Рассказ. Праведник

Дина Бакулина
ПРАВЕДНИК
(Рассказ из книги Дины Бакулиной "Тринадцатая звезда")

Тимофей Иванович Синицын стоял у окна своей квартиры на третьем этаже и смотрел, как внизу, на улице, его красавица жена Юлечка прощалась со своим новым ухажёром.

Прощание как всегда было бурным и долгим.
 
На этот раз в друзьях ходило лицо кавказской национальности — мужчина высокий, черноволосый и чернобровый, — словом, очень колоритного вида. Прощалась Юлечка с новым возлюбленным как всегда на глазах всего честного народа. Похоже, ей доставляло удовольствие эпатировать публику. Поцелуи при прощаниях, как правило, были страстными, а объятья крепкими. Сцены неизменно впечатляли, как хорошая театральная постановка. Так уж Юлечке нравилось. Не могла она прощаться попросту, без театральных эффектов. Если бы Синицын стоял сейчас не у окна, а находился к Юле поближе, во дворе, то услышал бы ещё и отрывистые, но пламенные речи.

И соседи, присматривающие во дворе за детьми, и старушки, безвылазно сидящие на лавочках, все, казалось, смотрели только на Юлечку. Возлюбленных Юлечка меняла часто, так что рассматривать их, а тем более запоминать, было ни к чему.

К тому же Юлечка была очень красива. Тоненькая, как стебелек, высокая, ноги длинные, головка небольшая, аккуратная, а черты лица нежные. Глаза у Юлечки огромные, карие, а ресницы длиннющие, густые. Волосы чёрные, как смоль, длинные, но не прямые, а расходящиеся от макушки вниз лёгкими волнами. Посмотреть, так просто, куколка! Правда, соседи почему-то выбирали для её характеристики другие слова.

Слово «шалава» казалось Юле слишком глупым, и потому не беспокоило. А вот прозвище «валютная проститутка» категорически не нравилось. В этом прозвище, конечно, было больше злости, чем правды, потому что вела Юля такую бесшабашную жизнь не из-за любви к деньгам, а тем более валюте. Просто натура у неё была такая безбашенная!

Поклонников Юлечка специально не искала, усилий для их привлечения никаких не прилагала. Они сами собой откуда-то появлялись, менялись и никогда не переводились. И было это всё легко и увлекательно. И сама её жизнь казалось ей легкой, безоблачной и невесомой. Да разве же Юлечка виновата, что её угораздило родиться такой красивой и яркой и что она нравится всем, без исключения? Ну, разве что, кроме соседей и родственников мужа. А о них нечего и думать, — что с них возьмёшь?!

И правда, жизнь у Юлечки была безмятежной и весёлой. И жила она со своим «недоделанным Синицыным», — так она его про себя окрестила, — как за каменной стеной, и забот не знала.

Получал он, правда, немного, — ну, так она и навёрстывала недостающее со своими возлюбленными. Правда, её слегка задевал злобный шёпот соседей за спиной, обзывающих её валютной проституткой. Но в этом, как уже говорилось, не было и доли правды. «И не проститутка, и не валютная!» — с достоинством успокаивала она себя.
 
Связей своих Юлечка не только не стеснялась, а наоборот, любила выставлять их напоказ. Ей льстило, что из мужчин мало кто может устоять перед её женским очарованием, а из женщин мало кто может сравниться с ней в красоте. И было это, надо сказать, чистой правдой.
 
А жить с Синицыным её в целом устраивало. Он ей ничем не мешал. Да и не смог бы, даже если б очень захотел!.. Ну а если он ревновал, так ведь это его дело, личное, — сам виноват, надо было на страшиле какой-нибудь жениться, тогда бы и ревновать было бы не к кому. Пусть радуется, что ему вообще такая красавица досталась!

Но на самом деле ни о чём таком Юлечка всерьёз не задумывалась, а просто жила как живётся, да и всё.

Их совместная с Тимофеем пятилетняя дочка Лиза ей тоже, по большому счёту, не мешала. Девочка была красивая, как цветочек, не плакса… Да и видела-то Юлечка её не так уж и часто: по утрам Синицын отводил Лизу в садик, а вечером забирал, спать дочку укладывал рано, — Юлечка же чаще всего возвращалась домой поздно, когда девочка уже спала.
 
В выходные Синицын отвозил маленькую Лизу к бабушке, к своей матери. Мать Синицына была робкой, тихой и безответной. Наверное, характером Синицын уродился в неё.
 
Чувства Синицына Юлечку никогда не интересовали. В своё время она сходу поняла, что Синицын слабовольный, без памяти любящий её дурачок. Ну, а на обиженных и дураках, как известно, воду возят. Пусть радуется, что она вообще домой приходит. Он и радовался, наверное. Что же в действительности чувствовал Синицын, — этого никто сказать, конечно, не смог.
Всем встречным и поперечным было ясно, что Синицын свою шалаву-жену любит. И что любовь эта зла и неотвязна, как болезнь. То была чистая правда: любовь Синицына из обыкновенной давно уже переродилась в злую. Но, как от великой ненависти до любви — один шаг, так и наоборот… И никто не подозревал, что в душе этого смирного по виду человека давно уже родилась и теперь росла, с каждым днём набирая силу, глухая, связанная до поры ненависть.
 
Наблюдая за этим примерным мужем и отцом, все поголовно считали Синицына добрым. Даже чересчур добрым. И по этому поводу мнения разделились: одни причисляли его к разряду добрячков-дурачков, другие считали чуть ли не святым.
 
Сам себя Синицын дурачком не считал. Он хорошо понимал, что совсем запутался в своей неудавшейся семейной жизни, увяз, что называется, по самые уши. Понимал он также, что продолжаться так вечно не может, и что надо искать какой-то выход.
 
Знал Синицын наверняка, что, если он уйдёт от жены, то дочь ему не отдадут ни за что, оставят ребёнка с матерью: Юлечка ведь не пила, матом не ругалась, одевалась опрятно, красиво, ну, разве что немного вызывающе… На швейном производстве она считалась ценным работником, потому что не только умела отлично шить, но и обладала способностью придумывать ходовые модели. Бурная личная жизнь Юли на производительности труда не отражалась, — значит, случись что, характеристику с работы дадут отменную.

Но если Лизу оставят с матерью, — рассуждал Синицын, — то она вырастет такой же, как Юлечка, шалавой!.. С этим Тимофей смириться не мог: ему хотелось воспитать дочь в своём, правильном, духе. Вот потому-то Синицын и терпел свои невзгоды молча — и гордился своим терпением. Но терпеть становилось всё труднее: тайная острая ненависть, накопившаяся в душе, требовала выхода. Однако судьба неожиданно сделала новый поворот.
 
Как-то, не зная, куда от своей беды податься, пошёл Синицын в церковь. Батюшка попался ему сердобольный — отец Исидор. Сам он был не только уважаемым священником, но и хорошим семьянином. С женой своей, матушкой Еленой, жили они душа в душу. Двое их детей — уже взрослые — жили своими семьями, а младшая дочка росла в родительском доме.
 
Выслушав трудную историю Синицына, отец Исидор от всей души пожалел Тимофея. Не жалея времени и сил, он после службы вёл с бедолагой долгие душеспасительные разговоры и снабжал разной православной литературой. Сначала Синицын послушно читал только то, что ему рекомендовал отец Исидор, а вскоре и сам стал искать понравившееся ему книги. Читать-то он читал, конечно, но понимал Тимофей всё прочитанное по-своему.

Синицын и сам давно знал о себе, что он мученик, потому что мучается, живя с женой, которая выставляет его перед всеми на посмешище. Но, чем дальше, тем больше, Тимофей начал понимать, что он не просто мученик, а мученик за идею. А идея, цель, поначалу, у него и впрямь были высокими: не дать дочери вырасти такой же грешницей, как её мать. Ведь кроме него, Тимофея, спасти Лизу от греховного плена никто, конечно, не сможет. И взялся Синицын за дело спасения дочки со всем рвением.

Стал создавать Тимофей для дочери — из самых лучших побуждений — условия более чем спартанские: отдал в худшую в районе школу, чтобы ребенок с младых ногтей привыкал бороться с трудностями; зимой вместо сапог заставлял носить валенки; пищей тоже старался не баловать, — да так, что даже шалава-мать, сжалившись, порой совала дочке тайком ватрушечку или пирожное.

С отцом Исидором Тимофей давно уже советоваться перестал и свои аскетические опыты над ребенком проводил сам, по собственному разумению. Начитавшись самых разных книг и поразмыслив над ними, понял Тимофей, что он теперь и сам не глупее любого батюшки, — а может, даже и поумнее, как знать!.. Да и в церковь Тимофей перестал ходить. Зачем? Он и сам не хуже других всё понимает. Кроме того, советы отца Исидора Тимофею перестали нравиться: батюшка убеждал Синицына относится к дочери и даже жене (вот тебе и раз!) — мягче, со снисхождением. Такие советы шли в разрез с его, Тимофея, планами. Ну, а после того, как отец Исидор позволил себе предположить, что Тимофей впал в непомерную гордыню, рассердился Тимофей на священника окончательно, да и вышел вон из церкви, хлопнув дверью.

Несмотря на все предупреждения батюшки, понял Синицын, что он, может быть, и не спаситель мира — ибо обстоятельства не так сложились, — но всё-таки, спаситель собственной семьи. А это кое-что да значит!

Время шло, Лиза уже давным-давно ходила в школу и училась прилежно. Тем временем, жена родила от одного из своих кавказских друзей мальчика, тёмненького. Тимофей, вопреки ожиданиям, чужого ребенка принял, но принял с каким-то мрачным удовлетворением. Когда он смотрел на мальчика, на лице его, Тимофея, играла странная, тёмная улыбка. Синицын специально решил назвать ребенка не по-русски, Маратом, «чтобы никто не забывался».
 
Юлечка к тому времени начала понемногу успокаиваться, стала кое-что понимать… Поэтому и с именем мальчика безропотно согласилась и вообще смотрела на Тимофея другими глазами.

А Тимофей и в самом деле очень изменился. Он почувствовал свою силу, видел теперь себя не просто обманутым мужем, а человеком с особой миссией, безвинно, но сознательно терпящим за правое дело.
 
Появление в доме чужого ребенка наконец-то заставило жену признать себя виноватой, и значительно увеличило его, Тимофея, власть в семье.
И очень стал Синицын себя уважать. К тому же и работу ему удалось удачно поменять: приятель предложил доходное место в своей фирме. Платить Тимофею стали намного больше, а Юлино пошивочное объединение, наоборот, неожиданно развалилось. Теперь-то Юлечке в полной мере пришлось почувствовать зависи-мость от своего правильного и терпеливого мужа.
 
А поскольку Тимофей никакого отношения к появлению Марата не имел, то и заботиться о мальчике Юле поневоле пришлось самой. А она не умела… Надо было учиться…

Тут и красота Юли как назло стала быстро меркнуть. Бурная её жизнь каким-то непостижимым образом стала отражаться на её лице. Сперва выражение глаз потеряло былую лёгкость и беззаботность, а потом… Кроме того, как назло, после родов обострилась наследственная болезнь почек. Руки, ноги и даже лицо стали сильно пухнуть, особенно по утрам. Юля почувствовала, что пришло время притихнуть, смириться. И вообще, с появлением Марата, что-то в ней как будто хрустнуло, надломилось. Она стала почему-то чаще задумываться о жизни, и стало ей приходить в голову, что должен же быть и в её нелепом существовании, — ну хоть какой-нибудь! — смысл. Чтобы развеять тоску и отогнать от себя странные, непонятные пока мысли, Юля начала даже понемногу читать.

Когда её правильный муж был на работе, положив Марата спать, Юля брала с полки разные книги, — попадались среди них и православные. Книги были хорошие, простые, читать их было интересно… И в какой-то момент осенило Юлю в полной мере: какая же она безнадёжная грешница!.. Стало ей по-настоящему стыдно, да так, что хоть волком вой. И начала Юля часто плакать тайком. Решила она полностью переменить свою жизнь, а вскоре одела длинную юбку, платочек и отправилась в церковь.
 
Первые же попавшиеся соседи, — были это бывшие бухгалтеры, а теперь пенсионерки, Ольга Ивановна и Татьяна Ивановна, — завидев Юлю, попятились.
 
— Смотри! Наша валютная проститутка пошла, — легонько толкнула в бок приятельницу Татьяна Ивановна.
 
— Да не может быть! — поразилась Ольга Ивановна.

— Что это она так вырядилась? Может, на похороны пошла!

— А кто её, шалаву, знает! Ну, ты подумай! Сколько ж Тимофей от неё терпит!

 А тут ещё приблудного ребёнка на своё обеспечение взял.

— Да. И не говори! Достался же этакой шалаве такой золотой мужик!

— Что ты!.. Настоящий праведник!

— Праведник! Одно слово, праведник, — согласно закивала головой Татьяна Ивановна.

Однако личность Юлечки всё равно обсуждать было гораздо интереснее, а потому приятельницы снова вернулись к своей излюбленной теме. Юлечка давно скрылась из виду, а разговор пенсионерок всё не умолкал. Если бы кому-нибудь пришло в голову прислушаться, он бы очень удивился: и откуда только эти дамы всё знают?..

Так Юля тайком от мужа принялась ходить в церковь. Почему тайком? Потому что однажды, узнав, что Юля ходила на исповедь, Тимофей очень рассердился. Побелел даже, ногами затопал!

— Не для таких как ты церкви строили! — немного успокоившись, резко сказал жене Синицын. — Я запрещаю тебе и порог храма переступать!

— А ты почему сам-то в церковь теперь не ходишь? — робко спросила Синицына Юля. Мужа последнее время она откровенно боялась и старалась ему ни в чём не перечить.

— Я сам себе церковь, — значительно, с достоинством сказал Синицын, и на лице его появилось то самое возвышенное выражение, которое последнее время сделалось для него обычным.

Юля промолчала и пошла в ванну плакать. А в церковь она продолжала ходить, тайно. Дочку свою Юля стала жалеть. А Тимофей всё увеличивал нагрузки для ребенка: то разбудив маленькую Лизу в пять утра, заставлял бегать босиком вокруг дома, то пить ледяную воду зимой, то поднимать тяжести. Объяснял он это тем, что хочет, чтобы дочь росла не только физически закалённой, но и по жизни стойкой, выносливой. Всё было бы хорошо, но и Юля, и Лиза, понимали, что это — только красивые слова, а в действительности Синицыну дочь совсем не жалко.

Лиза и в самом деле росла выносливой. Однако отца любить перестала и даже не столько из-за его равнодушия: порой Лизе было больно смотреть, как он обращается с матерью. Юлечку Тимофей ни во что не ставил, при каждом удобном случае попрекал прошлым, слова при этом подбирал самые обидные. Юля хорошо понимала свою вину, поэтому она никогда не оправдывалась, а только плакала. Теперь даже в магазин за хлебом ей приходилось отпрашиваться. Если она на несколько минут из магазина задерживалась, приходилось потом выслушивать долгие, тяжёлые нотации мужа. Сдачу Тимофей высчитывал тщательно, всю до копейки. Заводить подруг Тимофей ей тоже запрещал, все телефонные звонки не только прослушивал, но и вклинивался в разговоры, — поэтому Юле перестали звонить. Точно так же он поступал и с друзьями дочери, — но ей он не всех подряд собеседников запрещал, а выбирал с кем дружить можно. В общем, занимался Тимофей семьёй всерьёз, воспитывал своих женщин неустанно, на самотёк ничего не пускал. Но Лиза была покрепче, безмерной вины за собой не чувствовала, а потому сопротивлялась отцу гораздо сильнее, чем мать. И зачастую сопротивлялась успешно.

Тимофей запретил Лизе заканчивать одиннадцать классов, заставил после девятого идти в ПТУ. Лиза пошла учиться на воспитателя. Правда, потом она тайно от отца всё же поступила в Педагогический институт. Когда Синицын узнал об этом самоуправстве, было уже поздно. Но к тому времени в жизни Синицына появилось нечто, пока неизвестное ни матери, ни дочери. Может, какая-то новая работа, может ещё что… Вопросов Тимофею им задавать не полагалось. Кроме того, они обе только радовались, если Тимофей задерживался на службе, и можно было отдохнуть от его нравоучений. Словом, Синицын тогда был чем-то занят, поэтому из тайного поступления Лизы в институт трагедии делать не стал. Зато решил он Лизу женить на каком-то своём толстом, старом и лысом, но — по словам Тимофея — очень правильном приятеле. Не столь правильном, как сам Тимофей, но всё же. Когда Лиза увидела своего жениха, она чуть не упала в обморок и замуж выходить наотрез отказалась, — да так, что сделать отец с ней ничего не смог.

Марату, которого Юля прижила от другого отца, жилось полегче, потому что Марат Тимофея вообще не интересовал; так что по-настоящему воспитывала мальчика только Лиза. Марат жалел мать и сестру, но он был ещё ребенком и не знал, как им помочь.

Лизе очень хотелось вырваться из мрачного дома. Она тоже, как и мать, тайно от отца, стала посещать церковь. Делала она это потому, что чувствовала себя в церкви очень легко. Особенно усердно молилась Лиза святителю Николаю.
И однажды её мечта осуществилась: тайком от отца, она вышла замуж по любви — за подающего надежды студента-биолога. А тому вскоре предложили работу и возможность проживания в Голландии, — каковой возможностью молодые и воспользовались. Мать и своего брата Марата, Лиза очень скоро умудрилась перевести к себе.

Тимофей такого удара не ожидал. Поучать ему стало не кого, возвышаться не над кем… Коллеги по работе не давались, а от всех своих друзей Синицын и сам давно отказался: не достойны они были его, Тимофея.
Сначала Тимофей неистовствовал и буквально рвал на себе волосы от бессильной ярости. Однако уже через месяц после бегства своего беспутного семейства, Тимофей привёл в свой опустевший дом утешительницу, женщину, во всех отношениях подходящую ему. Они и в правду весьма гармонично смотрелись вместе: просто два сапога — пара.

Звали утешительницу Софией. На пять лет старше Тимофея, полноватая, приземистая, но бойкая, — в Синицыне её всё устраивало: то, что он хорошо получает, что у него большая квартира, и то, что он такой правильный. Она тоже считалась правильной. Это сразу бросалось в глаза. Вид у Софьи был внушительный, взгляд строгий. Тимофей свою утешительницу даже немного побаивался: умела она если что голос повысить, да и за словами в карман не лезла. Оказывается, знали они друг друга давно, — успели присмотреться: встречались тайно уже три года в её малюсенькой комнате в коммуналке. Когда Тимофей уставал сражаться с грехами и несовершенствами собственной семьи, он шёл утешаться к правильной Софии. Она и в самом деле умела его утешить.
Когда Лиза, Юлечка и Марат так подло от него сбежали, Тимофей чуть не наложил на себя руки. София, как всегда вовремя подоспела, утешила. У Тимофея Софье понравилось, и решила она у него дома прочно обосноваться. Прошло ещё месяца два.

Когда Тимофей с Софией выходили из дома соседи не могли на них налюбоваться. Не то чтобы они были красивой парой, — нет, этого не было, конечно, — но очень уж они были друг другу под стать. Шли всегда чинно, не спеша, со всеми здоровались.

— Наконец-то мужик хоть вздохнул свободно! — говорила Ольга Ивановна.

— Да, да, — соглашалась Татьяна Ивановна. — Эта, сразу видно, женщина правильная. Разговаривает чинно так, уважительно.

— Да, да! И не говори! Не то, что его прежняя, шалава! Та, бывало, идёт, глазки опустит, будто скромница, а сама-то! Тьфу!

— И не говори! А куда они уехали-то все, я что-то не поняла?

— Точно не знаю, говорят, в Таиланде сейчас такие публичные дома открыли, так туда всех берут, и малых, и старых. Так вот вроде они туда направились.

— А!.. Ну туда им и дорога! Устал, небось, Тимофей с грешницей-то сражаться. Недаром же говорят: сколько волка не корми, всё равно в лес смотрит! Но он-то заслужил на старости лет спокойную жизнь. Сразу видно, что праведник!

— Ну, конечно, что правда, то правда. Самый настоящий праведник!