Странные люди

БУДИЛЬНИК

Я прочитал рецепт. Он гласил:

«1 фунтовый бифштекс и
 1 пинта горького пива
 каждые 6 часов.
 1 десятимильная прогулка
 ежедневно по утрам.
 1 кровать
 ровно в 11 ч. вечера.
 И не забивать себе голову вещами,
 которых не понимаешь». ДЖЕРОМ К. ДЖЕРОМ

Леве Шаманову лет за сорок. Он хороший товарищ: отзывчивый, веселый и простой, как потертый сапог ОЗК, к тому же – инженер, видимо, с пеленок. Но имеет Лева две странности: его длинный, морковкой, нос всегда чем-то вымазан и любит товарищ попадать в разные истории, ну и нам с ним достается за компанию. Вовка Сапожников не такой, скажет, как выпьет: «Ты чего, Шаман, желуди рыл носом или роды принимал приближено визуально?» Лева не обижается. Улыбнется только и пинка даст по-дружески. Хорошо мне с ними, но бывает иногда шумно в нашей компании.

Вовка Сапожников, несмотря на свою мужскую красоту и первобытную шерстистость, от которой падали все местные Дульцинеи, имел тоже странность не странность, но особенность. Он всегда бросал курить. И делал это по своему методу, который мне казался несколько мазохистским. Купив пачку дорогих сигарет, он ровно в назначенный час, лучше по «Маяку» или Пулковскому меридиану, на шестом «пике», тютелька в тютельку, поджигал сигарету и выкуривал ее до фильтра. Если не попадал в вышеуказанный «пик-пик» по причине отсырения зажигалки или неожиданного шквала Новороссийской боры, дело считалось испорченным вконец. Вынималась еще одна сигарета, выдерживался томительный час и… Наконец-то! Чистая работа! Сигарета зажигалась исключительно точно на последнем сигнале «Маяка». Она также выкуривалась под самый корень, то бишь фильтр, а затем из пачки вынимались оставшиеся дорогие сигареты и уничтожались все без остатка путем ожесточенного раскрошения. Иногда казнь окаянной «травы никоцианы» производилась банально просто, хотя не менее торжественно. Вовка царственно швырял пачку в воды бегущей реки и хохотал сигаретам вслед, как безумный отец Федор, сидящий на кавказском хребте.

Утром можно было наблюдать Вовку, пасущегося на берегу и подбирающего желтые «бычки». Можно было заметить его и у сторожки деда Конфуция, где Вовка униженно клянчил свернуть «козью ногу» из махры, от которой у хозяина в избе вымерли не только тараканы и жена, но и любимый спаниель. Вот такие у меня товарищи. Ничуть не хуже других. О себе я не стану распространяться. Кто в этом мире нормален?..

И вот случилось нам заночевать в некой деревне, где не было ни одного магазина, но имелись пять шинков с самогоном. Приехали под вечер. На лед идти поздно и делать вроде нечего, кроме как спать или «еще чего»… Ну, и решили именно «еще чего»… Хозяина угостили, дядю Мишу. Тот оказался тот еще – пил из литровой кружки. Может, привык из нее молоко цедить, раз корова на дворе? Когда все закончилось, принес старина и своего «пузодера». Попробовали.
– Вы этим грызунов вытравливаете? – интеллигентно поинтересовался Лева.
– Дык, сами пьем, – ответствовал дядя Миша, не морщась опрастывая вторую кружку.

Посидели. Вышли во двор, а там светло, как в Лас-Вегасе. Белотелая Луна подмигивает интимно и вертится вокруг березы, как стриптизерша на шесте. Звезды почему-то скачут, словно блохи с хозяйской фуфайки. Красота неизмеримая! И тут из-за коровника, шлепая подшитыми валенками, вышла Она!.. Царица! Дульцинея!..

– Моя, – двумя ртами улыбнулся дядя Миша, блестя четырьмя глазами. – Дочка, кобыла великовозрастна… Никак замуж не отдам.

От Вовки Сапожникова посыпались неоновые искры, усы встали вверх, а грудь выгнулась, словно питерский разводной мост. И мы с Левой поняли, что только остается или любоваться лунным стриптизом, или идти спать.

– Мужики, – завистливо сказал Лева. – Вставать рано на рыбалку. Нужен будильник.
– Когда есть петух, будильник ни к чему, – пояснил дядя Миша.
Но Лева не поверил и, как настоящий инженер, принялся чего-то мастерить. Он выпросил у хозяина пару дырявых тазов, оставил часы-ходики без гирек, кощунственно похитил с божницы лампадку.
– Когда перегорит вот этот шнур, гирька сорвется и ударит в край этого таза. Он наклонится и, падая, соответственно заденет второй таз. Мертвый проснется, – невнятным шепотом объяснял мне Лева. – И будет это ровно в пять утра. Я все рассчитал. Чики-чики…

Вовка Сапожников куда-то исчез, а нам с Левкой чудилось все, что за перегородкой то ли били кого-то, то ли боролись там. Старая изба качалась и скрипела.

– Вот глупые, разгулялись на ночь. Спали бы, – сказал Лева и заснул. Уснул и я.

… И был взрыв ли, падение метеорита, набег индейцев сиу, приземление НЛО, свершение пророчества Апокалипсиса, короче – громко… Во дворе скакал странный всадник: то ли бурсак на ведьме, то ли Вакула на черте, только почему-то без одежды. Дядя Миша палил в воздух из фузеи образца 1812 года. Лева бился у стены, пытаясь вытащить свой нос из отверстия, проточенного жуком-короедом. Только я был холоден и спокоен. Аккуратно положив на лавку упавшие тазы, я повесил гирьки на ходики, вернул под образа лампадку и посмотрел на свои часы. Было ровно двенадцать часов ночи. Чики-чики…

КАК МЫ СТРОИЛИ ЗЕМЛЯНКУ

Печку мы привезли с собой в багажнике машины. Дальше она уже катилась сама по гладкому льду, подгоняемая крепкими пинками Вовки Сапожникова. Первый лед был чист, как щеки Левы Шаманова. Перед рыбалкой он почему-то всегда брился и освежался «Нивеа фо мэн», словно перед интимным rendez-vous или готовясь в последний путь. Вовка же, напротив, обрастал шерстью еще гуще, а освежался только пивом.

Солнце щурилось и подмигивало сквозь драный ветром березняк. Вороны орали во все горло. А вышли из протоки на чистину, и даже Вовка чуть не прослезился. Перед нами лежала непорочно-девственная гладь, залитая солнцем.

Пока дошли до острова, строить что-то основательное было уже поздно, и мы решили соорудить для начала вигвам, как делал когда-то друг степей и прерий Чингачгук-Большой Змей. Вовку Сапожникова оставили на льду: ловить живцов и расставлять жерлицы, а мы с Левой Шамановым занялись стороительством.
Наломали, напилили сухих берез, сволокли их на бугорок и задумались. Поскольку коварный ирокез и гордый команч жили в местах, где оленей и прочего крупнорогатого скота было больше, чем мышей на нашем острове, то естественно, что свое жилье они закутывали в шкуры сиих убиенных животных. Мы же, несчастные дети цивилизации, ограничились тем, что сколотили что-то вроде низких нар на троих, воткнули рядом печку и обнесли все это по кругу кое-как прилаженными жердями, связав их сверху в пучок. Щели позатыкали сухим камышом и чахлым еловым лапником. За неимением шкур обтянули жилье полиэтиленом. Едва закончили с отделочными работами, как в лесу послышался треск.

– Мужики! – еще издали начал орать Вовка. – Щука дуром прет! Одна зацепилась, поднять не могу!

Мы кинулись на лед. Кругом «горели» флажки. Сердце екнуло и провалилось куда-то под мышку. Вот оно, Эль-Дорадо! Давно ждали мы такого щучьего жора.

– Где здоровая? Показывай! – нетерпеливо приплясывает Лева. – Сошла уж, наверное?
– Сидит… Я ее багориком зацепил и к дереву привязал, – самодовольно лыбится Вовка Сапожников.

И точно: торчит багорик из лунки, а от него веревка тянется к палке, вмороженной в лед. Тянем багорик – не подается. Лева упал на колени, торопливо разгреб руками ледяную крошку и заглянул в лунку.

– Так это же бревно!..
– Не может быть! – не верит Вовка. – Она шевелилась…
– Шевелилась-шевелилась, «чайник»! Сам посмотри!

Смотрит Вовка Сапожников, потом – я. Внизу, колыхаясь на багре, висит суковатая коряга, позеленевшая от старости. Бросаем эту жерлицу и бежим к остальным, где алеют поднятые флажки. На тройниках бьются насаженные Вовкой здоровенные окуни, размотавшие леску на катушках. Они неохотно отрываются от дна. Некоторые захлестнулись за топляки. Только леску резать.

После многозначительного молчания Лева Шаманов наконец спрашивает:
 
– Это у тебя что, живцы?
– Живцы, – невинно отвечает Вовка, ероша шерсть на ухмыляющейся морде.
– На американского маскинонга ориентировался или на песчаного долбоноса?
– Так на щуку, – машинально отвечает Вовка, а потом взрывается: – А я знаю, какой живец нужен? Может быть, я вообще жерлицами первый раз ловлю. Чего клевало, то и ставил.
– Ты же говорил, что не одну собаку на этом деле съел…
– Говорил-говорил…
– А рыба мерная, – задумчиво смотрит Лева на Вовкиных окуней. – Утром на блесну попробуем. Кстати, эти живцы, как ты их называешь, флажки и подняли.

Вигвам наш оказался в смысле ночлега – полный «фиг вам», как выражался известный Шарик из Простоквашино. Печка давилась дровами и вместо жара душила нас едким дымом. Инженер Лева, следуя правилам, снабдил буржуйку изнутри гнутым железным листом. Это чтобы тепловые килокалории не вылетали сразу в трубу, а двигались по хитрому ходу в виде буквы «ЗЮ», раскаляя бока печки. Чего, мол, зря небо греть? Но то ли сварщик был с похмелья, то ли тепло с дымом перепутали выход, но вскоре мы были похожи на черных аборигенов Уагадугу, правда, с разницей в климате.

Ночевали мы у костра, сжигая постепенно стены разобранного вигвама. С утра мы отмылись от черноты горячей водой из котелка и принялись копать котлован под землянку, по очереди дежуря у жерлиц. Щука брала вяло. К полудню было лишь четыре подъема. Попались две щучки, немногим больше килограмма, да окунек с полкило. Блесенку хватали окунишки с ладонь. Удивил Вовка Сапожников. Уйдя на очередное дежурство, он вскоре вернулся с пакетом крупных окуней и щучкой-«карандашом».

– Это не жерличная, – ухмыляется товарищ.
– Руками что ли ловил? – не верит Лева.
– Резинку хватают, словно взбесились, – Вовка достает из кармана крошечного виброхвоста с оторванным хвостом. – На мормышку нацепил в порядке эксперимента. И вот.., – он показывает на кучу рыбы.

Мы лихорадочно роемся в коробках со снастями и бежим на лед.
– А кто копать будет?! – вопит вслед Вовка, но мы делаем вид, что не слышим его, и только ветер свистит в ушах да трещат под ногами сучья.

На льду ходим по лункам и полощем виброхвостов на мормышках. Ни поклевки…
– Обдурил Сапог, – вздыхает Лева. – Надо было динамиту перед рыбалкой накопать. Говорят, клюет безотказно.

Тук! – ударило вдруг по удильнику. Подсекаю и вытаскиваю лишь обрывок лески. У Левы – то же самое.
–  «Щипачи», видать, вышли на охоту. Они и разогнали окуня, – гадает Лева.
– Похоже…

Нам не везет.  Мы с Шамановым и вдвоем не налавливаем столько рыбы, сколько Вовка за полчаса надергал. Возвращаемся и сменяем усталого и злого товарища.
Вечер наполз ветрено и мглисто, с низкими синими тучами, из которых посыпался колкий снег. Алую полоску заката словно сдавило, прижало тяжелым небом, затем и совсем погасла она в клубящемся сумраке. Замигали огоньки дальних деревень. Потянул вдоль проток ровный ночной ветер, шурша сухой поземкой.

Мы, торопясь, мастерим нары в котловане, стены из сухих жердин, перекрытия. Устанавливаем печку, вырвав из нее кое-как злополучный железный лист. (Сварщик точно был с похмелья). Но крышу настелить не успели. Решили временно натянуть полиэтилен, снятый с уже упомянутого вигвама, а трубу выпускаем на стыке двух кусков пленки. Раскочегариваем докрасна «буржуйку» и заваливаемся на нары, с наслаждением расправляя гудящие ноги и руки. Тепло, уютно…
– Хорошо-то как, – блеет Лева Шаманов. Вовка хочет чего-то сказать ему, по видимому, в тон Левиной восторженности, так как шерстяная морда его расплывается в довольной улыбке. Но тут слышится треск, и вот мы уже лежим на земле.

– Стойки слабые, – профессионально замечать Лева.
– А кто делал?! – рычит Вовка. – Я тебе говорил, давай дубок запилим, а ты – чики-чики… Двоечник!..

Устраиваемся около печки на березовых жердях. Это все, что осталось от нар. Но рядом с буржуйкой тепло, пышут жаром ее бока, налившиеся мерцающей алостью. И я незаметно засыпаю.

В череде бессвязных отрывочных ведений и мутных образов вдруг возникает сказочно цветной песчаный ландшафт, где разгуливают крутобедрые мулатки цвета кофе. Форма одежды – топлес. А у иных только коралловые ожерелья болтаются на шоколадных грудях шестого номера. На пальмах раскачиваются то ли местные бомжи, то ли мартышки, сбивающие орехи почему-то в форме бутылок. Солнце палит в лазурном небе все сильнее и сильнее. Вот оно раскалилось докрасна, и жар его стал невыносим. Ох!..

Просыпаюсь от жжения в боку. Мой камуфляжный бушлат тлеет и чадит горелой ватой. Выметаюсь из котлована и танцую английскую жигу на своей верхней одежде, как шаман, объевшийся мухоморов. Бушлат шипит, но не сдается. От него валит мерзкий дым. А из котлована доносятся хохот, стоны и рев восхищения верных друзей. Это все мы уже проходили, и со стороны мои пляски выглядят, наверное, довольно забавно. Успокаивает лишь то, что горели мои напарники уже неоднократно, и гореть им, вероятно, и сегодня, поскольку тоже к печке жмутся. Может, и я посмеюсь…

Но судьба распорядилась иначе… Полиэтиленовая крыша, отяжелев от свежего снега, с шумом обрушивается на товарищей, а из-под нее, словно из раздавленной бани, выбрасываются клубы пара вместе с нехорошими словами, междометиями, запятыми, а потом и вместе с моими друзьями, дымящимися и воющими, как китайские петарды…

Серое утро мы встречаем у весело гудящей печки, дым которой уходит прямо в небо, завешанное мутными облаками.

МЕДВЕЖЬЯ БОЛЕЗНЬ

Глухой ночью меня разбудил телефон. Чертыхаясь, снимаю трубку и спросонья слушаю какое-то бессвязное бормотание, мурлыканье с причмокиванием и жаркий шепот. С трудом догадываюсь, что это Вовка Сапожников и явно не первой свежести.
 
– Саня, я за тобой заеду. Собирайся.
– Куда? Ночь на дворе. И как ты за руль сядешь?
– Шамана озадачим. Я ему позвоню.

Выяснилось, что у Вовки накануне случилась беда, а точнее – годовщина свадьбы, какая, он уже не помнит. И, как принято, в этот день собирались в семье Сапожниковых сонмища подруг жены. Все с хорошим аппетитом, свежими новостями и кипучей энергией. От их гулких меццо-сопрано у Вовки обычно случалась мигрень. Он уходил курить на лоджию, но его доставали и там.
«Вовунчик, зайка, да ты животик отпустил! Ну, совсем бегемотик! Пупусик этакий! – трепали его за щеки, тыча в пупок. – Ты только послушай… Знаешь Люську? Ну, эта, которая с Сережкой развелась? Да знаешь-знаешь! А Сережка ведь совсем  охамел… Только он зря с Наташкой…Да ты послушай, что расскажу… Симпатяга…»

Его трепали, тыкали, прижимались, рассказывали про Танек, Валек, Наташек и т.д. и т.п. Жена делали круглые глаза и ревновала. Вовка притворялся пьяным и уходил спать. Но его поднимали с постели. Он, чувствуя, что может кого-нибудь убить, действительно напивался в дым и спал уже, где придется.

– Саня, спаси! – не шутя молил Вовка. – Эти пьяные курицы проснутся и совсем замучают.! Поехали на озеро, отдохнем. Я уже собран.
– Так тебя искать будут.
– Это ничего, я записку оставил.

Озеро было бело и пустынно. В эту пору здесь редко можно было встретить рыболова. Только драные на гону волки злобно щерились в ельниках, да кружил над нами старый ворон, кося глазом на рыбацкие ящики, из которых доносился до него запах теплых котлет, сала и хлеба. Вовку тянуло в глушь, и я понимал товарища, хотя понимал и то, что среди зимы на этом лесном озере ничего не поймать, кроме разве что окунишек с ладонь.

Почти на самой середине озера моя лыжа утыкается в лосиный череп, присыпанный свежим снегом. Разгребаем снег и обнаруживаем разбросанные кости, дочиста обглоданные крепкими зубами.

– Это кто его? – интересуется Вовка.
– Волки. Загнали на лед. Их здесь сейчас немеряно развелось. Может, поскользнулся или ногу сломал, провалился в старую лунку. Тут его и сожрали.
– Мужики, а если и нас так? – спрашивает Сапожников.
– Запросто, – скалится Лева Шаманов. – Эх, Сапог, сидел бы сейчас с женщинами, в тепле. Селедку бы «под шубой» трескал с водочкой. А у них юбки короткие… Можно было бы и налево сходить. Ты дамам нравишься. Чего тебя понесло к холодной лунке? Лучше бы у теплой грелся…

Глядя на Вовкино поскучневшее лицо, мне показалось, что эти разумные мысли впрямь промелькнули в его голове.

Зимний день короток. Едва мы успели надергать десятка три окуньков, как пора было идти готовить ночлег. Недалеко от берега чернел  балаганчик без крыши. Сложен он был попросту: четыре стены со входом, нары по бокам, а в центре – очаг. Построили его местные люди, приходящие сюда по весне колоть острогой и стрелять икряную щуку на разлившейся речушке.

Наломали мы с запасом сухой ольхи, распилили, накололи дровишек из сосновой сухостоины, положили на ночь в очаг два полусырых березовых бревна, чтобы не сразу прогорели, и завалились на нары, пригревшись у костра. Вовка достал «беленькую», реквизированную у женщин, нарезали сало с чесночком, колбаску нашинковали. Даже селедка «под шубой» была на столе. Сапожников и ее умыкнул, привезя в банке-ведерке из-под майонеза, правда, уже в перемешанном виде.
– Еще сделают, курицы. Все равно только трещат. Голова от них болит.

– Так она у тебя от другого болит, – посмеивается Лева.
– Это прошло…

Посидели, поговорили, глядя в звездное небо, а потом задремали. Проснулись мы от Вовкиного крика:

– Э-эй! Мужики, кто-то ходит рядом! Шатун, наверное, или волчара матерый!
Мы прислушались. Действительно, неподалеку хрустел снег под чьими-то торопливыми тяжелыми шагами. Костер безнадежно погас. Чтобы его разжечь, надо было нащипать соснового смолья, но Вовка как-то умудрился раздуть холодные угли, подернутые пеплом. Сделал он это настолько быстро, что мы глазам своими не поверили, глядя на его лихую умелость, которой Сапожников никогда не отличался. Он развел такое пожарище, что задымились стены балаганчика, а от нас повалил пар.

– Ты чего, Сапог, крематорий, что ли, решил организовать? Так нам еще рано, – ворчал Лева.
– Ничего-ничего, мужики, – бормотал Вовка. – Тепло костей не ломает.
– Жар костей не ломит, – поправил я.
– Ничего-ничего, мужики, – заклинило Вовку. – Лишь бы светло было. Хрен его знает, кто тут шляется по ночам!
– Это у тебя от водки. Синдром похмелья, алкогольное голодание клеток, глюки, ночной испуг, сдвиг по фазе, – авторитетно перечислил симптомы Шаманов. – Чайку попей с водкой, успокаивает.

Но тут Вовка схватился за живот и быстро засеменил за угол балаганчика, не отходя, впрочем, далеко. Мы с Левой засунули носы под вороты бушлатов.

Всю ночь Вовка, озираясь, палил в костре сушняк и бегал за угол, а мы с Левой Шамановым не вылезали из-под бушлатов.

А утром я надел лыжи и вышел из жилья. Вся поляна рядом с балаганчиком напоминала минное поле. Сторонясь «мин», я обошел бугор и обнаружил лосиные следы. Видимо, ветер был от зверя и он нас каким-то образом не учуял, хотя и несло по округе дымным кострищем. (Следует сказать, что подобный же случай произошел здесь же октябрьской ночью, только у балаганчика топтался медведь-муравьятник. Утром мы нашли его следы и развороченные пни. Наверное, столько сейчас в лесу кострищ и стоянок людей, что и звери привыкают к ним).
Лосиный шаг, судя по следам, был вначале размеренно спокойным, прогулочным. Но потом следы круто повернули в низину, заросшую частым березняком, и дальше уже пошли на махах, чиркая по снегу. Рядом с этими торопливыми следами виднелись россыпи катышей-шариков. По всей видимости, и у лося от Вовкиного крика случилась «медвежья болезнь»…

БОЧКА ЩУК

Занесло нас однажды в самую глушь, в верховья речушки Рутки. Если посмотреть по карте, то селений там – кот чихнул. Испуганно сторонятся друг друга на многие десятки километров. Только штрихи-черточки болотин указаны да зелень непроглядная лесов намалевана. А до Кировской области – всего восемь километров, если напрямую по этим же самым болотинам, где только лешаки в карты дуются с похмелья, и кикиморы с шишигами самогон настаивают на клюкве. За границей у соседей селениями тоже не богато. На всю Кировскую, наверное, столько народу не наберется, сколько толпится в одно китайском городке Чунцине. Но зато не тесно…

А началось все с того, что Вовка Сапожников ворвался со стеклянными глазами и начал вещать громко и смутно:

– Щука бочками!..
– Грузите апельсины бочками? Привет от братьев Карамазовых? Ильф и Петров? – не понял Лева Шаманов.
– Шаман, проснись! Щуку бочками ловят!
– Ты спокойней-спокойней. Способ новый узнал?
– Да нет! – горячился Вовка. –  С командировки товарищ вернулся. Полмесяца был. Работал там и на старице утрами-вечерами железку бросал. Обычную покупную дешевую блесну, безделушку. Но главное не это. Спиннинга у него не было, так он от руки воду цедил. Как камень швырял. А рыба дуром на крючок вешалась. Когда за ним на машине заехали, бочку засоленной щуки грузить пришлось!
– Не свистит твой товарищ?
– Сам видел и рыбу, и снасть! – клянется Вовка Сапожников.

Совещание было недолгим. Отпуска у всех. Жены мельтешат перед глазами с утра до вечера, политработу проводят с распиловкой черепной коробки. Мол, чего это вдруг под мойкой пустые бутылки зазвенели? А в то, что барабашка-домовичок в квартире завелся, не верят. Женское мышление, никакой фантазии…

И понесло нас куда глаза глядят. И места не знали и дороги – одно направление. Выгрузились в лесном поселке и спрашиваем Вовку:

– А теперь куда?
– Туда, – уверенно машет Сапожников куда-то в сторону чапыжника.
– Идти-то далеко?
– Да нет, товарищ говорил, рукой подать…

Потом только определили по карте расстояние по той же упомянутой прямой. Чуть ли не в двадцать восемь километров растянулась эта самая прямая, чтоб ей, извилистой, пусто было!

На пышущей жаром песчаной дороге загорали ящерицы, удивленные глухари, давно, очевидно, не видавшие человека, лениво взлетали за пятьдесят шагов, а потом крутили куриными головами с придорожных сосен. Совсем рядом «чуфыкали» тетерева, перепутавшие лето с весной. Раза два дорогу пересекал многозначительный след, и Вовка удивлялся:

– Что это за здоровый мужик тут шляется, ягоды что ли собирает босиком?
–  Этот мужик тебя вот сейчас обойдет, за сосной встанет и башку – р-раз! Оторвет, короче, с кишками вместе, как у мухи открутит. Ты чего, медвежьего следа не видел что ли?

Вовка притерся ближе к нам и шел теперь, заглядывая за каждую сосну. Двигались вначале бодро. Но с каждым километром в рюкзак словно подкладывали по кирпичу. Комар лютовал и жег потные лица, мошка лезла в глаза. Над всей этой сволочью «мессерами» барражировали слепни, тоже норовя под шумок урвать свой гран-кусок хлеба, то бишь рюмку-другую нашей крови. В миражах плыли то стакан ледяного пива, то минералка, шипящая и плюющаяся пузырьками, то струя простой воды из-под крана. Теплая бурда, что плескалась в наших флягах, водой называться не имела права. Сосны качались и кружили по обочинам хороводы, в каждое плечо вонзили по финскому ножу, ноги тряслись, словно в огненной самбе, а в тупой голове щелкал метроном.

И чудилось ли нам в этом бреду, но раздавался вроде бы в чаще долгий мучительно-яростный рев. Вскоре все уже слышали его и не могли сослаться на индивидуально сползающую «крышу».

– Это кто, мужики? – на глазах позеленел Сапожников.
– Знать бы, – Лева Шаманов задумчиво сплюнул на Вовкин сапог. – На медведя вроде не похоже, да и чего бы ему сейчас орать? Сытый, скотина… Это, мужики, лось, наверное, взбесился. Ближе к осени нет страшнее зверя, чем лось на гону. Все беды от баб…
– Так не осень же еще, – уговаривал Сапожников, вглядываясь в чащобник.
– Ну и что, не осень, – рассудительно настаивал Шаман. – Тебе ведь тоже не только весной хочется. Это, может быть, местный гиперсексуал. Вот и озверел не вовремя.
– А делать чего?
– Так только на дерево…

Вовка уже карабкался на ближайшую сосну, как из-за поворота показалась обыкновенная корова с грустными глазами. За ней – другая, меланхолично жующая то ли осоку, то ли «Орбит» без сахара…

Еще километров через десять из болотины вышел лесной мужичок  и попросил закурить, буднично, словно у пивной забегаловки, а не посреди дикого леса.
– Слышь, дед, а чего это у вас коровы шляются по лесу без пастуха? – поинтересовался Лева Шаманов, протягивая сигарету.

– А зачем пастух? – вопросом на вопрос ответствовал местный лешак.
– Так звери же вокруг, задерут животину.
– Нет, не задерут, остерегутся, – философски дымил сигаретиной дед. – У них договор с нами. Знают, что, если нагадят, то расстрел выйдет без суда и следствия. А коровы у нас сами пасутся, где хотят, там и бродят. Ну, подоиться, конечно, забегают иногда, а потом – снова в лес. Одичали совсем. Зимой дома живут, но ревут, заразы, словно лоси, а то и по-медвежьи заухают. Бывает, и по-тетеревиному запоют. Наслушались тут, сволочи. Спать не дают.
– Ну и фантазия у тебя, мужик, – не выдержал Вовка Сапожников.
– Чего фантазия, так и живем. С волками только договориться не можем по зиме. Тощают они вконец, какой уж тут договор. Коровы-то ладно, в хлеву, а вот пойдешь к братану в другой конец деревни, опохмелиться, глянь, а у него во дворе уже эти шарятся. Заходи, мол, щас поужинаем, чем бог послал, улыбаются клыками. Веньку Егорова прямо у сортира сожрали, даже ширинку застегнуть не успел. Ходили потом разбираться с ними, конечно, а то ведь – беспредел.
– Стрелку забили? – догадался Лева Шаманов. – Как у братков?
– Да, забили, голов, наверное, десять забили, не считая подранков. Но все равно без ружья к братану не хожу. Главное, до него добраться. А обратно уже никто не тронет, не подойдет. Самогон больно крепкий у братана, снег на лету тает, если дыхнуть, – пояснил лесной мужичок и, попросив сигарету впрок, исчез бесшумно в буреломе, словно и не было его.

На место выбрались к полуночи. Глазастая Луна горела в маленькой речушке, стиснутой травянистыми берегами. На стремнине, словно черные волосы, тянулись по течению водоросли. Ушастый филин хохотал на кривой сухостоине, и ему глухо, словно из преисподней, отзывалась выпь. Лишайники свисали со старых елей. Между их ветвей мелькали летучие мыши.

Мы продирались сквозь рослый, выше головы, малинник, царапая руки. Сочные ягоды давились на лицах и падали за шиворот. Под ногами трещали сучья.

– Мужики, вы где, мужики-и?! – заорал в стороне Вовка Сапожников. Где-то рухнули кусты, крякнуло под чьими-то шагами гнилое дерево, и кто-то негромко и вопросительно рыкнул неподалеку.

– Да ладно, хватит ваньку-то валять! Я тоже так умею, не испугаете! – деланно весело отозвался Вовка.
– Сапожников, это не мы! – зашипел Лева Шаманов, прижимаясь к земле, но Вовка не слышал его. Он дурашливо мычал, ревел, выл, изображая то ли свихнувшуюся гиену, то ли пьяного орангутанга. На эти вопли рядом снова кто-то вопросительно кашлянул, а затем в малиннике раздался долгий рев, от которого, кажется, пригнулись кусты. Но громче заревел Вовка…

– А-а, у-у! – страшно неслось в ночи. Гудел лес, с вековых дубов облетали желуди, с неба сыпались звезды, а сквозь малинник продирался испуганный до смерти медведь, удирая от Сапожникова.

Вовку мы нашли на реке. Он сидел на гладкой, словно свеча, липе.
– Ты как туда забрался, придурок? – спросил Лева Шаманов.
– Н-не знаю, – проблеял Вовка. –  Мужики, снимите, пожалуйста.
– Снимите-снимите, – ворчал Лева. – Нас перепугал, медведя до инфаркта довел. Тебя еще «Гринпис» достанет за издевательство над животными…

Утром мы ловили рыбу. Ее было удивительно много. Ерши, уклейки, сорожки с палец, окунишки, ельцы весело трепали червей и беспрестанно топили поплавок; срывались с крючка и тут же набрасывались на червя, словно пираньи. Этой наглой шандрапы можно было поймать тонну, но крупнее ладони рыбы не было. Щука чихать хотела на все блесны, включая «железку» легендарного Вовкиного товарища. На всех мы изловили одну лишь шалую щучку-травянку со впалым брюхом, выскочившую на осоку за ельцом на крючке. Лева давно уже нехорошо посматривал на Сапожникова.

– Ну, где твоя бочка щук? – наконец не выдержал он.
– Дык, зубы, наверное, меняет щука, – с видом знатока определил Вовка, заглядывая в пасть травянке.
– Как бы потом тебе зубы не пришлось менять…

Набив рюкзаки потенциальными шпротами, мы двинулись в обратный путь. Выяснилось, что не так далеко от реки проходила железная дорога. Вовка Сапожников припомнил это с испугу, что придется по малиннику возвращаться. Искали дорогу, наверное, бы долго, но комары помогли. Придали ускорение…
Здешний комар оказался мохнат, сочен, длинноног, хитер и лют исключительно, особенно после прошедшего дождя. Комары выли над нами, сбиваясь в эскадрильи, втыкали свои хоботки, пробивая самый плотный брезент, а от мази только зло веселели. Они догоняли нас даже бегущих, срываясь в пике, и снова били, словно ястребы жирных ленивых куропаток.

Так, перебежками спасаясь от комаров, мы и набрели на эту самую железную дорогу, уходящую в неведомую даль.

Поезд – техника элегантная и романтическая.  «Красная стрела» там, Рига – Москва… Пылает закат на горизонте, отражаясь в горячих рельсах. В купе пахнет крутыми яйцами и вчерашней курицей, охваченной интересной бледностью. Бренчит стакан в подстаканнике, чокаясь с квадратной бутылкой, а зеленоволосая попутчица испуганно натягивает юбку на круглые колени. На верхней полке свистит носом соловей-разбойник. От его носков пахнет сыром-камамбером. А колеса – тук-тук, тук-тук…

Наш экспресс напоминал скорее фашистский эшелон, идущий по разобранным партизанами рельсам. Его мотало из стороны в сторону, как Вовку Сапожникова с похмелья. Поезд весь трясся, подпрыгивал, кашлял и, похоже, собирался на пенсию.

– Доедем? – тревожился Лева Шаманов.
– А куда мы денемся? Еще не так доезжали, – зевал сосед по вагонной лавке. – Он, бывало, раз в неделю обязательно с рельсов сойдет. Ничего, домкратами и ломиками подопрем, поднимем и дальше едем. Иногда и технику пришлют, когда этот мотовоз совсем уж в землю зароется.
– Успокоил…

Оказалось, что ехать нам было не менее ста километров, а поезд, похоже, никуда не торопился. В этой тряске и качке прошло полдня. За окнами струилось жаркое марево, с нас лил пот, а соседи по купе начали почему-то подозрительно принюхиваться и потихоньку разбредаться по вагону. Мы кинулись к рюкзакам. Там медленно, но катастрофически верно протухала наша щука, единственная из сказочной, так и не пойманной бочки щук…