Афродита Рыбак 2

Рыбак сидел на краю утеса, по своему обыкновению уставший и понурый, свесив ноги над пеной бесноватого моря. Прохлада камня сочилась по его членам приятной немотой, поглощая усталость тяжелого длинного дня. Кудрявая чернота большой головы лиловым отблеском преломляла лучи заходящего солнца и не было ему так беспокойно с тех самых пор, когда перестала содрогаться земля и скалы значительно ушли в бездну моря, а горы забрали в недра свои так много дорогих его сердцу и близких людей, что казалось будто нет продолжения у этой жизни.
То воспоминание минувшей юности жгло его сердце страшной тревогой. Именно тогда они отреклись от своих Богов, тогда они приняли мощь земли и камней во всём беспощадном проявлении. Старейшинами было решено поклоняться той силе, которая уничтожила так много людей и ещё больше оставила убогими до конца своих дней, и в поклонении том снискать жалость к себе и защиту.
Рыбак не любил возвращаться в деревню после своего очередного промысла. Обратный путь, пусть и недалёкий, лежал мимо каменного истукана, являвшего собой нового Бога, который так и не стал для него защитником и наставником. Этот каменный истукан, пусть даже и представлял силу, могущество которой было неоспоримо, всё же не имел никакой связи с ней. Ещё ни раз постигали рыбацкое поселение беды от сотрясений земли и разрушения гор и это всё больше вселяло в Рыбака уверенность в бестолковости истукана и гневе их прежних Богов, которые видели в своих детях тех, кто предал отцов своих в первые же опасные дни, вместо того, чтобы рьяными молитвами и подношениями взывать к милости их.
Ненависть к новому Богу была не единственной причиной, отягощавшей рыбаку путь домой. Тягость иная, не разумная, но душевная терзала его прежде первой: мучения, которые он испытывал в общении с односельчанами не могли оставить его покойным ко всем несчастиям, что происходили с ними в последние годы. Они знали его и также приветствовали, живого и невредимого воротившегося домой, вот только ясные чистые и красивые ранее, до камнепадов, лица некоторых из них теперь были изуродованы следами страшных трагедий, и члены многих были более немощны не только к работе, но и к бытовым потребностям. Но что значительнее всего тяготило Рыбака – это разум его соплеменников. Во взгляде этих людей он не видел души – одну пустоту. В словах тех немногих, которых, как считал Рыбак, наказали старые Боги, он слышал только скверну или бессмыслицу к окружающим. А действия таких людей несли лишь разрушения и хаос.
Рыбак изредка заставал подобных соплеменников в минуты просветления, но избегал общения с ними, страшась навлечь и на себя гнев Богов – старых или новых, каких именно он уже не понимал и сам. Афродита оставалось единственной, которая заставляла его раз за разом бороться, стиснув зубы идти в лачугу после тяжёлой работы тешась лишь сознанием того, что быть может именно сейчас, на считанные часы Боги вернут ей свет разума и они смогу разговаривать. Пусть она не узнаёт его в этом просветлённом состоянии, но он остаётся с ней, прежней, когда она девчонкой босыми ногами шлёпала по каменистым проулкам между хижинами, не страшась лезла на утёсы, среди которых он долго её искал тогда и которые однажды погубили её мать и едва не забрали в свои недра саму Афродиту, как бы он не подоспел, не вызволил её из груды камней.
И томимый этими думами Рыбак сокрушался каждый раз, кляня себя в собственной нерасторопности, что позволила Богам сотворить из той, к которой он некогда испытывал самые нежные чувства ту, на которую теперь он всё чаще готов наложить руки. Так он плёлся мимо пустого каменного идола и в этот раз; спускался по отлогой дорожке к поселению, перебирая в голове все свои воспоминания о былых временах и лишь окровавленный камень, облепленный дорожной пылью, который видом своим случайно бросился в глаза Рыбака, вернул его в чувство. И чувство это подсказывало, что в деревне что-то не ладно, что он должен быть там во что бы то ни стало и Рыбак, забыв про собственную усталость, побежал к деревне так лихо, как не бегал мальчишкой навстречу отцу.
Деревня гудела: к центральной площади стекались люди, возвращавшиеся на закате с работ, люди, занятые домашними заботами и даже праздношатающиеся стремились принять участия в происходящем. Рыбак припустил ещё сильнее к облаку пыли, что столбом поднималось из центра кольца, образованного зеваками и начинал отчётливо различать крики женщин, ругань и звуки драки. Будучи тем, кого Боги не обделили здоровьем, рослый широкоплечий Рыбак легко растолкал толпу и оказался на границе импровизированного поля боя.
В пыли угадывались фигуры четырёх мужчин, беспорядочно подбегавших и отбегавших от женской фигуры, сидевшей по центру того самого круга. В её руках Рыбак угадывал очертания багра, который уверенными, сильными движениями женщина посылала то в одного, то в другого нападавшего. Оглянувшись по сторонам, Рыбак заметил, что в круге местами стояли израненные люди разного пола и возраста и было понятно, что те, кто пытались добраться до женщины в, вознамерились отомстить ей за содеянное.
- Вот он! Пришёл наконец! – Старуха рядом с Рыбаком обратила на него внимание и завопила мерзким, но полным сил голосом так, как кричат желающие быть услышанными. – Не стой истуканом каменным! Угомони дуру свою!
Рыбак зыркнул на старуху из-под косматых бровей, но его желанию язвительно ответить на колкое замечание не нашлось удовлетворения – мысли будто противились любому общению. Рыбак сделал шаг вперёд и погрузился в круговорот пыли, криков и проклятий, которыми сыпал женский голос из центра круга.
- Пошли все прочь!!! Я сам!
Его громовой крик, срывавшийся на утробный животный рык, заставил толпу смолкнуть также быстро, как ретироваться из круга участников драки. Всех, кроме обильно усыпанной пылью, окровавленной женщины, которая также замолчала и лишь озиралась по сторонам взглядом и повадками загнанного охотниками зверя. Гомон и перешёптывания затирались шарканьем босых ног о пыльный каменный помост площади – люди расходились.
- Ей сегодня снова было легче, вот только с каждым днём её просветления всё реже и короче.
Старческий немощный голос за спиной Рыбака заставил его почувствовать тепло близкого человека. Бабушка Афродиты подошла ближе.
- Я больше не в силах её контролировать. Едва мы спустились с приклоненного холма, где я нашла её в здравии и в полном присутствии рассудка, только мы завели обычный разговор, такой приятный для меня разговор с ней живой, как черта деревни словно раздражитель для неё, переменила мою внучку. Она принялась вертеться, драть на себе одежду, кожу в кровь. Тысячи ругательств и насилие не оставили этим бедным людям выбора – они бы затравили её, если бы не ты. Я сознавала, что ничего не нужно делать, что она – зло. – И старушка заплакала. Она не рыдала и не причитала, как заведено у женщин её возраста, она позволила слезам ненадолго скатиться со своих глаз, будто бы для того, чтобы не одними лишь словами описать Рыбаку свои чувства. – Я так устала…
Рыбак смотрел сквозь редеющую пелену пыли на морщинистое загорелое лицо старушки и дивился тому, как стойко она могла переносить столь скверную жизнь вблизи непредсказуемой внучки и озлобленных односельчан. Она была исцарапана и побита, и такая родная, и такая единственная, что сердце Рыбака сжалось, изо рта вырвался стон; он подошёл, обнял старушку так, как обнимают сыновья своих матерей, и поцеловал её в растрёпанную макушку.
- Не найдёшь управы на свою тварь – я её с утёса выброшу! – крикнул сероватого вида сухощавый выскочка из расходящейся толпы.
Рыбак со старушкой посмотрели на него одинаковым взглядом, утомлённым ежедневной ненавистью. Было непросто сдерживаться тогда, когда всё только начиналось, но теперь, когда каждый из них ощущал собственную вину за всё происходящее, до мельчайшей капли, ни Рыбак, ни старушка не смели противостоять мнению окружающих. И это был их общий выбор с того самого момента, с которого началось их особенное отношение к новой Афродите, с того момента, как они начали делить все трудности пополам.
Рыбак помогал всем, чем только мог: кормил и ухаживал за Афродитой и старушкой, содержал пригодным их кров и по мере сил одевал их. Он чувствовал, что это не только лишь его обязанность, но что когда-нибудь Боги, те самые - старые Боги - услышат его зов, почувствуют глубину его горя и снизойдут до прощения лишь одной – Афродиты. Эта мысль была столь навязчива, что он не переставал верить в её осуществимость самой чистой, детской верой, не терпящей сомнений.
Афродита зашевелилась, невольно привлекая внимание своих близких, зашевелилась всё той же кучей грязного окровавленного тряпья с растрёпанной копной волос, какой предстала своей бабушке на склоне при дороге. Рыбак, не ощущая робости, направился к ней, мягко отстранив старушку.
- Ты не устала, моя милая? Не сильно поранилась? Стоит быть осторожнее в своих играх, иначе, не ровен час покалечишься, чего доброго, - сказал он это тихо, но твёрдо и с таким участием, что ни один человек, даже самый чёрствый, не смог бы ответить на это обращение пренебрежением и уж тем более обидой.
- Ха-ха-ха! Ха-хе-хе-хи-хи! Рыбак-дурак мозги с кулак! Пришёл он вдруг – вали индюк!
- Ты снова дурачишься, моя дорогая. Подай-ка мне этот багор.
Рыбак подошёл, сам наклонился за багром, который теперь без надобности лежал подле Афродиты. Она улучила момент и домашней собачкой прильнула к его плечу, начала тереться о него, размазывая грязь по лёгкой льняной рубахе.
- Рыбак-дурак послушает сказку от Афродиты? Ты хочешь сказку? Хочешь?! Хочешь?!!
Она закричала так неистово, что те, кто не успел покинуть площадь разбежались, пугаясь возможного приступа, но Рыбак даже ухом не повёл. Он смотрел на её спокойное, несвойственное такому эмоциональному состоянию лицо и нежно улыбался.
- Конечно, я хочу. Хочу. Мне нравятся твои сказки. И мне нравится, когда нас никто не подслушивает. Это наша тайна, ведь так?
Афродита смотрела на него тем пустым безразличным взглядом, который он ненавидел, и ждала чего-то.
- Пойдём, - Рыбак легко поставил её на ноги и приобнял за плечи, - я вымою тебя, переодену и причешу. А после, за ужином, ты расскажешь свою сказку.
Вскоре, за ровным свежесработанным столом сидели втроём рыбак, бабушки и Афродита, которая изрядно вымазавшись в отваренной рыбе, отрыгивая и хватая себя за волосы испачканными в еде руками рассказывала историю.
Эта история была о том, как много-много лет тому назад скалы смели заходить так далеко в море как не смеют сейчас. Уже тогда они несли смерть и разрушения: о них во множестве разбивались суда, гибли люди, они с треском и грохотом рушились в море, уничтожая под собой всё живое. В те стародавние времена люди поклонялись богам, которые, как они позже решили, не были способны их защищать. Тогда жители деревни выложили из обломков скал дорогу, которая вела к холму и вниз с него к самому морю, под те высокие отроги, которые наводили ужас на всех. Эта дорога связала холм, ставший пристанищем новому Богу, каменному истукану, и море с тем, чтобы их новому Богу было сподручнее спускаться на помощь терпящим бедствие. Но это не помогло. И горы стали во множестве рушится, и земля сотрясаться, и люди гибли всё чаще. Тогда было решено проложить от холма четыре большие дороги, чтобы истукан спасал своих идолопоклонников везде, в каждой части света, с какой бы его стороны не пришла беда. Тогда же старейшины решили, что не в пример старым Богам, новому спасителю положено больше подношений и почестей и тогда, когда всё так и стало прекратились камнепады и сотрясание земли и наступил долгий мир. И снова начали забывать люди об идоле, Боге своём, и снова сотряслась земля так, как не тряслась никогда и пали города во множестве и деревни были стёрты с лица земли, а из людей выжили лишь немногие. Но не для того они выжили, чтобы восстановить свой порядок, - чтобы быть свидетелями нашествию иноземцев, рассеявших и поработивших их.
Так не в первый раз рассказывала Афродита. Говорила она одно и тоже, мерно и не торопясь. В эти моменты Рыбаку нравилось находиться рядом, ибо рассказ девушки пронизывала какая-то таинственность и неопределённость временем. Ему нравилось думать о том, что через неё старые Боги могли пророчествовать – это позволяло надеяться, что люди не покинуты ими окончательно. И, как и всегда после таких рассказов, Афродита засыпала спокойным глубоким сном, позволяя привести себя в порядок и давая всем возможность провести эту ночь в тишине и покое, что с ней бывало всё реже.
- Ты помнишь наветы отца? –Спросила Рыбака старушка шипящим шёпотом, когда намытую Афродиту уложили спать. – Я помню.
- Я не люблю вспоминать о нём. Не люблю … ты сама знаешь.
- Не твоя вина в его гибели. Ты же не отпускал его, провожал, мой мальчик. – Старушка подошла к сидящему на стуле Рыбаку, обняла сухими руками его большую косматую голову и прижала к себе. – Боги его не пожалели…
- Богам он был нужнее. – Рыбак перебил, давая понять своё отношение к прошлому.
Старушка не стала ничего говорить. Афродита заснула и уж точно не для того, чтобы быть немедленно разбуженной. Так они молчали долгое время.
- На него рухнула скала, огромный обломок прямо на моих глазах поднял лишь пену с того места, где в лодке сидел твой отец. Он был уже совсем рядом с бухтой и готовил богатый улов к выгрузке…
- Я не приму этого истукана. Твои попытки тщетны и лишь бешенство они во мне пробуждают. Прекрати.
Рыбак вдруг освободился от рук старушки и встал в полный рост, явившись перед ней истинным исполином.
- Я не к тому говорю это, чтобы тебя разозлить, но чтобы наставить. – Теперь присела старушка. – У тебя здесь нет ничего: ни семьи, ни счастья, ни славы. Здесь лишь мы – два твоих валуна, который преградили тебе путь в жизнь. Именно этого хотел твой отец и об этом говорю я – оставь все горести и воспоминания. Оставь их мне. А сам ступай. Не к чему тебе тут с нами… Всё скоро закончится.
Старушка вздохнула, потупив взгляд себе под ноги. Она не хотела видеть глаза Рыбака, который где-то глубоко внутри знал, что рано или поздно, но это случится.
- Тогда прощайте. Не буду больше вспоминать о вас. Никогда больше не стану вспоминать.
Дверь закрылась, оставив старушку наедине с пустотой да с глубоким сапом полоумной внучки. Отчаяние такой силы не приходилось испытывать ей никогда в жизни и отчаяние это оказалось ей не по силам.
Утром Афродита, гонимая болезненным безумием, выволокла тело бабушки за дверь.