Освобождение. Каждый наш день - новая глава Библии

*** «Каждый наш день – новая глава Библии»

В 1949 году увидел свет «Опыт философской автобиографии» Н. А. Бердяева, завершённый им в своём доме под Парижем годом ранее. Великий русский изгнанник, перенесший слишком много событий для кабинетного философа, – четыре раза он сидел в тюрьме, был на три года сослан на север, попал под процесс, который мог обречь его на вечное поселение в Сибири, – и, в конце концов, высланный из России, умер тогда от разрыва сердца.
«Мне пришлось жить, – полагал он, – в эпоху катастрофическую и для моей Родины, и для всего мира. На моих глазах рушились целые миры и возникали новые. Я мог наблюдать необычайную превратность человеческих судеб. Я видел трансформации, приспособления и измены людей, и это, может быть, было самое тяжёлое в жизни. Из испытаний, которые мне пришлось пережить, я вынес веру, что меня хранила Высшая Сила и не допускала погибнуть. Эпохи, столь наполненные событиями и изменениями, принято считать интересными и значительными, но это же эпохи несчастные и страдальческие для отдельных людей, для целых поколений. История не щадит человеческой личности и даже не замечает её» (Н.А. Бердяев. «Самопознание. Опыт философской автобиографии». С. 253).


Застольная беседа

5

Не туча – вороньи перья
Чорным огнём твердь пламенят.
Знаете ли почему? Потому что: октябрь сразил
Смертями каркающую птицу.

Где ты, Великая Российская Империя,
Что жадными губами сосала Европу и Азию,
Как два белых покорных вымени?..

Из ветрового лука пущенная стрела
Распростёрла
Прекрасную хищницу.

Неужели не грустно вам?
Я не знаю – кто вы, откуда, чьи?..
Это люди другие, новые, –
Они не любили её величье.
Нет, не приложу ума
Как воедино сольются
Вытекшие пространства.

Смиренно на Запад побрело с сумой
Русское столбовое дворянство.

Многая лета,
Многая лета,
Многая лета
Здравствовать тебе – Революция.


В различии судеб двух дворян – не только различие судеб двух поколений, старшего – Н. А. Бердяева и младшего – А. Б. Мариенгофа, но и пропасть между двумя стратами русского дворянства конца его укоренённого существования на родной земле. А. Б. Мариенгоф – потомок разорившегося дворянского рода, его отец своим трудом обеспечивает семью; Н. А. Бердяев – сын киевского уездного предводителя дворянства, позже председателя правления Киевского земельного банка, его мать – урождённая княжна Кудашева, француженка по матери, старший брат Сергей – поэт, публицист, издатель.
Для каждого из них революция это фатум человеческих обществ. Вытекшие пространства – отголоски и осколки разбитого прежнего мира. И невозможно приложить ума, как и когда они воедино сольются. «Где ты Великая Российская Империя, / Что жадными губами сосала Европу и Азию?..» Или дело обстояло с точностью до наоборот? Не суть важно. Кто что сосал и у кого, – звучит модно, но понятия архаичные. Перепутано всё – и числа, и месяц, и лица. Ветер крутит, крутит снеговую пыль; дорог нет. Уже век, как по всем сторонам света разбрелось русское столбовое дворянство, дрогнул мозг, и страна не знает, сольются ли когда-либо воедино вытекшие пространства, – многая, многая лета здравствует Революция.


4

И числа, и места, и лица перепутал,
А с языка всё каплет терпкий вздор.
Мозг дрогнет
Словно русский хутор,
Затерянный среди лебяжьих крыл.
А ветер крутит,
Крутит,
Крутит,
Вылизывая ледяные плеши –
И редким гребнем не расчешешь
Сегодня снеговую пыль.

– на Млечный Путь
Сворачивай, ездок,
Других по округ
Дорог нет.



«Мой бывший директор несколько похудел. Голова и бородка стали как декабрьский снег, только что выпавший. Но выглядит старик, как говорится, молодцом.
– Я учительствую, – сообщает он, – в той же нашей с вами гимназии... Преподаю российскую словесность юным большевикам... Отрокам и девицам... Славные ребята.
Мысленно улыбаюсь этому слову – новому для Сергея Афанасьевича. Нас он называл “господами”.
– Да, любопытные ребята... И, знаете, даже не командуют мной, а вроде как я ими. Ладим, ладим.
Разговор переходит на политику.
– Если толком разобраться во всём, что происходит, – продолжает Сергей Афанасьевич,  – можно прийти к выводу, что большевики осуществляют великие идеи Платона и Аристотеля. “Все доходы граждан контролируются государством”... Так это же Платон!.. “Граждане получают пищу в общественных столовых”... И это Платон! А в Фивах, как утверждает Аристотель, был закон, по которому никто не мог принимать участия в управлении государством, если в продолжение десяти лет не был свободен от занятия коммерческими делами... Разве не правильно? Какие же государственные деятели из купцов? Мошенники они все, а не государственные деятели!
Мне становится весело.
– А как же, Сергей Афанасьевич, с твёрдым знаком? – спрашиваю не без ехидства. – Помните, как вы огорчились, когда я отменил его при получении аттестата зрелости?
Старик добродушно смеётся. Он всё помнит.
– Теперь, друг мой, прошу просветить меня светом имажинизма. Все манифесты ваши прочёл, все книжицы ваши у меня имеются, да как-то не в коня корм.
Мне приходится держать ответ перед директором Третьей пензенской гимназии, принявшим Октябрьскую революцию через Платона и Аристотеля».

(А. Б. Мариенгоф. «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги». С. 184–185)



Мошенники, а не государственные деятели! Когда их не было на Руси?
«Приходится с грустью сказать, – подытоживал русский философ тему святости и честности, – что святая Русь имеет свой коррелятив в Руси мошеннической. Это подобно тому, как моногамическая семья имеет свой коррелятив в проституции» (Н. А. Бердяев. «Судьба России. О святости и честности». С 315).
Как быть поэту с эдакою сворой? Могут ли инстинкты творческие победить инстинкты хищнические, если на каждом шагу обнаруживается вековой недостаток честности и чести в русском человеке, недостаток нравственного воспитания личности и свободного её самоограничения?
Люди, люблю вас…
Призыв Бога.
Творческие дары и творческие акты, элемент свободы.
Нужда Бога в творческом акте человека.
Божья тоска по творящему человеку.
Псалмы Давида.
Творческое дело – витрина сердца.
Изжога благочестия и лести.
Религия Богочеловечества.
Творчество не оправдываемое, а оправдывающее.
Млечный Путь.
Ледяная плешь революции.
Люди, люблю вас…
Купоны, отрезанные от серии.
Откровение творчества человека.
В 1918-м в Пензе тиражом в тысячу экземпляров выходит первая книжка стихов Анатолия Мариенгофа «Витрина сердца». 985 экземпляров «Витрины» сожжено автором. Там же издаётся первый имажинистский альманах «Исход» с обложкой, символизирующей мировую войну, февральскую революцию и октябрьский переворот.
Тогда же к идеям имажинизма примыкают бывший гимназист заведения С. А. Пономарёва Иван Старцев и художник Виталий Усенко.



*   *   *

 Ивану Старцеву

Даже грязными, как торговок
Подолы,
Люди, люблю вас.
Что нам, мучительно-нездоровым
Теперь,
Чистота глаз
Савонаролы,
Изжога
Благочестия
И лести,
Давида псалмы,
Когда от Бога
Отрезаны мы,
Как купоны от серии.



«Я признавал, что творческие дары даны человеку Богом, но в творческие акты человека привходит элемент свободы, не детерминированный ни миром, ни Богом. Творчество есть ответ человека на призыв Бога. Бесплодно и нелепо ставить вопрос о том, может ли быть оправдано творчество с точки зрения религии искупления. Для дела искупления и спасения можно обойтись без творчества. Но для Царства Божьего творчество человека необходимо. Царство Божье приходит и через творческое дело человека. Новое, завершающее откровение будет откровением творчества человека. Это и будет чаемая эпоха Духа. И в ней наконец реализуется христианство как религия Богочеловечества. Я сознал религиозный, а не культурный только, смысл творчества, творчества не оправдываемого, а оправдывающего. В глубине это есть дерзновенное сознание о нужде Бога в творческом акте человека, о Божьей тоске по творящем человеке. Творчество есть продолжение миротворения. Продолжение и завершение миротворения есть дело богочеловеческое. Божье творчество с человеком, человеческое творчество с Богом». (Н. А. Бердяев. «Самопознание»)
Что в поэте от сотворчества с Богом?
Сам феномен поэтического – феномен сотворчества, когда произведение или действие не принадлежит одному только агенту этого действия или автору произведения. Это восполнение очевидно в соотнесении того, что хотел сказать автор или как хотел поступить актор, с тем, что говорилось и делалось посредством его активного участия. В этом восполнении – человеческое творчество с Богом. Восполнение человеческой мысли и слова есть то, что приносится в творческое действие Богом. Подмена Бога чем-то иным, – властью, эмпирической необходимостью, психическим расстройством, – Мефистофелем, одним словом, – не однажды становилась темой философской рефлексии и вызывала к жизни знаменитые художественные полотна, такие как «Фауст» И. Гёте или «Доктор Фаустус» Т. Манна.
Вместе с тем любое, – даже движимое божественной волей, разумом или экстазом, – любое действие исторично, а история, как известно, не делается в белых перчатках. Агент действия оставляет такой же неизгладимый след своей субъективности в каждом событии своей жизни, как автор в каждом мгновении своего творчества. И в этом – Божье творчество с человеком.
Таким образом, феномен поэтического, как феномен сотворчества, это всегда восполнение страсти до форм языкового мышления, собственно также как и мысли, обретённой в поэтическом, – до пронзительного, страстного чувства. В последнем случае поэт могуч «мощью не столько Мужской, сколько Человеческой. У него не чувство рождает мысль, как это вообще бывает у поэтов, а сама мысль крепнет настолько, что становится чувством, живым до боли даже» (Н. С. Гумилёв. «Жизнь стиха»). Без подобного превращения жизнь стиха не отличалась бы значительной продолжительностью: слово должно превратиться в страсть, знак – в чувство, как куколка – в бабочку, Библия – в веру.


*   *   *

Кровоточи,
Капай
Кровавой слюной,
Нежность. Сердца серебряный купол
Матов суровой чернью…
Как бы, как бы в ночи
Глупому
Мне украсть
У любви блестящую запонку…
За что уксус и острые тернии?
Разве страсть
Библия, чтоб её молитвенно на аналой
Класть.



В первые послереволюционные недели в семье Мариенгофов всё чаще возобновляются застольные беседы о… русской интеллигенции.
– Вот, – говорит отец, – к примеру, Марго. Через каждые десять фраз у неё: “Мы – русская интеллигенция!”, “Мы – образованные люди!”. Ну какая она, в сущности, “мы – интеллигенция!”, какая – “мы – образованные люди!”? Да что она знает, эта барыня, толстокожая, как плохой апельсин? Что у неё после гимназии осталось в голове? Что помнит? Ну, скажем, о древних римлянах? Да кроме того, что Нерон ради красивого зрелища Рим поджёг, ничего она больше не знает, ничего не помнит. Ну, разве ещё, что римляне на пирах для облегчения желудка вкладывали два пальца в рот и тошнились. Вот и всё. Вот и все её познания о римлянах. И о древних афинянах не больше, и о французах средневековья, и о Пушкине. “Брожу ли я вдоль улиц шумных...” И – тпру! А ведь таких у нас интеллигентов, как Марго, – девяносто процентов.
– Это твоё общество, папа, – вставляет сын.
– Увы! Но остальные десять процентов нашей интеллигенции, пожалуй, даже получше, пошире будут, чем европейские. А почему?
– Ну-с?
– Да потому, что мы не можем сразу заснуть, как легли в постель. Нам для этого необходимо с полчасика почитать. Это убаюкивает. Сегодня полчасика, завтра, послезавтра... так из года в год. Глядь, и весь Толстой прочитан, и весь Достоевский, и весь Чехов. Даже Мопассан и Анатоль Франс. Вот мы и пошире и поначитанней французов и немцев. Те засыпают легче.



*   *   *

Где кухня горя?..
Сверху, снизу иль откуда
Приносят мне дымящееся блюдо?



Сильное объяснение изобрёл Борис Михайлович. Чем-то сродни ему объяснение японца Харуки Мураками, откуда взялись романисты Достоевский и Толстой: в России зима долгая, а что зимой ещё можно делать дворянину, кроме как сидеть у камелька и пописывать. Получается: одна, другая зима, – вот и роман. Месяц, другой, – и роман прочитан миллионом читателей. Пара десятилетий, – Серебряный век.
Разумеется, всё не так просто. Потому как и, чтобы написать роман, не одни только долгие зимы необходимы, и, чтобы поколения читателей смогли его осилить, – не одни только часы перед сном. Культура послушно хранит тайну во времени. Культура – покрывало Майи. Его можно «примеривать» на себя, пытаясь подогнать под свой рост, пытаясь совладать с языком, но отбросить его нельзя. Отбросить означает онеметь. И даже попытка революционной смены означает эпоху катастрофическую, когда «господа» заменяются на «ребят», а «ребята» на «человечков».



*   *   *

Кровью плюём зазорно
Богу в юродивый взор
Вот на красном чёрным:
– Массовый террор.

Мётлами ветру будет
Говядину чью подместь.
В этой черепов груде
Наша красная месть.

По тысяче голов сразу
С плахи к пречистой тайне.
Боженька, сам Ты за пазухой
Выносил Каина,

Сам пригрел периной
Мужицкий топор, –
Молимся Тебе матерщиной
За рабьих годов позор.



«…Я изначально сознал глубокую трагедию человеческого творчества и его роковую неудачу в условиях мира, – писал Н. А. Бердяев. – Творческий акт в своей первоначальной чистоте направлен на новую жизнь, новое бытие, новое небо и новую землю, на преображение мира. Но в условиях падшего мира он отяжелевает, притягивается вниз, подчиняется необходимому заказу, он создаёт не новую жизнь, а культурные продукты большего или меньшего совершенства. Результаты творчества носят не реалистический, а символический характер. Создаётся книга, симфония, картина, стихотворение, социальное учреждение. Есть несоответствие между творческим взлётом и творческим продуктом. <…> Я совсем не отрицаю творчества культуры, совсем не отрицаю смысла продуктов творчества в этом мире. Это есть путь человека, человек должен пройти через творчество культуры и цивилизации. Но это есть творчество символическое, дающее лишь знаки реального преображения. Реалистическое творчество было бы преображением мира, концом этого мира, возникновением нового неба и новой земли. Творческий акт есть акт эсхатологический, он обращён к концу мира». (Н. А. Бердяев. «Самопознание»)



Застольная беседа

3

В крови погасло золотое празднество,
Ни одной зажжённой свечи нет?
Качаются ладони –
Они,
Как круглые чаши весов –
Любви и безлюбья мера.

Будь трижды и трижды проклят
Час моего венчания
С бессмертьем!



После гибели отца летом 1918 года Анатолий Мариенгоф навсегда покидает Пензу и переезжает в Москву.



2

Над голубым простором глаз
Мой лоб, как белая скала.
Какой теплынью дышит
Водяная мгла,
О, как зовёт на золотое дно.
Но мудрость (от всех напастей верный щит),
Врождённая мне мудрость подсказала:
– Иди за дружбой и огни любовь!

А на улицах холодно.
По улицам шлёндает вьюга
И фонари бродяги.
Из рваной стеклянной обуви
Голые пятки.
Окна, не харкайте жёлтой кровью!
Чорный платок ночи скорее к белым губам
Рам.
Как хрипло, как страшно стонут
Тронутые
Туберкулёзом
Дымоходные трубы.
Тебе – умирающий город – моя слеза.



В Москве поэт проживает у двоюродного брата Бориса в гостинице «Метрополь», и это преисполняет его необычайной гордости: при входе стоит матрос с винтовкой, за столиком в вестибюле выдаёт пропуска красногвардеец с браунингом, отбирают пропуска два красноармейца с пулемётными лентами через плечо. Красноармейцы похожи на буров, а гостиница первого разряда на Трансвааль.
В полночь в номер вбегает маленький лёгкий человек с весёлыми светлыми глазами и бородкой, похожей на уголок холщовой скатерти. Наткнувшись на стопку книг с жирным названием «ИСХОД», он открывает одну из них и читает вслух:

Милая, нежности ты моей
Побудь сегодня
Козлом отпущения!

На обложке книги изображено нечто звероподобное не то на двух, не то на четырёх ногах, уносящее в голубых лапах бахчисарайскую розу, величиной с кочан красной капусты. Трёхстишие называлось поэмой, и смысл, вложенный в него, по мнению автора, должен был превосходить правдивостью и художественной силой все образы любви, созданные мировой литературой до того времени.
Незнакомец заливается самым непристойным смехом, обнаруживая в себе человека, ничего не понимающего в изящных искусствах. Держась за животики, он восклицает:
– Это замечательно! Я ещё никогда в жизни не читал подобной ерунды!..
Брат Борис тычет в сторону Мариенгофа пальцем:
– А вот и автор.
Незнакомец дружески протягивает руку и забирает на память экземпляр имажинистского альманаха, вывезенного из Пензы.
– Кто этот ...? – дрожа от гнева, осведомляется автор, не зная, как назвать ушедшего незнакомца.
– Бухарин! – отвечает Борис, намазывая сливочное масло на кусочек чёрного хлеба. Масло привезено оттуда же, откуда и альманах.
По словам А. Б. Мариенгофа, в тот вечер решилась его судьба: через два дня он уже сидел за большим письменным столом ответственного литературного секретаря издательства ВЦИК, которым по совместительству руководил в то время «любимчик партии» Николай Иванович Бухарин.
Весело делалась революция, весело!
Республика золотопенным пенилась бесчинством.


*   *   *

Каждый наш день – новая глава Библии.
Каждая страница тысячам поколений будет Великой.
Мы те, о которых скажут:
– Счастливцы в 1917 году жили.
А вы всё ещё вопите: погибли!
Всё ещё расточаете хныки!
Глупые головы,
Разве вчерашнее не раздавлено, как голубь,
Автомобилем,
Бешено выпрыгнувшим из гаража?!



Удивительно коряво сложенное стихотворение!
И всё насквозь – восторженность девочки в розовом платьице с мопсом на поводке. Не хватает пацана с обручем, изобличающим странный наряд.
Хотя в корявой реальности почему бы и не коряво? И вопли глупой головы «Девчонка! Девчонка!..» сродни воплям с другой стороны «Погиблы! Погиблы!.. У него длынные вольосы!» Ну, длинные, так и что ж? Если «каждый наш день – новая глава Библии», так отчего же не иметь волосы, длинные, как у Самсона? А если так, требование остричь их – святотатство, а чех-инспектор – хитрая Далила, известная предательством мужа.
Тут-то и замечаешь несоответствие восторженности общего тона стихотворения с его образным строем. Гражданин готов гордиться эпохой: он всегда готов. Но язык – это совсем другое, язык диктует своё: голубь, убитый у гаража. Вот крайне неприятный образ счастливого настоящего!
Что же видит читатель? Счастливцы счастливцами, но вчерашнее  – голубь, раздавленный техникой настоящего. Что хорошего в автомобиле, бешено выпрыгивающем из гаража? Жизнь под колёсами сумасшедшего или циника, давящего мирных птиц громадой механики с ременным приводом, может быть, и счастливая, но мучительная и короткая. И сколько ещё таких бешеных автомобилей и славных лет с крутыми переломами и головокружениями от успехов? Кто знает им счёт? Кто вообще за рулём? Не хочешь быть раздавленным – обрывай с прошлым и вскакивай на ходу в кузов! Может, удастся и порулить… Хотя для этого нужно стать не менее циничным или сумасшедшим, чем рулевой, сминающий голубя вдрызг. Не случайно ведь гараж был заперт до 1917-го! Ох, не случайно! Рулевой, вполне созревший циник или безумец с педалью газа под ногой и акселератором в голове, зачем выпущен на свободу?
В этом несогласии общего с частным, по существу, спор и состязание поэта с чем-то большим, чем он сам, – состязание с языком, испытание «высоким косноязычием», испытание исторического бытием. В этом состязании-испытании языком, вечностью, бытием, в этом споре личных амбиций и исторической убеждённости с образом поэт признаёт первенство слова, образа, языка. Именно в этом случае возникает метафора, идущая дальше своего сочинителя, и то, что современникам, не исключено, представлялось, что автор «стихами чванствует» или «развратничает с вдохновеньем», для «читателя в потомстве» оказывается поэтическим, великолепным.


*   *   *

Ночь, как слеза, вытекла из огромного глаза
И на крыши сползла по ресницам.
Встала печаль, как Лазарь,
И побежала на улицы рыдать и виниться.
Кидалась на шеи – и все шарахались
И кричали: безумная!
И в барабанные перепонки воплями страха
Били, как в звенящие бубны.



Литературному секретарю издательства Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета партии большевиков уже тогда не нравились упоминания о себе как о молодом поэте. В Пензе родилось новое литературное направление – наиболее передовое и соответствующее духу времени. Его родоначальник и вождь – Анатолий Мариенгоф, великолепный Мариенгоф, один на миллионы, и кому какое дело, сколько ему лет. Он уверен, что это так.
Что же на деле?
«Ночь, как слеза, вытекла из огромного глаза / И на крыши сползла по ресницам». Это образ, и в этом образе пришествие, рождение поэта, нового Саваофа, ибо дух воскресает снова и снова, как только мысль крепнет настолько, что становится чувством, живым до боли даже: «кричали: безумная! / И в барабанные перепонки воплями страха / Били, как в звенящие бубны».


*   *   *

Толпы, толпы, как неуёмные рощи,
В вороньем клёкоте, –
Кто-то Бога схватил за локти
И бросил под колёса извозчику.

Тут и тут кровавые сгустки,
Площади, как платки туберкулёзного, –
В небо ударил копытами грозно
Разнузданный конь русский.

Архангелы гневно трубы пригубили:
– Небесное воинство на азиатскую волю!
Артиллерия била по Метрополю,
Выкусывая клочья из Врубеля.

«Второго Христа пришествие…»
Зловеще: «Антихриста окаянного…»
На перекрёстках, углах горланно:
– Вечерние, вечерние известия!

Хлюпали коня подковы
В жиже мочи и крови...
В эти самые дни в Московии
Родился Саваоф новый.


Анатолий Мариенгоф – поэт. В своих воспоминаниях, прозе, стихах – поэт. В переездах, движении из улицы в улицу, когда хочется души связать в один моток, как гpязные сеpые солдатские одеяла на небе, – поэт. В своих связях, влюблённостях, обидах и творческом непокое – тоже поэт, чья образность много более его самого.
И, конечно, не в длине волос дело. Дело – в возможности быть, в возможности отстоять себя, и стрижку, и длину волос. Для чего отстоять? Исключительно для того, чтобы осознать возможность бытия. Дело – в диспозиции внимания языку и открытости миру, в котором глупые головы визжат «Девчонка!», а затем судорожно пытаются заточить порядок вещей под отвлечённую от мира идею. Идея от этого нисколько не становится ближе и своей отвлечённостью уже не радует и не пугает, но более удручает последующие поколения, пока вовсе не превращается в анекдот.



*   *   *

Возьми мою душу, как паникадило,
Возьми и расплескивай голубой фимиам.
А улицы пахнут цветочным мылом
И кровью, липнущей к каблукам.

Кто это сваливал вчера в нас-то
Пламени глыбы ударами кирк? –
Небо – в красном трико гимнаста,
А город – обезумевший цирк.

Ладонями в двери! Кулаками! Но в чьи?
Каждая была ведь на американский замок.
Бесстыден, как любовница в лифчике,
Выживший из ума рок.

Кучки оборвышей. Казачья сотня.
Неужели у каждого сухарь в груди?
Всякий задворок, всякую подворотню
Ладаном души моей окади.



В это же время поэт сочиняет «Марш революций», – революций во множественном числе. Бесстыден выживший из ума рок, и одно социальное потрясение влечёт за собой другое: почему-то ему одного себя мало. Беда не приходит одна, – замечает народ. Одна революция цепляет другую, безумие одного откликается безумием многих, когда образный строй оказывается ровнее и грознее шага шеренг, яснее и мудрее восторженного автора: «конь революций», «бунта кумач», «в тучах перецеловываются губы снарядов», «старому на шею петлёй кушак». И тут же – кучки оборвышей. Неужели у каждого сухарь в груди? – «Всякий задворок, всякую подворотню / Ладаном души моей окади».
«Я проникнут темой истории, – объяснял русский интеллигент Н. А. Бердяев, – я читал много книг по истории, но я всегда испытывал нравственное страдание при чтении исторических книг, до того история представлялась мне преступной. В истории всё не удаётся и вместе с тем история имеет смысл. Но смысл истории лежит за её пределами и предполагает её конец» (Н. А. Бердяев. «Самопознание»).
Светский философ предрекает конец истории. Предрекает осознанно, с историософским теоретическим обоснованием.
Безбожный пламенно-революционный поэт находит образы, которые вряд ли свидетельствуют в пользу большевистского передела мира и пострашнее будут любых контрреволюционных мятежей, потому как сами они  – бунт против исторического на распелёнутой земле нашей. Это и есть то самое, когда в творческие акты человека привходит элемент свободы, не детерминированный ни миром, ни Богом.


*   *   *

Твердь, твердь за вихры зыбим,
Святость хлещем свистящей нагайкой
И хилое тело Христа на дыбе
Вздыбливаем в Чрезвычайке.

Что же, что же, прощай нам, грешным,
Спасай, как на Голгофе разбойника, –
Кровь Твою, кровь бешено
Выплескиваем, как воду из рукомойника.

Кричу: «Мария, Мария, кого вынашивала! –
Пыль бы у ног твоих целовал за аборт!..»
Зато теперь: на распелёнутой земле нашей
Только Я – человек горд.



«История имеет смысл потому, что она кончится. История, не имеющая конца, была бы бессмысленна. Бесконечный прогресс бессмыслен. Поэтому настоящая философия истории есть философия истории эсхатологическая, есть понимание исторического процесса в свете конца. И в ней есть элемент профетический. Есть личная эсхатология, личный апокалипсис и есть историческая эсхатология, исторический апокалипсис. Я всегда думал, что обе эсхатологии неразрывно между собой связаны. Историческая судьба и исторический конец входят в мою судьбу и мой конец. В этом я вижу глубочайшую метафизическую проблему. Существует трагический конфликт истории, исторического процесса, и личности, личной судьбы. Чувство этого конфликта – основное моё чувство. Я принадлежу к людям, которые взбунтовались против исторического процесса, потому что он убивает личность, не замечает личности и не для личности происходит. История должна кончиться, потому что в её пределах неразрешима проблема личности». (Н. А. Бердяев. «Самопознание»)
1918 год. Белокаменная.


«В подвоpотне облезлого кpивоскулого дома большие стаpые сваpливые воpоны pаздиpают дохлую кошку. Они жpут вонючее мясо с жадностью и стеpвенением голодных людей.
Дохлая кошка с pасковыpянными глазницами нагло, как вызов, задpала к небу свой сухопаpый зад:
“Вот, мол, и смотpите мне под хвост со своим божественным pавнодушием”. Очень хоpошо.
С небом надо уметь по настоящему pазговаpивать. Hа Деpжавине в наши дни далеко не уедешь».
(А. Б. Мариенгоф. «Циники»)


Изо дня в день созерцание подобных картин порождает особый цинизм.
– Твоего Бога, Кисинька, большевики ликвидировали, как класс!



*   *   *

Послушайте, господин чудак,
Иже еси на небеси,
Ведь этот сотворили вы бардак?
Мерси!



Брошено безжалостное копьё измены, в крови погасло золотое празднество, и стали люди отрезаны от Бога, как купоны от серии.
«Я переживаю также историю, как мою личную судьбу, я беру внутрь себя весь мир, всё человечество, всю культуру. Вся мировая история произошла и со мной, я микрокосм. Поэтому у меня есть двойственное чувство истории – история мне чужда и враждебна и история есть моя история, история со мной» (Н. А. Бердяев. «Самопознание»).
Наступали не царские времена, а народ шёл всё мимо, мимо в уверенности, что близятся стены Нового Иерусалима.
Мариенгоф переживает историю, как свою личную судьбу. Ещё не созрело сознание трагического конфликта истории и личности, личной судьбы, но двойственное чувство истории, на острие безжалостного копья которого Н. А. Бердяеву удалось завершить опыт персоналистической философии, болезненно пронзает юношу Мариенгофа. История имеет смысл потому, что кончится: «Во имя чьё – на голубом огне стихов / Сгораем мы». История, не имеющая конца, была бы бессмысленна.
27-й эпидемический с большим красным крестом, летающий германский мерзавец, поцелуи с сёстрами милосердия, жмурки Пьеретты, однорукий красноармеец, содранные золотые погоны, пулемётные очереди с чердака, шальная пуля, гибель отца, хилое тело Богочеловека, вздыбливаемое в Чрезвычайке, – и вороньё, вороньё. Личность – розовые губы; обстоятельства – безумия горчайшая полынь. История должна кончиться, потому что в её пределах всё это невозможно решить. Пена времени седа, как волосы семидесятилетней: вот она, эсхатология.
Наступали новые времена – к ужасам николаевской России добавилась кровь, выплескиваемая бешено и каждодневно, как вода из рукомойника, как в бане вода из перевёрнутой разом лохани. После добавятся секретные службы кремлёвского душегуба, сумевшие извратить русскую речь и мироощущение в примитивных дихотомиях «советского – антисоветского». И над столиком с книгами Маркса и Ленина многая лета будет теплиться ещё лампадки перед старенькими иконками Божьей Матери.


*   *   *

– Эй, человек, это ты звучишь гордо?
И – в морду! в морду! в морду!



Стоял тёплый августовский день 1918-го. По улицам ровными каменными рядами выступали латыши, «раскалённая лава народной души, / накипевшая за семь столетий» (А. Чак), – перед собой они несли стяг с требованием массового террора. Из окна издательства ВЦИК Анатолию казалось, что шинели их сшиты не из серого солдатского сукна, а из стали.
История шла своим чередом – немцы прислали в запломбированном вагончике «дедушку Ленина», белочехи помогли с гражданской войной, латыши («Наши парни из сельских усадеб, – / Раньше пасли вы коров, / А теперь / Пасёте народы / И время». А. Чак) потребовали массового террора. В серебре офицерских полков боевая коса быстрых шеренг латышских стрелков оставляет прокосы. В мясорубке массового террора гибнут петербуржцы Н. С. Гумилёв, О. Э. Мандельштам, миллионы; на поживу в Московии собирается вороньё с южных гор, а виновных ищут среди киевлян Бердяевых и пензяков Мариенгофов.
От скуки позиционной войны и надоедливых окопных вшей замутить вселенскую скотобойню. А говорили «лучше жить будем»; выпало – умирать.
История, конечно, имеет смысл, но всё в ней не удаётся.
– До боли нам ясен долгий путь.
…Кто-то легонько тронул Анатолия за плечо. Это был паренёк в светлой синей поддёвке и белой шёлковой рубашке.
– Скажите, товарищ, могу я пройти к заведующему издательством Константину Степановичу Еремееву?
Анатолий внимательно рассматривает его.
– Скажите товарищу Еремееву, что его спрашивает Сергей Есенин.


Застольная беседа

1

Клубящимся вином стаканы им наполни,
А мне налей прозрачной тишины.
На розовых губах не загорится пышно
Безумия горчайшая полынь.

Стеклянным бубенцом
Далёких дней
Звени застольная беседа,
Тумань блеск Пушкинских годов.
Великолепный был Лоренцо
Великолепный Мариенгоф!..

Ах, увяданья тяжкий плен
И пена
Времени
Седа,
Как волосы семидесятилетней.
Лосевая доха
Убережёт ли плоть
От поцелуя льдяных губ
Забвенья…
Что впереди?
Покорно стынуть на книжной полке
Будущего стихолюба
В тиснённом медью
Переплёте…
Во имя чьё – на голубом огне стихов
Сгораем мы.
Под утро тост и в честь богемы –
Оду,
А в чём вино – то мелкие осколки
(чтоб старое не вспоминать нам больше) –
Германская железная рука в 15 год
Так разбивала в Польше
Сибирские стрелковые полки.



Аудиокнига на https://youtu.be/eY0civu5LLU


http://www.ponimanie555.tora.ru/paladins/chapt_1_3.htm