Пока Корделия спит. Кристина Герд

    В её голове метались образы: картинка за картинкой, молниеносно и ярко, они мелькали в её сознании диафильмом.  Всё было слишком быстро. Слишком стремительно.  Оттого возможно в мозг ей запала старая песенка про Шалтая – Балтая. Ерунда. Сущая ерунда. Однако  чего страшиться, если ты уснула мёртвым сном под водой?
  Таких как она вылавливает Господин Водяной Паук. Он знает всё: о том, что такое небо и что такое земля, и что таится под водой и что  таится под землёй и что таится за тонкой корочкой небесного полотна. Под его долгие, звенящие как церковные колокола, истории безобидная девчушка, которая во всем ищет смысл, засыпает на секунду, зависнув в толще зеленовато-прозрачной воды, как только что подстреленная голубка в небе. Такова суть его сказок. Таковы сны в ловушке.
   Господин Водяной Паук умеет ждать. Он не пожирает пищу просто так, он терпеливо ждёт, пока она разомлеет от безопасности в оболочке сна, в коконе из нелепых  картинок и всяких глупостей с забавным сюжетом. Вот девочка закрывает глазки, уже  не вглядываясь, как рыбка, в водную сферу вокруг неё.  Она парит в воде как диковинная бабочка в заповеднике – жаль, однажды Охотник аккуратно сотрёт волшебную пыльцу с  её крыл и приколет булавкой к своему черному пиджаку. Он джентльмен, а ты еда. Ты думаешь,  смертью всё кончится?
  Девочка понесёт эту память в следующую жизнь. В бескрайние просторы новой оболочки, чтобы снова попасться и быть приколотой к неизменной чёрной ткани. Спи, моя пташка, моя простушка. Ведь разорвать этот цикл может лишь тот, кто не видит прелестных снов. Лишь тот, кто гонит прочь всякие мысли; лишь тот, кто приходит к Господину Водяному Пауку и требует расчёта.
  Габриель смотрит на тебя сквозь толщу  непроницаемой воды – он видит всё. Его аквамариновые глаза как капли драгоценного Древнего Океана – узнай его по глазам. По его ангельскому лицу. Но теперь малышка Корделия спит и не видится ей лучезарный Габриель, а видится Шалтай – Балтай, и вся королевская конница, и вся королевская рать.…  После этого сна наступит другой. А после ещё. И ещё. Найди Габриеля и проси его меч, чтобы Господин Водяной Паук никогда больше не поймал тебя.
  Но в том труд: ты должна помнить, что ты была в водном коконе. А память так коротка. Только Шалтай – Балтай и говорящая морская пена, зудящая о своих горестях: « Когда-то я была  русалочкой, а теперь я ожила пеной морской».
   Проснись, Корделия. Найди Габриеля. Найди свою память, чтобы Господин Водяной Паук больше не полакомился тобой.
  Ты уже знаешь, что такое сон. Морские коньки играют в прятки в твоей юбке, а рыбки – клоуны передразнивают тебя, хотя и во сне ты прелестна. Как те бабочки, приколотые к чёрному пиджаку Охотника.
  Ах, её недобудишься. Слишком поздно. Скоро она растает как расплавленный леденец. Скоро она родится снова, чтобы найти Ангела Кармы и попросить его меч и тогда Господин Водяной Паук отпустит её, скрывшись там, где всегда скрываются такие твари как он. Но пока Корделия спит, и вот, что снится ей…

   
I. РАССЧЁТНАЯ ФОРМУЛА К ЯНВАРЮ.

        С тех пор как стал оленем, он  ничего не помнил и постоянно метался. На его рогах не росло вишнёвого дерева, а росли конечности, причём человеческие: кисти, ступни, эти загнутые – выпученные пальцы, которые куда-то показывают.  Он пробовал кричать, но стайка пугливых трясогузок  с такими балетными ножками, испуганно вылетела из кроны ближайшей ели.
    Он не мог вспомнить. И неистово мучился.
  Однажды в лес – его тюрьму бесконечных дум и тягот – вошла Принцесса. И пошёл снег, потому что её волосы были белыми и воздушными. Но туман не исчез, потому что был так же прозрачен и призрачен как кожа Принцессы. Эта девушка правила в своём саду, в котором царила бесконечная, неустанная зима, пока её отец Король и подданные, и свита, и королевский советник не изгнали её в лес.
    Увидев её, он не убежал. Лишь напряг свои красивые, стройные оленьи ноги и вспоминал…. Но его ум был набит мхом и еловой корой, и шишками, и рысью, с её адскими кисточками. Он знал, что ему досталось нечто, чтобы помнить, но поймать это нечто он не мог. Оленем он глядел в её  черничные глаза, и Принцесса видела в нём оленя с человеческими конечностями на рогах.
   Снег пугал и успокаивал его одновременно. Снег внушал ему глубокий трепет, который он рад бы сказать Принцессе, но его продолговатая оленья морда не предусмотрена для бесед. Принцесса засыпает, крепко обняв его за шею, а он смотрит, как крутятся в воздухе белые пёрышки небесных птиц. Они усыпляют его и снятся ему олени с ветвистыми рогами и лишь один – без них. Снег залепляет ему глаза, но во сне он видит олениху – белую с тёмными пятнами на спине.
     Луна восходит, и её свет сверкает, отражаясь от земли. Принцесса и олень ходят вместе и спят, прижавшись друг к другу. Она исхудала и ест кору с деревьев – замерзшую и горькую кору, которую её олень срывает, чтобы утолить их общий голод.
  Он смотрит на снег, но память молчит. Где-то совсем рядом ответ и он, кажется, должен бы знать его, да только он не может вычислить, когда все его мысли сплошная баллада о голоде и холоде.
   Он пытается вспомнить то, что далеко от него, как лапищи диковинных растений джунглей, и не может разглядеть то, что лежит под его изящными копытцами.
  Снег тает на его морде. Снег забивается ему в уши. Снег января покоится на его голове,  руках Принцессы, которые с пальцев начинают чернеть.
   Оленю снится белоснежная олениха, но вот беда, к утру, он не помнит ничего.
   Если он вспомнит, если он найдёт ответ, то прервётся цепочка, на которой сидит он сам и его любимая Принцесса. Найди ошибку в своих старых следах, оставленных в западной части леса и тебе не придётся плутать по кругу.
  Принцесса потеряла тепло и умерла. И он был рядом с ней до тех пор, пока не умер сам.
  Вспоминать, вспоминать, вспоминать…
   Она очнётся в лесу, среди снежных елей и сосен, среди чего-то непонятного и странного, как взгляд невидимки. Её ноги, неловкие и тонкие, как палочки, завязнут в снегу. На её белую мордочку будут медленно опускаться перышки небесных птиц. В непонятном отчаянии, она будет метаться до тех пор, пока не придёт Принц.
   Сколько она не силится вспомнить, в её уязвленном животном мозгу запрятаны лишь инстинкты и призрачное нечто, которое она знает и признаёт всей душой, но не может вспомнить…
   Она нашла Принца, лежащим в снегу, изгнанным из своего  Королевства. Он нежно поглаживал её морду своей  изящной рукой, и она легла рядом с ним, чтобы согреть его.
  Но круг снова движется в замкнутом направлении. Ошибка не исправлена и формула не найдена. А потому, всё идёт по кругу.  И они засыпают вместе и снег, январский снег, залепляет им глаза. Принц засыпает, обняв белую олениху за шею, чтобы вскоре проснуться оленем с человеческими конечностями на рогах.
    Олениха целует Принца своими мягкими чёрными губами в знак своей вечной любви. Так было. Так есть. И так будет.

 
      
II. УЖАСЫ ЭКСПРЕСС

     Лето закончилось, и глаза мне застилал туман – неистовый и темный. На станции каждый ждёт своего пса – и  старик с красным лицом и седой бородой, и молодая девушка с яркой помадой, и я.
    Псы бежали медленно сегодня. Наконец прибыл запыхавшийся лабрадор со свесившимся на бок языком. На табличке был указан номер 4. И тогда пёс проглотил меня.
  Надо было дождаться номера 5. Узкие шпили псиных ребер были чересчур покатыми, красные слизистые стенки покрылись маленькими язвочками.
   Нас было трое и любой, кому известны тайны, понял бы, что я отличная жертва.
     Старуха в черном балахоне ковыряла узловатым когтистым пальцем в остром клыке. Её глаза были красными и раздражёнными, нос крючковатый, а кожа обветшалой и белой. Она смотрела на меня древними глазами, которые видели многое на земле и вне нее.
     Парень был вовсе не парнем. Хотя и был у него за спиной рюкзак с этими обыкновенными человеческими штучками вроде альбома или нотных листов. Но и семьдесят скрипичных ключей не сделают его человеком. Тонкие черты и аквамариновые глаза. Шрам, пересекающий ухо, и скрепляющая это порванное ухо маленькая железная скобочка.  Подстрижен так коротко, чтобы вы увидели,  как идеальна форма его головы. Длинными художественными пальцами, он теребит ремешок своего рюкзака.  Только не смотри в глаза, иначе Великий Древний Океан  поглотит тебя на самое дно своих глубин, где сокрыта желанная нирвана, но пути назад нет. Мертвец всегда мертвец. Мне не хотелось быть мёртвой.
    Иногда не достаточно просто смотреть, чтобы видеть сквозь такой маскарад. Ведь нужно быть очень внимательной.
    До дома далеко, и сны мне больше не снятся, когда меня катают псы. Во рту у меня был привкус горького чая из полевых трав, а в голове эта маленькая странная песенка: « Мальчишки, девчонки, гулять идём?» Нет, это глупость. Просто глупость и всё. Конечно, старуха и некто пугают меня до одури, но я крепко вцепилась в обрывок чека. « Спасибо за покупку!»
   « Кому ты достанешься, пташечка?», говорит старуха, « Лёгкий Весенний Ветерок и Вчерашний Ливень сказали, что ты принадлежишь им, но они лгут. Все на свете лгут. Ты сама написала это на внутренней стороне своего пенала, пташка. Вот так ты и станешь моей».
   Надпись была там, и я испугалась. Мне показалось, что дома нет. Что ничего во вселенной нет, кроме страха.
   Вчерашний Ливень был нем как миллион рыб за раз и постукивал пальцами.
    Пёс остановился. Внутрь проник новый пассажир: толстый, потный, красный, навьюченный сумками и котомками. Вместо глаз у него были две аккуратные тетрадочки  с очерченными строчками и полями. Он посмотрел на меня, и я заплакала.
   « Это Лёгкий Весенний Ветерок, дружочек», сказала старуха, и тот уселся рядом с ней, « Мы порвём тебя на части и съедим. И никто не помешает нам».
   Из одной своей гнилой котомки Лёгкий Весенний Ветерок достал горсть белых личинок и стал класть их себе в рот как воскресный крекер.  Я закрыла лицо руками, и, плача, думала, что они сжалятся надо мной.
    Затем, Лёгкий Весенний Ветерок потянулся к другой котомке, когда с червями было покончено, и выудил оттуда  Говорящую Паучью Голову. У неё было великое множество глаз, и она была мохнатой и мерзкой, со своим непонятным и злобным клыкастым ртом.
        « Эта барышня всегда говорит правду, весёлая ты пичужка», сказал Лёгкий Весенний Ветерок, поглаживая Говорящую Паучью Голову, « В отличие от тебя и от всех, эта крошка не лжёт никогда. Спроси у неё, если тебе хочется».
         Говорящая Паучья Голова говорила низким голосом, непринуждённо и быстро. Она рассказывала что-то про Шекспира, про театр и несла всякую несусветную чушь.  Моё лицо горело пламенем, и я ревела как помешанная. Слова застряли в моём мозгу, я не могла вспомнить ни одного их этих причудливых зверюшек, которые люди мнят своими домашними питомцами.  Всё, что я раньше знала и всё, чем гордилось -  всё выветрилось из моего сознания, превратилось в  издёвку, пародию на знание или интерес.
        Красивой рукой Вчерашний Ливень провёл по слизистой пса и раскрыл окно, из которого торчал кусок чёрного звёздного неба. Старуха, Лёгкий Весенний Ветерок и Говорящая Паучья Голова принялись невыносимо жаловаться на все свои противные, мерзкие голоса, но Вчерашний Ливень заинтересованно вглядывался во тьму, словно там творилось нечто особенное. Только звёзды – маленькие  разноцветные огоньки, мерцающие на все лады и поющие песни о  Древнем Океане. И больше ничего.  Разве что временами мерцали  капельки. Дождь ли это? Завершив осмотр, Вчерашний Ливень снова провёл по  внутренней стенке пса, и окно закрылось.
     Старуха протянула мне колбочку, в которой плескалось что-то неприятное и опасное, и сказала, что это слюна Дикой Ведьмы, которая скиталась в коварных топях и постепенно обрастала  бурой, жёсткой шерстью, питаясь мясом маленьких детей. Эта тварь прикидывалась кем-то невинным и  мягким, например старичком  или  матерью, и вдоволь забавлялась над тем, как убивались от горя те, чьи детки уже разлагались в её ненасытной утробе. 
    Лёгкий Весенний Ветерок и Старуха накинулись на меня, только Вчерашний Ливень остался сидеть неподвижно. Его взгляд был устремлён в темноту собачьих позвонков и то, о чём он думал было скрыто в темноте звездного неба, огромного космического пространства.  Однако Старуха вцепилась своими кривыми когтистыми пальцами в мой подбородок, пока Весенний Лёгкий Ветерок держал мои ноги, и вылила мне в рот весь тот страх, которым полнилась колба.
     В мои глаза погрузился мрак, и теперь, я знала, что вся состою из тысячи разных вещей, скреплённых проволокой. Теперь я состояла из гаечных ключей, шестерёнок, обрывков стихотворений, где через каждое слово повторялись бесконечные муки, во мне были клочки потемневшего лебединого пуха, пахнувшего илом и камышом. Я состояла из непроглядной тьмы, которая не ощущалась: не имела ни веса, ни формы, ни имени, ни воли. И всё-таки это была я – среди всего избыточного мусора, который завалил меня, накрыл с головой – выглядывали тут и там маленькие птички, цветные и чёрные, и совершенно неопределённых видов. Это была я.
      Говорящая Паучья Голова пела оперным голосом  длинные учительные песнопения со всякими дурными словечками, которые ей подсказывал Лёгкий Весенний Ветерок, подскакивая и болтая здоровенным пузом и всеми своими котомками, откуда сыпалась всякая дрянь. Смех старухи вплетался в невыносимое гудение в животе пса № 4.
        Вчерашний Ливень смотрела на меня, и в его аквамариновых глазах, которым не нужна похвала, я видела Древний Океан. Его мирная, осторожная, великая гладь  никогда не омрачалась штормом и буйством, неистовством или гневом. Видеть такое – узнать, что это испытание, соревнование вне всяких представлений о добре и зле, просто хитрая проверка на то, какую песенку будут петь мои птички на груде всячины, которую навалила на меня тьма.
      Мои птицы пели об ушедшем лете и о том, как жалок мороз, который треплет кости невинных созданий. Одна пестренькая пичужка пела о том, какая Корделия глупышка и простушка и о том, что её душа потеряна навсегда. Другая птица, чёрная и твёрдая, пела про то, что холода вечны, а третья, серенькая и шустрая, зудела про то, что трава покрыта червями и падалью. Их было множество, и во мне стоял невыносимый гвалт и лязганье.
      « Мы заковали тебя особыми цепями, и все твои пташки будут петь об этом целую вечность», прокаркала старуха. Она и Лёгкий Весенний Ветерок, и Говорящая Паучья Голова обругивали Вчерашний Ливень  на чём свет стоит, но он смотрел на меня, и я  знала, что они радуются его бессилию. Меня не вернуть домой, и пёс, этот проклятый старый лабрадор, бежит уже миллиарды световых лет.
      Эти трое продолжали бесноваться. Из ящичков Лёгкого Весеннего Ветерка разбежались сороконожки и  из всех мыслимых и немыслимых флакончиков высыпались порошки: черные, белые, красные, оранжевые.
    Они в полном исступления вытаскивали из меня детальки -  разные болтики и шурупчики – и подбрасывали их, а порой и проглатывали.
     Лабрадор №4 выдохся и совершил остановку. Весь проход был занят слюной, хотя внутрь хлынул воздух, свежий и подозрительный. Мои пташки запели про фей, прятавшихся от глаз благодаря мимикрии и про священников, которые отрицают всё, что кажется им не таким как должно быть. Глупые птички. Глупая Старуха. Глупый Лёгкий Весенний Ветерок. Глупый кошмарный собачий экспресс.
      Внутри меня зародилось пламя. Она касалось каждой моей части и невыносимо жгло. С носа Лёгкого Весеннего Ветерка слетела капля бензина. И я вспыхнула.
       Гадкая троица пыталась потушить пожар, потушить меня, скворчащую как рыба на сковородке. Мои птицы вылетали из костра и их острые клювики устремлялись к позвоночнику пса, который елозил и корчился от боли, причиняемой моим костром.
       Всё железо расплавилось, и все птицы улетели. Кружил удушливый черным дым.
       Отпустите меня. Я просто хотела домой.
       Вчерашний Ливень подошёл к тому, что осталось от меня. Из своего рюкзака он достал бутылку с водой и полив себе на руки, стряхнул на меня всю воду, словно омывая дождём.
       У меня снова были и ноги, и руки, и голова, и туловище, и всё то, что было раньше.
       Старуха закричала, и её рот округлился, наподобие чёрной пещеры, из которых выглядывают два острющих сталактита  - её  клыки. Лёгкого Весеннего Ветерка тошнило  бесконечным потоком съеденных ползучих личинок, прямо в одну из его котомок. Говорящая Паучья Голова скорчилась и скрылась в ящичке, из которого появилась. Я взяла Старуху за её гадкую шею, из которой выливалась эта ужасная песнь зла, и мои пальцы медленно смыкались.  Она охрипла. Она умерла, превратившись в горсть гвоздей и косточек.
    Лёгкого Весеннего Ветерка я с размаху ударила по его круглой, красной, липкой щеке, и его уродливая  голова со скрежетом  (Король умер! Да здравствует Король!) свалилась с его плеч. С обрубка валились градом мёртвые насекомые разных размеров и видов.
      Кому страшен мертвец?
    Коробку с Говорящей Паучьей Головой я пнула, и та ударилась о шпиль собачьего ребра, и оказалось, что внутри лишь зловонная зола.
        Кто страшится зла? Кому страшны его напрасные лукавые кошмары? Кому страшны грошовые наваждения, пыль, которую оно пускает в глаза?

    Вчерашний Ливень посмотрел на меня. Таков Хозяин Кармы.
      Я сошла на своей станции, а лабрадор – ужасный экспресс – исчез вдали сизо-жёлтого, как синяк, неба. В воздухе пахло розами и дождем, и едва-едва  землёй.
      Матушка  приготовила мятные пряники. Вот и дом.

III. ЦВЕТОЧНЫЕ ФЕИ В СЫРОЙ ЗЕМЛЕ.
      
« Когда-то были мы с тобой, а теперь нас нет». Так говорят мёртвые феи, такая песенка звучит в их крошечных алых сердечках.
    Грустно поётся последняя мелодия, и слёзки бегут по малюсеньким щёчкам. Я  была настурцией, а ты пионом с буйным цветом. Я была ромашкой, а ты колокольчиком, звенящим в ночи. Я была дикой розой, растущей в нелюдимой чаще, а ты одуванчиком, роняющим свои семечки на ветру. Теперь отцвела роза, и ветер несёт последнее твоё семечко – пушинку в неведомом направлении. Теперь мы мертвы. Но совсем скоро мы оживём. Мы станем новыми цветами, ещё прекрасней прежних. Всё на  свете возвращается.
     «Нам будет хорошо среди дождевых нитей и задиристого пения птиц. Мы будем счастливы, как невинные южные ветры», шепчет крошка со скорлупкой грецкого ореха на головке. Раньше она не знала, что такое грусть и смерть. И теперь не знает. Она играла на старом орехе в салочки и пряталась, когда мимо проносился единорог, скрывающийся от  старых дев и мужиков с уздечками. Её крылья уносили её с самой земли до самой верхней ветки её дерева. И она никогда ничего не боялась. Ведь  старый орех рассказал ей, что придёт время, и его срубят, и она станет чем-то другим.
     « Может быть кувшинкой?..», думает малютка, укрывшаяся лепестком календулы.  Она жила в саду, у старой доброй женщины, которая каждый день поливала свои цветы.  Гусеницы проделывали дырочки в листьях смородины, а она насвистывала мелодии, который знал разве что ветер или дождь. Но её цвет увял, и она поняла, что теперь ей будут подпевать другие ветры. 
      « Одуванчики, одуванчики», галдят малыши, осыпанные  сухими и душистыми цветочками тысячелистника. Они ещё помнят пчёл, ещё помнят тишь  полей и гудение шмелей.  Как прекрасно лето, когда мы вместе. Когда ночь не так длинна и пронзительна как зимой, а день так чист и нежен. Тогда и ты, и твой друг – лучшее совершенство. Летите в густые дебри малиновых кустов! В тысячелистник, в котором полным полно тихих разговоров. А когда веселье закончиться – не стоит плакать. Станет ещё веселее, ещё теплее и  мягче.
        Не стоит печалиться. Ведь весна приходит всегда. Снова и снова. А за ней  - лето с его благодатью утреннего солнца и вечерних сумерек. Не однажды бывает всё это, но каждый раз после зимы наступает весна.
      « Твой друг, родом из вишнёвой косточки, вернется, и ты полюбишь его ещё крепче, чем раньше», поют крошки, свернувшись  в  своих лёгких крылышках.
    Лето придёт. И будет солнце. И будет радость. И будет жизнь.
«  Кончится зима, и мы снова будем вместе. Мы снова будем вместе», так говорят цветочные феи в сырой земле.
      

IV. ДОЖДЛИВЫЙ ДЕНЁК, ТУМАННОЕ УТРО.

          « Ты знаешь,  я люблю тебя», прошептал Туманное Утро на ухо своей лёгкой, как дымка, возлюбленной. Нетерпеливые, капризные нимфы ревниво извивались на камнях, покрытых мхом. Их прекрасные тела ласкал путешественник – ветер, нашептывая им в ушки, все те удивительные баллады и сказки о вечной любви, которые он слышал за время странствий.  Дождливый Денёк прикрыла глаза, насколько ей позволяла её бесплотная природа, состоящая из влаги и лёгких тучек. Ей было известно, что такое любовь – ей было известно всё на свете. Раньше она была служанкой в доме Доброй Колдуньи, которая лечила фей, эльфов и пугливых ланей, хранящих в секрете свои ночные превращения в прекрасных девиц. В садике Колдуньи цвели ирисы и вишнёвые деревья, среди которых прятались эльфы. Каждый день, будучи служанкой, она собирала вишни в огромную корзину, и солнце пригревало её русую голову и целовало в румяные щёки. Эльфы пели ей сладкие песни, и ей казалось, что это и есть счастье.
       Туманное Утро был эльфом прозрачного пруда, в котором Дождливый Денёк стирала нежно-голубые, как яйца лесной птички, простыни. Он насвистывал в русалочьи дудочки мягкие мелодии, и рыбки, сверкающие чистейшим золотом, бросали на поверхность бродячие ноты – самые важные и ускальзывающие, потому что пели истину.
       Собираясь густым облаком плотного тумана, громоздящегося над землёй горой взбитых сливок, Туманное Утро мог вспомнить и другую жизнь. Он был одной из тысячи сверкающих чешуек на хвосте русалки. Сквозь склизкое покрытие, он смотрел на раковины – розовые, как сама нежность,  резные и замысловатые. Одна из них была особенно великолепна, в каждом продольном углублении её  складывались целые жизни, миры и грустная, ранимая вечность.  Сквозь слизь, застилающую его плотным, густым слоём, он смотрел на Раковину, и слова, древние, дикие, непроизносимые, оглушали его  - так они были велики и сокровенны.«Ты знаешь, я люблю тебя».
           В темноте лет канули времена, когда трусливой лисицей, Дождливый Денёк кралась через  паутину спутанных ветвей, поваленных ветром деревьев. Безумные мотыльки с лазурными крылышками залепляли ей мордочку, и глаза, и уши – они вели её к охотнику, чья стрела могла пронзить её сердечко, как беспокойная комета, рассекающая плоть небес. Лисица выскочила на полянку, заполненную миллиардом лазурных мотыльков – и стрела, с самой чистой страстью вонзилась в её сердце. Проходя сквозь плоть, каждая дхарма стрелы, молниеносная и неуловимая, пела единый гимн, упиваясь солёной кровью. « Ты знаешь, я люблю тебя»,  говорила стрела, и умирающее сердце лисицы вторило ей.
         В одну из жизней, Туманное Утро летал по воздуху неведомых королевств белым лепестком душистой яблони. И Богиня Вод поймала его в  свои прозрачные, чистые ладони и едва прижалась губами к его нежному тельцу, вдыхая чудесный аромат.  « Ты знаешь, я люблю тебя», пропела  она лепестку, подхваченному ревнивым ветром, бросающим влюблённых на разные континенты, чтобы им было трудней отыскать друг друга.  Тогда Дождливый Денёк носила имя Богини Вод и её невесомое тело, но это не могло скрыть её любовь.
       Когда-то всё было совсем по-другому. Дождливый Денёк была дочерью конюха, её  рыжие волосы сияли ярче солнца, а кожа – ярче луны. Туманное Утро был сыном фермера, с глазами цвета весеннего неба и волосами цвета спелых каштанов. Они носили другие имена и другие тела, но любили друг друга честно и искренне, как только могут любить друг друга невинные дети.
       Теперь  Дождливый  Денёк проливается на землю теплым ливнем или лёгким грибным дождиком, снующим под лучами света. Туманное утро  покоится скоплением призрачной влаги,  любуясь грацией дождевых капель. « Ты знаешь, я люблю тебя», говорит он и знает, что его слова истинны.


V. ЗЛОЕ ВОЛШЕБСТВО.



            Эта женщина была вхожа и в самые запретные полянки, где поганки растут кружком. Каждая тропинка стелилась под её ногами, и каждый корявый прут служил указателем. Она была черна внутри как злачный чердак, куда не проникает ни один луч света, и всё же природные  силы помогали ей. Однако, всё имеет цену.
             Горделивая осанка выдавала в ней королевскую особу, а алые губы, которыми говорила сама Страсть, женщину низших кровей. Ведь её мать была ведьмой, которую сжег на костре молодой Инквизитор. Но и тогда старуха не открылась.
              Лисица преследовала её с первых дней осени. Она чувствовала это также верно как своё тайное имя, бьющееся в её жилах. Лисица, которая хочет завладеть человеческой душой, чтобы самой стать человеком. Таких распознать нетрудно.
               Королева не могла понять, что лисица хочет от неё, ведь её темная  душа, опутанная секретами, не под силу этой волшебной мелочи, заточённой в пушистой шкурке.
               Лисицы тоже умеют колдовать. Совсем не так  как она. И всё же этот зверёк преследует Королеву, зная, что Королеве давно это известно.
                В той дикой стране, где жила Королева, ребёнок зарождается в голове. Эмбрион зарождается в мозгу и хранится там, пока не будет готов выбраться и получить свою судьбу. Королева не могла зародить ребёнка, в её разуме жили заклинания и символы, древние и мёртвые. Поэтому Король привёл в свой дворец маленького оборванного, шелудивого самозванца и назвал его своим сыном. Королева знает, кто помог монарху принять  такое решение – это сделал тот, кто теперь следовал за ней как тень. Лисица. Чего добивается эта маленькая жалкая нечисть, будучи не в силах овладеть её душой? Не душонка ли оборванца приглянулась  ей?
                Сомнения находят отклики в самом глухом и чёрном месте – таково сердце Королевы. Они толкают её в спину как невидимые проказливые духи и ведут прямиком на темное кладбище на вонючей земляной толще, чтоб она раздобыла самые злые колдовские снадобья.
                Она шла в одиночестве. Ночь была достаточно светла, чтобы коварный туман мог строить ей козни, а ветви изгибались в когтистые лапы, стремящиеся поймать её за развевающийся шлейф королевской мантии.
                Там, на кладбище, Королева впервые встретила Лисицу лицом к лицу – она была велика и черна. Её глаза светились изнутри чистейшим аквамарином, каким блещут разве что волны Древнего Океана. От сильного, поджарого тела Лисицы исходила диковинная магия.
                Королева не могла смотреть в глаза Лисице; они жгли её, уничтожая формулы злого волшебства в её мозгу. Поэтому Королева повернулась спиной и зашагала прочь. В её подоле, расшитом золотыми нитями, таились все нужные снадобья.
                Наступает ночь колдовства. Ночь желаний и жертв. Королева была готова. Мальчик – найдёныш не мог стать ей сыном и не мог занять трон, который она уже устлала чёрными цветами  в желании предсказать своё правление. Однако Король  нарёк мальчика Принцем и дал ему звучное, как первый крик ласточки в  северном краю, имя. Теперь его звали Бьёрн.
                В ночь колдовства Королева сшила чудную рубашку для Принца Бьёрна из кладбищенской крапивы, которая жалила не снаружи, а вовнутрь и обладала дурманящим запахом, и вьюнка, который обвивал кости, обглоданные червями. В ночь Торжественного Посвящения в Принцы, маленький самозванец оденет её злой умысел и тогда не будет никакого наследника, а лишь её старая могущественная магия, лишь её кровожадная, вечная власть.
                Когда день Посвящения наступил, Королева вручила пасынку свой подарок и велела ему надеть его под церемониальный мундир. Празднество шло также как и сто лет тому назад, но едва корона коснулась головы Принца, он взревел диким зверем, словно никогда не знал человечьего наречия.
                «Что с тобой, сын мой?», спросил Король.
                «Я не знаю, отец», ответил Принц.
                «Взгляните на него!», воскликнула Королева, вытянув стрелой свой длинный указательный палец, «Да он же в медвежьей шкуре».
                Достаточно было этих слов, чтобы Бьёрн больше не был Принцем. Он стал медведем, и в его диких, алых и алчных глазах была заточена неистовая жажда. Он выбежал вон из дворцовой залы, содрав голову с плеч епископа и руку дородной кухарки.
                В лесу его ждали тьма и пустота. Мёртвые корни заточили его внутри своих путанных, озлобленных земель, из которых нет выхода.  Бьёрн остался наедине со своим голодом до человечьего  мяса. Он скитался по лесу в изнеможении.  Ночь была вечной, и в его разуме не зарождалось не единой светлой мысли, чтобы хоть сколько-то развеять неотступный мрак, созданный и рождённый злым волшебством Королевы. Всё о чём он мог помышлять – это о свежей крови и мясе, и его душа отмирала день за днём, забытая и уснувшая. Изредка, в лесной глуши, в самой глубине чащи, которая сосредоточила в себе всю магию леса, Бьёрн видел, как снуёт через частые стволы деревьев Лисица.  Она наблюдала за ним с осторожной мудростью, наверняка ведая то, о чём не догадывался Бьёрн, каждая ночь которого забирала навеки часть его души. В глаза Лисицы он едва ли мог вглядеться, но он мог уловить их необычайное выражение спокойствия и знания. Лисица исчезала, едва он пытался рёвом остановить её, но Бьёрн знал, что она следует за ним по пятам.
                Временами Лисица манила его за собой, но оставался недвижим и нелюдим. В его голове заканчивались мысли и начинались инстинкты. Он больше не был человеком, обращённым в зверя, а был медведем.
                Лисица приходила к нему всё чаще и чаще. Она звала его языком животного. Звала языком обманутого наследника. Звала языком сына кузнеца и кухарки. Звала языком Принца и будущего Короля. И однажды он пошёл за ней.
                Сквозь мёртвые корни, сквозь угрюмый лес и скользкие болотные жижи, сквозь спутанную медвежью шерсть,  сквозь рубашонку из кладбищенской крапивы и вьюнка бьётся, бьётся человеческое сердце!
                Лисица вела его через луга, наполненные шумом работающих шмелей и пчёл. Они бежали под лютыми ливнями и грозами. Их лапы оставили следы среди грязи, которая притворяется немой и глухой.  Лисица вела его неделю, и он бежал за ней. Когда же она остановилась подле старого, полузаброшенного фермерами свинарника, Бьёрн замер. Хрю-хрю, внутри хрюкала свинья.
                Грязная солома скрывала розовое тельце, на котором ожившей скорбью сияли человеческие глаза. «Ах, если бы я могла говорить! Если бы мне  промолвить хоть и одно словечко!» говорили эти глаза. В них была прописана величайшая мука узорами серой радужки с голубыми прожилками. Когда - то эта свинья была красавицей с шелковистыми волосами и бледной кожей. Но особенно прекрасны были её глаза, за которые Колдунья с далёких гор обратила её в грязное животное с толстой кожей.
                Бьёрн посмотрел в глаза свиньи, и его сердце, человеческое сердце, пронзительно зажглось, и внутри его огромной груди зародилась лазурь небесного ручейка.
                Тысячи заклинаний злого волшебства и их колдовские печати спадают при Великой Силе, над которой ничто не властно. Так освободился от чар Принц Бьёрн и деревенская девушка, ставшая  Принцессой. Так освободилась Королева, превратившись в безмолвные камыши озёрных берегов. Так освобождается каждая душа на свете.



VI. ДЕРЖИ СПИНУ ПРЯМО.



             В сундучках лежали заячьи лапки, и кости, и пепел. Никому не известные пальцы стучали по клавишам, извлекая промозглую песенку про того, кто должен платить по счетам. От  таких мелодий и слов кровь в жилах становится жиже, и руки слабеют, но пальцы всё играют, всё играют…
             Вот стол, а вот стул – всё те же сундучки с отвратным содержимым, а на них сидят брат и сестра. Они разучивают слова этой песенки и следят как длинные и сильные, красивые пальцы вытаскивают этот мучительный звук. Если не выучат до полудня, вся их плоть станет одним большим синяком. И они принимаются петь; жалобно и просяще, как голодный скиталец, безнадёжно вымаливающий еду у могильных камней.
             Чьи же пальцы так мучают их?
              Это Господин Шрам – известный всем и неизвестный никому. Слишком молод, чтобы быть учителем – но разве кто-то может знать, сколько прожил он? Никто не знает его, но вот – его пальцы, нажимающие на клавиши. Его наняли для того, чтобы научить детей этой старинной песенке.
           Когда этот урок завершится, они будут ждать, трепетно и бессознательно, когда он начнётся снова. Их родители вернутся и проверят, как хорошо они выучили урок.
           Через открытое окно брат и сестра сбегают в сад и устраивают тихие, быстрые прогулки среди увядших вишневых и сливовых деревьев, издающих сладковатый запах гнили. Но вот из форточки показывается лицо гувернантки, заплывшее жиром, и её крик отзывается в двух маленьких сердечках: «Дети, скорее!», - зовёт она.
              Это ужас, это кошмар, это смерть.
              Ножиком в верхнем ящике кухонного стола, они убивают гувернантку, чтобы больше никогда не слышать её окрика. Братец и сестричка плакали, и их слёзы смешивались с солёными алыми кляксами у них на руках.
              Удар за ударом – такие подарки им дарят родители. Боль, огромная и непреходящая, звенит в каждом слове отца: «Держи спину прямо!». А на следующий день они снова поют песенку про возмездие.
               Господин Шрам смотрит на них – в его глазах гладью штиля дышат аквамариновые воды – он знает всё. Он даёт детям ключик для особой двери в их грудных клетках. Они идут внутрь, вглядываясь в кромешную тьму собственных тел. Там отовсюду сочится кровь, и громоздятся целые горы деревянных сундучков, вроде тех, на которых они разучивают песенку о возмездии. Внутри – всё те же заячьи лапки и кости, и пепел, и записки «Держи спину прямо!». Это память . Самая свежая и самая древняя.
                Раньше и они были мучителями. Это они приказывали держать спину прямо, это они учат песенку о том, что за каждый их поступок должны они теперь воздать сполна.
                Брат и сестра смотрят друг на друга, но их лица состарились и ожесточились.  Удивлённо и недоверчиво, смотрят они друг другу в глаза. В руке брата зажат нож, в руке сестры – раскалённая кочерга.  «Кто мы такие? Кто мы такие?» проносится в их сердцах с шумом биения и ужаса.
                Какие-то костлявые злые птички клюют их и тащат кусочки оторванной плоти в сундучки, которые служат им гнёздами с самых давних времен. Завывает ветер, и внутри детей идёт снег и град – крупные острые шарики вглядываются в жестокие лица и проносятся мимо с лихим свистом.
                Мелодия, та самая негодная песенка, вырезана на их запястьях, где каждая буква обжигаема новым приливом крови. Они пульсируют и переливаются как далёкие звёзды из неведомых галактик, но они гораздо ближе. Снег застилает детей и всё вокруг – всё мертвенно и бледно. Тогда они идут ещё глубже, поближе к сердцу. Там сидят люди, покрытые шерстью. Их слёзы катятся по очеловеченным мордам и они рыдают: «Когда-то мы убивали зверей за диковинный мех и натягивали их шкуры на болванки, а теперь мы и сами – не люди и не звери, а дикие, несчастные твари, гонимые ружьями и псами. Что же нам делать? Отчего наша жизнь влечёт за собой обратное знание прошлой? Как хотели бы мы забыть всё это! Как хотелось бы нам спать спокойно в своих кроватях, а не рыскать ночами по землям кладбища, раскапывая свежие могилы и разгоняя гнилые ветра, которые стали нам друзьями. Ведь мы – не зло! Мы больше не желаем мрака или всяких благ, идущих от мнимой добродетели или от порочных деяний. Как же нам откупиться? Чем отплатить за чужие страдания, чтобы прекратить свои.
                Не знали утешений эти несчастные создания, но брат и сестра шли дальше. В глубину, в глубину, в глубину!..
                Вскоре их ноги ступили в озеро с мутной, вонючей водой, из которой торчала голова девушки с рыбьим хвостом. «Я была молода и прекрасна. На своих легких ногах я летала по полям и лугам, как бабочка. Но однажды я утопила свою сестрицу, которая стала красивей меня, и понесла казнь за убийство. Родившись снова, я стала женщиной – рыбой, заманивающей в ловушку моряков и пожирающих их без жалости. И теперь нет мне прощения, сколько слёз я не лью среди ила и жаб. Теперь всё напрасно».
                Ужасная голова русалки с длинными спутанными волосами скрылась в глубинах озёрной грязи.
                Брат и сестра держались за руки и шли дальше. Вдали гудело и пульсировало сердце каждого из детей, сливаясь в единое биение. Им встретился юноша с мечом – Господин Шрам. Он погладил их по головам и вынул из их собственных тел. Они оказались в тёмной парадной комнате и по-прежнему держались за руки. Их лица вновь стали детскими, но теперь они знали, за что они терпят унижение.
                Шустрая синичка через открытую форточку свистела весёлый мотивчик, но дети плакали – ведь их судьба незавидно. Она лежит на плечах грузом вины, который может снять лишь меч Господина Шрама.
                Море волнуется раз, море волнуется два –  скорей замри, чтобы успеть загадать фигуру. Иначе тебе водить.
                Брат и сестра вынули свои бьющиеся сердечки – они были покрыты чёрной, смердящей смолой. Больше они никогда не прикажут кому-то держать спину прямо. Они отдадут свои сердца Тому, Кто сможет сразить их мечом.
                А синичка по – прежнему насвистывала: «Проснись, Корделия! Это всего лишь сон… Это сон…».





VII. AQUA BENEDICTA.



                Вода никогда не молчит. Её пение, дикое и неведомое, сияет на русалочьих хвостах, на гребешках морских коньков и лёгкой пене на берегу. Вода Древнего Океана поёт свои мелодии юной русалке, проливом унесённой с родной пучины.
                Ивы, бывшие когда-то красавицами – принцессами, видели, как эта потерявшаяся крошка проплывала мимо них, метаясь в полном глубоком штиле – Древний Океан не знает шторма. Русалка отчаянно цеплялась за ивовые корни, торчащие из земли вдоль берега.  Они кишели дождевыми червями, извивающимися от дневного света. «Ах, она бедняжка», вздыхали ивы, жалеющие несчастное создание всей душой. Когда-то  им доводилось хлестать своих несносных служанок тонкими чёрными шнурками, за то, что те оказывались не слишком расторопны.  Много воды утекло с тех пор, теперь они касаются длинными бархатистыми пальчиками водной поверхности и нашептывают ей свои истории, чаще такие грустные,  что даже Вода рыдает парами влажных облаков. Да, когда-то их ножки, облачённые в шёлковые туфельки, усыпанные драгоценными камнями, выплясывали на мраморном полу их дворцовых зал, теперь же своими новыми  узловатыми корнями ловят они руки растерянной русалочки, и слышит она их нежный шёпот: «Расскажи нам! Расскажи нам сказку!». И Вода, играющая с невинной полурыбкой, как кошка с клубком – и дико и ласково – унимается и прислушивается.
                Ивы склоняют свои тонкие станы ещё ниже и гладят русалочку по алым щекам. Расскажи скорей! Расскажи нам!
                Мелиса и мята, когда-то бывшие сестрицами - ласточками – тоже большими любительницами историй, навострили свои резные листочки.
                Всё замерло в сладком ожидании.
                «Я всё равно найду тебя», вздохнула русалочка и принялась рассказывать.
                Были времена, когда у неё не было рыбьего хвоста, а только две тонкие белые ноги с розовыми пальцами. Она жила в крохотном домике среди цветущих лугов, где пыльца настолько обильна, что розовым душистым туманом восставала над цветами. Её имя было как мир, как нежные чувства и белые облака. Но теперь она не помнит его. Она собирала сладкие ягоды и плоды, когда увидела юношу, лежащим в кустах роз и истекающим кровью. Кап-кап. Красные капельки попадали на траву и цветы, и те , искрились радужным цветом и отражали звёздное небо, словно кусочки космического пространства. Его кровь оживляла отцветшие бутоны, делая их ещё прекрасней, чем те были до увядания. Трава, словно живительный эликсир, поглощала алую жидкость.
                Девушка подошла поближе. Через всё его ухо шёл глубокий шрам, доходящий до впалой щеки. Только Принц мог быть этим юношей.  Не сын короля, а полубог из рода асуров, которыми так гордится свет. Едва он распахнул глаза, как солнце тут же взглянуло своим лучом в чистейший аквамарин этих глаз, боязливо и любознательно. Девушка испуганно взвилась и побежала прочь.
                Она бежала до тех пор, пока не почувствовала, что  под её ногами вода и хлюпающий ил. Страх загнал её в озерцо, где кувшинки перешёптываются о всяких ужасных историях, которые поведали им морские водоросли, прежде чем их срезала какая-то старуха.
                В самой середине озера стояла Богиня Вод и умывала лицо. Чёрные наросты вокруг её больших, бездонных глаз и белые, пригоршней сложенные руки напугали скромную деревенскую пастушку, которая только и привыкла, что собирать цветы и ягоды для своей тетушки. Девушка присела прямо в воду, склонив голову от страха и благоговения. Богиня Вод пронзительно рассмеялась мелодичным смехом и брызнула водой прямо в лицо племянницы цветочницы, словно уточка, вздумавшая плескаться.
                Едва девушка подняла голову, она увидела лишь цаплю и ничего более, потому что Богиня исчезла. Но вместе с Божеством Воды, исчезли и ноги пастушки,  а вместо них появился склизкий рыбий хвост.
                Долго пришлось ей жить в крохотном озерце, но каждую ночь, когда Луна ласкала её, выплывающую на берег, своим серебристым светом прохлады, она думала о Принце.
                Однажды, в год бесконечных буйных ливней и гроз, водным потоком русалочку вынесло в море. Чайки выкрикивали дикие, безумные песни, подслушанные ими с пиратского корабля, а русалочка пела свои – гимны в честь в Принца. И вода слышала каждое слово и подпевала ей нежным, едва различимым  среди порывов ветра, гоняющих волны, голосом. А когда приходил бури, чужеземные ветра приносили ей солёные запахи, напоминающие ей о крови Принца, а мелодии флейты, исходящие от праздных судёнышек Королей и Раджей – аквамарин его глаз.
                Она часто вспоминала свою тетушку – цветочницу, которая торговала зачарованными букетами, где каждый цветок  обладал частицей души твоей истинной любви. Когда юные девушки и юноши покупали волшебные букеты – они обретали, сами того не ведая, сердца и души своих наречённых. Нежный румянец роз на их шелковистых лепестках, глубокая синь ирисов, тайна белокурой пастушьей сумки и разноцветных ромашек – вот, где любящая душа; вот, где всё, что ты ищешь так долго. Только не смей ошибиться – ищи среди красоток – фиалок с перламутром и блеском, среди сиреней и ландышей – прообразов глаз весны на Земле, ищи среди флоксов, чей аромат сбивает путников с ног, среди яблоневого цвета с его стыдливой чувственностью. Ищи, мой друг, среди невинных подснежников, среди колокольчиков, скрывающих в своих бутонах первых фей лета, ищи среди львиного зева, статного красавца с гордым видом. Ищи среди барышень – бархатцев, ловящих утренние лучи солнца с жадностью, ищи среди мягкого пуха и желтизны одуванчиков – ищи вечность, ищи так долго, как только умеет душа, озарённая светом невинности.
                Теперь и русалочка думала о том, как нужен ей такой букет, как жаждет она вдохнуть его божественный аромат и цвет. Но морская вода смеётся над ней, зная о человеческой жадности чуточку больше, чем всякий человек. «Отпусти, отпусти», шепчет сокровенный секрет и волна, и дождинка, и всякая влага, владеющая премногими таинствами Земли. «Отпусти, и придёт», шепчет  первое облачко дня, орошая её своими мягкими капельками, иногда замерзающими и становящимися градинами.
                Но русалочка не знает покоя. Голос воды кажется ей лишь шумом прибоя, а её собственные песни проглатывают огромные, как острова, киты, игриво шлёпая хвостами по воде.
                Штормы и волны относят русалочку всё дальше и дальше от её мечты, к которой она тянет свои розовые ручки, в надежде поймать аромат её или звук, сулящий её живописный облик. Теперь она обнимает корни ив, когда-то видевшими чистое золото и серебро чаще, чем природный изумруд листвы, и слушает, как тихо дышит вода, засыпая под её спокойный голос.
                «Вода знает всё», пропела крохотная колибри, полоща свой клювик, перепачканный сладкой пыльцой. Эта малютка знает, что такое человеческая страсть, сводящая с ума весь мир, эта жадность до владения. Но также известно ей, что любовь не ведает жадности, та любовь, о которой говорится в волшебных книгах и которую так желает отыскать русалочка.
                Закончив рассказывать, русалочка обняла покрепче ивовые корни, которые гладили ее, замечтавшись о юности. Вода же обнимала русалочку и мягко тянула её, словно желая унести  её прочь. Ракушки, изображавшие то маленьких птиц, то сердца, то серебряный месяц в окружении звёзд, нежились на берегу. Они собирались подле русалочки, заглядывая в её спокойные глаза и называя её разными  красивыми именами.
               
                «Я всё равно узнаю тебя».
                Богиня  Вод гладила русалочку по голове, и та встрепенулась от испуга, но не посмела уплыть. Богиня зачерпнула,  красноватой от крови Принца воды и осторожно полила её на голову русалочки. Вместо влаги, расстилающейся завитками по волосам, вода стала венком из диковинных цветов.
                «Отпусти, и придёт; отпусти, и придёт», распевали ракушки. «Узнай любящее сердце в любом обличье и отринь свою жадность», сказала вода.
                «О Вода, ты священна!», воскликнула русалочка, смеясь.
               
            


VIII.      MUTABOR.




             Позвоночник был дома. Он спал. С каждым мерным вдохом и выдохом, он выглядел совершенно по-разному. Менялось  выражение лица и тело целиком, но всё же это был Позвоночник.
             Под ним лежали листы бумаги с множеством зачёркиваний, очевидно, мысль, посещающая его ум, старалась пристыдить и отринуть саму себя. Один такой лист я вытащила, приподняв плечо Позвоночника. Этот клочок бумаги был вырван из альбома рисунков, как подсказывал полуброшенный отрывок спешных карандашных линий, готовых слиться в то ли звериное, то ли человеческое лицо. Буквы пристроились по середине, вытянутые и быстрые, словно желающие прикрыть ощущаемую ими наготу. Из них складывалась милая несуразица, где главное предложение вносит непреложную истину, а придаточное стремится установить противоположную философию.
                Пол смотрел на меня несметным количеством рисунков – символичных и занятных картинок, которыми прикрывал свой белый кафель. Некоторые из них были неловко раскрашены нежными цветами пастели, большая часть  была обнаженной фигурой, состоящей из линий туши и грифельных следов. Именно эти нагие, лишённые всякой краски и тени наброски, заставляли чувствовать себя неловко. Все до последнего эскиза изображали Позвоночника – нелепой синицей с зажатым в лапках пером для письма, слона с тонкой искрящейся сеткой стрекозиных крыльев вместо ушей, одноглазым котом и прочее. Птицы и звери, мужчины и женщины, дети и бабочки – всё это Позвоночник, разорванный на беглые, красивые рисунки, усеивающие пол.
               Казалось, этот человек занял собой всю комнату. Он хитро пристроил своё тело на диване, распустив сознание по комнате – вот, он смотрит на меня каждым своим эскизом, буквой, углом и гранью. Позвоночник очень наблюдателен и нетороплив. Занявшую его вещицу он может рассматривать достаточно долго в один день, но в другой, он лишь сверкнёт на неё глазами, мгновенно охватывая суть и символы.
                Теперь он снова принял вид того Позвоночника, которого я знала. Голову его обошли буйные каштановые кудри, его большие смешные глаза укрывались стёклами огромных очков.
                Углубляясь внутрь комнаты, я увидела съежившееся тело в самом углу. Юноша, вроде тех, которые всюду сопровождают Позвоночника,  питаясь каждым словом, сорвавшимся с языка последнего. Укрытый серым пальто, он представлял собой странное зрелище: он был многогранен. Картинки бежали от него прочь, боясь, отражать, что бы то ни было в этом человеке. Когда я посмотрела ему в лицо, я увидела бесчисленное множество обликов, неподвластное даже Позвоночнику.
                Он был похож на алую розу с закатным отливом, на леденец прозрачной сладости, на мятный пряник с кровавым привкусом.
                Как-то я спросила Позвоночника, мог бы он сам обратиться во что-нибудь.  Он сказал мне: «Вполне возможно, что да. Кто знает, чем ещё я могу быть, когда кажется, будто это я».
                Позвоночник подошёл ко мне незаметно и встал рядом, наблюдая за спящим юношей.
                «Я нашёл его поедающим звёзды и бегущим по бездыханным бабочкам», заметил он, «Этот прохвост сможет обмануть любого человека галлюцинацией, будто он обращается в волка. Он питается кровью, словно полубог, и рыщет в поисках спасения, сам того не осознавая. Он ищет спасения, которое закрыто для ему подобных».
                Я коснулась головы спящего, стараясь понять, где его настоящий облик, осознавая, что это безнадёжно.
                «Как его зовут?»
                В глазах Позвоночника пробежал смех. «У таких как он нет имён».
                Тогда юноша открыл глаза и сел. От него пахло дождём, сырой землёй и весенним духом. Нет, он слишком стремителен и жесток для весны, признающей себя неженкой. Для летнего зноя он чересчур холоден и молод, для зимнего сна – слишком мягок и юн, для осенней поры пустот и акварели – слишком свеж и нежен. Ни то, ни другое, ни третье не могла охватить его целиком, он был неуловим. Родись это оборотень мотыльком – огонь лишь едва подпалил бы ему крылья, не достигнув сияющей сердцевины. Когда же людям приходит в голову обозначить всё чистое и прекрасное одним словом, они говорят: «Бог». Но как назвать эту совокупность добра и зла, нежности и порыва, холода и теплоты, красоты и страха?
                «Он нем, как первые минуты весенних дней», объявил Позвоночник, «Так что, выдумай ему что-то подобное, если тебе так нравится давать всему имена».
                «Что, например?», спросила я, заметив, что Позвоночник снова становиться кем-то другим.
                «Что-то вроде Мартовского Ливня или Утреннего Грома».
                Апрель – месяц превращений. Время, когда ничего невозможно предсказать, потому  что за секунду меняется всё вокруг. Это время длится лишь несколько мгновений, но люди заключили его в 30 дней изменчивости и гармонии.
                «Пусть он станет Апрелем», сказала я, надеясь, что не заключаю его в подобную темницу.
                Когда Апрель волком рассекал воздух в сумасшедшем беге, я думала о том, как живёт он без всякой цельности. Он не размышляет о том, кто он такой и не тратит слов, словно все эти забавные мелочи уже знакомы ему с давних пор, уже пройдены и прочувствованы им.
                Снег обеляет всё. Воздух становится свеж, но всё ещё отторгает присущую ему колкость, отбрасывая её как ненужную маску.
                Кто мы такие? Мы – тысяча вещей! Мы бесконечны в своей изменчивости, оживляющей нас и придающей сил.
                Апрель сидел в снегу, и глубокая, первородная метель накрывала его. Он закрыл глаза и дышал очень тихо. Сквозь тонкий, снежный слой выглядывала сухая, усталая трава – сорняки с узловатыми веточками.
                Я уверена, что это уже было тысячи и тысячи больших времён назад. Я села рядом и погладила Апреля по волосам, сметая снег. Он посмотрел на меня и в его глазах, я видела, как летят ласточки. 
                Я узнаю тебя в любых обличьях.
                Я знаю Апреля всю жизнь. Всю свою долгую, долгую жизнь; ведь мне так много лет, ужасно много. Я смотрю ему в глаза так редка, как только позволяет плоть , потому что за этим чистым аквамарином волн океана пульсирует гипнотизирующий поток – вольёшься в него и останешься навсегда взаперти, вращаясь в Колесе образов. Ведь и Апрелю тоже очень много лет.
                Позвоночник чёрной кошкой лазит по крышам и поёт Луне свои однодневные серенады, в знак того, что и он узнаёт её – а он мастер перевоплощений.
                Я засыпаю рядом с Апрелем, или сон только кажется мне. В руке Апреля – его острый меч, а в его аквамариновых глазах я вижу штиль Древнего Океана.
                Я узнаю тебя в любых обличьях.
                «Проснись, Корделия», говорит волк, глаза которого – глаза Апреля и Габриэля, что в сущности, одно и то же.
                «Mu - ta - bor, Mu – ta – bor, Mu – ta – bor», мурлычет Позвоночник, становясь то одной, до другой вещицей. И я знаю, что он прав.





IX. ВЕСНА НАВСЕГДА.



                Вечером за мной охотились ненасытные, жадные духи, известные тем, что проделывали нежном, уязвимом девичьем теле несколько небольших, глубоких отверстий, из которых они выпивают кровь – медленно и мучительно, капля за каплей. Утром девятирогий слон следовал за мной по пятам, чтобы задушить меня своим длинным скользким хоботом, которым он мог раздавить чьи-то нежные косточки. Днём светлячки прожигали дыры на моих руках – из них сочилась прозрачная жидкость, пахнущая ягодами и сырым мясом. Ночью, незримый дух бросал меня из угла в угол, кромсал и кусал, и лизал мои ссадины, явно наслаждаясь тем, как стекло врезается в моё тело.
                Так мучилась я и каждая из моих шести сестёр, но из нашего дома не было выхода, несмотря на дюжину дверей. Боль порождала отчаянье, и мы день за днём переживали эти ужасные муки в сдерживаемых стенаниях и скорбном, зловещем смирении. Звёзды не исполняли наших молений о свободе и пощаде, презрительно мигая космическим перламутром своих сердец. Солнце равнодушно поворачивалось к нам спиной и становилось луной – своей бледной нелюдимой сестрицей, столь же равнодушной и недосягаемой.
                Моя Первая сестра, самая старшая из нас, терпела эти муки очень долго. В конце концов, в День Летней Скорби, мы нашли её под кроватью, всю высушенную, без единой капельки жизни. Её кожа была сиреневой и льдистой, холодной и твёрдой, а её прекрасные льняные локоны покрылись инеем. На её гладкой длинной шее пролегла верёвка, которую часто использовали Голодные Духи, чтобы обездвижить нас.
                Вторая сестра пронзила себя единорожьим рогом, который много лет хранила в ящике как талисман. Возможно, этот рог ещё помнит сладость её губ, когда она целовала его на ночь, а теперь ему был известен и вкус её крови.
                Третья сестра превратила себя в голубокрылого мотылька, напоминающего кусочек благодатного летнего неба среди гнилых досок нашей спальни. Два дня мы восхищались ею, глядя на её метания и лёгкий полёт. Она взвивалась под самый потолок и пропадала в наших заплатанных одеяльцах. Два дня мы оплакивали с нежным трепетом её глупое юное  сердце, а на третий день она стала дохлым насекомым с сохлыми лапками и противным мохнатым тельцем. Мы положили её в деревянную шкатулку и сожгли, чтобы ни один Дух не смог больше до неё добраться.
                Мои Четвёртая и Пятая сестры погрузили свои тела в ядовитый эликсир, разъедающий кожу и превращающий кости в мерцающий волшебный порошок. Теперь они сияли сквозь прозрачные колбы неведомым светом, и въедливые голоса из проеденных жучками половиц, громко жалобили на безумный голод и бесполезные жертвы.
                Однажды ночью, когда истязания моей Шестой сестры стали настолько невыносимы, что она выгребла волшебный порошок, оставшийся от Четвёртой и Пятой сестёр, и в безумном порыве высыпала его  себе в рот, она выташнивала собственную плоть и кровь. До тех пор пока не исчезла совсем.
                И тогда я поняла, что осталась совсем одна. Рядом больше не было моих сестёр, которые знали, что такое потеря крови и гниение. Которые знали, что такое страх.
                В горючих, ядовитых слезах я пыталась вспомнить имена своих сестёр, но могла лишь перечислить их по старшинству. Моё имя скрывалось в том же неведомом месте, куда прячутся от людской пытливости  и другие имена. Оно могло начинаться на «к» и заканчиваться на «я».
                После трёх дней горя, я отыскала книгу Озёрной Леди, которую украл наш отец, когда был мальчишкой. Среди тысячи параграфов, я отыскала рецепт, который помог бы мне обрести свободу и утешение – грезы, доведшие моих сестёр до страшных участей.
                Всего две капельки крови и я больше никогда не услышу звон стекла, бьющегося о мою голову.
                Богиня Сна обещала в обмен на кровь вечную весну, которую не смогут затронуть не жадные духи, не всякая нечисть, любящая мучить и пить твои живительные соки. Я буду жить среди проклюнувшихся почек, грибных дождей и первых теплых солнечных лучей. Я буду жить там, где царит неугасаемая молодость, где никогда не увядают травы и цветы, где день так свеж и долог, а ночь нежна и прохладна.
                Я сделала надрез на тыльной стороне ладони, едва из-за туч показался капризный лик полной луны, отцвечивающей красным, моя кровь озарилась всеми цветами радуги, и Богиня Сна, пришедшая на зов, выпила её всю и даже провела своим длинным кошачьим языком по полу.
                Насытившись, она положила свою руку мне на лоб, словно хотела стереть все воспоминания и думы, а затем она закрыла мне глаза, будто хотела усыпить. В моей голове внезапно вспыхнула острая боль и тут же погасла. Когда же я открыла глаза, я увидела маленький домик с вишнёвым садом и розарием.  Розы ещё не успели полностью раскрыться, только едва заметные розоватые бутоны выдавали их. Вишнёвое дерево выпустило прочь свои тонкие глянцевые листочки, сияющие изумрудом.  Солнечные лучи по всему проводили своими золотыми ручками, согревая и оживляя. Когда-то здесь царила зима, а теперь здесь наступит неизменная, прекрасная весна.
               Я прожила в этом райском саду три недели, восхищаясь красотами этого мира. Но сон никогда не навешал меня здесь. Я не могла заснуть, какой бы мягкой не была подушка,  и какой бы уютной не была кровать. Мне стало казаться, что Богиня Сна стёрла из моей памяти далеко не всё, что-то билось в ней, живое и нетерпеливое, просящиеся наружу. Иногда мне казалось, будто я погружена под воду и начинаю захлёбываться. А порой чья-то тень, кажущаяся мне тенью огромного паука, заставляла меня впадать в неистовство. Моя кулак сжималась, словно в нём была рукоять меча.
               Мой ласковый мир вечной весны отстранился от меня, ведь я чувствовала, что он создан искусственно и поддерживает существования, лишь благодаря моему сознанию.  Стоит  ему угаснуть – и все эти девственные красоты тут же исчезнут, словно их никогда не бывало.
                Ветер шептал мне слова надежды, а солнце просило забыть тревоги. Весна сказала мне: «Спокойной ночи, Корделия», и испуганно зажала своё звёздное небо рукой, осознав, что проговорилась.




  ПРОБУЖДЕНИЕ.



          «Шалтай – Балтай сидел на стене, Шалтай – Балтай свалился во сне…»
           Так рождается крошка Корделия и всё начинается заново. Ты снова проспала слишком долго и видела сны, но меч, который может освободить тебя от грядущих мук по-прежнему далеко.  Теперь ты проснулась младенцем, ты утонула среди грёз, посланных Господином Водяным Пауком, и тебя ждёт такая же участь.
           Запомни то, что с тобой случилось, как не смогла запомнить всё миллиарды раз раньше. Найди Габриеля и проси его меч, чтобы Господин Водяной Паук никогда больше не поймал тебя.
               «И вся королевская конница, и вся королевская рать…»  Будь смелой, Корделия. Тебе предстоит долгий путь.