К. Воробьёв - И. Бунин. Творческие параллели

Александр Балашов

К.ВОРОБЬЁВ  - И. БУНИН. ТВОРЧЕСКИЕ ПАРАЛЛЕЛИ

(Бунинские традиции в творчестве  писателя К.Д. Воробьева)
 
«Если не вдохновит тебя тишина, закатная заря,
одиночество в лунной ночи или пронизанная
солнцем листва, - иди и удавись: выше и торжественнее
этого ничего на свете нету».
Константин Воробьёв. Дневники. Записные книжки.

«Не то мужик, не то рабочий вслух
разбирает на углу Поварской объявление
в газете «Вечерний Час», читает имена сотрудников.
Прочитал и сказал:
- Все одна сволочь. Прославились!»
Иван Бунин. Окаянные дни.


Давно хотел написать о параллелях в литературном творчестве. И вот в «год литературы в России», который торжественно  объявлен, «идёт по ут-верждённому чиновниками плану мероприятий» (и которого как бы и нет вне этих казённых мероприятий) наконец решился на свой «литературоведческий подвиг». Для моей  неожиданной (кто-то, может, добавит словцо – парадок-сальной) параллели взял двух своих любимцев – писателей двух эпох: Ивана Бунина и Константина Воробьёва. Эпох разных, но писателей  - эпохальных. (Кто оспорит?). Эпохальных и по биографии. И по творческим подходам к самому пониманию «писательского дела».
Константин Воробьёв, великий земляк всех курян (Воробьёв родился в селе Нижний Реутец, что в Медвенском районе Курской области) в своём ко-ротеньком эссе «Этапы писателя» так написал о том этапе литератора, когда он уже получил общественное признание. Короче, стал известным. И что же? – задаётся вопросом Воробьёв. Какие тут плюсы, какая дьявольская смесь в этом коктейле славы русского литератора?
 Вот что подмечает Константин Дмитриевич, какой  странный,  совер-шенно неожиданный набор «ингредиентов»: «...Обида, учёт каждого твоего шага, желание и ожидание твоего первоначального «положения», предполо-жение о твоём мнимом богатстве, подозрение в аморальности, самоуверенно-сти, пьянстве, разврате, пижонстве, эгоистичности, скупости, - словом: рья-ная зависть, и если ты средний, если ты то дерьмо, которое нужно твоему времени, - ты удовольствуешься этим подаянием, будешь сытым, гибким, внимательным, лысым и приятным, - но и только».
Когда я прочёл эти строки, то невольно вспомнился Иван Бунин с его «Деревней» и «Окаянными днями»... Я оттолкнулся от своей точки опоры. Теперь поеду по более «научной колее». Всё-таки я выпускник филфака Тверского госуниверситета. А значит, могу (и даже – обязан) сказать своё слово в такой ненаучной науке, как литературоведение.

***
 
В историческом процессе развития мировой литературы, как и в жизни, всё взаимосвязано. В литературном творчестве, особенно на первых его эта-пах, у писателя всегда есть предтеча – лицо, подготовившее условия для его литературной деятельности. Это лицо и есть гласный (или негласный) учи-тель, авторитетная литературная фигура, оказавшая на писателя наибольшее влияние, причём не только на его мировоззрение, мировидение, но и, как это формулировал Е.И. Носов, на «образную систему, сопутствующую действию полифонию звуков, запахов, пейзажных фонов и фенологические приметы» [Носов, с.7].
Исследуя систему образов, угол художественного зрения, полифонию запахов и пейзажных фонов в ранних рассказах К.Д. Воробьёва «Синель» (1955) и «Седой тополь» (1948) можно с уверенностью говорить о плодо-творном влиянии И.А.Бунина на его творчество и созданной этим мастером слова образной системы.
О влиянии  творчества И.А.Бунина (его социально острую, написанную почти с документальной достоверностью повесть «Деревня» не приняла официальная  критика его времени) не раз упоминает в своих воспоминаниях  жена К.Д. Воробьёва Вера Викторовна: «В критических статьях, как правило, подчёркивается момент автобиографичности в творчестве Константина Во-робьёва. Конечно, многое писателем передумано, переосмыслено, многое лично пережито, выстрадано, но не всегда описанные обстоятельства, в кото-рых оказывается герой повести, полностью соответствовали действительно-сти. Константин Дмитриевич был писателем ярким, самостоятельным, обла-давшим природной способностью творить чувственно, почти язычески, соз-давая образы, сюжетные коллизии силой воображения. И в этом ему близок  И. Бунин. Копирование действительности, чужой судьбы было не свойствен-но его творческой манере. Только полная свобода в следовании замыслу оп-ределяла отбор материала для того или иного произведения. Сложный на-чальный посыл-импульс-замысел долго вынашивался им, обретая постепенно чёткую структуру в социальном и психологическом смысле» [Воробьева В.В., с.375]. Рассказывая о последних годах жизни  Воробьёва, Вера Викто-ровна писала: «Много читал, и после каждой прочитанной книги возвращал-ся к И.Бунину» [Воробьева В.В., с.396].
И.А. Бунин родился  почти на полвека раньше К.Д. Воробьёва, тоже на юге России, в Воронеже. Детство писателя прошло в деревне, на хуторе Бу-тырки Елецкого уезда Орловской области – не так уж и далеко от Нижнего Реутца Медвенского района, где родился и провёл своё детство К.Д. Воробь-ёв. И.А. Бунин так писал о своей малой родине: «Тут, в глубочайшей полевой тишине, летом среди хлебов, подступавшим к самим нашим порогам, а зимой среди сугробов, и прошло моё детство, полное поэзии печальной и своеоб-разной» [Бунин, с.626].
Исследователь творчества И.А. Бунина А.И. Емельянов пишет: «Во всех своих автобиографиях, как и во многих произведениях, этим годам Бу-нин уделяет особое внимание. И это не случайно. Ибо и сам он всегда был убеждён, и всё его творчество убедительно свидетельствует, что именно от-туда, из далёкого и полного бесчисленных тайн мира детства, идёт многое из того, что потом составило основу мироощущения Бунина-писателя, стало че-каном его самобытнейшего таланта» [Емельянов, с.627].  И.А.Бунин считал, что «для творчества потребно только отжившее, прошлое»; прошлое как эс-тетически значимое, поэтичное и достойное пера писателя воспоминание.
К.Д. Воробьёв, как и И.А. Бунин, рассматривает детство как своеобраз-ную предысторию человеческой души, как особый вид духовной памяти. А такая память – всегда социальна.  Только пережитое автором в своей соци-ально-культурной среде у Воробьёва, как и у Бунина, становится объектом писательского и социально-художественного  исследования, воплощённого в рассказ или повесть. «Жажда правды о прошлом», – утверждает И. Золотус-ский, – выводит правду и ложь «на очную ставку с памятью. <…> На этом пересечении детства и позднего взросления и закрепляется наша связь» [Зо-лотусский, с.378]. Добавим – связь временная, духовная и связь социальная. Вот как сам К.Д. Воробьёв определяет мир детства, того самого фундамента, на котором строится всё будущее здание жизни человека, в рассказе «Си-нель»: «Есть в детстве видения, которые сохраняешь в памяти на всю жизнь. Незначительное, какое-нибудь обыденное событие, но ты носишь в сердце этот крохотный кусочек своего бессонного начала, и бережёшь, и никому не рассказываешь о нём из боязни, что над тобой посмеются» [Воробьев, т.1, с.148].
Наглядное родство прозы К.Д. Воробьёва и прозы И.А. Бунина не толь-ко в схожести мыслей о мире детства и мире природы, но в том, что только пережитое, ставшее воспоминанием, по их мнению, достойно писательского исследования. Бунин, как утверждал П.А. Николаев, «присутствует во мно-гих рассказах как очевидец и участник происходящего» [Николаев, с.11]. Именно авторская сопричастность к описываемому событию придаёт прозе Бунина почти исповедальную достоверность. Именно это прежде всего и бе-рёт в свой писательский арсенал К.Д. Воробьёв.  В.В. Воробьёва отмечала в своих воспоминаниях о писателе: «При чтении многих его произведений соз-даётся иллюзия сокровенной исповеди, биографической достоверности. Сам он подшучивал над читательской доверчивостью, говоря, что если писатель способен убедить в том, что это всё происходило с ним, значит, он талант-лив» [Воробьева ВВ, с.376].
Содержание произведений И.А. Бунина (даже таких небольших расска-зов, как «Антоновские яблоки», «Новая дорога», «Эпитафия», «Сосны») и  рассказов и повестей К.Д. Воробьёва всегда социально и всегда многослойно: природа, лирическое «я», быт, психология действующих лиц, глубокая ав-торская философия. И всегда это – конкретная социокультурная среда. Вся-кий художественно одарённый писатель постигает окружающий его мир с помощью своей системы образов. И.А. Бунин говорит о природе как средо-точии желанной гармонии. В идеале мир, по Бунину, должен быть устроен «по Моцарту, а не по Сальери». «Так, очевидно, ощущал жизнь и юный Бу-нин, – писал исследователь творчества писателя П.А.Николаев. – Пушкин-ская антитеза – светлая искренность и погибельная фальшь – получает у него конкретную социальную характеристику» [Николаев, с.ХХХ]. Это хорошо заметно и в рассказе «Антоновские яблоки», построенном, казалось бы, на чувствах подростка из уходящей в небытие среды степных помещиков. Са-мое любимое Буниным слово, можно сказать, опорное в стилистике его рас-сказа «Антоновские яблоки» – «свежесть»: «свежее утро», «свежие озимые», «свежий лес», «осеняя свежесть». Эта свежесть, как ни у какого другого рус-ского писателя конца серебряного века, пронизана запахами: «Помню ранее, свежее, тихое утро... Помню большой, весь золотой, подсохший и поредев-ший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и – запах антоновских яблок, запах мёда и осенней свежести» [Бунин, с.48]. 
Полноправным художественным приёмом вводит запахи в свою систе-му образов И.А.Бунин. «Литературное осязание», запахи в художественной картине мира были характерны и для творчества К.Д. Воробьёва. Вот как о запахах и их значении в прозе отца пишет дочь писателя Н.К. Воробьёва: «Особенно это касается запахов. Странное дело, но когда наплывают воспо-минания, именно запахи вдруг возникают в тебе каким-то непостижимым образом» [Воробьева НК, с.308].
Подтвердим это самой прозой Воробьёва. Вот «пресновато-свежий дух» в «Синели»: «Под ярким утренним солнцем луг источал пресновато-свежий дух, а прямо надо мной и Синелью в стремительном лёте со звоном рвал шелковистую голубень воздуха бекас» [Воробьев, т. ХХ, с.ХХХ]. Или: «Каждый раз я приносил синюю охапку, и в нашей хате всё время стоял гру-стновато-пряный запах» [Воробьев, т. ХХ, с.ХХХ]. Ещё одна цитата из рас-сказа «Синель»: «Вот и все события моего ясного дня. Но я помню цвет и ощущаю запах его...» [Воробьев, т. ХХ, с.ХХХ].
У  И.А. Бунина в «Антоновских яблоках» читаем: «И вот ещё запахи: в саду – костёр, и крепко тянет душистым дымом вишнёвых сучьев»; «Вой-дёшь в дом и прежде всего услышишь запах яблок, а потом уже другие: ста-рой мебели красного дерева, сушеного липового цвета...»; «Славно пахнут эти, похожие на церковные требники книги своей пожелтевшей, толстой шершавой бумагой!» [Бунин, с.ХХХ] .
Как и Бунин, наполняет Воробьёв запахами и свой рассказ «Седой то-поль». Но это запахи, если так можно сказать, остро социальные – это запахи  фашистского плена, человеческого страдания, горя, унижения, болезней и голода. «Прямо на Климова в разбитое окно текла утренняя прохлада, и от этого ощутимей был запах кислой прели шинелей, прогорклой крысоедины, и противно-сладковатая вонь чьих-то незаживающих ран» [Воробьев, т. 3, с.271]. Даже запахи природы в том мире зла и несвободы горьковаты; свежи для Воробьёва только запахи с воли: «кора пахла горьковато-остро и чисто, – весной и лугом» [Воробьев, т. ХХ, с.ХХХ]. Так описание природы в мире вселенского зла (концлагеря «Долина смерти») приобретает у Воробьёва со-циальный характер.
Знаток творчества И.А.Бунина П.А.Николаев на примере словосочета-ния «осенняя свежеть» так писал о многозначности бунинских определений: «Осеняя свежесть. Обычное словосочетание, но для Бунина оно многознач-но: осень – время полного созревания, свежесть – физическое здоровье. Пло-доносящая, здоровая жизнь – вот высшее земное благо, – такова эстетическая и, по сути, философская программа писателя» [Николаев, с.11].
У К.Д. Воробьёва в «Синели» цвета времени детства – это гармонич-ные цвета жизни: зелёный, синий, жёлтый (солнечный) и даже красный («красивый»): «глаза цвели синелью» (синими васильками), «огненный сноп одуванчиков» (сочетание красного и желтого), «полыхает красный платок Синели», «красные ленты в её косах», «жёлтое крыльцо» (залитое солнечным светом), «голубой мохор её шапки», «огневые головки одуванчиков», «не-стерпимо сине сияли её глаза», «шелковистая голубень воздуха», зелёный» город и «голубые» фонтаны (таким лирический герой представлял себе далё-кий и неведомый ему город, залитый солнцем).
Природа в любом своём состоянии, как и у Бунина, у Воробьёва в мире детства  всегда созвучна чувствам лирического героя: «Каждое утро я просы-пался с какой-то пламенной радостью. Сверкал ли мир светом, было ли пас-мурно, – я знал, что на лугу, у ручья, полыхает красный платок Синели...» [Воробьев, т. ХХ, с.ХХХ]. Есть в тексте рассказа и прилагательное «серый», но этот цвет относится к городу на Донбассе, образ которого не совпал с представлениями деревенского паренька: «Город был действительно боль-шой, но не зелёный, а серый и душный» [Воробьев, т. ХХ, с.ХХХ]. Здесь се-рый – скорее по цвету цемента, унылых стен городских зданий. И ни одного прилагательного «чёрный»! Лишь в конце рассказа, как и у Бунина, мир при-роды темнеет, вторя безрадостным переживаниям лирического героя: «Река была тусклой и казалась тяжёлой, как пласт антрацита» [Воробьев, т. ХХ, с.ХХХ].
Сопричастность автора к описываемым событиям, автобиографичность рассказа делает «Седой тополь» документальной былью. Всё предельно кон-кретно: и время, и место действия. Вот самое начало рассказа-были: «1942 год. Весна. Латвийская станция Саласпилс...» [Воробьев, т. ХХ, с.ХХХ].   Ка-залось бы, в этом рассказе те же цвета, что и в «Синели», но они наполняют-ся новым, зачастую социальным значением, создавая не только полифонию звучания образа, но и мрачный социальный  фон, на котором происходят все события в рассказе. И тут Воробьёв только развивает традицию Бунина – не только одушевлять природу, но и энергичным мазком придавать ей созвуч-ную с общей интонацией повествования социальную направленность. Вот как описывается старый тополь, «попавший» вместе с пленными советскими офицерами за колючую проволоку: «...Его раскидистая крона зеленеет светло и прозрачно, а под ветром с моря тополь напрягается, гудит и листва его ста-новится седой, почти белой» [Воробьев, т. ХХ, с.ХХХ]. В «Долине смерти»  даже зелёная листва тополя седеет, как у человека волосы, – от горя, утрат и болезней.
В «Седом тополе» встречаются  прилагательные «белесый» (пух седого тополя), «чёрный» (эсэсовцы, квадрат в центре лагеря, мёртвая земля), «крас-ный» (но теперь это обрывок телефонного кабеля, которым подвязана каска, служившая котелком для лагерной баланды; вместе с мешком «с жирным чёрным орлом» «красный телефонный кабель» создаёт «унизительное зре-лище нелепой наружности» лейтенанта Сергея Климова, «коротавшего свою двадцать первую весну» [Воробьев, т. ХХ, с.ХХХ]). Прилагательное «серый» (в отличие от описания города в «Синели») здесь символизирует цвет несво-боды шести «тяжких бараков», цвет массы пленных, где боятся выделиться, а хотят только затеряться, слиться с серой массой толпы, чтобы спасти свою жизнь. Жизнь для Воробьёва – это, в основном, цвета мира детства, а чёрный цвет – цвет смерти: «чёрная кобура эсэсовских «вальтеров»,  «чёрные вышки с чёрными эсэсовцами» и «чёрная земля».
Даже яркие «цвета жизни» в «Долине смерти» преломляются и напол-няются новым, чуждым для мира детства социальным смыслом. Прилага-тельное «красный» в контексте «Седого тополя» приобретает зловещий сим-вол войны: «Он задержался, визгливо закричал «Шнель!» и выстрелил мимо, вверх, в горевший красным огнём Марс...» [Воробьев, т. ХХ, с.ХХХ].  Опре-деление «жёлтый» тоже трансформируется: «жёлтая спина» пленного пол-ковника – это неестественный цвет человеческого тела, страдающего в лагере  от голода, холода и болезней. Мир по ту сторону колючей проволоки описан совсем по-другому: «За проволокой иные были запахи, иной трепет звёзд, иные шумы недалёкой станции» [Воробьев, т. ХХ, с.ХХХ]. На лугу, что пе-ред лагерем смерти – «жёлтые гусенята»; жёлтые как символ недавно родив-шейся, молодой жизни.
Таким образом, оба выдающихся русских писателя – И.А. Бунин и К.Д. Воробьёв – остро социальны. Они явно «писатели с историей», для которых, по меткому выражению М. Цветаевой об истинных поэтах, «нет посторонних тем, так как их "я" равно миру». Сближает И.А. Бунина и К.Д. Воробьёва и видение литературного творчества, в основе которого лежат прежде всего их прошлые (собственные!) переживания, и понимание мира детства как нрав-ственного фундамента всей дальнейшей жизни индивида в социуме. К.Д. Во-робьёв принимает и во многом развивает образную систему И.А. Бунина, расставляя в описаниях среды и фоновых картин природы свои «социохудо-жественные» (просите за ужасное «научное словцо») акценты.