Лайнер несвободы

ДЕНИС КАМЫШЕВ.
 ЛАЙНЕР НЕСВОБОДЫ.
                «Жизнь – это когда каждый день новое говно
                делают?»
                Андрей Кончаловский «Дом дураков»
Интеллигентного вида мальчик подобрал меня у торгового центра и предложил заехать чего-нибудь пожевать. Мы ели обжигающие чебуреки в маленькой уютной чебуречной в центре города и мальчик доводил до меня список того чего делать нужно и что ни в коем случае делать нельзя. Он популярно объяснял, что взяли меня на серьезную работу исключительно  по протекции моего друга, являющегося одним из соучредителей маленькой гостиницы, где мне предстояло служить администратором. И если, я буду воровать, - доверительно сообщил мне юноша, - мне вырвут руки и поджарят на медленном огне. Напугал Сахарова ссылкой! Мальчика явно никогда не била в трюмах, дюжина  «маслопупов» и не бросали за борт «сторожевика» в Тихий, до судорог  холодный Океан на полном ходу, потому как не представлял он, что такое маленький личный ад для отдельно взятого индивидуума. Не особо вслушиваясь в произносимый им текст,  я, словно фаянсовый японский болванчик старательно кивал головой и активно хомячил халявные чебуреки, запивая их пенистым пивом. Чебуреки кончились, пиво ушло в бездонную цистерну пуза, и парень повез меня на мой денежно-пропускной пункт.
 Когда мы подъехали к выкрашенной в кошмарный розовый цвет бездарной бетонной коробке здания в промышленной зоне Петах-Тиквы и поднялись на занятый гостиницей второй этаж архитектурного уродца, я понял что это не гостиница, а я не администратор. Небольшой холл, вольер дежурного по этажу с телефонами и кнопкой открывания входной двери, шесть комнат в красных тонах «для молодоженов», сауна и три «массажных» - вот собственно и весь гостиничный комплекс.  Три ****овитых сороколетних девочки занимались массажем и видимо в целях рекламы, носили  откровенно декольтированные маечки, в коих бултыхались их напряженные волнующие клиентов груди.  В скрипучем, больном остеохондрозом пожилом кресле, сидел типок, напоминающий самодовольного вожака обезьяньей стаи. Его ноги в потасканных спортивных штанцах и дырявых не озонирующих воздух носках по-американски лежали на захламленном бумагами столе. Несвежая застиранная майка благоухала тяжелой трудовой неделей. «Чувак» явно тащился от своей крутости и свысока посматривал на своих макак-подчиненных, одним из которых предстояло теперь стать и мне.
- Гена! – протянул он мне свою пролетарскую клешню и я сразу понял, что пылкой дружбы между нами не предвидится. Я был из чужого ему прайда и Царь Обезьян активно невзлюбил меня за это уже на генном уровне.
- Дарвин, - пошутил я, но «гамадрил» шутку не оценил.
- А по имени?
- Чарльз, - с непроницаемым лицом продолжил я.
- В каком смысле? – продолжал упорствовать директор.
- В смысле Дима, - сдался я.
- Так вот, Димон! Работа у нас, как ты понимаешь, серьезная. Чем больше народу через комнаты пропустишь, тем больше «капусты» соответственно осядет в наших карманах и соответственно зарплата тебе тоже гарантирована, – разговаривая со мной, Геннадий Моисеевич Пец почему-то избегал смотреть мне в глаза, а глядел куда-то очень мимо, почесывая что-то в недрах «спортивок». Помня, что животные воспринимают прямой взгляд как агрессивное вмешательство в личное пространство, я немедленно отвернулся от Пеца и неожиданно уперся носом в упругую грудь зеленоглазой блондинки моих лет.
- Это Валентина, мой заместитель. Она осуществляет общее руководство, так сказать и ты должен ее слушаться во всем, как меня.
Грудь колыхнулась в мою сторону, и я согласно  кивнул.
-В твои обязанности входит…
Минут десять он перечислял, что входит и выходит в мои обязанности, и я понял, что уходящая на бал мачеха поступила с Золушкой еще по-братски. То есть управляющий гостиницей должен был денно и нощно драить унитазы хлоркой, пылесосить вытертый подошвами посетителей ковролин, натирать зеркала, выносить мусор, перестилать и стирать белье и делать  еще массу нужных и важных вещей. Словом один за всех и все на одного. Я обреченно вздохнул и заступил на вахту.
Зеленоглазая  блондинистая Валентиногрудь периодически протискивалась мимо меня в коридоре персонала, обволакивая своим упругим выпирающим в разных местах телом и будоража ноздри ароматом заморских духов. В этот момент сердце мое билось намного интенсивней, мой скромный спящий уж раздувался, превращаясь в агрессивного питона, мои чувства…так и оставались пыльной комнатой в спешке покинутого жильцами дома. Я был абсолютно здоров от любви и только тело, механически реагируя на внешние раздражители, напоминало организму о своих низменных, но столь приятных потребностях. Закончились все эти мимолетные прижимания и касания в коридоре весьма банально – Валентина пизанской башней радостно наклонилась в темном офисе, где я использовал ее по прямому природному назначению без особых прелюдий и романтического вранья. Долгое воздержание не позволило мне почувствовать себя героем - просто на несколько минут мы стали переплетенным клубком чавкающей, стонущей  и рычащей биомассы. Когда все закончилось,  мы распались на двух абсолютно чужих друг другу людей, и работа вновь запрягала нас в свой бесконечный бег в барабане мелькающих будней. Возбужденная моим равнодушием Валентина слиянием наших низкочастотных чакр не удовлетворилась, а посему, не снимая сапог, уверено и целеустремленно пыталась влезть в мою измученную душу. Я старательно доказывал ей, что абсолютно свободен от пошлых буржуазных чувств зависимости от ее пусть и приятных, но чуждых мне отверстий и выпуклостей. И любовь рассматриваю лишь как декорацию к репродуктивному процессу, погруженному в нежный флер меж половых отношений. Она не хотела в это верить и упорно называла меня любимым, хотя я всего лишь предлагал ей активно дружить. Каждый раз все заканчивалось ее плохим настроением, но через некоторое время по ее, же инициативе я вновь раскладывал ее в подсобке и мы вальсировали, словно сросшиеся серединами сиамские близнецы. Раз-два-три…Раз-два-три…Не спеши…Сильнее…Да…Да…Поворот….Раз-два-три…Нет любви…
Директор Пец напоминал мне голубого воришку из «двенадцати стульев». Он был жаден до умопомрачения, мог задушить оппонента за шекель и в тоже время выкинуть на ветер несколько тысяч. При этом он безбожно воровал из гостиничной кассы и беспрестанно врал по поводу и без повода. Он был обреченно женат на сестре моего друга, которая подарила Геннадию Моисеевичу маленького Пеца, язву желудка и возможность иметь трех любовниц. А еще Геннадий Моисеевич профессионально болел. Часами мог он ласкать мой слух, рассказывая о происходящих в нем болезненных процессах, вердиктах врачей и ценах на его пошатнувшееся здоровье. Валентина ненавидела Пеца горячей ненавистью брошенной женщины. Она клятвенно била себя ластой в красивую грудь, что никогда не спала с директором, но при любых обстоятельствах заводила о нем речь, интересуясь в подробностях, что Пец сказал, когда Пец пришел, кому Пец звонил. По закону жанра меня Валентина держала за Лохнесского товарища с длинной шеей и маленькой головой, которым можно манипулировать, сливая нужную для моей же эмоциональной подкачки  информацию. Дружить с ней против Пеца было забавно. Иногда я чувствовал себя персонажем Чейза, насколько вся эта картинка укладывалась в его шаблонные рассказы о женском вероломстве.
В один из замороченных дней, когда мое заваленное грязными полотенцами терпение испустило дух, я влил в себя энное количество пива и с тяжелым сердцем поехал на кормящую обещаниями лучшей доли, работу. Пец судорожно сдристнул к любовнице, качающая на волнах похоти бедрами, Валентина отправилась на очередную встречу с друзьями чьего-то детства, а я остался в разгромленной клиентами гостинице. Побродив по распахнутым, хранящим следы недавних меж половых схваток номерам, где скомканные оргазмом простыни хранили запах немытых тел соучастников прелюбодеяния, я хлопнул еще пивка и набрал Директора.
- Ах ты старая сволочь! – нежно начал я накручивать свой пьяный, а посему праведный гнев, - Я ж тебя порву, как тузик грелку, я тебя, гиббон из абортария смещу по абсциссе координат в дышло и в качель! Я тебе твой аналог расколгочу на британский флаг, пидер ты мокрожопый!
Ошарашенный Пец глотал мои слова сморщенной от мозговых усилий ушной раковиной и пытался найти в пустующем складе мозга достойный ответ.
- Ты уволен…- просипел он и я, воодушевленный его мудрым решением внедрил свой кулак в «гипсокартон» стены, пробив аккуратную, величиной с дыньку дыру на уровне воображаемой Пецевой головы.
-Да пошел ты на…, со своей долбанной работой, гнида! – бодрой походкой свободного пьяного человека вышел я в намечающуюся ночь, мгновенно забыв о квинтэссенции мерзости по имени Гена.
     Холостяка можно вычислить сразу. Мятые футболки, не менянное месяц постельное белье, пельмени с пивом, псевдо любовь к псевдо свободе, квази любовь со случайными женщинами, суррогат суровой мужской дружбы и гулкое одиночество в пустой съемной квартире. Душа напрокат, руки напрокат, жизнь напрокат - чемоданная жизнь неустроенности. Хронический холостяк громко слушает Чижа, Трофима или Лепса, напрягается, когда женщины начинают метить его территорию своими вещами, но расслабляется, когда они уходят после скоропостижного секса и при этом он очень любит жизнь, ибо знает ей цену. Женщинам нравится вдыхать его юмор и чувствовать вулканизирующее сексуальное неистовство, но в строительной компании «Семья» они предпочитают иметь дело с надежными, прочно врытыми в землю дядьками, которые уже давно держат на своих плечах свои и чужие желания.
   Дождь бессмысленно ползал по мутным запотевшим оконным стеклам, составлял неведомые узоры, доверчиво стучался к людям. Люди хмуро пялились в не менее мутные экраны телевизоров, наблюдая придуманную жизнь придуманных людей. Сегодня, отчетливо хрустя последней кочерыжкой и бледным листом рано увядшего салата, я понял, что наркоманы и алкоголики – бунтари. Мы, граждане из социального пакета с кефиром и плавленым сырком, те, кто ищет убежища в комфорте, устойчивом быте и тишине под уютным тиканьем ходиков  –  мы суетные и мелкие пожиратели жизни. Рвущееся же из своих непритязательных тушек на волю из серого сумрака социума наркоманы и алконавты в вялом своем рывке на свободу  лежат в подъезде в собственных испражнениях и блевотине  -  грязные и больные голуби истинной свободы. Но они хоть попытались. Не объяснить слепцу, как прекрасен закат, не описать глухому симфонию дождя. И человеку выбравшему покой никогда не понять всемирного потопа отчаянья в локальном мире твоего "Я".
Ты можешь умереть от жажды в пустыне воспоминаний, заблудившись в миражах своего восприятия мира.
Любовь и ненависть лишь твои отражения в другом человеке.
Секс - диктатура тела.
Страх - диктатура разума.
Можно искать истину в чужой мудрости, но найти для себя лишь руины старого мира.
Цивилизация – это игра двуногих хищников в Бога. Цивилизованный человек отличается от «неразумного» каннибала только масштабом и способом поедания сородичей. Цивилизованный человек убивает от скуки, каннибал - из необходимости.
Смерть – перезагрузка сознания.
Память – ржавый шуруп боли, вкрученный в сердце. Память – загримированный под живого покойник. Память – слезы радости и горечи, пустые бутылки и следы чьей-то помады на твоем белье. И чувство неловкости за вчерашнее, и фотографии с уже незнакомыми людьми, где вы все молодые и ты такой славный и совсем другой.
 Зрелость, это когда по утрам на тебя пристально смотрит суровая протокольная морда Долга, когда чужие сексапильные двадцатилетние дети говорят тебе «Вы», когда лучший друг писает в твои ботинки и требовательно мяучит о еде. Когда твоя любимая на третьей странице  в «Плейбое» и единственный собеседник - коньяк. Когда хочется тишины и пива у компьютера. И когда ты плачешь, просматривая старый КВН.
Хочу ботинки как у героя фильма, часы как в журнале, образ жизни как у миллиардера, но имею двенадцати часовой рабочий день, долги и бутылку пива. Осталось научиться чувствовать себя миллиардером, имея в наличии всего одну бутылку пива.
Трудно научится улыбаться. Трудно, на вопрос как дела, отвечать, что все отлично. Трудно не рассказывать как трудно. И никому не интересно, что ты болен неудачей. Здоровые люди окружают себя пленными везунчиками. Не можешь соврать – сдохни сволочь. Никто не обещал, что мир будет сладкой конфетой. Хавай что есть. Свои вопросы задашь на брифинге с Богом. Но до него нужно еще дожить.

 Платформа бытия современного человека – страх. Страх потерять здоровье, работу, деньги, потерять близкого человека. Когда месяц назад в клубе, отморозки ударили меня разбитой бутылкой в шею, я упал, истекая кровью, равнодушно отмечая на периферии сознания удары ногами в мое многострадальное тело. Именно тогда я и почувствовал истинную свободу. Конец страхам. Прощай  дикая реальность. Врачи выдернули меня из лодки Харона и вот теперь, вернувшись, я уже ничего не боюсь. Мир – иллюзия, суета, шутка Бога. Моя «прана» тянет мой физический мир вперед по темпориальной трубе существования. И нет больше ничего кроме осознания собственного «Я» и многих других «Я» наполняющих наших вселенную. И теперь можно наслаждаться каждым вздохом, каждой травинкой, синим небом, шумом моря. Радоваться тем вещам, на которые раньше не обращал внимания. Без суеты.
       Я пил красное вино и вырезал из кожи ножны для охотничьего Solingen, когда раздался пронзительный звонок моего древнего кнопочного трендового ублюдка Nokia.
-Привет – женский вокал дышал перегаром сексуальности вызывая бредовое желание суицида от того что неожиданно «в зобу дыханье сперло».
-Привет Ли)))) – обрадовался я и напрягся мужской мышцей самолюбия.
- А ко мне тут сестра приехала, глянь фотки на твоем «ящике» и, кстати, можешь с ней поболтать…- и видимо уже сестре – Это мой любовник…
Простодушная сестра немедленно поинтересовалась: «Какой?»
Пока интернет любезно распахивал прелести ее сестры, я считал, каким по счету являюсь любовником Ли, если мы уже почти год не виделись. И наконец, когда понял, что стою где-то далеко с краю великого воинства бороздящих ея возбужденные пучины, вздохнул и впился взглядом в увитую «дредами» пронзительно голубоглазую глянцевую девочку.
-Привет – клонированный голос Ли, поддернутые сексуальной поволокой глаза Ли, раскрепощенные по просьбе фотографа позы на египетском пляже – страх снова испытать перемешанный коктейль чувств забабахал в барабан грудной клетки кроликом-сердцем.
Я что-то заблеял интеллигентно-бессмысленное и, ощутив, как мой язык застрял в анусе моего же красноречия, тихо сдулся.
Ночь, запрокинув звезды, смеялась звонким голосом пятничного вечера, где-то играла музыка, уныло скрипела кровать у моей безбашенной лесбиянки соседки, а я молчал в трубку. Скомкано попрощавшись с разворотом журнала «Playboy» я залпом выпил бокал красного вина и вернулся к вырезанию ножен из первосортной кожи неизвестной мне свиньи. Жизнь продолжала свой стремительный и беспощадный бег, и благородное безумие любви снова тихо дремало, не тревожа гормональные всплески моих не сбывшихся эмоций.
  Напрасно я вглядывался в затянутый черными тучами небосвод в поисках улыбающейся луны – ближневосточная  зима разряжала батареи эмоций депрессивным дождем, сонливостью и сумеречным состоянием немотивированного беспокойства. Пуританка луна не спешила распахнуться в застегнутом тяжелыми тучами небе. Медитируя в стылое небо, я мысленно нащупывал ночное светило за пеленой облаков и вдруг…Инферно – услышал я далекий шепот в микрокосмосе ночи. Инферно? То чем живу я? Сама планета? Я не мог ответить на этот вопрос. И только на следующий день, когда бравые налоговики с замашками гестаповцев, вели меня на допрос за десять блоков сигарет купленных без налога на территории порта, я понял, что имелось в виду. Злобный гоблин начальника стражи буравил меня черными маслинами зрачков и отрывисто лаял обвинения. Он обещал посадить меня надолго, и мне думалось, что уже дальше меня ожидают изощренные пытки извращенного израильского правосудия. Мне казалось, что старший офицер налоговой зондер команды воспринял, как личное оскорбление мой безналоговый пассаж с сигаретами и видимо он был женат на государстве – так рьяно защищал брызгающий слюной товарищ его (государства) обиженную честь. Государство скромно стояло в сторонке, и скромно потупив ****ские глазки, смотрело, чем кончится разборка альфа самца орангутанга и случайного суслика. Меня завели в кабинет очканосого следователя, где обвинили в убийстве Кеннеди и умерщвлении Мертвого моря. Потуги следователя напоминали фарс тридцать седьмого года, где все роли прописаны, а обвиняемого в любом случае ждет расстрел или двадцать пять лет тюрьмы. Следователь неторопливо задавал глупые вопросы, тарабанил одним пальцем по пыльной клавиатуре казенного компьютера и тоскливо смотрел на дорогие безналоговые часы на мохнатом запястье. Принесли мой швейцарский рюкзак, который как оказалось впоследствии, признавался виновным в содержимом и в связи с этим конфискован в пользу представителей закона. Наконец когда я был изобличен как диверсант по подрыву экономики страны, меня завели в бетонную коробку бомбоубежища, где страшно клацнув за моей влажной спиной голодной дверью, меня приняли двое представителей полицейского управления. И вот тут уже начался настоящий цирк.
- Ты никогда не увидишь маму и сына – делал страшные глаза гориллообразный тайманец, - Но если хочешь себе помочь, расскажи нам о торговцах наркотиками и тех, кто продает контрабанду в городе. Это в твоих интересах.
Напарник изралопитека, русскоязычный господин с гэбэшным лицом задумчиво предлагал мне самому придумать, как я справлюсь с этим заданием.
- Дорогие товарищи сатрапы, - мысленно обратился я к двум полицейским кукловодам, - Я скромный, побитый жизнью и шекелем работяга, с разрушенной социальной нишей, оппозиционной диссидентской наследственностью и болезненным восприятием власть имущих. Со всем моим уважением к криминальной структуре власти я никак не тяну на человека, которого ждут в мафиозных структурах, дабы поделится сокровенным. А по сему, идите в жопу, господа! –
- Я обязательно сообщу вам нужную информацию, как только нарою что-нибудь важное для моей любимой полиции! – значимо ответил я «агентам матрицы» в суровом реале и меня, наконец, вывели за ворота экономической тюрьмы. Путаясь в мыслях и жалости к самому себе, я брел по пустынной дороге в холодную неизвестность ночи, пока меня не подобрал на машине сын.
 Прошло несколько дней. Работодатели в порту, подобно бросившей тебя за измену девушке, делали вид, что вообще не знают кто я такой. Кредиторы за дверью шумной толпой ждали моей насыщенной адреналином крови. Я решил попробовать работать. Работать как основное большинство в Израиле. Работать тяжело и за небольшие деньги. Раб обстоятельств, невольник выбранной самим собой судьбы. Завод встретил меня жадным лязгом всех своих механических сочленений. Хитрый местечковый директор Яков привычно купил мою душу за 27 шекелей в час. И вот я уже прикован к восьмидесяти летнему прессу, вывезенному с  Ленинградского монетного двора во времена незабвенного СССР (о чем говорила полустертая «шилдочка» на металлическом боку железного монстра). Казалось вокруг меня ожили картины Босха – средневековые лица исходящие густым ароматом соц.реализма, вчерашним алкогольным амбре и великим стадным осознанием правильности выбранного ими пути на кладбище. Кстати о кладбище…Оно встретило меня своей монументальной наполненностью, когда наш автобус въехал в промышленную зону Кирьят-Гата. По одну сторону дороги бесконечная череда могил, по другую – бурная река спешащих на работу будущих клиентов этого самого кладбища. Старуха Смерть чертовски обленилась – теперь она просто переводит народ через дорогу. А ведь когда-то резво играла со мной в «догоняшки». Может быть, поэтому я совершенно перестал спешить. Роман с заводом не сложился. Отупев от монотонного механического рабства, я сбежал в никуда. Никуда – простое русское слово означающая точку не возврата. На русском это никуда, а на иврите – точка. Наверное, здесь и начинается моя точка поиска истинной  свободы, которую я никак не могу обрести.
Они похожи на пилотов и стюардесс лайнера правосудия – катящие за собой черные сумки на колесиках, наполненные бумажными папками с чьей-то болью, ненавистью, отчаянием и надеждой на спасение. Они одеты в черную судебную (ибо работают на госпожу судьбу) униформу, отличающуюся от небесных перевозчиков траурным колером царства Аида. Имя им – адвокаты. Израильское правосудие напоминает безразмерный презерватив натянутый собственно на всех граждан Израиля. И в зависимости от финансовых возможностей подсудимого, презерватив этот можно растянуть в ту или иную сторону. Так случилось что, запутавшись в этом презервативе, я споткнулся и больно грохнулся  задницей на деревянную скамью в зале Тель-авивского суда. Судили там моего друга. Я избежал экскурсии в криминальный ад, вовремя осознав, что платить свободой или самой  жизнью за любое количество бумажек с президентами не готов. Конкуренты моего товарища могли нанести удар по его семье, и поэтому мне пришлось на пару недель окунуться в семейную скорбь его матери и подходить к глазку входной двери их квартиры на редкие звонки из внешнего мира. Несколько раз к ним домой  приходили официальные государственные гангстеры с обыском,  и я был взят на карандаш местного «гестапо». На всякий случай люди власти, на месяц отобрали мой мобильный телефон, чем нарушили мою гражданскую свободу, о наличии которой я со временем стал как-то забывать. Свобода, как морковка, привязанная у народной ослиной морды.  Все о ней говорят, все ее жаждут, но никто не знает, как же ее получить. Никто не свободен в этом мире, даже те, кто придумывает законы ограничения наших свобод. Наивный Пушкин писал, что темницы рухнут и свобода, нас встретит радостно у входа…Почему-то я представлял эту свободу как девицу в короткой джинсовой юбке, с сигаретой и пивом. Она встретит нас расслабленно и радостно у входа, пьяненько рассмеется, а нам ей сказать нечего. Свобода должна быть внутри каждого из нас. Свобода – это безбрежный океан жизни, по которому плывет наш потрепанный лайнер несвободы с ржавыми буквами на когда-то белом борту « ГОСУДАРСТВО».  И за желание быть свободными нас еще не раз повесят на рее пираты, стоящие у руля этого корабля. Пииииастры! Пиииастры!
26.06.2015