Двадцать второе марта рассказ

Ирина Михайлова

Двадцать второе марта
(рассказ)

Они толкаются, смеются, подкалывают друг друга, обмениваются фотографиями с телефонов и смешными видео. Говорят очень громко, гремят посудой – чашками, ложками – кидаются друг в друга овсяными хлопьями – и они рассыпаются по всему полу – обливаются кофе, включают громко музыку. И совершенно не обращают внимания на Сашу.

Он в этом классе недавно – всего 3 месяца - и ни с кем толком не познакомился. Хотя очень старался.
«Да, тяжело ему будет привыкнуть», - сказала про него классный руководитель, когда он пришёл первый раз в эту школу.
«Он у меня неконфликтный, скромный», - ответила за него мама.
«Ну, вы знаете, какие сейчас дети».

Саша стоял рядом, осматривался в пустом ещё классе и хотел спросить - «а какие?» - но не спросил. Ждал, когда уйдёт мама, и он сядет на своё новое место.
Новое место оказалось на первой парте, в компании с хорошистами, но он всё равно чувствовал себя так, как должен чувствовать себя ученик, перешедший в новую школу. И он слышал, как иногда учителя говорили между собой:
«Хороший ученик не придёт посреди года».

И ему казалось, что это говорят про него.
Наверное, поэтому, когда была организована на мартовских каникулах экскурсия в Беларусь, его родители внесли деньги - немалые для них.
И теперь он вместе со всеми, за завтраком, рано утром, далеко от дома, в совершенно другой стране.

- Саш, ты чего, опять уснул? – в него полетел скатанный кусок хлеба и чуть было не попал в лицо.
Он улыбнулся и пожал плечами.
- Да не знаю.
- Чего ты не знаешь? Пошли давай, вон зовут всех.
Саша обернулся – действительно, учителя уже ждали у автобуса, и одноклассники ушли из столовой.
Все стояли хмурые и недовольные. Они приехали вчера поздно ночью, почти не спали, а сегодня рано утром уже надо выезжать на первую экскурсию.
- Как всё непродуманно, - говорили учителя, - надо же отдохнуть денёк. Никто так не делает.

И ругались на ребят за то, что те всю ночь не спали, а болтались по отелю, шумели, мешали всем и никак не укладывались, хотя их пытались успокоить и грозились позвонить родителям. Но здесь роуминг, родители далеко, учителя больше не представляются сильными и страшными – и можно делать то, что нравится. А нравится стучаться во все номера, греметь мебелью, бегать курить на балкон в Сашином номере (балкон был только у него) и потом завалиться спать всем на одну кровать, не раздеваясь и громко смеясь. И Саша бегал вместе с ними – ему хотелось быть как все, ему казалось, что так они его лучше поймут – но на утро он опять сидел один, и никто его не разбудил на завтрак.
- Ехать долго, надо бы покурить на дорожку, - Дима дёрнул Сашу за рукав.
Он опять пожал плечами:
- Не знаю, а где?
- Чего ты ничего не знаешь? Пойдём за остановку, а ты постоишь на стрёме, а то мало ли чего.

Димка – единственный, кто толком общался с Сашей. Димка был дальновидней остальных. Он сразу смекнул, что Саша учится хорошо, сидит на первой парте, а значит дружить с ним выгодно. Можно списать, можно попросить его о какой-нибудь услуге – он, как любой новенький, никогда не откажет. И на свой балкон Саша всех пустил вчера, потому что Дима попросил. И сейчас, пока остальные ребята подтягивались к остановке, Саша стоял рядом и смотрел за учителями.
Народу набралось много. И несколько девчонок тоже.
- Будешь? – Дима протянул Саше сигарету.
- Не, - Саша покачал головой.
- Ну смотри.
Больше Дима не предлагал, сигарета – на вес золота, молча закурил, затем сплюнул на землю. Наверное, так делали в каких-нибудь фильмах. Саше показалось это смешным, он улыбнулся.
 - Ты чего? – заметил его улыбку Дима и напрягся.
- Да нет, ничего, надо идти, зовут уже.
Димка молча докурил, бросил бычок на землю, затоптал подошвой, скомандовал ребятам – и все пошли к автобусу.
В прошлой школе у Саши так не было. В маленьком городе сложно было что-то скрыть, и как не прячься – кто-нибудь увидит. Поэтому никто не прятался. Всё делали в открытую. Он привык к этому – и ему странно было участвовать во всех этих делах.

Сели в автобус. Уже стало потихоньку рассветать. И жизнь началась заново.
Саше всегда нравились первые уроки в школе. Когда только все приходят – и никому нет дела ни до чего, кроме самих себя. Достают свои тетради, учебники, телефоны. И всё, что было сказано и сделано вчера – забыто. И создаётся ощущение, что так можно всегда. Просто прийти и начать с нуля.

Одноклассники рассаживаются – кто с кем общается. Димка и компания заваливаются на последние кресла автобуса – туда, где можно сесть вчетвером. Саша садится один – все остальные уже парами.

Ехать 60 километров. Все достают наушники, телефоны, планшеты, кто-то просит воды, кто-то втихомолку жуёт печенье, привезённое ещё из Москвы.
В автобусе сразу стало очень шумно. Голоса, музыка, звуки сериала у кого-то в планшете, короткие громкие замечания учителей – всё сливалось в один гул, от которого сразу захотелось отгородиться. Саша смотрел в окно – уже стало совсем светло – и город быстро сменился полями, на которых ещё лежал снег.
Глаза сами собой закрывались – но Саша слышал обрывки разговоров.

- А там будут показывать танки или что-то ещё?
- Какие танки?
- Как – какие?
- Ну русские или немецкие? Там же вроде что-то с войной связано.
- С какой войной?
- Ну с той войной.
- Какая тебе разница, какие танки. Ты их всё равно не отличишь.
- Немецкие красивые.
- Ты смотрел «Белого тигра»?
- Это про танк, я смотрел.
- Там немецкий танк, его нельзя было подорвать, никто не мог.
- Да конечно, не мог.
- Не мог! Его все боялись и не могли найти.
- Вообще, при чём здесь танки.
- Немецкие всегда были лучше.
- Но войну-то они не выиграли.
- Ну и что. Могли бы и выиграть. «Белого тигра» так никто и не нашёл.
- Я бы пострелял из танка.
- Ты не качал новую игру? Скинуть тебе?
- Кидай, а что там?
- Ну там игра. Недавно вышла. Находишь мишени, стреляешь. Чем больше находишь – тем больше очков.
- Ну давай.
 - А куда мы вообще едем, кто-нибудь знает?
- А куда мы едем? – это уже громче у учителей. Они сидели на первых креслах, рядом с водителем.
- В Хатынь. Сегодня же двадцать второе марта.
- В Хатынь? А что это? Город?
- А причем здесь двадцать второе марта?
- А почему так далеко?
- А мы скоро вернёмся?
Саша перестал слушать разговоры, он закрывал глаза и думал о танке. Он видел этот фильм – «Белый тигр» - про непобедимый немецкий танк, и ему казалось, когда он щурился от яркого мартовского солнца, что этот танк вот-вот появится в поле, ведь по фильму его так и не нашли. Саша слышал, что в Беларуси были бои – значит, были и танки.
Но когда он открывал глаза, то видел, что никаких танков нет.
- А мы остановимся поесть?
- Тебе лишь бы поесть.
- А что находится в этой Хатыни? Почему мы вообще туда едем?
- Саш, ты не знаешь?
Саша вздрогнул и обернулся. Димка смотрел на него.
- Не знаю. Посмотри в Инете.
- Да не ловит здесь.
 Димка встал, поднёс телефон к самому потолку, потряс его, но Интернет не появился.
- Даже WiFi нет..
- Сядь на место, - скомандовала классная.
И он плюхнулся на сиденье.

Саша смотрел в окно и невольно считал столбы, отмечающие каждый километр пути. Но потом эти столбы сменились бело-мраморными плитами, и тогда кто-то из учителей сказал:
- Скоро приедем.

И действительно, через несколько плит появилась каменная серая надпись: «Хатынь».

Саше стало очень страшно, от неё точно повеяло тишиной, но не спокойной безмятежной тишиной, и даже не мёртвой тишиной, в которой уже нет ничего, а такой, от которой хочется закрыть уши руками, потому что в такой тишине рождается ощущение, что что-то должно произойти, как будто что-то должно вот-вот рвануть.

Саше показалось, что даже автобус стал ехать медленнее. Он обернулся – белые плиты остались позади и тянулись вдоль дороги, сливаясь в единую мраморную стену.

Саша на минуту закрыл глаза, а когда открыл, увидел огромное безлюдное поле в несколько гектаров, на котором ничего не росло - ни одного дерева - и не стояло ни одного дома, и не было ни одного человека.

«Так это и есть Хатынь?» - подумал он.

И вскоре автобус остановился.

Водитель открыл дверь – и все высыпали на улицу, толкая друг друга и мешая пройти.
- А куда мы приехали? Что это? – Димка оглядывался, - что это за место?
Никто ничего не понимал и разочарованно смотрел вокруг.
Рядом с парковкой стояло несколько магазинов – один с мороженым, другой – с сувенирами.

И все сразу бросились к ним.
- Не разбегайтесь, сейчас придёт экскурсовод, - кричали им вслед учителя, но все уже были далеко.
- Смотри, что я нашёл, - Димка радостно показывал магнит, который он купил, - тут мужик какой-то, типа памятник.
Сашка взял магнит и повертел в руках. Это был очень странный магнит, он никогда такие не видел. Красного цвета, как огонь, в форме колокола, а в центре действительно, видимо, какой-то памятник. Старый дед во весь рост с ребёнком на руках.

Саша поморщился – от этого магнита тянуло той же страшной тишиной, какую он почувствовал недавно.
- Смотри, здесь что-то написано по кругу, - заметил Саша и, повертев магнит в руках, прочитал – «вызваленне беларусi ад нямецка-фашысцкiх захопнiкаy».
- Что это значит? – удивился Дима, - здесь что, были какие-то заложники?
- Это не заложники, захопнiкаy – это значит «захватчики». А всё вместе – «освобождение Беларуси от немецко-фашистских захватчиков». Впрочем, заложники здесь действительно были.
- Где? – машинально и одновременно спросили все, кто находился рядом.
- Здесь.
Саша поднял глаза первый и увидел мужчину - немолодого, невысокого, с усталым, словно бы измождённым, лицом, в скромном костюме, в старомодных, даже по Сашиным меркам, очках. Но очень опрятного, в галстуке и начищенных ботинках.
- Где – здесь? – опять машинально спросили все.
- Да здесь, - он развёл руками в стороны, - прямо здесь.

У него был такой тихий спокойный голос, но в этой тишине он казался очень громким, таким, что все, кто находился рядом, невольно прислушивались и затихали. И девчонки с мороженым, и Димка с магнитом, и учителя – все затихали – и как-то само собой собирались около него.

Саша не часто ходил по музеям или разным другим историческим местам и не часто видел экскурсоводов, но этот человек ему показался очень странным и непохожим на других. Он не был с микрофоном, не пытался выглядеть важным, но почему-то именно его сейчас хотелось слушаться даже больше, чем учителей или одноклассников.
- Как это здесь? – спросил Дима, - но ведь здесь ничего нет.
- Это сейчас нет, а когда-то здесь была деревня. Она так и называлась – Хатынь. А сейчас здесь мемориальный комплекс.
- А где? – Димка опять разочарованно оглянулся вокруг себя, - поле одно. Я думал, тут раньше война была, танки будут стоять, оружие всякое. Ничего нет.
Экскурсовод улыбнулся, хотя Саше показалось, что ему совсем не весело.
- Я – директор этого музея, - сказал он, - сейчас всё покажу, вы же для этого приехали. А танков здесь и вправду нет. Тут была другая война.
- А разве может быть другая война? – Дима совсем потерялся, погрустнел и, чтобы отвлечься, подкинул свой сувенир вверх и поймал его, - бред какой-то.
- Есть война – когда люди воюют с двух сторон. А есть война, когда одни воюют, а другие не могут.
- Почему не могут? – Димка никак не мог успокоиться.
- Потому что они обычные люди. И оружия у них нет.
- Но тогда это не война, это по-другому как-то должно называться, - сказал Саша.
Директор ничего не ответил, пошёл вперёд, и все пошли за ним.
И вскоре перед всеми открылся первый памятник. Саша сразу узнал его. Это был тот самый старик, держащий на руках мёртвого ребёнка, изображённый на Димкином магните. Димка это тоже заметил.
- Это же он! – закричал он почему-то радостно, показывая на свой сувенир.
- Да. – Сказал директор, - это он. Этого человека зовут Иосиф Каминский. А мальчик, которого он держит на руках – его сын. Иосиф Каминский – один из трёх жителей деревни, кому удалось выжить в тот день.
- А что с ним произошло?
- Он ещё жив?
- А как называется этот памятник?
Все начали спрашивать одновременно, но директор сделал жест рукой, и всё сразу затихли.
- Памятник называется «Непокорённый человек». Он - символ того, что невозможно сломить человека никакими силами, даже во время той, - он на мгновение замолчал, точно хотел подобрать другое слово, а не то, которое произнёс, - войны.
- А его сын умер? – спросил Саша.
- Да, его сын погиб у него на руках. Деревню, которая здесь раньше находилась, стали окружать фашисты. Они искали партизан – несколько из них были в то время в деревне. Между ними завязался бой, партизаны были убиты, и наедине с фашистами остались только одни жители деревни – в основном, старики, женщины и дети, те, кто не мог воевать, кто оставался жить в своих домах, потому что идти им было просто некуда.
- И что произошло дальше? – спросил кто-то.
И директор обвёл рукой поле. Все огляделись. И только тогда заметили посреди поля несколько обелисков, увенчанных колоколами. К каждому из них вела дорожка.
- Обелиски установлены на месте сгоревших домов.
Тут Саша заметил, что они походили на печные трубы, какие обычно остаются на месте пепелища, когда всё остальное уже сгорело дотла.
- Здесь был пожар? – недоверчиво спросил Дима.
- Да. Пожар. Это произошло 22 марта 1943 года...


. . .

Было очень холодно, хотя уже давно наступила весна. Ноги, мокрые, то и дело проваливаются в рыхлую от не сошедшего ещё снега, болотистую землю. Идти тяжело. Но в голове одна мысль – «не останавливаться». Уже в 12 лет Володя понимает, что нужно бежать. Как можно быстрее и как можно дальше. Движение – это жизнь. В движущуюся цель сложнее попасть, движущийся человек быстрее найдёт дорогу, дом или своих и движущийся человек не замёрзнет. Сейчас это - главное. Поэтому он – худой мальчик в отцовских валенках – бежит по знакомому с детства лесу.
Бежит уже очень давно – ему кажется, будто несколько часов, хотя на самом деле, это обманчиво, и от первых выстрелов, которые он услышал, прошло всего около получаса. И не от деревни, как он думал, а к ней, но не приближаясь, а по кругу, как обезумевший зверь, пугаясь своих же собственных следов.

И нельзя сказать, чтобы он уж очень испугался именно выстрелов. Он слышал их и раньше – много раз – как раз нет, наоборот, выстрелов он не боялся. А испугался он той тишины, которая была перед ними, словно предвещавшая что-то ещё более страшное, чем смерть. Слишком тихо подошли фашисты, слишком быстро взяли в кольцо деревню, слишком бесшумно подъезжали их машины, а может он просто уже давно оглох от этих выстрелов и ничего не слышал.

Володя замер на месте от этой мысли, словно от внезапно удара. Среди деревьев, покрытых, казалось, никогда не стающим снегом, стучало его сердце, так сильно и так громко, что он чуть было не задохнулся от этого ощущения. Он приложил к груди руку и попытался успокоиться. Его ладонь, хоть и без варежек, была очень горячей и словно бы обожглась о промокшую ткань пальто. Но сердце не успокаивалось. Оно билось так отчаянно, точно вот-вот должно остановиться. Володя очень испугался. Мать про него всё время говорила, что он слабый и худой. И сам он часто терял сознание и иногда долго не приходил в себя. Но Володя знал, что упади он сейчас здесь – в лесу – это конец. Если даже не отморозит себе уши или руки, то точно потом заболеет и будет обузой.

«Нужно собраться, - подумал он, - нужно решить, куда идти».

Идти назад в Хатынь – страшно. Каратели так просто не остановятся. Он слышал, что сегодня утром партизаны обстреляли немцев. Видимо, обстреляли сильно и недалеко, раз они так быстро вошли в деревню. Сам Володя видел двух убитых партизан, но их наверняка было гораздо больше – и пока фашисты не найдут всех, не уйдут. Значит, будут обыскивать каждый дом, каждый сарай, каждый куст. Сейчас темнеет поздно, не как зимой – поэтому искать будут долго. Нет, идти назад в Хатынь нельзя. Сейчас она уже наверняка окружена. Да и родители точно спрятались где-нибудь или тоже ушли в лес, как и он.

Идти к шоссе – тоже опасно. Именно туда будут уходить каратели, когда всё закончится. И попадаться им на пути не стоит. Хотя до шоссе очень близко – всего 4 километра – и дойти можно было бы за час с небольшим.
Тогда, куда..? Постояв немного и успокоившись, Володя решил идти в сторону соседней деревни Мокрусь. А там – как получится.

Так и сделал. Отошёл ещё немного вглубь леса – чтобы его не было видно со стороны домов – и пошёл уже не спеша.

Шёл и невольно прислушивался ко всему, что происходило. А происходило непонятное.

Сначала была слышна резкая пулемётная стрельба.

«Наверное, нашли партизан, - подумал Володя, - наверное, уже расстреляли. Значит, скоро уйдут».

Потом всё стихло – и казалось, что и правда ушли.

Володя остановился и посмотрел в сторону своей деревни. Оттуда доносились отдельные крики людей. Он прислушался – это была его, родная, речь, но разобрать, кто кричал и что кричал – он не мог. Затем – снова резкая пальба, уже, видимо, из винтовки, судя по звуку.
Крики прекратились.

И тут он остановился опять, замерев от ужаса и непонимания. Крики, которые он только что слышал и которые оборвались выстрелами – были женские. Совершенно точно не мужские. Да и не стали бы партизаны кричать так истошно. Значит, расстреливали не партизан. Значит, кого-то из своих, из жителей его деревни.
Володя прислонился к дереву, голова кружилась, но он уже не боялся, что упадёт, хотел бежать туда, откуда доносился шум. Он понял, что успел отбежать в итоге всего на каких-нибудь 300 метров – а это значит, примерно 300 шагов до того места, где сейчас происходило что-то страшное. Он прислушался снова. Крики и выстрели, казалось, уже звучали постоянно. Или, может, они звучали в его голове – он уже не понимал. Ему то слышался голос матери, то отца, то какие-то чужие, незнакомые голоса, то его собственный, который говорил ему, что туда идти нельзя, что ничего уже не сделать и нужно дождаться следующего дня.
Он снова прислонился к дереву – и теперь стук его сердца казался ему единственно важным и нужным сейчас звуком.

Володя знал, что каратели убивали не только партизан и иногда сжигали дома и целые деревни, но он не мог поверить и никак не мог представить, что они сожгут его дом или его деревню, или убьют кого-то, кого он знал лично. Или его самого.
И теперь ему мерещилось, что ничего этого нет, что он уже давно лежит в бреду в своём доме, и вот-вот придёт мать и укроет ему ноги, как она делала всегда, когда он болел. А болел он в эту зиму очень много. И это знакомое тепло, тепло от печки, от прикосновений, от жара разливалось сейчас по всему его телу. Это было такое приятное, нестрашное тепло, что от него захотелось спать, и он сполз по дереву и сел на снег. Голова стала очень тяжёлой, точно наполнилась каким-то дурманом – и мысли путались и постоянно возвращались к одному и тому же. Несколько лет назад он в шутку спрятался от мамы в сарае – а она искала его и никак не могла найти, а когда он наконец-то вышел к ней, радуясь своей шутке, она плакала, но не ругала его, а крепко обнимала. И он тогда понял, что сделал что-то совсем не смешное.

А теперь Володя здесь один – и никто его не ищет. Кроме, возможно, тех – других – кого все боялись и ненавидели.

Он вдруг вскочил.

«Я сплю, но спать нельзя. Если спать в лесу – можно не проснуться. Нужно идти».
Он отошёл ещё на несколько метров вправо и вдруг вскрикнул – земля словно бы рухнула под ним – и мальчик упал в яму, неглубокую, какую обычно рыли в лесу, недалеко от деревни, чтобы хранить картошку.

Володя ударился об остаток деревянных досок, которыми, видимо, раньше накрывали эту яму, но не почувствовал ни боли от ушиба, ни испуга. И вдруг заплакал. Громко, во весь голос, как обычно плачут совсем маленькие дети или старики, только плачут от разного. Хотя он, Володя, не плакал никогда. Он всегда был очень молчаливым мальчиком и никогда ничего не требовал, как другие дети. Наверное, сейчас – это был первый раз, когда он плакал, и от этого ему делалось ещё хуже – и он никак не мог остановиться, словно хотел выплакать вместе со всеми людьми, которых он знал, то, что происходило сейчас и с ними, и с ним.
Володя водил руками по яме, словно хотел выбраться, но только собирал вокруг себя грязь и остатки чёрного снега, который забивался теперь всюду – и в валенки, и в карманы пальто, и за шиворот, размазывал снег по лицу, вытирая глаза и теребя волосы.

Потом он обнял колени, прижал их к животу, закрыл глаза и замер.
Из этой ямы он почти ничего не видел, но, перестав плакать в голос, вновь слышал теперь непрекращающуюся стрельбу, крики, смех и какую-то жуткую музыку. Всё это смешалось в единый вой – и он не мог уже разобрать ничьи голоса, даже если бы и прислушался к ним.

Володя совершенно потерялся во времени – и уже не понимал, сколько прошло – час, два, сутки или всего несколько минут. Казалось, что время замерло вместе с ним. И он мог бы просидеть так несколько дней – и даже не заметил бы. Наверное, так время тянется для зверька, попавшего в ловушку. Он вряд ли мечется по яме, но сидит и ждёт, замерев, ожидая своей участи.
Наконец, Володя открыл глаза – и увидел на небе зарево.
«Неужели, уже закат? Неужели я просидел здесь до самого вечера?»
Он приподнялся на локтях и стал всматриваться в небо – Володя никогда не видел такого яркого заката. На минуту даже перехватило дыхание. Всё небо словно бы полыхало, оно было яркое, красное, точно солнце, раскалившись до самого своего предела, взорвалось.

«Какой большой закат, - подумал ещё раз Володя, - слишком большой. Никогда не видел такого. Такого не бывает».

Но вслед за этим гигантским заревом он почувствовал, а затем увидел такой же гигантский дым.

Он валил клубнями, заполняя всё небо, чернея и устремляясь всё выше и выше, куда-то очень высоко – и Володя хотел увидеть – куда, где он заканчивается, куда стремиться и зачем.

И только через несколько минут наконец понял, что это никакой не закат, это горит деревня, из которой он недавно убежал. Его деревня.
«Но если она горит, то где все? Почему они не в лесу? Может быть, они тоже прячутся?»

Он выглянул из ямы и осмотрелся – и вдруг услышал два выстрела совсем рядом с собой. Не такие беспорядочные, какие он слышал со стороны деревни, а другие. Прицельные, какие обычно выстреливают точно, холодные, от которых не успевают вскрикнуть, от которых даже не успевают прикрыть глаза.
И ещё ближе – чужая речь. Но такая знакомая.
. . .
-Noch zwei. Ich hoffe, das w;re alles. 
- Zudringlich ist das. Alle sind total eigensinnig, ist denn so was m;glich?
- Falls wir schneller ihnen erbringen h;tten, so w;re es schon lange vorbei. 
- Wir t;ten sowieso, als ob sie einfach auftauchen . 

Их было двое. Оба в одинаковом, чёрном, с красными, точно огненными, нашивками на рукавах.

Они облокотились на то самое дерево, на которое совсем недавно облокачивался Володя, приставили к нему винтовки и закурили.
Курили сначала молча, сплёвывая на землю, словно устав от тяжёлой работы. Потом вроде нехотя заговорили.
- Kalt , - поёжился один из них и устало сел на камень.
- Warte nur, bald kommt der Sommer. 
- Was ist es f;r ein Sommer, alles nur Schmutz ;berall? -  он пнул сапогом землю, - Warum sollen wir hier bleiben? Mir ist das angestunken.  Wir verplempern einfach die Patronen, - он посмотрел на свою винтовку.
- Schon zwei sind angeschossen. 
 -Und noch eine Menge ist im Walde geblieben. Sie fressen dort blo; Kr;uter und verfaulte Kartoffeln. 
 - Komm, w;rme dich mal! , - засмеялся один, указывая на пожар.
Другой покосился в сторону деревни.
-. Ich will nicht dahin laufen.  Immer so ein Geschrei, sie k;nnen nicht einfach schweigend sterben. Ich hab so ein Gef;hl, als ob ich ein Schwein schlachte. Das sind keine Leute… – oн сплюнул. –Wann werden sie endlich f;r Partisanen keinen Schutz geben! – вдруг закричал он в сторону огня. – Wie viel bleiben noch? 
- Warte , - вдруг один из них схватил другого за рукав и машинально взял винтовку.

Второй обернулся и тоже схватил винтовку.

Совсем рядом с ними, испуганно выглядывая из ямы, сидел мальчик.
- Donnerwetter , - присвистнул один.
- Er scheint von diesem Dorf zu sein.  Was werden wir tun?
- Na klar , - первый вскинул винтовку и нацелился на мальчика.
Мальчик заплакал и вжался в яму как можно глубже. И что-то быстро заговорил по-русски.
- Warte, - второй опустил его винтовку, - er ist ziemlich  klein. 
- Was nun, er soll dort sein. Wei; du, dass alle andere da wie Kerzen brennen!  - закричал он на мальчика. Тот продолжал плакать и что-то бормотать.
- Er sah alles. Er wird erz;hlen .
Они переглянулись.
- Was h;tte der F;hrer sagen? Diese sollen nicht sein. Und Kinder besonderes. 
- Wieso werden sie leben? Wir machen hier alles sauber. Aber er wird leben und erz;hlen, was hier passierte. Diese Partisanen sind zudringlich. Sie werden hier nicht mehr auftauchen. Und wir werden hier nicht mehr durch W;lder laufen.   
Солдат убрал винтовку, бросил окурок в яму. Окурок ударился о мокрую землю и потух.
- Vorw;rts , - скомандовал он.
И они ушли так же внезапно, как и появились.
А мальчик, не поняв ни одного слова, продолжал плакать, пока не услышал сигнал трубы – это значит, что каратели уезжают.

. . .

- И около четырёх часов дня деревня уже была пуста. И только три человека остались в тот день в живых. Один из них – здесь, - директор ещё раз указал на памятник, - а двое других..
Он обернулся, чтобы посмотреть на ребят, но никто ему не отвечал и ничего не спрашивал. Они замерли и к чему-то прислушивались. Где-то словно бы далеко, но на самом деле совсем рядом, били колокола. Он тоже на минуту замолчал, прислушиваясь к ним, словно бы слышал их, как и ребята, первый раз в своей жизни.
- Никак не могу привыкнуть к звону, - сказал он. Он уже не вёл экскурсию, он просто говорил, - сколько хожу здесь – а слышу их каждый раз заново.
Никто из ребят ничего не отвечал.
Звон колоколов раздавался каждые 30 секунд, разрывая тишину.
- А это, - директор показал рукой, - наш вечный огонь.
Все посмотрели туда, куда он указал, но не увидели никакого вечного огня.
Только три невысокие берёзки без листвы. Но всмотревшись, увидели, что вместо четвёртой - пламя.
- Это значит, что каждый четвёртый житель Беларуси погиб, поэтому вместо четвёртой берёзки – огонь. Хатынь – это только одна из деревень, сгоревших вместе со своими жителями. Это и есть другая война.
И все молча смотрели.
Назад ехали уже не так, как сюда. Уставшие и голодные, все сели на свои места тихо и без привычной суеты.
Саша залез в автобус последним – как всегда – и сел у окошка. Рядом с ним неожиданно сел Димка.
- Даа, - протянул он и посмотрел на Сашу, - не выиграли бы немцы войну.
- Ты думаешь? – спросил Саша.
- Я думаю, да, - сказал он уверено, - совершенно точно.
Саша улыбнулся. Ему было приятно, что он сидит не один.
- Слушай, а ты из какого города? – спросил Дима, - расскажешь?






2015 год.