Casus Lenin

1.

     Конечно же, я несколько запоздал с написанием своего отзыва, однако же, моя, посвященная феномену Ленина, заметка своею целью преследует не столько критику Дугина, сколько обозначение того непреходящего исторического значения обсуждаемой мною колоссальной, титанической фигуры, обращение к которой вынужденным становится для всякого, кто так или иначе с покорностью вынужден снимать шляпу перед титаническим политическим гением "Ильича", только если идеологические оппоненты уже как почти что век почивающего малорослого титана норовят лишний раз оплевать посвященные ему монументы (тем самым как бы "доказывая" перед ним свою "правоту"), то иные пускаются в прямо противоположную крайность.
     Говоря о Ленине, невольно воспроизводишь в представлении пропагандистский плакат советской эпохи, на котором вооруженный метлой сутуловатый маленький человек в черном пиджачке и сделавшей его всемирно знаменитой кепке, по-хозяйски прогуливаясь по сделавшейся под его ногами незначительных размеров шариком планете, прогоняет разного рода "контрреволюционную шваль" и "антисоветскую сволочь". Довольно забавное зрелище. Тут и карикатурно изображенные попы, упустившие из-под рук доселе изо всех сил удерживаемые в руках кресты, и с паническою трусостью бегущий прочь от преследования метлы "Ильича" царек с плотно давящей ему на голову короной. Что самое характерное, так это то, что сам Ленин, с некоторым доброжелательным и радушным шаржем изображенный на плакате (в случае со Сталиным, да и прочими "вождями" такого и в помине себе представить невозможно!), проделывает свою кропотливую работу по очищению земли от всякого рода "нечисти" с едва уловимою взглядом ребяческою беззаботностью. Казалось бы, что может быть смешного в столь ужасном и кровавом деле, как опустошительная, все сметающая на своем пути революция? Но и здесь большевистские агитаторы не обошлись без доли зловещей, холодящими мурашками по коже пробегающей иронии.
     Да, революция - это темная вдова с отмеченною зловеще-мефистофельской ухмылкой маскою на лице, за которою по холодной щеке катится скупая кровавая слеза...Прежде чем что-либо дать, она изрядно, с избытком, отнимет, обратив в выжженную землю некогда цветущие благоухающими растениями жизни роскошные по своим необъемлемым размахам поля. Зараженная ядом фарисейского гуманизма душонка среднестатистического мелкого буржуа, типического мещанина с интеллигибельными экзистенциальными запросами размером со спичечный коробок, непременно испугается увиденному, по-бабски пуская сопли и истошно причитая о пролитых морях крови на местах, некогда отмеченных признаками жизни. Отсюда и квакерски лицемерные, типически буржуазные и до омерзительного либеральные причитания о воздвигнутом Лениным в кратчайший срок с возглавляемой им "бандой политических авантюристов" тоталитарном кошмаре с подавлением личности за колючей проволокой концентрационных лагерей и у застенков омраченных смрадным трупным запахом темных подвалов ЧК. Ленин - типический анти-гуманист, в котором пренебрежение к Человеку (преднамеренно выделяю с большой бук-вы с целью указания не на эмпирически конкретную человекоподобную обезьяну, а на архетип, Платонову идею), из года в год возраставшее в его еще юной душе с момента казни за покушение на царя старшего брата Александра, настолько поглотило его нутро, что из картинного, поглощенного наивным отроческим романтизмом "игрушечного" мальчика-экстремиста быстро обратило в сделавшегося достоянием истории демиурга античеловеческого кошмара наиболее полного и верного выражения революционного запала, какой когда-либо доводилось видеть трепещущему перед лицом катастрофы человечеству. Для вооружившегося "тайным знанием" марксизма "Ильича" ницшеанские опусы были не более, чем "словесными изрыганиями мелкого буржуа, скучающего по захороненному историей Средневековью", но гениальная фраза Ницше "Человек есть нечто, что подлежит преодолению" для строго марксистского догматика Ленина была, скорее всего, отнюдь не пустым звуком, а максимой прямого революционного действия. Преодолевший в себе "человеческое, слишком человеческое", Ленин намеревался распространить по периферии на весь мир это преодоление человечности в ее чистом выражении через глобальное сотрясение тектонических плит устоявшегося миропорядка, дабы указать им новое местоположение.
     Иронический парадокс: олицетворением этого космического по своей значимости сдвига стал малорослый сутуловатый человек с картавым голоском, на фоне которого сильные мира сего представали столь разительно выделяющимися в своем ничтожестве мелкими блошками, что титанизм Ленина таковым образом становился фактом неоспоримым. И до сих пор, эти блохи, уже после смерти "Ильича", крадучись, тайком, но уверен-но и с нахальным дерзновением подбираются к подножию расставленных ему во множественном, необозримом и не поддающемся исчислению количестве памятников и монументов, дабы взять реванш у до сих пор вызывающего пламенный и неугасимый ressenti-ment мертвеца! Это ли не подтверждение вопиющей актуальности и жизненности казуса Ленина? Я - безусловный и непримиримый идеологический противник марксизма, социализма, коммунизма и большевизма. В то же время, среди правых мною замечается явственно бросающийся в глаза ressentiment, имеющий своими истоками белогвардейскую духовную немощь, сказавшуюся в неспособности примириться с образовавшимся положением дел, при котором пробил час Ленина, но не реставраторов романовской, самодержавной России, по-лакейски и подобострастно услуживших западным демократиям либерально-демократическими пропагандистскими вывесками своих политических программ, оказавшихся бессильными перед лицом социальной программы большевизма, в обмен на снисходительно (а точнее говоря, паскудно) оказанную со стороны держав Антанты военно-техническую и материальную помощь. Бессильная злоба белогвардейщины по отношению к Ленину сегодня получила широкое информационное поле для своего выявления на свет Божий в разного рода по-детски смастеренных клеветнических агитационных жупелах, начиная с "немецкого шпиона", затем продолжая "правнуком еврейского прадеда" и заканчивая "подлым наймитом англосаксонского (читай - еврейского) империалистического капитала", который разлетевшуюся по частям романовскую империю "распродал Западу по концессиям". Арсенал клеветнической пропагандистской лжи у питающих к Ленину не меньшую бессильную злобу либералов составлен из запугивания обывателя "тоталитарным адом", обличения у Ленина "низкой нравственной культуры" и оспаривания его политического гения, которому подбирается "достойная" синонимичная замена - "авантюризм". Впрочем, удивляться ressentiment "неофевралистов" вряд ли стоит: некогда их выдающиеся во всех отношениях (правда, с отрицательным уклоном) предшественники, условно именуемые "февралистами", были до того по-младенчески беспомощны в распоряжении верховной государственной властью, что, подобно Танечке из знаменитого детского стишка, словно мячик, обронили ее затем, чтобы она досталась первейшей среди "несистемной оппозиции" того времени политической силе, коей стала вооружившаяся "апрельскими тезисами" Ленина большевистская партия.
     Однако же, объединение в единый лагерь рьяных "антисоветчиков" правых и либералов в их обоюдной угарной ненависти к "Ильичу" лежит не на исторической поверхности, а в метафизической глубине, ибо Ленин есть архетипическое выражение того невыносимого, нечеловеческого напряжения максималистического революционного радикализма, который может быть свойствен разве что только русскому человеку - "лихому человеку с топором, прогуливающемуся по ледяной пустыне", по словам Победоносцева. Немудрено разве при этом, что либералы всегда и везде оказываются неспособными на поступок безвольными амебами, профессиональное ремесло которых есть слово, а не дело; что же касается правых, то мудрено ли, что сегодня именно они есть та самая, угоднически пресмыкающаяся перед Системой сволочь и шваль, которую некогда с лица земли сметал своею метлою вождь большевистской партии? Сейчас мною не берутся во внимание те маргинальные периферийные отклонения в правой среде, которые своим генезисом имеют разве что лишь до жалкого низкий уровень политической культуры и элементарной образованности - их ненависть как к Ленину, так и к большевизму мотивируется стадным принципом "а лишь бы кого ненавидеть, лишь бы ненависть во мне кипела". Бердяев отмечал, что Ленин и Победоносцев, при их внешней разительной несхожести, были внутренне едины в своем скептическом подходе к человеку, только если Победоносцев, как типический представитель реакции на ладан дышащей Системы, видел исход в принудительном удержании народа под водительством и опекой церковных приходов в унисон с похлестыванием жандармского кнута, то Ленин, предельно отдающий себе отчет о безнадежности старого человека, предполагал возможным перемолоть прежний миропорядок в жерновах глобальной катастрофы, из пепла которой должен был могучим гигантом доселе невиданного совершенства восстать Новый Человек - тот, ради которого и затевается Великая Революция, вне зависимости от того, носительницей какого политического дискурса она является. Реалисты в своем понимании изначально дурной и порочной природы человека, Ленин и Победоносцев были идеалистами в смысле утопического воззрения на будущность воплощения в жизнь их теоретических постулатов. Именно поэтому Ленин отодвигал окончательный переход от старого буржуазного к новому коммунистическому обществу через "диктатуру пролетариата" на неопределенный срок, а Победоносцев, видевший в политической реакции единственную спасительную панацею для погибающего романовского самодержавия, державшегося на подпорках полицейского контроля, бюрократического произвола, фасадно-показной, официально-сервильной "духовности" и тесных внешних связей со "зловещими англосаксами" (особенно в последние годы существования Российской Империи), полагал необходимым ее продление на максимально длительный срок.
     В противоположность Ленину, его условный учитель Маркс верил в изначально добрую природу человека, поэтому по лекалам классического марксизма рабочая революция не должна была олицетворять собою стихию "бунта бессмысленного и беспощадного". О Марксе можно сказать, что он - либерал, стоящий у приготовленной рубить головы угнетателям и эксплуататорам якобинской гильотины. Большевики же, как известно, оказались изощреннее в искусстве революционного террора, заменив публичную казнь на эшафоте негласным расстрелом в подземных подвалах. Прекраснодушные гуманистические толки о "кровожадности" Ленина, якобы вытекающей из его многочисленных телеграмм с требованиями "расстрелять и перевесить" имеют под собою малое достаточное основание. Ленин, прекрасно отдававший себе отчет в том, что "революция не в белых перчатках делается", не находил в кровопролитии предмета эстетического восторга, а его бесчисленные назидания относительно применения тех или иных мер репрессии имели чисто назидательное и побудительное значение. Бердяев был прав, что Ленин не был демиургом террора, хоть и являлся его идейным вдохновителем, обосновывающим необходимость терроризма "революционной целесообразностью". В этом лишний раз сказывается отвратительная для мещанско-обывательского сознания анти-человечность революционного миросозерцания Ленина, недвусмысленно и прямо всем примером проводимого им в России "социалистического эксперимента" показывавшего, что для Революции человек - не цель, но только средство. И опять же, рефреном повторяющееся у меня на слуху ницшеанское "Человек есть то, что должно преодолеть"...
     Я преднамеренно не выступаю адвокатом Ленина уже хотя бы потому, что не нахожу в этом субъективной заинтересованности ввиду идеологических с ним расхождений. Я преднамеренно срываю с его восковой физиономии взлелеянную десятилетиями гадостного номенклатурного "совка" маску "доброго дедушки", дабы насчет него более не оставалось никаких иллюзий. Ленин - совесть каждого радикала, без исключения его идеологической принадлежности. Он - выступающий живым, наглядным примером критерий задавания вектора гнездящегося в сердце радикала императива революционного действия. Исторический Ленин не будет мною принят никогда, но как архетип радикализма он сохранит за собою непреходящее значение живого ориентира пламенного революционного запала даже в том случае, если мракобесы всего мира добьются сноса некогда нагроможденных ему памятников и "перезахоронения" уже давным-давно ничего общего с его телом не имеющей восковой куклы с последующим сносом Мавзолея. Ленину можно оппонировать и идеологически, и политически, но при этом с благосклонностью признания соответствующего ему исторического достоинства снимая шляпу. Идеологически и исторически Ленин близок леваку и чужд правому, но метафизически и архетипически, как миф русского и всемирного радикализма, он может быть бесконечно далек от самого ортодоксального ленинца и приходиться "сродником по духу" для бесконечно далекого от ленинизма правого. В этом парадокс. В этом casus Lenin.

               
2.

     В контексте послереволюционной русской философии принято говорить о Ленине, как о религиозном феномене, что вполне правомерно. Ленинский экзистенциал имел подлинно религиозное, если можно даже сказать мистическое напряжение, особенно, что касается догматической остроты отрицания божественного и противопоставления ему материалистического миросозерцания. В этом он выступил наследником русской радикальной традиции, восходящей своими корнями к фигуре Белинского – нигилистического аскета, с которого Тургеневым был срисован образ Базарова из «Отцов и детей». Всеобъемлющий, пронизывающий все составные части психической структуры тоталитаризм революционно-максималистического, нигилистически-негативистского миросозерцания требовал соответствующей умственной организации. С заядлым упорством отвергшая догматизм церковно-православного учения, русская интеллигенция не могла не заполонить образовавшейся психической пустоты адекватно русским восприятием западноевропейских «передовых» доктрин. Переживание трагического опыта богооставленности мира на фоне вопиющей, в глаза бросающейся несправедливости, составлявшей российскую повседневность, сформировало из русских интеллигентов соответствующий психический тип радикала. Атеизм русских революционных демократов и народников есть продукт не строго научной убежденности в несуществовании трансцендентного начала на почве материалистического эмпиризма, а той, органически присущей русскому человеку, психической организации, для которой максимализм мысли и действия есть своего рода внутренний закон, действующий в соответствии с кьеркегоровским «или-или». Воинственность русского социалистического богоборчества есть воинственность люциферического, гностического толка: объектом восстания становится устоявшийся миропорядок, наличным олицетворением которого становится темный Демиург. Коренное отличие неверия от безбожия состоит в том, что если неверие – это переживание внутреннего опыта богооставленности на сугубо личностном уровне, то богоборчество означает тот же самый опыт, но только уже на уровне онтологии. Первое – искренняя убежденность не то в физической смерти Бога, не то в принципиальной невозможности Его существования по знаменитой эпикурейской формуле «Если Бог не может искоренить зло, то за что тогда Он именуется Богом?» Этот тревожный в жизни каждого из нас вопрос, в конечном счете, заводит на стезю богоборчества, приобретающего значение подлинно религиозного запала, правда, уже со знаком «минус». Ленин – предельно острое и рельефное олицетворение этого запала в достигаемой им квинтэссенции своего последовательного проявления и развития.
     Ленину религия ненавистна во всякой форме, прежде всего как орудие одурманивания эксплуатируемых масс эксплуататорами. Даже такие, казалось бы, невинные философские «забавы», как «богостроительство» Луначарского и Горького, получают со стороны Ленина гневную отповедь за недопустимое отступление от «азбучной истины» марксистского учения. Замещающее Благую Весть «священное писание» дано – труды Маркса и Энгельса. Преследуемую за «одурманивание народа» Церковь заменяет партия, изначально выстроенная по типу религиозного ордена с железной и непререкаемой дисциплиной. Во главе стоит Вождь – харизматик, соединяющий в одном лице мистический авторитет с реальной властью. Этот едва намечавшийся еще при Ленине мотив симулятивной религиозности был чутко уловлен азиатской проницательностью семинариста-недоучки Сталина. Сталинизм, как и советизм, вообще, невозможно понять без ленинизма. Но там, где у Ленина был лишь едва уловимый намек, у Сталина это приобрело значение повседневной общественно-политической и культурной нормы. Острота догматического мировосприятия сквозь призму «единственно верного» марксистского «вероучения» имела две стороны. С одной стороны, мы наблюдаем необходимость предельно централизованной концентрации революционной воли через тоталитаризм соответствующего миросозерцания, которое должно всеохватным образом поглощать всю психическую конституцию ниспровергателя старых устоев. На самом деле, всякий революционер, признает он того или нет, является человеком идеи. Идея, повсеместно и ежеминутно, с известным напряжением вынашиваемая в его голове, становится самою верною подругою его томимого пассионарной страстью сердца. С другой стороны, практическое воплощение в жизнь идеи, сопоставимой с эмпирически конкретным идеалом, как идеей, соотнесенной с понятийным о ней представлением, оборачивается эксцессом рождения очередной несвободы из очага радикального порыва к свободе. Ввиду этого произошла неминуемая трансформация ленинизма и большевизма в сталинизм и советизм, но не потому, что сам ленинизм, по определению, был плох и непригоден, а потому, что заведомо являлся носителем присущей каждому революционному миросозерцанию изначальной порчи – утопизма.
     Выше, в контексте сопоставления Ленина с Победоносцевым, этот самый утопизм упоминался мною, как изъян ленинского миросозерцания. Победоносцев, как законченный тип реакционера, находил в казацкой нагайке, жандармской дубинке и кресте в руках приходского священника единственно спасительные средства для удержания безнадежно порочного в своей сущности старого человека от неминуемого падения в бездну, которое возможно отсрочить, на время, «подмораживанием» той самой «ледяной пустыни», по которой, в поисках анархической вольницы, бродит «лихой человек с топором». Ленин, как типическое олицетворение революционера-максималиста, находил в револьвере в руке палача-чекиста средство преображения доставшегося в управление человеческого материала в социальную организацию нового типа. Оба с искренней, фанатичной убежденностью уповали на насилие, как на верную святыню и последнее прибежище своего отчаянного дела. В этом состоял недочет и главнейшее упущение их видения мира – ставка на насилие, как спасательный круг, предназначенный для вытаскивания на земную поверхность тонущего в болоте «последнего человека». Впрочем, если Победоносцев еще грезил этим вызволением на поверхность из вязкого болота людского несовершенства, то Ленин с известным ницшеанским садизмом приговорил старого человека к неизбежной и исторически предопределенной ему гибели. Однако Победоносцев смотрел в проблему насилия и его соотношения с природой человека гораздо глубже, нежели Ленин. По этому вопросу он доказал свою историческую правоту последовавшим за смертью Ленина опытом Советской власти. Когда ослабевает мистический авторитет верховной власти, поддерживаемый всеобщей убежденностью в спасительности повиновения и иерархии, единственно поддерживающей и защищающей индивидуальную свободу через соответствующее кастовому делению общества распределение наследуемых по рождению прав и преимуществ, то на смену ему приходит авторитет грубой силы, поддерживаемый упругостью бьющей по голове полицейской дубинки. Дабы упредить «лихого человека» от самоуничтожения тем самым топором, которым он вооружается супротив сложившихся устоев общества, необходимо на время заковать его в цепи, перестроив дискредитировавшие себя учреждения через включение в их состав усовершенствованного человека, возвращенного к заветам старины. Такова была положительная программа Победоносцева. Для Ленина наличие за властью авторитета (а уж тем более сакрального, мистического) не признается. Фундаментальное онтологическое зло эксплуатации человека человеком поддерживается властью и иерархией, поэтому власть должна рано или поздно отмереть. Но, прежде чем отмереть, ей необходимо пройти через этап максимального напряжения всех заключенных в ней сил. По данной проблеме выразился метафорически Троцкий, уподобив тоталитарное государство «диктатуры пролетариата» фонарю, который, прежде чем потухнуть, наиболее ярко и выразительно вспыхивает своим пламенем. Ленин убежден, что сопротивление свергнутых эксплуататоров будет не менее упорным, чем сопротивление подавляемых ими некогда трудящихся. Поэтому трудящиеся, взяв власть в свои руки, должны распорядиться ею так, чтобы она когда-нибудь «отмерла» за своею ненужностью. В этом и состоит утопизм ленинизма. Трудящиеся, придя к власти, из пролетариев обращаются в класс профессиональных управленцев, входящих во вкус повседневной политики и управления, от которого они ни за что не откажутся, апеллируя к насилию, как средству ограждения своей власти от всяких на нее посягательств под предлогом «обострения классовой борьбы». Управление объявляемой «общенародной» собственностью побуждает бюрократию, рано или поздно, освободится от ярма коммунистической идеологии, стоящего препятствием на ее пути к перераспределению собственности, некогда отнятой у прежних «эксплуататоров». Западные левые (например, Роза Люксембург) справедливо упрекали Ленина в установлении стоящей над Советами однопартийной диктатуры коммунистов. Без сращения коммунистического партийного и советского управленческого аппарата невозможен бы был политический триумф Сталина, сделавшего ставку на неискушенных в политике управленцев, не имевших ничего общего с революционной романтикой борцов с царизмом. Впоследствии Троцкий, оппонировавший Сталину, некогда защищавший однопартийную диктатуру большевиков, после того, как ему пришлось потесниться на политическом олимпе Страны Советов, вынужденно вооружился тезисами Розы Люксембург, требуя «внутрипартийной» и «рабочей демократии», понимая под последней власть Советов, а не монополизировавших в них места коммунистов. Таким образом, Ленин, объявивший войну одному злу, неизбежно породил иное зло, онтологически схожее с прежним злом. Ленинизм трансформировался в сталинизм – номенклатурно-бюрократический советизм, эволюционировавший впоследствии в неосоветизм, явившийся его законным детищем, сменившим свое поверхностное обличие, подобно змее, меняющей кожу.
     Однако же, Ленин оказался прав перед Победоносцевым в том, что касалось осуществленного им беспощадного срыва масок с симулякров Системы, пародировавших некогда имевшие место быть сакральные социокультурные устои российского общества. Вдохновляемая Победоносцевым реакция была отчаянной попыткой бьющегося в предсмертных конвульсиях безнадежно больного схватиться за жизнь, во что бы то ни стало,удерживаясь за нее до самого последнего мгновения близящегося к концу существования. Победоносцеву, так же, как и Ленину, бросалась в глаза отвратительная фальшь фасадного фона дискредитирующей себя во всех своих повседневных проявлениях Системы. Только они разнились между собою системностью подхода к критическому пересмотру старых устоев.
     Корень этой разницы состоит в различии подходов Ленина и Победоносцева к проблеме человека. Для Ленина человек – социальное животное, являющееся биологическим аналогом производственной машины, поставленной на поток не имеющего конца и края самообслуживания, предназначенного к поддержанию неизношенным «средства ради средства» - способности к производству ради потребления и потреблению ради производства. Путы эксплуатации связывают способность человека организовать свой труд таким образом, чтобы из предмета отчуждения капиталом обратить его в досуг, гарантирующий всесторонний личностный рост. Коммунизм для Ленина – это широкое поле для макси-мально возможного пробуждения к жизни высших творческих способностей человека. Для этого необходимо устремить человека к новым горизонтам своего бесконечного эволюционного становления, начатого человекоподобной обезьяной. Как верно отметил русский исламский мыслитель Гейдар Джемаль, Ленин в этом отношении был космистом, социал-космистом. Нет, он не разделял наяву и открыто космистских утопий мечтателя Федорова и его единомышленников. Но принадлежащая космистам мысль об эволюционном восхождении низшей, инертной, неорганической материи к сверхразумной ноосфере, диктующей Космосу свои собственные законы, возможно, приходилась по душе Ленину. Этой мысли Лениным было придано принципиально новое, оригинальное, социалистическое измерение. Социум, в понимании Ленина, есть темная иррациональная стихия коллективного бессознательного, восходящая к новым высотам своего поступательного эволюционного развития. Ленинская парадигма «привнесения извне социалистического сознания в рабочий класс» по своей этиологии восходит как раз к этому самому представлению. Но далее Ленин бросается в вопиющий и непростительный мыслителю и политическому практику такого масштаба утопизм. Вымуштрованный насилием и принуждением социум приучит себя к самоуправлению через избавление от пут эксплуатации и приобретение надлежащей трудовой и творческой дисциплины. Сугубо материалистическое воззрение на человека диктует Ленину антропологический пессимизм. Ленин не видит в человеке души, лишь неодушевленный автомат, по предустановленной ему программе отрабатывающий в соответствии с заданным алгоритмом механизм работы. Отсюда и утопическое упование на всесилие фактора принуждения. Ленин находит фундаментальное онтологическое зло мироздания в феноменально лежащем на поверхности внешнем его проявлении, с которым только, будучи материалистом по убеждению, он и может иметь дело.
     Иначе все обстоит у Победоносцева. Как и Ленин, он не верит в человека, в его добрую природу. Только если у Ленина все обрисовано через призму наклонности подавления человеком своего ближнего посредством эксплуатации, то у Победоносцева человек - искаженные грехопадением образ и подобие Божие, закованные в подлежащую преодолению "глину". Мотив восстания против «глины», преодоления материи прослеживается и у Ленина, с тою лишь разницей, что у Ленина материя как бы стремится к преодолению самой себя, в то время как у Победоносцева все основывается на опоре на трансцендентное начало. Если у Ленина «первородный грех» человека состоит в склонности к подавлению и эксплуатированию себе подобного, то Победоносцев, как церковный православный христианин, ортодоксально расценивает вину человечества в отпадении от Бога. Более того, как христианин, он не может не понимать, что органически присущая человеку наклонность состоит в центробежной устремленности прочь от божественного и трансцендентного. Ленинское упование на способность материи преодолеть самое себя без наличия внутри нее точки опоры в лице трансцендентного начала, по Победоносцеву, могло быть воспринято не иначе, как самодовольное нахальство потерявшего голову от мании величия атеиста. В этом как раз и кроются глубинные истоки поражения ленинского эксперимента.
     Метафизическое предназначение Революции состоит в схватывании толстозадой гадины обрюзглого человеческого материала и его принудительном, даже ценою крови и слез, устремлении к небесной прародине, от которой он, при первой же попадающейся возможности, норовит мигрировать в тоталитарный концлагерь Сатаны, олицетворяемый современным миром, охваченным духом распада и разложения. Как атеисту-материалисту, Ленину не дано было этого понять. Впрочем, его историческая заслуга состоит в развеивании застывших неподвижно на одном месте и грозным туманом нависших над сгорбленным под их тяжестью человечишкой призрачных сумерек богов, оставшихся править здесь - в мире, где больше нет места трансцендентному, но остались лишь подменяющие подлинность симулякры. В этом смысле негативизм ленинского богоотрицания имел положительное значение. Но, пышущему ненавистью к Достоевскому, как к "охранителю, реакционеру и мракобесу", Ленину не дано было вникнуть в "парадокс Кириллова", во многом послуживший путеводной звездой для последующего поколения "консервативных революционеров". Ницше наиболее глубоко из всех мыслителей проник в метафизический стержень "жертвенного самоубийства" обуянного "светлым безумием", по выражению Юлиуса Эволы, русского мальчишки-инженера, противопоставившего иллюзии Бога, понуждающего его к жизни, свое священное и неоспоримое право на смерть. "Человек только тем и занимался, что на протяжении всей всемирной истории выдумывал Бога, чтобы жить, а потому я обязан первым во всем мире заявить о своем неверии", - вот, что декларирует намеревающийся покончить с собой не из страстного аффекта, как простой смертный, а из идейного побуждения, как античный стоический мудрец, персонаж Достоевского - возможно, центральная фигура в романе "Бесы", наряду с Шатовым. Нет, не Петр Верховенский и Николай Ставрогин стоят в центре зловещей фантасмагории разворачивающейся на страницах этого бессмертного романа. В центре всех перипетий литературного творчества Достоевского стоит напряженный вопрос экзистенциального измерения - вопрос о поиске Бога. Парадоксален момент, когда Шатов, исповедующий Ставрогину свою любовь ко Христу, "Телу Христову" (читай - Церкви), России и ее православию, на прямой вопрос Ставрогина о вере в Бога входит в ступор. Ставрогин, этот изощренный декадент-нигилист с бесконечно женственной интеллигентской душой, подобно европейскому денди вальяжно щеголявший по Петербургу в поисках сладострастных чувственных удовольствий, и в кошмарном сне не снившихся маркизу де Саду, проникает в проблему Бога гораздо глубже Шатова. Для Шатова важнее верить в Христа церковно-православного учения, нежели проникнуться в мистическое таинство богосозерцания, которое, впрочем, закрыто и для темной души Ставрогина, подвигнутой к самоубийству невыносимым внутренним опытом метафизического ада, пройдя через который, словно через чистилище, даже самый темный демон способен взойти к своему изначальному ангельскому состоянию. Если Шатов вызывает ироническую ухмылку и решительное непонимание его бесцельного "юродства Христа ради", то Ставрогин, не заслуживающий восхищения, все-таки возбуждает в глубинах сердца неподдельную по отношению к нему симпатию, компенсирующую то чувство жалости, которым адекватно реагирует читательское восприятие на осуществленный им акт аннигиляции. Кириллов беспощадно срывает покрывала обмана с исторически утвердившейся веры в Бога, как спроецированный вовне объект бессильного упования человека, осознавшего утрату им в современном, подвергшемся распаду, мире некогда пребывавшего внутри него метафизического центра тяжести, сместившегося по ту сторону неба и оставившего пустующим человеческое сердце. Образовавшийся в пустующем сердце темный сгусток экзистенциального страха подталкивает Ставрогина к петле, а менее решительного Шатова к не дающему подлинного освобождения богоискательству в русле официально-церковной доктрины. Один лишь Кириллов, в ознаменование преодоления им всякого страха, в чем только и становится подлинно богоподобным человек, декламирует свой сознательный выбор в сторону небытия. Кирилловское богоотрицание имеет скорее анти-теистическую, нежели атеистическую подоплеку. Им отрицается моральный Бог, задающий извне критерии добродетели и порока и принуждающий к жизни, как к отправлению до конца неведомого человеку тягостного "долга", но утверждается внутренний метафизический стержень бесстрашия перед лицом как жизни, так и смерти. Самоубийство Ставрогина осуществлено ради возможно лучшей жизни, которой никогда и никому не будет предоставлено. В этом отношении "жертвенное самоубийство" Кириллова бесконечно симпатично, но не ввиду парадоксальности аннигиляции, осуществленной "во имя идеи", а проявления в данном случаи особого типа самоубийства, мотивированного незаинтересованностью в конечных результатах поступка, как такового. Согласно официально-церковной доктрине, самоубийство Кириллова - венец непростительного христианину противления воле Творца. Но в том-то и дело, что отстаиваемая духовенством иудео-христианская парадигма творения всегда подразумевает метафизически абсурдный концепт "Блага", не согласующийся со стержневой идеей христианской метафизики - мифом о грехопадении. Оставив в стороне экзотерическое толкование повествования моисеева Пятикнижия о первородном грехе, скажем лишь, что внутри каждого из нас живет как "Верхний Адам", левая рука которого тянется к небу, так и "Нижний Адам", правая рука которого привязана к земле, к "глине", в которую, как в темницу, заключен приобщенный к высшему, лучшему миру огонек образа и подобия Божия, заброшенного в концентрационный лагерь Бытия, где безраздельно властвует, как в своей вотчине, "князь мира сего" - Сатана. В современную эпоху дезинтеграции богооставленность мира и всевластие в нем Сатаны настолько остро чувствуется особым типом человека, как называл его Эвола, что нигилистические выпады супротив теистического креационизма, насквозь пронизанного профаническим духом семитизма, имеют под собою скорее положительную, нежели отрицательную основу. Истинный, Неведомый Бог не может быть причастен к организации Бытия, которое есть дело рук Сатаны. Сопричастный вечности божественный огонек, пробивающийся сквозь толщу "глины" к Небытию,  обретает в конечном итоге Царство Небесное, соединяясь с некогда предательски покинутым им Богом-Отцом. Смерть, как внутренняя точка опоры в сознании и сердце человека, постоянно напоминающая ему о близости конца физического существования, являющегося лишь временным суррогатом подлинной экзистенции, пробуждает в груди то самое живое божественное, что есть средоточие внутреннего могущества, означающего, прежде всего, отрешенность от жизни и запросов физического "Я" при незаинтересованности в смерти в ее обыденном понимании. Принуждать к жизни меня может только Сатана, а поскольку в своей сокровенной сущности я сопричастен Богу, то за мною остается святое право на выбор смерти, как избавление от пут сковавшего меня по рукам и ногам Бытия. Таким образом, постулируемая Кирилловым в решительно-гротескной форме демонстративного самоубийства хайдеггеровская максима "жизни-к-смерти" (сформулированная Хайдеггером, разумеется, позже Достоевского), чутко уловленная профессором классической филологии Ницше в его мифе о Сверхчеловеке, прототипом которого послужил античный Герой, дерзновенно бросающий вызов слепой необходимости, Року, властвующему даже над бессмертными олимпийскими богами, стала определяющим концептом Консервативной Революции, как "воли-к-смерти". Впрочем, не здесь об этом.
     Возглавленный Лениным коммунистический бунт был предназначен ко свержению тиранической власти Сатаны, раскрепощению концентрационного лагеря с обращением его в хилиастический "Новый Иерусалим", куда бы владычествовать было приглашено коллективное "богочеловечество", подобно Люциферу дерзновенно бросающее вызов Граду Небесному с последующим "штурмом небес". В итоге - закованный в цепи Дракон неминуемо берет реванш, обращая "Новый Иерусалим" в содомский город грехов, где все, как кажется, на первый взгляд, все чинно и благолепно, но, всмотревшись, начинаешь прозревать "мерзости запустения" вокруг. Но..."Зрячий-незрячий...а если не смотришь, все равно не увидишь". Деятельное отрицание божественного распространилось и на принципиальное непонимание Лениным основного предназначения предпринятой им Революции, как Великого Возвращения к сакральным устоям божественной иерархии, пародируемой в позднеромановской империи на основании пресловутой казенной формулы «православие, самодержавие, народность». У Победоносцева, в свою очередь, не хватило смелости взглянуть правде в глаза, принужденного из обыкновенного страха перед «великими потрясениями»  в результате потерять останки «великой России», и без того уже почивавшей в усыпальнице истории, оградить эти останки, казалось бы, непробиваемой толщей реакции. Требовался лишь незначительный толчок, чтобы мертворожденная мраморная фигура Системы рассыпалась, уступив место новому монументу. Урок Победоносцева состоит в том, что он указывает на значение Революции, как Великого Возвращения к Сакральному, пародируемому вызывающими в душе радикала отвращение и неприятие устоями буржуазной Системы. Ленин же учит беспощадной, нонконформистской бескомпромиссности в ниспровержении не стоящих и выеденного яйца норм и устоев общественного бытия там, где единственно верным и спасительным выходом остается отчаянный прыжок над бездной.
               
3.

     В заключение своего эссе (обращенного, все-таки, так или иначе, в адрес Дугина) я бы хотел упомянуть о значении Ленина в общероссийском и общемировом политическом контексте, увязав его непосредственно с автором той заметки, критиком которой и вы-звался выступить.
     Статья Дугина о "красном аватаре гнева" была написана в 1999 году, т.е. уже тогда, когда идеолог российского ультраправого интеллектуального андерграунда, обращавшегося в поисках ответов на злободневные вопросы российской современности не к белогвардейской мифологии "иудео-масонского заговора", а интеллектуальному наследию генонизма (иначе именуемого "традиционализмом"), обратился в пробивающего себе дорогу во властный мейнстрим Системы "серого кардинала", с выгодою для себя идеологически обслуживающего сиюминутные политические запросы кремлевских власть предержащих.
     Гневно клеймивший конформизм вчерашних советчиков от партноменклатуры, стремительно перерядившихся в первостатейных "демократов" на крутом пике трансформа-ции позднесоветской номенклатурной диктатуры в постсоветизм ельцинского пошива, Дугин сам оказался в ряду отчаянных прихлебателей Системы, решительно порвав со сво-им вчерашним внесистемным нонконформизмом, оказавшимся, разумеется, невыносимым бременем на его пути к занятию подобающей ему ниши в российском политическом истеблишменте.
     Но обратимся к современности, оставив в стороне пустопорожние рассуждения о "ли-хих девяностых", причитаниями о которых полон сегодня весь российский политико-идеологический и пропагандистский мейнстрим. По крайней мере, "лихие девяностые", при всем вопиющем катастрофизме эксцессов либерально-рыночных "преобразований", проводимых выходцами из позднесоветского комсомола, не вертели по сторонам свиным рылом утвердившегося при Путине симбиоза неолиберального экономического курса и типически сталинистских, административно-полицейских приемов управления народонаселением. Хотите именуйте его "путинизмом", хотите - "неосоветизмом", только (уж, Бога ради, извините меня!) какие клички не давай, а так и пробивается в ноздри смрадный душок компрадорского империализма, ищущего для себя легитимации в "преемственности поколений русской истории" (проще говоря, в сплавлении в одном флаконе имперского двуглавого орла с советской пятиконечной звездой) и ради нее же родимой, легитимации этой самой, апеллирующего к "духовному авторитету" выросшего из-под шинели НКВД-МГБ-КГБ "Московского патриархата". Только, вот беда! - какими бы благовонными ароматами тебе бы ни приходилось окуривать свинарник, свинарником он так и останется. Ельцинизм, как я полагаю, вызывает меньшее презрение уже хотя бы потому, что не выпячивал из себя нечто большее, чем свинарник.
     В своей исполненной глубокой проницательности и силы предвидения работе "Импе-риализм как высшая стадия капитализма" Ленин обозначил романовский царизм "слабейшим звеном в цепи европейского империализма". Я намеренно апеллирую к "марксистко-ленинской" фразеологии уже хотя бы потому, что иной, наиболее подходящей для путинизма, формулировки, как "компрадорский империализм", лично я не нахожу. Компра-дорский империализм - это слабейшее в цепи мировой Системы периферийное звено, узкая корпоративная элита которого, преднамеренно бравируя перед относительно сытым народонаселением имперской атрибутикой и великодержавной риторикой, не простирает свои экспансионистские замашки на международный уровень, ограничиваясь узко региональными рамками, которые, в случае с путинской Россией, представлены т.н. "постсоветским пространством". Поставленный на широкую ногу транзит природного сырья, доходы от экспорта которого составляют преимущественную основу худо-бедно, но наполнения казны финансами, остерегающего на ладан дышащую экономику от бесповоротного коллапса, в руках утвердившегося у власти клана силовиков является предметом политического торга с Западом, как с неизменным и стабильным бизнес-партнером, создание вокруг которого мифического ореола "внешнего врага" является лишь надежным и некогда испытанным уже на опыте предыдущих десятилетий инструментом социально-психологического манипулирования массовым электоратом - обезличенным стадом, легко управляемым заинтересованными лишь в наиболее полном личном обогащении власть предержащими посредством одного только клича "бьют наших!" Что уж говорить про многовековую традицию сервильного партикуляризма, унаследованного от Чингизидов, который составляет неотъемлемый стержень бесконечно широкой и глубокой, финно-угорской души русского "славянина"! Исторически присущий народонаселению "ледяной пустыни" инстинкт холопьего "угождения без изъятия" верно применялся в качестве орудия управления русскими царями с немецкой кровью, затем был чутко уловлен "чудесным грузином" с замашками азиатского деспота, а нынче стал "священной коровой" в руках путинских политтехнологов. Чтобы создать иллюзию демократической вседозволенности, дирижирующие нескончаемый Спектакль государственные СМИ поддерживают поощрительную систему "хлеба и зрелищ", на которой путинизм основывает гибкое сочетание кнута и пряника - деморализованным антропоидным стадом с доминированием низменных инстинктов гораздо легче погонять кнутом. Ну а дабы сия чудная и благолепная картина органически вписывалась в фасад "официальной народности", противостоящей "бездуховности" уже как почти два века все "гниющего Запада", необходимо жреческое окормление "пасомого стада" со стороны непререкаемого авторитета "предстоятелей", под рясою прячущих чекистский погон, а за спиною - и во сне не виданные глазу среднестатистического российского обывателя комфортабельные условия существования прижизненных небожителей.
     Пророссийский марионеточный режим Януковича, воспроизводящий в Украине при-меняемые путинским властным корпоративом силовиков приемы и методы управления, опрокинут волною массового народного негодования. На фоне киевских беспорядков и передела власти, обратившего низовую, демократическую по своему социальному составу антисистемную революцию в междусобойчик олигархических кланов "истинно украинского" этнического происхождения, "великий национальный лидер" возвращает "в родную гавань" крохотный и бесперспективный в экономическом отношении полуостров, а между тем, восточные земли "возрождающейся (или уже возродившейся? ну, от приобретения одного крохотного полуострова!) империи", как на рынке, разбазариваются, раздаваясь по рукам новоиспеченным "братьям на век" (ну, вы поняли, кто эти "братья"?! нет?!). Вчерашние оппозиционеры, по гениально меткому замечанию Гейдара Джемаля, показывают свой империалистический оскал. Свора подлецов, некогда бивших в грудь себя в своем намерении "до последней капли крови" сопротивляться "кровавому гэбистскому режиму", в одно мгновение обращается в стан прокремлевских охранителей, изъявляющих готовность записаться в "государеву опричнину" с целью выявления, розыска и наказания "национал-предателей", увидевших на майдане вместо "фашиствующих молодчиков" стихийно восставшую супротив квази-путинизма молодежь, вместо "хунты" у власти - очередных либеральных проходимцев, а вместо "возвращения блудного полуострова в родную гавань" - хищническую аннексию, создающую опасный предвоенный прецедент мирового значения. Для "гнилого Запада", этой "гейропы" Путин - эдакий плохиш, но "свой" плохиш, которому дозволено "баловаться" в Украине, но "в пределах разумного". Масс-медиа могут инспирировать атмосферу бесконечных проклятий в адрес "враждебной" стороны, в то время как между сторонами всегда сохранится партнерский и по-своему дружеский диалог по ключевым вопросам текущей политики, особенно если они имеют коммерческую подоплеку. Путин умело водит изрядно израсходовавшую внутренний тестостерон "гейропу" за нос крючком неиссякаемой потребности в дешевом русском сырье, между тем, как "мировое сообщество" оставляет за посаженным им у властного кормила "московским князьком" гарантии на продление лимита доверия в обмен на беспрекословный отказ Москвы от суверенитета, особенно что касается внешних дел (как-то, к примеру, беспрекословная поддержка "борьбы" с химерическим "международным терроризмом", "разоблачаемой", в то же время, с известным посылом, развлекательными российскими СМИ). Протекция коммерческих интересов путинского клана в Украине требует мобилизации мощного пропагандистского аппарата и кремлевских пиар-технологий на "раскручивание" многообещающего проекта "Новороссия" в русле еще более масштабного проекта "русский мир", парадоксальным (?) образом обретших свою жизнь в унисон со внезапно (?) пробудившейся "русской весной". Впрочем, прогремевший на весь мир путинский выстрел в Донбассе пришелся и на еще одного зайца - на казачье-степную украинскую вольницу майдана, от которой на восток, в Россию, потянуло свежим дыханием Анти-Системы.
     Я не нахожу целесообразной анархическую самоорганизацию масс, имевшую место быть на майдане, ввиду ее контрпродуктивности, опять же таки, подтвердившейся на не-давнем конкретно историческом опыте свержения путинской марионетки Януковича. Но для себя я нахожу стихийную, мгновенную, порывистую самоорганизацию украинцев бесконечно симпатичной в сравнении с отвратительно низким, холопьим сервилизм их русских "собратьев по крови". В отношении этой решительной бескомпромиссности в твердости намерения сказать громогласное "Нет!" Системе украинцы перед лицом русских, на их же стыд и позор, бесспорно,стали учителями и наставниками, с которых следует брать пример. Да, майдан повержен. Но здесь уместна аналогия с русским Февралем, который тоже завершился только низвержением царя, но не коренной перестройкой истеблишмента и всей социально-политической структуры российского общества в целом. Причиною поражения Февраля стала анархическая самоорганизация массы, не сумевшей управиться с собой в критический момент перехода инициативы в распоряжение качественно превосходящей, пускай и численно уступающей, силы. Таковой силой оказалась центростремительно ведомая к захвату власти политическим гением Ленина большевистская партия, без особого сопротивления опрокинувшая Временное "правительство". Украинский истеблишмент опрокинет сам себя, его необходимо лишь "подтолкнуть" к паде-нию. И тогда уже от гибели его не упредит ни внутренняя, ни внешняя, опирающаяся на российские штыки, реакция.
     Дугин и ему подобные "оборонцы-патриоты" сами не прошли определенной им экзаменации временем, испытавшей подлинность внутреннего заряда нонконформизма и несгибаемости перед Системой. Дугин, ты не выучил преподанных Лениным уроков Октября. Цепной пес путинского империализма, требующий "убивать, убивать и убивать" украинских "карателей", а также предписывающий психиатрическую диспансеризацию всем тем, кто не удосужился признать "тотальность Путина", ты мерзок и вызываешь отвращение. Мое слово в твой адрес сказано.
     Теперь о Ленине. К нему можно относиться по-разному - благословлять или проклинать, - но одно неоспоримо: Ленин учит бескомпромиссному нонконформизму в выстраивании отношений с Системой, как никто другой из революционеров прошлого. Лозунг "перерастания мировой империалистической войны в мировую гражданскую" переживет века. Изъявляющие любовь к Системе казенные ура-патриоты никогда не проникнут в смысл сказанных Мао Цзэдуном слов, отражающих глубокое понимание сути ленинского анти-патриотизма: "Ненависть к буржуазной родине - высшая форма патриотизма". Сего-дня ленинизм, как и советизм, мертв. Зато на той почве, где рассыпанным оказался их прах, взросли два новых политических феномена, одному из которых суждено определять будущность России и человечества - неосоветизм и неоленинизм. Компромисс между ни-ми невозможен. Вы можете проштудировать все полное, 54-томное собрание сочинений Ленина, но не понять ни толики, а можете вдумчиво, на несколько раз, перечитать основополагающий и определивший феномен ленинизма труд - "Что делать?", который станет для вас калейдоскопом в изучении и постижении для себя глубоко затаенного в недрах вневременной политической метафизики значения личности Ленина. Ленин как методолог и практик прямого революционного действия, ориентированного на обрушение Системы - вот, кто сегодня востребован для тех, кто будет брать реванш за пораженный и украденный Октябрь, но уже не под марксистскими, но иными, истоками своими восходящими к традиции русского радикализма, знаменами.