Вишнёвая пенка

     Запах вишнёвого варенья.  Кусочек детства.  Тазик на керогазе, медленное помешивание и розовая пенка, плотная,  снимаемая деревянной ложкой.  Вы пробовали эту пенку? Если да,  Вы знаете за счастье.  Счастье есть. Прямо на ломте домашнего хлеба.  Конечно,  для этого надо  вишни собрать,  промыть,  просушить на большом куске марли и избавить их,  крупные и блестящие,  от косточек.  Кропотливая работа, в руках булавка, и по ягоде, да несколько часов монотонно  наполнять тазик  рубиновой мякотью.  Руки бабушки,  натруженные,  жилистые  - отдельный рассказ.  Под Киевом растёт славная черешня,  но варенье вишнёвое ни в какое сравнение.  Коротая часы за вытаскиванием косточек, слушались «майсы», байки обо всём. Бабушка была неплохой рассказчик, где её неторопливая речь, вперемежку с идишем,  давала возможность самому дорисовывать,  дофантазировать,  добавлять.  Картинки складывались одна за одной  и мозаика этих воспоминаний не меркнет с годами, не теряет эта эмаль блеск ярких переживаний и тревожного тепла прикосновения к прошлому.
    Она была ровесница  века.  На окраине Российской империи,  в черте оседлости.  Не окончила и класса: неграмотная, тихая и незаметная. Тень  Ветхого Завета. С выразительными глазами древних фресок.  Сара.
    Новый век,  жаждал крови, которая билась в жилах и рвалась из аорт наружу,  наполняя улицы в бесконечно долгие часы погромов.  Брызги на стены составляли причудливый орнамент, так похожий на вишневый сок. И сквозь все последующие слои красок проступал он, вновь и вновь.  Кровь  оттирали с серпов и вил,  с залихватски загнутых шашек,  со своих рук и,  уверен,  душ.  Век мужал, и его желания были угадываемы:  напиться до самого, наполнить свои гранёные, числа коим несть,  дымящейся.  Дикий,  голодный, беспощадный, ненасытный в своем голоде волк был этот век.
    Выдали её замуж за тихого юношу.  Всё небогатое приданое - дом. Свежевыбеленный известью,  выметенный глинобитный пол, печь, сени, погреб. Сара пекла хлеб,  знала  все праздники и стояла за спиной того,  кто пришёл  вместе с отцом, и сказали ей : «Это твой муж». И, вверив  ему всю себя, стала женой, на все времена.
    Она была беременна пятым ребенком.  Поздно,  но так получилось.  Беззаветно любила Йосю своего и рожала ему детей.  Ей шёл сорок один год.  И шёл сорок первый год.  И наступило лето.  И наступил  конец июня.   Последняя неделя июня.  Перрон,  паника и люди, преобразившиеся за эти несколько дней ужаса.  Жара. На руках четверо детей. И среди них самая младшая, годовалая, моя будущая мама.  Тихий Йоси,  впервые за столько лет улыбнувшийся ей, растерянно и виновато.  Всё хорошо.  Поезд трогался, набитый так, что не продохнуть и она у края вагона. И он, у кромки.  Вырвались. Суждено.  Встретимся.  Богу ведомо лишь.
     О чем писать мне, хреновому летописцу? О зашедших,  через несколько часов,  в пике, на эшелон «юнкерсах»,  о вывернутых шпалах, о пожаре, о расстреле всех и каждого,  как в тире? О упавшей с подножки, прямо на живот,  Саре или о ней,  уже бегущей с детьми  в сторону какого-то,  рядом стоящего от места бомбежки села?  Неуклюже,  словами лишь, описать это невозможно.  Но я,  кожей,  самой последней клеточкой,  ощущаю каждый их шаг. Каждый. Пыль на губах. Слова молитвы.  И вижу Бога, скорбного и великого.  И тень Молоха.  И время, которое пришло для тех, кто остался на путях,  распластанным,  некрасиво упавшим и смирившимся.
     Они спрятались в уборной,  в каком-то дворе.  Попрыгали прямо в выгребную яму,  раздвинув доски,  и стояли по грудь в зловонной жиже и слышали на окраине лязг  тяжёлой техники.  Долгий этот день сменила ночь.  Дети не плакали,  даже годовалая Эмма.  И слышалась чужая речь, совсем рядом. Утро не предвещало ничего кроме боли и близкого конца. Но вдруг стрельба и крики «ура».  Остатки какого-то полка,  окруженного, почти погибшего,  предприняли отчаянную попытку перейти в атаку и отбили село. Я вижу этот бой, яростный,  перешедший в молчаливую и страшную сцену смерти,  где без боеприпасов солдаты схватились в рукопашной.  Трехгранные штыки застревали в рёбрах,  мёртвая хватка сдавливала кадыки,  и трещали позвонки. 
    Их, Сару и детей, спасённых,  везли на подводах до следующего,  ещё не захваченного полустанка.  И вновь эшелон, на восток.  Чудо скажете?  Чудо.  Богу было за кем присмотреть.  Мир горел и миллионы  получили последний счёт.  Но эшелон был,  настоящий,  снова забитый до отказа,  и,  значит,  чудеса случаются. 
     В пути детям стало плохо.  Дизентерия. А людей полный вагон, ехать и ехать. И нельзя болеть.  Ссадить.  А тут ещё выкидыш,  падение на живот.  Помогли, сердобольные,  разрешиться от плода, мальчик. Но прочь,  на первой же остановке, прочь.  А пока поезд идёт.  И вся надежда, что дети не умрут,  но времени так мало.  А где-то Йося пробирается в леса, к партизанам,  а где-то,  оставшаяся многочисленная её семья, выжившая  в прошлых погромах гражданской,  махновщины,  репрессий,  идёт в сторону Бабьего Яра.  Но стволы автоматов пока холодны.  И травы налиты соком жизни.  И соловьи.  И свист их,  как марши.  И немецкий солдат, стоя у края бездны, подает девочке оброненную тряпичную куклу. Молодой белобрысый парень. И улыбка такая, без издёвки, открытая.  И семья исчезает,  падающая большими тряпичными куклами.  И дышит земля.  И перестает дышать.  А эшелон уносит, спасшихся, тук-тук, от беды, тук-тук. 
     Они добрались.  Вопреки всему.  Сходя и снова садясь.  Им и тут повезло.  Разрешили поселиться,  принимая за сумасшедшую,  валявшуюся в ногах, умоляющую, чтобы  не отправили их в лагеря.  Ведь Йося  остался на оккупированной территории, а это уже пятьдесят восьмая, дробь один Б.  Оставили. «Скоро сами подохнут».  Не буду описывать,  как они там жили,  в Сибири.  Как  Сару,  «член семьи врага народа»,  обязали печь хлеб для армии, не имея возможности взять себе краюшку кроме,   разве крошек с поддонов.  Как  моя мама,  сидя на высокой печи и,  сходя с ума от голода,  просила солдат: « Дядя,  няма,  няма».  Как упала она с высоты и рассекла лицо, а Сара не могла ей помочь,  потому что ребята из НКВД стояли рядом и был график и надо было хлебами этими семью накормить весь народ.  И она пекла, а ребенок лежал и плакал беззвучно, научилась беззвучию.  И в перерыве нитками,  по живому, зашили лоб.  Не буду об этом писать. Каких мне надо красок  для этого.
    Не буду описывать,  как взяли  старшего в армию,  семнадцатилетнего.  И  как прыгали новобранцы на ходу в проходящий состав. И не ведомо,  выжил ли он в том прыжке или был перемолот, как десятки других,  под колёсами состава.  Или,  как председатель колхоза не разрешал им работать и зарабатывать трудодни.  Это уже потом он заболел сибирской язвой и испустил дух,  упав в силосную яму.  А они,  в самом деле, подыхали от голода и холода, чудом спасшиеся тогда, под бомбёжкой.  В глубоком тылу,  среди своих.  Сара и трое детей.  Нашли кем-то не собранную картошку и руками скребли мерзлую землю,  выковыривая по кусочкам вмёрзшие клубни.  И варили  бурду.  И терпели.  Вся страна терпела.  Не буду об этом писать.  Но напишу,  как нашла она сдохшую лошадь.  Вернее, часть задней ноги,  не съеденную зверьми.  И как несла  на себе, понимая,  что вот это поможет им дожить до весны.  А там уже осока и в ней какое-то молочко,  а там уже ракушки,  и они еда.  И ягоды.  Дотянуть.  Она несла,  счастливая,  на себе это кусок сгнившего спасения их.  И звёзды освещали  путь через лес.  И  наконец-то появилась надежда. Надежда.
    И вышли на дорогу волки.  И перегородили путь к отступлению.  Да и куда бежать. Сил то.  Волки, как и времена, были лютые.  Дом, вот он, рядом.  А там дети. И она опустилась на колени.  И  голову долу: «Где ты, Бог?». Стая сдвинулась плотнее и стала приближаться.  И она, на коленях, плакала и говорила.  Волкам,  себе,  дороге.  Обо всём. О чём могла вспомнить. И о том, что вот в доме дети. Её дети. И умрут они вслед за ней. Не той страшной смертью в пасти хищной, но от голода. И замерзала, и коченела, и теряла ощущение времени. И чувствовала рядом,  совсем рядом,  дыхание. Минута, час?  Собралась с духом и подняла голову. На тропе никого.  Следы  только на снегу.  Никого.  Зиму пережили.  И ещё зиму. Век был волком. Но волки?  Кем были они?
    Вернулись.  На пепелище. И всё снова. В сорок девятом семья воссоединилась. Йоси отвоевал партизаном  и отсидел в  сталинских лагерях. Матвей отслужил семь лет на флоте. Дети подросли. Сорок девятый. На мельнице, месте работы Йоси, нашли пустой мешок от муки.  Дело колосков.  Уже сидел, морда лагерная.  В подвал. А Сару на допрос.  Где мука, сука?  Прикрываешь? Молчала, вспоминая дорогу и волков.  Но эти были пострашнее.  И руки ей в просвет дверной и закрыли тяжёлую дверь.  Вернули в сознание ледяной водой. И снова и снова. Но опять повезло.  Отпустили, за молчание видно, за то, что нечем было подписывать.  Да и не могла она, неграмотная же.
     Бабушку свою я помню пожилой, лет семидесяти. Тёплого человека. И негнущиеся пальцы и страшные шрамы на плечах, которые она, стыдясь, старалась всегда прикрыть.
    Пенка на хлебе.  Детское счастье.  Дом, белённый известью.  Пол глинобитный.  Кудахтанье кур.  Летний полдень. И крупная зернистая соль слов, просыпанных на дорогу.


Барселона. 26.06.15