Холстомерс. Третья история автомобиля

 предыдущая часть: http://www.proza.ru/2015/03/28/69 


 История 3

На моем заднем бампере приклеено изречение на иврите: «На… Нах… Нахм… Нахман из Умани» — приносящее счастье заклинание, если произносить его с придыханием и с заиканием. Выше — еще один лозунг: «Не сдвинемся с Голанских высот!». В меня вливают только кошерный бензин на заправке, что чтит субботу. Я — чинный и соблюдающий традиции, как и подобает автомобилю благочестивого раввина Ицика Коэна.
Над приборной доской старец в покрывающем голову талите направляет нас в пути. Хамса — амулет в форме ладони с текстом дорожной молитвы, подвешенный под зеркалом заднего вида, оберегает нас.
Днем я дремлю на улочке недалеко от центра города, где рядом расположены религиозный совет и синагога «Чудо Торы», а ночью — в шхуне, где в субботу перекрывают шлагбаумом дорогу. Там похожие на Ицхака благочинные обитатели живут в праведности, исполняют предписания, блюдут кашрут и особенно рьяно выполняют заповедь «Плодитесь и размножайтесь».
Раввин Ицхак Коэн — выдающаяся личность. Черная шляпа, покрывающая его круглое, светящееся улыбкой лицо, очки и седеющая лохматая борода создают ему облик мудреца, познавшего истину в многотомье Талмуда. Мой двигатель урчит от гордости, когда целуют моему Ицику ладони и просят замолвить слово. И мудрый ребе никому не отказывает. В самых запутанных обстоятельствах находит он подходящий стих из Торы и так дотошно растолковывает его, потешаясь по-доброму над малыми человеческими слабостями, что непримиримые враги вдруг ощущают себя братьями-евреями и обнимаются в духе Галахи, дивясь ниспосланной свыше мудрости раввина. Ну а если дело попадется настолько затруднительное, что в житейской плоскости не имеется разрешения, то и тогда напутствует раввин: «Будем ждать Мессию, жить в праведности, есть кошерное, размножаться детьми и добром, соблюдать субботу — и тогда обязательно снизойдет великое счастье». И уйдут окрыленные люди, поверив в завет, что еврей еврею всегда поможет, что еврей еврею — брат. И в небесных сферах будет им Божье благоволение, если только станут они истово молиться — умолять да замаливать и чтить субботу.

Уже два дня раввин Коэн молился дома, не ездил ни в синагогу, ни в религиозный совет по причине весьма уважительной: Бог, видимо, очень любит его с женой, если в таком почтенном возрасте опять осчастливил их малюткой. Пока Лея отходила от родов, принял Ицик на себя готовку, утирание носов и умывание разросшегося семейства.
Но сегодня, слава Богу, ответственность затемно подняла Ицхака. Он сел в меня, чтобы проехать наш путь до центра — тысяча восемьдесят метров по спидометру, с двумя светофорами, захватив по дороге постоянного пассажира — Дуди. Его лавка как раз напротив религиозного совета.
Дуди, услышав меня, прямо из постели подскочил к окну, поприветствовал раввина поднятой рукой:
— Уже выхожу!
Ицхак включил радио, начался первый выпуск новостей.
Я любил радио. В нашей шхуне все события предопределялись шестьюстами тринадцатью предписаниями и запретами Торы. А в радио кипели страсти, приключалось всегда будоражащее. Приглашенные в студию говорили разом, перебивали, перекрикивали друг друга. Там пульсировала жизнь: разражались скандалы, раскрывались аферы, кого-то арестовывали и судили, объявлялись забастовки, устраивались провокации, перестрелки и террористические акты. Сводки атмосферных фронтов передавались в эфире с таким нагнетанием страстей, что впору было эвакуироваться или прятаться, а правительству — принимать чрезвычайные меры. На днях в медицинской передаче некий Авишай из Тверии, уповая на сочувствие, вещал на всю страну про свои кроваво-болевые перипетии затяжного процесса опорожнения.
Из радио выплескивалась ненависть, там все не выносили друг друга. Ашкеназы — сефардов, и наоборот; светские — религиозных, правые — левых. Ультрарелигиозные отделились от всех высокомерным частоколом. Периферийные не любили снобов из Тель-Авива, в ответ получив презрительную кличку: Арси. Но больше всего ненавидели евреи арабов и арабы евреев. Ненависть издавна стала краеугольным камнем сосуществования двух народов. Именно ненависть к двоюродным братьям скрепила собравшихся здесь со всего света людей в единый народ. Да покрепче религии. Ненависть, вложенная в избирательную компанию, превращалась в капитал, приносящий максимальные политические барыши.
Сегодня в новостях гневно обрушились на выявленные журналистским расследованием скрытые контакты израильтянина с врагами, с Организацией освобождения Палестины. Рав Ицхак Коэн негодовал, слушая представленные с упоением разоблачения, и шептал дрожащими губами молитвы. А между молитвами ругался: «Мамзер! Мумар! — Бастард! Вероотступник!»
Минут через семь вышел Дуди со стаканчиком дымящегося кофе, поставил его на капот и, церемониально улыбаясь, поцеловал раввину руку:
— Ну-у, маза-аль тов — поздравляю! Поздравляю! Поздравляю!
Потом плюхнулся на сидение пассажира. Кофе, на мой мазаль — на мое счастье, сегодня не выплеснулся на коврик.
— Как? Все нормально?
— Слава Богу! Слава Богу! Слышал?! Этот Авнери [3]…
— Не-а. Опя-ять?!
Он тревожно прислушался к радио.
— Ле-евые! — махнул рукой. — Что же ты от них хотел? — и продолжил: — Знаешь, когда такие начинают болтать о мире, я судорожно хлопаю себя по карманам, проверяя кошелек, а в лавке машинально захлопываю кассу.
— Ну не может еврей с арабами якшаться! Не может! С отродьями незаконнорожденного Измаила [4]. С тех еще времен повелось у них: стащить да присвоить. И веру нашу стянули, извратили да испаскудили! Выдали под своим, слышал ты? — раввин поднял перст над рулем и продолжил: — Своим товарным знаком «Ислам». Теперь на наследство Авраамово притязают, дарованной нам земли домогаются.
— Ну да, у меня позавчера арабы закупались, зачем-то им приспичило. Бизнес бизнесом, но так страшно было: отвернусь, а он ножом пырнет в спину.
— Говорю же — арабы!.. Чтобы человек, рожденный еврейской матерью, сотрудничал с ними, помогал сбросить нас в море! Должна же быть у еврея генетическая память.
— Уничтожать отщепенцев надо! Меир Кахане [5] прав!
— Когда обращаемся: «Шма Исраэль Адонай Элоэйну Адонай эхад!», я трепещу каждый раз, ощущая Его присутствие, участие, взгляд, наше общее предназначение Его народа. Эрец-Исраэль во всей полноте была дана Всевышным, Творцом всех земель, своему избранному народу, Израилю. Да что говорить, что говорить! Израиль! Веками взывали, чаяли: «В следующем году в Иерусалиме».
— Разве не помнишь, не говорил тебе? — раввин запальчиво взглянул на Дуди, и всплыла перед обоими рассказанно-пересказанная история.
Я ее уже помнил наизусть — как бежала семья семилетнего Ицика от фашистов из Польши через полсвета. Через сибирский лагерь, через Харбин, через грязные поселки. К Земле обетованной! Оставив по пути могилки Енты, Песи, Хирша. Плыли на судне. Паслись на болячках мухи, мучила жажда. Ежедневно кто-то умирал, их трупы бросали за борт.
Умер Тедик, их самый маленький и оберегаемый. Отец читал молитву, а мать, уже болевшая, не пережившая поездку мама билась и ломала руки. Потом папа, вздохнув, сбросил завернутое в онучу тельце и глядел постаревшим взглядом, как волны, недоверчиво поиграв с добычей, проглотили ее. Маму от борта оттаскивал матрос, хриплые всхлипы извергались из ее угасавшего тела.
Отец медленно развернулся.
— Двора!.. Двора! — обнял жену. — Господь испытывает нас… Двора!.. Слышишь, Двора?! Достойны ли мы Земли обетованной?! Пустят ли нас туда, в Палестину? Или, Двора, мы слабы и недостойны?!
Там, в Палестине, рай, — представлялось Ицику, — там райские кущи. Люди там — сытые, веселые, угощают невиданными яствами: булочками, сушками. В той чудо-стране закончатся все невзгоды.
— Я, вот думаю, Дуди, а не испытывает ли до сих пор нас Создатель? По какому замыслу не поражает Он среди нас отступников? Ведь среди арабов все как один грезят сбросить нас в море. А у нас…
— А нас на два еврея три мнения. Нечего тут и думать — убить предателя! Пред всем народом растерзать.
Раввин задумался, возразил:
— Не годится еврею убивать еврея. Сказано: «Не убий». Чую знак я. Он велит нам оскопить изменника! Оскопить, чтоб не извергалось его ядовитое семя на святую землю.
Дуди благоговейно глядел на раввина: какой он мудрый и благородный!
Мы уже давно доехали, но, как обычно, выключив мотор, оставались Ицхак и Дуди на местах, ощущая блаженство от единомыслия.
Дуди наслаждался и гордился общением с раввином, и благодарственные вспоминания поглощали его: «Только встал я на ноги со своей лавкой. Только люди стали приходить, покупать, только рассчитался с кредитами. Решил, что уже пора, — самый первый в шхуне вывез семью в Эйлат. Все бы лады, так Яфа, старшая, связалась там с одним шлимазлом [6]. И, возможно, даже с гоем, не евреем — он же голову не покрывал. Снюхались, стал он к ней наезжать из Петах-Тиквы. Пресек, казалось, это безобразие. Так они, как коты, — по школам, по дырам всяким. Чтобы склоняли соседи, шиксой дочку называли!
И за что, Господь наш, ты послал на нас позор? Если не я праведный, то кто? Иль не исполняю Твои предписания, не молюсь исправно? Не мешаем — упаси Бог! — мы мясное с молочным. И понятия имеем: что Америка, например, — хорошо для евреев, что Бейтар Иерусалим — это наша команда, а арабы и Советский Союз созданы дьяволом, чтобы вредить народу Израиля. Что шлимазл этот тоже послан Сатаной изводить нас. Я тогда сильно побил Яфу, закрыл ее дома, чтоб ни ногой за порог, ни в какие там школы. Дома пусть читает Тору, в Торе обо всем сказано.
Комиссии и полиция саранчой налетели. Побежал я к раввину, руки ему целовал, говорил о своем горе. Ицхак Коэн, слушая мой сбивчивый рассказ, источал свою мудрую доброжелательность, и я уверился, что раввин вместе с Богом помогут мне. Так и вышло. Растолковал к моему случаю написанное в Торе мудрый ребе, так интерпретировал, что выходил я прав и чист, и ни один суд человеческий не станет оспаривать Божью волю. Отвадил раввин от меня напасти, где и с кем надо поговорил — мы же все свои, в кипах ходим! Все стихло, утряслось».
— А знаешь, почему у нас появляются отщепенцы? — продолжил раввин разговор, поглядывая на заходящих в синагогу, укутанных в талит.
Высказаться было важнее, чем даже спешить на молитву.
— Слишком жизнь стала комфортной. Привыкшие к удобствам и соблазнам, кланяемся Богу уже по привычке. Душу свою, издревле место для Всевышнего, превратили в пантеон, куда, как в гардероб, складываем новомодных божков.
Считаем себя приверженными демократическим ценностям, боремся за какие-то права человека, как будто не Бог и не его Тора определяют наши права. Нас окружили истуканы, мы поддались идолопоклонничеству, которое всегда выкорчевывали наши выдающиеся мудрецы. Вот еще одного божка на красную полку выставили, толерантностью его назвали. Мол, терпеть я буду, если даже что-то идет вразрез с Торой. Кто я такой, чтобы судить? Пусть судит Бог. Он и судит, и вкладывает свои суждения и толкования в уста тех, кто не споткнулся, не ослушался Его. В наши уста. Поэтому мы не только можем, а обязаны обратить гнев против всякого отступления от Слова и Духа.
Переродились мы, зажрались, гоняемся за богатством, за могуществом, будто не хватает нам дара избранного народа. Глядит Он на своих избранных, но неприлежных. Смотрит, как мы трапезничаем вином с сыром, как тащимся с прикольными друзьями от погремушек и дикой музыки. И когда враги ударят нас, так уже готовы, совсем как христиане, подставить другую щеку. И когда презрение Бога перевесит Его любовь к нам, в гневе Он позволит арабам, как когда-то филистимлянам, грабить наш дом, насиловать наших жен, убивать наших воинов.
Нет — мы упрямые, сильные! Две тысячи лет шли мы поперек устоев и оберегли среди презрения и понуканий наше внутреннее достоинство и веру, и поэтому сохранились нацией. Где сейчас те римляне, что рассеяли нас по миру, всякие халдеи, финикийцы, амаликитяне, филистимляне — куда подевались все наши недруги?
Найдется среди нас Давид, что воскликнет: «Бог един!» — и разобьет чудовища. Карающей рукой выжжет все язычества, разобьет новомодных идолов и мнимых божков. И будем идти своим курсом, как уже делаем почти шесть тысяч лет. И сказал Яхве: «Теперь иди и порази Амалика и истреби все, что у него... и не давай пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла». Только так мы продолжим свое житие на нашей земле! И пускай война с арабами, современными врагами нашими, будет двести лет и триста лет. Много это для нас, для наших многих поколений, но что для Создателя эти триста лет, если он сотворил мир уже почти шесть тысяч лет назад?!

Растаяло золото на редких облачках, по-дневному хмурились кипарисы на далеком пригорке. В синагоге уже собрались для молитвы. Пора!
Я видел, что, как обычно, подошел Ицхак к Ахмеду. Ахмед, уже много лет убирающий в религиозном совете, широкой улыбкой поздравлял Ицхака Коэна. Раввин считал богоугодным делом помогать вечно нуждающемуся арабу и на все праздники, и еврейские, и арабские, вручал ему подарки. Ну а когда рождались у обоих дети — то и сам Бог велел! Торжественно достал Ицхак из портмоне деньги.
— Ну-у! В нашей с тобой демографической войне счет уже восемь — шесть! Да?
— Маза-аль тов! Счастья! — Ахмед тряс дарующую руку. — Как здоровье госпожи Леи?
Глаза его светились почтением и благодарностью: «Раввин Ицхак Коэн — отзывчивый и добрый человек. Справлю я на твой подарок новые учебники и сандалии детишкам. Долгого здравия всей твоей семье!»
Проскочила озорная, понятная Ицхаку ухмылка: «Я-то помоложе буду!». А поднявшуюся смуту Ахмед удержал в себе: «Я бы давно выиграл с разгромным счетом наш демографический матч, если бы постоянно не задумывался о куске арабской лепешки — лафы. Бог един у нас, да повернут к миру иудейским обличьем, не замечает наших тягот и обид. Обратился бы Он взором к своему пророку Ибрагиму!»

В синагоге накручивали ремешки тфилина [7] на руку, а вторую черную коробочку накладывали на лоб.
«Благодарю Тебя, Царь живой и сущий...» — ясно я слышал, как звучно затянул раввин Ицхак Коэн, как за ним подтягивали остальные, нестройно, постепенно просыпаясь и обращаясь душами к Творцу, но все вместе в унисон заканчивали песнь «Царь вселенной, Который освятил нас заповедями Своими и повелел нам омывать руки» и кланялись едино.
Поселок просыпался. Заспешили работающие, кто-то догонял отходящий автобус. Люди постарше теснились у еще закрытой двери поликлиники. Подходили другие, степенно несли бутылочки с мочой и кланялись одноклубникам по историям болезни. Автобус привез старшеклассников, и, пока не зазвенел школьный звонок, они оглушили четверть мира своим гамом. Поднимающееся солнце заслепило бликами и чрезмерностью, шхуна выцветала и вымирала — жара уже с утра загоняла в тень.
Хозяева лавок скучали у входов, с надеждою дожидались покупателей. Те же, кто отвык спешить, просиживали день-деньской со стаканом остывшего кофе под навесом рядом с лавкой Дуди, играли в нарды и смотрели повтор вечерних состязаний по «Евроспорту». Кошка с осанкой принцессы шествовала по открытой крышке зеленого мусорного контейнера и, брезгливо водя усами, искала еду в мусорных пакетах. Всё паршиво воняло человеческим духом, но не терпелось пожрать.
Задремал я на жарком солнце и очнулся от завываний громкоговорителей на минаретах в арабском поселении, раскиданном сразу за дорогой под нами, на складках склона. В накаленной утробе моей била по карбюратору вонь от давно уроненных запачканных подгузников, раздавленных кукурузных хлопьев, засморканных салфеток. Только перед праздниками меня вымоют и вычистят до последней крошки. Еще ждать и ждать! Возле школы высокие эвкалипты давали тень, упрятавшую несколько автомобилей, но раввин Ицхак не ставил меня так далеко. На моей памяти — еще у раввина было только трое детишек — благоустраивали этот перекресток центральных улиц. Замостили плиткой тротуары, высадили саженцы. Но не стали деревьями засохшие саженцы, раскрошилась плитка.
Я добропорядочный автомобиль почтенного раввина Ицхака Коэна, но...
Возможно, залитый во мне бензин размешивают с водой на заправке, но в смрадную такую жару бродит во мне крамола: вот я, рожденный мчаться по автострадам, тускнею в этом неприглядном городишке, где для повернутых к Богу людей светит прошлое гораздо ярче, чем разбитые шары фонарей, где бросается в глаза убожество.
С другой стороны дороги неухоженность цепляла взгляд еще сильнее. Беспорядочно разбросанные дома первозданно бетонного цвета мешались со строительным мусором, ржавыми цистернами, теплицами с рваной пленкой. Плоские крыши, ощетинившиеся арматурой, были заставлены черными баками для воды, бойлерами, телевизионными антеннами. Над всей этой мешаниной торчали минареты многочисленных мечетей — столпы уклада!
Сразу за арабским селом тянулись до горизонта песочно-серые склоны. На востоке терялись они среди ломаной линии голубоватых гор, а на западе грязное марево смога скрывало и море, и прибрежный Тель-Авив. Только ночью привораживает он мириадами огней, гирляндами улиц, бегущих в разные стороны, и в световом муравейнике с трудом различимы блуждающие звездочки моих собратьев.
Лишь иногда, когда не сжимается смогом пространство, послеполуденное море зажигается золотом, а город высветляется, становится воистину Белым городом [8], и я невзначай слепну от зависти, когда по моим стеклам пробежит зайчик от мчащегося там автомобиля. Вроде бы мы, автомобили, созданы быть исполнительными и функциональными, и не заложили в нас способности страдать, влюбляться и завидовать. Но, слепя бликами, зовут собратья туда, где не ездят, а мчатся, где не по расписанию и не по предписанию любят и ненавидят, радуются и скорбят...
Наши два спящих селения надеются на чудо, ждут, что расцветут они, каждое по-своему. «Вот придет Мессия!» — чают в нашем. Здесь и там уповают на доброго дядю-инвестора.

Из религиозного совета вышел раввин Ицхак и оторвал меня от философских раздумий.
Мы поехали на обед домой. По его виду я понял, что он переделал на сегодня все дела и с обеда возвращаться не собирался. К тому же в его руках я увидел бланк ктубы — брачного договора по Галахе: вечером мы с раввином едем проводить свадьбу. Рава Ицхака Коэна часто просили быть раввином на свадьбе.
Я стоял на стоянке сада торжеств. Похоже, свадьба была богатая, потому что невдалеке от меня стояли представительные Ягуары, благоухавшие дорогим бензином. Огромные Кадиллаки, Олдсмобили и прочие «американцы», шумные и бесцеремонные, выглядели монстрами, страдавшими одышкой после череды нефтяных кризисов. Много стояло молодежи, хваставшей всякими нововведениями и причиндалами, презрительно игнорирующей таких, как я, ветеранов. Неужто я сам стал бы разговаривать с каким-нибудь Фиатом, или выскочкой Субару с новомодной округлостью во внешности?!
Вдали я заметил Ауди и помигал ему отраженным светом. Он тоже обрадовался земляку. Мы вспомнили родину, наши конюшни. Да много о чем найдется перемолвиться, если чувствуешь близость. Стоянка заполнялась, жених уже ждал невесту, волновался и посылал гонцов встречать ее.
А мы с Ауди отсвечивали бликами и не могли наговориться.
Вдруг, не знаю как, но у меня, ровно стоящей заглушенной машины, заклинило руль: я увидел Рона, вышедшего из кабриолета Альфа Ромео с большим букетом белых цветов. Мне хотелось подать знак, сверкнуть фарами. Но я же автомобиль, не какой-то там человек. Он скользнул по мне взглядом, узнал. Помнишь, Рон, как удирали мы с тобой от полиции? Я был резвый, с амбициями. А помнишь, мы ехали?..
«Матч не состоится, билеты подлежат возврату!» — Рон спешил туда, откуда доносилась музыка и где так заманчиво светились пальмы, увешанные гирляндами.
Вскоре приехала невеста в длинном белом платье. Мири?! Та же самая Мири? Бог человеческий, как она перевоплотилась! И какая красивая в белом платье! Как идет ей! Никогда вроде бы не был дотошным или, как женщины, прозорливым, но даже я, железяка, заметил, когда Мири выходила из машины, как выступил животик, спрятанный портняжным умением в элегантные складки наряда. Помню твои мечтания, и вот — мечты исполняются. Будь счастлива, Мири!
Оттуда, где шло торжество, доносились Ициково пение молитвы и благословений. Его чуть гнусавый тенор затянул:
— Сасо-он ве симха-а! Счастья и радости! — так убедительно, что, казалось, сами ангелы вселялись в души молодых.
А рав зычно растягивал:
— О-ошер ве аше-еер! Счастья и богатства! — и небеса, разверзнувшись, вручали молодым конверты.
А Божий поверенный Ицхак продолжал вести свадьбу. Я слышал усиленные микрофоном его реплики, его комичное якобы «чтение» ктубы (кто из веселящихся проникнется религиозно-юридическим крючкотворством?) — и зал заводился. А мой Ицик — я представил, как он улыбается смущенной улыбкой и поглядывает многозначительно на животик невесты, — сообщает залу, что ходили вчера по городу глашатаи и призывали всех, кто знал что-либо предосудительное о невесте, сообщить об этом «миру». Но никто ничего плохого не мог сказать о скромнице Мири, раввина прервали бурными аплодисментами.
Ягуар направил свет на меня: «А веселая сегодня свадьба! А?»
Ицхак в затрапезном костюме среди богатых и высокопоставленных — тамадой верховодил на свадьбе. Он упрашивал Мири, чтобы она никогда не надевала дома мантию, а была любящей и любимой женщиной, такой красивой и умной, как сегодня.
Жених разбил стакан в память о разрушенном храме, началось под «Семь сорок» неудержимое веселье. Подняли над танцующими кресла с молодыми, и они, умудрившись как-то обняться, отплясывали над всеми.
Я увидел вышедшего Ицхака. Весь взмокший, он благодарил Бога, шептал молитву, кланялся. Ему следовало отдохнуть, он глубоко дышал и убегал в дальние уголки сада торжеств от шума свадьбы, что все еще сжимал его голову. Я знаю, там Ицхак глядел в небо и удивлялся видимым звездам, мирам далеким, подмигивающим, разлетающимся. Издавна привлекало его таинство мироздания, бесконечность Его дел. Не секретом для меня были Ицхаковы думы. Кто лучше меня его знал? Мы столько лет вместе, сидение провонялось им, а на руле и ручке передач наслоения его пота засохли несмываемой жирной коркой!
Думал Ицхак о расширяющейся Вселенной, о первозданном взрыве. Это-то сочеталось хорошо: в первый день Сотворения и был взрыв, разделивший тьму и свет, а когда появились звезды, то их разбросало потоками от взрыва. Вот только никак не мог решить мудрый ребе, расширяющая Вселенная — хорошо это или плохо для евреев? Сегодня вот тоже не подсунул Создатель разгадку на звездное небо.
Звезды подмигивали на ночном экране. Спустился освежающий ветер.
«Что может быть величественнее Бога и его трудов?!» — восхищался раввин. Я знал, что именно думал ребе: «Где-то там, в безграничных просторах должны еще существовать другие еврейские цивилизации». Так тепло стало на душе раввина — мы не одни среди антисемитского окружения.
Кто-то скребся по мне. Засунули проволочный крючок под резинку стекла и открыли дверь. Арабчонок, что уже примелькался на этой стоянке, влез в меня. Маленькой ножовкой неожиданно быстро перерезал закаленную сталь противоугонного устройства. Это на новые машины ставят электронные системы. Вырвал из рулевой колонки провода, соединил малый их, как положено, и завел меня — как я мог сопротивляться человеческой воле? Я уже не раз привозил раввина в этот сад торжеств и не однажды видел этого пацаненка, пристающего к подвыпившим гостям, что-то им подсовывающего, как потом узнал, — наркотики. Фыркнули Саабы, солидарно заревела тысячами сверчков сигнализация у нового Мицубиси.
Я, собранный из самых современных материалов, созданный для скорости, комфорта, для ублажения чьих-то амбиций, до сих пор гордился вложенными в меня новейшими техническими идеями и технологиями — и вдруг ощутил себя бесформенной грудой… Нет, не железа. В железо тоже вложены формулы и человеческий труд. Я рассыпался в ничто после надругательства надо мной. И это разрушительное зло исходило от пятнадцатилетнего шкета.
Мы долго петляли между цитрусовыми садами по проселочным дорогам. Началась другая моя история.

[3] Ури Авнери — израильский политик и журналист крайне левых взглядов. Встречался с Арафатом.
[4] Измаил (Исмаил) — старший сын Авраама (Ибрахима) от служанки Агарь (Хаджар), египтянки по происхождению, считается прародителем большой части арабов.
[5] Меир Кахане — ультранационалистический еврейский экстремист, организатор «Лиги защиты евреев» в США в 1968 году и движения «Ках» в Израиле. В 1994 г движения «Ках» и «Кахане Хай» были запрещены как террористические. «Меир Кахане прав!» — лозунг последователей Кахане.
[6] шлимазл — уничижительный термин, обозначающий хронического неудачника
[7] тфилин — охранные амулеты, элемент молитвенного облачения иудея: две маленькие коробочки из выкрашенной черной краской кожи, содержащие написанные на пергаменте отрывки из Торы. С помощью ремешков надеваются на локоть и на лоб.
[8] Белый город — один из эпитетов Тель-Авива, из-за большого числа белых домов начала прошлого века, построенных в стиле баухаус.



Окончание: http://www.proza.ru/2015/06/27/616