Забыть Лилс Уилсон. Глава 5

Я вскакиваю в кровати, отпихивая в сторону одеяло. Из груди вырываются судорожные вздохи. Футболка неприятно липнет к телу. Простынь мокрая от пота. На глазах выступили слезы. Даю себе секунду, чтобы восстановить дыхание и вытереть лицо тыльной стороной руки.

Открываю шкафчик в прикроватной тумбочке и шарю рукой в поисках будильника. Четыре часа утра. Стягиваю с кровати грязную простынь и бросаю её возле двери. Наволочки от подушек летят туда же. Небрежно складываю одеяло на краю постели. Оглядываюсь в комнате, все еще не веря — но понимая глупость своего неверия — что она принадлежит мне. Аккуратно выхожу в коридор, почти беззвучно закрываю дверь своей комнаты.

Крадусь на носочках в ванную, так же тихо прикрыв дверь. Опираюсь руками на раковину и пристально смотрю в глаза девушке стоящей напротив меня. Открываю кран с холодной водой и брызгаю ее себе на лицо. Вода стекает по шее, приятно охлаждая тело. Держу руки под холодной водой несколько секунд, после чего прикладываю ледяные пальцы к векам. Обтираю руки до плеч холодной водой, чтобы хоть как-то снизить температуру тела. Сажусь на край ванны и стараюсь успокоиться. Пытаюсь дышать ровно, но горькие слезы все равно текут. Сначала я плачу из-за амнезии, потом из-за смерти дедушки, а потом, когда поток слез уже невозможно остановить, из-за жалости к себе.

Спускаюсь в гостиную. Не включая свет, падаю на диван, шаря рукой в поисках пульта. Поджимаю под себя ноги, прижимаю к животу маленькую круглую подушку и включаю телевизор. Уменьшаю звук до тех пор, пока сама не в состоянии услышать хоть что-нибудь. Щелкаю по различным каналам в поисках чего-либо стоящего. На пару секунд попадаю в плен программы про акул, но как только на экране появляется чья-то кровь, быстро переключаю. Останавливаю свой выбор на повторе передачи какой-то психологической беседе. Когда две женщины на экране смеются, звук их смеха очень слабо доносится до меня. Я даже не пытаюсь вникнуть в то, о чем они говорят. Разглядываю их телосложение, прически, одежду, до тех пор, пока понимаю, что разум погружается в окружающую темноту.

Разглядываю оставленные своим братом книги на полке возле телевизора, ровно сложенные стопочкой какие-то документы моей матери. Пиджак моего отца, перекинутый через спинку кресла. Закрываю глаза, представляя то, как он возвращается домой после двух смен, уставший, измученный, настолько разбитый, что, стоя на пороге собственного дома, он не в состоянии попасть ключом в дверную щеколду. С третьего раза он открывает входную дверь, и как только заходит внутрь приваливается спиной к дверному косяку и закрывает глаза. Медленно, почти падая, проходит через гостиную в направлении лестницы. Бросает свой пиджак на кресло. Держась за поручень, он одна за другой ставит ноги на ступеньку и тихо, чтобы не разбудить собственных детей, поднимается наверх. Аккуратно открывает дверь спальни и, не переодеваясь, ложится под одеяло, так же аккуратно, чтобы не разбудить свою жену, и засыпает. Он засыпает в туфлях? Или он снял их при входе? Или они стоят возле его прикроватной тумбочки?
Кто-то дергает меня за плечо, и я резко дергаюсь, садясь на диване. В маминых глазах на долю секунды я замечаю испуг, но она тут же маскирует его нежностью.

— Доброе утро, — говорю я, потягиваясь и разминая шею.

— Доброе. Ты спала тут? – спрашивает она, разглядывая меня.

Приглаживаю торчащие волосы правой рукой.

— Нет, спустилась пару минут назад и неудачно развалилась на диване, заснув.

Она идет на кухню, а я следую за ней. Сажусь за стойку и, опершись руками о стол, кладу на них голову.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает она, погрузив ломтики хлеба в тостер.

— В общем или прямо сейчас?

Она останавливается и поворачивается ко мне лицом.

— Я хочу, чтобы ты понимала, что происходит.

— А что происходит? Дедушка умер, ты избегаешь Мэриан, у меня амнезия. Это происходит? Или то, что ты мне за все это время не дала ответов. Скажи мне, мама, что происходит? — я начинаю злиться еще больше, потому что моя мама не в состоянии открыто сказать мне, что она разочарована во мне.
— Лилс, перестань..

— Нет, это ты перестань! – кричу я ей в лицо.

— Не смей повышать на меня голос. Как ты смеешь так разговаривать с матерью?

— Какое тебе дело?

— Как «какое мне дело»? Я же твоя мать!

Она срывается на крик. Прядь ее светлых волос выбивается из небрежно-элегантного пучка, падая ей на глаза.

— Лучше бы ты ею не являлась.

Ее голубые глаза подозрительно сужаются. И мне становится жаль, что я это сказала. Жаль, но я ничего не могу с собой поделать.

Я вскакиваю из-за стола и, перепрыгивая через ступеньки, добираюсь до своей комнаты и громко хлопаю дверью.
Вываливаю все вещи из шкафа. Все что весит на вешалках и аккуратно сложено на полках. Белье, штаны, юбки, рубашки, платья – я все смахиваю движением рук на пол.
Оседаю на поле боя, в кругу одежды. Мне хочется плакать, но слез почему-то нет. Хватаю ярко-желтую футболку и комбинезон с пола. Вскакиваю на ноги, рассматриваю свою комнату, и мой взгляд натыкается на коробки, которые стоят внутри шкафа под стенкой. Приседаю возле шкафа и достаю их. Четыре коробки с-под обуви.
Достаю первую, потому что она меньше других. Открываю ее крышку, намереваясь, вывалить ее содержимое на пол, но вовремя замечаю, что в коробке кроме исписанных листов полно всего. Маленьких чеков, пакетиков из-под сахара, чайных пакетиков, сложенных фотографий из фотокабинки, на которых изображены я и Чарли, я, Ханна и Адам, я и Патрик, фотографии размера полароид, фотографии распечатанные размера А15.Я аккуратно перебираю вещи, боясь, что если что-то из них упадет на пол - будет потеряно.
Вскакиваю и хватаю телефон на прикроватном столике. Включаю экран. Яркая фотография моря стоит на заставке. Это даже не моя фотография: такая заставка идет в каждом телефоне этой фирмы.

На экране уже 7:30.

А значит, что я опаздываю. Закрываю коробку и ставлю её обратно вглубь шкафа. Хватаю с пола комбинезон и желтую футболку. В шкафчике комода нахожу комплект нижнего белья черного цвета. Мне становится противно от мысли, что мой так называемый парень, мог видеть меня в нем. Так что я беру обычные хлопковые трусы и белый бюстгальтер без рюш.
В два шага оказываюсь в коридоре и скрещиваю пальцы, надеясь, что в ванной не окажется Чарли.

— Слава Иисусу, — шепчу я, когда дверь ванны легко открывается, и я проскальзываю внутрь.

Принимаю скорый душ. Отражение в зеркале меня пугает. Она истощена, мешки под глазами напоминают синяки, её кожа слишком бледна.

«Может замазать мешки корректором?», — думаю я, но тут же избавляюсь от этой идеи.

В комнате сверяюсь со школьным дневником и запихиваю учебники по геометрии, английскому и праву в рюкзак. Выуживаю из прикроватной тумбы пару наушников и вставляю их в телефон.

Как можно тише закрываю дверь своей комнаты и спускаюсь вниз по лестнице, надеясь, что скрип половиц не выдаст меня.

В коридоре ставлю рюкзак возле пуфика, пока зашнуровываю зеленые кеды.
Моя рука уже тянется к дверной ручке, когда мама кричит мне из гостиной:

— А как же завтрак? Я думала, что я тебя отвезу в школу.

Я выхожу на улицу на порог дома, громко хлопнув дверью. Даже слишком громко, стук двери эхом отзывается у меня в голове, создавая подобие колодца в черепной коробке. И я не могу вспомнить положила ли я свои таблетки в рюкзак.
Солнце, ужасно светящие в глаза, печет, но дуновения холодного ветерка хватает, чтобы у меня на руках выступили мурашки. Достаю из кармана телефон и наушники, которые тут же вставлю в уши и сосредотачиваюсь на списке песен из музыкального приложения. Решаю не думать, что включить в первую очередь, а ставлю песни на рандомное воспроизведение. Мужской голос сменяется тяжелыми басами, моя головная боль сменяется текстами песен, а угрюмое настроение пропадает.
Быстрым шагом дохожу до перекрестка, и пока жду зеленый свет, сканирую внутренности своего рюкзака на наличие таблеток. И их, к сожалению, там не оказывается.


Роюсь в своем шкафчике за несколько минут до звонка, когда кто-то останавливается возле меня.

— Тук-тук, — говорит Финн, наклоняясь ко мне.

Я отпрыгиваю в сторону, ударяясь спиной об открытую дверцу шкафчика, думая, что он хочет поцеловать меня.
 
Надеясь, что он не поцелует меня. Или же, мечтая о том, чтобы он поцеловал меня.

—Доброе утро, — говорю я, не поднимая на него взгляд, надеясь, что так он быстрее уйдет.

Единогласно: уход.

— Смотри, что у меня есть.

Он протягивает мне маленький букет из ромашек, перевязанный синей лентой.

— Финн.. — предупреждающе прошу я.

— Не переживай: это всего лишь букет.

— Финн..

Я поднимаю на него глаза, не зная, кого я ожидала там увидеть. Я представляла его всегда себе совершенно не так. Крутым парнем-футболистом? Как я его представляла себе? Но в душе теплеет, когда я смотрю на него так, думая, что только одна я могу увидеть его таким. На нем джинсовая рубашка с не застёгнутой последней пуговицей и черные джинсы. Светлые волосы, уложенные набок, гладко выбритый подбородок, светлые карие глаза, на дне которых виднеется капельки сожаления. О чем ты сожалеешь, Финн? И связано ли это со мной? И милая, смущенная, почти глупая улыбка, играющая на его губах.

И я тянусь рукой к букету, соприкасаюсь с его пальцами и почему-то улыбаюсь. Не могу сдержать улыбку, и он, заметив это, улыбается мне в ответ.
Маленькие полевые ромашки растапливают дыры в моей душе, посылая сердцу ненужные импульсы, а голове ненужные воспоминания.

— Ты очень красивая, — тихо говорит он.

Я наклоняю голову, смотря на учебники в своих руках.
Зачем он это сказал? Как он может говорить это? Что он подразумевает под этим?
Звенит звонок.

— Увидимся позже? — спрашивает он, быстро наклоняясь и целуя меня в макушку.

Я удивленно таращусь на него, не ожидая такого.

— Прости. Все время забываю. Удачного дня, Лил, — говорит он, и разворачивается, растворяясь в толпе учеников.

— Удачного дня, Лил, — шепчу себя под нос, повторяя его слова, прежде чем со всей силы закрываю свой шкафчик, хороня на его дне букет и свое сердце.


Я вхожу в класс химии, опоздав на несколько секунд. Учитель бросает  на меня строгий взгляд, прежде чем я, опуская глаза в пол, прохожу к свободной парте в первом ряду. Сажусь за парту, одновременно следя за тем, что учитель пишет на доске, а правой рукой роюсь в рюкзаке в поисках блокнота. Чья-то холодная рука хватает меня за локоть. Я дергаюсь, и содержимое моего рюкзака вываливается в проход между партами.

Поднимаю глаза, замечая удивленное лицо Сэма, он явно не ожидал того, что я так отреагирую на его прикосновение. Падаю на колени, начиная запихивать все вещи в рюкзак.

С конца класса слышится приглушенный смех, и кто-то даже свистит.

— Ничего себе, если она так и машину водит, то неудивительно, что все..

— Господи, вот посмешище..

— Я слышал, что она была в стельку пьяной и въехала в дерево..

Сажусь за парту и виновно опускаю глаза под взглядом мистера.. Коула? — как его зовут? — который выглядит не слишком дружелюбно из-за моего «спектакля».
Сжимаю кулаки, впиваясь пальцами в ладони, чтобы сдержать слезы. Смех за моей спиной не прекращается и мне хочется повернуться и сделать с этим хоть что-нибудь. Нервно провожу рукой по коротким волосам, заводя пряди за уши.

— Прости, не знал, что все так получится, — шепчет Сэм.

Его светлые волосы уложены на правую сторону и зализаны гелем, он выглядит как служащий в банке. В очень дорогом банке. На красной футболке красуется пиджак темно-серого цвета, часы на левой руке, черные джинсы, он выглядит как очень хороший мальчик.

— Что ты тут делаешь? — шиплю я ему, открывая левой рукой блокнот, а правой ища в пенале ручку.

— Эй, ты что забыла? Химия. Практические работы. Напарники. Томные вечера, проведенные в объятьях. Знакомство с родителями. Страстные встречи..

— Понятно, — говорю я, раздраженная из-за того, что не успеваю записывать с доски, и из-за того, что обращаю внимание на отвлекающего Сэма.

— Ты говоришь мне просто «понятно»? Да что с тобой не так? Как на счет разведать у меня недостающий элемент твоей головоломки?

— Сэм, почему у тебя на голове кисель? — спрашиваю я, закусывая щеку изнутри, чтобы не засмеяться.

— Это не кисель, Лилс, — отвечает он обиженно, проводя рукой по волосам.

— А что это? — спрашиваю я, смотря на доску и копируя материал в свои записи.

— А почему ты оделась как на ранчо?

— Что? — изумленно спрашиваю я, рассматривая свой комбинезон. — Ну, знаешь что, это уже не в какие рамки не лезет!

— Должен признать, что одежда Патрика тебе шла больше.

— Спасибо большое.

— Может и мне позаимствовать тоже у него пару вещей. Буду смотреться еще сексуальней?

Сэм сдвигает брови, веселя меня, и мистер Коул — или как его там — бросает в него мелом.

— Сэм, сколько можно? Я понимаю, что мой предмет тебе не очень интересен, но пожалуйста, дай возможность изучать его остальным.

— Мистер Коул, ваш вспыльчивый характер довел уже не одного ученика до солёных слез. Впредь, я рекомендую вам не использовать мел в качестве рычага давления на своих подопечных. Но все же могу Вам сказать, что Вы ошибаетесь, ваш предмет – мой любимый: потому что Вы — никогда химия не увидит моих слез! — бросаетесь мелом, а вот, к примеру, мистер Боклайн не разрешает мне писать ручками.

— Даже боюсь представить почему.

Я закатываю глаза, а Сэм переводит дыхание, заканчивая театральную паузу.

— Он думает, что если сможет лишить нас малого — он уничтожит нас, но это не так.

— Думаю, следующий раз, когда я встречу, я посоветую кидать в своих учеников мелом.

— Буду очень признателен. Знаете, из чего состоят ручки? — Сэм выхватывает мою ручку у меня из рук, крутит ее двумя пальцами, продолжая говорить. — Дистиллированная вода, глицерин. Знаете зачем? Чтобы служить модификатором вязкости и ускорить процесс высыхания. Также здесь есть этанол, различные красители типа фуксин, индиго, метил, сульфат железа. Так же различные модификаторы типа силигальмин, латекс. Консерванты сульфацилин, этанол щавелевая кислота.

Сэм глубоко вздыхает, переводя дыхание.

—А мел это всего лишь СаСО3. Бросайтесь на здоровье. Я буду вашей мишенью.
Я смеюсь вместе со всеми, и день становится на капельку лучше, чем был до этого.




x

31536000x3 + 86400x9

95385600 секунд ДО.

— Я наняла кое-кого, — говорит Мэриан, сидя напротив меня за одним из столиков своего кафе.

Я чуть не давлюсь лимонадом, но все-таки в состоянии выдавить из себя реакцию.
Им с дедушкой становится все сложнее и сложнее удерживать «М.М.» вдвоем.

— Это же отлично. Кто он? Где ты его откопала?

— Он помог мне погрузить продукты в багажник на стоянке.

— Оу, мускулистый помощник, — я выгибаю бровь, а бабушка заливается смехом.

— Перестань, —  смеется бабушка. — Ты его, кстати, знаешь.

Я, вопросительно приподнимаю брови, потягивая лимонад через трубочку.

— Патрик. Патрик Блубэри.

x




Мы заходим в здание больницы за пятнадцать минут до нашего приема. Я смотрю на часы в приемной, ожидая, когда мой час мучений на приеме у миссис Байлот закончится, и я смогу поехать домой.

В здании на удивление не пахнет лекарствами, да и характерный для больниц запах тоже отсутствует. Пахнет лавандой и какими-то возможно эфирными маслами - чем-то успокаивающим. Чем-то не таким напряженным и холодным как моя мама, стоящая возле меня.
Я просто мастер сравнений.

Дедушка часто говорил мне, что приемная – главная часть любого офиса, точно также как прихожая – главная часть любого дома. Это не значит, что нужно собираться на полу прихожей, вместо дивана в гостиной, и переносить всю фурнитуру к входной двери. Но когда человек только заходит в дом, он тут же вырисовывает у себя в голове картинку вашего дома и прихожая играет в этом немалую роль.

В приемной этого офиса хочется жить. Хочется упасть, и валяться калачиком по ковру, расположенному в уголке ожидания вместе с двумя креслами, стеклянным столиком в стиле хай-тек и незамысловатой картиной в стиле импрессионизма. Мне нравится, что мне здесь нравится. Но мне не нравится, что мне здесь нравится, потому что мне не должно здесь нравиться по многим причинам.

Одна из которых, что мне хочется сидеть и безумно раскачиваться на ковре постеленному перед кабинетом врача, а другая, что моя мать принимает меня за чокнутую психопатку перерезавшую горлу троим, а не за её дочь, попавшую в аварию. Со мной все порядке, мама. Я все еще помню, что переходить дорогу можно только на зеленый и только в специально отведенном для этого месте. Что нельзя заходить за желтую линию, расположенную слишком близко к краю платформы в метро. Я знаю, что не стоит переваливаться через балкон многоэтажек и ходить по «плохой» улице одной ночью. Я знаю все это, мама. У меня амнезия, а не суицидальные наклонности.

Когда милая секретарша Кэрол – немного за тридцать. светлые волосы. приветливая улыбка – этого хватает, чтобы почувствовать облегчение (от стоящей возле меня мамы исходят лучи способные зарядить высоковольтные провода и устроить мне, стоящей с бутылкой воды, короткое замыкание. ай-ай-ай. как нехорошо) и приветливость (от стоящей возле меня мамы ей и не веет) – называет мое имя, я вздрагиваю, мама поднимает голову, словно трехголовый Цербер, наблюдая, действительно ли я зайду в кабинет, или сорвусь с места и со сверкающими пятками убегу к лифту. Честно говоря, если бы убегать, то я бы выбрала лестницу: нужно быть менее заметной.

Я захожу в кабинет, а мама остается сидеть в коридоре на стульчике. Угрюмая мать, радостная Кэролайн, картина в стеклянной рамке остаются в коридоре, и кто знает, что может случиться? Я не говорю, что мама попробует разбить картину об голову секретарши, ой нет, я не говорю. Но кто знает, что может случиться?

Я присаживаюсь в кожаное кресло напротив стола доктора Байлот. Она следит за моими перемещениями от двери ее кабинета до пункта назначения (внимание: не путать с фильмом) с интересом. И я чувствую себя на модулировании (внимание: не путать с модулированием из книг Вероники Рот). Если я наступлю не на ту плитку на полу ее кабинета, то она убьет и моя, так называемая, дверь не откроется (не путай с «Сокровищами Нации».
Ремарка: не путай со второй частью «Сокровищ Нации».
Ремарка ремарки –ох уж эта игра слов– не путай Ремарка с ремаркой, потому что замечание автора текста  - не немецкий писатель потерянного поколения.

— Привет. Я миссис Байлот.

Я бросаю быстрый взгляд на ее палец. И камень действительно большой.

— Зови меня Дженни.

Она, возможно, немного младше моей мамы. Ее черные волосы собраны в хвост на затылке. Ее губы расплываются в действительно дружелюбной улыбке. Но может, она только хочет казаться такой?

— Зовите меня Лилс, — улыбаюсь я, надеясь, что это не похоже не волчий оскал.
Шутки с психотерапевтом. Да что со мной не так? В смысле, что со мной не так, кроме амнезии?

— Как у тебя дела?

Она складывает руки в замок на столе и откашливается, а я делаю вид, что не вижу, как быстро опустились ее глаза к странице лежащего на столе блокнота.

— Я не хочу говорить с вами.

Складываю руки на груди и удобнее усаживаюсь в кресле: это будет долго. И нудно.

— Почему? — Дженни кажется искренне удивленной и возможно даже немного обиженной.

— Мне кажется, что вы не из тех, кому подростки могут все рассказать.

— Вы все рассказываете лучшим друзьям, верно?

Я пожимаю плечами. У меня теперь нет друзей. Доктор – Доктор не Кто ; продолжает:

— Или матерям? Мама лучший друг? Кажется, это звучит так.

— Вы просто еще не видели мою маму.

Она ничего не говорит, лишь застенчиво улыбается. Может она и видела мою маму, тогда все понятно. Если же нет, то ей просто повезло.

— Как прошли первые дни в школе?

— У меня амнезия.

— Амнезия – всего лишь диагноз, а не приговор. Так как прошли старые-новые знакомства?

— Эксцентричный учитель. Странный, ничего не объясняющий, мальчик, который работает в кафе моей бабушки. Парень, который и вовсе не парень, но парень. И мнимые друзья, которые и вовсе не являются ими.

— И это все за четыре дня? — кажется, я удивила ее.

— Мне бы хватило и двух, это они все растянули.

Она смеется, и я чувствую, что она та, которой можно доверять(?). Не знаю, можно ли, потому что она мой психолог.

— Я думала, что будет лучше. Я надеялась на это, — признаюсь я, избегая ее взгляда, исследуя коллекцию ее книг на книжной полке у левой стены.

— Но не всегда получается достичь желаемого. А как ты отреагировала, когда поняла, что это «лучше» не происходит?

— Я обиделась. И возможно возненавидела себя прошлую..

— А кто такая ты прошлая?

— Та, которой я была до аварии.

— Ты разделяешь свою жизнь на два этапа. До и после аварии. А почему ты поделила ее так?

— Я не помню последние три года и оказалось, что это были достаточно запоминающиеся и важные три года в моей жизни.

— Ты много узнала от своих друзей о том, что было?

— У меня нет уже друзей.

— Как – нет? У каждого есть друзья.

— Те, с которыми общалась я настоящая, не общалась я прошлая. А я прошлая общалась с теми людьми, с которыми бы никогда не общалась бы я настоящая.

— Как ты себя чувствовала в первый день?

— Это было очень странно. Я как будто просто выхожу из-за кулис и притворяюсь кем-то другим.

— Насколько сильно ты чувствуешь, что отличаешься от той себя, которую ты помнишь?

— Иногда мне кажется, что я живущая сейчас совершенно ненастоящая. Словно компьютерный вирус, распространяющийся по файлам в поисках того, что можно было бы захватить.

— А как тот учитель, как он отреагировал на тебя?

Тот учитель.

— Мистер Линч? Он очень специфичный. С одной стороны мне кажется, словно он скучает.. Скучает по той мне, которая была здесь до меня, но чаще всего мне кажется, что ему полностью наплевать на меня. Он говорит, что я хотела поступить в Нью-Йоркский университет.

— А ты хотела? Кем ты видишь себя в будущем?

— Я не знаю. Тогда это казалось так далеко, а сейчас я понимаю… мои родители никогда не позволят мне учиться там.

— Почему ты так думаешь?

Ее голос полон сочувствия, но не в плохом смысле. Я исследую глазами ее кабинет и ее одежду, и почему-то это наводит меня на мысль, что возможно, она сама по себе несчастна.

— Это не из-за материальной стороны. Это связано с тем, что они не хотят, чтобы я тратила годы своей жизни на то, что, по их мнению, мне совершенно не пригодится в будущем.

— По их мнению? Но не по-твоему, верно?

— Нет.

Я выжидающе смотрю на нее, готовясь к новым вопросам о своей семье. Но она меняет тему.

— А что твои друзья?

— Оказалось, что у меня их нет. В смысле.. мы теперь.. как это сказать, расположены в разных школьных иерархиях.

— И они на ступень ниже?

— Кажется, что на самом деле это я ниже, но у меня есть лучшая подруга, о которой я ничего не помню. И у меня есть парень, который совершенно мне чужой.

— А тот парень, который работает в кафе твоей бабушки?

— Нет. С ним мы знали друг друга уже давно. Просто ..

Я не знаю, рассказывать ли ей это все. Рассказывать ли ей, что его фотографии висят у нас в коридоре, что он почти стал частью жизни моей семьи. Рассказать ли ей про его футболку. Про его монолог.

— Просто меня пугает то, что мы так подружились, — говорю я, стараясь чтобы мой голос не дрожал.

— Почему это тебя пугает?

— Потому что у меня вроде как есть парень.

— Вроде, но и все же?

— Он очень странно себя ведет. Да они все. Они все как будто.. У меня складывается такое впечатление, они наслаждаются тем, что я не понимаю, что происходит, тем, что я не знаю того, что знают они.

— Тебя это злит?

— Ужасно.

— И все же?

— Да что вы заладили?

Дженни смеется, и я не могу сдержать улыбку облегчения.

— Мы вроде как были друзьями и проводили много времени вместе, но при этом мы не были вместе, понимаете. У меня был парень..

Да и сама мысль о том чтобы встречаться с Патриком кажется мне совершенно смешной. В смысле, мы же знаем друг друга сотню лет.
Именно это я и говорю доктору.

— Но что-то же заставило вас подружиться?

— Мне тоже интересно узнать.

И почему я не могу спросить об этом Патрика в лоб?

— Ты хорошо спишь?

— Нет. У меня нет бессонницы. Просто кошмары. И странные голоса. Боже, неужели это звучит как в каком-то ужастике?

Доктор улыбается.

— Странные фразы.. И  я не могу заснуть. Потому что думаю, думаю и думаю, перекручиваю все, что происходит у себя в голове.

— А как на счет твоих родителей..

— Они все еще злятся.

— Почему ты так решила?

— Они не говорят и пытаются сделать вид как будто все хорошо, но на самом деле они не доверяют мне. Они просто больше не видят во мне ту, которой я была до аварии.

— А что на счет твоего..

Я точно знаю, о чем она говорит, и я определенно предпочитаю избегать этой темы.

— Я не хочу об этом говорить.

— Хорошо. Так твой брат уже намного вырос с последнего раза, когда ты его видела?

— Да. Трудно описать, но все изменилось, но при этом очертания, огранка вещей, осталась точно такой же.

***

— Ты принимаешь церукал?

— Да. И я кое-что вспомнила.

Она складывает руки на столе, удобнее устраиваясь в своем кресле.

— Я вспомнила песню. У мистера Линча мы слушали «Хелло, Долли» и я вспомнила, что мы слушали её в машине Патрика, когда куда-то ехали. Думаете, это хороший знак? В смысле, что церукал действует.

— Я не могу тебе точно сказать. Это может быть церукал или просто возвращающиеся воспоминания. Если они не подействуют, тогда придется прописать тебе другие таблетки. И если ты не сможешь заснуть или повторится кошмар, или ты что-то вспомнишь, о чем захочешь поговорить … — она останавливается, подбирая слово, и понижает голос, хотя в кабинете мы одни, — позвони мне. Можешь даже позвонить мне, не сказав своей маме.

Я смущаюсь, потому что ее фраза звучит так странно. Как будто мы говорим как покупатель-дилер.

— Думаете, я вспомню?

— Ты единственная, кто держит в себе эти воспоминания.

— Звучит очень странно. Как будто мне нужно убить себя, чтобы вспомнить. Это значит, что я вспомню?

— Я не могу тебе обещать. Некоторые восстанавливают память за год, другие за пять лет, а некоторые и никогда. Просто чистые листы на месте воспоминаний. Но это не значит, что не нужно продолжать писать в книгу. Блокнот не испорчен, если несколько листов закрашены. Ну, что увидимся в четверг?

— До встречи! — говорю я, выходя из ее кабинета.

Мама сидит на стуле в приемной, листая какой-то журнал. Как только она видит меня, она кладет его обратно на столик и поднимается, вешая сумку на плечо.
Мы проходим мимо секретаря, и я говорю ей: до свидания. Пока моя мама, никого не замечая, с высоко поднятой головой идет к лифту.
В лифте она заговаривает первой:

— Тебе лучше?

— Да, — вру я.

Ее вопросы убивают меня. Они убивают меня, потому что она никогда не примет правдивый ответ. Она просто не смирится с ним. И это моя главная ошибка – то, что я никогда не говорю ей правду.


В пятницу утром я прохожу по школьным коридорам в хорошем настроении. И почему-то не могу избавиться от назойливого предчувствия, что именно об этом я и пожалею.

Даже когда Сэм, театрально хватаясь за сердце, подбегает ко мне в коридоре в перерыве между парой химии, я не могу сдержать улыбку. Я чувствую, словно так и должно быть.

— Мне нравится твое амплуа, — говорю я ему, пока мы медленно бредем по коридору.

— Я так и знал, что ты это скажешь. Ты никогда не могла устоять передо мной! — восклицает он, наигранно хлопая в ладоши.

— Полегче, парень!

— Не кричи! — он толкает меня в бок, насторожено оглядываясь по сторонам, затыкая мне рот рукой. — Не кричи! Не привлекай внимание, то могут подумать, что у меня нет бровей.

— Что ты такое говоришь? — смеюсь я, отпихивая его руку. И через мгновение мы оба заливаемся смехом. Мы смеемся так звонко, что мне кажется, я могу умереть от своего смеха. Мы смеемся ровно до тех пор, пока Ханна ; руки сложенные на груди. злой огонек в серых глазах. светлые волосы, отблёскивающие бронзой, заправлены за уши. твердые шаги > все указывает, что она раздражена – не восстает перед нами, бросая злой взгляд своих серых на Сэма.

— Чего тебе надобно? — жалобно стонет он, закрывая лицо руками. Она на это не ведется: к его поведению уже давно все привыкли.

Она тяжело вздыхает, легко толкая его в плечо.

— Сэм, только не говори мне, что ты не принес презентацию миссис Жэвье. Потому что она сказала мне, что ты не подошел к ней, проигнорировал ее присутствие. Я сказала, что нет, это невозможно. Возможно, он Вас просто не заметил…

Наблюдая за их «стычкой» я не могу выбросить из головы, что мы словно одна из теорем евклидовой геометрии. Ну, той теоремы Пифагора, устанавливающей соотношение между сторонами прямоугольного треугольника.

a^2+b^2=c^2

a – Ханна, являющая собой, так называемый эпицентр злости в этом маленьком коридоре, который несколько мгновений назад был заполнен смехом.

b – Сэм. Слишком странный Сэм. Слишком дружелюбный. Слишком всякий. И это уже слишком для меня.

c – Я. Ну, по крайней мере, мне хочется надеяться, что я и есть та их гипотенуза, которая включает в себя всю многогранность их характеров.

Но в реальности все оказывается не так. Реальности в моей реальности не существует.

Сэм поворачивается ко мне и, нахмурив брови, припевает:

— Пока, подружка.

Я улыбаюсь, неловко переминаясь с ноги на ногу под внимательным взглядом Ханны.
Она кивает головой Сэму в конец коридора, но тот не двигается с места, так же кивая ей на меня.

— Я не буду с ней прощаться. И она не мой друг. Она для меня никто. Идем, Сэм, хватит драматизировать.

И она уходит, волоча Сэма, ни разу не обернувшегося Сэма, за собой.

Может это мне какое-то наказание за то, чего я не помню.


После уроков я бегу –и зачем, спрашиваю я саму себя, я бегу?– в кабинет мистера Лича. Мою голову переполняют и переполняют новые вопросы, на которые, как мне кажется, в состоянии ответить только седой странник.

Я вхожу в класс, уже успев достать из рюкзака листок, который сперва принадлежал мне, потом был у мистера Линча, а теперь же опять у меня. Поспешно отмечаю про себя, что все уже сидят на полу, на сцене восседает мистер Линч в кресле, и когда я ступаю, крадясь в класс, головы всех оборачиваются в мою сторону.

— Радость-то какая! Трусиха пришла к нам снова.

Я закатываю глаза, не в состоянии понять, сарказм это или нет.
Бросив рюкзак на пол, сажусь на твердый пол, сжимая в руке листок.

— Может Трусиха и начнет?

Я сгораю от ярости. Медленно, но сгораю. Как он смеет так со мной разговаривать и при этом полностью игнорировать меня и мои вопросы?

— Это не вовремя! — произношу я, стараясь своим голосом показать силу своего раздражения.

Мистер Линч улыбается мечтательной улыбкой и на мгновение прикрывает глаза, как будто стараясь что-то вспомнить.

— Смерть, налоги, роды. Ни то, ни другое, ни третье никогда не бывает вовремя, — произносит он с чувством собственного достоинства.

— Вы ведь всего-то навсего мул в лошадиной сбруе. Ну а мулу можно надраить копыта и начистить шкуру так, чтоб сверкала, и всю сбрую медными бляхами разукрасить, и в красивую коляску впрячь… Только мул все одно будет мул. И никого тут не обманешь! — восстает Патрик –которого я раньше даже не заметила, сидящего возле сцены– как мне кажется, на мою защиту и в этот момент я действительно чувствую себя сильной.

Я чувствую себя Скарлетт О'Хара. А Скарлет О'Хара не нуждается ни в чьей помощи.

— Нервный, застенчивый и добропорядочный, а уж паршивее качеств для мужчины не придумаешь! — я вскакиваю на ноги, отвечая Патрику –лишь на секунду задумываясь, что это возможно описание не только Фрэнка Кеннеди, хоть сам персонаж мне не очень понравился, но назвать Патрика Реттом Батлером у меня не повернется язык– боясь, что воспроизвожу на сидящих слушателей неправильное мнение.

— Лучше получить пулю в лоб, чем дуру в жены! — выкрикивает Патрик, цитируя Ретта и тоже поднимается на ноги.

Я понимаю, что это всего лишь игра, всего лишь цитаты, но почему у меня складывается впечатление, что мы говорим о чем-то большем. И если это так, но мне не нравятся последние слова Патрика сказанные в мою –нет, наверное не в мою– сторону.

— Если это бремя досталось мне, значит, оно мне по плечу! — говорю я уверенно, как и полагается быть истинной Скарлетт.

— Никогда не мешай карты с виски, если ты не всосал ирландский самогон с материнским молоком! — выкрикивает мистер Линч, переключая внимание на себя.

Я поворачиваюсь к Патрику, отчаянно взмахивая руками, как будто, эти слова действительно принадлежат мне, а не Скарлетт.

— Я не нуждаюсь в том, чтобы вы меня спасали. Я сумею сама позаботиться о себе, мерси.

Патрик горько улыбается –просто настоящий Ретт, черт бы его побрал– а когда говорит, голос его дрожит не от волнения, а от стойкости. И его стойкость пугает меня больше всего.

— Не говорите так, Скарлетт. Думайте так, если вам нравится, но никогда, никогда не говорите этого мужчине. Это беда всех женщин-северянок. Они были бы обольстительны, если бы постоянно не говорили, что умеют постоять за себя, мерси. И ведь в большинстве случаев они говорят правду, спаси их Господи и помилуй. И конечно, мужчины оставляют их в покое.

Мистер Линч захлопал, но это были не аплодисменты восторга или благодарности, это были а–теперь–все–внимание–ко–мне аплодисменты.

Глаза старика горят то ли радостью, то ли мечтательностью, когда он цитирует по памяти:

— Пройдет, быть может, лет пятнадцать, а женщины Юга, с навеки застывшей горечью в глазах, все еще будут оглядываться назад, воскрешая в памяти, канувшие в небытие времена, канувших в небытие мужчин, поднимая со дна души бесплодно жгучие воспоминания, дабы с гордостью и достоинством нести свою нищету. Но Скарлетт не оглянется назад.

— Когда же вы, наконец, перестанете по каждому пустячному поводу ждать от мужчин комплиментов? — спрашивает у меня Патрик, и я знаю, что это идеальный момент, чтобы закончить. Это идеальный момент, потому что я знаю ответ.

— На смертном одре.

Аплодисменты всех разлетаются по классу–все, кроме мистера Линча, но я не хочу сейчас об этом думать– и я чувствую внутреннее удовлетворение от того, что кажется, я знаю где мое место.



В конце дня Финн ловит меня (то, как его рука дотрагивается до моей руки, притягивая меня к себе, заставляет меня думать, что я слишком легкая дня него добыча.

— Мы не виделись вчера днем…  — начинает он, и я буквально чувствую, как сердце вырывается из груди: точно знаю, что он скажет мне сейчас. — Может, встретимся сегодня вечером. Мы могли бы сходить в ту кофейню на Седьмой авеню..

Я перевожу взгляд с его лица –действительно прекрасного лица; на двор. Я как раз успела выйти из здания школы и он «поймал» меня буквально на месте «преступления». Как такового места преступления и не было, но почему же я чувствую себя Раскольниковым?

— Я сей-час .. очень заг-ружена. В смы-сле, ты же пони-маешь, все это… давит на меня, — и почему это я начала заикаться? — И я хотела прове-сти вечер в обществе семьи.

Кто ужасный? Я!

Я внимательно смотрю на его руки, держащие большими пальцами лямки рюкзака на его плечах.

— У тебя все в порядке?

Да ты блин серьезно? Чувак, у меня АМНЕЗИЯ.

Но он тут же откашливается и поправляет себя.

— Я имею в виду, тебя никто не обижает? Ты кажешься грустной. Что-то случилось? — откашливается. — В смысле, что-то еще случилось?

Я закрываю глаза, впиваясь ногтями в ладони.

— Я просто устала. Я просто устала и не выспалась. Финн, я — это уже маленькая, но победа. — Я действительно хочу провести время с родными.

Его карие светлые карие глаза наполняются грустью, и я спешу поправить себя.

— Но если ты спросишь меня об этом на следующей неделе, я обещаю что-нибудь придумать.

Его рука дотрагивается до пальцев моей правой руки, свисающей по шву. Его теплые пальцы медленно перебирают мои, дотрагиваются до сумасшедшего пульса на запястье и проводят по вздутым венам на фалангах пальцев. Я стою, боясь пошевелиться или дышать. Запах Финна – одеколон и этот странный легкий запах его кожи(?), тела(?), пота(?) обнимает меня, заползая в мои ноздри. Его прикосновения мурашками прокладывают путь по моей руке. Финн, сам того не замечая, врывается в меня, вызывая привыкание.

— Я буду с нетерпением ждать следующей недели, — шепчет он, и я не могу понять, кому из нас адресованы эти слова.



Я захожу к «М.М.» в пятницу в районе шести. Люди так и кишат жизнью, и это почему-то создает внутри меня какое-то чувство, чем-то сродное с завистью.
Я бегло оглядываю освещенный люстрами зал на наличие свободного столика, но не нахожу его. Зато нахожу взглядом Патрика, который принимает заказ у Ханны и Адама, сидящих в левом углу у стены. Быстро прячусь за барную стойку, чтобы они меня не заметили.

Иду по коридору в подсобку и кладу свою сумку на одну из полок. Чей-то рюкзак валяется на пыльном полу. Почему-то внутреннее чувство ; или сознание? – или воспоминания подсказывают, что его владелец не кто иной, как Патрик, поэтому я поднимаю его портфель с пола, отряхиваю от пыли и кладу возле своей сумки на полке.

Прежде чем идти в зал, непонятно зачем... И зачем спрашивается, я вообще сюда пришла. Я не помню, чтобы я здесь работала, но слова родителей и фотографии подтверждают. И что я делала? Исполняла роль внучки хозяин? 

Все превращается в странное ощущение мурашек по коже, и мысли, что я живу не своей жизнью. В моей жизни со мной бы такого не случилось. В моей жизни я была кем-то вроде Троя Дайера в исполнении Итана Хоука. Ходила бы в выцветших теннисках, отвергала бы все основные ценности американского общества, способно, но бесцельно прожигала бы свое время. Я была бы так называемым «бунтарем» 21 века, праздношатающимся бунтарем.

Стучу дважды в дверь кабинета бабушки и, не дожидаясь разрешения, вхожу. Она сидит перед, как мне кажется, слишком массивным как для такого кабинета, столом. Я вижу его впервые. В то время когда они только открылись и намного позднее, стол был самым, что ни на есть заурядным. Стулья стояли со всех сторон. Стул для Мэриан, стул для Генри, так же стулья для персонала и для их так называемых ; никому не нравилось что их так называют –совещаний.

— Привет, — говорю я, закрывая за собой дверь и оставляя за ней медленные ноты музыки.

Бабушка поднимает голову от бумаг и поправляет очки, съехавшие на нос.

— Как дела? — спрашивает она с интересом, но опять опускает голову к своим бумагам.

Вот почему я так люблю их: бабушке и дедушке всегда было интересно как у меня дела, даже если у них нет на это времени. Они были для меня чем-то схожим с лучшими друзьями. Ну, помимо Ханны и Адама, разумеется.

А сейчас? А сейчас осталась только бабушка.

— В зале много народу. Все рады. Патрик загружен, — делюсь я с легкой грустью, поддавшись нахлынувшим эмоциям, стоя у стены, словно нашкодивший ребенок.
 
— Да, знаю. Мэри попросила  отгул, чтобы сводить ребенка в кинотеатр.

Мэри. Мэри было двадцать два, когда она пришла подрабатывать в «М.М», то есть сейчас ей двадцать шесть. Боже, ее ребенку уже четыре года! Когда я видела его в последний раз, он был маленьким сверточком в пеленке. Зак. Его зовут Зак.

— Как ты сходила к врачу?

— Всего лишь заурядный поход к промывателю мозгов. Стой, а откуда ты знаешь.. Я думала, что ты не общаешься с Софи и Кевином.

Она криво улыбается и пожимает плечами. Когда она говорит, она не скрывает меланхолии в голосе.

— Очень выгодно иметь двух внуков.

Я только и успеваю открыть рот, чтобы спросить, почему она выживает информацию у Чарли. Почему она не может позвонить своему сыну и попросить рассказать ей все. Почему?

— Как первая неделя в школе?

— Все отлично, – вру я

— Патрик так не считает, — усмехается Мэриан, точно зная, что дела у меня не ахти.

— Ты веришь каждому его слову? — улыбаюсь одним уголком губ.

— Да. Верю, — говорит она серьёзно. И у меня перехватывает дыхание от того насколько он успел очаровать не только моих родителей, но и моих стариков.
 
Вернее только бабушку.

Только.

— Так, что я должна делать? – спрашиваю, складывая руки на груди и неловко переменяясь с ноги на ногу. Разговоры о Патрике вгоняют меня в краску. Потому что ТО, что происходит между нами, нами слишком громкое слово, настоящий бред.

— Я не хочу заставлять тебя работать сегодня. Я имею в виду, это же твоя первая неделя в школе. Ты наверняка устала. Может, тебе и впрямь было бы полезнее отдохнуть. А Патрик справится и сам..

— Не глупи, — прерываю я ее. — Он единственный официант сегодня, а ты и так слишком много от него требуешь. Ты бы видела, как он ловко лавирует между столами. Да он словно птица.

— Словно пингвин? — смеется она, и я уже выскальзываю за дверь, морально готовясь к смене.


Он стоит возле барной стойки, выгружая стаканы, чашки с напитками на свой поднос. Когда Патрик поднимает голову, замечая меня с повязанным поверх комбинезона фартуком, его глаза расширяются от удивления.

— Не ожидал тебя здесь увидеть, — Патрик быстро поправляет себя, пряча эмоции и возвращаясь к работе.

Я облокачиваюсь на деревянный бар, зачаровано наблюдая за тем, как лаконичны движения его рук, наслаждаясь не только его обществом, но и негромкой музыкой льющейся из колонок, прохладой кондиционера, беззвучно работающего над нами.

— Здесь? В кафе моих стариков? — усмехаюсь я, секундой позже понимая, что сказала.

Уголки его губ дергаются, но он ничего не говорит, поэтому я снова перетягиваю канат на себя.

Открываю нижний ящик под баром и достаю еще один разнос. Перекладываю половину его напитков себе. Его глаза, смеясь, наблюдают за мной, но он ничего не говорит.

— Перестань так реагировать, — говорю я, не поднимая на Патрика взгляд, полностью сосредоточившись на своих махинациях со стаканами.

Когда с напитками закончено, он поднимает голову.

— Ну что, как в старые добрые времена? — спрашивает Патрик, а потом его лицо мрачнеет – до него доходит, что я не понимаю, о каких временах идет речь.

Он выходит из-за стойки, показывая мне жестом, чтобы я шла за ним. Мы останавливаемся в арке. Внимательно смотрю на столы, людей, сидящих за ними. Людей, наслаждающихся этим моментом. Людей, проживающих эту жизнь прямо здесь и сейчас.

Правая рука уже болит от тяжести разноса, но я не собираюсь жаловаться, мало того, мне кажется, что я даже скучала по этому. Но как можно скучать по тому, чего не помнишь?

— Твои столики по правую руку, а мои по левую. На те, которые в центре зала мы или спорим или идем, если другой занят.

Я киваю, как будто подтверждаю его слова.

«Верно», говорит мой взгляд, хоть мозг отчаянно пытается вспомнить, хоть частицу из того, о чем он мне рассказывает.

— Адам и Ханна здесь, — говорит Патрик.

Левый угол у стены. Ханна показывает Адаму пальцем в страницу какого-то журнала, и он качает головой, словно не может в это поверить. Я скучаю по ним. Действительно скучаю.

— Ага, точно.

— Хочешь подойти? — спрашивает он. Но зачем он это спрашивает? Он же знает, что они не очень любезны со мной? Тогда зачем он это спрашивает?

— Нет. Не думаю, что это хорошая идея.

— Почему нет?

— Потому что я для них больше не друг.

— Ошибаешься.

— Нет. Ханна сама сказала мне это сегодня.

— Возможно, она погорячилась.

— Не думаю. Она отчетливо дала мне понять, что больше не намерена иметь со мной ничего общего.

— Кофе за угловой левый, мохито и дайкири за третий слева.

— Есть, сэр! — я улыбаюсь самой ослепительно улыбкой.


Когда количество людей уменьшается, не считая сидящих Ханны и Адама, я останавливаюсь возле барной стойки, вытирая стаканы, которые Патрик достал из посудомоечной машины. Я помню это. На кухне моют тарелки, блюда, приборы, а наш барный уголок создан для напитков.

Мы молчим.

— Как Финн? — спрашивает Патрик, избегая моего взгляда, протягивая мне чистый бокал для вина.

— А с чего это стало тебя интересовать?

— Меня это всегда интересовало.

— В твоих словах слышится скрытый подтекст.

— Ты знаешь, о чем я.

— Да знаю, — шепчу я скорее себе, чем ему. — Он нормально, я думаю, возможно, он сам еще не привык к мысли, что не будет уже, так как раньше.

— А как было раньше?

— Думаю, это мне нужно спросить у тебя.

— С чего бы это? — удивляется Патрик, вешая полотенце на плечо.

— Потому что из нас двоих ты лучше помнишь, что происходило последние три года.

Он молчит, бродя взглядом по залу, виднеющемся из-за угла арки.

— Видишь эти часы?

— Часы в викторианском стиле?

С чего ему о них говорить прямо сейчас про часы, которые стоят слева от арки, почти что при входе в зал и дополняют своим присутствием обстановку.

— Да их. Это был твой подарок дедушке на день рождения. Все началось с них.

— Что ты имеешь в виду? — хмурюсь я, внимательно присматриваясь к часам.

— Я работал у Генри и Мэриан уже около недели, когда ты пришла и подарила мне брелок…

— Брелок? — неуверенно переспрашиваю я.

— Да. А потом сказала, что не знаешь, что подарить дедушке на день рождение. Мы пошли в магазин антиквариата на пресечении 12 и 9. И там стояла эта красота. Никто ее не покупал, потому что для обычного дома они слишком большие, но тебе они тут же приглянулись.

Да, я знаю почему. Потому что дед любил антиквариат. Он не мог представить себе фурнитуру без какой-то старой, потрёпанной детали, без которой легко можно было обойтись. И я чувствую – или помню? – что он был без ума от моего подарка. От нашего подарка.

Я иду в зал, к женщине, поднявшей руку, и мимолетно бросаю взгляд на часы. Да, я могла это сделать. Это так похоже на меня. И я рада, что я их подарила ему. Я принимаю заказ, чувствуя тепло в душе, от того, что хотя бы этот поступок напоминает мне меня.

Я не говорю Патрику за вечер больше ни слова. С одной стороны в зал приходят новые посетители и их нужно обслуживать, с другой стороны, мне кажется, что он знает обо мне – и меня – слишком хорошо. Слишком хорошо. И это пугает меня.




— Они зовут себя «Чайка, выплывающая из руки»! — смеется Сэм.

— Что? — я давлюсь лимонадом, который заказала ранее, и вызываю еще больший приступ смеха у Сэма. Мы выглядим как парочка сумасшедших.

— Кто это придумал? — спрашиваю я, немного успокоившись.

Мы сидим за одним из столиков в китайском ресторане на Лексинктон авеню. В воскресенье мы с братом прогуливались через парк, когда мы встретили Сэма.

— Динь-динь-динь! — прокричал Сэм мне на ухо, тем самым вызвав у Чарли смех.

— Какого черта, Сэм?

— Где твой внутренний лохи?

— Что прости?

— Твой лохи, — сказал он так, как будто это должно все объяснять. — Твой внутренний лосось.

После продолжительной прогулки –продолжительной только для меня: ноги болят от хождения, а Сэм и Чарли бегали туда сюда, вынуждая меня чувствовать себя старой, беспомощной и еще раз старой; Чарли выразил желание вернуться домой, потому что он идет сегодня еще на день рождение одноклассника, а Сэм предложил зайти перекусить.

— Джон говорит, что одним жарким летом, после того, как он весь день вылизывал от грязи кухню своей бабушки в Калифорнии, он вышел на улицу и увидел чудных птиц. «Почему они могут летать, а я нет?», подумалось ему. «Почему они свободные, а я вынужден оставаться тут? Как можно избежать этого?», он возвел глаза к небу, откуда раздавались дивные возгласы живых птиц. «Почему нельзя поймать тебя и покласть в карман, чтобы любоваться тобой при свете дня?». Бабуля, удивлённая такими проявками внука сказала ему, что неземные птицы звутся чайки. Конец! — Сэм прикладывает руку к груди и опускает голову в ожидании аплодисментов.

Я, смеясь, лениво хлопаю ему.

— Боже, что за… — не могу договорить конец фразы, потому что начинаю снова смеяться над выражением лица Сэма.

— У тебя приступ астмы? — спрашивает Сэм, разглядывая мое, наверняка покрасневшее лицо и то, как смех судорожными выдохами вырывается из меня.

Я перевожу взгляд в зал и тут же успокаиваюсь, испытываю неловкость из-за того, что с другого конца зала на меня смотрит Патрик.

Сэм замечает перемену в моем лице и проследив за моим взглядом, говорит:

— Просто для документации: это не свидание. Ты не в моем вкусе.

— В твоем вкусе Патрик? — подшучиваю я, разглядывая компаньона Патрика, в чьем лице узнаю парня в кислотно-оранжевой футболке, который был в зале мистера Линча.

— Я думал, что это тебе нравится его вкус, — Сэм давится немым смехом..
Я вспыхиваю, проводя руками по лицу.

— Боже, прекрати, это ужасно.

— Вкус его футболки, я имел в виду, — оправдывается он.

— Прекрати, этот диалог очень неловкий.

— Чтобы ты знала, в моем вкусе такие как, например она.

Он показывает на девушку, которая сидит лицом к нам. Она пришла сюда со своим парнем: когда они зашли, их губы невозможно было оторвать друг от друга, а сейчас они держатся за руки. Ее волнистые рыжие волосы заколоты и идеально уложены, открывая ее сережки в ушах. Она кажется милой.

— Она ведь не одна, — замечаю я, отрываясь от подсматривания.

— И поэтому это легко! — воодушевляется Сэм бодрым голосом.

— Страдать?

— Ну почему же? Знать, что этого не будет.

— Ну, ты и мазохист.

Я снова перевожу взгляд на Патрика, в то время как Сэм кричит ему и его собеседнику.

— Эй, идите к нам!

Головы посетителей и поваров, стоящих возле стойки заказа поворачиваются в нашу сторону. Я сильнее вжимаюсь в диван бордового цвета, в то время как Сэм размахивает руками, привлекая еще большее внимание.

— Что ты творишь? — шиплю я ему, понизив голос. — Зачем ты..

— Спокойно. Это всего лишь причудливые узоры судьбы.

— Ты не судьба!

— Я узоры.

Компаньон не спеша идет к нашему столку, не зная –я уверена в ЕГО мыслях; чего еще можно ожидать от Сэма, а за ним нехотя, медленно, переставляя ноги плетется Патрик, рассматривая половые доски под ногами.

Сэм выглядит, словно ребенок в Рождество.

— Дэйв, чувак, как ты?

Дэйв сегодня в футболке с изображением карты метрополитена Чикаго и потертых джинсах.

— Было хорошо, пока ты не начал с нами говорить.

— Я не мог проигнорировать ваше присутствие: эта юная леди начала меня уже утомлять! — признается Сэм, нехотя поднимая руку и показывая на меня, сидящую напротив него.

Я открываю рот, чтобы возразить, но тут же закрываю его.

— Лил, — приветствует меня Дэйв, разваливаясь на диване возле Сэма.

— Мне нравится твоя футболка, — говорю я, складывая пальцы пистолетом и направляя их на Дэйва.

— Спасибо, но только мне опять не удалось перепрыгнуть Патрика.
Патрик появляется возле стола и падает на диван возле меня, прикрывая руками изображение на футболке, но мне все равно удается рассмотреть.

— О, Нептун! — восклицаю я. — Голова профессора Доуэля!

Патрик выглядит удивленным.

— Точно. Мне нравится этот роман.

— А вы читали «Человек-амфибия»? — спрашивает у нас двоих Дэйв, складывая руки на столе.

— Нет, — признаюсь я. — Но я читала рассказ «Человек, который не спит».

— Да, — говорит Патрик. — Мне нравится Беляев.

— А мне не понравился его рассказ «Ариэль», — говорит Дэйв явно воодушевлённый тем, что мы с Патриком поддерживаем беседу. — Помните, как..

— Мы все поняли, спасибо. Давайте лучше поговорим о чем-то другом. Или что-то сделаем?

— Например? — спрашивает Патрик с весельем.

— Бросимся на машину? Как вам вариант? — предлагает Сэм.

— Сэм – гроза грузовиков, — придумываю я.

— Сэм – укротитель машин, — подхватывает Патрик.

— Сэм – борец с преступными машинами, — предлагает Дэйв.

— Сэм – эвакуатор проблем на дорогах, — смеюсь я.

— Сэм – ваши дети выберут достойную смерть! — скандирует Патрик.

— Ну, или нападет маньяк с двумя пробирками и скажет, что в одной глюкоза, а во второй фруктоза и..

— А крахмаль, — подхватывает Патрик, перебив меня, — можно есть только при полной луне и звездами девственницами..

— Лучше с кровью девственниц.

Я смеюсь, хватаясь за живот. Глаза Патрика превращаются в узкие щели, и он неосознанно ерошит волосы руками еще больше. Наш смех звенит у меня в ушах, и я смеюсь не в состоянии прекратить это.

— Ты слышишь это? — спрашивает Сэм у Дэйва, прислушиваясь.

— Смех?

— Настоящий смех! Ты знаешь, чем это может окончиться?

— Беременностью? — предполагает Дэйв.

— Дружеской беременностью! — восклицает Сэм, привлекая к нам внимание всех посетителей. — Вот мы завтра встретимся, а у них уже ребенок! — смеется он, указывая на нас с Патриком.

Когда мы выходим на улицу и начинаем прощаться, Сэм прощается словами:

— Как грустно, что у меня так мало друзей. А я их всех ненавижу. Ну, до завтра?

Я доезжаю до дома на общественном транспорте и оказываюсь не в состоянии выбросить из головы мысль, что обычные воскресенья похожи на это.