Баба Лиза, Бог и Бах

Баба Лиза, мама моего отца, всю жизнь прожила на маленьком хуторе под Брянском. Читать и писать она не умела и, конечно, ничего не слышала о немецком композиторе Бахе. Не знала она ни поэта Гёте, ни писателя Андерсена, ни художника Дюрера... Для неё все немцы были фашистами, потому что баба Лиза пережила оккупацию. И это был её единственный опыт общения с представителями этой нации.
Моему отцу было восемь лет, когда он бросился защищать её от пьяного немецкого солдата, пытавшегося «поухаживать» за его мамой... То ли солдат попался добрый, то ли Бог спас мою, истово верующую в него, бабушку и её сына, но страшного не случилось - они остались
живы...
Об этом эпизоде мы с братом узнали уже в юности, а в детстве о войне слышали чуть больше, чем бабушка о Бахе, а потому, приезжая на брянщину, всё время дрались из-за немецкой вилки, которая, неизвестно как, оказалась в доме у бабы Лизы и деда Фёдора. Нам хотелось непременно этой вилкой есть со сковородки жареную картошку... И ещё мы ходили купаться на «бомбу» - маленькое круглое озерцо за железной дорогой, которое образовалось, по деревенскому преданию, от разорвавшейся на этом месте во время войны авиабомбы. Так что представления наши о том, что пережили наши близкие, были весьма туманными и где-то даже романтическими.
Мы любили странную речь нашей бабушки, ту мелодичную и яркую смесь русского с украинским и белорусским, эти её «цыбули», «гурки», «шкварки» и дух парного молока, которым она всегда пахла. Мы смеялись над её привычкой молиться Богу - нам казалось, что мы такие умные и просвещённые, ведь с самого садика знали, что никакого Бога нет. Она сердилась и громко, чтобы слышали родители, нараспев выговаривала: - Дураки ваши батьки да матки!
Она лечила молитвой всю деревню от мала до велика, а нам было даже как-то неловко видеть приходящих к бабе Лизе страждущих - все знали, что для этого существуют больницы и врачи...
Мне было пятнадцать в то лето. Дома были только мы с бабой Лизой. Бабушка возилась на кухне - варила свой особенный борщ - нигде никогда больше я такого не ела. Утром мы собирали вместе с ней полевой щавель - она всегда добавляла его в борщ. Потом бабушка молилась и просила у своего Боженьки дождичка - уже недели две стояла жара и, казалось, конца ей не будет. Бабушка трудно и шумно дышала - она страдала астмой и не спала по ночам, боялась, что умрёт и напугает нас...
Я бродила по саду вместе с курами и, как всегда, ждала от него каких-то маленьких чудес. То на пустом сливовом дереве найду одинокую, тёмно-синюю, с туманным налётом сливу, то, прислонясь к старой вишне, увижу, как на стволе, подобно кусочку янтаря, таинственно мерцает большая капля смолы - она так волшебно пахнет! То сядет мне на голое плечо маленькая мохнатая пчёлка - казалось бы, чему тут удивляться - пасека моего деда в десяти шагах от меня, в палисаднике, среди огромных «золотых шаров»! А мне всё кажется сказочным, исполненным какого-то тайного смысла - и ласточки, прорезающие воздух над головой, и эти лопухи под ногами, и неглубокий наш колодец, отражающий старую липу с просветами неба в ветвях...
- Лорка! Сорви цыбули трошки!- кричит бабушка из дома. Пока я иду к луковой грядке, в мире что-то внезапно меняется - как в кино, когда вдруг пропадает звук. Каким-то внутренним, животным чутьём я понимаю, что это «что-то» надвигается на меня с неба. Я поднимаю голову и смотрю наверх. Огромное белое облако - тяжёлое и, словно бы взбитое чьей-то сильной рукой, движется к нашему дому через ржаное поле, за которым начинается лес. Я заворожённо смотрю на него, не в силах оторвать глаз и не в силах остановить этой безмолвной музыки - трагической и возвышенной...
Дождь лил весь вечер. Он наполнял дом ароматами леса и поля, запахами коровника и палисадника, и я не успевала просмаковать один запах, как его перебивал другой. А бабушка стояла на коленях перед иконами и благодарила, благодарила Бога, прерываясь лишь на секунду-другую, чтобы перевести своё больное дыхание...
Драматизм зрелого возраста не в том, что мы стареем, а в том, что мы можем просить прощения у наших, далёких теперь, близких за свою юношескую высокомерную придурь лишь мысленно, в том, что самое большее, что можем сделать для них сейчас - это не предать память детства да поставить свечечку за упокой, придя в церковь в минуты своих собственных мучительных раздумий над жизнью. И прижать их к сердцу можем только мысленно, и поплакать лишь в подушку, а не в бабушкин фартук, который всю жизнь был частью её повседневного гардероба и так сладко пах молоком и мёдом...
Странно, что вся эта маленькая история про облако и дождь, вымоленный бабушкой у Бога, всплыла в моей памяти совершенно неожиданно, казалось бы, ни с того ни с сего. Однажды перед сном я слушала скрипичные концерты Баха. Уже в полудрёме я ждала начала адажио в ми-мажорном концерте. Очень люблю эту грузную, тягучую, глубоко трагическую музыку, которая, однако, никогда не подавляет меня, напротив, неизменно просветляет. И вдруг, с первыми звуками континуо, я увидела себя девочкой, стоящей среди бабушкиного огорода, которого давно нет, как и нашего маленького хутора, сгоревшего уже после смерти стариков. Музыка надвигалась на меня, как туча в тот далёкий летний день, когда, замерев перед луковой грядкой, я неожиданно для себя вдруг поверила в Бога.