Возражения Юмористу Юмористову

Я не собираюсь  спорить с уважаемым мэтром "Прозы". Просто решил воспользоваться его известностью в портале в теме (детский сад в советское время), чтобы заявиться с той же темой, но с иным видением порядка вещей. Да, наверное, не стал бы делать и этого, если бы не обратил внимание на комментарии к сочинению коллеги. Оказалось что я не одинок в убеждении:  советский детсад был совсем не так плох, как это рисует Юмористов. При всём уважении к стилю Ю.Ю., я не согласен с идеей, оговариваясь: это моё частное мнение.

Более того. Учитывая нынешнюю тенденцию авторов, да и читателей, отдавать предпочтение "разборке" реалий и нынешнего и, особенно, прошлого времени, мой стиль может показаться делано лояльным к системе, в котрой я, в отличие от Юмористова, прожил лет на двадцать больше. И мне самому интересно знать, как воспринимается моя точка зрения? Не идеализирую ли я?  Замечу, кстати, немаловажное обстоятельство, мои заметки писались лет тридцать назад, НО: они делались не для печати, а для семьи и своих детей. Поэтому заискивать перед «системой» не было и смысла.

Чтобы не возвращаться к собственному комментарию своей версии о детсаде, закончу следующим.
Сам я был в детском саду в г. Челябинске в 1946-7 годах. Моя дочь ходила в детсад в конце 80-х. Сейчас сам воспитываю внучку и вожу в современный детский сад. Так что представление об учреждении имею не из третьих рук.
Наконец, представляю несколько страниц из книжки о собственном детстве (издавал, опять же, для себя ограниченным тиражом) под названием «Гаврош с улицы Сталина».

В Челябинск мы приехали сплочённым, вполне готовым  к коммунальной  жизни коллективом. Над Ларионом добродушно язвили до самой «конечной»: зря отмывался, память на весь пупок была! Дядю Колю зауважали за компанейский характер, силу и лихость, маму – за то, что её уважал дядя Коля. И меня – тоже. Вовсе не потому, что умный или шустрый. Я был единственный в вагоне обладатель предмета, который одалживали у меня сначала девки-бабы, а потом и мужики: было определённое неудобство и у мужчин справлять нужду в дверь на ходу поезда. По ночам он шпарил без остановок часами.

         5.   Приобщение к цивилизации   (детсад)
 
Жильё – по сословию
Синдром Потаповского стола
Юлия Ивановна – «матерь человеческая»
Папа в приложение к подарку

       -  Знаешь, где мы будем жить? – спросила меня  мать, выйдя из какого-то трехэтажного учреждения. Я сидел в кузове  полуторки  на своих и чужих чемоданах  чуть не в центре потрясающего города Челябинска, и был весь внимание. -  На улице Сталина!
   Мать сияла, как после пятёрки на экзамене, а я, услышав священное имя, запрыгал от неосознанного счастья:  пусть  на улице «Мокрой»  (туда тоже повезли часть вербованных)  живут буржуи и прочие неважные люди.  А мы…! (Мама была вдовой офицера, и это имело какое-то значение при распределении жилья).
   Такое название давали улицам не абы за что!  И мама знала, чему радовалась. Рядом с нашим общежитием  - и магазин, и баня, и жилконтора, а через  квартал – детсад. Туда меня сразу приняли,  тщательно осмотрев и ослушав  на предмет всяческих там болячек и наличия «живности» в голове. В другую сторону от дома  -  железная дорога с павильоном для пассажиров рабочего поезда. На нём мама ездила на ЧМЗ, где кем-то работала.
 Общежитие – как инкубатор. Масса одинаковых мам и детишек лет по  7-10.  В нашей комнате  со своей мамой жил Эдик, на год старше меня.  За стеной – Рудик, ровесник.  Тогда как раз в моде были эти имена: Эдик,  Рудик , Алик. А в детсаду  был даже мальчик – Адик.  Правда, этот довоенного рождения носитель имени был им несколько угнетён,  а его мама, говорят, хлопотала, как бы поменять его хотя бы на Петю, или Васю.  Угораздило её дать сыну сверхмодное до войны имя – Адольф.  Детсадовская  обслуга  мучилась сочувствием, а мы звали его Гитлером, совершенно не вкладывая, впрочем,  в смысл ни  злости, ни желания унизить, - точно так же, как  Толика Попова мы звали Пушкиным (кудряв и черняв был, как бесёнок).   
   Как звали  ещё одного детсадовского товарища - Потапова,  я не знал. За ним, собственно, так повелось: Потапов – и всё тут.  Скажи в детсаду: Миша – спросят: кто это?  Но скажи:  «Потапов», – обернутся и из дальнего угла: «Что - Потапов?  Чего отмочил?»
   Невысокий, упитанный, как хомячок, щербатый и улыбчивый парень, он был, впрочем, ничем не замечателен.  Даже  не интересный, если с ним играть в «колдуны» или «прятки». Но  когда приходило время  обеда, нашему столу, за которым  сидел Потапов, завидовали не только  наши, но и старшая, и младшая группы.  Не то, чтобы мы ждали обеда с нетерпением,  он всегда приходил неожиданно, но за стол мы  садились так целеустремлённо, что воспитатели, почти не глядя, хватали и тащили нас в умывальник: в спешке мы обязательно забывали вымыть руки. Поэтому, встретившись, наконец, за столом, мы буквально впивались все пятеро взглядом в шестого, Потапова, и ждали сигнала заведующей: «Тихо, дети, тихо»,  полсе чего наступало блаженное   время запретного смеха.  У нас внутри уже всё клокотало от предвкушения восторга, губы  сами  расползались к ушам, а глаза от напряжения готовы были налиться слезами. Но мы держались, пока Потапов, набравшись серьёзности, не  подносил палец к губам, не выпучивал  заговорщицки глаза и не произносил жутко таинственным шёпотом: «Тс-с-с…».   Силы наши кончались. Потапов  вдруг зажмуривал глаза, до предела открывал свой щербатый рот и оттуда вырывался  сдавленно-шипящий хохот.  Мы тут же сами открывали рты, зажимая их  что есть мочи  ладонями,   и начинали содрогаться в беззвучном  смехе.  Потапов икал, и смех его  приобретал голос, а мы перехватывали лёгкими воздух и смеятлись уже с лёгким стоном.  Чуткие воспитатели неслись к нам, подхватив фартуки, соседние столы начинали «гыкать», пока ещё по поводу ситуации. Но, когда нас, изнемогающих от смеха, тащили из-за стола, вся столовая  вдруг заражалась  общим психозом, хохот  поднимался  потрясающий, и мы не могли слышать, что кричит нам заведующая.
 Пока нас отмывали от слёз и смеха, столовая утихала и съедала  «первое».  Мы же, вернувшись за стол,  боялись глядеть друг на друга. Стоявшие за спинами нянечки и воспитательницы сверлили наши затылки взглядами,  как угрозой  неотвратимой кары. 
 «Бери ложку», - стараясь не сказать ничего лишнего, предлагала нянечка Потапову. Потапов, сам  уже того не желая,  виновато и почти обречённо повторял: «Поварешку». – Тут же лукаво смотрел на нас и вдруг вместе с нами снова заливался неудержимым беззвучным смехом.    
  Потапова сажали за другие столы. Его пытались кормить за отдельным столом, в одиночестве.  Но стоило ему и за отдельным столом  уронить вилку, обернуться или показать нам палец – поднимался всеобщий бедлам. Наконец, его изолировали,  и он ел на кухне.  Это была утрата. Мы пытались  сами изображать из себя  Потапова. Но наши ужимки вызывали лишь издевательский смех, а наши передразнивания старших, даже более удачные, чем  «ложка-поварёшека», успеха не имели.
  В  конце концов, Потапов с мамой куда-то уехал,  и за наш стол посадили другого, скромного мальчика.  В первый же день мы сперва с сожалением, потом с тоской смотрели на новичка и, видя его отвратительное смущение, прониклись к нему необъяснимой ненавистью: стали бить его под столом ногами и строить ему рожи. Он заплакал и сбежал, не съев «второго».
 Наш стол расформировали  капитально.  Столовая больше не смеялась, но «Потаповский стол» долго хранил легенду  дурного неудержимо-восторженного  смеха.
 Ирония судьбы: когда я заболел, обед  (тогда такой был порядок в детсадиках) мне носили на дом. И носил его именно тот новый мальчик.  В первый же его приход я был смущен куда больше его самого. Выдавив из себя «спасибо», я проводил его до коридора.  С тревогой ждал его на другой день, но всё обошлось. Он даже рассказал, что  им делали уколы.  Я спросил, как его зовут.
-   Валя.
-    Ты, что, девчонка?
-   Ну, это  Валентин, значит.
-   Потому ты такой тихий? – Он пожал плечами. – Тебя  Юлия
Ивановна послала?
-   Нет, я сам. Ты ж меня не бил, я знаю – мне  Юлия Ивановна сказала.
Я так устыдился, что температура у меня, кажется, поднялась ещё на один градус.   Юлия Ивановна – особая женщина, с Украины.  У неё  немцы расстреляли всю семью.  Это – всё, что мы знали о её прошлом.

 Когда я болел, к нам повадился ходить дядя Коля. Даже и не скажешь, что ходил он к маме, хотя, как я подозревал, её он любил больше, чем меня. Но сладости-то он приносил мне! Впрочем, наверное, он понимал, что путь к сердцу  симпатичной вдовушки лежит через желудок её ненаглядного паршивца.  И торил он эту дорожку весьма успешно. Это был здоровый  красавец 30-ти лет, весёлый, самоуверенный хохол, ухватистый и целеустремлённый, с военными  орденами, как он уверял, от самого Сталина! Я откровенно  был в него влюблён  и  не без основания ждал, когда мать спросит: «Ну, что, может не прогонять его сегодня?», на что готовился ответить уже конкретнее: «Да пусть  совсем остаётся!».  Но моего согласия даже не потребовалось. Придя к нам в очередной раз, он  сел ко мне на кровать и сказал, шокировав не меня, а маму:
 -   Вот тебе помидор, -  редкость  в  те  времена  фантастическая! -  а   я -твой папка! Пойдёт?
 Я вскочил от неожиданной радости и помидор, упав  на пол,  избежал  участи быть раздавленным в наших чувствительных объятиях.  С этого дня я безоговорочно называл его папкой, и его посещений ждал страстно и небескорыстно.
 Что касается натуры будущего бати, хитрец он или бытовой психолог, мне ещё предстояло познать.

 О Юлии Ивановне не могу не упомянуть отдельно. Её образ  держится в памяти, заслоняя множество связанных с ней деталей и подробностей своей главной особенностью: силой взаимной любви и доброты,  которую мы, детишки, чувствовали в ней  и  никогда  не  предавали, даже в мыслях.

  Она приехала на Урал с Украины  и работала в нашем детском саду непонятно кем. Мы не знали заведующую, не знали многих групповых нянечек и воспитательниц, но все без исключения знали её. Она была буквально во всех наших делах.  Невероятно, но занималась она со всеми индивидуально. У меня в 60 лет целы и здоровы все зубы – это она учила, как их чистить и как беречь. Спали мы под её руководством:  на правом боку,  левая рука – поверх одеяла. Ноги в тепле,  голова в холоде. Промывали нос холодной водой и почти не болели гриппом. Если кто ушибся, порезался -  она до йода и пластырей так сочувственно и болеутоляюще смотрела и слушала, нежно обрабатывала раны и говорила так чарующе-любовно, что казалось, это у неё рана, и  нам, болящим, хотелось её успокоить.  Она была врач?  Не знаю. Когда мы  уставали от беганий, ползаний, падений и драк на спортплощадке, подходили к ней и слушали совершенно зачарованно об Украине. Украинское село запечатлелось  у меня не из Гоголя или Панаса Мирного, а от  Юлии Ивановны и так, что кажется  - это я там жил и мёрз в зимний холод,  или ел арбузы под плетнём и черешней, ночевал в выбеленных хатках. Но, если мы просили рассказать о других местах – она так упивалась «воспоминаниями» о  Енисее, Самарканде, Кавказе,  Москве - и каждый раз казалось,  что мест на свете лучше не бывает! Она везде была?  Не думаю. Когда она говорила о героях – мы плакали от радости и горя! И Павка, и Щорс, и Чапаев -  они как будто были её друзья, родня, дети. Правда, сказок она не рассказывала, зато, если она запевала… С ней я впервые ощутил, что такое детский хор. Она не была музыкальным педагогом, это точно, но как охотно мы собирались, с голосами и без них, и пели, пьянея от созвучности и чувств. 
 У нас были любимые  песни: о юном барабанщике, «Каховка», «Орлёнок». Наши выступления были поистине спектаклем не ради спектакля, а ради сладкого самозабвения, самоопьянения, неземного полёта. Нередко мы пели во дворе, выходившем на широкий тротуар, где собирались  не только пенсионеры.  «Каховку» и «Орлёнок» исполняли  всегда одну вслед за другой.  Размер мелодии  и стиха был одинаков, но вторая была более «минорной», и - какую ж  душу мы вкладывали в песню! Мы просто изнемогали в экстазе. Слова: «У власти орлиной  орлят миллионы, и ими гордится Страна!» в сотню детских голосов повергали людей на тротуаре  в молитвенное состояние. Высокий повтор куплета источал из нас святые слёзы, а  мы эти слёзы видели и у зрителей.
 Потом Юлия Ивановна целовала нас всех и кучей и поодиночке, а мы, хвалясь об этом родителям, будили в них ревнивые чувства.

  К   осени подарки от «дяди Коли» стали случаться реже, и я понял, что предстоит переезд. Уехали мы к нему на  трамвае, который стал ходить вместо поезда. Увы, во-первых,- в барак, во-вторых, - так далеко от детсада, что воспитателями моими становились теперь «образованные» сверстники и домашние сцены, в которых «папа» не отличался изяществом выражений.  Но я ещё не мог отличать  зёрна от плевел, принимал всё как должное и учился жить у самой жизни.
 
         6.   Меняю невесту на котёнка
 
Двое на большой кровати
Экзамен ниже пояса
Шутники озадачены

P.S. Не хочу, что бы кто-то подумал, что я, таким образом, хочу привлечь читателей к беседе. Думаю, есть ещё пользователи, делавшие комменты к вещи Юмористова. Это публикация для них. В пользу их мнения, или напротив.