Традиция как Авангард. Традиционализм и модернизм

     Для «дедушки» современного традиционализма Рене Генона принципиальной разницы между Контр-Традицией и Анти-Традицией не существует – они в сущностном отношении едины между собою. И в самом деле, что здесь, что там речь идет о контрапункте по отношению к определенному положительному тренду, имя которому – «Традиция». Впрочем, Генон методологически оступился об поставленные им же самим на своем пути грабли. Говоря о «Великой Пародии», как о «духовности наизнанку», он соотносит ее с «контр-традицией», тем самым подчеркивая отсутствие различения, как такового, между анти-традиционной и контр-традиционной парадигмами. Таким образом, псевдо-инициатический тренд «контр-традиции» (в его геноновском понимании, вытекающем из «Царства количества и знамений времени»), по Генону, лишь увенчивает собою отсутствие Традиции, верно понимаемое им, как Анти-Традиция, но не более того.
     Следует четко осознавать, что водораздельная грань между современностью и пост-современностью проходит там, где необходимо произвести различение внутри парадигмы Анти-Традиции между «отрицанием Традиции» и «пародией на Традицию», в качестве промежуточного между ними звена выделив «противодействие Традиции». Но что означает «противодействие Традиции» в условиях, когда она лишь только пародируется, замещаясь ничтожными и жалкими в своих основаниях симулякрами? Разумеется, лишь только «негативистский позитивизм».
     Таковым «негативистским позитивизмом», контрапунктом радикального противодействия вы-ступающим по отношению к оказавшемуся уже в состоянии пост-современности миру, является традиционализм, сущностным определением которого является радикальное действие в условиях отсутствия Традиции, как главенствующей парадигмы. Однако же, Рене Генон на заре вхождения человечества в пост-современную эпоху – закат Кали-Юги – проницательно указал на возможность пародирования Традиции, когда инициатическое сменяется не просто отрицанием, но – что есть самое худшее – пародией на инициацию. Для пущей убедительности Генон ссылается на христианскую эсхатологию, напоминая своему читателю, что противоборствующий Христу Антихрист будет во всем пародировать Его. А худшее из зол то, что, как известно, добром прикидывается.
     Метафизическому (в противоположность теологическому) видению мира свойственно не этическое, а сугубо эстетическое измерение противоборствующих и непримиримых начал добра и зла, как полярных онтологических полюсов. Их абсолютность невозможна ввиду бросающейся в глаза очевидности того факта, что зловредное для одного непременно будет благом для другого, и наоборот. Следовательно, Благо, как онтологический абсолют, просто-напросто немыслимо, а потому представимо лишь как бесконечно возможный, но принципиально не проявляемый платоновский эйдос.
     Добродетель редка, день со днем в целом мире ее не сыщешь. Впрочем, наилучшая из всех возможных коррекций этого бедственного (как представляется человеку с обыденным сознанием) положения мыслима лишь в рамках онтологического равноденствия между собою добродетели и порока, когда они предельно различены между собою, а взаимодействие между индивидами выверено по знаменитой формуле «Каждому – свое». Это и есть парадоксально-ницшеанское «стояние по ту сторону добра и зла», смутившее рассудок толпам ослепших эпигонов гениального безумца, принявшихся замещать отсутствие в мире добродетели решительным утверждением порока. Однако же, таково было сущностное (если угодно, метафизическое) содержание современности, когда повергнувший Бога с небес безумец принимается за утверждение во что бы то ни стало собственного рабского своеволия. Современность – это явление на историческую авансцену обезумевшего раба, торжествующего в угарном экстазе от расправы над собственным господином. Предельное различение между добром и злом сохраняется, с тою лишь разницею, что зло становится эдакой необходимостью, утверждаемой рабской породой новоявленных господ. Для пост-современности же свойственно онтологическая дезориентация во вселенском этическом пространстве, когда добродетель и порок уравниваются по значению между собою, будучи на равных правах поставленными на одну и ту же иерархическую высоту.
     Контр-Традиция никогда бы не дала о себе знать, если бы на место Анти-Традиции не пришла чудовищная в ее логическом довершении Квази-Традиция. Итак, главнейшая методологическая ошибка Рене Генона при критическом разборе «близ грядущей» (на тот момент времени) пост-современности  состоит в уравнивании Авангарда с Симуляцией, противоборствующих между собою. Можно сказать, что Авангард претендует на взятие реванша у вступающей во всю полноту прав господства на данный период времени Симуляции путем реакционного (как бы то ни показалось странным) противодействия ей. Авангард впервые широко заявил о себе в преддверие и после первой мировой войны, когда стоявший на пороге надлом современности давал о себе знать смердящим трудным запахом гуманистических и прогрессистских трендов «цивилизованности, человечности, прогресса». Мировые войны жесточайшим образом обнажили всю иллюзорность этих идеологических установок на возможность современным человечеством достижения всесовершенства без поверженного некогда с недосягаемых олимпийских высот Господа Бога. Следовательно, для того чтобы поддержать гуманистическую скверну с вытекающим из нее прогрессизмом на новом уровне, необходимо было «оживить боженьку», вдохнуть в  мумию дыхание новой жизни. Так, друг за другом последовали «межконфессиональный диалог» пан-экуменического движения, пост-христианская религиозно экзальтированная экзотика «Нового Века», небывалое доселе оживление магии, оккультизма и «прочей (по выражению Виктории Ванюшкиной) дряни» и неоязычества. Современный человек слишком устал от обезбоженной «современности», решившись немного потешиться, поиграв в «архаику».
     Именно на таком фоне Квази-Традиции, как Симуляции, приходит как Авангард Контр-Традиция. Однозначно нигилистическое и негативистское противодействие «Традиции», как Симуляции, как бы то ни показалось странным изначально, сближает между собою традиционализм со множественными элементами, оказывающими активный и решительный отпор новоявленным «модам» и «измам» пост-современного мира. Традиционализм – это духовно и политически выраженный архетип Традиции, проявляющий себя в отсутствие ее как главенствующей парадигмы на данном историческом этапе. Он дает о себе знать уже на изначальном этапе кастового вырождения, когда брамины инволюционируют до уровня безжизненно-бездуховного сословия жрецов, отправляющего пронизанный мертворожденным формализмом пародийный ритуал. С приходом Третьего сословия к власти, когда национально-кшатрийские монархии уходят в небытие, а сами кшатрии, в пору деградации браминов в жречество принявшие на себя функцию «воинов-священников», уходят в глубокое подполье, как «тайная аристократия», жрецы обращаются в примитивных клерикалов, эксплуатирующих в своекорыстных целях обогащения и доминирования культ, как предмет манипуляции Четвертым сословием – массами. Когда исторический блок жречества (Первого сословия) и плутократии (Третьего сословия) устанавливает свою беспрецедентную доминацию над становящимися абсолютно инертными массами (Четвертым сословием), «тайная аристократия», вбирающая в себя платоновские архетипы «философов» (интеллектуалов-нонконформистов) и «воинов» (жертвенных пассионариев), сближается с оказывающимися на обочине «отбросами» (Пятым сословием), выставляющими, в качестве антитезы господствующей Симуляции, парадигму Контр-Традиции, входящей в исторический блок с противодействующей Квази-Традиции аутентичной Традицией «воинов-священников».
     Традиционализм – это до чрезмерности узкая тропа, усеянная терновыми шипами, прохождение по которой доводит отчаявшегося путника, рано или поздно, к заветному сиянию «города, которого нет», как к цели. Это вечный ориентир посреди развалин, где дезориентация неизбежно ведет к отчаянию, а отчаяние логически приводит к плачевному концу физического существования – существования, заброшенного в адскую бездну вопиющей бессмысленности и бесцельности, заслоненной блесками стекол магазинных витрин, сиянием голубых экранов, рекламирующих в принципе не существующую в действительности жизнь подставных лиц, виртуальной реальностью «высоких технологий», подменяющих картезианское «Мыслю – следовательно, существую». Революционный стержень традиционализма имеет критическое, до точки экстремума доведенное метафизическое напряжение. Юлиус Эвола недаром акцентировал свое особое внимание на символе Святого Грааля, как указателя на достижение революционером, действующим посреди развалин современности, того неизбывного в своей благодатной непоколебимости внутреннего уровня экзистенции, что одним только своим наличием может засвидетельствовать о достижении победы. Стяжание метафизической реальности, как победоносного переживания Царствия Небесного в глубине сердца – вот путеводительный указатель для воина в нынешнее время, когда Темный Век, замыкая цикл, имеет своею целью еще большую дезориентацию тех, кто готов бросить последний и решающий вызов онтологическому злу тоталитарной Системы. Так ловко и подбрасывается тренд Симуляции – «Великой Пародии», пародии на «Возрождение», обращение внимания на которую особенно актуально и своевременно для тех из эпигонов традиционализма, кто за прочтением буквы и слепым ее, догматическим принятием к сведению так и не научился практическому ее применению к повседневно меняющимся условиям действительности.
     Ключевое отличие радикала от либерала состоит в том, что, если либерал наблюдает человечество в его изначальном состоянии благостным, а все сопутствующие ему (или определенной, особенно дорогой ему группе людей) неурядицы он ассоциирует с теми или иными, историческими произошедшими «повреждениями» этого состояния, то радикал выносит изначальному человечеству беспощадный вердикт, констатируя историческую предопределенность современного ему бедственного положения вещей, исправить которую можно лишь беспощадным сокрушением той онтологической, замешанной на фундаментальном зле, матрице мироздания, которая именуется Системой. Энциклопедисты находили панацею в «возвращении в Золотой Век», полагая, что изначально свойственное человечеству равенство подлежит восстановлению лишь в том случае, если искусственным благам цивилизации будет предпочтено пребывание на лоне «природы-матери». Просветительская доктрина, базирующаяся на гуманистическом представлении о Человеке-архетипе, как самоценности, реанимировав натуралистический, женственно-материнский в своем генезисе, пантеизм ветхой античности, породила не менее отвратительные максимы об исторически неразрывной прикрепленности индивида к той коллективной общности, к которой он от рождения принадлежит (национализм), и тому географическому ландшафту, который случайностью того же самого факта рождения был отведен ему в «Родину» (патриотизм). Достаточно указания на тот факт, что «Коммунистический Манифест» выступает на фоне программных документов баварских иллюминатов Вейсхаупта их поразительным двойником, затерявшимся во времени и лишь только спустя десятилетия давшим о себе знать, чтобы понять, что подмена марксистским социализмом либералистических «измов» в сущностном отношении ничего не изменила – марксизм, как и предшествующий ему классический либерализм, питается от одной и той же материнской почвы «просветительства». «Интернационализм» взамен «национализма», зато подмена «индивидуализма» «коллективизмом» разрешила основополагающую дилемму либерализма, на которую было обращено внимание Эволой: постулируя самоценность человека, как свободной и полноправной индивидуальности, либерализм обращает эту индивидуальность в атомарную песчинку, растворяющуюся в безбрежном океане прочей, сугубо атомизированной массы, понуждая ее к самоограничению во имя неприкосновенности «прав и свобод» прочих, составляющих общество, индивидов. Марксистский коллективизм в этом отношении оказался честнее и последовательнее, поскольку подтвердил истинность не сформулированной либерализмом  максимы: индивидуальность еще не есть Личность. Итальянские фаши и германские наци пошли по тому же самому порочному пути растворенияиндивидуума в коллективной массе: в фашизме ею стала нация, в нацизме – раса. Отсюда и разделение фашизмом с большевизмом и советизмом тоталитаризма, как якобы в сущностном плане объединяющей их черты.
     Социально-политическая доктрина традиционализма (Генон был слишком олимпийски возвы-шенной персоной, чтобы «опускаться» до подобного рода «низменностей») была разработана Юлиусом Эволой, противопоставившим тоталитаризму «организм» - такой принцип устройства общества и государства, при котором располагающая священным авторитетом духовная элита не принуждает личность к повиновению, но указывает на него, как на путь высшей личностной самореализации, укорененной в осознании ею своего свободного долга. Заметим, что Эвола, в отличие от либералов классически-центристского и лево-марксистского толка, не обольщает приманкой «раскрепощения», но, напротив, утверждает о неизбывности неравенства и подчинения.У Эволы культ государства, как сакраментального, богоустановленного принципа существования социального организма, непротиворечиво уживался с культом Личности. Только свободная Личность, удостаивающаяся свободы, как привилегии, своим недосягаемым духовным уровнем внутреннего и внешнего совершенства, сознает всю глубину традиционного представления о свободе, всегда понимавшейся исключительно через повиновение (для размышления над чем я отвожу читателю свободное от общения со мною время). Ранний Эвола, к великому его сожалению, видел в изначальном учении божественного Галилеянина, еще не затемненном многослойными нагромождениями церковной догматики, идеологию «духовного пролетариата» - антисоциальную доктрину, призванную поколебать римскую государственность нанесением по ней сногсшибательного удара из ближневосточной периферии великой Империи. В самом же деле, учение Иисуса Христа, о котором Он сам говорит, как о «тайне», не антисоциально, но асоциально, поскольку ориентировано на преображение человека, становящегося Личностью – дифференцированным существом, непротиворечивым образом сочетающим в себе божеское и человеческое. Эту сокровенную сущность Христова благовествования проницательно уловил великий Хьюстон Чемберлен (совершенно неправомерно именуемый предтечей нацистского тоталитаризма), который еще до Эволы прославился в 1899 году  своей апологией Личности, как несказанно более высоко стоящего над пресловутой индивидуальностью уровня проявления человеком самого себя. В самом деле, изначальное христианство, ввиду его асоциальности, заключало в себе возможность как его антисоциально-анархического (Петр, Иаков), так и авторитарно-государственнического (Павел, Иоанн) толкования. Но рассуждения о данном предмете лишь еще более отвлекают меня от означенной темы.
     Что же может сблизить традиционалиста с тем же самым типическим леваком? Для этого необходимо произвести краткий исторический экскурс (краткий в пределах мне же самому представляющейся возможности). После второй мировой войны, когда произошел крутой надлом гуманистически-просветительской метапарадигмы, «старые правые» (консерваторы, фаши, наци) и «старые левые» (сталинизм, троцкизм, маоизм) уступили свои места, соответственно, пост-фашизму (неофашизму и неонацизму) и пост-марксизму (неомарксизму), в то время как классические консерваторы взялись за «доработку», будучи инкорпорированными в Систему, допущенных некогда классическими либералами «изъянов», примерив на себя амплуа эдаких «либеральных перевертышей от консерватизма». Внутрисистемному лагерю социал-реформистов и неоконсерваторов стал противостоять внесистемный лагерь размежевавшихся между собою «новых правых» (традиционалистов, наследников политической доктрины эволаизма) и «новых левых» (интеллектуалов-нонконформистов, стремившихся привнести в окостеневший стараниями советских начетчиков-талмудистов классический марксизм дыхание новой жизни посредством апелляции к наследию Троцкого, Мао и классического анархизма). Пост-фашисты оказались вне этого конфронтационного звена, представив собою маргинальное периферийное звено, отпочковавшееся от левацких субкультур (за исключением на достойном уровне проявивших себя в 1950-1970-х годах итальянских ультраправых боевиков, вдохновившихся на борьбу с Системой творческим наследием Эволы). Наиболее радикальные тезисы эволаизма оказались востребованы ультралевой экстремистской волной конца 1960-х годов (к примеру, тезисы об «омассовлении» как советского, так и западного человека; сущностной тождественности друг другу «демократического» американизма и тоталитарного советизма и т.д.). «Новые левые», можно сказать, осуществили кажущееся невозможным еще пару десятилетий тому назад – они дали традиционализму (не в его академически-философском, геноновском, а политическом, эволаистском ответвлении) левое прочтение. Но об этом чуть позже.
     Выше уже говорилось о персоналистическом (не индивидуалистском, а личностном) аспекте мировоззрения Эволы. Можно сказать, что именно персонализм является тем водораздельным камнем, вокруг которого вращается размежевание между традиционализмом и историческим фашизмом, как правой разновидностью либерализма. Нельзя также назвать идеологемы «новых левых» (к примеру, если брать, не совсем еще «ортодоксального», даже по сталинистским меркам, Антонио Грамши, а Герберта Маркузе, признанного «крестного отца» движения, или Ги Де-бора) типически марксистскими, т.е. коллективистскими, поскольку в своей основной политиче-ской сентенции они ориентированы не столько на классовое, сколько на личностное раскрепощение – высвобождение личности из-под оков Системы. Если же взять пост-фашистов, то они так и остаются в лоне типического для исторического фашизма национального или расового коллективизма.
     Об Антонио Грамши следует упомянуть в отдельности. Сегодня разработанная им в «Тюремных тетрадях» (написанных в пору тюремного заключения в годы пребывания у власти Муссолини) «теория культурной гегемонии» активно используется теоретиками «новой правой», причем именно на ее основании общепризнанный мэтр «новых правых» Ален де Бенуа разработал концепцию «метаполитики», ключевым целеполаганием которой является осуществление «культурной революции справа» до того, как произойдет политическая революция. Грамши, рассматривавший себя как «творческий продолжатель дела Маркса-Энгельса-Ленина», полагал, что если за Марксом следует признать заслугу указания на особую значимость фактора производственных сил и производственных отношений, как двигателя истории, то  Ленин, по Грамши, не отменяя Маркса, постулирует равноценность экономическому базису (производственным силам и производственным отношениям) политического фактора надстройки, как направляющей силы революционной борьбы рабочего класса в периферийных и полупериферийных звеньях мирового капитализма. Наряду с политическим фактором надстройки, Грамши выделяет иной, не менее значимый ее сегмент, представленный интеллектуалами, осуществляющими «культурную гегемонию» в обществе. В зависимости от того, каков вектор осуществляемого гегемонами-интеллектуалами идеологического доминирования, определяется ценностная система координат данного общества, предопределяющего его к революции или же, напротив, бесконечно от нее отдаляющего. Грамши не верит в долговечность советской власти в России потому, что она основывается исключительно на принуждении, в то время как духовно-интеллектуальный сегмент надстройки по-прежнему наводнен целым рядом традиционных представлений, которые впоследствии будут ловко оседланы сталинизмом, став предметом его умелого паразитирования в собственных целях. Отсюда и такие причудливые в своей уродливости феномены, как «устряловщина», «национал-большевизм», «сменовеховство», «советский патриотизм» (кстати, предопределившие возможность подъема в современных нам условиях в России умело разогретой официальной пропагандой угарно-хмельной ура-патриотической истерики). По Грамши, политической гегемонии недостаточно – необходима гегемония культурная, которая надломит ценностную базу идеологического доминирования буржуазии в лице господствующих иудео-христианских ценностей. Отсюда и максима «культурной революции», подхваченная всей последующей «новой левой». Совершенно очевидно, что «правое» прочтение Грамши способно бесконечно обогатить методологический инструментарий традиционалиста, действующего в условиях, когда, как говорил Эвола, невозможна никакая политика.
      Но Грамши интересен только как методолог, метод которого можно адаптировать под интеллектуальные запросы специфически правой аудитории, но не более того. Бесконечный интерес представляет собой фигура Ги Дебора – профессионального революционера, интеллектуала-нонконформиста, авангардного режиссера и оригинального, яркого социолога. К сожалению, в вузовских учебниках по социологии вы столкнетесь и с теорией «массового общества» Ортеги-и-Гассета, и с теорией «одномерного человека» Маркузе, но ни слова не встретите о неповторимой концепции Спектакля, принадлежащей перу Ги Дебора и мастерски, нетипично для марксиста-буквоеда с его академически напыщенным сухим стилем изложения, изложенной в книге, так и называющейся – «Общество Спектакля».  Вдумчивый читатель (а таковой категорией людей Господь Бог в последнее время обделил род человеческий, если вообще оставил на свете хоть малую толику настоящих читателей, не слепо усваивающих влагаемое в мозг писателем, но общающихся с ним непосредственно через проникновение в самое нутро его мысли) останется опустошенным после прочтения этой достаточно малообъемной книжицы.
Дебор доводит до экспрессивно выраженной степени метафизической, превосходящей примитивный социологический анализ, остроты тезис Маркса о капиталистическом отчуждении, распространяя его не столько на прибавочный продукт, сколько на сам социум, представляющий собою типическое воплощение Спектакля, Зрелища. Это типическое, трагикомическое в своих основаниях, театральное действо, в котором профанация подлинности достигает того рокового предела, за которым уже не представляется возможным различить сон и реальность. Там, где перед Маркузе, для которого буржуазные масс-медиа являются усовершенствованным способом поддержания «одномерного человека» в кандалах невидимого рабства, встает непроницаемая пелена, Дебор идет дальше, срывая беспощадно все благовидные покровы. Нет, говорит нам бескомпромиссный изобличитель Спектакля, Зрелище тотально и всеобъемлюще; это не только разрекламированная перед вами, изнеженными в потребительском комфорте и самодовольстве овощами, обманчивая картинка в принципе не могущей существовать жизни, напротив, Зрелище и есть отсутствие жизни, как таковой. Зрелище проникает в самую глубину тьмой закупоренных пор вашего низменного, низкого внутреннего существа, алчущего до брендов – муляжей, за поверхностью которых кроется затхлый трупный запах безжизненности буквально во всем, с чем бы вы ни соприкоснулись в безудержной, повседневной сутолочной погоне за обретением уютного местечка в преднамеренно выведенной для вас зоне социального комфорта. Ги Дебор за полвека до нью-эйджевской «Матрицы» сестробратьев Вачовски более отвлеченным, но оттого ничуть не менее правдивым реалистическим языком написал сценарий изо дня в день являющей нам себя Симуляции – грандиозного, механически спроектированного специально под каждого из нас Зрелища, призванного к дезориентации и погублению человеческого духа, оказавшегося посреди железобетонных стен «концентрационной вселенной». Дебор много говорит об обусловленности Спектакля «антагонизмом производительных сил и производственных отношений», но за марксистской буквой этого творения можно прочесть неосознанную самим автором метафизическую глубину послания, адресуемого детям Темного Века. Неповторимая сочность образного языка, выдержанного в строго афористическом стиле, делает Ги Дебора наследником лучших традиций Фридриха Ницше и Рене Генона: от Ницше Дебору явно передалось мастерство литератора, выдерживающего в афоризмах то, чему иные посвящают целые трактаты, от Генона же – наводящая холодный трепет, ужас и необъяснимую вселенскую тоску бесстрастная констатация свершающегося на наших глазах факта.
     К великому сожалению, Дебору довелось разделить участь другого, до него пророчествовавшего «непонятого» - Ницше. За ним так и осталось до сих пор крайне несправедливое клише «мелкобуржуазного мистификатора стихийно-левацкого протеста». Ги Дебор остался наиболее андерграундным теоретиком «новой левой», уступив место иному «мэтру», ставшему иконой целого поколения протестующей молодежи – Герберту Маркузе. Сам Маркузе, ставший предметом леворадикального мифа конца 60-х годов (ловко высмеянного Эволой в работе «Люди и руины»), не причислял себя к «новым левым», отмежевываясь как от них, так и от «ортодоксальных (засевших в советских институтах преподавателей «научного социализма») марксистов-ленинцев». Как мыслитель, Маркузе был одиозно не оригинален. Тезисы о проституировании господствовавшей на Западе системы ценностей, сущностном сходстве в своей тоталитарной репрессивности американизма и советизма, «омассовлении» культуры, общества и человека можно встретить уже у Эволы и целого ряда иных мыслителей, причем правого толка. Неоригинален он и в концептах авангардной культуры и Великого Отказа, кои можно проследить у теоретиков Ситуационистского Интернационала  (возглавлялся он Ги Дебором) и его сторонников (фронтмен британской панк-группы «Секс Пистолз» был ситуационистом). Теперь, что касается «положительной», некритической части его мировоззрения.
     Маркузе в своей фундаментальной работе «Эрос и Цивилизация» полагает, что репрессивный инструментарий Системы поддерживался на протяжении столетий за счет «репрессивной мора-ли» иудео-христианства, подавлявшей и сдерживавшей основной, жизнеутверждающий инстинкт в жизнедеятельности человека – Эрос, который, будучи подавленным, если и выражал себя, то в форме решительной своей противоположности, как «воля к саморазрушению», Танатос. Маркузе утверждает, что стоит человеку раскрепостить свои низменные инстинкты, как они станут сущностным стержнем его плодотворного, творческого самосовершенствования. Замешанные на фрейдизме умствования Маркузе стали катализатором знаменитой «сексуальной революции», призванной снять табу с репрессированной пуританской моралью Запада сексуальности. «Занимайтесь любовью, а не войной», - знаменитый клич «сексуальной революции».  «Сексуальная революция», которая, как предполагалось Маркузе, станет прологом к высвобождению западного человека из-под векового ярма буржуазного морализма, была проворно окучена и оседлана тем же самым культурным буржуазным мейнстримом, в результате чего произошло «омассовление» секса и обращение его в предмет расчетливой цинической торговли. Эротический экстаз жизнелюбивого дионисийства, положенный в основания авангардной культуры, стал предметом коммерческого барыша принадлежащей Капиталу «массовой культуры». Об этом чуть позднее еще будет упомянуто. Если репрессивный морализм Системы низвел секс, как андрогинное сакральное таинство, на уровень недостойной оглашения «тайны», то в одно мгновение оседланная Системой «сексуальная революция» довела профанацию сексуальности до самого предела, осуществив снятие с нее не только метафизического измерения ее, как таинства, но и псевдо-сакрального таинственного покрова. Как сказал Ги Дебор: «Восстание против Спектакля обратилось в сам Спектакль».
     Фундаментальная ошибка Маркузе состояла в том, что «революции сознания», проповедуемой СИ, он противопоставил «эмансипацию подсознания», как якобы творческой детерминанты жизнедеятельности человека. Радикально дионисийские тезисы маркузианства, замешанные на хитросплетениях психоанализа, кажутся на фоне апелляции ситуационизма к авангардной культуре, о необходимости перехода к которой говорил тот же Маркузе, предельно вычурными в своей эпатажности. Безусловно, тошнотворное морализаторство буржуазной Системы, идеологическим аппаратом принуждения в лице школы, семьи и Церкви принуждавшей к исполнению строго предписанной социальной роли, не могло не вызвать ответной реакции целого поколения людей Запада, принадлежавших к т.н. послевоенным «бэби-бумерам». Низведение секса до уровня порочного, «низменного» инстинкта поддержания рода на надлежащем уровне воспроизводства, удостоенного лишь его стыдливо-«целомудренного» сокрытия от чужих глаз, никоим образом не могло быть аннигилировано диаметральной противоположностью его гедонистического культивирования, ловко подхваченного в последующем буржуа в целях личностного обогащения посредством игры на наиболее животной стороне человеческой мотивации. Безусловно, привитая на почву Запада семитическая система этических табу, всесторонне регламентирующих частную жизнь по критерию «чистоплотности-нечистоплотности», обусловила то современное гедонистически-потребительское отношение к сексу, когда сам половой акт уподобляется потреблению стакана воды, созданием вокруг сексуальности моралистского ореола «запретного плода», в ино-сказательной форме ассоциируемого с грехопадением.  Высвобождение (само по себе, разумеется, положительное) от навязанного католической Церковью и пуританской моралью стереотипа сексуальности, как вынужденно используемого несколько раз в жизни средства воспроизводства потомства, с полным исключением аспекта удовольствия в качестве «греховного» , произвело на свет адекватную реакцию «эмансипаторов» и «эмансипантов», доведших до максимума принцип удовольствия, как основную детерминанту всей жизни, с исключением из секса как утилитарно-детородного, так и сакрально-метафизического аспекта, знакомого миру Традиции. В итоге вышло, что половое действо, изначально понимавшееся как андрогинное таинство соединения полов в процессе непосредственно выражаемого через телесность взаимного трансцендентирования своего физического «Я», будучи некогда низведенным до сугубо утилитарных целей воспроизведения на свет потомства, обратилось в эстетически тошнотворную перверсию, ставшую вездесущим и всепроникающим ходовым рекламным брендом. От мелочного морализаторства Система обратилась к решительному утверждению ею же самой некогда порицаемого «аморализма». О печальных плодах «сексуальной революции», думаю, упоминать лишний раз не стоит…
     Кстати говоря, в контексте рассуждений о контр-культуре и Контр-Традиции, как Авангарде, в целом, необходимо особо упомянуть о такой гениальной интуиции теоретиков ситуационизма, каковым стало социологическое понятие «усвоения». Приведу банальный пример. Все знают, кто такой  Эрнесто «Че» Гевара (хотя бы приблизительно), но мало кто скажет, чем конкретно он промышлял и «прославился», но всем мозоль на глаза натерло «брендовое» изображение «команданте» на разного рода ширпотребных футболках. Это лишь частный (и, в целом, достаточно «невинный») пример того, как Система смело, без зазрения совести (если к ней вообще возможно соотнесение данной этической категории) присваивает себе те или иные продукты инокультурной, авангардной среды, обращая в собственное достояние. Мало кто всерьез задумывался над тем, что большинство составляющих сегодня трендов масс-культуры самым беззастенчивым образом позаимствованы Системой из авангардного «подполья», периодически воспроизводящего нечто оригинальное в своем бескомпромиссном стоянии вопреки Системе лишь затем, чтобы она, в насмешку над самим «подпольем», фантасмагорическим, волшебным образом «превращала» в «сокровищницу» мейнстрима, изо дня в день изготавливающего «для лохов» порцию очередной, его зомбирующей, интеллектуальной и нравственной (не в этическом, а психологическом смысле) отравы. 
     Впрочем, распространяется это не только наразного рода культурные, но и радикально-революционные тренды, к числу которых можно отнести: «Красный Май» 1968 года, «свинцовые семидесятые» в Италии, леворадикальный терроризм в Западной Европе, исламский терроризм (Аль-Каида; несколько иное положение дел обстоит с американским «откормышем» ИГ, которое, впрочем, также обращается только лишь в крупнейший медийный бренд современности, наряду с «Че» Геварой), Евромайдан-2014, пророссийский сепаратизм на юго-востоке Украины. Система стремится, во что бы то ни стало, «оседлать» противоборствующие ей тенденции, начинающиеся с высокоблагородных побуждений несгибаемой и неподкупной пассионарности, а заканчивающиеся их самодискредитацией и саморазрушением. И тут же на слуху застревают доносящиеся из глубин минувшего столетия исполненные холодной, сдержанной болью слова Ги Дебора: «Восстание против Спектакля обращается в сам Спектакль»…
     Так, допустим, стараниями «серого кардинала» Кремля Дугина традиционалистский дискурс, некогда бывший ультрамаргинальным, в самой России стал умело приспосабливаться под национально-исторический колорит «старого доброго» черносотенства, «проталкиваясь» в одежонке респектабельного «русского неоконсерватизма», подстраиваемого под вкусы многомиллионной российской публики. Апология квази-националистического партикуляризма в примитивно-сталинистском духе, разумеется, мало чем схожа с эволаистскими дифирамбами имперскому универсализму «Священной Римской Империи», зато сам Эвола на Западе стал уже одним из наиболее «читабельных» в среде «уважающих себя» интеллектуалов, наряду с таким «молотобойцем от философии», как Фридрих Ницше. Традиционалистский дискурс органично вплетается Системой в прокрустово ложе Квази-Традиции, в России даже, с учетом ее предрасполагающей к тому национальной специфики, особенно быстро и плодотворно, пускай и со значительными отклонениями от «изначальной ортодоксии» (географический детерминизм, партикуляризм и т.д.). Цель дугинского «Международного Евразийского Движения» выражена недвусмысленно (впрочем, конечно, несправедливо доверяться человеку, оперирующему ложью, как средством политической мимикрии): «Наша цель состоит не во взятии власти, а во влиянии на власть». Впрочем, как мне думается, целого «международного», да уж тем более «евразийского», движения не нужно – достаточно одного лишь Дугина, умело влагающего «метафизическое измерения» во многообещающие (баранам, разумеется) «валдайские речи» т.н. «национального лидера».
     Сегодня у нас мерилом «традиции» является неприкосновенность статуса РПЦ МП, все более упрочивающего неприкосновенность собственных позиций, как разросшегося до «беспредела» иерократического «государства в государстве» (недаром верховный жрец «суверенной демократии» носит величавое титло «Великого Господина и Отца», почитаясь таковым своими «верноподданными из числа как клира, так и мира). Замечательно! Так вот, отношение защитников «традиции» к «скандальной выходке» Pussy Riot в этом плане показательно. Разумеется, в силу «нежного возраста», меня в свое время не миновала истерия по поводу «взбесившихся маток» вместе с прочим мракобесным идиотизмом. Но стоило мне всмотреться в то, какая конспирологическая шумиха была раздута официальными медиа вокруг проблемы мало кому известной доселе панк-группы, выступившей с политическим перфоманс в «культовом помещении», периодически арендуемом не то мусульманами, не то бизнес-воротилами Москвы под «великосветские вечера», меня словно осенило. Длинной вереницей тянущаяся от тех пор до сего дня волна организованного на общегосударственном уровне пропагандистского идиотизма по «реанимации былого державного величия и восстановлению утраченных некогда духовных скреп» стала постепенно указывать мне к отхожему месту, да и сами «девчонки» изрядно поднадоели. Сама акция политического перфоманса антиклерикального характера, с точки зрения резко критической настроенности к парадигме Квази-Традиции, может быть только одобрена. Иное дело, что сами «девчонки» не преминули возможностью переметнуться «под крылышко» т.н. «мировой прогрессивной общественности», объявившей «смертный бой неповторимой русской духовности». «Девчонки» лишний раз подтвердили истинность тезиса Дебора о свойстве спонтанного восстания против Симуляции об-ращаться в симулякр. Начинание похвальное – окончание до боли противное. Выше уже говори-лось мною, что сущностная и определяющая Квази-Традицию черта – это уравнение профанического и сакрального на одном и том же уровне, в результате чего выступающая на фоне явствен-ной профанации «традиция» обесценивается, оставаясь всего лишь бессодержательным, до убо-гого пошлым симулякром. Квази-Традиция – это транслируемое по медиа рождественское богослужение с предшествующим тому показом «сеанса для взрослых» из пресловутой порно-индустрии. Соединение прежде несоединимого. Метафизическое уравнение добра и зла на од-ном и том же горизонтально выстроенном онтологическом уровне. Все это вызывает протест, порождая за собою волю к сопротивлению. Разумеется, самая главная победа будет осуществлена на невидимом фронте внутри самого себя посредством решительного неприятия всего того, что навязывается тебе, как «норма» и «благо». Самое главное – не упустить Ситуацию, когда за произведенным в сознании творчески активных людей переворотом последует последний, решительный бой с оседлывающим нас «тигром» Системы, принявшимся до последнего скрывать свой дьявольский оскал от нашего усыпленного и дезориентированного миром симулякров взора. Тогда Традиция в полной мере заявит о своих законных правах на существование, прежде проявив себя как Авангард, сокрушающий Симуляцию – Царство Великой Пародии.