Танец Айседоры Дункан

Есенин, хороший поэт и плохой любовник в одном лице, слегка пошатываясь, подходит к сидящим женщинам и плюхается на диван рядом с Айседорой.

    – Ну что, как у вас тут? Вздоры да уморы – бабьи разговоры? – насмешливо спрашивает он Ирину. – Жалуется на меня? А вы уши развесили? Так! Так! А лучше бы она сплясала. Любопытно, занятно она пляшет. Спляши, Айседора! – обращается он уже не к Ирине, а к ней. – Спляши, слышь!

Он резким движением сдёргивает с её плеч длинный шарф и протягивает ей:
    – Ну, allez! Go on! Валяй!

В языкознании он почти корифей. На его понукания русская женщина вполне могла бы сказать: «А ты на меня не нукай, не запряг ещё…!». Но здесь иностранка, танцовщица по профессии…Она не любит Есенина, но побаивается. А может быть, и любит. Любовь зла…

Она, вся по птичьи встрепенувшись, растерянно смотрит на него.

Купеческие амбиции овладевают крестьянским сыном. Надо показать гостям, кто здесь хозяин и поставить на место танцовщицу. Кто платит, тот и заказывает танец.

    – Пляши! – Уже не просит, а приказывает он. – Айда! Живо! Allez!

И он начинает наяривать на гармонике.

Она встаёт. Неужели она будет танцевать перед этой полупьяной гоп-компанией? И разве можно танцевать под эти ухарские, кабацкие раскаты?

Можно.

Айседора прислушивается к ним, примеряясь к непривычному ритму и входя в образ, потом, кивнув Эсенину, выходит на середину комнаты развязной «сценической» походкой.

Это уже не статуя. Она преобразилась. Теперь она похожа на одну из тех уличных женщин, что «любовь продают за деньги». Медленно движется по кругу, перебирая бёдрами в такт музыке, подбоченясь левой рукой, а правой держа свой длинный шарф, ритмически вздрагивающий под музыку, будто и он участвует в её танце.

В каждом её движении и в ней самой видна тяжёлая, чувственная, вульгарная грация, какая-то бьющая через край, неудержимо влекущая к себе пьянящая женственность
.
Эротический танец для возбуждения подвыпивших мужичков. Нынче девушки в ночных клубах танцуют не хуже Айседоры, да и одёжкой себя не прикрывают. А зачем? Если есть что показать, то надо показать всё, что есть. Пусть мужички облизываются и сверкают очами – искусство возбуждать плоть действует неотразимо. Для того и танцуют.

Но здесь другой замысел...Смотрим дальше...

Темп танца всё ускоряется. Шарф извивается и колышется, и кажется, что он оживает и превращается в апаша . И вот Айседора танцует не с шарфом, а с апашем.

Апаш, как и полагается, сильный, ловкий, грубый хулиган, властвующий над этой уличной женщиной. Он, а не она ведёт этот кабацкий, акробатический танец, властно, с грубой животной страстью подчиняя её себе, то сгибает её до земли, то грубо прижимает к груди, и она всецело подчиняется ему. Он её господин, она его раба. Они кружатся всё быстрей и быстрей…

Но вот его движения становятся менее грубыми. Он уже не сгибает её до земли и как будто теряет власть над ней. Апаш уже не тот, что в начале танца.

Теперь уже не он, а она ведёт танец, всё более и более подчиняя его себе, заставляя его следовать за ней. Выпрямившись, она кружит его ослабевшего и покорного так, как она хочет. И вдруг резким властным движением бросает апаша, сразу превратившегося снова в шарф, на пол и топчет его ногами.

Долой угнетателей!

Музыка сразу обрывается.

Айседора стоит, вся вытянувшись и высоко подняв голову, застыв в торжествующей победоносной позе. Все ли поняли от какой власти она сейчас символически избавилась и кого она растоптала?

Гром восторженных криков и аплодисментов заполняет комнату. Один из членов кувырк-коллегии кидается перед ней на колени.

    – Божественная, дивная Айседора! Мы все недостойны даже ножку вашу целовать. – И он в пьяном упоении целует ковёр под её ногами.

Она не замечает его. Эсенин хмуро смотрит на неё. Лицо его исказилось судорогой. Он понял образный язык танца.

    – Стерва! Это она меня!... – громко отчеканивает он.

Он подходит к столу, уставленному бутылками и яствами. Трясущейся рукой наливает себе шампанское, глотает его залпом и вдруг с перекосившимся, восторженно-яростным лицом бросает со всего размаху стакан о стену.

Звон разбитого стекла, брызжут осколки. Айседора по-детски хлопает в ладоши и смеётся:
    – It’s for good luck! (Это на счастье! – англ.)

Есенин вторит ей лающим смехом:
    – Правильно! В рот тебе гудлака с горохом!...Что же вы черти не пьёте и не поёте: многая лета многолетней Айседоре, тудыть её в качель! Пляшите, пейте, пойте, черти! – кричит он с хриплым надрывом, наполняя стаканы. – И чтобы дым коромыслом, чтобы всё ходуном ходило! Смотрите у меня!

Оцуп берёт Ирину Одоевцеву за локоть:
    – Пора. Ведь вам завтра рано вставать. И вообще пора. Дальнейшего вам видеть не полагается.

Ирина соглашается, но хочет проститься с компанией Есенина.
    – Нет, не надо, незачем, – решает Оцуп. – Начнут уговаривать, не пускать. Просто улизнём. Они и не заметят.

И действительно, никто не заметил, как они вышли.

Они возвращаются домой в такси. Ирина смотрит в окно на спящий ночной тоскливый Берлин. Ей хочется плакать.
    – Бедный Есенин! Мне так жаль его, – восклицает она.

Оцуп успокаивает её как может:
    – Жаль Есенина? Ну, это вы бросьте! Жалеть его абсолютно не за что. Редко кому, как ему, в жизни везёт…Дарованьице у него маленькое, на грош, а он всероссийскую славу, как жар-птицу за хвост поймал, женился, пусть на старой, но всё-таки мировой знаменитости и отправился в турне по Европе и Америке…Лучше пожалейте всех бедных, бездомных эмигрантов и тех, кто в России мучаются, а не счастливчика Есенина…

Он ждёт, что она будет с ним спорить. Она не спорит:
    – Вы правы. Мне всех жалко. Господи, как жестока жизнь, как несчастны люди! Все без исключения. Особенно Есенин и она, Айседора. Ведь и ей очень тяжело…

***
А кому тогда было легко? Да и нынешняя жизнь – разве люди стали добрее и счастливее?
Увы.

                1.07.15