Во диаконах еси, Или по следам писем Чехова

«О природе смеха психастенического психопата – царя Мидийского»
Вместо эпиграфа: «И как умер! Не священника позвал и не Библию попросил, а потребовал шампанского, выпил бокал и сказал «Ich sterbe» (я умираю)» Валерия Новодворская
 
Читатели, я не специалист, подобный М.Е.Бурно, установивший диагноз «пациенту», изложенного в статье «О психастеническом мироощущении А.П.Чехова», но, восхищаясь  блистательным юмором «пациента», и, перечитывая его письма к женщинам, родилась у меня мыслишка – связать «смешинки» Антоши Чехонте к разным женщинам воедино. Получилось у меня то, что получилось. А ваше право осуждать меня за это или посмеяться над «смешинками» из писем.


Итак, письмо к ...

...Марии Владимировне Киселевой...


1 апреля 1891 года. Римский папа поручил мне поздравить Вас с ангелом и пожелать Вам столько же денег, сколько у него комнат. А у него одиннадцать тысяч комнат! Шатаясь по Ватикану, я зачах от утомления, а когда вернулся домой, то мне казалось, что мои ноги сделаны из ваты. После посещения папских хором, болею и мало-помалу обращаюсь в стрекозиные мощи. Если я умру раньше Вас, то шкаф благоволите выдать моим прямым наследникам, которые на его полки положат свои зубы.

По прибытию в Мелихово, папиросы по-прежнему мне подают только в табельные дни. Папиросы невозможные! Нечто тугое, сырое, колбасообразное. Прежде чем закурить, я зажигаю лампу, сушу над ней папиросу и потом уж курю, причем лампа дымит и коптит, папироса трещит и темнеет, я обжигаю пальцы… просто хоть застрелиться в пору! От курева мне мерещится, что я обедаю за table d’hot’oм.

Можете себе представить, против меня сидят две голландочки: одна похожа на пушкинскую Татьяну, а другая - на сестру ее Ольгу. Я смотрю на обеих в продолжение всего обеда и воображаю чистенький беленький домик с башенкой, отличное масло, превосходный голландский сыр, голландские сельди, благообразного пастора, степенного учителя… и хочется мне жениться на голландочке, и хочется, чтобы меня вместе с нею нарисовали на подносе около чистенького домика. Как этот домик в Таганроге, где я родился.
 
Сижу я вот так, балдею и вспоминаю, как видел я всё и лазил всюду по Италии, куда приказывали. Давали нюхать – нюхал. Видимо, поэтому чувствовал одно только утомление и желание поесть щей с гречневой кашей. Венеция меня очаровала, свела с ума, а когда выехал из нее, наступили Бэдекер и дурная погода.

До свидания, Мария Владимировна, да хранит Вас господь бог. Нижайший поклон от меня и от римского папы его высокородию, Василисе и Елизавете Александровне.
Удивительно в Риме дешевы галстуки. Ужасно дешевы, так что их даже я, пожалуй, начну есть. Франк за пару.

Завтра еду в Неаполь. Пожелайте, чтобы я встретился там с красивой русской дамой, по возможности вдовой или разведенной женой. В путеводителях сказано, что в путешествии по Италии роман непременное условие. Что ж, черт с ним, я на все согласен. Роман так роман.

Не забывайте многогрешного, искренно Вам преданного и уважающего после выкуривания трёх папирос уже не Вас, а Елену Михайловну Шаврову, при мысли о которой хочется про чертей писать, про страшных, вулканических женщин, про колдунов. Эх! махнуть бы сейчас на чердак с барышней Горленко, которая иначе не представляется мне, как с пуговкой вместо носа. Или с Мусенькой, если допустить, что на Кавказе она не была жертвой случайности, а увлеклась мною серьезно, разве это не интересное лицо? Бррр! Холодно чертовски. Дует лютый норд-ост.

А вина нет, нечего пить. Прав полицейский надзиратель, сказавший мне: «Хорош наш Мелихов, только любить здесь нечего!» Так и я скажу тебе: хорошо в деревне жить, только в дурную погоду пить нечего!
... Дорогая, я был в Монте-Карло, но 500 тыс. не выиграл; и никогда не выиграю, так как играть не умею и утомляюсь скоро в игорной зале. А вот если бы я не был хохол, если бы я писал ежедневно хотя бы по два часа в день, то у меня уже давно бы была собственная вилла. Но я хохол, я ленив. Лень приятно опьяняет меня, как эфир, я привык к ней – и потому беден. Так что, любезная мамзель-Елизавета Воробей, привози мархалёк с собой, а я, курнув ещё одну папироску,  решил черкануть и любезной

...Лидии Алексеевне Авиловой...

Чем чёрт не шутит? Пусть приезжает и привозит. Посидим по-домашнему. А то она написала мне вот такое: «Антон Павлович, какой-то услужливый приятель рассказал Мише (моему мужу), что в вечер юбилея Вы кутили со своей компанией в ресторане, были пьяны и говорили, что решили во что бы то ни стало увезти меня, добиться развода, жениться. Вас будто бы очень одобряли, обещали Вам всякую помощь и чуть ли не качали от восторга. Муж был вне себя от возмущения.

Он наговорил мне столько обидного и грубого, что в другой раз я бы этого не стерпела. Но в настоящем случае казалось мне, что он прав. О, какое это было крушение! Почти невероятно, что из-за Чехова я попала в грязную историю. Но как же не верить? В сущности, я так мало знала Вас. Я считала Вас близким, симпатичным, благородным. Вся душа моя тянулась к Вам, а Вы, пьяный, выставили меня на позор и на посмешище. "Ты кинулась ему на шею, психопатка! — кричал муж, — завязала любовную интрижку под предлогом любви к литературе. Ты носишь мое имя, а это имя еще никогда по кабакам не трепали. Он хочет увезти тебя, а знаешь ли ты, сколько у него любовниц? Пьяница! бабник!"

Дорогая Лидия Алексеевна, ваше письмо меня несколько огорчило. Могу  сказать Вам следующее: «… Мы были в юбилейном подпитии, но если бы я был пьян как сапожник или сошел с ума, то и тогда бы не унизился до «этого духа» и «грязи» (поднялась же у Вас рука начертать это словечко!), будучи удержан привычною порядочностью и привязанностью к матери, сестре и вообще к женщинам. Говорить дурно о Вас да еще при Лейкине!

Впрочем, бог с Вами. Защищаться от сплетен – это все равно что просить у […] взаймы: бесполезно. Думайте про меня как хотите.»

После вашего письма у меня начались галюники, и я размышляю, что, вероятно, под моей «вывеской» пьян был однофамилец или самозванец. Чеховых много.

А в отместку вашему мужу, обозвавшему меня пьяницей и бабником, скажите ему, что он свинья.
Дорогая Лидия Алексеевна, я выкурил ещё одну папироску и в окно теперь вижу -  весна настоящая, деревья распускаются, жарко. Поют соловьи, и кричат на разные голоса лягушки. Приезжайте, и имейте ввиду, что у меня ни гроша.

Смените гнев на милость и согласитесь поужинать со мной или пообедать. Право, это будет хорошо. Теперь я не надую Вас ни в коем случае...

Доложу я Вам, что продал я Марксу прошедшее, настоящее и будущее за 75 тысяч и, если попаду в Монте-Карло, непременно проиграю тысячи две – роскошь, о которой я доселе не смел и мечтать. А может быть, я и выиграю?

Деньги мои, как дикие птенцы, улетают от меня, и через года два придется поступить в философы. Простите, я замерз. Бррр! Руки плохо пишут, да и укладываться нужно.  Нет, передумал. Пожалуй, я курну и продолжу. Черкну пару-тройку строк

 
...Татьяне Львовне Щепкиной-Куперник...

«Любезная Татьяна Львовна, я буду в восторге, если Вы приедете ко мне, но боюсь, как бы не вывихнулись Ваши вкусные хрящики и косточки. Дорога ужасная, тарантас подпрыгивает от мучительной боли и на каждом шагу теряет колеса. Когда я в последний раз ехал со станции, у меня от тряской езды оторвалось сердце, так что я теперь уже не способен любить». Вы это имейте ввиду. А ещё, дорогая кума, возьмите у Келера на Никольской и привезите 2 фунта крахмалу самого лучшего, для придания нежной белизны сорочкам, а также панталонам. Там же взять: полфунта прованского масла, подешевле, для гостей. А также побывайте на Арбате у портного Собакина и спросите у него, хорошо ли он шьет.

Да, Вы правы, бабы с пьесами размножаются не по дням, а по часам, и, я думаю, только одно есть средство для борьбы с этим бедствием: зазвать всех баб в магазин Мюр и Мерилиза и магазин сжечь.      Компания здесь есть, мутные источники текут по всем направлениям, есть и бабы – с пьесами и без пьес, но все же скучно: давит под сердцем, точно съел громадный горшок постных щей. Приезжайте, мы поедем обозревать окрестности. Еда тут хорошая.        Кум мирошник, или сатана в бочке.

Антон Павлович снял пенсне, протёр глаза и вспомнилась ему
Александра Александровна Хотяинцева..,
которой он пишет: «Я сбился с пути истины и стал усердным посетителем Монте-Карло и уже мыслить могу только числами. О, боже! Осел кричит, но не вовремя. Или мне это кажется от курева. Выгляну в окно. Спросил у служанки насчёт осла. Она говорит, что я нанюхался хрену. Может и правда передозировался? От греха подальше с этой Хотянцевой и служанки. Лучше я с Мизиновой (в замужестве Шенберг)

...Лидией Стахиевной...

полялякаю. Она же «девушка необыкновенной красоты. Настоящая “Царевна-Лебедь” из русских сказок. Ее пепельные вьющиеся волосы, чудесные серые глаза под “соболиными” бровями, необычайная женственность и мягкость и неуловимое очарование…» Думский писец! Насчет того, что я успел пообедать и поужинать 5 раз, Вы ошибаетесь: я пообедал и поужинал 14 раз. Ах, Ликиша, Ликиша!
Если Вы умрете, то Трофим (Trophim) застрелится, а Прыщиков заболеет родимчиком. Вашей смерти буду рад только один я. Я до такой степени Вас ненавижу, что при одном только воспоминании о Вас начинаю издавать звуки а la бабушка: «э»… «э»… «э»…
Я с удовольствием ошпарил бы Вас кипятком. Мне хотелось бы, чтобы у Вас украли новую шубу (8 р. 30 к.), калоши, валенки, чтобы Вам убавили жалованье и чтобы Трофим (Trophim), женившись на Вас, заболел желтухой, нескончаемой икотой и судорогой в правой щеке. Трулала! Трулала! Вы пишите мне, что на Алеутские острова едите. Куда же мне ехать? Вы лучшую часть земли захватите. Прощайте, злодейка души моей.
Да, курнул бычок и вспомнил. Пока мысль зацепилась в мозгах, спешу порадовать Вас, достоуважаемая Лидия Стахиевна: я купил для Вас на 15 коп. бумаги и конвертов. Обещание мое исполнено. Думаю, что эта бумага вполне удовлетворит изысканным вкусам высшего света, к которому принадлежат Левитан, Федоров и кондуктора конно-железной дороги. Извините, что письмо так небрежно написано; я взволнован, дрожу. Пожалуйста, никому не показывайте моего письма!

Остаюсь преданный Вам Известный писатель

А. Кислота.

Ах, вот ещё что, золотая, перламутровая и фильдекосовая Лика! Скажите Буцефалу, что я чихаю на его поклон.

Ах, прекрасная Лика! Когда Вы с ревом орошали мое правое плечо слезами (пятна я вывел бензином) и когда ломоть за ломтем ели наш хлеб и говядину, мы жадно пожирали глазами Ваши лицо и затылок. Ах, Лика, Лика, адская красавица! Когда Вы будете гулять с кем-нибудь или будете сидеть в Обществе и с Вами случится то, о чем мы говорили, то не предавайтесь отчаянию, а приезжайте к нам, и мы со всего размаха бросимся Вам в объятия.

Когда будете с Трофимом в Альгамбре, то желаю Вам нечаянно выколоть ему вилкой глаза. Вы приезжайте. У нас великолепный сад, темные аллеи, укромные уголки, речка, мельница, лодка, лунные ночи, соловьи, индюки… В реке и в пруде очень умные лягушки. Мы часто ходим гулять, причем я обыкновенно закрываю глаза и делаю правую руку кренделем, воображая, что Вы идете со мной под руку.
 
Канталупа, я знаю: вступив в зрелый возраст, Вы разлюбили меня, но приезжайте же, а то плохо будет. В Вас, Лика, сидит большой крокодил, и, в сущности, я хорошо делаю, что слушаюсь здравого смысла, а не сердца, которое Вы укусили. Дальше, дальше от меня! Или нет, Лика, куда ни шло: позвольте моей голове закружиться от Ваших духов и помогите мне крепче затянуть аркан, который Вы уже забросили мне на шею...

Ну, до свиданья, кукуруза души моей. Хамски почтительно целую Вашу коробочку с пудрой и завидую Вашим старым сапогам, которые каждый день видят Вас. Пишите мне о Ваших успехах. Будьте благополучны и не забывайте побежденного Вами Царя Мидийского
Вам известный друг Гунияди-Янос