месяца нисана

Меняется хоть что-то в твоей жизни? А, прокуратор?
Не знаешь или не хочешь знать. Когда ты врубался тогда в полчища германцев и коня убили под тобой... И ногу ты потом подволакивал... до сих пор подволакиваешь, что скрывать. И по ночам плохо спишь...
Потому что опять перед глазами — кромешный мрак, конско-человеческое месиво, серые полосы металла, круглые заржавленные шлемы легионеров, верзилы в медвежьих шкурах, голые по пояс… Храбрецы.
Когда мы вырубали из этого адова месива человеческого мяса и железа наших ребят... Разве я прошу за это прощения, боги? Кентурион Крысовой попал в капкан. Что я должен был кричать? За родину, за кесаря?! За Рим?!
Чушь собачья. Конский навоз. Моя память.
Я кричал: «Крысобой попал в ощип». Словно он курица. Или утка. Или кто-то еще. Это потом переиначили, что я кричал: «За мной! Кентурион Крысобой — именно так, с полным званием — попал в засаду!» Спасем же его, сукины дети!
Ничего. Я кричал: убивай их. Я говорил: вот он, наш кентурион — мы его не слишком любим, но весь легион его знает. И когда нечто знакомое и плотное, то, что можно пощупать и что ты знаешь, как облупленного, попадает в беду, ты чувствуешь, — твой мир в опасности. Все, что ты выстроил за эти годы вокруг себя, все что выросло, наросло, создалось, все, во что ты вложил пот, кровь и семя. В опасности весь мир, весь твой мир.
Мы спасали не кентуриона Крысобоя. Мы спасали себя.
Вот он мой Рим — угрюмый верзила со сплющенным носом и изуродованным лицом. Вот его оспины — это за них я дрался.
От рукояти воображаемой спаты потеет ладонь. Я, пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат, прозванный Золотое копье, не вижу иного, за что стоило бы драться. За капризную губу кесаря? За язвы, смазанные маслом, на его лице? За этот жуткий тошнотворный аромат розового масла?!
Где мой Рим?
Верните мне его.
Мы все — люди без Родины. Только мы еще этого не знаем.