно запакована. Мы с Борей – в соседях, через «дорожку». Не снимая трико, заваливаюсь в постель. И как мне величать вас теперь, господин капитан? Делать вид, что ничего не видел, ничего не слышал?..
     Является Боря. Успеваю отвернуться.
     - Вы спите? – виноватый шёпот.
     За малым не признаюсь: «Ага, сплю». Боря, как ни осторожничает, карабкаясь на свою койку во втором ярусе, всё же пару раз срывается. А, достигнув, уже через минуту пускает первую фистулу. Славно погулял под скумбрию-фри. Мне же не до сна. Этот Олег Артурович… Не из тех, чтобы за здорово живёшь проглотить пилюлю типа принудительной водной процедуры.
     Начинаю уже подрёмывать, как слышу едва различимые шаги. Первое желание – проверить, чьи? Осаживаю себя: да чьи же, кроме Хирурга! Охладиться, подышать на палубе решил. Представляю, что кипит внутри у этого господина…
     Ладно, не зря сказано: утро вечера мудренее.

30.                Просыпаюсь на полу, от грохота собственного туловища. С верхней койки свисают Борисовы ноги. Пробую затолкать поглубже, но те не слушаются. Да и собственные уползают. И тут доходит: вельбот перекосило!
     Поднимаюсь на палубу. Ещё не совсем рассвело, а огрузнелый туман всё также обкладывает «Апполон». Однако причина его завала угадывается. Начался или продолжается отлив. А яхта как там?! Если тоже на грунте… Её килевая покруче вельботовой. И на яхте, должно, переполох. Но звуков пока не слышно.
     Пытаюсь разглядеть. Куда там!.. Даже деревья, к коим приторочены наши посудины, - вроде сгустков тумана.
     Трап порядком вывернуло, так что и сам немало поизгибался, покуда достиг берега. То, что увидел, а точнее, не увидел, здорово подкосило.
      Вернулся.  Господин юнга  - на полу. Хорошо,  без поломок обошлось. Тоже бормочет о тумане похожем на обман, пытается вскарабкаться на свой «этаж». Проснулась и каюта напротив. Её хозяин для удержания себя в вертикальном положении упирается спиной в панель. Заглядывает в подвешенное зеркальце, скоблит и без того глянцевые скулы и подбородок.
     - Вот и господин механик. Говорите, вода ушла? – упреждает новость. Но в остатке у меня – новость посерьёзней:
     - «Машенька» пропала.
     Обнаружить в зеркальном отображении его глаз хоть какую перемену не удаётся. Они смотрят на меня спокойно, почти холодно. Так, видимо, Хирург смотрит на свои распятые жертвы, перед тем как воткнуть скальпель.
      - Вы это про Машеньку Аркадьевну?
      - Я про яхту «Машенька».
     Его пальцы с зажатой бритвой на секунду задерживаются у верхней губы. Рука у локтя залеплена свежим пластырем. Видать, для сокрытия следа от вчерашнего обрушения с кормы «Машеньки». Да-а, разговорец ещё тот вылепился … Если, конечно, главный герой не накручивал, не переигрывал.
      - Однако… - роняет, когда выходим на палубу, а затем балансируем по трапу.
     Со стороны берега видимость получше. От дерева, по обнажённому склону и дальше, едва различимой змейкой тянется швартовый канат.
     - Понятно. Джентельмены удачи оставили нас издыхать на этом восхитительном острове, - резюмирует с каким-то даже задором, будто иного и не ожидал.
     - Смешно, конечно, - киваю.
     - С чего это вам смешно?
     - А канат…Злодеи обычно не оставляют следов.
     - Оставляют. Для особо одарённых.    
     - У меня другая версия. Специалисты  т а м  по «мертвым» узлам неплохие. Скорей, «Машеньку» уволокло отливом, когда все спали. Иначе бы… Колокол у них зычный.
     - Вас разбудишь! Борис Захарьевич до сих пор цветные пузыри выдувает… Минутку, это вы к чему о мёртвых узлах?..  А-а, понимаю. На корабле завёлся шахид. Опоил людишек зельем, обрезал канат и – плыви мой чёлн… И – сам заодно.
     Чуть не выпало: «Да нет, шахид на берегу остался». Припомнились полуночные шаги.
     - Подите-ка вы, господин механик, да врубите сирену для очистки совести.
     Для «очистки» чьей совести не уточняет.

     К обеду туман расходится. Прибывает вода. Решаем поскорее убираться с этого «восхитительного» острова.
     Хирург деловит, рот на замке.  Меня не перестаёт поскрёбывать: даже если «Машеньку» унесло отливом и она попала в течение, – не спят же они там до сих пор?! И прежнее: а нас самих туда ли несёт  без «Машеньки» и кормчего Руслана?..
     Погода балует. Солнышко… Рассеянные по небу белые паруса облаков… Почти безветрие… Небольшая мягкая волна... Плыть – удовольствие.
     Боря – при своём нештатном занятии. То сидит на скамейке с ажурной спинкой и подлокотниками, то расхаживает по палубе. Бинокль не выпускает. Вот он, видать, не сомневается: его Остров Цветных Снов никуда от него не денется.
     На другой день заглядывает в рубку и эдак важно, в растяжечку: «По курсу – земля». Его чёрные глаза мерцают магическим светом.
     А вот и она – земля. Изгибы знакомого острова, острова-удава, населённого воронами-мутантами. На сей раз они не думают таиться, а встречают на подходе. Горланя, размахивая адскими крыльями-мечами, пикируют на вельбот, бьются о стёкла рубки, долбят толстыми клювами. Благо, стёкла противоударные, а мы успеваем укрыться. Сквозь просветы вороньей метели угадываем покинутое нами песчаное ухвостье острова. Теперь оно в струпьях всё тех же свирепых каннибалов.
     - А не тянет ли кого позагорать на пляжике? – с великодушной полуулыбкой интересуется капитан. - Понятно. Оппоненты Чарльза Дарвина и страстные любители ориентологии на этом корабле отсутствуют. Тогда – полный назад!
     Неплохо бы перекинуться насчет этого «полного назад». Но замкнутое лицо господина капитана не располагает к душевному общению. Боря же… Как заведённый, бродит по палубе, бубнит нечто невнятное: «Мистика? Не думаю…Он где-то здесь, где-то рядом… Наказание… Кто из них?».
     Провал «экспедиции» налицо. Мы ходим по кругу. Или нас кто-то водит. И, как всякий провал, не объединяет, а сеет недоверие. Уныние, правда, ещё не достало, но уже близко.
     К вечеру, не сговариваясь, собираемся в рубке. И Хирург выдает то, о чём я и сам подумывал: «Возвращаемся в родные пенаты».
     Смотрю на компас. Стрелка не находит себе места.

31.                Потерявшая чутьё стрелка компаса вызывает у Хирурга приступ красноречия:
      - За туманом и запахом чудо-ворон мы двигались от восхода к закату. Теперь сделаем кульбит – от заката к восходу. Всего делов. А ночью – по звёздам! Я полагаю, Борис Захарьевич большой дока не только по части психологии-астрологии, но и в астрономии на Нобеля тянет. Не так ли, Борис Захарьевич?..  Кстати, если не секрет, почему Захарьевич, а не Захарович?
     - Потому что Захарья… А слушать ваш юмор, Олег Артурович, так даже приятно. – В голосе Бори не совсем проглоченная обида.
     - А что неприятно?
     - Вы про «Машеньку» забыли.
     - Про неё-то? Это уж ник-когда... А ваше сердце вещает что-то?
     - Оно-таки вещает. Надо ждать. Искать…
     - Откуда?! Где? – Хирург с растяжечкой поворачивает свой пиратский череп, обтянутый красным лоскутом, вправо, влево. – Пусто.
     Он прав. Между небом и водой не то, что кораблика, - летающей птички не видно.
     Выхожу на палубу и не сразу верю своим глазам. Туман, словно мираж, возникает из ничего. И как ни пытается обойти его наш рулевой – безполезно. Он буквально заглатывает судёнышко. Сыро, зябко.
     Хирург останавливает мотор, включает сирену. Её дикий вой да этот спрессованный туман… Малость коробит.
     Убеждаю: коли «Машенька» плутает где-то рядом, мы услышим колокол и отзовёмся. А так… Наша сирена может просто перекрыть его. К тому же она здорово сажает аккумуляторы. А подзарядка от мотора… Солярки – канистра осталась.
     - Так бы и сказали. – Он водит перед глазами ладонью, шевелит пальцами. Потом складывает их в кулак, резко выбрасывает. Пробить в тумане портал надумал что ли… Видать, и доктору худо.
     Мы все - на палубе. Невольно жмёмся друг к другу. Ждём, что будет дальше. Туман напитан чем-то живым. И это живое видит нас, наблюдает за нами... Хочу поделиться подозрениями. Но… Боря с Хирургом тоже озираются. Не то, чтобы затравленно, но всё же… Что-то и они чуют.

     Толчок, пауза, потом вибрация. От палубы – по всему телу. Снова толчок…
     О наш вельбот трётся или тужится поддеть его какая-то глыбистая штуковина. Заглядываю через борт. Первое, что вижу, - осветлённое золотистой краской слово «Машенька».
     Яхта лежит на боку, царапает килем наш «Апполон». Конец её мачты со спутанными парусами наполовину уходит под воду.
     Хирург издает не совсем внятное: «Да нет, это на самом деле… Матерь божия!.. – А уж потом: - У нас где-то лёгкий якорь… Зацепитесь! Туман сойдет – разберёмся».
     Этот туман… Прямо наваждение. Впору  задуматься о чьём-то тайном промысле, удариться в мистику.
     Так же нежданно налетает ветер, сдувает его, будто пар из булькающего в котле колдовского зелья. Накатывает волна, совсем прижимает «Машеньку» к «Апполону». И она уже не царапает, а долбит его кованым килем. Хирург быстренько обрезает шнур с закинутым якорем.
     - Багор… Багром!
     Хватаю багор, упираюсь в днище яхты. Хирург тут же запускает двигатель. Но окончательно не покидает «Машеньку», а огибает её.
     Рваная расщелина по борту. Похоже, задели не особо давно, ибо полностью напитаться водой судно ещё не успело. И только сейчас, когда захлёстывают волны, яхта тает на глазах. Остаётся крашеный в охровый цвет петушиный гребень киля.
     От шлюпки же вообще никакого следа.
     - Это уже кое-что. - Фактом отсутствия шлюпки Хирург вроде даже доволен. Водит подзорной трубой по сердитым складкам моря.

     Идём на самой малой скорости. Утешает одно: в шлюпке о н и  далеко не могли... Потом - иное: а долго продержатся без воды-еды, если?.. «Если» - это когда мы не заметим их, стороной пройдем случись шторм. Если они вообще в шлюпке!.. Да мало ли этих «если»?! Если ты сам не знаешь, что будет с тобой через минуту.
     Проверяю уровень горючего. На пять-шесть километров…
     - Распечатывайте канистру! До главного судового хода дотянем, а если что…  - Капитан ведёт глазами к борту, где покоится мачта со свёрнутым парусом.
     Это и есть наше «если». Чудо из авоськи. Яхтсмены мы с Борей ещё те…
      Ночь. Правимся по звёздам. Стрелка компаса всё скачет, а Боря с Хирургом всё не сойдутся, что понадёжнее из проводников – Ковш Большой Медведицы или Полярная Звезда. Оба крепко стоят на своём. Только приходят к единомыслию, - глохнет мотор. Заглядываю в топливный бак. Сухо. Хирург вроде и опечален не слишком. Напротив:
     - Господа, а не сотворить ли нам свой банкет?! Уж больно злое вороньё в желудке каркает. Господин механик, настал момент истины: а покажите нам искусство своей смежной профессии!
     Да охотно! У самого поджимает. Последнее время не ели, а перекусывали.
     А вот и солнышко кстати выползает.
     Спускаюсь в камбуз. Вдоволь картошки. Готовлю её с приличной добавкой лука и свиной тушёнки. Хлеб сильно зачерствел. Нарезаю тонкими ломтями и – на сковородку. Немного водички, по верху – сливочным маслом. И – под крышкой, под паром… Пробую. Объедение. Из овощей, правда, только солёное да маринованное: салат, грибочки в банках закрученные. Сочинения собственного.  А вот и язёк вяленый. Задержалась бутыль с пивом. Что-то из продуктов ещё остается. Надолго ли  – не задумываюсь. На ум приходит изречение некоего отчаявшегося оптимиста: «Решать проблемы будем по мере их поступления».
     Всё, что приношу, истребляем подчистую. Сытыми тюленями валимся где кого сморило. Не знаю как другим, а мне хорошо. На небе – ни тучки. Море затихло. Едва-едва колышется. Воздух – целебный настой. Хоть горстями черпай. Кто из нас не мечтал о таком?! Какого ещё рая или рожна надо! Но тоскливый сквознячок под самым дыхом: «И куда ты едешь-плывешь? Кто тебя ждёт, господин механик-кулинар-сторож? Кто ты ещё?..».
     Вопросы не слабые, хоть и не новые. Они приподнимают меня с палубы.
     Мимо, «на всех парусах», несётся фрегат Ивана Ивановича. Матово поблёскивают на солнце выглядывающие из бойниц дула орудий. А он несётся. При полном штиле. Следом -  рваная дорожка. Первое желание - позвать ребят. Но я не могу оторвать глаз, открыть рта. Мне чудится: на уменьшенной в десятки раз  копии фрегата кто-то есть.
     Массирую виски, тру глаза… Наверное, что-то с головой. Перегрелся, переволновался… Галлюцинации… Поворачиваю голову, с немалой опаской ощупываю глазами морскую гладь. Фрегат, не сбавляя хода, продолжает удаляться.
     В чувство приводит мечтательный голос Бори:
     - Любопытно, в этих водах плавают щуки?
     Кивком призываю его глянуть за борт. А он о своём:
     - Константин, у вас какие снасти для ловли щук в морских условиях?   
     Вопрос не на  шутку задевает господина капитана:
     - Та-ак, совсем рассиропился мужчина. Подъем!  Барракуды тут плавают. -
 Видимо, уловил нашу склонность к амнезии. - Ставим парус!
      Мы и ставим его.
     Не буду растекаться о подробностях,  одно скажу: и мы с Борей намаялись, и господин капитан изрядно притомился с нами. Это таких вот мореплавателей, как я и Боря, зовут речными ракушками продубленные штормами волки. А Олег Артурович  ни разу не сорвался, не попрекнул. Спокойно, даже в охотку, рассказывал и показывал. Но и крутился больше нашего.
     Мачту с парусом мы подняли. Только надувать его некому. Штиль полнейший. Вот бы поднять его раньше, когда ветерок задувал! А та, последняя канистрочка,  сейчас бы очень кстати...
     - Что, господин механик, хорошая мысля приходит апосля? У меня – тоже.
     Великодушие Хирурга прямо ключом бьёт. Приглядываюсь. Да нет, лицо вроде натуральное.

32.                Открытая каюта… Вижу его на коленях, перед иконкой божьей матери с младенцем. Раньше не придавал особого значения этой иконке, принимал за некий амулет или дань моде. У иных в рубках да каютах – зайчики, мартышки, бегемотики, крабы, черепашки, прочие плюшевые поделки. У других – фото женщины, ребёнка, а то – целой семьи. У Хирурга – образок. Так вот, господин капитан стоит перед ним на коленях и я слышу: «Аве, Мария благодатная! Господь с Тобою. Благословенна Ты между жёнами и благословен плод чрева Твоего, Иисус. Святая Мария, матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей. Помоги заблудшим и направь к свету потерявшихся в ночи…».
      Громко, с душевной маятой, не таясь, повторяет: «Аве, Мария благодатная!..». Полагаю, на Стоянке эти же слова распевал на итальянском. Да что там «полагаю»! Руслан откровенно признавал. И связывал с неудачными операциями  в больнице.
     Подумалось: в этой пустыне нас только трое и мы, как на ладошке. Может, Небо услышит и увидит, сжалится, примет его молитву. Ведь она не ради какой-то показухи. Не шут же он гороховый?!..
     Дабы не обнаружить себя, - поднимаюсь на палубу мягкими шажками.
     Боря сидит в раскладном кресле, у края кормы. Подмышкой конец румпеля  (рычаг управления судна под парусом). Слегка раскачивается и с такой мольбой взирает на поникший парус, словно пытается оживить. Я устраиваюсь обок, на рундуке.
     Говорить о Хирурге и его молитве расхотелось, и я закидываю «удочку». Эта самая «удочка» давно наготове, да всё не складывалось закинуть:
     - Борис Захарьевич, как банкет прошёл… тогда, на яхте?
     - Да так себе, –  тянет Боря не слишком охотно. – Олег Артурович рано покинул. Маша почему-то не в духе была. Аким Родионович грустил. Но… - Загорается: - Скумбрия удалась! А вы отчего не пришли?
     Я коротенько излагаю о своём блукании в тумане, о сердобольных дельфинах. (О приватной беседе Машеньки и Хирурга, о его вынужденном купании умалчиваю, конечно). Боря слушает внимательно, но по глазам вижу – верит не очень. Потом:
     - Кстати, Лида спрашивала про вас.
     -  Про меня? – Хотя я и надеялся услышать это имя, ради него и затеял разговор о банкете, и всё же сказанное Борей несколько огорошило, застало врасплох: - Но ведь она… 
     - Понимаю. Вам казалось, Лида незрячая. А поэтому человек, особенно незнакомый, для неё – отвлечённый звук? – В уголках Бориных губ – что-то вроде лукавой усмешки. – Первое впечатление – именно такое. Но... Глаза у неё в порядке. Лида не помнит, кто она... Руслан повстречал её в порту. Она бродила там, не знала как, откуда, куда и зачем… Простите, у вас ведь тоже не совсем хорошо с памятью? Забыли…
     Я останавливаю его:
     - И что, вы, Борис Захарьевич, вот так, запросто, поможете вспомнить? –  Борины слова обо мне вызывают почему-то неприятие. – Вы и женщине той помогли вспомнить её имя?
     -  Да нет, это Руслан... Надо ведь как-то обращаться к человеку. А вообще… Ведь и вы, и Лида  во многих отношениях – люди нормальные. Проблема – в подсознании. Есть процессы, которые мы, психоаналитики, возможно, не совсем точно, именуем космическим парадоксом…
     Боря отрывает глаза от мёртвого паруса, минуту-другую изучает палубу под ногами, будто пытается проникнуть в чрево вельбота, где и кроется тот самый космический парадокс.
     - Вам не интересно?
     Это верно. После надрывной молитвы Хирурга удивить меня на этом «Апполоне» чем-то ещё вряд ли получится. К тому же чувствую: сейчас он перейдет ко Вселенной, начнёт убеждать, что человек уже сам по себе – Вселенная. (На нечто подобное и Руслан намекал, на Стоянке). Так оно почти и выходит:
     - Вы чем-то в жизни сильно разочарованы. Или озабочены. Скажем, у вас вечные нелады с супругой. И вы окончательно приходите к выводу: понимания, жизни душа в душу, о чём мечтали, не получится, сколько бы ни старались. Как человек здравомыслящий, сознаёте: никто из вас не виноват. Вы – просто разные. И не только биологически разные. А то, что связывало и сдерживало, давно исчерпало себя… - Боря вдруг замолкает, смотрит на меня. - Вы чему улыбаетесь?      
     - О, кто-нибудь приди, нарушь чужих людей соединённость и разобщённость близких душ…. И кто он, этот большой и сильный?
     - А вы  э т о  откуда знаете?
     - Что знаю?
     - Да вот эти строки… Стихи…
     Я пожимаю плечами. Действительно, откуда я их знаю?.. Выплыли сами, к случаю. Не дождавшись ответа, Боря тянет своё, но и как бы отвечает на мой вопрос-стихи:
     - Нарушить есть кому. Это ваше мучительное состояние, вечное напряжение мысли и души, уверенность, что имеете право на счастье, могли бы дать его другому, - материализуется в пространстве. Человек – живая клетка Вселенной, её подобие, встроена в её духовное поле. И вот где-то живёт другой человек, другая женщина. Живёт пониманием и ожиданием большого и прочного счастья – одного на двоих. И энергия её и вашей озабоченности в конце-концов пересекаются. И начинается…
      Под конец Боря говорит с таким убеждением, будто переживает собственную историю. Я не выдерживаю:
     - Борис Захарьевич, я знаю, что начинается. Начинается процесс по известному сценарию: «Не сошлись характерами!».  С очень забавными деталями: это моя чашка, ложка, кошка…Ну, а как насчёт безпамятства? – возвращаю к тому, ради чего он и затеял свой «психоанализ».
     - Ну, если снова переводить на бытовой язык… Думаю, тут влияние вашей никчемно прожитой жизни. – Не слишком лестные для меня слова Боря сдабривает нотками сочувствия. – Память, мозг человека включают свои защитные функции. Происходит стирание негатива. Образуется как бы провал. Этот провал – отрезок вашей жизни с нелюбимым или чуждым по духу существом, не способным или не желающим в силу своего характера, ограниченного ума или других обстоятельств, о чём я уже говорил, понимать и принимать вас таким, какой вы есть. В результате ваша истинная суть…
     Не знаю, как дальше пошло бы дело, но является Хирург. А изрекать умное под гипнозом такого же умного и грамотного не всегда безопасно.

     33.                Лицо господина капитана благостное, умиротворённое. В руках – армейская фляжка в зелёном матерчатом футляре, пластмассовые стаканчики, шикарная, явно подарочная, упаковка с шоколадными конфетами. Боря приподнимается, уступая кресло, но он удерживает его, садится на рундук, рядом со мной.
     - Вот – натураль. – Разливает по стаканчикам, протягивает открытый коробок с шоколадками. Мы с Борей скромно извлекаем по одной. – Машенька  Аркадьевна – Аким Родионович – Ваня – Надежда Васильевна – Руслан-Ихтиолог – Лида…- перечисляет знакомым молитвенным речитативом имена команды и пассажиров яхты. – Мы не нашли их ни живыми, ни мёртвыми. Значит, остаётся надежда. Давайте - за благополучный исход!..
     Я-то полагал, «натураль» - мягкое «виски» по-аникински, только без духовито-целебной добавки. А оно - чистый спирт. Первый же глоток продирает горло раскалённым рашпилем. У Бори - глаза на лоб, шляпа – дыбом...
     - Виноват. Не учёл, что всё натуральное для вас экстремальное. Простите.
     Наши корчи потихоньку проходят, и Хирург кивает на мачту с обвислым парусом.
     - Как считаете, Борис Захарьевич, за какое преступление это наказание?
     Вопрос в теме человека и Вселенского разума. Как раз во вкусе Бориса Захарьевича. Но он другого мнения:
     - Задачка больше для Порфирия Петровича. – Прочищает горло кашлем.
     - Это  для какого же Порфирия Петровича? Который следователем в «Преступлении и наказании»?
     Вот так. С классикой у Хирурга всё в порядке.
     - Для которого.
     - Насколько я помню, он – по раскрытию убийства. А у нас… Это вы к чему?
     - Это я – к слову. - Блеск Бориных глаз прячется куда-то в глубину.
     Я вдруг понимаю: разговор – у самого края. Неужто и у Бори подозрение насчёт отстёгнутой Хирургом «сонной» яхты.  А может, и  ещё о чём…
     А тот пытается заглянуть в его глаза. Но всё внимание Бори – на шоколадной конфетке. Он смакует её, проглатывает, как бы машинально берёт новую.
     - Этого Порфирия сыграл в кино, кажется, Смоктуновский, Иннокентий. Мне понравилось.
     - Не возражаю, хорошо сыграл, - соглашается  Боря, облизывая ошоколаденные пальцы, и косится на фляжку. (Всё-таки «разрядка» подоспела кстати). – Но он сыграл не следователя Порфирия. Он самого себя сыграл.
     - Вот как!.. Почему так думаете?
     - Ему потности не достаёт.
     - Чего, чего ему не достаёт?
     - У Фёдора Михайловича Порфирий врёт, провоцирует, изворачивается, мечется, нарочито тужится и тем самым вызывает ощущение потности. Вот Александр Колягин сыграл бы такого Порфирия натураль, как вы оригинально выражаетесь.
     И снова – возле самого нерва. В извивах реки по имени человек Боря Смиркин и впрямь искусный пловец.
     - А я считал, потность – больше от страха.
     Вижу остывшие глаза Хирурга.
     -  Может, и так. Это случается, когда следователь высочайшего класса, и в своём профессиональном желании обличить - искренне сопереживает с преступником. Но тут не только переживание за его судьбу, а почти обожание…
     - А обожание за что?
     - Думаю, причина в том, что злодейство совершил не он сам, а другой. Но главное, мнение о зловредной старухе-процентщице, оценка её нравственной сути у них одинаковые.
     - Ну, Борис Захарьевич, по-моему это перебор.
     - Ой ли! Тут не только белый, но и чёрный джин. Дремлет себе до поры. Или у вас не так?
     Боря натягивает струну покрепче. Надеется, Хирург сам раскроет себя? Олег Артурович плескает в стаканчики: «За здравие полагается дважды!». Снова протягивает коробок с шоколадками. Сам не закусывает. И весь какой-то вежливый, внимательный.
     Вторую порцию мы принимаем по рецепту доктора: выдохнули и не вдыхаем, покуда не провалилось. Тоже тяжко, но лучше. Закусывать высокоградусное шоколадом – такого тоже не доводилось. В общем, нормально.
     - А вы, Борис Захарьевич, что же, намерены отыскать новую обетованную?.. 
     Перевод стрелки неожиданный. Боря вытягивает шею, прислушивается к голосу. Голос вроде душевный, сочувствующий.
      - Да, - соглашается.
      - Вы что же были т а м, на своей, древней?.. Вас там что-то не устраивает?
     - Я  т а м  жил. Что-то – да. Т а м  нет мира. Т а м  жизнь на конце копья. Так не может вечно… Это чревато…
     Хочется и мне вклиниться в разговор, уточнить: на каком конце, с какого края копья? Но решаю промолчать, полагая, что вообще-то разговор этот Боре не из приятных.
     Голос печальный, а вот глаза… Глядя в них, почти не сомневаюсь: а что, и найдёт, и откроет, не за то, так за другое получит нобелевское. Вера… Это как раз из неё является чудо.
     А Хирург:
     - Эх, Борис Захарьевич, а кому сейчас не тошно?! Так что тут мы с вами в одной лодке.
     - А вам отчего?
     - Меня, Борис Захарьевич, женщины не любят. Хотя… Посмотрите на мою анатомию. Разве я похож на Паниковского? Эксклюзивный экземпляр, не правда ли? Как можно не любить?! Я бы и сам такое полюбил… Обидно. - В голосе его немало от паяца, но пробивается и нечто похожее на тоску. –  Не-ет, всякие там – это да… А вот… Я, Борис Захарьевич, операции делаю, какие в нашем городе-миллионере только один может. Одна… Могла… Алла Николаевна Помухина. Моя… Э-э-эх!.. - Из горла вырывается что-то вроде стона. - Царство ей небесное. Давайте помянем…
     Кто такая Алла Николаевна Помухина, и у меня, и у Бори хватает ума не уточнять. С таким неподдельным уважением и чувством обычно говорят о любимом учителе, которому обязан по гроб жизни или о родном человеке, перед которым сильно виноват.
     Помянули.
     Хирург посидел с закрытыми глазами. Вдохнул. Выдохнул. Мы - опять же по его рецепту.
     - А меня… А я - за компанию с Константином  Безбатьковичем  Амнезиевым… - Он вытягивает нижнюю губу в мою сторону, довольно брезгливо вытягивает, - болтаюсь как то самое в проруби. Мы с ним болтаемся... И толком даже не знаем, чего и кого ищем.
     Достаёт из-за пояса инкрустированную червлёным золотом подзорную трубу и направляет в небо. Я поднимаю глаза.
     В вылинявшей от солнца лазури дрожит чёрная точка.

 34.                От винта вертолёта  на палубе изрядно штормит. Мы разглядываем упавшее к ногам металлическое седло. И начинается: «Пожалуйте вы, Борис Захарьевич!..». - «Нет, вы, господин… это… Жильцов!.. Я – после вас».
     Грешным делом, закрадывается: Боря просто трусит, потому уступает. Того же мнения, скорей, и Боря обо мне. В общем, оказывается проворней. Я хватаюсь за мачтовый крепёж, чтобы не сдуло, задираю голову, а он оттуда, сверху, помахивает  шляпой. Уж так по нраву ему экзотический аллюр.
      Хирург пребывает на рундуке. И провожает нас без своей фирменной улыбочки. Хотя сейчас она вроде бы и кстати.
     «Седло» опускается снова. Изучаю Хирурга, он – меня. Тянет паузу. Ну да, капитан покидает корабль последним.
     Отрываюсь от вельбота и слышу вослед почти точную копию давешних Бориных слов: «А про Машеньку забыли…». Это даже не вопрос, а некий душевный выплеск, приправленный немалой горчинкой. «Ну, артист!» - стрельнуло тогда привычное. Но позже: он-то - про Машеньку Аркадьевну, а не про яхту «Машенька». Её-то мы…
     Молодцеватый парень в камуфляже помогает забраться в салон. Затем включает лебёдку на очередной спуск «седла». А я делаю шаг и попадаю в объятья Акима Родионовича. Радость в живом глазу неподдельная. На цыпочках привстает Маша, чмокает в щёку. «Ну, слава Богу! А мы…». Она стирает пальчиком сердечко от губной помады на моей щеке. Так втроём и опадаем на скамейку вдоль борта.
     На второй, прямо перед глазами, рядом с Борей, - незнакомая женщина.  Привстаёт, обозначая свою радость ещё и улыбкой. Правда, какой-то неуверенной, одними губами. Зелёные глаза в этот момент занимаются освоением моей фактуры.
     Со стороны открытой двери - чертыханье.
     - Коля, в чём дело?! – Грозный оклик пилота.
     - Да в чём!.. Этот кашалот вместо себя швабру подкинул.
     - Какую швабру?
     - А я знаю! Лохматую. – Парень трясёт шваброй. – Какой палубу драят.
     - Аким Родионович, это что за фокусы?
     Заикаясь чуток, отвечает Маша:
     - Это ззначит, он остаётся. Он же сам – и ххозяин вельбота и ккапитан.
     - Коля, засвети этого ккапитана вместе с его корытом на камеру. Для отчёта. А швабру верни. Пускай подотрётся. Тоже мне Миклуха-Маклай… И поживей!
     Минуту спустя вертолёт делает рывок. Мы набираем высоту. Припадаю к иллюминатору. Капитан сидит теперь на палубной лавочке. Перед ним – растрёпанная швабра. Его фигура с каждой секундой мельчает. Вот она едва угадывается. Ещё на виду «Апполон» с обвислым парусом. Но скоро и он растворяется в призрачно-голубой пустыне.
     На моей руке – Машина горячая  ладошка.
    - Ну, а вы?..
     Рассказывать обо всём наборе наших злоключений – не то место и время. Да и двоякое чувство от оставленного Хирурга не располагает. Он, конечно, «кашалот»…
Но вместе мы пережили не одно лихо. Интересно, как повёл бы он себя, знай, что Маша здесь, в вертолёте? Отделываюсь коротким: «Да всё нормально. Горючее закончилось. А потом – полный штиль, туман…». Это, видимо, устраивает женщину и она, сбиваясь, торопится рассказать о своём:
     - Ваня всё время трезвонил. Нас не могли слышать разве что самые глухие. Но корабль…Там почему-то молчали. Может, на нём никого и не было. Ни одного огонька. Вроде это и не корабль, а плавучая гора или айсберг какой. Ваня и Надя на корме… Разглядели его в тумане первыми. Ваня что есть мочи кричать Акиму: мол, давай лево руля! Мы тогда на моторе шли. Да куда там!.. Чуть вообще не задавило.  В общем, шлюпку хоть и помяло, но ничего, не протекала. Мы гребли… Слава богу, нас увидели, подобрали …
     - А Руслан и Лида? –  Горло моё обкладывает сухим.
     Маша опускает голову.
     - Их с нами не было.
     - Как это?!..
     - Когда проснулись и поняли, что яхту унесло от острова, то - скорей на палубу… Ну, я, Аким, Ваня с Надей… А их нету. Пробовали вернуться на остров – ничего не вышло. От берега такие волны накатывают!.. И остров уже вроде совсем не тот… А мы вот… Мы уже второй раз  вертолётом... Первый раз – вообще всё в тумане… Господи, спаси их и помилуй!
      Она осеняет себя крестом. Признаться, не ожидал.
      - А фрегат?
      - Какой фрегат?
      - Да Ивана Ивановича… В смысле – кораблик его. Не видели? Я имею в виду - не спасли?
      Она вздыхает:
     - Какой там фрегат! Не до игрушек было...
     Я хотел поделиться своим фантастическим видением, но удержался, боясь насмешки.
     Говорить, вроде, уже и не о чём. Чувствую не просто усталость, а какую-то опустошённость. От нечего делать разглядываю незнакомку. Ну, Маша и Аким понятно,  зачем на этом «судне». А она? Неизвестная мне очередная подруга Хирурга пристроилась? Но могла бы показать себя. Скажем, - выглянуть… Или попросить пилота объявить через усилитель. А, может, врач? Однако прикид…
     Не чета «джинсовой» Машеньке. Одета так, - вроде для свадьбы или воскресного выхода по бульвару, а не в спасательную экспедицию. Модные туфли с серебряными застёжками, светло-синее приталенное платье в белый горошек с откладным и опять же белым кружевным воротничком. Тронутые лаком волосы блондинки умело обтекают щёки и как бы заключают в овальную рамку лицо. Лет… двадцать восемь-тридцать…
     Мы летим уже около часа. В иллюминаторе - всё та же водная пустыня. Но вот появляются большие, затем и малые суда. К пенистым бурунам за кормой пикируют чайки. Это уже – наше.
     Когда отрываюсь от иллюминатора, то застаю на себе то ли растерянный, то ли изучающий взгляд женщины. Она хочет что-то спросить или сообщить, но не решается.  В такие моменты на неё поглядывает Маша. И в её поглядывании одно и то же: «Ну, что же ты?!». Так иной тренер смотрит на свою незадачливую воспитанницу: «Ну, что же ты?!... Прыгай! Ты сможешь! Ты возьмёшь эту высоту!». В ответ незнакомка опускает или отводит в сторону глаза.
     Уже на подлёте к городу, где на пустыре, огороженном колючей проволокой, вразброс «сидят» стайки винтокрылых птиц, женщина трогает пальчиками моё колено:
     - Серёжа, ты что же, не узнаёшь меня?
     Смотрю на неё туповато. А она – с трагическим придыханием:
     - Я жена твоя, Оля.

35.                …- Ты – понастырней со своим обаянием!.. А я тебе помогу… Он всё больше по ночам купается. Одна рыбка и приласкала… А я после обрабатывала… И приглядела вблизи той ранки родинку. Такая родинка!..  Типа – спелый банан… Ну, а  ты это… жена. Так, мол, и так ему: дорогой, если не веришь, что я твоя, родная… В общем, намекни как-нибудь потоньше про тот интимный банан.
     Оля смеётся:
     - Ну, ты даёшь, Маша!
     - Чего я там даю?! Тебе сколько годков накапало? Три на десять?.. Ну да, мы же ровесницы. Так что… Сколько можно убиваться по своему?! А этот… Руки откуда надо растут. И головой не бедный, хоть и с прорехой. Не бабник какой. Правда, плавала тут одна, вся из себя… Катер с наворотами. На «Бугор» Костика тянула, в хоромы свои. Так он ей знаешь что: «Мне жалко со своей будкой расставаться. И я Лайму сильно люблю». Ничего, отскребёшь, пригладишь, приласкаешь – замурлыкает. Всё вспомнит.
     - А вдруг явится натуральная, законная? И аргументы у неё покруче этой... как ты говоришь, родинки. Скажем, фотография, где он сам, супруга, два сына и пятеро дочерей. Свидетельство о браке. Да мало ли чего, когда и впрямь законная!..
     - Это – вряд ли. За пять лет не объявилась, а тут косяком повалят. Да, может, он ещё и не успел. Мужик молодой… Ты всё же не затягивай. Отпуск-то скоро тю-тю.
     Я стою за углом кунга. Переминаюсь с ноги на ногу, поёживаюсь. Сказать: «Здрасте! Я тут нечаянно всё слышал. Так, может, не будем больше комедию ломать?». Да-а,  комедия-то - комедия, только… Решаю сделать задний ход. Я сюда – за Хозяином. Но, похоже, его тут нет.
     Акима Родионовича разыскивает налоговый инспектор.
     А неделей раньше…

     От Стоянки, вдоль Лагуны, в глубину Зелёной Косы, тянется хорошо убитая широкая тропа. Сомкнутые кроны деревьев… Рассеянный свет… Ощущение, будто ступаем по цветной мозаике. Птички чирикают… Бабочки с радужными крылышками порхают… Где-то музыка…  После скоротечного «слепого» дождичка воздух хмельной… Какой-то остроум назвал этот зелёный тоннель с приманчивыми заходами-проходами Щучьим ериком. Название прижилось, и каждый любитель душевных прогулок переиначивал его по-своему.
     Оля покусывает губы. Переживает. Оно и понятно, ждёт вопросов. Я-то давно держу их в голове. Вопросов куча, да всё не подберу к ним нужное сопровождение. Как можно мягче, с долей вины (мне так кажется) спрашиваю:
     - И где же наш дом?
     Сам чувствую, невпопад спрашиваю, то ли со средины, то ли с конца. Женщина называет посёлок на другом краю земли. В нём мы, якобы, и проживали.
     - И как вы меня на..?
     Оля подхватывает с полуслова:
      - Мы с Машей переписываемся. Познакомились ещё в школьные годы. На каникулах в одном детском лагере отдыхали. Подружились. С той поры обмениваемся письмами, новостями. – На минуту замолкает. Потом: - Ах да, как я узнала?!  Сообщила Маше о пропавшем муже. А она рассказала про вас, прислала вашу фотку. Ну, вот я и…
     Фотку? Наверное, Машенька приберегла её от телешоу «Отзовитесь, кто знает» пятилетней давности.
     - И кем же я был по жизни?
     - Егерем.
     - Да что вы!.. А до этого служил в спецназе. – Вспоминаю свои навыке в стрельбе и ловких подсечках. – Был контужен и телепортирован сюда на лечение?
     - Что?! Вы… Ты… Да. В спецназе. В горячих точках. А по поводу контузии шутите? Или тоже правда?
     Это становится забавным.
     - И какой из меня егерь был?
     - Правильный. Браконьеры побаивались. И ещё у… - вечные стычки с чёрными лесорубами…
     Оля теряется, не решит, что поставить к этому «у» - «вас» или «тебя» Я тоже не тороплюсь с предложением. Должно ведь что-то кольнуть, протянуться между нами. А оно не выклёвывается, не протягивается.
      - Последнее время эти безпредельщики совсем распоясались. Почти не таясь, валят деревья, не щадят молодняк и самые ценные породы. А чины наверху глаза отводят.
     - Та-ак, а я в ногах путался у этих достойных людей. Не в своё дело встревал. Решили избавиться. Только вот как подбросили сюда, в такую даль, да ещё и мозги выворотили?
     - Этого не знаю. Две недели поисковая группа работала. Следствие долго велось.
     - А вы что же, - следователем?
     - Нет. Я – учительница. – Голос Оли становится уверенней.
     - И как… наша фамилия?
     - Хлебниковы.
     - А отчество? Моё.
     - Афанасьевич
     - И я похож на вашего мужа?
     Оля говорит то, чего, признаться, не особо и ожидал:
     - На фото – да. А так... Разные. Хотя…- С  улыбкой обозревает мою фактуру.
     У-удар. Я всё-таки надеялся, Оленька вот-вот на шею бросится. Полумрак аллеи, птички,  запахи леса и трав ароматные… Да и не шутки ради оставила позади десять тысяч вёрст.  Но, выходит, она такая же принципиальная, как и её пропавший муж егерь. А скорей, просчитала: нечего мне ей дать, а главное – неоткуда взять. Подобное женщина просчитывает не только умом.
     А дальше – совсем уж полный аут:
     - Вы не возражаете, если перед Машей мы будем делать вид, что у нас всё хорошо. Идёт, так сказать, узнавание и привыкание. Это – нормально, естественно. Столько  не виделись… Я почему это прошу… Она очень хочет, чтобы у нас всё сложилось. Искренне желает  т о г о  с а м о г о  женского счастья. И потом мне здесь, у вас, нравится. А отпуска не так много. И последние годы я из посёлка никуда не отлучалась.
     Что мне-то остаётся?!
     - Не возражаю. Но, чтобы не оплошать перед Машиными очами, будем на «ты» и без оной, уже с этого момента. Тренировка не помешает. Не правда ли?
     - Правда ли.
     Вместо ожидаемой отповеди на мою иронию – снова  улыбка. Довольно милая. А уж глаза!.. Бывают же такие! Тайга с её малахитовыми озёрами наградили что ли?
     Оставался один вопрос:
     - А почему – Серёжа?
     - Случайно выпало. Я ведь там, в вертолёте, не совсем была уверена, что вы не ... – Она запнулась. - Смотрела на вас, а думала о сыне, искала сходство. Его звали Серёжей. И он сильно был похож на отца.
     - Был?
     - Да. – Вижу, как меняется она в лице. - Убегал в тайгу. Часто один. Всё искал папу… Серёжу нашли мёртвым. Ему было семь лет. Он провалился в ловчую яму. Браконьеры…
     Аллея заканчивается прижатой к самой Лагуне обширной поляной. Окантованная  кустами можжевельника и пирамидальными тополями – она и чудо природы и воистину «очаг» праздника жизни. Дымят мангалы, ноздри щекочет приторный запах подгораемого мяса, поблескивают лаком «мерсы», «вольво», «рено», «пежо» и пр. У одного, с распахнутыми, точно ворона на взлёте, крыльями, стоит, опершись на капот, нога за ногу, юноша. В руке бутылочка пива с дивными нашлёпками. Из салона «ключом по голове» - «бум-бумы». Он провожает меня взглядом  агатовых глаз, взглядом покровителя. Юноша  в момент прокрутил какого я поля ягода. У него всё есть: подаренная папой «классная тачка», шашлыки-машлыки, над ними колдует в белом колпаке пожилой слуга, «клёвая» девица внутри «тачки» (вскинула длинные загорелые ноги на переднее сиденье и тоже посасывает что-то из пёстрого пузырька). Не хватает аплодисментов.
     Дай бог тебе, юноша, получить их за добрые дела.
     Я приветствую его взмахом руки, и мы с Олей поворачиваем назад.
     Обратно шли молча. И зелёный тоннель с его солнечной мозаикой, таинственной полутенью, избытком озона, несуетной, убаюкивающей перекличкой птиц, как-то поблек и погрустнел.
     Снова посыпались редкие, но крупные капли дождя.
     У дерева, что росло перед окном моей будки, она сказала:
     - А мужа звали Константином.
     Мне ничего не оставалось, как скорчить хорошую мину:
     - Бывает…

 36.                Оля оглядывает моё жильё, жильё человека Без Определённого Места Жительства, но на окладе. Для душевного пользования, кроме небольшого запаса книг, - собственного производства топчан.
     - Ну, чтобы Машу не огорчать, сойдет…- Она подходит к тумбочке, открывает «Книгу света». Я же хочу понять, чего больше в недоговоренной фразе – откровенной насмешки или готовности к подвигу.
     Прошу насчёт Маши не переживать. А её, нашу гостью, никто не обеспокоит. Как раз занедужил сменщик, а замены ему, кроме меня, - никакой. Так что будка в её полном владении - хоть днём, хоть ночью.
     Уже на следующий день  во дворик заглянула Полинка да так и осела. Оля готовила на элетроплитке блинчики или пирожки с фруктово-ягодными начинками, а дитя Стоянки с удовольствием уплетало. Потом они гуляли по Зелёной Косе, уже в компании с Надей и её сыном Иваном Ивановичем. Надя заметно окрепла. Похоже, путешествие на яхте, морской воздух, опасности пробудили к жизни скрытые силы. А по-детски трогательная, беззащитная улыбка стала как бы смелее. Но, может, дело не только в морском воздухе. Однако спросить, не передавала ли ей Лида диковинные цветы не решался. А вдруг и они что-то вроде видения, наподобие фрегата младшего Аникина…
     Прогулки стали каждодневными. В них участвовал и отец Полинки, Рудольф. Дети и женщины возвращались с пучками трав, букетами цветов, с венками на головах, а «мастер чистоты» с ведёрком грибов, ягод или фруктов. Не раз слышал, как советовался с Олей насчёт способов их приготовления. Оказывается, у неё там, на краю земли, этого добра видимо-невидимо. А Рудольф… Зачирикал, зачирикал наш Рудик. Было что и Оли порассказать.
     В моём дворике становится тесновато, зато весело. Что-то вроде затянувшейся свадьбы. Только «жениху» на этом празднике место выпадало по преимуществу гостевое. Всё больше со стороны наблюдал. Но к столу приглашали.
     Заглядывает в сторожку Рудикова дочурка:
     - Пойдёмте обедать, дядя Костя. У нас сегодня пицца с грибами.
     У вас? Не хило. Я уже вроде как с боку-припёку.  Идём.
     - А кто же пиццу готовил?
     - Так папа и тётя Оля. Папа грибы отмачивал, тушил и обжаривал, приправу всякую делал, а тётя Оля тесто месила и пиццу запекала потом.
     - И что у вас там еще интересного?
     - А истории всякие. Папа рассказал, как он директором школы работал и математику преподавал, а тётя Оля говорит, она тоже учительница. И в ихней школе большие трудности. Математика не хватает. И физика тоже. Подменяют всякие непрофессионалы. От этого знания учеников страдают. А папа сказал: «Это плохо. Надо подумать». А что тут думать! Папа у меня, знаете, какой математик!.. И физику может… Ещё там грибов всяких валом! Не то, что у нас. Ищешь, ищешь, а они, другой раз, ядовитые. Так и гляди в оба. Правду я говорю?.. И там тоже речка. Да такая!.. Другого берега не видать. И океан… Почти рядом. Медведи, тигры не в клетках, а настоящие… Может, мы с вами и тётей Олей поедем, - решает умненькая девочка.
     Именно в этот самый вечер я случайно подслушал и разговор Маши с Олей насчёт моих интимных достопримечательностей, как с их помощью окончательно произвести меня в мужья. Из разговора также выходило, Оленька хоть дневала и ночевала в моём «особняке», но от подруги не таила наших, «чисто приятельских», отношений.

    Они сидят на «аникинской» скамейке под вязом. Полинка – посредине. Лисичкой ластится то к одному, то к другому плечу. Троица любуется Лагуной, окроплённой последними бликами оседающего в морскую пучину Солнца. «Ну, вот и славно!» - говорю себе. Отворачиваю с привычной стёжки и, крадучись, пробираюсь между дряхлеющими на «козлах» катерами. Мне скоро зажигать фонари.
     А под ложечкой такая пустота – хоть волком вой.

37.                Телеведущая.  «… Теперь - наиболее приятное из вечерних новостей!  С деловым визитом прибыл господин Смит Вессон - доверенное лицо Эклера Дринтона, почётного гражданина нашего города, не так давно покорившего своим искромётным талантом… – Она откидывает с левого глаза крашеную чёлку. Но конфигурация причёски такова, что выделанный косячок волос занимает прежнее место. И всё же в сравнении с прошлой передачей о Дринтоне у ведущей прогресс: она не сдувает чёлку, а отбрасывает едва заметным подёргиванием головы. Как всякое искусство, это тоже завораживает. – Тогда мы сообщали: ему очень понравился пейзаж с лодочной стоянкой…».
     Телекартинка. Голубая Лагуна, у её берега, у наплавных мостков – маломерный флот. На самой Стоянке, между деревьями, - вкрапления разнокалиберных судов. Ещё дальше, по всей Зелёной Косе, -  деревья вперемешку с кустарниками и травами, с протоками и озерцами, со скрытыми тропами и просеками…   
      Через объектив, да на расстоянии, Зелёная Коса и впрямь представляется райским уголком. Но тому, кто заглублялся, открывались такие язвы и миазмы… «Человечек погулевал», - говаривал старик Гаврилыч про схожие «корпоративные»  картинки и болезненно кривился.
      Телеведущая. «Так вот, доверенное лицо великого артиста прибыл с его предложением соорудить на месте этой стоянки развлекательный центр с игровыми комплексами, концертными залами, другими культурными заведениями, где не зазорно будет выступать звёздам мировой класса…
      (На слове «прибыл» она запнулась. И то!..  Лицо – среднего рода, а его носитель – мужского).
     Как нам стало известно, лодочная стоянка практически не приносит дохода в бюджет города. Больше того, ей едва достаёт средств на собственное содержание. А технически устаревшие моторы не соответствуют мировым стандартам, загрязняют окружающую среду. С принятием же и воплощением проекта мировой звезды, поступлением инвестиций город получит не только всемирную известность, а начнет развивать природную жемчужину нашего региона – Зелёную Косу. Но, что немаловажно, значительно пополнит казну, из которой будут происходить дополнительные выделения  на удовлетворение социальных запросов пенсионеров и прочих остронуждающихся…».
    ( Она продолжает «углублять перспективу», а мне чудится весёлая картинка: Гаврилыч на родненьком заштопанном катерке гребёт по маршруту «Кровать -Телевизор – Холодильник - Туалет», а в кильватере – социально удовлетворённый Валера Дирибок со своими кошаками…).
     А воды лагуны, реки и её проток станут бороздить экологически чистые белоснежные яхты и супермощные красавцы катера, соответствующие лучшим мировым образцам! - выплёскивает на одном дыхании телеведущая. – Об этом шёл заинтересованный разговор на приёме у мэра. Мэр города обещал положительно рассмотреть данный вопрос…».
     Телекартинка вторая. Повторение эпизодов концерта Эклера Дринтона с беснованием толпы и побиванием каблуками рояля… Сразу же, без всякой отбивки, - реклама. На весь экран – пучок свечек, отливающих всеми цветами радуги. Восхищённый, хватающий за душу, голос за кадром: «Жить без геморроя – это великая радость!..».
     Выключаю телевизор. Оказывается, не пустыми были слова Руслана насчёт «подкопа», что производит «Бугор» под нашу Стоянку. Я хоть и заблудшим пассажиром чувствовал себя на этом причале, но пассажиром благодарным. А каково будет другим, давно, душой и телом, прикипевшим к этому клочку земли, когда в него вгрызутся ножи бульдозеров, начнут громить и размётывать обжитые гнёзда ковши экскаваторов?!..  Им каково?!..  А мне?  Я-то вовсе на бобах останусь. Бомжем  без оклада…
     Выхожу во двор. Огромная, как багровый купол, Луна выплывает из-за темнеющих шапок деревьев. Я не вдруг соображаю, что это Луна. Если бы ни багровый цвет, то принял бы её за верхушку церковного купола. Величественная картина  подвигает к глубокомыслию: что мы такое со своими большими и малыми страстями, со своими вопросами и переживаниями, со своими планами и своей скоротечной жизнью перед этими вечными творениями – Луной, Солнцем, Небом?!..   Но моё «оригинальное» открытие, увы, не приводит к смирению. И виной тому – тёмное оконце родной будки.
     Сегодня утром Оля обрадовала: она больше не будет стеснять меня своим присутствием. И просила извинить «за доставленные неудобства». И ещё: «Там, на стене, картина весит. Надя подарила. Н а м.  Но, если не возражаете, я заберу её потом с собой. Как память…».
     Всё, комедь окончена. Вот только полынный привкус остался.

     Сзади кто-то трогает моё плечо. В зыбком свете Луны проявляется Боря Смиркин. Это – новое. Не помню, чтобы когда-либо он задерживался на Стоянке с ночёвкой. Вижу его простоволосого, без культовой шляпы, то ли потерянного, то ли растрёпанного. Да-а, эти Нобелевские премии достаются не так-то просто.
     - Не спится? – Выдох сочувствия.
     Надо бы ответить: мол, не до сна сегодня. Дежурство. Но вместо этого соглашаюсь:
     - Да, не спится.
     Боря протягивает конверт.
     - Это – что?
     - И уснёте, и явление будет
     Ну вот, ещё этой забавы не доставало. Особенно после теленовости с её кислым осадком.
     - Вы знаете и про то, какой мне сон нужен?
     - Да, я знаю. - Он косится на слепое окно моего бунгало.
     - Конверт, конечно, не распечатывать…
     - Никакой тайны! – загорается Боря. – Всё просто. Во время сна подсознание разблокируется, и человек подключается к информационному полю Вселенной. Но нужен магнетический толчок, конкретное направление. В этом - моё участие. Иначе получится каша. К вам просьба: сообщить потом - был ли сон цветным.
     Я обещаю и зову на чай. А он:
     - Спасибо, нет. В эту ночь Луна пойдет на убыль. Хочу увидеть, как это происходит. – Вместо бинокля на шее у него теперь телескопическая труба. - А к вам ещё одна просьба: не забудьте положить конверт под подушку.
     Ну, это уже!.. Пытаюсь вернуть конверт, но Боря:
     - Простите, с вас за это… Не надо! Ничего не надо.
     Что тут поделаешь, господи...
      Боря уходит как-то бочком, не прощаясь, а я заглядываю в будку. Убрано, чистенько. Как в реанимации. На стене, в аккуратной рамке,  - картина. Цветы с бахромчатыми лепестками. Поражает богатая гамма оттенков.  Семь цветков: синий, пурпурный, бледно-салатный, розовый, сиреневый, малиновый, в центре – снежно-белый. Семь бриллиантов в затейлевой оправе листьев-изумрудин. Невозможно оторвать глаз.
     Присаживаюсь на топчан с накрахмаленной простынёй и взбитой подушкой.  Цветы на картине – точная копия цветов с вороньего острова… С острова-удава. Цветы, что видел в руках Лиды. Значит, теперь они всё-таки у Нади… Ибо выписать каждый листочек так совершенно и с такой любовью по наитию?.. Вряд ли…
     Вспомнилось как бы случайно обронённое Русланом, когда возвращались по берегу после встречи с Лидой: «Целебен не столько отвар высушенных цветов, а сам запах живых… Созерцание их естественной красоты…». И ещё странные слова Вани Аникина, вернее, Пелагеи-травницы припомнились: «Остров является чистым только для чистых душой».
     Да-а, было отчего и голове закружиться, и губам покривиться.


 38.                На тумбочке мой любимый фолиант - «Книга света». Открываю на закладке, хотя, помнится, никакой закладки я не оставлял.
     «По пути нам было целое поле цветущей синей медоносной травы фацелии. В солнечный день, среди нашей нежной природы, это яркое поле цветов казалось чудесным явлением. Синие птицы как будто бы из далёкой страны прилетели, ночевали тут и оставили после себя это синее поле… - Перескакиваю несколько абзацев на тот, что указан птичкой:
     - А была ли у вас, - спросил он, - своя Фацелия?
     - Как так? – изумился я.
     - Ну да, - повторил он, - была ли она?
     Я понял и ответил, как подобает мужчине, что, конечно, была, что как же иначе…
     - И приходила? – продолжал он свой допрос.
     - Да, приходила…
     - Куда же делась-то?..».
     Закрываю книгу. Пытаюсь понять, к чему эта закладка, к чему этот посыл к травящей душу картинке?..
     Выбираюсь из будки. Вдоволь поглотав воздуха под своим тутовым деревом, решаю сделать обход Стоянки.
     Тихо. Может, потому, что поздний час, да и день будний. «Постоянный» люд коротает время в своих «норах». Только «аникинскую» скамейку под вязом занимает теперь Боря Смиркин. Разглядывает Луну, уже довольно высокую и посветлевшую, точно отмытую от кровавой накипи после встречи с землёй. Уж не высматривает ли  в её разломах свою Фацелию? – наплывает грустное. И вдруг слышу: «Планета… Зелёная… Где ты? Есть ли ты?..». Ничего не поняв и не дождавшись продолжения, двигаюсь дальше.
     Долго стою у края Лагуны. Что-то не тянет искупаться в эту ночь. Захожу в сторожку, думаю, чем бы занять себя. Заварить «тонизирующего» чаю что ли? Но сна и так ни в одном глазу. И тут нащупываю в кармане Борин конверт. Выуживаю сложенный вдвое листок. Отменного качества бумага. Исписана на одной стороне аккуратным почерком, с наклоном  влево. Текст невеликий, с широкими полями,  напоминает некий мистический образок.
     «Поздней осенью 1632 г. из деревни Феннинген в Гессене бедный пастух по имени Генс, круглый сирота, не помнящий ни своих родителей, ни того, откуда он родом, отправился в южную Италию искать лучшей доли. Его путь пролегал через город Вальцбург на Рейне. Вдруг Генса буквально пронзило чувство, что он имеет к нему самое непосредственное отношение. Ноги как будто сами вели пастуха к нужному месту, которым оказалась роща. Войдя в неё, Генс осмотрелся. Неподалеку, прямо из-под земли, бил источник. Юноша склонился к нему, выпил воды…
     Через много лет он рассказывал своим внукам о том, как вода вернула ему память, и он вспомнил и отца, и мать, и дом, в котором родился».
     Ниже, в сторонке – приписка карандашом. Мелко, бегущим почерком:
     «Как доказывает наука, водная структура организма каждого человека идентична структуре воды того места, где он родился. Поэтому наша внутренняя связь с местом рождения сохраняется на всю жизнь».
     Ну, спасибо, Боря. Прямо - по Руслану… Сговорились что ли? Хоть прыгай в воду и - куда вынесет. Но есть же где-то и мой родник…
     Руслан… Лида… Машинально поглаживаю листок, а они передо мной - живые. Машут из тумана. Зовут что ли? Трясением головы изгоняю наваждение. Возвращаю послание в конверт. Кладу под подушку. И сам укладываюсь. «Проверим!» - с немалым вызовом говорю кому-то. Не понимая толком, что это я, собственно, собираюсь проверить. Но глаза закрываю.
     Не скажу определённо, был ли это действительно сон… Может, тот самый фантом, как исход из подсознания угнетённых, «разблокированных» чувств…
     Мы стоим на палубе яхты, взявшись за руки. Чудный ветерок, воистину божественный, словно касание крыльев ангела (ничего подобного никогда не испытывал, потому, наверное, и подумалось про ангела), ласкает наши тела, играет её распущенными волосами, забавляется дымчатой туникой. Лида пытается придержать её, но текучий шёлк струится меж тонких пальцев. Смех. И радостный, и смущённый. Как журчание чистой ключевой воды. Она кладёт голову на моё плечо, а я заглядываю в её сияющие бирюзой глаза. И… Ещё мгновение и я взлечу… Мы взлетим! Впереди - окантованный коралловыми рифами Остров, прекрасный, как лоно Вселенной. Позади – бесконечная, захватывающая дух бирюза океана
 
 39.                Вспоминаю Хирурга. Всё ещё бродит где-то по волнам. Если живой. Одному-то тяжеловато управляться с грузной посудиной. Какой раз приходит в голову: интересно, поднялся бы он тогда в вертолет, знай, что в нём Маша? Вряд ли. Как не поднялся и потому, что решил отыскать её живую или мёртвую. Хотелось в это верить. Так хотелось увидеть в рыхлой супеси человеческой души главное, прочное, срединное, стержневое… Как мачта корабля». И вдруг: а, может, повезло открыть Остров Больших Птиц? О том, что Лиде и Руслану повезло, я не сомневался. Думал об этом ещё при рассказе Маши о крушении яхты. Ну, какие у них-то могут быть грехи?!.. Тем более,  для Руслана тот Остров – родной дом. Тот Остров?!..  Стоп! А э т о т?.. Откуда, как на полувыморочном острове могло оказаться сказочное соцветие Семиродок? В руках Лиды… Вопрос, что не в первый раз донимал меня. А вороны-каннибалы… Параллельный мир?..
   
     К отплытию готовлюсь остаток недели. Без спешки, основательно, тайком. Сухари, консервы, пакеты с крупами «быстрого приготовления»… Сколько позволяет ёмкость моего «бегунка», и дабы не перегрузить особо, беру воды, бензина, рыболовные снасти. Подумав, выкраиваю изрядный кусок плотной материи, нахожу трубчатый алюминиевый шест для мачты. Авось пригодится…Последнее, что захватил с собой, - «Книга света», подарок Руслана.  Много близкого, живого, согревающего было в ней для меня.      
    Отчалить решаю до восхода Луны. Моя лодка в море-океане - крохотная скорлупка. Но что-то подсказывало: это не имеет теперь никакого значения!
     Тогда я не знал, наблюдает за мной не одна пара глаз. И уж совсем не мог предположить, что моим проводником будет «фрегат» шестилетнего Ивана Ивановича.

                Х    Х    Х