Сводите душу в сауну

Роман Эйвадис

Сводите душу в сауну

Статья о практике художественного перевода

Главная проблема практики художественного перевода — это проблема «кадров». Литературным переводчиком, как известно, нужно сначала родиться, а потом еще и стать.
Идеальный переводчик — это несостоявшийся писатель. Несостоявшийся не из-за бездарности, а просто в силу нехватки идей или отсутствия драматургического таланта, т.е. способности «замесить» интересные факты, яркие чувства и мысли, сочные, живописные картины в крутое тесто рассказа или повести, не дать им развалиться, раскрошиться на глазах у разочарованного читателя. Несостоявшийся, но обладающий всеми остальными качествами писателя: врожденной филологической культурой, тонким языковым чутьем, зоркостью, знанием людей и жизни, умением средствами языка изобразить любую картину, будь то пьяная драка или величественный закат и, что не менее важно, — воспроизвести любой диалог, так, чтобы он получился живым, выпуклым, и т.п. (Если к этому еще прибавить определенную глубину души и артистизм, хотя бы скромный дар перевоплощения, то более благодатного «материала» для создания переводчика грех и желать). Такому «неудачнику» остается лишь: выучить язык оригинала (впрочем, как оказывается, даже без него порой можно обойтись, но об этом ниже), овладеть родным языком (что гораздо важней) и усвоить определенные практические знания и навыки, т.е. технику перевода.
Вместо этого мы имеем легионы выпускников языковых институтов и университетов, полагающих, что они могут переводить художественную прозу или поэзию уже хотя бы потому, что знают иностранный язык. Одним словом, в перевод идут чаще всего не от литературы, а от иностранного языка.
Есть две категории таких переводчиков не по призванию. Одни — это современные варвары с дипломом об окончании высшего учебного заведения. Они, как правило, не знают ни языка оригинала, ни родного языка. Каждый из них — в каком-то смысле tabula rasa, пребывающий в блаженном неведении дикарь, для которого Notre-Dame de Paris — это «наша дама из Парижа»... Одна барышня, например, совсем недавно на одном семинаре, разъясняя слушателям, почему ее перевод «Фауста» Гете лучше всех прежних переводов, в том числе и перевода Пастернака, привела между прочим и такой аргумент: предложив своим ученикам, учащимся седьмых классов средней школы, несколько переводов названного произведения, она установила, что наиболее понятной для них оказалась лишь ее версия. И что если, положив рядом оригинал «Фауста» и перевод Пастернака, вычеркнуть в оригинале все слова, которых не оказалось в переводе, то оригинал уподобился бы решету... (Самое печальное то, что ни у кого из слушателей не хватило решимости поставить гениального новатора на место.) С этими переводчиками, как говорится, все ясно, и долго говорить о них нет необходимости. Хотя они могли бы стать предметом долгого и, к сожалению, скорее всего бесполезного разговора о том, как защитить литературу от этих господ.
С другими все значительно сложнее. Они — при наличии определенных условий — становятся аккуратными ремесленниками. Они могут даже неплохо знать оба языка и быть вполне культурными людьми (а иные просто потрясают своей эрудицией!), даже, — что уже само по себе кажется зловещим, — быть видными филологами, лингвистами, литературоведами; они знают, как обращаться с реалиями, они умеют пользоваться справочной литературой. То есть, они более или менее успешно заменяют писательский талант образованием, начитанностью, добросовестностью и опытом. Но переводы их бескрылы, худосочны, пресны, ибо они переводят слова, а не смысл, шутки, а не смех, предложения, фразы, а не картины; то есть, по сути, это — вовсе и не переводы, а клевета на автора.
Особенно это заметно в диалогах и описаниях природы. Пожалуй, можно даже сформулировать это следующим образом: покажи мне, как ты переводишь диалоги, и я скажу, переводчик ты или нет. «Чем более перевод нам кажется не переводом, а непосредственным, самобытным произведением, тем он превосходнее: читатель не должен чувствовать ни малейшего следа той ассимиляции, того процесса, которому подвергся подлинник в душе переводчика; хороший перевод есть полное превращение, метаморфоза. Такой перевод не может быть неверным, точно так же как хорошая копия Рафаэлевой Мадонны не может быть шире или длиннее, или уже оригинала; плохие же переводчики напоминают собою детей, которые беспрестанно посредством циркуля сравнивают расстояние от глаза до губ и т.д. в своем рисунке и в оригинале и сами удивляются, что у них выходит не то.» (И.С. Тургенев)
Как можно, например, необыкновенно поэтичный текст — описание праздника в Древней Индии: «...А пир между тем продолжался: звучали барабаны, вины и флейты...» и т.д. — изуродовать таким прозаизмом, как «щипковые инструменты»!.. Если ты не нашел эквивалента для «Zupfgeigen», если для тебя двухтомный немецко-русский словарь — последняя инстанция; если у тебя не хватило времени или фантазии сходить в Институт Востоковедения и спросить специалистов, какие же щипковые музыкальные инструменты существовали в Индии в описываемую эпоху, — так выдумай, в конце концов, что-нибудь сам! Или сделай сноску и объясни читателю, что Гессе здесь не при чем, что немецкий читатель при виде этих «щипковых инструментов» не вздрагивает, как от укуса пчелы, что это просто у тебя не хватает пороху! Ибо еще Ломоносов говорил: «...Ежели чего точно изобразить не можем, не языку нашему, но не довольному в нем искусству приписывать долженствует».

Впрочем, справедливости ради, следует признать, что «варваров», во всяком случае, проявлений варварства, хватает и среди «видных филологов». Один, например, переводит немецкое вполне нейтральное существительное «H;ftling» (заключенный, арестант) применительно к узникам фашистского концентрационного лагеря как «зэк» и пользуется этой сугубо советской реалией на протяжении всего романа... Другой, не моргнув глазом, переводит совершенно конкретное для католика понятие — «den Rosenkranz beten» (т.е. не просто помолиться с помощью четок, а прочитать определенное количество раз «Аве Мария» и «Отче наш») как «помолиться по четкам»... Потому что он опять же переводит СЛОВА, а не смысл. Третий громогласно обвиняет коллегу в буквализме, в том, что тот неверно перевел название книги Эрнста Юнгера «В стальных грозах» («In Stahlgewittern»), и ничтоже сумняшеся, отважно заявляет, что следовало перевести его как «Стальные молнии», очевидно забыв о том, что, — как остроумно заметил другой коллега, — «стальные молнии» бывают чаще на ширинках брюк. Подобные примеры можно перечислять бесконечно.
А недавно, став свидетелем одной редакционной драмы, я понял, что вторая категория описанных переводчиков, т.е. «культурные» переводчики не по призванию, в некотором смысле хуже и опасней для литературы, чем первая. Потому что их нельзя критиковать. Потому что они подавляют мощью своего авторитета: вам же никто не поверит, что д-р филологических наук такой-то, заведующий  кафедрой такой-то филологии и т.д. и т.п, — никудышный переводчик!
Итак, некий г-н Н. (вполне авторитетный филолог) изготовил перевод, с которым его в прежние времена (я имею в виду лишь более жесткий контроль за качеством рукописей) не подпустили бы ни к одной редакции даже на пушечный выстрел, и уже подставил было шею для очередного лаврового венка. Однако к его величайшему изумлению и негодованию, труд его был признан в редакционном заключении «творческой неудачей». И, видимо, не допуская даже мысли о том, что кто-то может оказаться грамотнее его в вопросах перевода, он обнажил клыки и, брызжа смертоносной слюной лингво-литературоведческих терминов, бросился на редактора, стремясь перевести разговор в плоскость коммунально-кухонного выяснения отношений. Редактор, однако, к счастью, не дрогнул, и справедливость восторжествовала. Но ведь на его месте мог оказаться другой редактор, с более зыбким авторитетом, с более слабыми нервами и менее уверенный в себе. И свершился бы очередной акт клеветы на очередного автора. (Должен признаться, что и сам я однажды, написав резко отрицательную рецензию на перевод некоего господина, смалодушничал, пожалел коллег, сотрудников редакции, в которой работал, хором просивших «изменить или хотя бы смягчить формулировки, во избежание жуткого скандала», и вот, теперь «видный филолог» щеголяет лишней публикацией, даже не заметив — или не пожелав заметить, — что перевод его был практически переписан от корки до корки...)
На мой взгляд, эта маленькая победа разума и совести, одержанная в стенах всего лишь одной из сотен редакций, имеет неоценимое значение. Потому что все безобразия, в любой области, — будь то эстрада, общественно-политическая жизнь или литература — происходят исключительно от вседозволенности, безнаказанности, от полного отсутствия страха перед возмездием. И достаточно низвергнуть с пьедестала хотя бы одного «кумира» или хотя бы слегка отрезвить его, чтобы у остальных пропала охота прикрывать свою бездарность или недобросовестность новомодными теориями перевода, которые будто бы отменяют все сказанное и сделанное в этой области до сегодняшнего дня.

Еще один фактор, отрицательно влияющий на качество переводов, это — как ни удивительно слышать подобные вещи нашим западным коллегам — чрезмерная предприимчивость. Предприимчивость переводчика обратно пропорциональна если не его таланту, то, во всяком случае, его добросовестности. Я давно уже заметил такую закономерность: если переводчик вездесущ, как дьявол, если он притча во языцех — так и знай: халтурщик. Ибо нормальному переводчику-труженику некогда бегать по редакциям и обольщать секретарш и главных редакторов или рассылать по городам и весям заявки и «образцы рукописи». Он работает. Ему жаль времени на эти утомительные и часто унизительные заботы, тем более что они вредны, так как «налипают» на душе, забивают ее поры, не дают ей дышать. G;be es nur Brot, Z;hne w;rden sich schon finden ... Было бы что предлагать, а кому предложить — вопрос второстепенный.
Безусловно, всем нам приходится отвлекаться на зарабатывание денег. (Для молодых переводчиков, которые еще не успели убедиться в том, что художественным переводом сыт не будешь, сообщаю: венцом трехлетнего труда над сложнейшим произведением всемирно известного автора может стать гонорар, который соответствует, например, среднему жалованию квалифицированного преподавателя языкового ВУЗа за три месяца...) Но если это зарабатывание денег не кончается, то рано или поздно кончается переводчик. Сказано: «не собирайте себе сокровищ на земле»... Да и  «слава» — всего лишь «пестрая заплата на ветхом рубище певца».
Здесь самое время выразить благодарность нашим уважаемым издателям, которым мы обязаны одним весьма существенным преимуществом перед западными коллегами — творческой свободой и независимостью. Ибо это они обрекли нас на «чистое творчество», освободив от каких бы то ни было материально-экономических иллюзий. В своем стремлении поскорее свить себе гнездо в Ницце или на Тенерифе они, конечно же, думают не о литературе и уж тем более не о переводчиках. У них находятся и время, и деньги на все — на новый офис, на премии сотрудникам, на юбилеи, одним словом, на все, кроме выплаты гонораров. Даже самые мягкие, тонкие, интеллигентные и образованные из них, презрительно кивающие в сторону «бритоголовых» издателей, пускаясь в коммерцию, неизбежно попадают в капкан старых, как мир, экономических законов и немедленно уподобляются своим презираемым собратьям и думают лишь о своих интересах, забывая о переводчике в ту самую минуту, когда у них в руках оказывается его рукопись или дискета.
Мои немецкие коллеги на вопрос, что они сейчас переводят, часто смущенно отвечают: статью по экономике, руководство по эксплуатации той или иной техники и т.п., в лучшем случае — детектив. И не скрывают зависти, узнав, что у нас многие переводят только то, что им самим нравится — без всяких договоров и обещаний со стороны издателей. (Поскольку терять им действительно нечего: поскольку наемным трудом вообще, а в нашей стране тем более, не разбогатеешь, так лучше уж делать любимое дело). Лишь немногие, такие же «бессребреники», как и мы, занимаются чем-то достойным.

«Что нужды до былых иль будущих племен?
Я не для них бренчу незвонкими струнами.
Я, невнимаемый, довольно награжден
За звуки — звуками, а за мечты — мечтами...»

(Е. Баратынский)

Более подходящего девиза для переводчиков-литераторов, пожалуй, не найти.

Но как можно ожидать от переводчиков, чтобы они относились к переводу как к искусству, если к нему никто так не относится, кроме, разве что самих переводчиков — немногочисленных истинных энтузиастов? Если до искусства художественного перевода нет дела никому, кроме переводчиков? Ни государству, ни издателям, ни книготорговцам. Я, например, ни разу не слышал, чтобы кому-нибудь из наших литературных переводчиков где-нибудь когда-нибудь вручили какую-нибудь премию, да так, чтобы об этом узнала вся страна, как это часто бывает, скажем, с артистами. Я ни разу не видел на экране телевизора ни одного переводчика, с которым бы в доступной для рядовых читателей форме обсуждались проблемы отечественной переводной литературы. По телевидению можно увидеть кого угодно — режиссеров, артистов, политиков, садоводов (и в первую очередь, разумеется «звезд»; а с профессией сыщика нас уже так основательно познакомили, что теперь любой гражданин мог бы заниматься расследованием уголовных преступлений!), но только не переводчиков. Мне известен лишь один-единственный пример презентации нового перевода, да и та состоялась лишь благодаря здоровой предприимчивости самого переводчика и ныне здравствующего автора (не знаю, правда, на чьи деньги). А вот в презентациях ресторанов, банков и даже туалетов (например, в Государственном Эрмитаже) недостатка нет. Я что-то не припомню, чтобы в России где-нибудь когда-нибудь состоялся семинар литературных переводчиков, на котором бы, скажем, были проанализированы несколько новых опубликованных переводов. Семинар, подобный тому, который я наблюдал в Вене в 1999 году и на котором, в частности, в рабочей группе австрийских славистов был подвергнут тщательному анализу и публично развенчан новый, сильно нашумевший перевод немецкой переводчицы Светланы Гайер романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание».
А между тем, «переводчик от творца только именем рознится» (В.К. Тредиаковский). Об этом писали многие теоретики и практики. Довольно убедительно, например, говорит об этом в своей статье «Теория и практика перевода» немецкий переводчик Альфред Курелла: «...В чем разница между переводчиком и писателем? Переводчик меньше, чем писатель, и переводчик — больше, чем писатель. Переводчик меньше, чем писатель, потому что он слуга и должен считать себя слугой автора оригинала. Он отрекается от самостоятельной идеи, он подчиняется чужому замыслу. Это отречение и ставит его на низшую ступень по сравнению с автором.
Переводчик — больше, чем писатель, по многим причинам. Во-первых, переводчик переводит разных авторов, а это значит — разное содержание, разный материал, разные эпохи, разные мировоззрения, разные стили. Томас Манн — это Томас Манн. Он пишет как Томас Манн и выбирает материал, который по душе Томасу Манну. А переводчик, который переводит и Томаса Манна, и Генриха Манна, а быть может, еще и Федина, должен быть то Томасом Манном, то Генрихом Манном, то Фединым. Это значит, что он должен соединять в себе всех троих. Ибо понять и по-настоящему передать автора можно только тогда, когда переводчик станет часть его. Во-вторых, переводчик — посредник между разными культурами. От Томаса Манна я требую только, чтобы он был немецким писателем. От переводчика Арагона я требую, чтобы он был Арагоном, то есть, чтобы он понял всю полноту и глубину этого французского писателя. Но, кроме того, он должен быть немецким писателем, владеющим всем богатством немецкого языкового материала настолько, чтобы создать немецкую книгу. Значит, переводчик должен соединять в себе две культуры. Таким образом, я требую от него больше, чем от писателя.
В-третьих, разница между переводчиком и писателем заключается еще и в том, что писатель выполняет весь творческий труд, опираясь на свою интуицию и вдохновение. Процесс логической переработки образно воспринятой действительности происходит у него в основном до того, как он начинает собственно «творить», и в процессе творчества занимает второстепенное положение. Переводчику же необходимо одновременно анализировать и синтезировать, он соединяет в себе ученого и художника».

Вернемся теперь к тезису о том, что переводчик должен быть литератором, художником. Курелла пишет также, что анализ текста не требует художественных способностей, что иностранный текст можно понять с помощью разных вспомогательных средств, и, в крайнем случае, даже обойтись без знания иностранного языка. Он описывает случай из своей практики, когда ему нужно было перевести Навои со староузбекского, которого он совсем не знал. «По мнению компетентных специалистов, хорошо знающих оригинал, работа мне удалась. Почему? Я просил сделать мне «многоэтажный» подстрочник: для отдельных прилагательных, существительных и глаголов записать над и под словом по несколько синонимов. Если бы существовала специальная бумага, я бы попросил также записать звучание стиха. Но мне пришлось прибегнуть к другому способу. Я пошел к известному узбекскому поэту Гафуру Гуляму, и он в течение многих часов читал мне стихи Навои, чтобы я мог почувствовать музыку узбекского оригинала, его «тональность». Затем я изучал эпоху, в которую жил поэт, собирал картины, иллюстрирующие ее, прибегал и к другим источникам — и таким образом смог достаточно глубоко проникнуть в суть оригинала.
Я привел этот пример лишь для того, чтобы показать, как, используя вспомогательные научные средства, можно понять иностранный текст и не будучи художником.
Реалии тоже всегда можно изучить. Это зависит от прилежания и работоспособности, иногда — от денежных средств на командировку и т.п.
Но вот для создания новой формы текста на родном языке необходимы художественные способности, писательский талант».


Существует еще одна вещь, мешающая и переводчикам, и читателям правильно осознать роль переводчика-писателя: пошлое утверждение, что зарубежных классиков нужно читать «только в подлиннике». Даже германист, всю жизнь читающий немецкие книги и — по еще одному пошлейшему выражению — «в совершенстве» владеющий немецким языком, не получит того удовольствия, не говоря уже о наслаждении, от оригинала, которое получает от него носитель языка (разумеется, с соответствующим интеллектом). Он получит в лучшем случае лишь голый смысл и будет при этом сознавать (только сознавать!), что смысл этот облечен в прекрасную, изысканную форму. Но сама красота ускользает от него, ибо он не слышит, как бы хорошо он не знал язык, звучания, музыки слов! (Я знаю, сейчас грянет хор возмущенных коллег: как это так! Мы все читаем и стихи, и прозу и все понимаем и еще как наслаждаемся! Да, господа, вы получаете удовольствие, но вам требуется определенное усилие. И потом, вы все равно не знаете, чт; же все-таки приятнее для немецкого уха — «sch;n» или «fein», или «lieblich» и т.д. и насколько одно приятнее другого.) А эта музыка, особенно в стихах, порой даже важнее смысла, вернее она неотделима от смысла. Вспомним Набокова, который в отчаянии восклицает: ну как объяснить иностранцу, что такое «вечереет»?..
«...Да и никогда (или за весьма редкими исключениями) стихи на чужом языке не производят такого же впечатления, как на родном. Кроме знания языка, нужно еще особое чутье к его тайнам, чтобы до глубины понять намеки поэта (намеки самым смыслом слова и звуком его), — чутье, которое, кажется, дается лишь для материнского языка. Все мы, «называемые образованные люди» (пользуясь своеобразным выражением Добролюбова), знаем с детства немецкий язык, но вряд ли я ошибусь, сказав, что большинство из нас представляет себе поэзию Шиллера не по подлинникам, а по переводам Жуковского. Точно так все мы потратили больше семи лет на изучение классических языков, читали на уроках и «Одиссею», и «Иллиаду» в оригинале, но редко кто из нас знаком с Гомером не по Гнедичу и Жуковскому.
И сколько бы ни распространялось образование, как бы ни ширилось в обществе знание иностранных языков, — работа поэтов-переводчиков не прекратится. Пока не снимется «проклятие вавилонского смешения языков» (а этого, конечно, никогда не будет), и пока «в подлунном мире жив будет хоть один пиит», останутся в поэтических лабораториях тигели для разложения фиалок на их составные элементы. И будущие поэты, так же как и современные, воссоздав из этих элементов новое растение, будут досадовать, что оно, в сущности, так не похоже на пленивший их цветок.
Передать создание поэта с одного языка на другой — невозможно; но невозможно и отказаться от этой мечты». (В. Брюсов. Фиалки в тигеле)
Поэтому для духовного роста и эстетического наслаждения зарубежных классиков нужно читать все же в хороших переводах. А где их взять и где найти столько хороших переводчиков, — это уже тема другого разговора.
Вот для этого-то — для того, чтобы переводы получались достойными автора, — переводчику-литератору необходимо, кроме таланта, кроме всех теоретических знаний и навыков, кроме опыта, еще одно важное качество: любовь к автору и его произведению. «Всеядный переводчик подобен актеру, играющему на голой технике. Но и техника в таких случаях нередко изменяет переводчику. Искусство коварно. Оно мстит за равнодушие к себе» (Н. Любимов).
Н. Заболоцкий говорит примерно то же в 11-м пункте своих «Заметок переводчика»: «Если ты равнодушен, переводя строку за строкой, почему ты думаешь, что читатель будет читать твой перевод с волнением?» (В Союзе писателей, в Дубовом зале Дома литераторов, обсуждался пастернаковский перевод «Фауста», и когда Пастернака попросили прочитать что-нибудь из «Фауста», он согласился и стал читать сцену с Гретхен в тюрьме, но вскоре вдруг осекся, всхлипнул, захлопнул книгу и сказал: «Не могу... Жаль ее...») Иными словами: «Чтоб тронуть нас до слез, сам зарыдай, поэт». (Н. Буало)

Кто же сегодня заботится о том, чтобы русская  литература пополнялась полноценными переводными произведениями? Никто, кроме горстки вымирающих талантливых могикан-переводчиков. Кто имеет реальные возможности защищать ее от варваров? Только упомянутые издатели. И как же они это делают? Главный редактор: «Марья Ивановна свяжитесь, пожалуйста, с переводчиком N. Перевод, конечно, ужасный, но мы покупаем права на два года».
Они делают не литературу, а деньги. И им нужны именно варвары, с которыми можно обращаться, как с лакеями и кучерами, которым можно не платить по году или два; которых качество волнует так же, как прошлогодний снег, — лишь бы на обороте титульного листа красовалась фамилия «переводчика»; которым безразлично, чт; и кого переводить.
Напрашивается довольно печальный вывод: трудная судьба уготована русской переводной литературе, — если она вообще выживет! Невольно приходят на память бессмертные строки: «Узок их круг, страшно далеки они от народа...» Именно поэтому вся надежда только на них, на «нормальных» переводчиков: личным примером и проповедью профессионализма в лучшем смысле этого слова и бескорыстного служения искусству перевода можно хотя бы отвоевать и удержать маленький цветущий островок в безводной пустыне российского книготоргового бизнеса.
И в этой связи хотелось бы высказать несколько добрых пожеланий коллегам, а молодым переводчикам предложить несколько полезных советов, подсказанных собственным опытом.

Итак, если все перечисленное налицо — если вы родились переводчиком, если вы знаете язык оригинала и свой родной язык (и при этом еще не утратили способности сомневаться и не ленитесь лишний раз заглянуть в словарь или в энциклопедию); если вы владеете всеми необходимыми знаниями и навыками, если на вашем мольберте уже натянут чистый холст любимого произведения, остается самая малость: сводите вашу душу в сауну, прежде чем брать в руки кисть!.. Искупайте ее в прохладной тишине павловских или царскосельских парков, в грустной неге петербургского бабьего лета или в праздничной белизне снегов, стряхните с нее пыль обыденности, погрузите ее в очистительную купель отечественной классической литературы, умастите ее благовониями настоящей музыки, и только тогда приступайте к работе. И потом, в процессе работы, не забывайте о «настрое». Кому-то из коллег все эти «фокусы» — слушание определенной музыки, чтение определенной литературы и вообще стремление добиться определенного состояния души (хотя бы и с помощью самовнушения!) и сохранять его, пока ты занят «чистым творчеством», — могут показаться манерничаньем, пижонством. Но мне, например, это всегда помогало. Я и сейчас не могу, закончив какой-нибудь «денежный» перевод, разобрав завалы каких-то мелких житейских дел и забот, тут же садиться и строчить художественную прозу. Мне требуется несколько дней, неделя, несколько безуспешных попыток подступиться к тексту, прежде чем появляется ощущение, что лед тронулся.
Однако и после начала «ледохода» я всегда сохраняю верность простой привычке: как только появляется чувство легкого «пресыщения», не столько усталости, сколько именно какой-то душевной лени — как будто бы внутри иссяк какой-то колодец (хотя вроде бы можно было бы еще трудиться час-другой); как только я ловлю себя на том, что лучше бы пойти прогуляться или послушать музыку, я, даже если времени еще достаточно, немедленно прекращаю работу и терпеливо жду, пока вода в колодце не поднимется до определенного уровня.

Я, как и все коллеги, конечно же, часто задумывался о вдохновении, о том, что это такое и как с ним быть. С уверенностью могу сказать лишь одно: ждать его или тем более «программировать» бесполезно. Но можно и нужно создавать благоприятный фон для его прихода, а именно: работать как можно ровнее, то есть по возможности без больших перерывов, образно выражаясь, «ни дня без строчки». Хотя бы небольшой абзац, хотя бы несколько предложений — хотя бы «приложиться»! Когда-то в юности я представлял себе вдохновение как некий творческий экстаз, головокружительный полет, ослепительный свет изнутри, какое-то «седьмое небо» и т.п. (и, наверное, гениальные творцы и в самом деле испытывают что-либо подобное). Однако постепенно я заметил, что самые лучшие страницы своих переводов я сделал в каком-то особом состоянии духа, непохожем ни на какие «полеты». Я бы назвал это состояние периодом наивысшей работоспособности духа, когда внешне ты совершенно спокоен, доволен и работой, и погодой, и собой; и тебе удается, даже отвлекаясь на какие-то бытовые разговоры с близкими, несмотря на бубнящее где-то на кухне радио, как-то незаметно, без особых усилий, брать одну «высоту» за другой... Потом, в конце рабочего дня, оглянувшись назад и увидев, на какие «высоты» ты вскарабкался, в недоумении качаешь головой и думаешь: если бы заставили еще раз перевести то же самое, — ни за что бы не смог...
Но это состояние, повторяю, наступает только после ровной работы в течение определенного времени. (А еще вернее можно приблизить «вдохновение», постоянно — в метро, в поликлинике, в очереди — читая что-нибудь очень родное, например, Бунина, Волошина, Набокова... И именно стихи! Самые минимальные затраты времени, а какие языковые красоты разворачиваются перед вами! Не говоря уже о навеваемых чувствах и мыслях) Приблизительно то же говорил и А.П. Чехов, призывая молодых коллег не дожидаться вдохновения, а неустанно трудиться изо дня в день, как ремесленник.

Приемы и привычки у всех, разумеется, свои, это зависит от индивидуальных особенностей переводчика и каких-то внешних условий. Существуют, например, такие понятия, как «черновой вариант», «первая редакция», «вторая редакция» — «я уже перевел начерно, теперь буду редактировать». Может быть, кому-то и в самом деле так удобней. «Мне жаль терять драгоценное время на поиски какого-то слова, какого-нибудь эпитета, или на выяснение какой-то реалии. Я оставляю вопрос и иду дальше, а потом возвращаюсь», говорят некоторые коллеги. Казалось бы, вполне логично, нужно беречь «запал», «вдохновение» для более важных вещей. Беда лишь в том, что когда мы возвращаемся к оставленным «дырам» в тексте, у нас уже нет этого самого «запала», мы возвращаемся в другом состоянии, остывшими. И если для поисков реалий необязательно творческое горение, то для всего остального — для лексики, синтаксиса, ритма, и даже для понимания смысла — оно очень даже важно. Я предлагаю коллегам — на всякий случай, а может, понравится! — рассмотреть другой подход.
Я никогда, за редчайшим исключением, не оставляю «дыр» в тексте, всегда перевожу сразу набело (разумеется, никто мне не запрещает потом, позже, еще раз заглянуть в текст и что-нибудь поправить). Иногда сам себя кляну за «дурацкую» привычку — тратить по целому часу на то, чтобы, скажем, выяснить, что такое «Сорокачасовая молитва», и сформулировать текст сноски! — но уже знаю по опыту, что так лучше. Дело в том, что, столкнувшись с серьезной трудностью, мы мобилизуем все наши силы, концентрируем внимание, напрягаем память, а после напряженной работы ума, включается еще и сфера бессознательного. И вот, то, что казалось совершенно непреодолимой преградой — какой-нибудь особенно «вредный» окказионализм или какая-нибудь особенно хитрая синтаксическая головоломка — оказывается позади, и соответствующий фрагмент перевода радует глаз своей ладностью, добротностью. Но эта мобилизация всех сил, это порой какое-то гипнотическое проникновение в текст, своего рода заклинание его, возможно лишь в том случае, если знаешь: дальше пути нет, пока не «подавишь огневую точку противника»! Хоть два дня ходи вокруг злополучного абзаца или даже одного предложения, а дальше не пойдешь. А хочется! Стало быть, не остается ничего другого, как думать и искать. Психологическая установка — важная вещь во всем. Стоит расслабиться, сказать себе: потом! — и внутри что-то отключается. А «потом» вы уже — не тот, вы уже некое инородное тело, безуспешно пытающееся проникнуть в материал, который, конечно же, сопротивляется.
Чехов, призывавший, как уже было сказано, молодежь к неустанному труду, без всякого ожидания «вдохновения», то есть к ремесленному подходу, сам, однако, по словам очевидца, два дня «ходил вокруг» одного абзаца и не мог двинуться дальше, потому что никак не мог найти подходящих слов для описания грозы.
И в таких сложных ситуациях помогает еще одна занятная и, казалось бы, несовместимая с творческим процессом вещь: здоровый рационализм. Вместо того чтобы взвинчивать нервы, накачивая себя кофе и сжигая сигарету за сигаретой, вместо того, чтоб истязать, подгонять свой бедный, ни в чем неповинный мозг, как тягловую лошадь, — дайте ему глоток кислорода (это все, что ему от вас нужно!), выйдите хотя бы на полчаса из дома, а если вам лень переодеваться и тащиться куда-то в непогоду, то сделайте хотя бы десять приседаний или разгибаний рук в упоре лежа! Вы увидите: совершенно другая работоспособность!
И вообще: темпы, сроки, план — это все мало благоприятствует успешному творчеству. Не забывайте: «служенье муз не терпит суеты». Или: всюду успевает лишь тот, кто никуда не торопится.

Молодым переводчикам хочется еще сказать следующее: родной язык — вот альфа и омега, основа основ нашей деятельности! Как уже было сказано выше, прекрасный русский язык — в сочетании с добросовестностью и бережным обращением с реалиями — в какой-то мере заменяет талант. Но без него вам не поможет ничто. Активный словарный запас среднего носителя языка составляет всего лишь 4-5 тысяч слов! Даже такие гиганты словесности, как Пушкин или Гете, активно пользовались лишь 10-11 тысячами слов... Поэтому необходимо непрерывно читать русскую классику, сделать Библию настольной книгой, крепко подружиться с толковым словарем Даля и с академическим словарем русского языка. Даль — это поистине могучий и безбрежный океан, это такое лексическое богатство, от которого дух захватывает. Сколько там можно взять на вооружение одних только словообразовательных моделей, которых современному переводчику не хватает, как воздуха, таких, скажем, как «рыцарствующий», «монашествующий», освобождающих от целого придаточного предложения или причастного оборота; или: «пророчествовать», «споспешествовать», «покорствовать», «приличествовать» и т.д.; или: «воссиять», «воссылать», «воспылать», «восславить»; или: «игралище», «вместилище», «узилище», «ристалище»... Не говоря уже о целых пластах и россыпях совсем не устаревшей, а просто забытой, оттесненной на задворки истории роскошной лексики, которую вполне можно было бы использовать сегодня!
И, разумеется, учиться... Непременно специально учиться переводу! Тем более что талантливому переводчику может быть даже, достаточно всего лишь нескольких семинаров или краткого спецкурса: важно понять хотя бы главное! Чтобы не «шарахаться» всю жизнь от буквализма к отсебятине, т.е. нащупать пресловутую золотую середину, обрести, заслужить «право на вольность», о котором говорил еще Гете: «Перевод должен быть вольным, но на вольность надо иметь право». А это право, по словам В. Левика, «имеет тот, для кого вольность — средство к достижению точности, верности духу оригинала».
Необходимо, по крайней мере, прочесть хотя бы, скажем, книгу «Перевод — средство взаимного сближения народов» (Москва, изд-во «Прогресс», 1987), которая представляет собой сборник очерков и статей крупнейших отечественных и зарубежных писателей и переводчиков, посвященных практике и эстетике перевода. Для «восприимчивого к знаниям и жаждущего их» это уже — целая академия переводческого искусства. А тонкости можно постигать постепенно, в процессе работы.

В заключение, в качестве постскриптума, еще один совет молодым (и немолодым) переводчикам. Недавно главный редактор одного из мощнейших книжных конвейеров страны сокрушался: «Ну что за привычка у этих переводчиков — напереводят всякой ерунды, а потом бегают по редакциям, пристраивают ее!.. Пришли бы лучше к нам, мы бы сами заказали им нормальные, классные книжки – и сидели бы они себе, переводили!..»
Так вот, дорогие коллеги, если вы действительно думаете о литературе, а не только о славе и деньгах (какие уж там деньги за художественную литературу!.. И какая слава на конвейере! Литератора-стахановца?..), — не спешите умножить число рабов «главных редакторов» и их хозяев. И не поощряйте стремление этих господ обращаться с переводчиками, как с кучерами и лакеями. Ибо лучше быть голодным, но вольным «степным волком», нежели голодным дрессированным попугаем.

2000 г.