Тангенс

        В темноте, из нутра маршрутки, сквозь затемнённые стёкла многое кажется не таким, как есть. По мере приближения к остановке со всё нарастающим изумлением Танс вглядывалась в два светящихся апельсина, высоко положенных на жёлтые коробки. И проехали уже, а она всё оглядывалась. Пока не поняла, что это – шашечки такси, оранжевым светом горящие на крыше машин. 
        Так и с Киром у неё: очень долго она в него вглядывалась, прежде чем поняла, кто он – «шашечка» или «апельсин». Встречались не по-современному долго – года три. И не спали. Бегали в кино, изредка ходили на теннисный корт, весной сплавлялись по бурливой реке, зимой со смехом прокладывали тропы в снежном лесу, а летом он водил её на «тарзанки» – она ныряла с них в воду, и дважды Кир спасал её. Ещё Танс научилась водить его машину, Сонату, кажется, или Хёндай. Она в них не разбиралась. Кир ни разу не заговорил с ней о постели после того, как она отрезала на первой встрече в кафе: «Секс мне не нужен. Не устраивает – вали».
        Он не свалил, хотя Танс видела – хотел. Ему было интересно, он порывался спросить, что с ней не так, но не спросил. Наверно, поэтому и таскал её с собой повсюду, думал, что она травмирована. А она просто решила для себя: пока не поймёт, что всё всерьёз и надолго, спать ни с кем не будет. Но с Кириллом вообще ничего не понималось. Он ей нравился. Но это не любовь, нет. Это просто... отношения. Дружеская привязанность, не как даже к брату, а скорее – как к щеночку.
        «Время восемь, где тебя носит?!» – кричал Кир, когда она приходила под утро. Он всегда ждал у подъезда, не поднимаясь на пятый, хотя ключи она ему сделала после надцатого брудершафта в баре. Он мог звонить неотрывно в домофон – в её, в чужой, ему было без разницы. Его посылали, и тогда он садился на ступеньки у подъезда и дожидался её прихода. Где она была? Да нигде. Любила ездить в полупустых маршрутках. Там, чуть отвлеклась – сидит уже другая куртка. Интересно; она художник. А Кир – романтик. «Ты меня совсем не ждала!» – выговаривал. «Спокойно! Ты не зарплата, чтоб тебя ждать»,– отвечала. И вглядывалась. Три морщины на лбу, взгляд утомлённого путника, мягкая щетина. Ему тридцать два, ей – двадцать. 
        …Напугалась. Из-под колёс выметнулась белая собака. Оказалось – дым. «Газель» чихнула, дёрнулась, но не сломалась. С правой стороны близился магазин, крыльцо с высокими ступеньками. У двери – у входа – стоял маленький, не старше года судя по росту, ребёнок. В чёрной шубе, в белой шапке, которая моталась туда-сюда в такт поворота головы. Ребёнок был один, взмахивал в стороны руками. Танс не просто удивилась – испугалась. Как же это?! Время десять, а малявка один?! 
        Подъехали ближе. А это… Танс улыбнулась. Это мусорный бачок в чёрном мешке, полный мусора! Белая шапка – бумажные пакеты, растревоженные ветром; взмахи рук – мешок чёрный, рваный пополам, свисающий по сторонам. От ветра взмётывался вверх. Настроенье – сумрак. Оттого и зрение иное. 
        В режиме мигалки вдруг заработал жёлтый светофор. Спустя минуту с места тронулся экскаватор, освобождая зелёный. 
        Нет, она не пила на поминках. Так, три положенных стопочки вина. «Изабелла», вроде. В общем, ни о чём. Люди там мало ели, много говорили, неловко как-то разливали водку, украдкой пригубляли и незаметно убирали рюмки. «У нас с тобой геометрия, мы катеты,– сказал Кир после первого года. – Ты мой тангенс, а дальше мы расходимся – нет отношений». Но разойтись не получилось, потому что как же можно разорваться катетам? Он назвал её Тангенс, она сократила до Танс. 
         Глядя на сдержанно-горестных людей за столом, вспоминала читанную где-то лекцию о том, как по-разному воспринимают уход из жизни жена умирающего, доктор, фиксирующий смерть, и художник, которого позвали всё запечатлеть. На похоронах у Кира она была художником, который созерцал. Думала о совсем посторонних вещах.
        Три дня назад утечка газа привела к тому, что она навела почти идеальный порядок на балконе. Лежала на диване и почти спала под музыку в наушниках. Отключилась от реальности добровольно, а возвращаться пришлось принудительно. Ей стало тяжело дышать. Газ залился, наверно, час назад. Первое, о чём подумала: если взорвётся дом, виновата будет она. Открыла все окна и двери. О том, что ничего нельзя ни включать, ни выключать, вспомнила, когда всё уже выключила. Слава Богу, ничего не включила. Залезла на балкон, села на колёса от его машины и стала ждать. Чего? Возможно, когда уже станет не страшно. Ждать было холодно. И она пошла за веником в туалет. Рассудила, что так не должна заболеть – если подвигается в «правильном порядке». В результате вымела трёхмесячную пыль, разогнала пауков и уложила стопочкой газеты. Тапки так и не обула. Наверное, это и был шок... И наверно, в этот момент Кирилл выпадал из жизни. Это он так сказал однажды: «Я когда в аварию попал, из жизни выпал». В первый раз вернули, во второй не смогли.
        «Знаешь, Тань,– Кир бывал серьёзен редко,– я боюсь, что когда вдруг умру, тебе об этом не скажут. Напишу на видном месте твоё имя и телефон».
        «Я сама позвоню, и узнаю».
        Почему ответила так? Он удивился, да и она тоже. Но именно так и случилось. Она позвонила ему на мобильный, трубку долго не брали. А потом чужой голос сказал: «Вы та самая Тангенс?» Ещё два слова и адрес. Разбился Кирилл. Похороны и поминки… И как-то со всем этим надо бы жить. Теперь без него.
        Застывший на светофоре автобус смотрелся таким одиноким: тусклые лампочки, два пассажира, грустная кондукторша в салоне. И её маршрутка пуста. Водитель взглянул на неё в зеркало, а она опять отвернулась в окно. Вечер зачем-то пах апельсинами и звучал, как уходящий поезд.