Дом

     …И не то, чтобы он сильно сердился. Да и не сердился вовсе. Так, побурчал для порядка, не зло, по-стариковски. Вон в том году у отца Николая-то матушка попадья померла тож в самую распутицу. Так что ж теперь. А дороги-то до старого погоста в это время совсем нет. Кому ж это захочется за здорово живешь на двенадцать верст машину гнать, да без дороги-то, по оврагам… Вот в сельсовете и сказали, чтобы, мол,  не чудил, да хоронил тут же на ближнем кладбище – поселковом. Разве ж объяснишь им, что Марьюшка-то, царствие ей небесное, перед смертью настрого наказала схоронить ее дома, на старом прокопьевском погосте. В самой Прокопьевке почитай уж лет десять как никто не жил. Бурьян, говорили, выше крыш отрос. После них с Марьюшкой там только бобыль Василий оставался, да и тот года три как помер. Месяц за хлебом да крупой в магазин не приходил. Насилу уговорили участкового съездить, посмотреть, как он там, не случилось ли чего… Там и схоронили. Василия-то он еще здоровым бугаем помнил. Он ведь, покойничек, перед самой германской ему за Дуньку, кузнецову дочь, юшку-то на покосе пустил. Потом вместе с ним на войну ушли. Только Дунька, прости Господи, не дождалась его. Спуталась со сплавщиками, бедовыми парнями, да и поминай как звать… А Марьюшка всю войну ждала. В сорок третьем, когда контузило, так как знала, прислала крестик в письме, велела под исподним носить. Из-за нее и вернулся он живой да несильно покалеченный. Жили после войны в Прокопьевке, дом да хозяйство подняли, детей вырастили. Кто ж знал тогда, что на восьмом десятке выпадет им судьба последними прокопьевскими стать. Не хотели они от своего хозяйства в поселок уезжать, да сын настоял. Живете, дескать, одни, пособить, присмотреть некому, мало ли что... Ему через день да на день мотаться несподручно. Согласились через силу. Да сердце-то все одно не обманешь. Условились только, что когда помрут, похоронить их дома, в Прокопьевке. Как в поселок к сыну переехали, так и стала Марьюшка ногами хворать. Последний год уж и с постели совсем не вставала. Все домой просилась. А померла она на ноябрьские, в самое распутье. В Прокопьевку не пройти, не проехать. Вот и пришлось ему, скрепя сердце, согласиться на поселковое кладбище. Уж по всему видно судьба такая. Да только, как Марьюшки-то не стало, вышел и ему срок в поселке-то жить. Дождался, когда зимник встанет, да тайком от сына собираться начал. Припасы взял нехитрые, спичек, керосину бидон, берданку свою старую.

       В погожий день, когда сын со снохой в город уехали, сгрузил все на санки, одел овчину да и пошел знакомой дорогой. И путь неблизкий, и ноги уж не те, к вечеру еле добрел. Избу свою заколоченную, щурясь, издали выглядывал, крыша не провалилась ли, сруб не покосился ли… Отгреб снег от сеней да насилу оторвал топором доски от двери. Долго сидел в темных сенях, пока сердце птахой малой в груди билось. Все не мог дверь в горницу отворить. Все казалось, что вот Марьюшка в переднике в сени сейчас выглянет. Удивится, что это он тут в потемках сидит. Наконец встал, втащил санки. Долго растапливал рассыревшую печь. Поставил икону в божницу. Зажег лампадку. Сидел за столом и слушал, как потрескивают поленья в печи.
       …Морозило, ветра не было. И виделось ему, как дым белым столбиком тянется к небесам. Вот посмотрит Марьюшка и увидит – ОН УЖЕ ДОМА…

2008