Странствующий ворон

ВОРОН
История настоящего человека

;
Выходить из двухкомнатной обители. Закуривать. Пускать горький дым в свои медленно, но верно чернеющие от смол лёгкие. Возвращаться. Писать.
— Вот же дерьмо.
Очередной лист бумаги летит в угол в скомканном состоянии. А о чём писать-то?
Григорий сидел в отчаянии, плавно переходившем в апатию ко всему, что связано с процессом написания. Себя он, между тем будет сказано, мнил человеком маленьким (отнюдь не по росту) — предпочитал, чтобы его называли исключительно по имени, без фамилии и отчества. Да и что с отчества? Ущербным он считал его: отчеством гордиться положено лишь тогда, когда отче твой что-то из себя представляет. Его же родитель представлял себя успешным членом общества лишь в своих алкогольных грёзах. Сомнительный повод для гордости. Для Григория казалось странным носить имя человека, который человеком назывался лишь согласно догмам биологии и анатомии.
Да и фамилию он особо не любил. Нет, она была весьма звучной и красивой, но Григорий решительно не видел в этом смысла. Если твоё И — твоё настоящее, то Ф и О — пережитки прошлого, отголоски родителей и рода твоего, цепляться за которые грешно и бессмысленно.
Так о чём же писать-то? Хотелось как-то ему создать мир, который вызывал бы у читателя тоску и отвращение. Но мир этот, безутешный и антиутопический, был и без того прекрасно виден через окна, по этой причине занавешенные плотной тканью. Серые бетонные блоки, именуемые «квартирами»; тюрьмы для граждан, в которые они селятся по доброй воле; запустевшие улицы окраин города N. Так зачем описывать реальность? Судьба летописца Григория не прельщала, а больше тем он для себя не видел.
Любовь? Про неё столько написано, её столько уже раз воспето, что красивее для него были лишь сопли, размазанные по пожелтевшему от времени потолку. Волшебное для глупцов чувство было ему незнакомым, а потому чужим. Чужим, а потому ненавистным.
Ненависть? Её и на улицах хватает. И там, где нужны её описания, не применишь литературных тропов. В этой стезе нынче правят канцеляризмы.
Природа? Любой художник тебе скажет — с фотографии пейзаж ни один уважающий себя творец не напишет, ему пленэр подавай. А природу Григорий как раз только на картинках да открытках и видел. И хотел бы выбраться за город, подальше отсюда — но эта связавшая его по рукам и ногам система «работа-дом и всё во благо государства» не пускала его, требовала платы за проход, как превратный страж преисподней.
Люди? Он ведь сам принадлежал к социуму, как бы противно это для него ни звучало. О людях лучше всего расскажет природа, но она молчалива, а потому ещё более коварна и жестока. Она действует молча. И действует безотказно, не оставляя от паразитов следа. Прямо как тот какой-то там препарат от тараканов из рекламы. Или вон то дебильное моющее средство. Уголки рта Григория едва шевельнулись. Наивное «society», — думает, что может контролировать природу хотя бы частично. Ошибается капитально. И не только здесь.
Деньги? К чёрту — слишком больная тема. Нужно их иметь, чтобы о них писать. «В жизни только два пути: либо к богатству, либо прочь от него. Иметь деньги или отвергнуть их, только не гиблая трясина, когда на деньги молишься и не умеешь их добыть». И как раз молиться не хотелось, а писать о них — равносильно поклонению. То же самое выходит, что с любовью — только деньги не чувства. Их проще понять, но не менее сложно достать.
Каждая такая мысль посылала нервный импульс кистям рук, которые всё сильнее сжимали очередной лист бумаги.
Синапсы рвались и метались в костяной лачуге.
 
«Убей ближнего своего».
Мысль, которая, имей она материальную оболочку, шла бы с Григорием под руку.
«Убей ближнего своего». Почему она? Настолько ли прогнил разум немолодого и озлобленного на себя и мир писателя без книг? Настолько ли он обижен населяющим планету Земля видом под названием «человечество», что в его голову стали закрадываться подобные мысли? Неужели дым дешёвых сигарет очернил не только лёгкие, но и глаза его? И, коль уж на то пошло, кого считать ближним?
 
Чёрное и длинное, затёртое и изношенное пальто делало его максимально неприметной фигурой среди улиц даже днём. Выдавали его лишь серые пряди среди аккуратно уложенных, каштановых от природы волос, расположенные на голове хаотично подобно следам от взрывов. Природную хмурость выдавали три морщины на лбу, а неулыбчивость — отсутствие таковых у уголков рта и на щеках. Такие характерные ямочки часто проявляются у тех оглашенных, что верят — «завтра всё будет хорошо, и послезавтра всё будет хорошо, и вообще жизнь прекрасна». От мысли про таких ухмыляющихся по жизни зевак Григорий непроизвольно сплюнул и попал проходящей даме на туфлю. Он даже не успел сообразить, как именно выкрутиться из минутной ситуации, как тут же:
— Мужчина, Вы из зоопарка сбежали? Хамло невоспитанное. Я требую компенсации.
На эту, последнюю, фразу ответ появился за доли секунды:
— А твой папаша требовал аборта от твоей матери, но ты здесь.
Дамочка опешила, став с раскрытым ртом.
— Уйди с глаз моих, юбка, — обронил Григорий и обошёл ошалевшую женщину.

Неудивительно, что он не любил людей. Ещё более неудивительным являлось то, что они всегда готовы были ответить ему взаимностью. И женщин он не любил ещё больше, чем людей в целом и частности.
Женщины. Девушки. Дамы. Мадам и мадемуазели. Шкуры.
Коварные, лживые, продажные, корыстные, загадочные.
Он их ненавидел и в то же время пытался понять. Почему они существуют, почему они созданы и задуманы именно такими, что делает их, в конце концов, дьяволами в ангельском обличьи, волками в овечьих шкурах? Почему они могут то, чего не дано тем же мужчинам, и почему они создают такой дисбаланс в коэффициентах страдания и удовлетворения собственным положением сравнительно с противоположным полом? Чего хотят они все и чего — каждая отдельно? И всякий раз, задумываясь об этом, Григорий был вынужден лезть в аптечку за болеутоляющим — настолько начинала раскалываться от подобных размышлений голова. А она и без них часто давала о себе знать.

Однажды он даже пришёл к выводу, что у глупых людей голова не болит никогда. Болеть нечему. Разве может кость отдавать нервные импульсы?

Натыкаясь на любовные романы в библиотечке, доставшейся по наследству от матери (которую он толком и не знал), Григорий играл в игру: загадывал словосочетание типа «его сердце разрывалось» или даже предложение и пытался его найти в книге. Приходилось прочитывать десятисортное чтиво, однако результата можно было ожидать в 85% случаев. Таким образом, он ещё раз убеждался, что эти сопли не то что яйца выеденного — натуральных, физиологических соплей не стоят, а место им в лучшем случае в уборной с известным предназначением.
Обидным было то, что у матери в библиотечке не было ничего толкового, кроме этих романчиков про сношения двух тел спустя сотни попыток ухаживания, парочки энциклопедий, которые он выучил ещё в детстве, да всяческих справочников, которые ей так и не пригодились. Ходить в городскую библиотеку он не имел желания из-за скопления там людей, а с появлением Интернета любые порывы переступить её порог и вовсе улетучились. Интернет стал его проводником в мир, который он мог создать себе сам. В одном проблема — люди наводнили и его. Сеть не может существовать без человека, и чем там этих особей больше, тем стабильнее она работает. Сеть так схожа с государством в этом плане.
У этих двух понятий, кстати, и вправду много общего. И то, и другое требует твоего пребывания и твоей работы. И то, и другое требует сперва заплатить за то, что хочешь получить. Но стоит ли объяснять, что Сеть совершеннее государства хотя бы потому, что в ней лазейки есть для простого человека, а не для вершителя правосудия или большого винтика механизма, как в государстве? А, чёрт, снова эта бюрократия. Григорий снова сплюнул. На этот раз — на пол магазина, уборщица в котором ничего не заметила. В отличие от кассира.
— Молодой человек! Это Вам не конюшня и не свинарня, нечего тут харкать направо и налево, ясно?
— В таком случае не подскажете, где ближайший магазин? Не хочу выглядеть здесь человеком.
Григорий был вынужден покинуть магазин. За спиной, прежде чем закрылась дверь, послышалась брань старушки-уборщицы.
 

«Убей ближнего своего».
Вместо сотен мыслей, кружащих в его голове, вдруг приходила одна и занимала всё пространство сознания. Как будто после сотен женщин в молодости ты вдруг женишься на одной-единственной. Будто после 40 лет скитания по пустыне ты вдруг обнаружил себя стоящим посреди Земли обетованной.
«Убей ближнего своего». Почему одного? Почему уж не всех и одним разом? А потом и себя: ибо с людьми, существующими бок о бок, был смысл — а иначе кого ненавидеть?..
 
«Кто работает целый день, тому некогда зарабатывать деньги».
Возникает вполне справедливый и логичный вопрос — как же он жил?
За что?
Работал ли и если да, то кем и где?
Череда вопросов, которые так любят задавать люди друг другу при знакомстве или в качестве завязки темы очередной бессодержательной беседы. Статус человека в обществе ныне определяется его специальностью, профессией и заработком. Количество купюр, полученных в конце месяца, прямо пропорционально проценту уважения к человеку в социуме. Забавная игра в «Кто больше?» Прошло время, когда человека интересовали твои увлечения и достижения в сферах, которые не оплачивались кем-то, стоящим «выше» по «карьерной лестнице».
Но ответить следует. Была у Григория трудовая книжка, эдакий дневник личинки трудяги. Она была полна из-за количества записей, — уж слишком быстро он уходил с любой должности и любого места. Будучи неглупым, ответственным и исполнительным, Григорий просто не находил себе мест среди ханжей, с которыми приходилось сотрудничать в определённых рамках: помещения, специальности и проч. Метущиеся в офисе или же матерящиеся в курилке, сплетничавшие в обеденный перерыв или разъезжающие в автобусах на работу и с неё, они всем своим видом и своими однотипными повадками вызывали чувство стойкого отвращения: лимон с горьким шоколадом, мёд с уксусом.
Он задержался лишь на должности почтальона, и то — на целых три месяца: что-то было всё-таки привлекающее в незаметном проскакивании в двери подъездов и проталкивании в почтовые ящики конвертов со смешными фамилиями и глупыми назначениями, написанных на них. Идиллия длилась недолго. Кто-то решил, что именно Григорий (что не было бы странным, будь это действительно так) то меняет конверты местами, то пишет на них свои замечания, то попросту… В общем, хулиганит. Даже совестное исполнение своих обязанностей не обеспечило ему репутации и долгосрочного пребывания на службе. Именно таков был вывод и самого Григория. Последующие действия уже были его рук. Во всяком случае, принято полагать, что именно он был тем мужчиной в чёрном пальто, которого едва не поймали, когда тот писал баллончиком на стене почтового отделения «Лжецы».
А ныне же он был вынужден подрабатывать копирайтером и каждую вторую неделю делал ремонт в подвале своего подъезда. И то, и другое не могло и не должно было приносить удовольствия — однако Григорию удавалось его получать. За клавиатурой компьютера он чувствовал себя востребованным писателем, когда нужно было писать для кого-то; но тут же становился ничтожеством в минус десятой степени, как только принимался писать что-то своё. Подвал же манил его своими холодом и пустотой — эдакая романтика загнивания, которая большинству недоступна и в которой он видел что-то родное для себя. Гниение утеплителя, покрывающая с годами трубы ржавчина, сырой цементный пол, залитый на скорую руку — веяло пост-апокалипсисом, на который в душе надеялся этот человек.
И ведь если подумать, то с точки зрения преобладающего большинства людей он просто невыносим. И ведь если отказаться думать, то так оно и есть. А если копнуть в его историю?
Гриша был прилежным учеником. Тихим, возможно, местами, а местами наоборот — чересчур активным, но тяга к знаниям всегда была у него, как говорится, «в крови». Верил паренёк тогда, что он-то сможет прорваться и сделать что-то полезное для мира, который тогда он ещё любил и хотел закрепиться в нём как добродетель. Исправно грыз гранит науки, пока челюсть не немела. Любил познавать.
Другое дело, что эти его наклонности жаловали лишь учителя, которые, как им и положено каждый учебный год, «видели в мальчике потенциал и стремление». Никому в его классе не нравилось, что какой-то зачуханный пройдоха знает больше них и рвётся к каким-то знаниям, когда вокруг столько девчонок и соблазнов. Да, для типичного обывателя пубертатного возраста он был очень, очень странным ребёнком. Его сторонились, его избивали за инакомыслие, а он начинал разочаровываться. Как так? Он хочет приносить в будущем пользу и добро, а ему делают плохо! Почему?
Для матери, впрочем, одарённый сын не стал подарком – и когда Гриша был в классе 5-м, она ушла к какому-то богатому турку (который, как позже выяснит уже студент Григорий, часто её избивал), а он «взвалился» на отца, — того самого человека, который оставил по себе лишь отчество и никаких воспоминаний. Гриша страдал в глубине души. Но никогда не показывал и лишь углублялся в учёбу, отвлекая так себя ото всех и вся. Значит, не страдал — не положено. Впрочем, успел Гриша поймать себя на мысли, что он разочарован в людях, которых он любил больше всего.
Студенчество. О, эти молодые годы, когда школьные соблазны берут верх, потому что «уже можно». Григорий не поддавался до последнего, но всё же его тяга давала порой слабину, и он уходил в кутежи. Старался влиться в коллектив и надеялся, что тот его примет. На какой-то момент ему казалось, что так и есть, и Григорий даже завёл себе друга — хотя заводят обычно собаку и, признаться, лучше бы, как сам он себе сказал, он действительно имел пса, чем ту шавку, которая умудрялась называть себя другом Григория, при этом смеясь за спиной. «Лучше иметь собаку, чем друга» — почти как Малыш из мультфильма про Карлсона, да вот только зажравшегося мужика с пропеллером не хватало. Университет Григорий закончил удовлетворительно, причём по специальности «Бухгалтерский учёт, экономика и менеджмент» — решил, что именно математика поможет ему сперва заработать, а потом прославиться. Или наоборот. Или одновременно. Однако и в «друзьях», и в бюрократии он разочаровался как никогда.

Казалось бы, типичная история типичного человека. Но ведь должно ли всё быть так просто, если ещё в школе он не только умудрялся прочитывать всё, что давали по программе, но и интересовался дополнительным чтивом и брал не какие-нибудь «Мурзилки», а Свифта, Булгакова, Твена? Если он, будучи студентом, строил модели общества, основываясь на трудах Смита, Бреннона и Тибу, и мечтал пересмотреть существующий социальный строй? Григорий бредил идеей построить новое общество. И потому он быстро пришёл к антиутопиям. В надежде найти решение, учтя возможные последствия в виде фантастических сценариев, он вскоре разочаровался в объективной реальности. Боязнь тотального контроля сменилась отвращением к абсолютному безразличию масс.
«Убей ближнего своего».
Эта мысль пробудила его посреди ночи. Не давала покоя уже десятый год. Нависала туманом под потолком и заставляла блуждать из угла в другой угол. Исправить общественный строй возможно лишь радикальными методами — внесением корректив в генофонд, истреблением большей половины человечества в назидание меньшей.
Это походило бы на голос в голове, если бы Григорий не произносил это шёпотом всякий раз, что мысль эта посещала его местами седую главу. Подсознательно хотя бы так можно избавиться от навязчивой идеи уничтожить кого-то. Хотелось верить, что можно. Но не выходило, — даже будучи выпущенной наружу подобно пуле из глока, мысль всё равно наново зарождалась в серой внутричерепной массе. «Убей ближнего своего, убей его, УБЕЙ, ДАВАЙ, ТЫ МОЖЕШЬ, ТЫ ДОЛЖЕН!!!»
— ААААААААААААА!
Неожиданно для себя он закричал в пустоту стен. И тут же упал на кровать в почти бессознательном состоянии.
 
— Эм…Григорий Валентинович! Вы обронили…
Слова, произнесённые какой-то женщиной на улице позади него, эхом раздавались в голове ещё несколько секунд. Его спустя годы не просто окликнули по имени, что уже было дико — ещё и по отчеству, что не вписывалось в его рамки приличия. Да, рамки приличия — как бы ни было странно. И…стоп, откуда она…
— …Ваш паспорт. Аккуратнее будьте! — и её добродушный тон обезоружил Григория Валентиновича, готового уже было съязвить. Почему она улыбается? Кто ты такая? Ты думаешь, можешь так запросто подойти сюда, ко мне, только потому, что у тебя в руках эта вещь? Не смей его разглядывать, паршивая…
— С Вами всё хорошо? Григорий? — он стоял и смотрел на неё пустым взглядом. Она непонимающим же взором отвечала и параллельно спрашивала, уже словесно. — Вы, может, заберёте его уже?
Ступор. Давно такого не было. То есть, нет. Не давно. А, чёрт. Не было именно такого ступора, был всякий, но не такой. Сука. Почему ты такая добрая?
— А…эм, да, спасибо, всего доброго, до нескорого, — затараторил он и поспешил уйти. Зайдя в ближайшую арку, он трясущимися руками тут же достал одну из трёх валяющихся в кармане, купленных поштучно дешёвых сигарет, быстро подкурил и по лицу его можно было бы представить, будто он внезапно очутился где-то в Швейцарии на одном из горнолыжных курортов; где-то, где воздух настолько чист и свеж, что с непривычки начинаешь кашлять. Больше дыма в грудь, больше смолы в многострадальные лёгкие, — нет смысла задерживаться там, где тебе не рады, где никто не нужен тебе и никому не нужен ты сам. И он закашлялся так, как закашлялся в ту же минуту какой-то турист на горнолыжном курорте Альп от избытка чистого воздуха.
 
Скука порождает сознание.
Оставаясь в одиночестве, от осознания собственной ничтожности и бесчеловечности Григорий рвал на себе волосы, крошил мебель, кричал на стены и после падал ниц. Зеркала были завешены, дабы не возникало желания разбить их, когда смотришься. Видеть там существо, лишь с виду напоминающее человека, было невыносимо.
«Убей ближнего своего». Постепенно на вопрос «кого именно?» находился ответ. Наиболее ненавистного человека. Но если вокруг врагов либо нет вообще, либо таковыми являются каждый первый, дело определённо в тебе. Кто тогда настоящий противник? Вопрос становился риторическим.
Григорий лежал на нерасправленной кровати, вцепившись в обивку. Ведь можно было жить как все — не думать о всех этих устоявшихся принципах общества, его деградации и не касаться этой темы никогда. Можно было влиться в толпу не своим обликом, а своими мыслями — думать, как они, действовать как они, жить тем же, что и все. Можно было. Почему же не получалось? Книги отравили сознание? Мозг устроен иначе? Что не так? Откуда эта нечеловеческая по своей сути ко всем и всему, что его окружает, ненависть? Он жил ею, он питался ею, он был взращён ею и работал на неё, получая в качестве премии её же. И женщины…
Глаза налились океаном. Не впервой.

Как так вышло, что ты скормил Человека Монстру?
 
— Не толкайтесь!
— Извините.
Кулаки сжали карманы пальто изнутри. Он впервые произнёс это слово, и оно будто специально раздалось усиливающимся эхом в голове. «ИЗ-ВИ-НИ-ТЕ». «ИИИИЗЗЗВВВИИИНННИИИТТТТЕЕ!!!»
От любви до ненависти один шаг и сотни ошибок. Если ты попытаешься любить этот мир, он заставит тебя его возненавидеть. Но если ты видел в нём зло изначально, поймаешь однажды себя на том, что будешь улыбаться ему вовсю. Потому что во втором случае ты будешь всё время давать ему шанс на исправление.
А как насчёт себя? Мифической души, физического тела и метафизического разума, которые питаются ненавистью будто от аккумулятора? Так ли просто полюбить мир после того, как ты возненавидишь его и сотни раз в нём разочаруешься?
Извиниться. Что побудило его на это?
Нет, определённо ведь сбой случился. Ошибка в работе программы, недочёт программиста, баг — можно мыслить программистскими категориями, если судишь о человеке с устоявшимися принципами. Особенно, если этот человек тебе очень хорошо знаком, потому что он живёт в тебе всё время, что ты себя помнишь. Если это ты сам. И если ты, конечно, Человек не только на вид, а и по сути.
А был ли Григорий Человеком? Технически был. Морально, наверное, когда-то тоже. Сейчас же он был всего лишь бедным существом, и бедным по всем возможным понятиям.
Оставшиеся две сигареты так и шептали ему: «Присядь, отдохни, затянись, отвлекись». Четыре столпа умиротворения червей двадцать первого века. Сигареты для среднестатистического гражданина могут стать смыслом жизни, и о таком подвохе Минздрав не счёл нужным предупредить.
Сигареты умудрялись объединить в себе то, что многие ищут годами: удовлетворение, вдохновение, рвение, чувство собственного достоинства и превосходства духа над телом. Они могли совместить в себе два диаметрально противоположных, на первый взгляд, понятия: сужали сосуды и расширяли границы сознания.
Две сигареты, две пули калибра, не признанного Женевской конвенцией. Гвозди будущего гроба. Пачка сигарет — обойма для солдата, борющегося с жизнью. Их цель почти сопоставима с коварной пуританкой, что убьёт тебя ножом после ночи плотских утех. Цель оправдывала средства, которых Георгий почти никогда не имел. Взглянув на заготовленные для неспешного суицида патроны, он вздохнул и аккуратно упрятал их во внутренний левый карман — ближе к сердцу, которое билось из чувства долга.
 
Машины, шмотки, деньги, работа, магазины, мебель, деньги, еда, цены, снова деньги, опять деньги, везде деньги, будь они трижды прокляты!
Почему всё, на что способен стандартный человек, — это добыча денег любым общедоступным или же «преступным» способом? Почему всё, что его волнует — это как, когда, где и сколько заработать? Почему бумага, которая ценна сама по себе, стала гораздо более ценной с появлением на ней портрета какого-то человека, изображения здания и рисунков с ленточками и цифрами? Почему человек готов убить другого человека ради стопки этих разрисованных банкнот? Почему именно купюры решают, кто и как будет жить, что будет есть и надевать на себя, выбирают тебе круг общения? Ты не можешь мыслить, если ты нищий, ты не можешь говорить со вселяющими надежду в человечество людьми, потому что ты небогат и не можешь к ним приблизиться на пушечный выстрел, ты не можешь выразить себя в полной мере лишь из-за того, что твой бумажник исхудавший, как жертва голодомора. Без денег ты никто — такое условие диктует общество. Но истина в том, что ты и так никто, даже если твои карманы набиты этими банкнотами под завязку. Делают ли они человека Человеком?
Теория заговора, к которой иллюминаты не имеют никакого отношения, а вот что уж действительно имеет абсолютную власть — так это деньги.
Делать добро — твоё призвание? Но ведь ты и себе помочь не можешь.
Хочешь быть меценатом? Это несовместимо с нищенством.
Стремишься к бескорыстию? Но ведь ты и корысти не познал.
У тебя рождаются идеи? Их рождение сродни рождению ребёнка — без денег ты можешь рассчитывать лишь на выкидыш.
Чтобы жить, нужны деньги. Чтобы умереть, нужны деньги.
И ты связан по рукам и ногам, твои мысли закованы в цепь, а сам ты с высунутым языком ждёшь, когда эта сучья жизнь кинет тебе кость с надписью «ШАНС».



От этих мыслей Георгию захотелось продезинфицироваться алкоголем, на который — какова ирония! — тоже едва хватало денег.
 
Описываемые во многих книгах пабы и бары не имеют ничего общего с пережитками советской культуры, которые в простонародье получили известность под многими названиями: «забегаловка», «общепит», «кабак». Желание мучало, но толщина кошелька мучала ещё больше, а из двух зол выбрать нужно было меньшее. Григорий направился в один из «кабаков».
Прокуренный зал, оббитый невнятной и будто прокопчённой древесиной, пожелтевший и местами даже обуглившийся потолок, пьяные, обвисшие и оскудевшие рожи, сморщившийся «трактирщик» и кучка потенциальных обвисших и оскудевших рож у окошка с металлическим подоконником, которые, по старинному обычаю, только вернулись с заводов и предприятий, где они «пахали» — то есть, выполняли элементарную по задумке и ужасно тяжёлую по затратам энергии работу и пришли сюда «расслабиться». Но это место располагало лишь к старому доброму «нажраться» — забыться в спирте, пустить его по венам вместо крови, поместить свой рассудок в спиртовой раствор на несколько часов.
— Эт, Толь, мне 100 грамм налей, а, — едва двигал губами мужик у окошка.
— Ты еле стоишь, куда тебе.
Показав на живот, трудяга произнёс:
— Туда.
Парочка невольных смешков от мужиков неподалёку и непроизвольное потирание переносицы от Григория. Он был следующий в этой очереди.
— Мне то же самое.
— И туда же? (снова несколько смешков)
— Нет, кому-нибудь в лицо плесну. И подожгу. Весело будет.
«Бармен», поглядев искоса, предпочёл ответить лишь, во сколько Григорию обойдётся «стопарь».
Григорий, забрав рюмку, прошёл с ней к одиночному столику у окна, которое со временем и под действием спиртовых паров было уже неисправимо мутным. Стрелка на циферблате местных дышащих на ладан часов влезала на отметку «6». 17:49. Он выпил ровно под щёлк минутной стрелки. 17:50.
Спирт влился в глотку и побежал по пищеводу, попутно то согревая, то обжигая уязвимые участки пути. Достиг кишечника. 17:51
Переварился, пошёл в кровь. Отравленные тельца достигли мозга и опьянили его. Спирт сделал своё чёрное дело. Рассудок дал сбой. 17:52
Григорий взял ещё одну. Первой всё ещё было мало. Он начинал приходить к пониманию, почему все эти неудачники здесь. Он видел себя таким же трудягой, у которого мозоли на мозге вместо рук из-за умственной работы вместо физической. Ещё одна рюмка, ещё один процесс. 17:53.
Рука автоматически потянулась к карману у сердца и достала пулю. Огонь дешёвой зажигалки пробудил лиственный порох. Затяжка, ещё больший эффект. 17:54.
— Сы, мужик, закурить есть?
— Последняя.
— Та ну как так, водяры взял, ёп, а сиг нема? Дай закурить!
Понеслась.
Григорий не раз задумывался о том, что пора бы переносить свою ненависть не на предметы мебели, которые не могут тебе ни ответить, ни противостоять, а на людей — тех самых, которых он привык ненавидеть. Здесь, в кабаке, в 17:54, ему неожиданно представилась уникальная возможность выплеснуть годами сидевшую и кипевшую в нём злобу на представителя наименее симпатичного вида — самца быдлочеловека.
— Ты типа жлобишься или чё, я не поял?
— У меня последняя сигарета, кусок кретина, — если ты не понял, это означает, что больше нет.
— Что ты щас сказал?! — самец тупого ублюдка превращался в быка, который вот-вот вместо тряпки накинется на тореадора.
— Я сказал, что у меня нет сигарет, ёб*ный ты кретин!!
Удар пришёлся в нос и по касательной долетел до окна, которое лишь треснуло. Вот оно! Ненависть проснулась, взбурлила, вскипела — и сейчас все получат уйму ожогов.
Григорий не раздумывал. Он набросился на мужика, повалил его на пол и бил. Метелил. Превращал заплывшее лицо в бесформенную массу, в манную кашу с кровью. Такой шанс выпадает редко, но очень метко. Адреналин вытеснил из крови спирт, а после — и кровь из сосудов, одышка ушла, появилась нечеловеческая сила. Он наносил удары один за другим, систематически: нос-челюсть-подбородок и снова нос-челюсть-подбородок, ускоряя темп и истребляя остатки лица. УБЕЙ СВОЕГО БЛИЖНЕГО. Он бил его до тех пор, пока тот едва не перестал дышать и Григория не оттащили наконец от почти бездыханного курильщика.
Но Григорию было мало. Он чувствовал себя тем самым быком, который уже насадил тореадора на рог и готов был линчевать толпу. УБЕЙ. СВОЕГО. БЛИЖНЕГО.
Он не чувствовал боли в суставах кистей рук, не ощущал, как запекается кровь на костяшках. Ненависть застлала его очи, и он ринулся на толпу, крича истошным голосом, схожим с рёвом подстреленного тигра. «Дайте мне повод!» — кричал он. «Подойди! Хоть один, но подойди сюда, сука!» — вопил он. Едва заметный шаг одного из мужиков стал сигналом.
17:57. Тело в куртке летит в треснувшее окно, которое тут же разбивается вдребезги.
17:58. Ещё одно тело ловит удар ровно в печень, и его владелец падает на пол без сознания, где по нему протаптывается ещё три пары ног.
17:59. Ключи от дома сыграли решающую роль: не ранили до открытых ран, но нанесли серьёзные повреждения почкам и местами — костям ещё одного смельчака.
18:00. Зажатая в правом кулаке с самого начала зажигалка пригодилась и в этот час — последний удар был такой силы, что мужик тут же свалился сверху на груду тел.

Адреналин спадал с критической отметки до допустимой. Георгий опёрся о стену, ощутив, как силы его покидают. Достав из кармана последнюю сигарету, увидел лишь смятый кусок бумаги с табаком и спросил у Толи: «Сигареты не будет?» Толя молчал, таращась ошалевшим и ошарашенным взглядом. Но секунду спустя к нему вернулся дар речи:
— Ты, сука такая, что творишь у меня тут?! Ты что, мразь, наделал, а? У меня тут всегда был порядок, но нет, бл*дь, пришёл ты и давай раскурочивать тут всё! Знаешь, какой тебе светит штраф? А, сволочь? Ты слышишь меня, ты, бл*, Рембо?!
Но крики раздавались в пустоту. Григорию было плевать на штраф и нарушенный порядок. Он сплюнул от злости на бармена, у которого не нашлось сигареты и, всё ещё опираясь на сте-ну, сполз на пол, подсознательно любуясь проделанной работой, после которой так хотелось выпить.
«Ночь не так черна, как человек».
На второй день после бурно проведённого вечера он не мог пошевелить и одним пальцем руки. 13:37. Григорий лежал и думал над тем, каково это — в один момент превращаться из охотника в жертву. Думал, пока в дверь не постучали.
Первым делом вспомнились обещания бармена: штраф за нарушение порядка. «Менты». Но всё было, однако, прозаичнее.
 
О, романтика плацкарта! Пожалуй, немногие способны понять и ощутить весь шарм, всю ту атмосферу проезда в плацкартном вагоне, набитом разномастными как среднестатистическими гражданами, так и «отбросами общества». Здесь ты чувствуешь себя непередаваемо. Здесь ты вроде среди толпы, но в то же время погружен в свои мысли, изредка перебиваемыми лишь людской молвой, возгласами женщин и всхлипыванием детей, кряхтеньем вечно угрюмых и недовольных стариков. И лишь одному шуму ты рад — мерному постукиванию колёс. Они - секундомер, безошибочно отматывающий время. Часовой на посту твоего сна.
Верхняя полка у окна. Неважно, с какой именно стороны ты удосужишься получить это заветное место — если не боишься упасть с непозволительно узкой плоскости, то это место ты сочтёшь идеальным и за него простишь все эти шумы, создаваемые неспособными насладиться этой идиллией людьми. Только ты и солнце у горизонта, что стучится тебе в засаленное и почерневшее от множества грязных рук окно. «Выключите в вагоне свет», ты хочешь попросить проводника, и всё ради одной цели: остаться наедине со стуком колёс и солнцем за окном у твоей второй полки.
Он лежал, потупившись в полку над ним, где по обыкновению лежала перина. Доставать и стелить её себе под тело не хотелось. Твёрдость, нагло упирающаяся в спину, позволяла создать иллюзию единения с собой и первоприродой. Все эти люди. Всё, что они с собой везут и считают важным. Их дети. Их мысли. «Чёрт, а взял ли я с собой бутылку?» «Блин, кажись, забыла расчёску взять, у него опять волосы распетушились». Такие смешные. И такие несчастливые.
А сам Григорий? Он был несчастливее всех этих людей в разы потому, что понимал, в чём его несчастье.
Но здесь, в плацкартном вагоне поезда, ему попервах было наплевать на всё, что происходит вокруг.
— Вам чай сделать?
— Лучше эвтаназию.
— Простите, что?
— Нет, обойдусь без чая, вот что.
Удаляющиеся шаги и едва слышное «Грубиян, и без тебя тут таких целый вагон, бл…»
Он был несчастлив потому, что знал себя и знал, чего ему не хватает.

На минуту, — всего лишь на одну, но очень сладостную минуту Григорий подумал: если поезд вдруг потерпит крушение, то вагон, скорее всего, сомнёт будто консервную банку и все в нём находящиеся, включая его самого, будут погребены в металлическом саркофаге на колёсах. Археологи, которые найдут этот вагон спустя сотни, а то и тысячи лет, будут даваться диву из-за поз, что приняли люди за миг до своей смерти. Маленькие люди в позе эмбрионов.
Эту минуту умудрились прервать.

— Молодой человек, простите, пожалуйста… У меня просто в билете написано 42-е место, а вы как раз его заняли. Какое место было написано в Вашем билете? Может, это я что-то спутала?
— Спутали! Поищите себе место номер 42 в другом вагоне.
— Но…
— Хотите, я сейчас придумаю рифму на Ваше «но»?
И тут случилось невозможное. Она улыбнулась. Её позабавила отнюдь не весёлая и уж точно не добродушная шутка. Уж что-что, а такое просто обезоруживало напрочь.
И в голове Григория раздался щелчок.
— Вино. Как насчёт распить по бокальчику где-нибудь подальше от проводников и заодно обсудить ситуацию?
Щелчок. Что это было?
— О…здорово. Я подумаю.
ЩЁЛК.
— Предложение ограничено!
— Я пока поищу себе место и, когда найду, вернусь и мы обсудим Ваше ограниченное предложение. Идёт?
Щёлк. Это походило на игры маленького ребёнка с тумблером. Вкл. Выкл. Вкл. Выкл. И так до тех пор, пока лампочка, которую он зажигал, не взорвётся.
Что за дитё в таком случае поселилось в ЕГО голове и почему нашло именно этот тумблер? Что за доброта? Откуда эта благосклонность? Что происходит? Нет, так быстро сдавать свои позиции…
Щёлк.
Но ведь она была мила даже несмотря на то, как я с ней себя повёл.
Щёлк.
Разыгрывает.
Щёлк.
— ДА ХВАТИТ!
И это был крик вслух. В вагоне сразу закопошились, повысовывались любопытные лица.
— Что смотрите? Жутко интересно? Запасные глаза в сумках везёте?
— Ты бы не хамил, мужик. Шумишь тут, орёшь.
— Зато вы все тут такие тихони. Бабы визжат, дети пищат, мужики матерятся. Оплот тишины, вашу мать.
Стоит ли говорить, что дело близилось к драке, но в вагоне появилось сразу два персонажа — новая знакомая Григория и проводница. И если первая ничего не знала и просто смотрела то на толпу, то на восседающего на второй полке и сжавшего кулаки Григория, проводница же вмиг смекнула, что сейчас будет жарко и поспешила всех угомонить:
— Все по местам! Вам, мужчина, — обратилась она к бугаю, — рекомендую успокоиться и занять своё место, а Вам, молодой человек, — повернулась она к Григорию, — грозит уплата штрафа за нарушение общественного порядка…в следующий раз, сейчас только предупреждение. Вы у меня и так не на хорошем счету.
— Да перестаньте, он просто уставший, потому и злой немного, — вклинилась девушка.
Григорий отказывался верить своим органам восприятия. Юное создание, которое едва узнало его в этих условиях, уже защищает его. Щёлк. Щёлк. ЩЁЛКЩЁЛКЩЁЛК. Уберите эти ручонки от выключателя.
 
— Так чем Вы занимаетесь, Григорий?
— Ты. Пишу потихоньку.
— Вы… Прости. Ты писатель?
— Не совсем. Читатель.
Они распивали вино в тамбуре последнего вагона и посмеивались. Вечно сурового, теперь же Григория будто подменили. Он словно слился с толпой людей, которых ещё час назад он ненавидел и презирал. Теперь же он, кроме Лилии (так звали эту особу), не увидел бы никого вокруг, даже стой они посреди забитой площади. Он не мог понять, что с ним происходит, а потому грешил на алкоголь. Это алкоголь подменил его рассудок, вино призвало его сложить своё оружие. А перед ним сидела железная дева, готовая впустить его в свои смертельные объятия.
И он подсознательно был рад этой сладостной пытке, а сознательно всё ещё не мог совладать с фактом, что его так легко приручили, взяли его неприступную крепость без единого выстрела.
Он достал сигарету и закурил. Дым потихоньку возвращал его в реальность.
— А мне можно?
— Можно. Но не нужно. Курить вредно!
— Жить ещё вредней. — И она усмехнулась.
А Григорий потупился в её волосы цвета выжженного гречишного поля и глаза, которые напоминали собой негранёные изумруды.
— Виноградный эдем, — неожиданно для себя выпалил он.
— Что?
— Нет, ничего, забудь.
— Ты сказал: «Виноградный эдем». Это что?
— Я не знаю. Вино, видать, хорошее, вот и оценка. Забудь.
В прокуренном воздухе повисло неловкое молчание. Лилия нарушила его первая.
— Хорошая фраза. Я запомню.
— Не нужно.
Она закусила губу.
— Мы ведь ещё встретимся?
— Вряд ли.
— Встретимся. Вот моя гарантия. — И вдруг она поцеловала его. Абсолютно лишившись контроля над собой, он поддался.
 
Это было пять лет назад.
В дверь постучали. За дверью послышались быстрые шаги и хохот ещё не сломавшихся голосов.
— А ну пошли вон, сопляки, иначе я вас за кишки во дворе подвешу!
Уже собираясь закрыть дверь, Григорий заметил на двери надпись помадой.
«ВИНОГРАДНЫЙ ЭДЕМ». Сердце рухнуло в пятки. Походило на глупую шутку, но в груди щемило. Как? Как она нашла его? ЩЁЛК.
И Григорий начал лихорадочно собирать воспоминания о том вечере в тамбуре плацкарта в кучу. Дивный цветок Лилии с глазами-изумрудами и волосами-выжженными гречишными колосками. Красное вино. Сигаретный дым. Вкус, который затмил собой табак и алкоголь; вкус её губ. Стараясь не поддаваться нахлынувшим эмоциям, Григорий укусил себя за руку.
Вот они слились в поцелуе посреди тамбура. Вот она тут же убегает в свой вагон. Вот он сходит на первом же полустанке, садится на бетон и его скручивает от невыносимого чувства, доселе неизведанного, непонятного и потому сознательно противного, а на самом деле — непозволительно дорогого и востребованного.
Он идёт пешком по направлению к городу и вслух корит себя и мир, кричит, поёт, срывается в песне на крик и стирает воду с глаз, хоть на улице и ясный, погожий вечер.
Он швыряет попавшуюся под руку бутылку куда-то вдаль, и та разбивается вдребезги, а чуть позже он наступает на осколок и тот, оставшись в подошве, натирает в итоге ему ступню до крови. Идти стало невыносимым, и он от изнеможения садится на асфальт, снимает ботинки, вышвыривает их подальше, сдирает побагровевшую кожу и перевязывает натёртую стопу оторванным наспех лоскутом своей рубашки. Закуривает. И сидит до тех пор, пока не стемнеет, слушая в голове одну и ту же песню, собой же и придуманную.
Сидя на полу и копошась в кадрах своей памяти, Григорий был близок к тому, чтобы взвыть — но вместо Луны рядом была лишь запыленная люстра.
 
Автобусы. Их принято сравнивать с банками шпрот: по обыкновению, менталитет граждан не позволял им подождать следующего, а набиться именно в этот под завязку, как если бы они эвакуировались из зоны поражения атомной бомбы и этот автобус — последний. Ехать в нём в час-пик — это чувствовать себя внутри звезды в момент коллапса, это познать сингулярность на себе в меньших масштабах. А контингент! О, эти вечно недовольные гримасы, визжащие по поводу и без дети всех возрастов вплоть до 12, грузные «леди» и прочие мамаши с «багажом» на половину стоячих мест и четверть сидячих, громко обсуждающие очередную модную ересь студенты и студентки и, конечно же, простые работяги, пропотевшие и пропахшие маслом и спиртом. И все они в разной степени недовольные из-за того, что приходится дышать пассажиру в затылок и чувствовать дуновение в свой – потому что не набиваться в автобус так сложно.  Что же до самих автобусов, они проходят техосмотр по большим праздникам (с началом рейда дорожной инквизиции, то есть автоинспекции), -- таким образом, «маршрутные такси» становятся потенциальными (а порой — и действующими) гробами на непозволительно маленьких для подобных нагрузок колёсах.
«Хорошо, что я не среди них», — подумалось Григорию. До банкомата оставалось 10 минут ходьбы.
«Вас приветствует банк… Введите PIN»
Четыре однотонных стука по клавишам.
«Выберите операцию».
«Пожалуй, я бы выбрал пластическую», пошутил про себя Григорий. Ещё один стук.
«Введите сумму».
Три стука.
«У Вас недостаточно средств на счёте для выполнения транзакции».
Что?
«Выполнить другую операцию?»
Григорий сдал все заказы по копирайтингу в срок, тексты были полностью оригинальными.
«Выполнить другую операцию?»
Скоты. Мерзостные, беспринципные, корыстные и наглые твари. Одно и то же.
«Недостаточно средств на счёте».
Возникло ощущение, что поучаствовать в этой издёвке решил даже изначально безучастный банкомат.
«Спасибо, что воспользовались нашими услугами!»
Ирония для бедняка — вечный спутник жизни, второй после неудачливости.
Несколько стуков по клавишам бюджетного мобильного телефона, купленного с рук пять лет назад и уже дважды отработавшего свой ресурс.
— Я скорее поверю банкомату, чем вам. Почему вы всё ещё не переслали мне деньги? Я всё сдал вовремя!
— Григорий Валентинович? Здравствуйте. Да, так и есть, мы получили тексты в срок, всё как положено, Вас никто не винит. Прошу нас извинить, но у нас на данном этапе возникли определённые трудности. Мы обязуемся выплатить Вам, как только всё уладим.
— Трудности?
— Да, простите ещё раз.
— Уже в четвёртый раз, если точнее.
— Прошу прощения?
— И пятый подоспел.
— Это не от нас зависит…
— Ну да, это я ведь строю козни. Я подожду три дня. Если не будет денег — это суд. Если через какое-то время история повторится — я найду метод, как вас наказать. Счастливо.
— Послушайте, если Вас что-то не устраивает…
Короткие гудки услышал молодой человек, до которого дозвонился Григорий.
Самого же Григория от желания разбить монитор банкомата удерживала встроенная в него камера наблюдения.
И вдруг мысль. Этот телефон он купил незадолго после того дня с Лилией. Практически на следующий день, несмотря на безумную боль в натёртой осколком стопе. Купил сим-карту, поставил и неделю ждал её звонка, пока вдруг его не осенило, насколько это глупо. «Дурак, идиот, глупое жалкое тупое безмозглое, бл*дь, ты создание!» – кричал он без единого звука. «Виноградный эдем» – единственная зацепка. Две недели приходилось питаться чаем с хлебом и сидеть без сигарет. Хотелось тогда разрушить что-нибудь. Взорвать Сикстинскую капеллу. Повалить и распилить Эйфелеву башню. Скинуть сотню-другую человек с башни Бурдж-Халифа, а затем разнести на клочки и саму башню, чтобы всех накрыло осколками. Устроить тотальную мясорубку немецким экскаватором «Bagger», предварительно сгрузив тонны живого человеческого мяса в карьер и затем постепенно перемалывая их этой адской машиной. Но при этом не хотелось разбивать телефон: в нём, кроме сим-карты, была ещё и надежда. Но уж с очень невыгодным тарифом.
 
И эта надпись на двери. Никто ведь не мог придумать этой фразы так же случайно, как он, никто не мог так же случайно написать именно эту фразу на его двери. Это была Лилия. Но почему это всё, что она оставила? Пришла напомнить о себе и тут же растворилась. Улетела в гречишное поле и подожгла его, а после сомкнула очи, чтобы блеск изумрудов не выдал её среди обуглившихся колосьев.
«Приди ещё раз», — мысленно вдруг взмолился он. И тут же отмахнулся от этой мысли. Он ей не нужен и не может быть нужен.
«Но я бедняк и у меня лишь грёзы,
Я простираю грёзы под ноги тебе,
Ступай по ним легко, мои ты топчешь грёзы...»
Не было и грёз. Не было ничего. Ни денег. Ни привлекательности. Ни радушия. Ничего из того, что обычно человек ищет в человеке и конкретно женщина в мужчине. «…у меня лишь грёзы» можно убрать и оставить «Но я бедняк», придав этой фразе более глубокий смысл: беден на светлые чувства, скуден на положительные эмоции, да и ни гроша за душой. Но зато сама душа, Григорий был теперь уверен, ещё чахла в его теле подобно фикусу на подоконнике, до которого никому никогда не было дела. Как можно верить в нечто, наполняющее тебя изнутри, но при этом отвергать то, что находится вокруг тебя?
Хотелось идти, куда несут ноги. Хотелось бежать что есть мочи куда лишь поведут тебя глаза. К чёрту все эти выдумки китайских пошивочных фабрик, хочется бежать по земле босиком, стирать ноги до кости и чувствовать себя живым. Плюнуть на всё не буквально, а фигурально — оставить позади томящую квартиру с занавешенными окнами, компьютер с выжигающим глаза монитором, немытые чашки с коричневыми от чая ободками, все эти плацкарты, маршрутки и людей. Всех. Кроме одного человека. Кроме одного, которого не хотелось брать с собой, но важно было повидать ещё один раз, всего один и последний раз. Встретить эти глаза-изумруды вновь, пусть бы мельком, а после пуститься в бега, — подальше отсюда, хоть на запад, хоть на восток, хоть куда.
 
Ясное небо и хлопья снега. Удивительная картина. Стоял ноябрь.
Странно смотреть на небо и видеть там режущие взор до слепоты белые облака на фоне ярко-голубого неба, а после переводить взгляд на землю и видеть снежинки, неторопливо спускающиеся на асфальт в штиле. Они ложились ровным слоем и после подтаивали под прохладным солнцем, превращаясь в маленькие мокрые зеркала. Ложились на пальто и оттого оно казалось чёрным в горошек. Залетали в карманы. Облепляли лицо. Кружили.
И с удивительной, сука, точностью приземлялись на тлеющий кончик сигареты, из-за чего та быстро тухла.
Наверное, это был максимально приятный способ воздерживаться от курения.
Но тяга запустить дымного, тянущегося змия преодолевала, Григорий чиркал зажигалкой всё настоятельней, пока, наконец, не растянул сигарету и не затянулся до едва проступившего покашливания. Что с разницы, какая на дворе стоит погода, если ненавидеть ты привык всегда? Но прежде следовало научиться прямо противоположному. Любить. Как это мерзко порой даже проговаривать вслух. «Лю-бить». Матерь божья.
Следуя между улочек строго на север (притом неосознанно), Григорий думал всё, как его нашла Лилия спустя столько лет и как теперь ему найти её. «Какой памятью и какими, наверное, связями нужно обладать, чтобы отыскать человека в достаточно большом городе? Каким притяжением нужно жить, чтобы найти его несмотря ни на что? Хотя нет, не было никакого притяжения, это всего лишь минутная слабость, не лучший способ замены неловкого молчания. Тот поцелуй в поезде — всего лишь оплошность, недоразумение, вряд ли она сделала это из каких-то побуждений вроде чувств или прочего. А надпись привиделась». Снег шёл всё обильней, затмевал дорогу и нагло лез в глаза, Григорий заморгал и на минуту его начало шатать по дороге. Вдруг он перецепился через торчащий сук недовыкорчеванного пня и ударился головой об асфальт. Рассудок укрыло туманом, в глазах моментально стемнело.
Неизвестно, сколько часов кряду он пролежал без сознания. Проходящие мимо люди, лишь завидев лежащего в потёртом местами пальто мужчину, тут же принимали его за алкоголика или бездомного и шли мимо, а школьники тыкали палкой и смеялись. Один из компашки таких мелких наглецов и вовсе вздумал помочиться, но вовремя вывернувший из-за угла прохожий отвадил пацанёнка.
— Просыпайся.
Над Григорием кто-то склонился, принявшись легонько тормошить за плечо и шептать на ухо:
— Проснись.
Над ним стояла Лилия.
— Проснись.
Чем больше он начинал приходить в себя, тем ниже и грубее становился этот голос.
На минуту Григорий запаниковал — думал, что его собираются обокрасть. И тут же рассмеялся. Вслух.
— Ты чего это? Вставай, тут нельзя лежать. Что с тобой, мужик?
Над ним стоял весьма пожилой мужчина. Никакой Лилии не было. «Всего лишь очередной сон». Мужчина был одет незаурядно: серый пиджак, вельветовая рубашка и классические серые брюки в полоску. Под пиджаком виднелся ещё и жёлтый жилет.
— Давай, поднимайся, — и он начал приподнимать Григория, взяв его под руки.
Всего лишь сон.
— Спасибо Вам, — Григорий слишком отвратно себя чувствовал, чтобы язвить — да и потом, ему помогли. Ещё и в такой ситуации.
— Ты чего валялся-то тут?
— Да…перецепился, упал, ударился головой, наверное. Потерял сознание.
— Пьяный шёл?
— Нет.
— Точно? — Мужчина стал принюхиваться, надеясь уловить запах перегара. Убедившись, что Григорий трезв, продолжил:
— Далеко живёшь?
— Нет, тут недолго совсем пройтись.
— Давай провожу, чтобы ты ещё где не навернулся, а то так и помереть на улице можно. Вон сколько случаев было. Говорят, однажды кто-то тоже так упал, потерял сознание, из головы кровь пошла, потому что ударился о бетонный поребрик, а собаки учуяли и разорвали его.
— Уж лучше бы бомжи шмотки порастаскали.
— И не говори. Тебя как звать-то?
— Григорий, — нехотя ответил он.
— Приятно. А меня Валентином звать.
— Прям как отца моего. Взаимно типа.
— Как отца? Ну честь, что ли.
— Я бы не сказал.
— Хм. Так что, нормально чувствуешь себя?
— Не особо, но идти способен. Голова просто болит.
— Ещё бы она не болела! — Валентин усмехнулся. — Давай провожу. Не боись, я грабить не стану.
— Было бы что красть.
— И я об этом. Пойдём давай.
Григорий немного постоял в замешательстве, прежде чем спросить:
— А я не утруждаю? Вы, наверное, шли куда-то, опаздывал…
— Я? Нет. Прогуливался. А тебе что, надо идти срочно?
— Да нет. Точно так же бесцельно бродил.
Они выдвинулись.
— Так чем ты занимаешься? Расскажешь о себе?
— Ничем. Никто.
— Прям уж никто?
— Именно так.
— Человек не может быть никем, даже если ничем не занимается. Может, ты просто пессимист?
— Слушайте, — перебил его Григорий, — последнее, чем я стал бы заниматься — это причислять себя к «-истам», к устоявшимся категориям. Чем быть каким-либо «-истом», уж лучше быть никем и притом уникальным, неповторимым никем.
Валентин замолчал в замешательстве, не найдя ничего в ответ, и всю дорогу шёл молча.
Тот сон был удивительным.
Он стоял в поле неестественного цвета, под красными небесами, и видел силуэт. В попытке нагнать его он приложил все усилия, и чем сильнее он бежал, тем дальше был этот силуэт. Небо начинало темнеть, поле вокруг превращалось в сплошное пожарище. Начинался град из камней и камни били его по лицу, до крови, а он всё бежал — сбивал ноги, задыхался, кричал, но продолжал бег, сфокусировавшись на силуэте.
И вдруг всё стихло. Исчезло. Всё застлало тьмой. Остался лишь тот силуэт.
— Мы встретимся. Вот моя гарантия.
Её лица не было видно, но голос принадлежал ей. Лилия. Лилит. Каинова жена, супруга дьявола. Суккуб во плоти, чтоб её.
— …мы встретимся. — И она растворилась во мраке.
— Лилия! Лилия!
— ЛИЛИЯ! – Григорий проснулся, вскрикнув её имя. Послышался звонкий стук по батареям откуда-то сверху, — как-никак, соседи явно не были в восторге от того, что кто-то рано утром кричит через этаж. Григория бил озноб, он тяжело дышал. Нельзя заявляться вот так вот нагло, даже во сне, нельзя. Едва встав, он тут же вышел на лестничную площадку и осмотрел входную дверь. Никаких надписей. Тот сон был и вправду удивительным.
Умывшись и натянув на себя вместе с хмурой гримасой повседневные джемпер и штаны, — сквозняк просачивался сквозь щели в оконных рамах, — Григорий принялся делать кофе. Стандартная процедура: щёлк – открылась крышка чайника; шурр – потекла холодная вода в бак; клац – щелчок тумблера; шшшш – зашумело жерло аппарата; шух – всё ещё дрожащие пальцы открыли упаковку растворимого сублимированного, горстка которого посыпалась в чашку; клик – тумблер вернулся в исходное положение. Вскипятил, насыпал, залил – ежедневный утренний алгоритм, проще, чем «Hello, world!» Клубы пара вились над чашкой, хвалёный рекламой аромат был еле-еле уловим. И так каждое утро. «Вот бы хоть раз оно началось не с кофе».
Упрямый солнечный луч пробивался сквозь недозаклеенные обоями щели на стёклах окон. Григорий пару раз надпил и внезапно отставил чашку на стол. Принялся рвать куски бумаги, что закрывали ему взор. Шурр. Шурр.
А там – белое полотно, аккуратно укрывшее нагую землю. И солнце – яркое, до того яркое, что слепило. Глаза зажмуривались на автомате. Росток неподдельной радости пробился сквозь серый бетон скепсиса, сквозь гравий отчаяния. Плевать, что напротив всё тот же опостылевший вид окон и неравномерно разукрашенных панелей многоэтажки. Солнце возвращало к жизни. Оно светило, не грело – но этого было достаточно. Гримаса, натянутая вместе с джемпером и штанами, сползала и освобождала место для улыбки. Допив кофе до дна, Григорий метнулся к письменному столу в спальне и принялся составлять список.
 
До чего бы ни были переменчивы в своих стремлениях люди, кое-что остаётся неизменным. Когда тебе что-то надоедает, справиться с этим можно двумя способами: либо принять, смириться и плыть по течению, либо же сменить обстановку и людей (этих и вовсе можно убрать в дальний ящик своего склада знакомств). И отдаться влечениям.
«Когда человек поддается своим влечениям, он именно поддается влечениям; это значит, что он свободно отрекается от свободы, чтобы найти оправдание своей несвободе». Механизм таков – чем искать утешение в десятках занятий и при этом не быть с ними связанным, гораздо лучше посвятить себя чему-то одному и утонуть в нём, раствориться, как растворяется сублимированный кофе в чашке с кипятком. Устремлять себя в поиски себя самого, в поиски того, к чему ты «лежишь душой» и чему будешь готов посвятить себя. Самореализация, если угодно.

Пунктов в списке набралось немного.
1. Разобраться-таки с тем подъездом – либо доделать, либо плюнуть и оставить как есть, укатить без объяснений.
«Доделать» означало ввязаться снова и не давать себя отпустить, самостоятельно и осознанно вовлечь себя в рутину, из которой хочешь выбраться. «Плюнуть» же было гораздо привлекательней.
2. Собрать «дань» с заказчиков.
Кое-какие заказы были выполнены давно, деньги за них должны были «вот-вот поступить» — это по заверениям самих заказчиков. На деле счёт практически пустовал. Но с этим можно – и необходимо – разобраться.
3. Рюкзак.
Складывать особо было нечего, но Григорий думал, что в дорогу возьмет немного провианта и несколько пачек сигарет, как только деньги будут на руках.
4. Велосипед.

Но что-то продолжало давить, пожирать изнутри. Просачивался страх. Григорий пошарил по карманам в надежде найти сигарету. Пусто. Но в пепельнице ещё было полно бычков. Старый трюк: вытрясти из них «остатки роскоши», дабы сделать противное подобие благородной самокрутки. Красивым мужчинам из рекламы сигарет никогда не доводилось курить по-настоящему. Кроме ковбоя Мальборо, который умер от рака лёгких – и только потому, что тогда рекламу делали правдоподобной. Сегодняшние рекламные курильщики умерли бы с первой затяжки, от сигареты, которую они так картинно держат в зубах на постерах. От этой самокрутки они бы умерли минимум дважды. 
Григорий нашел лист бумаги, вытрусил в него остатки сигаретного табака, скрутил, обрезал и затянулся. Это было отвратительно. Но нужно было терпеть.
Задумавшись о дальнейших пунктах списка, Григорий уставился в окно. В доме напротив виднелась девочка лет шести — не обременённое тяготами быта личико, готовое радоваться миру и всем его проявлениям. Девочка увидела Григория и улыбнулась ему. От неожиданности тот отпрянул, а после, пытаясь снова найти её взгляд, уже не увидел в окне напротив никого и ничего. Первый и последний человек, который был ему искренне рад, ушёл.
Дым вернул его в реальность.
Какой, к чёрту, список?
И Григорий рассмеялся во всё горло. Это тот самый смех, которым обычно подавляют тоску.

«Но доктор, я и есть тот самый клоун Пальяччи!..»
Кусок бумаги летит в угол в скомканном состоянии.
Какие, к чёрту, планы? Планирование обычно заканчивается крахом, в то время как импровизация всегда позволяет как минимум оправдаться в случае поражения: «Я такого не планировал».
Григорий понял: не убежит сейчас – не убежит никогда. План «Б» можно держать в голове, а не на бумаге.
Но сперва всё-таки придётся кое-что сделать.
;
— Отвечайте, сукины дети!
Гудок. Гудок. Гудок.
— Отвечайте, суки драные! Мне нужны эти долбаные деньги!
Гудок. Гудок. Короткие гудки.
— Бл*дь!!
Неистовству, с которым Григорий перенабирал работодателя, можно было позавидовать.
Гудок.
Гудок.
— Алло!
— До дьявола дозвониться проще! Я так-то жду выплаты, просто напоминаю!
— А, Григорий? — Человек по ту сторону мобильного отбросил привычное «Валентинович». — Да, мы помним, но возникли определённые технические неполадки. Мы, вероятно, исправим их уже сегодня, но переводом денег сможем заняться лишь завтра.
Короткие гудки.
— Да пошли вы.
«Пошло оно всё».
Григорий собрал всё, что счёл нужным на первое время, окинул взглядом квартиру. Перекрыл газ и воду, щёлкнул пробки электроэнергии. Пора на выход.
Ключи хотел выбросить, но рациональное начало подговорило надёжно их спрятать. На случай, если побег из личного Шоушенка обернётся провалом.
;
17 километров.
Даже исходивший город пешком вдоль и поперёк, со всяким грузом, Григорий устал. Будучи налегке, без балласта, в достаточно удобном неизменном пальто. Оно защищало от ветра и норовящего попасть за шиворот снега, но не защищало от усталости. На 17 километре ноги налились цементом, пальто превратилось в сизифов камень. Дорожный знак подсказывал — через пару километров населённый пункт. Круто. Можно перевести дух. Пора идти.
Но ноги не послушались и подкосились. Григорий упал лицом в снег, разбил нос об асфальт. Чёрное пятно с красной нитью на белом фоне, рай супрематиста. Попытался встать, но голова закружилась. В обычной ситуации он, будучи более-менее крепко сложенным, встал бы и пошёл дальше. Но усталость одержала верх.
Трасса, по которой шёл Григорий, была пуста. Дело близилось к ночи, время за походом пролетело быстро. Первые четыре часа он разговаривал сам с собой, напевал как известные песни, так и наскоро придуманные. Остальной путь он преодолевал в тишине, которую могли нарушить только одиночные автомобили.
— Погибнуть на пустой дороге посреди ночи. Всю жизнь мечтал об этом! — в сердцах вслух воскликнул путник и упал на колени. Хотелось лечь и уснуть. Уснуть и, возможно, не проснуться, замёрзнув насмерть.
Сзади приближалось что-то грузное, – судя по шуму, тягач. В дальнем свете фар водитель увидел сгорбленную фигуру на обочине трассы и ударил по тормозам.
Григорий услышал, как огромная махина остановилась возле него.
— Эй, мужик! Ты чего? Что с тобой? Ты как себя чувствуешь? Чё тут делаешь вообще? Залезай, простынешь нахрен!
Слишком много вопросов. Перегрузка сервера. Но Григорий не был в состоянии спорить и тупо повиновался. Залезть в кабину тягача оказалось непростой задачей. Грузовик тронулся.
— По приколу по шоссе прогуливаться в одиночку? Меня Саней звать, — представился водитель и протянул руку.
— Приятно, да. — Григорий сделал вид, будто замёрз, и сложил руки на груди. — Куда направляешься?
— Северная граница. В этот раз груз не хрупкий. Заплатят меньше, зато не дрожишь за него на наших раздолбанных дорогах.
— И то верно.
— Так всё-таки, ты что тут делал?
— Шёл, куда ноги несут и глаза глядят. Надоело тут всё.
— Вырваться из города, типа, решил?
— Типа того.
— Без вещей?
— А проку в них?
Дальнобойщик скорчил гримасу типа «ну чудак-человек», и после усмехнулся.
— Ну дела. Значит, в напарниках у меня тут побудешь. Работа непыльная – на дорогу смотри и в зеркала. Ну, и беседовать можно, да. Только я, бл*, про политику не люблю разговаривать. Среди водил это вообще тема запрещённая – тут же и подраться можно. Кому оно надо? Эти шишки такое, бл*дь, творят, я просто охреневаю. Мы щас такие налоги платим, ты бы видел эти цифры! Это же пи**ец! А таможенный пост проехать и не забашлять — это вообще забудь, я просто в шоке, они натурально там с жиру, бл*дь, бесятся!
— Да, есть такое.
— Ну вот! Говорю, блин — нас чисто как липку обдирают. Я как-то хрусталь вёз, намаялся с ним, ну труба ваще. Так я за него получил хер, зато нараздавал — мама не горюй. Я даже стоимость бензина щас не учитываю, это просто амба. Таможне, бл*дь, на КПП, на платных дорогах — сука, ну грабители, натурально!
— Оборзевшие, согласен. — безучастно отвечал Григорий.
После небольшой паузы дальнобойщик подытожил:
— Ты не особо любишь разговаривать?
— Устал.
— Аааа. Ну ляг тогда на койку сзади. У вольвиков , кстати, самый классный слипер , уютный. Ну, на «мерс» у меня не хватило бы вообще никак, купить мерс — это просто кредитное рабство добровольное, а эта машина что надо, и всё удобно, комфорт там, все дела. Кайф. Ну, ладно, в общем. Одеяло надо? И это, обувку сними.
Григорий скинул ботинки на пол кабины и умостился на койке за сиденьями. Глядя в щёлку между сидением и стенкой кабины на дорогу в окне, он начинал думать, что мир не без добрых людей. А уже минутой позже представил, как этот водитель делает стоянку и выносит его в лес в разных пакетах. Баланс доброго и злого начал соблюден — с этой мыслью Григорий отключился.
;

— Вставай.
Григорий не сразу понял, кто его будит. Саня тормошил своего напарника. Через ветровое стекло прорывались лучи утреннего солнца.
— Вставай, мы к КПП скоро приедем, а у тебя ж никакого документа нет, что, мол, ты со мной работаешь. Так что увы, придётся прощаться.
Продрав глаза, Григорий наконец понял, чего от него хотят. Да и бес с ним, подумалось ему, итак привилегией было ехать в тягаче вместо сбивать пятки в кровь. Потянувшись, он слез и надел ботинки. Александр включил «аварийку» и пристал к обочине.
— Значит, смотри, — Саня повернул навигатор к пассажирскому сидению и показал пальцем в точку на экране, — мы сейчас тут. Проехали, — провёл он пальцем вниз, — 204 километра, близенько к границе, но пилить ещё дофига. Короче, если хочешь пересечь границу на тихаря, попробуй тут, — поднял Саня палец к точке текущего местонахождения и провёл им левее. — Там старые дороги путников или типа того, мне местные рассказывали, я помню. Тут рядом забегаловка. Тебе наверняка хавать охота уже, да и потом тоже голодняк поймаешь. Вот, возьми, — с этими словами Саня вытащил из верхнего бардачка бумажник и отсчитал несколько купюр. — Ты вроде мужик нормальный, хоть и молчаливый, а мне для хороших людей ничё не жалко. Но в меру, — засмеялся водитель. — Да не верти ты головой, бл*, захочешь есть и вспомнишь моё добро. Щас дёрнем по кофейку и я поеду — время поджимает малость.
Саня достал из другого отсека термос. Кофе был горячий, будто его только что залили. Чашек дальнобойщик у себя не держал, потому налил в крышку термоса.
— Держи. Оно и раздуплит, и голод придушит пока что.
Григорий всё ещё ожидал подвоха. Но…
— Спасибо, мужик.
— Сочтёмся как-нибудь! — пошутил Саня.
Допив до дна, Григорий пожал водителю руку и выпрыгнул из тягача. Тот звучно начал движение и, отключив аварийный сигнал, вышел на полосу.
По левую сторону от двухполосной магистрали раскинулся густой лес, по правую до самого горизонта растянулось ржаное поле. Больше ничего. Григорий потянулся ещё раз и выдвинулся, тихо напевая придуманную собой песню.
;
— И всё? То есть, ты хочешь сказать нам, что всё, что с ним приключилось на дороге — это как он устал и его подобрал дальнобойщик, миленько подкинул до границы, пока тот дрых, угостил, дал денег и всё, а дальше тот просто шёл? Больше на дороге никаких приключений, никакого экшена? Зато есть рояль в кустах в виде водителя тягача, ну круто. Давайте включим аттракцион невиданной щедрости!
Наверное, ты уже понял — здесь многое написано с себя, но будто в отражении кривого зеркала. Всё описанное здесь я переживал лично, и когда я шёл по дороге, со мной не случилось ничего. Пустая дорога ночью — что может с тобой случиться? Тебя даже вряд ли собьют, если ты следуешь по обочине и не слушаешь музыку в наушниках. Что, волк материализуется или какие-то гопники? Серьёзно? Каких ты злосчастий хочешь на этом отрезке повествования? Он падает в обморок? Мужик, который завалил пятерых в кулачном бою в закрытом пространстве, теряет сознание на пустой дороге! Встречайте: король взаимоисключающих параграфов Григорий ***! Третий раз подряд оступается и отключается, просто вау. Кто не падал, тот не поднимался, типа, или что? Любишь троицу? Нет, он не будет терять сознание и видеть образы и сны, его тут ничто не собьёт с ног, даже машина.
— А пусть бы и машина сбила. Типа, он настолько погрузился в себя, пока шёл, что не услышал бухого дятла, прущего под 150 км/ч!
Да, Григорий не услышал машины. Григорий, который отточил навык наблюдения за людьми до уровня upper-intermediate, не услышал рёва мотора, даже будучи на своей волне. Скорее, это ты не услышал про такое явление, как «инстинкт самосохранения». Чтобы персонажа сбила машина, она должна вилять по обочине, а Григорий в панике разве что проявит тупость и не спрыгнет в обочину. Не неси чушь, будь добр. Он просто дошёл до долбаной закусочной. А вот там можно творить что угодно. Кроме драки, we’ve had enough close combats for this book.
— Блин. Может, ты и прав. Лучше оставь экшен для той заброшенной дороги.
То есть, до момента, что наш герой попробует пересечь границу?
— Да, именно. Только тут надо разгуляться! Сделай высший класс, это же такое произведение, в котором нужна динамика!
Динамика, значит? Будет вам динамика.
Ох, будет…
;
Спустя полчаса Григорий уже шел без единой мысли в голове. Без песен. Пустой. Это начинало касаться и желудка. По памяти где-то здесь уже должен был быть поворот на старую дорогу – ибо виднелись обветшалые домики.