У любимого лица пляшет огонек свечи...

Я пытаюсь сердечко сложить по кусочкам,
словно пазлы скрепляю я, первый,воторой.....
Но оно не становится целым как прежде,
в нем кусочек потерянный - ты мой родной....

У любимого лица
Пляшет огонек свечи...
У разлуки нет конца –
Плачь, молись или кричи.
И проходит чередой
Караван постылых  дней,
Боль старухою седой
Все становится сильней.
Как сквозь черное стекло
Вижу день, закат, рассвет.
В мире тризну правит Зло,
Раз тебя на свете нет!
Что назначено судьбой –
Не объедешь на коне,
Я жила одним тобой –
Что ж теперь осталось мне?!
Память, горе без конца,
Слезы жгучие  в ночи...
У любимого лица
Пляшет огонек свечи...


    Жизнь кончилась. Вот просто взяла –и кончилась – и не имеет никакого значения, что еще дышу, ем, сплю, с трудом переношу жару, зябну от кондиционера. Да, я хожу на работу, вожу машину, разговариваю. Это я – и не я, вернее, не одна я, я больше никогда не буду одна –со мной в моей душе живет смерть – твоя смерть, сыночек. И так будет, пока она не убьет и меня – скорее бы, скорей! Я улыбаюсь ей навстречу – наверное, никто еще так не хотел умереть, как я – но люди умирают – а я все живу...
   Я хочу записать все, что я помню – раз я помню и живу еще. Никто не помнит уже тебя маленьким, подростком, юношей – не осталось никого из близких – одна я. Тяжкий это груз – память – когда она остается вместо...
   Я так добивалась этой поездки – вопреки начальственному недовольству, маминым вздохам, Колиному нытью – у каждого была своя причина возражать – начальство не хотело делать свою работу, привычно на меня скинутую, Коля боялся, что уведут – и увели! Мама просто не хотела.
И вот я в Харькове – на курсах повышения квалификации – в первый и последний раз в жизни! Я видела себя со стороны – свободная (Коля не в счет), умная, красивая – да, да, наконец-то комплексы удалось загнать в подполье – и еще совсем молодая – всего-то 30! Вон как мужики едят глазами – даже приятно послать подальше! Ну и ладно, что все командировочные холостые в командировке – я тоже холостая, так сказать – Коля не в счет – не муж, в конце концов. А этот вот – с ума, что ли, сошел!  – смотрит мне в вырез платья, как завороженный – да знаю я, что есть там на что посмотреть,  но нельзя же так внаглую! Я так и сказала – громко и с вызовом : Товарищ, вы обнаглели, по моему! – Он вздрогнул и виновато посмотрел мне в глаза – и пропал. И я пропала.
   Так началась наша командировочная любовь с Сергеем . У него была семья, двое детей, но нам обоим было ясно, что так просто наша встреча не закончится, и о будущем ребенке мы говорили еще  до того,  как стали близки – говорили, как разумные люди, не видя для себя другого выхода – семью он не бросит, от близости бывают дети. Ребенок от любимого – счастье. Отказаться друг от друга, от короткого и ворованного счастья мы не сможем – значит, шли мы на твое, сыночек, появление на свет с открытыми глазами – не случайный ты плод любви,  а вполне запланированный.   
    Короткое мое счастье с твоим отцом – один месяц. Он заботился обо мне так смешно – чуть не с первого дня покупал мне яблоки ...  огромные, венгерские – это не тебе, это ребенку! – мы с ним так были уверенны, что ты уже там! Подобрали имена с учетом отчества:  перебрали все благозвучные и, разумеется, остановились на давным давно решеном для меня: Богдан Сергеевич – для мальчика, София Сергеевна – для девочки. Почему-то он девочку хотел. А я знала  - сын.
Мы очень любили друг друга, очень. И ты, сыночек, потому и получился таким красивым и талантливым – от большой любви.
   Я вернулась домой  и стала ждать тебя, маленький.

   Мама встретила меня на вокзале и удивилась: я покорно позволила ей, 60-летней, тащить мой чемодан – что-то тут было не то. Ты что, влюбилась? – спросила она. Полюбила ,– с улыбкой ответила я. А как же Коля?! – Какой Коля? Причем тут Коля? – искренне не поняла я. И добавила : ребенок у меня будет. Ну и слава Богу, – неожиданно благословила меня мама, – и на сколько задержка? Нет пока задержки, еще не время , просто я чувствую – будет! – а вот тут и началось! И сумашедшая я, и самовнушением занимаюсь, и не выдумывай! А потом, - как я отцу скажу, что люди подумают!
   Ах, мама, мама, не тем будь помянута! Как ты потом любила нашего мальчика! Как ты из лучших побуждений убивала меня, пока я ждала его! Частично и твоя заслуга в том, что у меня чуть не было выкидыша. Я кинулась к врачу, меня надо было класть в больницу, но мест не было.  Мне дали рецепты на лекарства и травки и велели лежать. Я лежала, а ты металась вокруг и кричала что-то про английскую королеву с мнимой, внушенной беременностью. Я еле дождалась утра и уехала в поселковую больницу, подальше от твоей «заботы». Ты бегала ко мне и туда, и рыдала, рыдала... Когда на обход пришла заведующая, ты успела переговорить с  ней о моей мнимой беременности:  и токсикоза у нее нет, и срока нет, и матки нет.... Ты просила сделать мне чистку – для очистки совести, наверное. Евдокия осмотрела меня и сказала:  беременность 6 недель,  мы ее сохраним, не бойся! До сих пор помню, как я ей была благодарна за эти спокойные умные слова!
Наверное, такой тяжелой беременности, которая бы закончилась рождением живого ребенка, история нашей маленькой больницы не упомнит. Кровотечения. Постоянные схватки. Тяжесть. Узкий таз. Потом кости разошлись так, что я вообще не могла встать с кровати: извивалась, как таракан, пока находила какую-то точку в пространстве, с которой могла приподняться. Кардиолог вопила о миокардиодистрофии сердца , сердце надо было поддерживать витаминами. От витамин развивался дикий голод. Если ела, сколько хотелось, начинала прибавлять в весе – тогда начинала вопить гинеколог. С пяти месяцев подтекали воды. В семь месяцев ты повернулся поперек – вопили все врачи хором. Я с трудом ходила, с трудом вставала. Мама требовала, чтобы я ходила, двигалась, даже полы мыла –иначе не родишь! – Пусть она доносит, – говорили врачи, мы за нее родим!  Я разговаривала с тобой: Сыночек, говорила я тебе, – потерпи, маленький, не спеши, дай, я тебя еще немножко доношу! Доброе утро! – говорила я тебе, просыпаясь. И ты отвечал мне  - Толк! Только два раза ты не ответил мне – в то утро, когда родился, и в то последнее утро, когда ушел от меня...
Родился ты, конечно, раньше времени, а как могло быть иначе? Ты бы не был Скорпионом, если бы не родился на месяц раньше, какой из тебя Стрелец?  Роды были легкими – во всяком случае, по сравнению с тяжелейшей моей беременностью: часа 3 всего – и вот он ТЫ!  Недоношеный, лысый, ушки вдавлены в череп, ни ресниц, ни бровей , еще  и желтушка: ты был ярко морковного цвета! Я так любила тебя, морковно-желтого, носатого, пузатенького, с  тощими ручками и ножками, к этим кривым палочкам были приделаны огромные для такой крохи ступни – ужас! Но какой любимый Ужас!!!
Ты так быстро рос и хорошел! В месяц, когда родственники пришли знакомиться, мы с мамой понацепляли на пеленки булавок , ты казался нам таким не по возрасту красивым – сглазят, непременно сглазят! Мы вынесли тебя на показ,  а ты очень удачно свел глазки вместе  и Наташа, жена двоюродного брата, охнула и искренне сказала : «Ой, неужели и мои были такие ужасные?». Было с одной стороны обидно,  а с другой – ну и ладно, зато нет сглаза!
Ты набрал за первый месяц кило 200 и за второй столько же  и уже не помещался на весах,  я гордилась твоим весом, как собственным достижением. Ты стал беленький, пушистенький, уже стало забываться, как трудно тебе было дышать поначалу: недоношенный, у тебя были проблемы с дыханием и иногда, чтобы выдохнуть, ты аж в дугу свивался . Я часами носила тебя на руках «столбиком» - так тебе было легче дышать.
С прикормом было легче всего, поесть ты всегда любил: первые 2 капельки яблочного сока были приняты с таким энтузиазмом! Зато 4 капельки морковного сока были равномерно распределены по всем пеленками, простынкам, моему халату и по обоям заодно, никогда не думала, что в одном младенце столько слюны! Морковь стала табу, причем навсегда. Пюре и яичный желток принимались благосклонно.  Я до сих пор вспоминаю, как, почуствовав их вкус во рту, ты энергично выплюнул сосок и активно схавал ложку пюре. Но мамина сися оставалась необходимым элементом до года и трех месяцев! Ел борщ и котлеты ,  а потом закидывался на руки – запивать. Хороший был мальчик, что и говорить!
   Ты очень рано заговорил, причем не мама-папа, что за ерунда! Первое слово было "Гая" – то есть, Галя – невестка, Она ждала ребенка, Соню,  ты обожал ее, обнимал огромный живот своими маленькими ручками, прижимался щечкой. Однажды я несла тебя на руках, а ты прыгал и кричал: Гая! Гая! ,– я не понимала, потом обернулась – Галя шла за нами, ты видел ее, вот и заговорил.
Наша участковая врач была умнейшая женщина, только слишком много знала и эти знания норовила применить на практике:  всегда находила, к чему придраться и чем меня напугать. То рефлексы у тебя не те – недоразвитый, то лысинка на затылке – рахит. Слишком вес быстро набирает – переведу в группу риска! Хорошо, что я и сама все умные книги читала и сама могла все проверить . Нормальные у него рефлексы, говорила я – вы его неожиданно схватили и он зажался! Вытерлись волосики о подушку, у него родничок к месяцу закрылся, какой рахит? Он грудничок, на мамином молоке вес набирает, какая группа риска, он же не искусственник!  Мы очень уважали друг друга и споры были мирными. Но при проверке в 9 месяцев я таки нарвалась на скандал. Данечка сидел на коленях у тети доктора, пока та ловко выслушивала его спинку  и вдруг наклонился, пощупал трикотиновый рукав цветастой блузки и вежливо спросил :  Ц-еты?  - Чего????!!!! Возмутилась врач. Данечка растерянно объяснил : Ц-еты! И для ясности потрогал себя за нос – Пааааа (Пахнет!)  Я съежилась под  грозным взглядом – я не учила его, он сам! Врач подхватила бедного Даньку и подтащила к настенным часам – это что, тик-так?  Даня укоризненно поправил глупую тетку-доктора :  Цисы!!!! – и я покатилась со смеху – такое растерянное лицо было у нее.
   
   В 10 месяцев ты уже говорил простые фразы: «папа иди-иди» – звал ты в окно отсутствующего папу. «Папина кася» – называлась югославская фрутолиновая смесь, которую где-то доставал и присылал тебе Сережа. Ты любил отца и нуждался в нем. Может быть, если бы Сергей набрался мужества и был с нами , все сложилось бы по другому? Почему так самонадеянно я решила, что смогу заменить тебе и отца и мать?
Ты рос таким умненьким – и совсем не было глупого «детского» языка у нас, все слова вдумчиво осваивались и произносились правильно. Правда, был период, когда ты вдруг решил, что нечего нас баловать, пусть сами догадываются! На любую просьбу сказать слово, ты отвечал: Где?! – Скажи – Ма-ма – Где? Скажи Ба-ба! – Где?! Я рассказывала об этом на работе, однажды,  на прогулке мы  встретили  мою сотрудницу. Та наклонилась над твоей колясочкой: Данечка, скажи "Машинка" –« Где?» -  Ответил ты, не мудрствуя лукаво,  и она кричала : наконец-то я услышала это знаменитое "ГДЕ"!!!!!
   Следующим этапом стало сокращение слов: мячик – Ма, мышка – Ма, мальчик – Ма... Сыр – Сы, свет – Сы, шляпа - Сы... Пришлось мне резко поглупеть .  Ма-ма – кричал ты, протягивая ручки к мячу .  Мама вот! – отвечала я. Ты сердился – ма-ма-ма!!!!!! Мальчик ? Где? В зеркале? – не понимала я. МАЦЬ ! – сдался ты – и сразу получил свой МАЦЬ ( мячик) , и с тех пор предпочитал объясняться полными словами и предложениями :  ну, тупые эти взрослые. Все им растолкуй!
   С тобой было так легко – у тебя было врожденное чувство языка и все проблемы произношения преодолевались за один раз. Тебе было трудно произнести слово «Собака»  и ты сначала обозначил ее Авви,  а потом очень быстро подобрал другое слово , правильное  и короткое: ПЕС. Но когда надо было сказать: « кого – пса»,  началась проблема. « пЕса? песА?» – Ты расплакался, потому что не понимал, куда эту букву Е можно теперь присобачить.... А вот в слове  Петух буква Е тебе мешала , ты говорил – «Птух»!
   Ты был чистюленька, после долгого и пристального рассматривания соседской кавказкой овчарки хватался за телефон и с серьезной мордочкой звонил в милицию: « Але! Мииция? Заберите песа :  гьязный!!!!» – и просто передергивался весь от отвращения – такой грязный этот пес! Когда сердился на бабушку, то кричал : «Баба гьязная!! На мусой (мусор)  иди!!!!»
   Когда вам с Соней впервые дали в руки кисточки и краски, все были счастливы наступившей мирной тишиной, но  через несколько минут  у меня счастья поубавилось :  Соня была раскрашена как индеец с головы до ног,  а мой сыночек серьезно и удивленно рассматривал ее, чумазую. Он каким-то образом остался чистым! Почему-то такое стремление к аккуратности осталось в твоем раннем детстве ,  во взрослую жизнь ты его не взял, сынок.  А тогда ты всех поучал, включая лисичку в зоопарке : «исичка  сея и написяя на пой!!!! Ай-ай-ай, на гойсок надо безять!!!» И осуждал верблюда – такой гязный!!!! – было тебе тогда чуть больше полутора лет.... Мы тогда собирались в зоопарк и я одела свои золотые колечки на пальцы , а ты, как сорока на блестящее, стал тянуть их к себе. Мальчики не носят колечек. Вот вырастешь, женишься, я твоей жене их отдам, – сказала я." Койца – зене?!!!! – Возмутился ты, - залько! Выясту, возьму узье – убью зену!" Я хохотала и грозилась все рассказать этой самой гипотетической жене.... Нет у тебя жены, сынок, нет у меня внуков, никого ты не убил из игрушечного ружья, нет тебя, нет...  Я не ношу больше колец, не ношу украшений – нет тебя...
С буквой «Р» не было у тебя проблем, а вот с «Ш» – были. «Там в доме мыси и крыси», – говорил ты – Мыши и крыши? Переспрашивала я – и ты, умничка , понимал, что я права: если «С»  в слове «мыСи» означает «Ш» – значит и в слове «крысы» – «Ш» – крыШи... Ты задумался – и шипя и плюясь от напряжения выдал: МыШЫ и крысЫ! – я так хвалила тебя!
    Твои рисунки приводят в восхищение профессионалов ,  а начиналось все с Точка-точка-запятая. Я не умею рисовать. Жена же  Сергея художник  и его дети, разумеется, рисовали ,  а Даню я и не учила. В один из своих редких приездов  Сережа возмутился этим пробелом в воспитании и я обиделась : в кого ему рисовать ,  в твою Тамару, что ли?! – но Сергей купил ему карандаши   и, поскольку ПАПА показал ,  Даня, пыхтя, выводил свои первые кривульки – кто бы знал, КАК ты потом станешь рисовать! Сергей мог бы гордится результатом – мог бы, – но он давно самоустранился из нашей с тобой жизни.
   А вот золотые руки – это ты в папу, это гены. Сергей чинил твою летнюю колясочку , удивительно удачная была модель. Летняя складная коляска действительно должна складываться, а эта складывалась по дороге вместе с ребенком внутри,  я еле успевала тебя выхватить до того, как хищная пасть этой твари захлопывалась. Сергей чинил, а ты в свои 11 месяцев еще не очень-то стоял на ногах,  но и отходить не желал. Я держала тебя ,  а ты «держал» папе инструменты, глазки горели восторгом и ты был согласен стоять так сколько угодно,  только бы тебе на ладошки клали то гаечный ключ, то плоскогубцы, то молоточек...
   И жадина ты был – в папу!  - как в песне у Шаова: не то, чтоб жаден, но уж очень бережлив... 10 месяцев тебе было, когда это проявилось впервые: я кормила тебя блинчиками и говорю:  а теперь дай маме кусочек! – На, мама, ам!-  Послушно протянул мне сыночек блинчик – и тут же убрал ручку за спинку – Ага!!!!! Не дам! – и в этом ты был весь!
   Ты смешно присваивал названия всему, что видел:  большой палец – ПАПА, палец поменьше – МАМА. Однажды, споткнувшись и ушибив большой пальчик ноги, ты жалобно причитал: прямо по Папе, прямо по Папе! И конфеты  в коробке, после тщательного рассмотрения, назывались: эта – Босяяя – Папа, эта, маааненькая – Мама. Угощал дедушку: на, возьми, дедя, только маааенькую, Маму, а Дане босююю (большую), Папу!
   У нас не было машины никогда, по небольшому нашему городку легко было перемещаться пешком, с коляской. Но вот пришлось ехать на автобусе, и я в первый раз увидела, как ты, такой храбрый, боишься. Нет, ты не плакал, не капризничал, просто спрятал мордочку у меня на груди и так, калачиком, ехал всю дорогу, я всем сердцем ощущала твой страх – и твое нежелание, чтобы кто-нибудь его заметил.
   Ты обожал свое маленькое верблюжье одеяло, перед сном пальчиками перебирал пушистую поверхность и так засыпал. Однажды мы поехали с тобой гулять и вдруг по дороге я вспомнила, что не заперла дверь. Резко развернувшись,  я направилась домой, но не тут-то было, ты как раз настроился на прогулку и возмущенно заорал. "Тише, сыночек, мама дверь забыла запереть!" – уговаривала тебя я , - "придет чужой дядя и все наше заберет". Ты задумался... И мое оделяло?!, - ужаснулся мой умный ребенок, - пойдем домой скорее!  Когда тебе было уже 4 года, мы отправились на море. Жара, июль. Огромные сумки с кастрюлями (надо знать мое чадо!) и с продуктами (перестройка, без местной прописки и хлеба не купишь), - занимали все купе. Ты хозяйственно осмотрел багаж и тревожно спросил: А мое оделяло не забыла?! И я получила за свою «забывчивость» по полной...
   Ты болел все детство, сказывалась моя жуткая беременность: все 8 месяцев  туринал по схеме... опытная акушерка говорила мне: чем так вынашивать , лучше и не рожать! Мой «юный» возраст : 31, на моей карточке по диагонали было здоровенными буквами написано:  ВОЗРАСТНАЯ ПЕРВОРОДЯЩАЯ – КЕСАРЕВО!!!!!, – а я родила тебя сама. Наконец , Чернобыль ахнул как раз в самом начале моей беременности... Как ты болел!!!!! Температура, ангины, отиты.... Гастроэнтерит.... Мононуклеоз... Лимфоденопатия... Сколько ночей я провела, сидя на полу у твоей кроватки в детской больнице – если кроватка была маленькой, то мне спать было не положено. Если большой – меня норовили выставить из больницы, я не давалась ни за что. Пока тебе вводили иголочку в вену, я сидела на полу в коридоре и рыдала вместе с тобой... Я читала тебе часами, только бы ты терпел под капельницей... Тебя кололи пеницилином – жутко болючие уколы, – потом, уже в Израиле, сделали посев и обнаружили, что твой стрептококк не реагирует на пенициллин, так что мучили тебя зря... Как сказал мне молоденький врач, с которым мы сцепились после особо «удачной» госпитализации:  а что Израиль? У них только аппаратура и медикаменты лучше,  а врачи такие же! Вообще, в больнице меня боялись , я за тебя могла горло запросто перегрызть и однажды чуть таки не убила тетку-уборщицу. Ты не ел уже 2 дня и папа мой – сердечник, инфарктник, – с утра пораньше прибежал и принес свежесваренное нежнейшее  пюре. Уборщица мыла пол  и не пускала его, и передать не разрешала . Между мной и папой было расстояние в метр двадцать мытого пола – и ее наслаждение своей властью над нами. Пожалуйста ,– просила я,-  ребенок 2 дня не ел! НЕ ПОЛОЖЕНА! – с удовольствием отвечала мегера, - його в больныци накормлять! Да не ест он тут ничего, я только руку протяну возьму. НЕ ВИЗЬМЕШ! Да почему?! - НЕ ПОЛОЖЕНА!!  Удовольствие от того, что вот она, самая что ни на есть зависимая от всех, а мы, два ИНТЕЛЕХЕНТА,  от ее ДА или НЕТ, зависим до слез, до унижения – это удовольствие делало ее морду настолько отвратительной....  я уже только помню, как меня отцепили от нее, истошно визжавшей в углу : я вроде душила ее,  но мне кажется, просто вмазала в стенку... После этого было приказано всему персоналу: передавать мне передачи в любое время – и не вые... так сказать, от греха подальше.
   В добавок ко всем болячкам, у тебя был невроз. Ты не спал по ночам, а если и спал, то вставал рано-раненько – в 5 утра, потом стал вставать в 4, в три....  Мне нужно было работать, спать я могла лечь не раньше 23-00,  а в три уже полный подъем... Нет, ты не плакал – просто вставал, надо было тебя одеть, накормить, потом ты играл в свои игры. Ты прекрасно умел себя занимать, а я тоже занималась: стиркой, глажкой, уборкой.... В семь все было в порядке: я, шатаясь, уходила на работу, ты ложился досыпать... Назавтра все повторялось. Невроз обострялся после госпитализаций:  был период, когда ты, обжорка, вдруг перестал есть: тебе казалось, что ты не сможешь проглотить ни кусочка! И я ходила за тобой по пятам и, улучив минутку, когда ты был поглощен игрой, вкладывала тебе в ротик кусочки котлетки.  Не заметив, что это та самая пугающая тебя еда, ты проглатывал.  Так проходил день-другой – и фобия проходила. Следующий тяжкий момент был, когда ты вдруг возненавидел меня и бабушку. Ты кричал: я хочу, чтобы вам было плохо!!!! – и бился в истерике. Я  понимала, что это невроз, но было очень страшно и очень больно....
   Я обратилась к детскому психиатру,  мне объяснили: с этим тебе и ему жить,  такая нервная система у него. Посоветовали ванночки из валерианки, легкие микстурки, морской воздух. Мама была против категорически, мол,  нечего ребенка микстурками портить, нет у него никакого невроза, подумаешь, не поспишь! Но я не спала уже 2,5 года  и валилась с ног, поэтому – редкий в моей практике случай, – я не послушалась маму, стала делать ванночки, поить микстуркой. Наступило небольшое улучшение, ты уже не кричал и не закатывался в истерике, по ванночке не бегал, а давал себя спокойно под сказки купать и получал от этого явное удовольствие. Ты наклонялся и норовил хлебнуть воды из ванны – я кричала – нельзя пить воду, в которой попа сидит !  Попа встанет! – отвечал ты – и поднимал попку над водой в позе страуса.
    Ты был очень развитым, не по годам, но в тебя и вправду столько было вложено нашей любви! Обожающий тебя дедушка перестал напоминать мне о необходимости почитывать поэму Шевченко «Катерина» и рассказывал тебе, месячному,  сказки. Смешно, но ты прекращал свой непременный после-банный рев и давал нам себя спокойно вытереть и перепеленать под дедушкины «Жили-были» – ты таращил на него изумленные глаза, открывал ротик – и молчал!
Вообще ты рано перестал просто так рыдать, ты просыпался с таким интересом ко всему на свете! Мой опыт с Олегом включал обязательные слезы после сна, перед едой, вместо сна и еды, – ты же просыпался, как ясное солнышко:  рассматривал люстру, блестящий самовар на полке и такой восторг был у тебя на личике! Яподарю тебе, все подарю тебе,  – обещала я. На стене висела шкура игрушечного льва – яркий хвостатый оранжевый коврик,  - мы шли здороваться с Левой, потом радостно перебирали яркие пеленки – распашонки на полочке .  ВЭЩИ – говорила мама, наши ВЭЩИ!!!! – у тебя даже слюнки текли от удовольствия.
   Я все-таки решила повезти тебя на море:  мне, как матери одиночке, дали курсовку – на тебя одного, в Анапу, в санаторий для детей с неврозом. Это означало, что лечение и питание положено только тебе,  а жить мы будем на съемной квартире. И Сергей обещал приехать хоть на недельку. Я радостно предвкушала такой желанный  отдых,  уже 4 года без отпуска, без просвета .  Да, любимый, родной, ненаглядный ребенок, не жалко ни бессоных ночей, ни всех этих лет, но если можно вместе с этим любимым ребенком отдохнуть, оторваться от будней, ну почему нет? Деньги были – перестройка еще не набрала силу и я прекрасно зарабатывала, проблема была в родителях.  «Не поедешь!» – теперь уже мой папа вмешался. Я уговаривала их по хорошему ,  потом устала и просто поставила перед фактом:  ребенку необходим морской воздух, я мать, я решаю! – бедный мой папа, инфарктник, сердечник... Вся жизнь для него в последние годы сосредоточилась в этом золотоголовом мальчишечке. Если ты его увезешь – я умру! – сказал папа. Я увезла. И он умер.

В Анапу – сказочный курортный городок, – мы летели самолетом . Я плохо переношу полеты, а ты радовался каждой воздушной яме и кричал: «Еще!» – у меня даже не было сил возмущаться! Мы летели с моей сотрудницей и ее дочкой, вместе сняли симпатичную квартирку рядом с санаторием и с пляжем   и я тут же отправила домой телеграмму : « долетели устроились нормально, все прекрасно, данечка здоров»,  но телеграмму не принесли на дом вовремя  и не передали по телефону, как я заказывала, просто потому, что не передали. Папа не спал всю ночь. Только утром, позвонив на телеграф,  он убедился, что телеграмма была послана мной вовремя и все в порядке, но ночная тревога уже сделала свое черное дело, в 3 часа дня папа умер – мгновенно, наверное, и понять не успел, что умирает. Мне о смерти папы не сообщили.
   Мы отдыхали замечательно. С  деньгами проблем не было, Даньку я баловала всякими вкусностями,  не хочешь есть в санатории – пойдем в кафе, хочешь тебе – пироженного, хочешь – пельменей! Аттракционы в парке, игрушки на набережной, море – бррррр, какое холодное-  но и море тоже можно. Сама  я сразу же простудилась и заболела бронхитом,  однако же по ледяной воде бродила за своим моржонком . Воды он не боялся, холода не боялся, на горячем песке подпрыгивал, как карасик на сковородке – и смеялся, поднимаясь на пальчики. Приехал Сергей , в первый– и в последний-  раз  мы отдыхали вместе: мама, папа и сыночек – семья! Данечка был счастлив:  папа лез с ним на самые крутые горки, кормил шашлыком на пляже. «Хочу вкусненького мяса!»  – кричал мой малыш, в два с половиной года он обожал шашлык, да еще и с острым соусом – мужик! После холодной морской воды он забирался папе на руки и требовал заходить на огненные песчанные дюны , греться в горячем воздухе без  риска обжечь ножки в песке , а папе-то  горячий, как лава, песок ведь не страшен, на то он и папа,  – и папа шел, повинуясь повелительному жесту сыночка. Как счастлив был Данечка своим положением папиного сына, как до слез радовалась за него я! Тяжеленький – 15 кг – он не желал ходить пешком , хотя  тротуары были затейливо  выложены яркими цветными плитками ,  узоры и орнаменты создавали праздничное настроение и гулять по ним было одно удовольствие,  НО – дорога была объявленна НЕКРАСИВОЙ – раз и навсегда и Данечкины ножки по некрасивым дорожкам ходить не могли, естественно!  У  мамы сил не хватало таскать сокровище по всей Анапе на руках , а папа покорно таскал. И не жаловался! Даже когда зловредный ребятенок нарошно наполовину стягивал с ножек сандалики – и только попытаешься его все-таки поставить на грешную землю – ан нет, не тут-то было, сандалики-то торчком – неси давай, – и даже в таком случае папа не ругал и не шлепал попу ,  а мирно усаживался на корточки и поправлял сандалики – не жизнь, а просто малина в шоколаде!
   Я фотографировала Данечку везде, где только можно :  в огромной ракушке, на пони, голышом на облезлом гипсовом дельфине . Попке было горячо, но Данька терпел, только ерзал. С обезъянкой. С попугаем. На закате с солнышком на ладошке:  Солнышко с солнышком – говорила я. Мой фотоаппарат срезали с плеча на второй же день, но фотографии пляжных фотографов были такие яркие, цветные, я не жалела денег на фото, очень хотелось порадовать папу фоторепортажем  с Данечкиного морского курорта. Дедушке покажем? – спрашивала я Даню. Нет, - мотал головой ребенок,  - бабушке. А дедушке?! Дед был любимым, Даня так и говорил  - Дедь! Убимый мой Дедь!, – а тут вдруг и не вспоминал деда. За дедой скучаешь? – спрашивала я – Нет, за бабушкой ,– отвечал мой малыш, -  Деда нету! Дед дома ждет, -  уговаривала его я . Нет. Нету деда! – упрямился Даня. И я стала подозревать страшное.
Звонки на междугородку – целое предприятие : закажи, потом жди час – полтора в духоте с ребенком, а дома  никто не отвечал мне. Я позвонила на работу жене брата. Все в порядке!- бодро отрапортовала Галя. А мама где? – К папе пошла, наверное. А папа что – в больнице?! – Да! – ответила мне Галя,  и я решила, что у меня паранойя.  В больнице – значит, жив,  положили – выпишут, ничего страшного, это мы проходили. И на радостях побежала фотографировать Даню , где еще не успела, папе приятно будет.
   Мы прилетели в Кировоград, мама и брат Саша встречали нас. Мама выхватила у меня спящего Даньку и я обратила внимание на ее чересчур отросшие волосы, стричься было пора еще до нашего отъезда. Саша, что с папой?! – спросила я – Очень плохо – ответил брат. Он... Он жив?! -  cпросила я с ужасом – да, жив, жив – неохотно сказал Саша,  – этих слов, этих дополнительных 2-х часов надежды я не могла долго ему простить. Мы с Данькой уехали на машине знакомых, а Саша с мамой поехали на автобусе – и всю эту дорогу, все два часа я то начинала плакать, то цеплялась за Сашины слова – ЖИВ! ЖИВ! – а значит, можно сейчас поставить вещи и побежать к нему в больницу, увидеть его родное лицо, успокоить и показать Данечку : вот он, все в порядке, он не упал, не утонул, не убежал,  я уберегла его и зря, зря ты так волновался, папа, вставай, все будет хорошо!
   Мы вошли в дом.... Как выглядит дом, из которого недавно вынесли покойника? Как выглядит дом, из которого ушла душа? Сейчас я живу в таком доме – мертвый он, дом, он одинок в своей скорби, в нем нечем дышать, в нем застыло время и сам воздух неподвижен...
   Мне уже не надо было никого спрашивать, все было ясно без слов,  и все-таки я  заглянула в шкаф – нет папиного единственного выходного костюма, нет его лучших туфель, он все жалел их носить... Все-таки позвонила маминому брату,  все понимая, но на что-то надеясь, рыдая, спросила: "дядя, где папа?! – А мама тебя встретила?" – спросил дядя –" да, но я ничего не понимаю – папа, он... он в больнице? – Да!" – ответил дядя. "Слава Богу !"– закричала я вопреки здравому смыслу и своему сердцу,  –" где, в какой палате? Я побегу к нему ! – Не надо!" – сказал дядя. Я набрала номер жены двоюродного брата: "Наташа, да что же это, что случилось?! – Они что, ничего тебе не сказали?!" – спросила  Наташа, -"вот идиоты!  Поля, папа умер – на следующий день после твоего отъезда!" – я рухнула на пол... Мама, не надо плакать! -  просил Данечка, - давай, лучше, покорми меня вкусненьким. Вряд ли вкусной получилась каша, приправленная слезами ,  но сыночек не капризничал, гладил меня по мокрым щекам, приговаривал – не плачь, мамочка – ему было всего 2.5 года...
   Мама с Сашей приехали позже меня , со мной сидели соседки, пришла Наташа, старенький дядя тоже пришел. Я сказала маме: « он говорил – не увози! Я виновата!»  – "Да, ты виновата",  – жестко ответила мне мама. Утром я проснулась седой. Мне было 34 года.
   Я долго оплакивала отца. Сергей после той нашей поездки прервал все отношения – так ему было проще. Он был хорошим человеком, но слабым. Папа незадолго до смерти просил его : Сережа, я болен, после моей смерти не оставляйте Даню! – ни Даню, ни Данину маму – бодро ответил Сергей ,  и немедленно после папиной смерти ушел – ну, Бог ему судья , я надеялась, что справлюсь сама. И справилась бы – если бы не перестройка.
   Папы не стало, Сергей ушел из нашей жизни, надо было жить, поднимать Данечку.  Мама впала в депрессию, ничего не хотела, ничего не могла. Все, что папа заработал за последний, удачный год, ушло на похороны и памятник. Я хорошо зарабатывала, но при условии, что я работала, а не дома с болеющим ребенком сидела. Вообще-то считалось, что Данечку смотрит мама, а папа помогает, но почему-то после папиной смерти Даню пришлось отдать в садик , мама смотреть за ним не могла категорически. В садике Даня рыдал, пытался убежать в трусиках на снег, не ел, болел без конца. С детьми не дружил ни за что. Как-то прихожу за ним, а он с воспитательницей на игрушечных саблях сражается, она мне говорит:  вот только так! А с детками не хочет играть, ни в какую! Спрашиваю, Данечка, почему же ты с детками не играешь?! – а мне неинтересно, они в машинки играют. – Как? – а вот так, – и он покрутил колесико от складной  пирамидки, изображая руль  «бр-р-р-р-р!» - и пожал плечами – мне неинтересно. Вот сейчас подумала – еще в садике он на мечах дрался!
   Единственный «мужчина» в нашем бабском коллективе,  он очень рано ощутил ответственность за своих женщин. Бабушка истерически боялась мышей, а наша кошка, как назло, была отличной крысоловкой и свои подарочки любовно раскладывала на крыльце дома летом и в наши тапочки – зимой. Заподозрив ее в очередной охотничьей удаче, бабушка в дом не заходила – она бежала в садик и забирала Даньку, Насупившись, 5-летний рыцарь без страха и упрека , переваливаясь на толстых ножках бежал домой, влазил в окно и проверял квартиру. Обнаружив очередной «подарочек» от кошки Тинки, он предупреждал бабушку: отойди от двери! Та вылетала на улицу, пока наш мелкий санитар выносил крысиный или мышиный труп на мусорку и только после этого  решалась войти.
   У нас был большой дом : государственная квартира на земле, 5 комнат, центральное отопление, но горячей воды не было, надо было топить титан. Как же папа с его больным сердцем эти дрова-то рубил?! - , думала я. Сад – папа с осени окапывал деревья и заливал на зиму водой. Вода – ее на зиму надо было перекрывать  и утеплять. Я рубить дрова не умела, копать не привыкла, где воду перекрывать – не знала. Помощи ждать было неоткуда. Я была очень энергичной, еще и до недавнего времени, это сейчас из меня воздух, как из проколотого шарика, вышел. За 4 месяца после папиной смерти мне удалось пробить разрешение, достать материалы, организовать работу и  нам провели природный газ. Я помню, как достала газовую колонку, тогда это было невероятно – ДОСТАТЬ ГАЗОВУЮ КОЛОНКУ!  Она весила 25 кг, а машину я не нашла, 3 километра по жаре я тащила ее на плече...  Помню, как обратилась к соседу, через его участок проходили трубы ,  попросила помочь , а за это он мог бы подключиться к этим трубам и имел бы себе природный газ без особых усилий. Он отказался – и был прав:  потом, когда газ подключили, он заплатил несколько копеечек сварщику  и врезался в нашу трубу,  и имел себе природный газ без всяких усилий... Помню, как драила трубы перед покраской от ржавчины. Пришел помочь брат, но слишком быстро устал и сказал: и так сойдет! Я знала, что не сойдет так, если ржавчину не снять всю-всю перед покраской, трубы быстро проржавеют, и хана всем моим усилиям.   Я продолжала драить эти 100 метров труб сама, весь двор покрылся тонким слоем ржавой пыли. Даньку с Соней, племяшкой, только-только выкупали и переодели после целого радостного чумазого дня, я выкупалась сама, причем легла в ванну нечаянно на живот, лицом в воду, а сил перевернуться не было, вялая такая мысль шевелилась – ну и утону... Данька что-то радостное завопил – и я дернулась, перевернулась на спину... И вот после такой смертельной усталости я увидела, как мой чистенький сыночек весело мчится в самую пылищу ржавую... Каюсь, схватила хворостину и хлестанула по чем попало – а попало по ножкам. Бедный Даник так завизжал, меня до сих пор совесть мучает... Зато потом, когда я грозила Соне : вот возьму хворостину! – Даня авторитетно подтверждал: Соня, это очень больно!
   Вроде бы все было сделано,  накануне Нового года я предвкушала: завтра подключат газ! Но косноязычная служащая газовой компании объяснила мне на милой смеси украинского и русского  - суржике, что «Газу не будэ! Бо ты не зробыла нишу!» - какую нишу?! – А в ями! Оказывается, в яме, которую мне выкопал в октябре бульдозер (над газопроводом, для подключения) должна быть еще ниша, углубление в боковой стенке ямы, чтобы сварщик при подключении мог в нее отшатнуться,  если газ пыхнет. А кто мне про нишу сказал? Никто, разумеется, это я должна была догадаться. Бульдозер копал в октябре. На дворе декабрь, на минуточку. Земля мерзлая. Копай, Полиночка, нишу, или не видать тебе газа, как своих ушей... Я взяла лом и пошла долбать нишу... Надо отдать должное соседям, обнаружив в яме рыдающую женщину с ломом (на дворе минус 12) они всего часа полтора  обменивались сочуствующими возгласами и поминаниями покойного моего папы, при котором все было бы путем, тип топ и во-время. Через полтора часа до них дошло что такими темпами мне не только нишу не выдолбать, но и им придется в мерзлой земле для соседки могилку долбать – тогда с молодецким  уханьем лом отняли и за полчаса чертова ниша была готова. Не поверите, но  Новый год мы встречали с природным газом, не абы тебе шо!
   Жизнь потихоньку входила в свою кривую колею.  Данечка ходил в садик, болел без конца, после болезни у меня не было возможности выдержать его дома: мама все еще находилась в депрессии . Пойдет в садик , пара- тройка дней – и опять больничный. Собью температуру, уложу поспать – и бегом на работу: не буду работать – жить на что?
   Сколько раз тень смерти черным крылом осеняла моего мальчика! Еще в коляске: шли мы по городу, вдруг какой-то мальчишка подкинул вверх грушу – неспелую, железную просто. Груша должна была упасть прямо Дане на головку ! Я успела вытянуть руку над ним, груша разбилась о мою руку ,  потом обнаружена была трещина в кости, а если бы на голову ребенку упала бы? Я успела поймать малолетнего придурка, но люди отняли его у меня, пока я его не покалечила. Мононуклеоз – эту болезнь у нас называют вирус Бар-Эпштейна, или болезнь поцелуев. В 1990 году у нас не умели ни лечить, ни опознавать эту страшную болезнь, анализы крови показывали мононуклеиды в крови, но врачи только руками разводили, а сыночек уже на ножках не стоял... Когда упала температура и он начал есть, врачи приходили в палату по очереди:  я только посмотрю, что он правда ест! Никто не верил, что выкарабкается. В полтора года добрался до папиного нитроглицерина и наглотался «сладеньких конфеток» - успели промыть желудок. А когда повзрослел... Ну, всему свой черед.
   Данечка рос. Он был красивым ребенком, с нежным румяным личиком, умными глазками, золотыми волосиками. Его все принимали за девочку – как начали где-то в 3-4 года – так лет до 12 никто не верил, что у меня сын, а не дочка. После папиной смерти я долго держалась, но горе достало и меня , я стала падать в обмороки на работе, нарушилось зрение, упала работоспособность. Завод выделил три путевки в санаторий для нервных заболеваний :  для меня, Дани и мамы – что-то невероятное! Мы поехали втроем:  под Донецком, в хвойном лесу, снег, зима, сказка... За мной ухаживали мужики, но Данечка был на страже: если видел, что кто-то смотрит на мои коленки, то немедленно закрывал коленки собой – не смотри! Это моя мама!!!! Один из ухажеров попытался действовать через Даню:  взял за ручку, повел показывать что-то интересное – ну да! Даня сначал молча выкручивал руку из его руки, а потом завопил: "Ишь! Держит! Заведи себе своего мальчика и держи тогда, а я мамин!" – мужик страшно смутился и отлип.
   Мы ходили на уроки английского – с четырех лет Данечка учил английский и с подросткового возраста говорил и читал на английском как на родном (правда, считал, что нашей заслуги в том нет и если бы мы не портили ему детство своими кружками и частными учителями, он еще лучше бы английский знал!). Помню, как бабка-гардеробщица помогая румяному с мороза ребенку снять курточку, сюсюкала «какая же ты красивая у нас девочка! Как же тебя зовут, маленькая, Танечка?» - НЕТ! – басом отвечал «девочка». Мариночка? – НЕТ!, - Леночка? – не унималась настырная бабка. БОГДАН меня зовут! – гневно сверкнул глазами ребенок .  Как «Богдан»? – растерялась бабка. Мальчик он,  – сжалилась я. Не может быть! – упиралась бабка и у меня мелькнула шалая мысль – доказать, что ли?! Потом, уже в Израиле, я грозила : сниму штаны, будешь без трусов по улицам ходить, надоели!
   В Израиле в марте есть красивый праздник Пурим – 3 дня все ходят в маскарадных костюмах, от младенцев и до стариков, костюмы шьются специально, загодя, прилагается масса фантазии, существуют разные конкурсы.  Даня очень любил этот праздник и вкладывал в костюм всю свою немерянную фантазию и свои золотые руки . Однажды он сделал мне костюм статуи Свободы  и  я получила первое место на конкурсе и бесплатную путевку в Эйлат на двоих.
   Когда Данечка был маленький, костюмы мы с мамой шили сами, а в его 12 лет он решил одеться девочкой. Одел длинную футболку - платье, волосы у него были длинные, я подкрасила ему реснички, губки,одела колготки... Я не могла проводить его, не могла ходить после операции и очень переживала, как моя «девочка» будет вечером одна возвращаться. Я ждала его на балконе – Данька бежал, по мальчишечьи откидывая ножки в белых ажурных колготках, а компании мальчишек окликали его:" подожди, малышка. Можно познакомиться?" – "Нет, у меня уже есть друг" – кокетничал Данька и продолжал бежать. Какие эти мальчишки все прилипчивые, – возмущался он дома, проходу не дают! Хорошо, что Я не девочка! – между прочим, утренняя молитва правоверного еврея включает такую фразу:  Господи, благодарю тебя за то, что ты не создал меня женщиной...
    Я сделала фотографии Дани в этом маскарадном костюме и показала друзьям. Муж подруги гневно отодвинул от себя снимки: ну, и что в этом хорошего? Девочка молоденькая, а накрашена, намазана... Я даже не сразу поняла, что это он всерьез. Илья, это же наш Данька! – Кто – Данька?! Это же девочка... Растерялся прекрасно знающий Данечку Илья. Был еще случай с маскарадом : он был одет ковбоем.  Особых затрат не понадобилось, джинсовая жилетка и игрушечный пистолет. Сотрудник,  работавший недавно, укоризненно сказал мне: девочка такая хорошенькая, а ты ее в мальчика наряжаешь!  В больнице, в магазинах, на улице к Даньке обращались в женском роде и страшно возмущались, когда я их поправляла  - какой же это мальчик?! Сейчас штаны сниму с него, - смеялась  я. Путаницы добавляли длинные вьющиеся волосы, которые сделали бы честь каждой девушке. Стричься он не соглашался. 
   Он был страшным борцом за справедливось – и абсолютно неконфликтен. В раннем детстве любая кроха могла отнять у него игрушку, а Даня жалобно смотрел на меня, зная, что вместо сочуствия получит подзатыльник. Я все переживала, что не сможет за себя постоять, учила драться, давать сдачи – тщетно. Однажды на Новый год приехал Сергей , счастья было немеряно, папа приехал, папа помогает сделать маскарадный костюм клоуна, папа пойдет с нами на утренник! До начала утренника деток в маскарадных костюмах рассадили по стульчикам, а трепещущие от гордости родители торчали в дверях. И – знакомая до боли картина, – соседский Игорек не стал искать свободный стульчик, а направился к Даньке и спихнул того на пол, а сам уселся. Даня, очень хорошо понимавший, что за этим воспоследует, жалобно посмотрел на меня . Иди сюда немедленно! – зашипела я. Лина, Лина – пытался призвать меня к порядку Сергей, но я уже закусила удила. Шепотом, чтобы другие не услышали, я в очередной,  в миллионный раз, пыталась внушить своему рохле-сыну, что надо уметь за себя постоять, давать сдачи, не позволять садится на голову! Лина, успокойся! – дергал меня Сергей, а я отмахивалась. Даня покорно кивал, потом побежал в зал и – бабах! – врезал Игорьку. Тот слетел с неправедно занятого стульчика, Даня уселся и ликующе крикнул: Мама! Ты видела? Я дал ему сдачи, как ты велела!!!!  У меня горели щеки, остальные родители осуждающе перешептывались, Сергей шепотом же возмущался – вот что ты наделала!!! А я, собрав остатки мужества, улыбалась сыночку и говорила: молодец!
   Позже, в школе, уже прекрасно умеючи «врезать как следует», он по прежнему предпочитал решать конфликты добром – и его постоянно просили «поговорить». Я старалась развивать его физически, в доме был построен целый спортивный уголок, он с полутора лет висел на кольцах, взбирался по канату, не знал, что такое «тапочки». У него были сильные ручки, не помню, чтобы хоть раз он упал и расквасил нос – удерживался на руках. Он ходил в секции каратэ, он учился быть мужчиной, но никогда не нападал первым и даже при наличии причины всегда старался сначала найти бескровный путь решения конфликта.
   Перестройка набирала обороты. Моей зарплаты хватало до 10 числа, потом мы жили на мамину пенсию – если ее приносили во время. Потом продавали вещи из дому. Бывали дни, что и голодали ,  особенно мама, она вообще жила на чае с хлебом, и если не хватало денег даже на хлеб... Я помню, как впервые «отпустили цены» - я зашла в магазин и увидела, что килограмм вареной колбасы стоит всю мою месячную зарплату. Я упала в обморок... Однажды я приготовила для Дани тушеную картошечку, с помощью разных специй мне удалось добиться вкуса каротошки с мясом. Данечка так и решил: ура, картошечка с мясом! Нет, маленький, это просто картошка, но очень вкусная! А мясо где?. – задрожали губки у моего маленького обжорки, - сама съела, да, только запах остался?! Я горько плакала... Но самым страшным был рост антисемитизма. Голодный народ искал виноватых, если в кране нет воды, значит, выпили жиды... Мне звонили и угрожали, писали на заборе угрозы, случалось, что схватив в охапку Даньку, я уходила ночевать к подруге... Украинский язык стал государственным, я говорила на нем свободно, но не было в украинском технических терминов, невозможно было в одно мгновение, одним лишь указанием сверху перевести техническую документацию на украинский, нельзя было запретить людям даже думать на русском языке. Смешно, но названия наших бюро и докладные записки для нашего начальника отдела (родом из Львова, потомственного украинца) переводила я, еврейка. Иван Павлович не умел. Однажды я, стоя в коридоре, говорила с сотрудницей  - на самые что ни на есть производственные темы (а работала я начальником бюро сборки, в моем подчинении было 12 инженеров).  Полуграмотная уборщица, которая возила тряпку по полу, вдруг скомандовала: Дивчата! Розмовляйте на украинский мови!!! Мне показалось, что я схожу с ума. Я уставилась на дебилку, но поскольку та замолчала, я продолжила разговор. Я кому сказала! – повысила на меня голос уборщица.
   На «ковре» у замдиректора (рассмотрение жалобы от обиженной, посланной мной на ... уборщицы, которой я к тому же запретила показываться на нашем этаже в дальнейшем и не поленилась вылить ее ведро и сбросить его вместе с тряпкой с лестницы), я искренне пыталась войти в его положение. Он мычал, прятал глаза и все-таки не мог внятно сформулировать свое мнение : имеет ли право каждая украиноговорящая уборщица делать замечания русскоговорящим руководящим работникам в присутствии подчиненных.  По всему выходило, что таки да – имеет, в силу своего украинского чистокровного происхождения. Уразумев и выслушав пожелание в дальнейшем приложить все силы к тому, чтобы в общественных местах и производственных помещениях говорить только на украинском языке, я встала и сказала – да я лучше иврит выучу!
И мы уехали.
 
Я, как сумашедший скряга, собираю по крупицам все, что кто-либо слышал, видел, знает о Дане. Он был талантливым, мой сын, ярким, как тропическая бабочка, многогранным, как драгоценный камень, грани его раскрывались щедро перед друзьями, девушками, мной. Я пытаюсь соединить в одну картину  - но этот сверкающий калейдоскоп не уложить в двухмерное пространство...
    Мне принесли записи казацких песен – оказывается и эту музыку он знал и любил. Ребята рассказали, что он делился с ними впечатлениями от этих песен, включил «Любо Братцы, любо...» - и заплакал, не удержался. Я все не решалась прослушать, вот, пришло время. Я поняла, где и почему плакал мой сын – там есть слова:
А жена заплачет, выйдет за другого,
За мово товарища, забудет про меня.
Жалко только волюшку,
Да широко полюшко,
Жалко мать-старушку
Да буланного коня...
Кости мои белые,
Сердце мое смелое,
Коршуны да вороны
По полю разнесут...
Наверное, он почуствовал свою судьбу...
  Даня любил песни Игоря Растеряева -  ленинградский актера, певца, барда, песни Растеряева поражали Даню, особенно "Русская дорога", "Георгиевская ленточка"... А песню про васильки и ромашки мы с Даней пели вместе, однажды даже за рулем, он обнял меня за плечи, я гнала машину по трассе на 120 и мы, расскачиваясь, пели дуэтом – я не могла и подумать, что придет страшный час и я, захлебываясь от слез, буду петь эту песню одна, над его прахом...
   Он рисовал –точка-точка-запятая положили начало, он рисовал тонким карандашом или гелиевой тонкой ручкой небольшие рисуночки с множеством мелких, тщательно проработанных деталей. Меня уговорили отдать его в художественную школу, это было мне не по карману, школа оплатила треть, но и после этого я тряслась, подписывая чеки. Самое интересное, что эта дорогая художественная школа и на фиг не была нужна Дане. Он не хотел мазюкать красками, его не интересовали крупные предметы, он не хотел отрабатывать технику света и тени, перспективы и вида сбоку, сверху, снизу... Он хотел жить в своем фантастическом мире мелких зверьков, на шкурке которых каждая шерстиночка лежала отдельно, дракончиков с причудливым узором из чешуек, эльфов и фей... Когда его заставляли рисовать «как все» он делал это быстро, грубо, небрежно  - и его работы занимали первое место! Одна такая мазня попала на обложку журнала: на фоне этой картинки пожелала сфотографироваться жена мэра города!. Вторая, не побоюсь этого слова, мазилка, заняла первое место на конкурсе рисунков в честь 50-летия Израиля, ее поместили на огромном плакате, украшающем Тель-Авивскую выставку, нас с Даней пригласили и сфотографировали на фоне этого ужасного плаката, но было все-таки лестно – такой конкурс, такая выставка, такой плакатище... а его по настоящему талантливые рисунки прятались в уголках школьных тетрадок, в неряшливых альбомах, на полях учебников...
   Мне, такой земной, совсем не слабой, но тянущей тяжелейший воз забот и проблем, тоже было трудно понять его свободную неординарную сущность. Почему нельзя быть «как все»? Почему вдруг вся одежда должна быть черной?! Почему нельзя носить сандалии, а непременно – и в нашу бешенную жару, – сапоги и зимой и летом? Почему нельзя носить «как все» футерные костюмчики в школу , и дешевле, и удобнее... Я ждала разговора с учительницей и рассматривала бурную толпу школьников, они носились вверх-вниз и вправо-влево, заворачивались замысловатыми спиралями, их уносило центробежными силами и сгребало в кучу центростремительными... Даня, - сказала я, - я на переменке видела наверное 200 школьников одновременно и только 3 из них были в черных джинсах и футболках, причем двое – это ты.... Да, я такой! – с гордостью отвечал Даня.
    Первые полгода в Израиле Даня в школе  и на улице молчал. Я быстро выучила основы и стала трещать без умолку, не стесняясь неизбежных ошибок. Только так я могла научиться – иврит язык очень сложный и освоить его можно только практикой. Даня молчал. Но когда я при нем несла явную околесицу, он тихонечко поправлял меня. Ну, ты же знаешь, чего же молчишь?! – удивлялась я. А вдруг я неправильно знаю? – объяснял сын. Очень гордый, он ужасно боялся попасть в нелепое положение, опозориться. Дети, всегда и везде жестокие, дразнили приехавших из Союза и не говорящих на иврите – Руси мешуга! – чокнутый русский! – для них незнание языка было ненормальностью.  Я предложила : а ты ответь – зато я знаю русский, говорю на английском. И иврит я скоро выучу. Кого тогда назовем чокнутым – не тебя ли?
     Нашим детям пришлось труднее чем нам, мы смирялись с неизбежным периодом безъязычья, неквалифицированного труда, безденежья, мы шли на это сознательно и верили, что все это временно – ну, год. Ну, два. Ну три – но потом то наступит светлое Завтра, и потекут молочные реки в кисельных берегах, и примет своих обрусевших братьев ставший совсем восточным еврейский народ, и поймут тупые работодатели, как много мы знаем и как много мы можем дать еврейскому прогрессу с нашими совково-специализированными специальностями:  инженер по технике безопасности, например, технолог легкой промышленности, учительница музыки, специалист по пушнине, по сплавке леса (каждое деревце на вес золота, пустыня же!), геолог (в стране, где нет полезных ископаемых вообще), специалист по осушению почвы (лет 80 назад цены бы ему не было бы, а сейчас, опять-таки – пустыня).. Но все равно, у нас было мужество и была цель. И мы знали – или думали, что знаем, – ради чего страдаем. А наши дети, выдранные с корешками из родной почвы, всунутые наудачу в восточную ментальность одноклассников – им приходилось туго.
   Даня не жаловался . Через месяц после нашего приезда ко дню его рождения я испекла торт  и принесла его к последнему уроку. Учительница разрезала и раздала всем ученикам – и все, как один, проходили мимо меня и Дани, ухмылялись нам в лицо и ... бросали куски тортика в мусорку. Я окаменела. Даня стоял рядом с высоко поднятой головой. Я понятия не имела тогда о кашруте, о том, что еда, приготовленная на некошерной кухне неверующих, становится некошерной... Не все соблюдали кашрут, но все посчитали необходимым плюнуть таким образом Даньке – и мне ,– в лицо. К слову сказать, через год я предложила Дане купить готовый, кошерный тортик . Нет, сказал мой восьмилетний сын. Ты сделаешь точно такой же, как год назад. Я тряслась от ужаса,  но сделала. Дети – те же дети, что и год назад, получив свой кусочек тортика, проходили мимо меня и говорили: очень вкусно, Полина, на будущий праздник сделаешь такой же? И на все праздники в течение 4 лет младшей школы мне поручалось готовить такой тортик. Я пыталась отлынивать,  предлагала купить напитки,  чипсы-бамбы-погрызушки – нет, говорил Даня, ты печешь тортик, я пообещал классу. И весь класс ел мой некошерный тортик и благодарил меня. А я знала, что это Данина заслуга – он сумел найти свое место и завоевать его – умом и мужеством, а не силой.

Мой сыночек рос  и умнел, заговорил на иврите – вдруг, но раз и навсегда, приобрел друзей,  - верных и не особенно, очень любил бабушку –и  ради нее говорил дома на русском, очень любил меня – и на свой манер расхваливал  друзьям: если мне удавалось включить компьютер в розетку, это преподносилось, как «моя мама в компьютерах лучше всех разбирается!». Учился он хорошо, но учиться не хотел совсем, Любил свою замечательную учительницу, умницу Рахель, но каждое утро мечтал что вот школа эта сгорит – и в школу  ходить не надо будет! Когда он безобразничал в школе, Рахель звонила мне домой и начинала допрос с пристрастием: « а если я тебе скажу, что он сделал, ты его накажешь?» – Накажу! – соглашалась я. «А как ты его накажешь?» – А что он сделал?! – «А ты сначала скажи, как ты его накажешь – по русски, или как в Израиле принято?» – Да как в Израиле принято?! – теряла терпение  я.  «Нууууу – задумывалась Рахель, - телевизор запретить, компьютер отключить, гулять не пускать...». Хорошо,-  соглашалась я, компьютер запрещу, телевизор выброшу, гулять по 40-градусной жаре не пущу – а что он сделал-то???? Молчание... «А бить ты его не будешь?» – осторожно спрашивала Рахель.  Не буду! – клялась я – и начинался длинный перечень Данькиных грешков, грехов и преступлений. Зевал на уроке английского (они учили алфавит, а Даня уже говорил на английском и неплохо), не приготовил урок по математике – а мне соврал, что уроки не задали. Рассказал страшную историю про ближайший парк (выдумал, конечно), и теперь никто туда не ходит ни за что.... И так далее, и тому подобное, крупные и мелкие пакости, лень и безобразия... После очередного списка Рахель уточняла – ты его бить не будешь? – Нет! – клялась я. И не била – после одной неудачной попытки стегнуть ремешком по попе, все мои ремешки и пояски были изрезаны неправедно наказанным ребенком на мелкие шнурочки, купить новые было не за что – так что бить ремнем было себе дороже, бить рукой я не решалась – рука у меня  тяжелая. От греха подальше я устраивала самой себе баррикаду из дивана в углу и оттуда орала на грешника и сыпала угрозами не пустить, не разрешить, отключить....  Израильская система наказания не действовала никак,  раз в две недели раздавался звонок Рахели ,  но зато все было по правилам. Рахель на следующий день обязательно спрашивала Даню, назакали ли его – и как – и, очевидно, оставалась довольна. Во всяком случае, ко мне не являлись социальные работники отнимать ребенка – у нас  это очень даже практикуется.
   Бить я его не била, но как-то надо было же на него влиять! Метод кнута и пряника не годился – не на что мне было «пряники» покупать. Если я говорила по телефону и стояла, привязанная к трубке( еще не было беспроводного телефона, у нас, во всяком случае),  он непременно безобразничал. Тогда я снимала тапок и пуляла в него – и попадала!  Он уже во взрослом состоянии, помню, жаловался своей девушке, насколько метко я швыряла в него тапками – сначала одним, потом вторым...
   Даня хорошо уже говорил на иврите, и вдруг решил, что я достойна общаться с ним на этом языке . До этого он говорил со мной по русски и отказывался понимать мой иврит – у тебя ломанный иврит, я тебя не понимаю! – гордо заявлял он и я обижалась до слез: я ведь быстро начала лопотать, меня понимали, я все комфортнее чувствовала себя в этой чужой стране, уже можно было спросить «сколько стоит это» без опасения, что мне ответят – а я не пойму,
   А теперь сыночек снизошел до моего ломанного иврита – это было вроде посвящения в рыцари – и болтал со мной обо всем. Переспрашивать я боялась, чтобы не уронить с таким трудом завоеванный авторитет, и мужественно пыталась понимать хотя бы общий смысл. Но через очень короткое время мое понимание достигло максимально доступного мне совершенства, а вот русский Даня стал стремительно забывать. Бабушка забила тревогу и нужно было срочно возвращаться к родному могучему... Не тут-то было! Даня врос корнями в эту песчанную почву и причем тут русский? А кто не знает иврита, пусть себе катится в свою Руссию. И пусть бабушка его со школы не встречает больше, ему перед одноклассниками стыдно, она по русски – ПО РУССКИ! – с ним пытается разговаривать! И началась кропотливая работа по возвращению бодливого израильского теленка в привычное русское стойло... Он рассказывал мне свои телесериалы и мультики на блестящем иврите – а я его ну совсем не понимала, безнадежно роняя этот самый трудно заработанный авторитет. Переведи мне на русский, мне же интересно, - просила я, Данька взвивался и сериал оставался недорассказанным. Потом он оказался свидетелем моего оживленного разговора с сотрудником-израильтянином – Има (Мама)! Ты же говоришь на иврите почти как я! Почему ты меня не понимаешь?!!!!! – Обман был раскушен и пошла открытая война. Даня разговаривает на иврите – я отвечаю на русском. Однажды на пляже к нашей оживленной беседе напряженно прислушивалась израильтянка и, не выдержав, спросила тихонько – Ты на каком языке говоришь с сыном? – На русском. А он на каком тебе отвечает? – На иврите. – То-то я смотрю, я только половину из вашего разговора понимаю!
   Потом в нашей жизни появился Леня – и проблема решилась на 80 % - Леня на иврите говорил отвратительно и дома звучал только русский, вежливый Даня стал  тоже говорить дома по русски – за исключением моментов, когда он хотел поговорить только со мной. Как в нашем детстве родители, когда хотели скрыть тему разговора от детей, говорили на идиш – так и сейчас, скрывая тему от бабушки и Лени (тот понимал, но через слово и когда говорили медленно, а мы с Данькой трещали)  мы быстро перекидывались несколькими ивритскими фразами и заговорщицки улыбались друг другу. Окончательный удар по израильскому шовинизму был нанесен школой Мофет, в которой Даня начал учиться с 7-го класса : там на русском говорили все и русский занял наконец свое законное место – между английским и ивритом. Даня говорил на трех языках одинаково правильно, без акцента, с огромным запасом слов.И на всех трех языках он писал  с ошибками.

Прежде, чем продолжить, я хочу несколько прояснить общую картину, иначе трудно будет обосновать появление в нашей жизни Лени – возможно, самой большой моей ошибки...
Я, инженер-технолог с 15 летним стажем, очень неплохой в своей сфере специалист, приехала в Израиль, нашу историческую Родину,  на гребне так называемой «колбасной алии». Не в том смысле, что колбасы не хватало на «доисторической Родине», а в том, что не могла прокормить ребенка. Я прекрасно знала, что никому мой стаж, мои знания и мой опыт особенно в Израиле не нужны, не было у меня розовых очков, я только хотела иметь возможность работать – неважно кем, - и зарабатывать семье на еду. Мне повезло, буквально через пару недель я нашла работу. С 6 утра и до 14-00 я мыла автобусы между рейсами на конечной остановке, совсем рядом с домом. Зарплата была копеечная, но, если запрятать амбиции подальше, это была все-таки работа, водители-израильтяне относились ко мне хорошо (иногда излишне хорошо, но с этим я справлялась), особенно когда увидели, как тщательно я работаю и как старательно учу язык, В кармане у меня была тетрадка и в каждую свободную минуту я зубрила слова. Иногда меня отпускали на час-два раньше и я могла заскочить домой, поесть и увидеть Данечку. Чаще всего прямо с работы я отправлялась на уборки в частных домах, это тоже давало копеечку в наш скудный бюджет. К пяти вечера после такого насыщенного трудового дня я пешком через весь город шла в ульпан учить иврит, назад (после 22-00)  тоже пешком, потому что 3 шекеля на автобус  тратить не хотела – и не могла. Даня к моему возвращению уже спал, я ложилась рядышком, гладила его золотые волосики осторожно, стараясь не разбудить. Через полгода я уволилась, чем страшно удивила водителей – чем мне, спрашивается, было там плохо?! , - и маму. Тебя же уважают, за тобой ухаживают (я скрипела зубами, как раз ухажеры мои отравляли мне жизнь больше всего), кто это бросает работу?! Я отвечала – я не хочу, чтобы мой сын рос у мамы-уборщицы.
   Уборки в частных домах давали неплохой заработок.  Но какая эта была унизительная работа! От моющихся средств у меня началась страшная аллергия, перчатки я снимала с руки вместе с кожей, если бинтовала руки под перчатки, бинт пропитывался сукровицей и отдирался с воплями...  Я ненавидела своих хозяек, ленивых, безграмотных, бессовестных, Одна норовила мне не заплатить – сегодня, завтра, послезавтра... Я переставала приходить к ней, тогда она приезжала, просила прощения, отдавала долги... Через пару недель жаба начинала давить снова и снова я должна была выпрашивать свой заработанный тяжким трудом кусок хлеба...
Другая даже полный горшок своего младенца сына умудрялась оставлять мне. Выдав мне с утра  деньги за уборку -  сумму, соответствующую 3 часам работы, она обожала позвонить и томным голосом попросить сделать за те же деньги еще и то, се, и вон таааам! – что требовало еще как минимум час-полтора и нежно уговаривала – а ты поторопись – и все успеешь!
Третья объясняла своей мамаше, которая прилетала, как ведьма на помеле, контролировать качество моей уборки:  "мама, ну нельзя же так, уборщица – она ведь как человек!" – после этого лужу от перевернутого мною ведра убирать пришлось самой мамаше : я пнула ведро, швырнула тряпку и ушла...
   Я наконец-то нашла работу близкую к моей специальности : на маленьком электронном заводе требовался контролер качества. Меня взяли – на копейки. Я была счастлива!
    Через год появилась возможность войти в специальный проект по строительству льготного жилья для неполных семей, я ухватилась за эту возможность обеими руками. Когда все формальности и все подводные камни были преодолены я стала подсчитывать наши ресурсы.
Немного арифметики:
Моя зарплата к тому времени составляла 2200 шекелей, мамина пенсия 770 шекелей. Я получала пособие как мать одиночка – 1000 шекелей, таким образом совокупный доход составлял 3970 шекелей в месяц,
Наши расходы с покупкой квартиры составляли ежемесячно:
1900 шекелей – возврат по ипотеке, 1350 шекелей – съем квартиры, часть ипотеки – 30000 шек я должна была выплатить в течение первых 10 месяцев по 3000 шек в месяц, Итого ежемесячный расход 6250 в месяц.... Уже не говоря о еде, нужно было платить земельный налог, за воду, за газ, за электричество, за школу, отрицательный баланс составил -  2280, реально – 4500... даже через 10 месяцев, после возврата 30000 шекелей -  все равно минус полторы... Я обратилась в социальные службы с просьбой сделать мне  скидку на оплату школы. Госпожа!, - сказали мне социальные работники. У тебя денег . как звезд на небе. Вот если бы на эту зарплату у тебя было бы 3 ребенка! – то я бы повесилась, - завершила я мудрую мысль.
Я вернулась к уборкам квартир. Нашла еще уборку в подъездах. Ухаживала за безногим инвалидом. В нашу 2,5 комнатную квартирку я впустила жильца – это был самый весомый вклад в наш денежный дефицит, но и самый тяжелый морально. Неопрятный, вонючий мальчик-казах жил в нашем доме, а мы в редкие мои свободные минуты старались из этого дома удрать.
По субботам мы устраивали маленькие праздники – покупали 2 порции мороженного – Дане одно и нам с мамой одно пополам. Или шли в Макдональдс – брали детскую порцию, Данечка ел гамбургер, а мы с мамой съедали чипсы. Даня хотел игрушку, Лего, микроскоп, новые кроссовки с лампочками, красивую кепку. Я не могла позволить ему почти ничего, все съедала будущая квартира и трудно, почти невозможно было объяснить 9-тилетнему мальчику, почему ничего нельзя, зачем нам в квартире вонючка Марат, почему мама приходит с работы не в 6 вечера, а в 11, почему всегда работает по пятницам... Я знала, что это все необходимо перетерпеть, но в глубине души понимала, что мы никогда, никогда ничего не сможем себе позволить. У меня при неплохой карьере была совсем крошечная зарплата, после въезда в новую квартиру с меня снимут и то небольшое пособие, которое я получала как мать–одиночка на съем. Квартиру я не смогу обставить никак. Я никогда не смогу поехать в отпуск за границу и повезти с собой Данечку, у меня никогда не будет для этого достаточно денег, дай бог прокормиться... Когда заболевал наш котик Тао, я срочно хватала дополнительные уборки, чтобы расплатиться с ветеринаром, Когда нужно было покупать книги на следующий учебный год, я радостно приняла на себя уборку еще 2-х подъездов у уехавшей знакомой – плюс к моим четырем при полной рабочей ставке, уборке 2-х квартир и уходу за инвалидом...
 С Леней меня познакомила подруга, озаботившаяся моим «бедственным» положением. Примечательно, что меня познакомили сразу с двумя Ленями – оба врачи, оба выходца из Украины. Первый – детский врач, - познакомился со мной по телефону и я, умница такая, сразу выдала ему свои основные «плюсы» - у меня ребенок, мама и астма (аллергия на табачный дым и хлорку). – А я курю.... растерялся Леня № 1. А бросить ? – задала сакраментальный вопрос я. – Нееее – категорически отказался № 1 и был мною столь же категорически забракован. С Леней № 2 меня знакомили в гостях. Он тоже курил, но с пафосом сообщил, что ради  ТАКОЙ женщины бросит. Ох, какая же я была дура! До сих пор бросает, уже 16 лет – ни ради меня, ни ради собственного здоровья (врачи запретили ему категорически – РАК!) никогда и ни в чем Леня не мог отказать себе любимому – Я ХОЧУ-ХОЧУ-ХОЧУ – его основной девиз.Он курил в машине, хотя у меня начинались приступы удушья, курил на балконе, не считаясь с тем, что дым идет в комнату, где спала моя старенькая мама...
   Мне казалось, что нам улыбнулась удача. Две зарплаты – не одна. Я наконец-то защищена от сальных взглядов мужиков: одинокая женщина – всегда дичь. Леня очень красиво за мной ухаживал и, самое главное,  Леня неплохо относился к Дане. Я спросила у сына согласия и он ответил – Он нужен тебе? Поступай, как считаешь нужным. Я спросила согласия у мамы – и она закатила мне скандал, привычный, потому что появление ЛЮБОГО мужчины рядом со мной вызывало скандал, основанный на самых лучших побуждениях:  любовь ко мне, достойной неизмеримо большего, забота о Дане, для которого появление в моей жизни постороннего мужчины несомненно ущемление в правах... Я настояла на своем. Лучше бы я и в этот раз послушалась....
   Даня рос, у него появились друзья, я и радовалась и боялась. Еще не было мобильников, он уходил к ребятам, не предупредив к кому именно, а мы бегали и искали его. Наверное, до сих пор апельсиновые плантации возле нашей съемной квартиры  помнят наши с бабушкой крики: «Даня, Даня!!!»... Его очень любили ребята, а он очень дорожил дружбой, наверное, больше всего на свете он боялся одиночества, он становился таким уязвимым...
   Мы переехали в новую квартиру и пришлось переводить его в новую школу, рядом с домом.Шикарное новое здание не шло ни в какое сравнение со старой школой, много света, удобные, безопасные лестницы, просторные учебные кабинеты.... К несчастью, система, по которой преподавали в этой новой школе тоже была новой – и нелепой, до безумия! В классах сидели сразу два класса и проходили одновременно материал за предыдущий год и за последующий. В результате не усваивалось ничего... Имелось в виду, что ученики старшего класса выступят в роли этакого мини-учителя для младших, разъясняя уже пройденный материал. На самом деле галдеж и безобразие. Не шибко-то стремящийся к знаниям мой сыночек на этой мутной волне новшеств не учил вообще ничего и уроков тоже не делал. Нам стало ясно, что дело пахнет керосином. Школьное образование делится на три части – начальная школа – 6 классов, 7-9 класс – средняя и выпускные классы – 10-12. Если Даня после 6-го класса  модернизированной начальной школы пойдет в среднюю модернизированную же по месту жительства – каюк! Эти пробелы ничем не восполнить! И на семейном совете (Даня тоже принимал в нем участие!) было решено поступать (именно поступать, нужно было сдавать экзамены) в Тель-Авивскую школу Мофет. Чтобы не провалить экзамен по математике, мы даже взяли частного учителя, вернее, учительницу. И Даня сдал экзамены прекрасно. Урраааа! Даню приняли в Мофет – радовались мы. Лучше бы он эти экзамены провалил...
      Но тогда я была уверенна, что сделала все для обеспечения Данечкиного будущего образования. Школа Мофет славилась своим бессменным директором Яковом Мазгановым – профессором физики из Москвы, который сумел из занюханной школы для двоечников и тупиц в Южном Тель-Авиве создать элитное учебное заведение, выпускники которого почти в полном составе легко поступали в университеты и славились своими неординарными и глубокими знаниями. В эту школу валом, толкаясь локтями, валили дети выходцев из Советского Союза – кому, как не нам, было столь важно образование наших ненаглядных деток?
   Экзамены были в феврале, а начальную школу предстояло заканчивать по месту учебы. Окончательное решение о приеме в школу выносилось по результатам табеля за последний учебный год. Даня вроде старался. Я держала руку на пульсе, общалась с классной руководительницей, прикусила свой острый язычок и терпеливо выслушивала все высокопарные сентенции о преимуществах израильских школ, даже с модернизированной системой  обучения, по сравнению с Мофетом – лишь бы не навредить. И вот, наконец выпускной – еще предстоит несколько дней учебы, но уже выпускной, совсем по израильски. Мой лучший в мире  мальчик вел вечер вместе с двумя девочками. Он красиво держался на сцене, в черных брюках, белой рубашке и черном строгом галстучке. Мы с мамой проливали слезы умиления. В конце вечера всем вручали свидетельства об окончании школы, а Даня почему-то отошел от стола с пустыми руками и с изумлением на лице. «Недоразумение» - решила я. Уходя, я подошла проститься с классной и поблагодарить ЗА ВСЕ (шикарная формула, все – и ничего!) – Полина, - сказала мне она, - мне поговорить с тобой нужно, позвони мне завтра.
Я позвонила. «Ты знаешь, что Дани не аттестован по ТАНАХу? Он не сдал ни одной из трех работ за семестр. Он не получит свидетельства»  – сказала мне классная руководительница. В голосе ее слышалось скрытое довольство собой. Я офонарела – не побоюсь этого слова. В течение этого семестра Двора – так звали учительницу, - звонила мне раз в неделю как минимум. То надо было сдать деньги на кондиционеры, то доплатить, то принести тортик , то собрание, то Даня в школу опоздал, то.... ТРИ! Три работы не были сданы! Двора, почему ты мне не позвонила и не сказала после первой же несданной работы, почему ждала до последнего часа, чтобы он остался без свидетельства?! – У меня 40 учеников, я не могу всем звонить! – гордо объяснила мне Двора. Все 40 не сдали работу по ТАНАХу? – тихо спросила я. Нееет, - растерялась Двора,- только Дани... Так одному Дани можно было позвонить хотя бы один раз на 3 несданные работы?! – Ну, он все равно не успеет уже сдать – утешила меня Двора. Успеет! – пообещала я, -  Три работы? Через три дня он сдаст тебе три работы. А я уже не успею проверить и сделать свидетельство! – Взвилась милая Двора. И ты успеешь, – успокоила ее я, - или я пишу жалобу директору школы, в местный отдел образования и в министерство, что ты сделала это нарочно, чтобы подставить мальчика. И еще подчеркну, что ты расистка и ненавидишь русских. А хочешь – обращусь в газету и на телевидение, пусть разберуться с вашей модернизированной системой обучения, я думаю, тебе придется после этого переквалифицироваться....  Три работы были написаны и сданы, Даня получил свидетельство об окончании начальной школы – в принципе, неплохое, только по ТАНАХу была оценка «удовлетворительно с минусом» - на иврите маспик бэ коши (удовлетворительно с трудом...). И Даню приняли в Мофет!

   Сегодня мне удалось наконец-то починить твой навороченный мобильник. Я листала фотографии... Ты сфотографировал себя в новой дорогущей рубашке, элегантных брюках и галстуке-бабочке. Я купила эти вещи тебе за полтора месяца до того, как... Ты с таким удовольствием примерял рубашки и брюки, тревожно заглядывал мне в лицо – все это было очень дорого, мы никогда себе не позволяли таких покупок , но ты был настолько хорош во всем этом ! Ты был хорош в любой одежде, но в этом наряде ты был просто сногсшибательно красив... В этом наряде тебя положили в гроб – голубая рубашка, черный галстучек-бабочка, длинные твои вьющиеся волосы оттеняют застывшее лицо... Это неправда, неправда, это не может быть правдой! Боги не могли быть настолько жестоки к тебе и ко мне! Я просто сошла с ума и живу в каком-то кошмаре, где мне чудится, что ты УМЕР – в каком фильме ужасов могло придуматься ТАКОЕ! Тты, полный жизни, сильный, красивый, единственный, совсем молодой – ты не мог умереть! Неужели я не могу очнуться от этого ужаса, вернуться в мир, в котором ты жив?! А если нельзя вернуться – я хочу сойти с ума и поверить, что ты жив, ждать твоего прихода, твоего звонка – и не помнить, не знать, не думать.....
   Кто-то из поэтов молился – Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума... А я бы обрадовалась безумию – все лучше, чем эта пытка – ежедневная, еженощная, ежеминутная....
Воспоминания – я не могу жить воспоминаниями, мне не хватает воздуха без тебя, я физически не могу дышать без тебя.... Как больно, как беспросветно, как жестоко....
   Я работаю, разговариваю с людьми, шучу, даже смеюсь. Иногда плачу за рулем, во время езды, иногда запираюсь в туалете на работе. Вечером никто не мешает мне плакать, я могу не сдерживаться. Кто сказал, что слезы облегчают душу? Просто сдерживать слезы еще больнее, чем плакать...
   Меня считают сильной – глупости какие. Я просто стараюсь не валить свою боль на других – мне легче не станет, а другие ни при чем. Я не сильная, я просто попала в западню, в волчью яму, из которой не выбраться, это просто такой способ убийства, кстати, очень длительный и болезненный способ: Даня погиб в петле, я умру от горя.

  Почему так легко было писать о далеких твоих детских годах – и так тяжело вспоминать твои «школьные годы чудесные»? Они слились в какой-то сплошной серо-бурый поток проблем и неприятностей...

В новую школу нужно было ехать на автобусе почти час. С первых же дней появился одноклассник Тима,  тихий мальчик, которого укачивало. Он садился рядом с тобой и на колени клал пакетик целофановый – и тихонько векал в него всю дорогу. Меня умиляла такая покорность судьбе и такое стремление к знаниям, если бы тебя укачивало, на Мофете можно было бы ставить крест. В конце первой четверти беседа с классной была короткой и блестящей (в первый и последний раз в жизни!) – нечего мне тебе сказать, он просто великолепен! – сказала классная, и я заплакала счастливыми слезами. Во время всех последующих наших с ней встреч я тоже всегда плакала, но у слез появился совсем другой вкус.
   Знаменитая школа Мофет оказалась фильтром, решетом для промывания золотого песка. Редкие золотые песчинки просачивались через это решето и уходили в большую дорогу. Грязь, мусор, булыжники оставались наверху – и, увы, захватывали с собой те песчинки, у которых не было достаточно сил, чтобы преодолеть их притяжение. Особым шиком для учеников Мофета почему-то был мат – откуда у выросших в израильском обществе детей появился такой словарный запас? И мальчики и девочки пили, курили... Ты подружился с Кириллом – почему именно с ним, самым слабым учеником класса, грязным, неухоженным, совсем потерянным? До последнего класса ты, идя на экзамен, волновался – а проснулся ли Кирилл, не опоздает ли? – и я покорно звонила Кириллу, пытаясь достучатся до этой заблудшей души. Ведь ты был таким верным другом! А когда ты умер, Кирилл даже на похороны твои не приехал, даже не позвонил ни разу....
    Классные собрания стали для меня пыткой: после «милой» беседы с классной начинался обход учителей, каждому было что мне сказать. Математик выдавал мне – МНЕ! – дополнительные задания, учительница по ТУШБЕ (тора ше бэ аль пе – устная тора) протягивая  мне бумажные салфетки для слез, говорила: милая, не плачь, он все равно учится не будет, поверь моему опыту! Физик объяснял, что он не занимается массовым производством, что если из 40 самолетиков (т.е. учеников) один будет летать, ему, физику, этого достаточно. А Даня летать не будет, это же ясно. История, география, танах....Английский был единственным предметом, по которому не было претензий...
   Я не могла понять, почему ты пошел вразнос, почему учеба отошла на второй план, что происходит с милым, умным, способным ребенком! Вдобавок ко всему, началась полоса несчастных случаев. То на переменке, во время игры в мяч ты на бегу врезался в приятеля – у мальчика распухло как огромный вареник ухо, ты потерял сознание. В больнице предположили сотрясение мозга – в  первый, но далеко не в последний раз. То куртку у тебя отняли, кожаную. В одну из пятниц, когда мы с Леней как раз расплачивались за продукты в кассе супермаркета, ты позвонил и попросил забрать тебя от автобусной остановки. А сам не дойдешь, это же рядом с домом! – удивилась я. Я домой не пойду, боюсь бабушку испугать, - с искренней заботой ответил ты. Я тут подрался немножко...  Машину я водила недавно, но примчалась со скоростью звука. Когда моя маленькая KIA притормозила на углу, я поняла, что бабушку-таки пугать не стоило – твой красивый прямой нос лежал на щеке, под глазами расплывались синяки...Сломанный нос доставлял тебе достаточно мучений все эти годы, но это оказалось такой мелочью по сравнению со всем остальным, что нам еще предстояло...  Как то вечером ты уехал гулять в Тель-Авив, пообещав вернуться завтра, когда автобусы пойдут. Через пару часов звонок – Мам, ты что делаешь? – А что? – заподозрила неладное я. Ну, если тебе нечего делать, забери меня, а то тут скушно! Через 20 минут – рекордный срок, - ты смущенно садился в машину, прикрывая разорванным рукавом футболки кровоточащий порез на предплечье – след от удара ножом, не иначе!
   Ты стал уходить гулять сначала допоздна, потом на всю ночь по пятницам. Утром в субботу Лене надо было ехать на работу, в 5 утра я тихонько вытаскивала ключи от машины и ехала забирать тебя домой – до без четверти 6 машину желательно было вернуть на место. Я звонила тебе и ты послушно приходил на место встречи в соседнем городе, неподалеку от того места, где вы «тусовались» всю ночь. И однажды утром ты не ответил мне на звонок. Я металась по незнакомому мне городу, пыталась – в 5 утра! – найти телефоны каких-либо твоих приятелей. Слезы лились у меня из глаз, но когда я возвращалась в машину, я старалась сдерживаться – разбиться я могла "на раз", опыта еще не было никакого. Завидев редкого утреннего собачника или полицейского, я тормозила и кидалась с невнятными распросами: а не видели ли компанию ребят, а не случилось ли чего в городе или в окрестностях... Время поджимало, машину надо вернуть, но без Даньки возвращаться домой.... И вдруг он мне ответил – на 100-й или 200 мой безнадежный звонок , испуганным таким голосом:  Мам, прости, я заснул и не слышал! Я даже не ругалась – он был живой, он ответил мне, я увидела его наконец! Машину я вела одной рукой, второй придерживая отчаянно трепыхающееся сердце. Леня уже психовал на улице, он опаздывал на работу. Почему так долго?! - возмутился он. Да я проспала, поздно выехала! – привычно прикрыла я Даньку.
   В какой-то момент появилась тема пирсинга. Ты упорно добивался у меня разрешения проколоть – ну хоть что-нибудь! Я искренне не понимала – ЗАЧЕМ?!!!! Зачем сережка в брови, в носу? Почему в дырочку для сережки в мочке уха должен проходить карандаш?! Однажды я увидела тебя на фоне окна – сквозь эту дырку виден был пейзаж за окном. Мне стало дурно, я еле добралась до дивана. Ты клятвенно пообещал мне уменьшить проклятую дыру и специально повел меня на консультацию в салон пирсинга, где мне грамотно объяснили , что для уменьшения дырки нужно покупать сережки все меньшего и меньшего диаметра, пока дырка не зарастет. Мы так и делали, сережки стоили дорого, но я согласна была платить.
   Ты хотел сережку в языке. Я боролась изо всех сил, мне казалось верхом идиотизма калечить язык! Ты качал из меня разрешение всеми способами – я стояла насмерть – НЕТ! Откуда мне было знать, что разрешение ты хотел получить задним числом, так сказать? Каждое мое НЕТ прибавляло тайную сережку на тебе, а я, дура, думала, что если я не разрешу, то и не будет.
   Начался период анархизма, перевернутые пятиконечные звезды, свастики – еврейский мальчик – и свастика! Нонсенс, невероятно! Моих скромных педагогических способностей никак не могло хватить на эту анархическую бурю. Я все чаще срывалась на крик и попреки. Ты не желал принимать мои доводы и тоже орал. И кризис наступил однажды вечером в пятницу. Ты собрался гулять, что-то в твоем наряде вывело меня из себя – христианский крестик, в пятницу, святой для каждого еврея вечер. Совесть имей! – взорвалась я, нельзя же настолько не уважать свою мать и свой народ, не пойдешь в таком виде! – ты сорвал крестик, швырнул в меня и хлопнул дверью.
    Звонок твоего приятеля Игаля раздался где-то часов в девять вечера. Извините, - сказал вежливый голос, - вы не могли бы приехать, Даню забрать? – А что, что случилось? – всполошилась я . Ну, это.... Он не может идти... Он... выпил слишком много... 
    Леня  не доверил  мне машину – и правильно сделал, Когда мы подъехали и увидели на противоположном тротуаре скорчившегося на земле Даню, я бы бросила машину через разделительную клумбу – у Лени хватило ума доехать до угла и развернуться. Мы втащили глупого мальчишку в машину, доволокли до дому, я стала раздевать его... Когда стащила вместе с джинсами трусы и увидела его мужское достоинство, унизаное сережками по всей длине, я повалилась на пол без сознания.
Последней мыслью в моей несчастной голове промелькнуло – и не просыпаться никогда!
   Но такое счастье не было мне дано. Леня с мамой над моим бездыханным телом затеяли перебранку со взаимными обвинениями, у Дани начались судороги – явная интоксикация. Я кое-как собрала себя с полу, заткнула обоих – Лене, помню, гаркнула – Это мой сын, не сметь о нем ничего говорить плохого! – и потащила Даньку в ванную, облила холодной водой а потом вызвала скорую...
   В больнице все  стояли на ушах – 14-летний мальчик с передозировкой алкоголя, да еще и 18 пирсингов – из них 13 – на члене... Даня объяснил, что я его не люблю, не понимаю  и он хотел умереть. Я сказала – Данечка, я тебя люблю больше всего на свете вместе со всеми твоими пирсингами и глупостями, клянусь!
   Двое суток я не отходила от него в больнице. Мы стали с ним за эти дни ближе, чем за предыдущие два года. Я увидела свои ошибки, Он увидел мое желание все исправить и понять. Мы снова были – мать и сын, два самых близких человек на свете. Мы договорились – я уважаю в нем личность и разрешаю ему все, что не представляет опасности для жизни и здоровья! Но если чего-либо не разрешу – обещаю обосновать. А он обещает прислушиваться к моим словам и если не согласен с ними – должен меня убедить. И самое главное – беречь свою «бархатную шкурку» - то есть жизнь. Потому что его жизнь мне дороже всех сокровищ на земле, дороже собственной жизни! И он обещал...
   Наступила пора девочек – ты стал по мужски хорош собой,  девичьи нежные черты лица обрели четкость и определенность, полуулыбка на красиво очерченных губах, яркие, умные, глядящие в душу глаза, прекрасная фигура – не слишком высокий, ты был строен и силен, широкие плечи, красиво посаженная голова – да, девочки писали записки и бегали стаями. Я смеялась: придется пулемет покупать, отстреливаться.
  К сожалению, в этом, как и во всем, ты был максималистом. Каждая девочка – или почти каждая, - становилась твоей официальной подругой, измены, разрыв ты переносил очень тяжело. В конце концов у этого качества появилась другая сторона – ты тоже стал изменять своим подружкам, такие взаимоотношения никак не доходили до меня, я принимала калейдоскоп девочек в твоей жизни, как принимала все, связанное с тобой, но понять не могла. Мне казалось, перемелется – мука будет, в конце концов, и мой покойный отец, и мой родной брат с юности и до седых волос были теми еще ходоками. Оба смолоду были очень красивы, ничего страшного. Успокаивая очередную твою подружку, застукавшую тебя с другой, я объясняла: мужчины полигамны по природе по своей, ты для него все равно самая главная...
   А еще ты был страшным фантазером – можно даже сказать, вруном. Ты запрещал мне общаться с твоими девочками, я не могла понять, почему. Очевидно, в сложной паутине твоих фантазий, вымышленного мира, в котором ты жил и в который, как магнитом, затягивало всех, кто любил тебя, любого моего неосторожного слова было бы достаточно, чтобы пошатнулся карточный домик. Только сейчас я поняла это...
   Я не стану вспоминать всех твоих девочек – каждая из них, конечно, любила тебя. Каждую из них ты любил – ты умел любить, дать почуствовать девочке, что есть у нее защитник и опора. Но ты был доминантен во всем – и во взаимоотношениях с девочками в том числе. Наверное, ты подавлял их. Может быть, чувствуя силу твоего характера, они подчинялись поначалу добровольно и с радостью. Возможно, потом это начинало тяготить их – но они боялись потерять тебя... Я помню свой разговор с Хен – я осторожно намекнула на то, что слишком многое тебе позволено в их взаимоотношениях. Она резко ответила мне: ты плохо знаешь своего сына, если с ним вести себя иначе – он уйдет. Я пробормотала: может, оно и к лучшему?  - Но Хен страстно возразила: Я не могу без него жить!
 Трудно ты рос, трудно. После всех этих историй с пирсингом единственное, что улучшилось – наши с тобой взаимоотношения. Ты сказал: ты устроила мне бетонное русло, ни шагу в сторону  - а я не могу так! И я пересмотрела все свои взгляды на жизнь и на воспитание, я стала взвешивать каждое свое слово. Мы медленно, осторожно, ощупью искали потерянную дорогу друг к другу. Мы обратились к психологам и психиатрам, нам помогали. Однажды мне сказали: будь осторожна, у него мелькают мысли о суициде – и я придумала, что тебя взяли на работу к нам в цех, привозила тебя с собой и тебе давали какую нибудь непыльную работенку. Я открыла тебе счет в банке и перечисляла якобы заработанные тобой деньги – лишь бы ты был у меня на глазах. Панк – так панк, фрик – так фрик. Психиатр сказала: запрети только то, что действительно никак не можешь разрешить, но только уж запрети раз и навсегда. А все остальное можно. И я разрешила тебе все, что можно было считать безопасным для жизни хотя бы. Ты захотел панкисткий гребень– «Ирокез». Я согласилась. Ты позвонил снизу и сказал: Я с «Ирокезом». Ну, заходи. - Нет, я хочу чтобы ты подготовилась, это настоящий «Ирокез».- Заходи уже!- сказала я, подготовившись, но когда открыла дверь и увидела ЭТО.... Честное слово, не нарочно, но я повалилась в очередной обморок. Жалкий узкий череп украшал безобразный петушиный гребешок, куда девалась твоя мужественная красота! Потом ты побрил голову наголо, ненамного красивее, но хотя бы приличнее. Ты толкал какие-то невероятные речи, о том, что все вокруг снобы, что питаться можно объедками чипсов в Мак-Дональдсе и совсем не обязательно учится и работать для этого, иногда заедая эти бунтарские разговоры оплаченным мною невероятно изысканным бутербродом в дорогом  кафе – я молча кивала и искала способ изменить твое мировоззрение.
   Мы стали ездить за границу  - и я, и Леня уже неплохо зарабатывали и могли себе позволить такой отдых раз в году. Ты видел красивые города, красивых людей. К тому времени уже проснулась в тебе неприязнь к жаркой стране, в которой мы живем, к ее восточной ментальности. Европа показалась тебе раем, ради которого стоит постараться, не мириться с малым – объедками, а все таки выучится, добиться чего-то и может быть, уехать в такую прохладную неспешную страну, изменить свою жизнь. Я помню твое потрясенное лицо утром в Зальцбурге, ты вдыхал невероятно чистый воздух, смотрел на альпийские пейзажи и по привычке ерничал, вспоминая любимый фильм «Кин-дза-дза» – «вот как надышу им тут!» Последний удар по фрикости и панкости был нанесен Швейцарией – такой красоты, как в маленьком городке Мейринген в самом центре Швейцарии, ни ты, ни я не видели никогда. Поднимаясь по зеленому бархатному склону горы ты обернулся ко мне: Мама, я хочу здесь жить! – сказал ты.
      Там, там, на этом зеленом склоне остался ты навсегда, мой мальчик. Я смогла выполнить твою просьбу не для тебя, живого, только для того, что осталось от тебя, Там в горах, которые ты так любил, остался ты, а любовь и боль останутся со мной - до конца моих горьких дней...
     В горы ведет тонкая струна подвесной канатной дороги - струна эта теперь звенит вечной печалью в моем сердце... Мы поднялись на высоту 1770 метров - глубокий туман покрывал склоны, которые ты так любил - и даже не сразу поняли, как мы сможем найти здесь что-либо - все вокруг было белым-бело... - и вдруг - туман ушел и мы увидели высокую отвесную скалу - а у ее подножия - каменистый уступ. Между нами и уступом в скорбном молчании высились плечом к плечу 4 устремленные к небу ели, а у их основания склонилась пятая - сломленнная... Нас было 4 - я, твоя невеста и два твоих друга, мы поняли, что это был знак.... Скала будет тебе вечным памятником, ели будут хранить твой покой дольше, чем будет жить человеческая память... Как только мы закончили нашу миссию, туман затянул все кругом - это был второй знак... Я почуствовала, что выполнила твою волю... Мой долг и моя память о тебе завершатся только вместе с моей жизнью - мои слезы, моя боль, моя тоска - только мои... У тебя нет могилы на этой земле - так ты хотел.... Наверное, ты прав - только больнее было бы знать, что никто, кроме меня не будет приходить на твою могилу - а так на нет и суда нет.... Вечная тебе память, ненаглядный мой сыночек, радость моя, солнышко мое! Пусть вечно с тобой будет моя любовь - пусть она переживет меня на много-много лет!

  В это же время началось твое увлечение ролевыми играми. Наверное, в этом ты мог полностью реализовать себя – силу и ловкость, умелые руки, неуемную фантазию, мужественность и рыцарскую твою доблесть, неуместные в нашей повседневной жизни, желание иметь дружеское плечо и умение его подставить нуждающемуся. Да и то, что игры проходили в лесах, которые ты обожал – тоже было немаловажно. Сколько моя маленькая слабая КИА, а потом и низкая неприспособленная к таким поездкам старушка Ауди поездили по лесным тропинкам, когда тебя надо было отвезти или забрать! Я ужасно боялась этих игр и звонила, нарываясь на нетерпеливое : «Да, мам! Я не могу говорить сейчас!» Ужасно боялась этих поездок, я прекрасно ориентируюсь на дорогах, но в лесу у меня начинается приступ пространственного кретинизма и ничего, кроме ужаса, что вот я застряну, вот навстречу выскочит машина, вот моя заглохнет, - ничего, кроме паники, не оставалось в голове и руки чисто автоматически реагировали на повороты лесных тропинок – и все же я ездила. Когда тебя спрашивали, зачем ты так гоняешь маму, ты говорил - она привыкла! Ты был во мне уверен, ты знал, что и на край света я поеду за тобой. Ты был прав, мой ненаглядный – всегда и везде!
Ты делал доспехи для этих игр,  как всегда красиво и ловко, сам смастерил станочек для навивания кольчужных колец – и я часами помогала тебе их расцеплять. Говорят, все девчонки в школе занимались тем же, ты мог кого угодно убедить. Ты сплел кольчугу, она весила, наверное, тонну, но ты отправлялся с ней на игры и не только тащил в мешке, но и сражался в ней – ужас, какая тяжесть!  Оружие, мечи, щиты, ты мастерил шлемы и перчатки с гибкими сочленениями. Идеи фонтанировали, исполнение было невероятно, труд и талант сочетался блестяще. Я покупала все, что ты просил – особой формы молотки, проволоку, кусачки-попугаи, любые инструменты , я, как в детстве, не могла и не хотела тебе отказывать ни в чем, ты так умильно смотрел в глаза, был так убедителен. Ты мгновенно продумывал коммерческое обоснование непомерным расходам, объяснял, каким спросом пользуется такое вооружение у ролевиков, и уже поступили заказы... Однажды, уже гораздо позже, ты нашел во время нашей прогулки 70 шекелей. Применение им было тут же найдено, твоя фантазия была неистощима – ты помчался в Тель-Авив и купил плотную искусственную кожу и кучу разнообразных колец и заклепок – не стану говорить, сколько к этим 70 шекелям мне пришлось добавить. Но из этой кожи ты сделал такой великолепный доспех, что даже я, ничуть в твоих талантах не сомневавшаямя, ахнула от восхищения. Ты опять строил планы о способах разбогатеть на вот таких, надежных и нетяжелых доспехах, пел о десятках заказов... Этот доспех, твой меч, твой щит, все твое боевое вооружение, прекрасный мой рыцарь,  все мы сложили в твой погребальный костер. Все ушло дымом вслед за тобой, чтобы в прекрасных просторах Валгаллы ты не знал недостатка ни в чем. Когда мы прощались с тобой, один из твоих друзей нарочно уронил в гроб свои очки- парень умоляюще сказал: я хочу хоть что-нибудь свое отправить с ним. Эти очки мы тоже положили в костер – ярким пламенем горели все вещи, в которых была частица тебя, все горело – наша любовь, наши надежды. Дольше всех горела деревянная статуэтка Будды, которую я когда-то подарила тебе на счастье. Я не отошла от костра, пока она не сгорела-таки – спасибо ей за такое счастье!
Свет...
Уходит в свет твоя дорога...
Тьма
Осталась за твоей спиной...
Сын,
Ты подожди меня немного!
Боль
Одна лишь боль теперь со мной.
Дни
Проходят дни в печали жгучей,
Сон
Все тот же сон мне снится вновь:
В ночь
Сквозь пдзлети заросли колючей
Я
Несу тебе свою любовь...
Свет
Свечи печальной одинокой
Мне
Тот тяжкий озаряет путь,
Я
Бреду упорно, без упрека,
Я
Приду к тебе когда-нибудь....

   Шатко-валко шла учеба, иногда блестяще, иногда полный провал. То, что тебе было интересно, - к счастью, интересно было многое, - там все получалось великолепно, «неинтересные» предметы, такие, как история, литература, география, пресловутый ТАНАХ предавались забвению и изучению не подлежали. Зато черчение, компьютерные предметы, специализация (роботика) – оооо!!!! Тут ты был на высоте. Помню, когда вы начали изучать черчение (целый семестр чертили «по старинке» на ватмане и линейкой), моя жизнь кипела белым ключом. Вернувшись с работы, я, не успев разуться, должна была бежать к твоим эскизам и вступать на тропу войны, - столько сил и страсти вкладывал ты в отстаивание своей точки зрения, не всегда верной! Я, конструктор по образованию, видела твои ошибки, но доказать тебе, упрямому и крикливому, что-либо было ужасно трудно. Ты кричал, что мои знания – это вчерашний день, что в Израиле все не так (очевидно, в Израиле невидимые линии имели свойство становиться видимыми!), что учительница сказала – или наоборот, не сказала... Ну, определенный опыт борьбы с твоим упрямством был, конечно, накоплен – в частности, когда вы изучали дроби и ты, получив в результате 2/4, никак не соглашался сокращать дробь до 1/2, потому что учительница не сказала, и нигде не написано, что надо сокращать до конца. Утешало и то, что невзирая на все споры и склоки, ты каждый раз ждал меня с работы, чтобы обсудить очередной чертеж – а, значит, принимал мои замечания и учился на своих ошибках. Черчение, роботика, английский, даже математика  - это были несомненно предметы , достойные изучения. А как быть с остальными предметами, оценки по которым тоже входили в аттестат зрелости?
   Подходило время предварительного собеседования в армии. Я ничего не могла тут сказать, в воюющей стране отдать единственного сына в армию... Но если бы ты решил, что пойдешь... Но ты решил иначе. Я подготовила тебе папку  со всеми медицинскими документами – как никак, три сотрясения мозга, перелом носа, хронические мигрени, астма и психиатр поставила диагноз «не терпит ограничений» - очень «удобное» качество для армии. На собеседование ты отправился в наряде фрика, каким уже не был,  увесившись сережками-булавками во всех видных местах, мол, глядите, какой я весь «другой». В армию тебя не взяли – белобилетник по здоровью, да и «ролевиков», как оказалось, в армию стараются не брать. Можно было не тыкать булавки!
   Ты не раз высказывался, что не хотел бы иметь братьев и сестер и доволен, что ты один у меня. Но над пацанвой из соседних домов почему-то постоянно брал шефство, чинил им велосипеды, учил эти велосипеды поддерживать в ходовом состоянии. Часто снизу звонили, детский голосок звал Даню. На вопрос – Кто это? – важно, но картаво отвечали: Это его Дгуг! А потом потный терпеливый Данька часами возился на крыльце с очередным великом, а счастливый и гордый  мелкий «дгуг» притоптывал рядышком в ожидании.
   Тогда же началась эпопея с подкидышами-котятами. Первую троицу нам спасти не удалось. Один за другим они, активно сосавшие соску и не подававшие поначалу никаких тревожных признаков, ушли за Радугу, один, Люцик, умер прямо у Даньки в руках, - поел, мурлыкнул – и умер. Даня рыдал так, что у меня душа рвалась. Он похоронил котят в парке и часто потом навещал могилку. Остальных – а их было много, остальных, - нам удалось вырастить и пристроить, очевидно, печальный опыт – тоже опыт.
   Ты был старше своих одноклассников, тебе уже исполнилось 18 в последнем, выпускном классе, и ты страшно гордился своей «взрослостью». О родительском собрании в конце первого семестра ты, как водится, сообщил мне в последний момент, минут за сорок до его начала. На работе была запарка, конец квартала, я в панике завопила, что сегодня уже не могу, если б знать заранее – подменили бы меня, а так – ну никак, нет подмены уже! Мама, не волнуйся – баском успокоил меня ты. Я сам схожу ко всем учителям и выслушаю все претензии, а потом расскажу тебе. Я же уже совершеннолетний! Ты так и поступил: каждому преподавателю, совершая самостоятельно наш с тобой привычный обход учителей-предметников, ты сообщал, что уже совершеннолетний, сам за себя отвечаешь и готов выслушать и передать маме... Назавтра мой мобильник звенел беспрерывно. Мне звонила куратор, социальная работница, завуч и руководитель факультета роботики, на котором ты учился. Школа кипела, бурлила и алкала крови. Я униженно оправдывалась и оправдывала тебя, просила прощения и клялась в вечной любви... "Оставь, мама. Что они могут мне уже сделать?!" – хорохорился ты. Оказывается еще как могли! И сделали. За твое «совершеннолетие» мы огребли по полной.
   Умный и талантнливый создатель школы Яков Мазганов ушел на пенсию в год Даниного поступления. За 6 лет учебы произошла заметная деградация – как уровня образования, так и морального облика учеников. Когда наркотики и спиртное, анархия и аморальный душок начали все сильнее пропитывать бывшее элитное учебное заведение, на его спасение бросили ударные силы израильской системы образования. Место директора занял офицер-отставник – как раз то, что нужно для приведения в норму разболтавшейся без твердой руки русскоговорящей молодой поросли. Решено было провести показательный процесс и в качестве достойного козла отпущения избран намозоливший всем глаза сильно совершеннолетний Данька.
   Изловленному с поличным юному наркоману из 7-го класса предложили на выбор: полный набор наказания за употребление и распространение наркотиков, включая исключение из школы и уголовное наказание – или смягчение участи, продолжение учебы в школе, минимум судебных наказаний - при условии, что он подтвердит соучастие в своем преступлении целого списка неугодных и – для весомости, - распространителем наркотиков среди несовершеннолетних назовет совершеннолетнего Даню. Кто-нибудь уже догадался, что выбрал мальчик?
   Мне позвонила рыдающая мама:  полиция, Даня, - я не могла ничего понять. Трубку взял один из полицейских. Оказывается, они пришли с обыском, я на работе, мама на иврите не говорит, кому из соседей я доверяю присутствовать при обыске? Какой обыск, что случилось?!! -  Мы ищем наркотики. Так кому из соседей? – Никому! – ответила я. Ждите, я приеду. И не смейте заходить ни в одну комнату без меня!
   На машине начальника я прилетела в Ришон из Тель-Авива за 20 минут. Позвонила уехавшему на занятия Дане – Чего?!!!!! - Возмутился он, какие наркотики?!  - Иди на занятия, велела я, пусть ищут – завтра пойдем в участок и разберемся! – наивная, как в селе! Завтра!!! Ага!
   Молодые ребята-полицейские смирно сидели в салоне. Начнем искать здесь – объявили они. – Нет, милые, вы здесь сидели полчаса, вы могли мне что-нибудь подложить! Только в комнате сына будете искать, там вы не были. Но мы должны обыскать всю квартиру! – у вас ордер на мое имя? Нет? Тогда ищите у Дани в комнате, он вот тут живет, а квартира – моя! , - психанула я. Данину комнату перевернули вверх дном и конечно же, ничего не нашли, что и записали в протоколе. Предупредили, что завтра мы с Даней должны явится в участок. После обеда – пообещала я, с утра у него экзамен. Хорошо, после обеда, - покладисто согласились ребята.
   Вернув машину, я позвонила Дане – он ответил что-то невразумительное, послышался резкий окрик, он растерянно сказал – это мама моя звонит! – разговор оборвался. Происходило что-то невероятное и пугающее. Не зная толком, где находится полицейский участок, где искать Даню, что делать, я тем не менее вылетела с работы и кратчайшим курсом примчалась к полиции Яфо, на улицу, на которой никогда не была и о существовании которой и не подозревала – сердце привело. Во дворе метались встревоженные родители, полицейская машина набирала обороты. С одной девочкой из списка случилась промашка, ей не было 14 и даже допрашивать без родителей ее не имели права  (девочка, кстати, даже не курила еще, в список, очевидно, попала за независимый нрав) – ее отдали плачущей маме, извинившись. Даню допрашивали в одном из кабинетов – я умудрилась попасться ему на глаза, когда дверь приоткрылась, он затравленно глянул на меня.
   Родителей вызывали по одному к начальнику участка, потом они уводили за руку заплаканных, взъерошенных, возмущенных чад. Меня вызвали последней. Я узнала, что являюсь матерью уголовного преступника, который создал наркосеть в мирной и чистой до того школе, что Даня обвиняется в распространении наркотиков 4-м несовершеннолетним, а поскольку ему уже 18, то и отвечать он будет по всей строгости закона, как взрослый. Самое главное, что в преступлении своем он сознался и сейчас его отправят в тюрьму. Но мне дадут с ним поговорить. Спасибо!  - еле выговорила я.
   Бледный Даня стоял напротив меня, а между нами справа и слева стояли два полицейских и громко кричали: говорить на иврите, только на иврите!
   Мама, я ни в чем не виноват, но мне конец! – сказал сын. Сын, держись, я верю, я вытащу тебя! – сказала я. Он поцеловал мне руку. Его увели.
   «Добренький» начальник участка, которому так успешно удалось накрыть наркоманское кубло, был щедр и приветлив. Он разрешил мне сбегать и купить Дане что-нибудь поесть, отдал его мобильник и ранец. Откровенно разглядывая меня, посоветовал: завтра, на суд, приди красиво одетая, с мужем, пусть все увидят, что ты положительная, что ты работаешь, найди хорошего адвоката – тебе отпустят его на поруки.  Я кивала головой, в которой не оставалось ни одной мысли. Нет, одна гремела, как свинцовый шар в коробке – «Даня в тюрьме, Даня в тюрьме»... Выйдя из участка, я без сил опустилась на тротуар. Я даже не знала, как выбираться из этого района, как доехать домой, денег на такси не было, вокруг были арабские магазинчики, темнело...
   Как потом оказалось, Даня взял на себя вину потому, что они обещали его отпустить. Завтра был экзамен – ну, сознайся! – говорил ему следователь. И пойдешь домой, а завтра на экзамен. А не сознаешься – мы тебя в тюрьму посадим, думай там, что и зачем ты сделал, все равно сознаешься! Он «сознался». И его посадили.
   Адвокат – молодая, красивая, сгусток энергии, вытащила Даньку из тюрьмы на следующий же день. Она готова была убить следователя за Данино «добровольное признание», объяснила, как мы должны себя вести и что нас ждет. В принципе, ничего «светлого» и не ждало. Из тюрьмы Даня попал под домашний арест на полтора года. Экзамены на аттестат зрелости накрывались медным тазом, как и сам аттестат, как и все его будущее. Школа могла торжествовать победу.
   Все эти полтора года вспоминаются как что-то тяжкое, вязкое, черное... Мы боролись изо всех сил. Немедленно после освобождения из тюрьмы Даню вызвали в полицию для продолжение следствия и он отказался от своих «добровольных» показаний. Я помню разьяренный визг красавицы-полицейской, побагровевшую физиономию «добренького» начальника участка – Ты!!!! – орал он мне, и слюна летела у него изо рта, - ты, как ты смеешь мешать следствию! – я выполняю инструкции моего адвоката, мой сын не виноват, признание выманили у него обманом и хитростью, мы можем это доказать, - пыталась сохранять спокойствие я. А вот я тебя в тюрьму, в камеру!!!! – захлебывался яростью облеченный властью мерзавец! – в ответ я подняла руку с включеным мобильником, на линии была моя адвокат : я все слышу! – кричала она по громкой связи, - ты без погон останешься за свои угрозы! Данька, красный и взлохмаченный, вылетел из кабинета и стал рядом со мной. Ну, погоди... – прошипел классическую угрозу полицай, у которого на глазах разваливался так удачно испеченный нарко-пирожок, без Данькиного признания превратившийся в нечто долгоиграющее и унылое (а счастье было так возможно, так близко!). Я вам сына не отдам! Зубы обломаете! – предупредила я.
   Судья оказалась Человеком. Экзамены на носу! – возмутилась она на очередном судебном заседании – а было их несметно, почти каждую неделю – вина не доказана, а наказание – остаться без аттестата зрелости. – он уже должен понести?!! И вынесла решение, разрешающее Дане посещать школу в дни консультаций и экзаменов – в моем сопровождении, разумеется. Без меня  он из дому выходить не имел права, да и с сопровождением только 2 часа в день, с 19-00 до 21-00. С трудом я выпросила разрешение в субботу выходить днем, с 12-00 до 14-00 – чтобы он хоть солнце мог увидеть. Разрешение спуститься раз в неделю в холл, чтобы помочь нам поднять продукты на третий этаж, полиция не дала. Полицейские машины дежурили у нашего подъезда, сдается мне, круглые сутки – то за углом, то не скрываясь, под домом. Начальник участка старался выполнить свое обещание.
   Итак, разрешение-то разрешением, но школа была против! НЕТ! – сказал мне директор. Он не будет сдавать экзамены. Он исключен из школы. Я обратилась в министерство – оказалось, существует закон, который запрещает исключать ученика из школы в последнем семестре. Директора в приказном порядке обязали создать условия для сдачи Даней экзаменов. Он орал – НЕТ! Я, после предъявления всех формуляров и попытки разговаривать вежливо, устроила у него в кабинете истерику с переворачиванием стола и битьем посуды о стену. Директру позвонили из министерства при мне. Пришлось разрешить. НО! Только на экзамены, на консультации – НЕТ!
   Даня не ходил на занятия. Не ходил на консультации, По большинству предметов учебников не было, учились по конспектам. Сын был одержим идеей «доказать всем им». Конспекты я выпрашивала на день, на ночь – что-то копировала, что-то переписывала. Ездила по соученикам, просила материалы у преподавателей. Часть информации была только в школьных компьютерах, некоторые предметы вообще невозможно было подготовить в отрыве от школьных лабораторий. Преподаватели шли на нарушения – нет, полиции мы сообщили заверенный график экзаменов и посылали дополнительные просьбы на дни «консультаций» - мы с Данькой пробирались тихонечко в лаборатории, кто-то из ребят стоял «на стреме», а сочуствующий преподаватель быстренько объяснял «арестанту» материал. К экзамену по физкультуре (2000 метров!) готовились по вечерам, вместо прогулок. Сильный и спортивный, он плохо бегал – слишком был массивен, тяжел на бегу. Моросил дождик, Даня бегал по кругу, я ждала под зонтом. Я возила Даню на все экзамены и сидела под дверью. На работе смотрели на мое отсутствие сквозь пальцы – спасибо им за это, это было замечательное место работы, девочки прикрывали меня, они фактически работали за меня этот год.
   Экзамен по физкультуре выпал на жаркий день. По неведомой мне логике все упражнения в зале сдавались с утра, пока еще было прохладно. Пресловутый бег на 2000 сдавали в 12-00,  по самому солнцепеку. Даня бежал заметно хуже, чем во время наших тренировок,  становился красным, как помидор, я в тревоге подошла поближе – сейчас сдохну, - предупредил он меня пробегая мимо. Я быстро набрала в бутылку холодной воды и окатила его, как только он опять пробежал. Ой, спасибо! – сказал он. Кстати, несколько недель назад похоронили мальчика, который во время такого кросса упал и потерял сознание. Очень разумный норматив в нашей жаркой стране!               
   Даню любили в школе, сочуствовали беде, но он был одинок – энергичный, живой непоседа, вдруг оказался не у дел. Мальчик, не терпящий ограничений, был посажен на поводок. Ребята изредка приходили – то один, то другой, но все были разбросаны по городам, надвигались экзамены. Я в лепешку разбивалась, чтобы занять его делом, кроме учебы, чтобы отчаяние не сгубило его. Он курил раньше тайком от меня (астматик, аллергик!), а когда попадался, получал без предупреждения и пощады – один раз летел через весь коридор и приземлился на унитаз на глазах у ошеломленного приятеля, тот долго рассказывал друзьям, как летел от моей оплеухи совсем не слабенький Даня. Тут я сама покупала ему сигареты и, сама астматичка, курила вместе с ним. В 2 часа прогулки я старалась впихнуть посещение любимых наших мест, поездки к морю, кафе – все, что он любил.  Я помню, в одно из посещений социальной службы (обходили мы с ним тогда кучу консультантов, проделали кучу проверок, чист был мальчик от наркотиков, но вину свою упорно не признавал, так что и отзывы от социальных работников получил нелестные), на вопрос, когда следующее судебное заседание, Даня ответил: у нас... – его поправили – у тебя!  - у нас! – улыбнулся Даня и взял меня за руку, - мы с мамой – одно! Повезло тебе с мамой – сказала социальная работница. Я говорила тогда: сын, если весь мир будет против тебя – я стану рядом с тобой против всего мира! Он верил мне.
   Даня блестяще сдал экзамены. На выпускной ему придти не разрешили. Свидетельство об окончании школы попытались выдать с неправильно указанной специализацией – такая формулировка, невзирая на оценки, не давала права на поступление в университет. Очередное посещение директора было кратким и эффективным – я только бросила дрянную бумажку ему в морду и злобно процедила – переделайте немедленно! Свидетельство было тут же перепечатано и я ушла, хлопнув дверью.
   . Дело о наркотиках в школе Мофет двигалось меееедленно. Оклеветанных «подельников» - тех, кто отказался «сотрудничать» с полицией, а их было большинство – из школы исключили,  в школы, дававшие хорошее образование и возможность получить высокий, достаточный для поступления в университеты, средний балл, их не принимали. Правда, и не судили. Но жизнь испортили. Только один гаденыш, купивший себе индульгенцию ценой клеветы, продолжал учится в Мофете – и пользоваться наркотиками безнаказанно. 
   В один из прогулочных субботних дней мы с Данькой наткнулись на совсем выброшенный паркет – в каком-то магазине взбесились с жиру и сняли, вполне приличный, на новый меняют, видите ли! «Мама, паркет!!!!» – взвыл Даня – и мы начали лихорадочно грузить ценные дрова в мою маленькую трехдверную Хонду. Поместилась только половина, мы отвезли находочку домой и быстренько, как трудолюбивые муравьишки, перетаскали на третий этаж без лифта. На оставшуюся половину у Дани прогулочного времени не осталось. Ну мама! – скулил воодушевившийся Данька – и я поехала за братом. Саша,  пожимая плечами, помог загрузить все-все, до последней дровишки и занести наверх – паркет был довольно потрепанный (поюзаный, говорил Данька), порезанный по другим меркам, часть кликов поломана... Я соберу его, нам хватит, будет красиво! – вот и занятие моему совсем истомившемуся от безделья ребенку нашлось!
Для укладки паркета нужна была куча дополнительных материалов, мы с Леней два дня метались по магазинам после работы в поисках всего необходимого. Даня бил копытом и руководил нами по телефону. Я только успела доложить – все куплено, везем домой! – как Данька приступил к бурной созидательной деятельности. Пока мы доехали – 20 минут, - мебель была сдвинута: сервант – 4 высоченных соединенных вместе шкафа, улетел на середину комнаты, как пушинка, вместе с посудой и книгами – и Даня был готов к трудовому подвигу.
За вечер из выброшенных, во многих местах сломанных, потертых и поцарапанных дощечек сыночек собрал красивый паркетный пол в нашем салоне, он уже 7 лет напоминает мне о золотых руках и умной голове мальчика, попавшего в тяжелейшую жизненную переделку – и не сломленного, не потерявшегося, упорно боровшегося за истину...
   Дане разрешили работать – при условии, что рядом будет опекун. Брат, работавший на стройке, взял это на себя – невзирая на протесты обвинения, суд дал согласие – на работу его нужно было отвозить, с работы привозить, 2 часа прогулки оставались в силе, процесс шел своим чередом. Даня очень уставал – но не жаловался, он, как всегда и везде, нашел «несчастного», которому не повезло еще больше, чем ему, сочуствовал, занимал деньги, подкармливал своим обедом – я стала давать с собой еду на двоих.
   Уже не было денег для адвоката. Даню судили, как совершеннолетнего, но когда я, по совету адвоката, попросила выделить ему общественного (за это бралась уже бесплатно та же Ревиталь, для которой этот процесс, помимо человеческого фактора, был показательным в карьере), судья потребовала справку о моей з/плате. Стараясь сохранять спокойствие, я объяснила, что во первых, юридически являюсь матерью одиночкой, а во вторых – Даню рассматривают, как совершенолетнего, в плане возможного наказания, причем тут тогда его мать?! Если мама должна платить, (а у него самого доходов нет, он еще не работал тогда), то значит, он несовершеннолетний, и в чем тогда суть дела – несовершеннолетний продавал наркотики несовершеннолетним же – мыльный пузырь, а не уголовное преступление, пшик! Судья – уже другая, старая злая ведьма, презрительно фыркнула – тоже мне, мать называется – и записала в протокол – мать отказывается оплачивать адвоката  - эта фраза до сих пор жжет душу...
   В конце концов нам предложили пойти с полицией на сделку – с Дани снимали 3 несовершеннолетних, а он «сознавался» в одном единственном (изначально было 4). Прокурор, которого я ненавидела страшно, отвел меня в сторону и сказал – ну пойми, мы же не дадим тебе доказать, что полиция ошиблась, сама система не даст! Я согласен – он не виноват, но уже полтора года он сидит под домашним арестом, мы будем тянуть еще год, еще два – что нам? А он сломается. И адвокат жарким шепотом твердила – соглашайтесь, соглашайтесь! И Даня сказал – не могу больше! – и мы согласились. Ничего страшного, не пришлось ничего говорить, адвокат с прокурором сообщили судье, что соглашение достигнуто, Даня получает 4 месяца общественных работ и полтора года условно, я плачу штраф 1000 шекелей – и мы расстаемся полюбовно. Судья просияла и сказала мне – хоть что-то умное ты сделала, госпожа! Я, еле держась на ногах, кивнула – до последнего дня я надеялась на справедливость. Когда мы вышли из зала суда, в коридоре я увидела малолетнего негодяя, который, спасая свою наркоманскую шкуру, утопил Даню и остальных. Я двинулась на него –подонок – шипела я, гнусь, чтоб ты сдох, тварь! – его худенькая мама заслонила недоделанное чадо собой  - "за своим сыном смотрите, нечего на моего бочку катить!" – классические формулы бреда... Я остановилась – Проклинаю тебя! – не голосом – душой сказала я, - материнским проклятием проклинаю, сдохнешь, недолго тебе осталось! – и матери его сказала – когда хоронить его будешь – вспомнишь мои слова! – говорят, когда этого несчастного через 2 года хоронили – он умер, как и должно было быть, от передозы, его мать на похоронах вспоминала мое проклятие... Данька схватил меня в охапку и утащил на улицу, боялся, что я драться начну – но я сказала все, что хотела и могла...
   Даня отработал 4 месяца общественных работ, работал в столовой для нищих, мыл посуду, подавал, работал на складе, мыл полы. Видел много горя, как всегда, старался помогать слабым. До сих пор помню его рассказы – о нищенке с больными глазами, которой он оставлял салат из морковки, о бомжах, несчастных одиноких стариках, сумасшедших... В параллель Даня сдавал экзамены  - в Технион, в Хайфе, на архитектурный факультет, в Тель-Авивский университет – на архитектуру и на механический. Его приняли в Хайфу и в Тель-Авив на механику. Он выбрал архитектуру. Если бы на архитектуру его приняли в Тель-Авив, он бы жил дома, все, может быть, сложилось у нас по другому – кто знает?
   День за днем портились отношения между Леней и Даней. Не особо умный от природы, инфантильный до идиотизма, Леня больше всего на свете любил себя, любимого -  и все, что этому любимому было нужно для комфорта, физического и душевного. Я в этот перечень входила –и  должна была принадлежать ему без остатка – мое время, мое внимание, моя забота, моя любовь, в конце концов. Сын был в беде –и ни на что другое ни моральных, ни физических сил уже не оставалось – а Леня хотел покоя, отдыха, развлечений, - хотел привычной уже нормальной жизни, а она куда-то делась и смириться с этим Леня не желал. Для начала он решил уйти  - я больной человек, мне нужен покой ! – Уходи – сказала я,-  снимай квартиру, или возвращайся к маме, не держу. А ты ко мне будешь приходить ? – до сих пор меня дергает, когда я вспоминаю идиотскую улыбочку, предвкушение всех удовольствий женатого человека без малейших обязанностей и расходов. Нет – ответила я, уходя сейчас, ты бросаешь меня в беде, предателей я не прощаю. Леня, разумеется, не ушел – но причиной всех проблем, включая мое резкое к нему охлаждение, стал считать Даню. Придирки, попреки. Редко он высказывался напрямую, в основном пилил меня – Даня это отношение чувствовал и начинал ненавидеть и так не слишком-то любимого отчима. Уважать нытика, слабака, подкаблучника, неумеху – не получалось. Любить – было не за что. Они были как с разных планет – глубоко чувствующий, всесторонне образованный, ищущий Даня –и инфантильный, ничем, кроме себя любимого не интересующийся, ничего и никогда, кроме медицинской литературы не читающий, Леня. Золотые руки, трудяга, не боящийся никакой работы – и бездельник, которому мусор вынести в тяжелый труд. Мужчина, любимец девушек, душа любой компании, окруженный толпой друзей – и толстый, грузный, вечно ноющий, вечно жалующийся, держащийся за мою юбку, пересчитывающий обиды. .. «Да, Поля?» - заканчивал Леня каждую фразу. Даня фыркал насмешливо... Наверное и мысль о том, что его умная, энергичная мама живет с таким недоразумением, тоже добавляла свое. Напряженность нарастала с каждым днем, я чувствовала это, пыталась говорить с каждым в отдельности, Дане объясняла, почему продолжаю жить с Леней,  Лене просто говорила – не становись между мной и сыном, ты только проиграешь от этого! Да, он проиграл в результате – но как же проиграла я!!!

   Каким ты был, мой мальчик? Я увлеклась хронологическим изложением твоей жизни – виден ли ты сквозь эти строчки? Каким ты был, каким рос, каким вырос?

  Очень сильный – физически и духовно. Гордился своей физической силой, осторожно пробовал духовную: когда было совсем тяжко, прислонялся ко мне. Я говорила – Шрейберы не ломаются, Даня! – у него загорались глаза и появлялось второе дыхание. Тогда он говорил – я уже в порядке, мама меня вылечила. Лихо таскал тяжести, все продукты, купленные на неделю, норовил притащить в квартиру за один раз. Мне не позволял прикоснуться – пока я здесь, мама, ты тяжести таскать не будешь! Сыночек, какую же тяжесть приходится мне тащить сейчас!
   Очень добрый. В светлый круг его доброты были включены все слабые мира сего – котята, щенки (не люблю собак! – восклицал он, поглаживая огромную башку чьей-то собаки).Соседская девочка. Ребятишки с велосипедами.В Швейцарии во время купания в бассейне за несколько минут успел подружиться с мальчиками-швейцарцами – те не говорили по английски, а Даня не знал немецкого. Но вот уже один из них ныряет в воду с Данькиных широких плеч, а второй что-то азартно втолковывает – а Даня явно понимает его и что-то в свою очередь пытается объяснить.  Друзья – особенно те, у которых были проблемы те или иные – Даня принимал их близко к сердцу не на словах – на деле. Пытался помочь, вникал в суть, подставлял плечо. Сколько раз уже вылетая среди ночи из квартиры, он только успевал бросить на бегу – там Никита (Стас, Леха и т.п.), я  "подорвал" ребят – надо помочь! ("подорвал" – на его жаргоне значило что-то вроде поднял по тревоге). Сколько раз ночевали у меня едва знакомые ребята – все, у кого были какие-либо трения с родителями, со школой. Стас вообще жил неделю. Однажды ночевала ужасно грязная девчонка, при виде которой мне стало плохо – но отказать я не могла. Только на следующий день выбросила постельное белье и матрас заодно. Котята приносились в дом пачками – я не виноват, он вылез ко мне из кустов – оправдывался Данька, приволакивая очередное несчастье, которое предстояло выкармливать, выращивать, пристраивать... И выкармливал,растил, пристраивал.
Друзей у него было так много... Толпа молодежи на кладбище дала мне некоторое представление о количестве его друзей...
  Он становился душой любой компании, стоило ему только войти. Душевно чуткий, он мгновенно улавливал настроение и направление беседы и становился своим – были ли это русские ребята, израильтяне, арабы в технионе, мои подруги у меня в гостях – он был уместен в любом обществе, он умел  поддержать и корректный разговор – и дружеское ржание, речь была грамотной, без слов-паразитов, прекрасный русский, родной иврит, отличный английский, он не просто вежливо делал вид – ему было интересно и с ровесниками, и с моими друзьями – с ним хотелось говорить, ему было что сказать и его интерес был искренним.
   Идеалом он не был. Дитя своего мирка – детей русских репатриантов, для которых нормой были вывезенные из стран исхода "псвевдотрадиции", он мог говорить очень красиво и грамотно – а мог весьма затейливо украсить речь ненормативной лексикой. Он любил выпить – с его мышечной массой он мог выпить много, не утратив контроль над собой – а мог и от 2-х бутылок пива вести себя неадекватно. Но в любом состоянии хранил верность дружбе и честь своей девушки.
   Он очень много знал. Обо всем, что только интересовало его – а интересовало многое, он раскапывал кучу информации, переваривал ее – а потом вываливал на собеседника результаты своих размышлений, потому что не просто искал инфу – на все вещи у него был свой взгляд. Я часто поражалась его углу зрения, под которым знакомые мне события и проблемы становились ДРУГИМИ. Он жадно распрашивал меня о Советском Союзе, социализме, нашем быте - эта информация, хоть и была в интернете, но частенько искажалась при изложении. Даня хотел знать мое мнение – я честно пыталась рассказать все, что помнила, что знала по учебникам, что нам внушали – выводы он делал сам, изумляя меня глубиной суждений. Я помню, как после Новогоднего огонька, услышав прекрасную арию трех теноров из мьюзикла "Нотр Дам де Пари", он немедленно скачал из интернета несколько вариантов этой арии и удивил меня, с моим музыкальным образованием, верным анализом уровня исполнения и голосов. Желая взять реванш, я, зная нелюбовь молодежи к классической литературе, с подколочкой спросила: ну хорошо, мюзикл, а кто из вас ЧИТАЛ "Собор Парижской богоматери"? – Я! – ответил Даня, и с сожалением добавил – только на английском, на французском попробовал со словарем – не получилось...
   Он был очень талантлив, очень – во всем.
   В работе – все, за что он брался, у него получалось блестяще: керамика, гипс, дерево, металл – все спорилось, все ремонтные работы он делал как профессионал. Я не знала, что такое приглашать специалистов – все в доме делал Даня. Вот с электричеством не всегда ладилось – помню, проводил он свет в свой домик-мастерскую – все сделано идеально-аккуратно, но как включит – гаснет свет во всем районе. Когда я пришла с работы и увидела, как тщательно он закоротил фазу... Когда ты построил из дерева навес над балконом и закончив, включил свет – на проезжей части остановилась машина и водитель, не удержавшись, выскочил из нее с криком – КАК КРАСИВО!!!!!
   В языках – на трех языках он говорил свободно и если бы захотел – знал бы и немецкий, и французский.
   Компьютер – он владел им на весьма высоком уровне.          
   Рисунки... как он рисовал... Последний его рисунок рвет мне душу – он прислал мне его вечером, накануне того страшного дня -  и я только ахнула – техника, проработка деталей, глубина замысла... Захлебываясь, он объяснял мне – это человек, которого магия превратила в деревянного человечка, он одинок, он растерян – и все, что есть у него – это фея – огонечек, который сопровождает его в беде... Даня, давай напишем сказку – я напишу по твоему сюжету, а ты сделаешь иллюстрации! – предложила я – да, обрадовался Даня, я сделаю – видишь, мама, ты говорила, что я незаконченное действие – вот тут я решил, что доведу все до конца, все детали! – ах, боже ты мой, если бы я могла подумать, какое именно страшное дело ты сумеешь довести до конца, мальчик мой! Как же я не почуствовала, как не предвидела!!!! Я послала этот потрясающий рисунок подруге – это плохо! – испуганно сказала подруга. В этом рисунке столько боли, столько темного... Да нет, объяснила я , это сказка, это такой человечек! – ну – ну... ответила мне она...  Это был последний твой рисунок. Назавтра было 4 мая...

    Я возвращаюсь в то счастливое время – Даня начал учится в технионе. Я сняла ему комнату в двухкомнатной квартирке, обставила всем необходимым – стол, кровать, компьютер. Моя маленькая трехдверная Хондочка училась забираться по крутому въезду Хайфы – крутая крученая улица Фройда снилась мне в кошмарах – но мы ездили, перевозили все необходимое. Даня стал студентом – мы так гордились с мамой нашим мальчиком! Перед началом занятий я подарила ему поездку в Прагу – он отправился туда со своей девушкой – я, отвезя их в аэропорт, смотрела вслед уходящей юной паре – они не оглянулись, ну что ж, они заслужили этот отдых – полтора года домашнего ареста, полтора года отчаяния и надежды. Лиза была верной опорой ему в эти тяжкие полтора года – каждую неделю она проводила выходные с ним – без права выхода на прогулку, в кино, на встречу с друзьями, эта совсем юная девочка тратила каждый выходной на то, чтобы быть рядом с любимым. Да, конечно, они уезжали всего на несколько дней – но мне так хотелось, чтобы оглянулся, махнул мне на прощанье рукой...
Он звонил мне дважды в день – так было условлено, звонки из-за границы дороги. Он был в восторге от Праги, гостиницы, погоды, снега. И вдруг позвонил в третий раз за день – "Что случилось?!" – испугалась я. "Мама, это поющие фонтаны, слышишь?! Мама, это потрясающе, я хочу увидеть их вместе с тобой!" – это ли не высшее счастье, когда твой выросший сын хочет поделиться с тобой увиденным чудом? Он делился всем что имел и чем дорожил - и готов был делиться еще большим. Когда он учился подводному плаванью, мечтал, что я спущусь вместе с ним с аквалангом. Летал с инструктором на самолете – и хотел, чтобы и я взлетела. Фильмы, которые поразили его, должны были посмотреть все, кто был ему близок, а для меня выискивалась и скачивалась версия на русском или с русскими титрами – и он сидел рядом, глядя уже не в экран, а мне в лицо – правильно ли я воспринимаю, так ли, как он. Так мы смотрели с ним фильм "игра престолов" – все 7 серий. Так мы читали с ним фэнтези – я на русском, а он – на английском – но одновременно. Он становился еще богаче душевно, делясь щедро со мной, с друзьями, с подружками.
 
  Началась учеба – все кипело и бурлило.. Я становилась невольной соучастницей его фантазий. Проекты создавались и переделывались, фотографировались, вдруг уничтожались... Один из проектов был назван лучшим на курсе – он позвонил мне с такой гордостью! Все это было ужасно, невыносимо дорого – учеба, квартира, его отдельная жизнь, материалы и инструменты для изготовления проектов... Когда он приезжал  - я очень ждала его, но нам было так тесно в этой трехкомнатной квартирке, к нему приходили друзья, девочки... Мама переселилась в кухню – и теперь утром перед работой я не могла даже выпить чашку кофе. Мне удалось уговорить ее переселиться в салон – жизни не стало совсем.
   И тогда мой будущий архитектор выдал фантастическую идею – будем строить комнату на крыше!
   Сколько сил, сколько своей великолепной фантазии, сколько времени и умения вложил он в эту комнату – это было его творение, его детище – пусть нам пришлось нанимать рабочих для многих работ – но основным работником и вдохновителем был Даня. Он заливал бетон, проводил электричество вместе с моим братом, клал плитку на стены, поднимал на веревках ванну на крышу. По дощечке выкладывал паркет из тасманийского дуба  - знай наших! Как он гордился своим жилищем, своим – и только своим углом! Как он любил эту свою комнату – вид на закат с крыши, огромный балкон под навесом, мангал. Я купила ему деревянный домик под мастерскую – сказочный теремок, он наконец-то мог развернуться со всеми своими проектами! Он надеялся жить в этой комнате в свое удовольствие – он надеялся жить! 
  Первый курс был окончен, нужно было менять квартиру. Он переехал в двухкомнантную неподалеку от института и собирался жить вместе со своей новой девушкой – Хен. Очень полная, старше Дани на 4 года, она тем не менее производила очень хорошее впечатление милым красивым личиком, грамотной речью, приятным голосом. Я не возражала – я никогда не возражала. С огромным энтузиазмом Даня принялся приводить в порядок свое первое самостоятельное жилище, красил, белил, ремонтировал. Я купила им холодильник, мы привезли стол, стул, тумбочку. Прошла уже половина каникул, а Даня и не думал возвращаться домой, с головой погрузившись в хозяйственные хлопоты. Наконец я настояла на его возвращении – в комнате на крыше тоже нужны были его руки и я соскучилась, наконец! Лучше бы он оставался в Хайфе  все каникулы!
   Накануне Рош-а-Шана мы с Леней и Сашей уехали на север, покататься и погулять, Даня  остался вместе с другом Марком чинить протекающую крышу. Меня знобило, поднималась температура, но не хотелось терять праздничный день и портить всем отпуск. Я с трудом довела машину назад, потом отвезла Марка в Тель-Авив, потом подкинула Даню на дружескую вечеринку на соседнюю улицу...  Очень хотелось лечь, Даня тоже устал, как собака, но упустить вечеринку, проводы своей приятельницы в армию, не желал ни за что, несмотря на мои уговоры. Я свалилась в кровать и заснула мертвым сном. В три часа Леня вскинулся, привычно не считаясь с моим сном – 3 часа ночи, а его еще нет! – Он большой мальчик, пробормотала я, сам придет, это рядом... В 3-30 раздался звонок – мама, спустись, у меня беда! – прозвучал слабый голос Дани. Я слетела с лестницы кувырком – на крыльце сидел Даня – весь в крови, кровавый след тянулся за ним по мостовой. Мама, глаз! – простонал он, зажимая правый глаз ладонью – я попыталась рассмотреть – Нет, нет. Это бровь рассечена, не глаз, не бойся! – бормотала я, успокаивая – то ли его, то ли себя. Очки, ключи, ведро с водой, чтобы смыть кровь хотя бы с ног и рук – я бегала по лестнице за каждым предметов в отдельности. Мне даже не пришло в голову вызвать скорую помощь, я полетела с ним в больницу на машине. Только бы не глаз, только бы не глаз! – бормотал Даня... Когда это наши мольбы  были услышаны?!
   Как мы позже узнали, Даня возвращался домой через тихий и безопасный парк рядом с домом, срезая угол. Два малолетних наркомана сидели со своими подружками и хвастались своей удалью. "Да что там вы!" – смеялись над худосочными парнишками девочки. Даня шел мимо – высокий, красивый, в майке, открывающий его мощные плечи. Вот это мы понимаем, мужик! – показали на него девочки. Это бык, а не мужик! – возмутился один. А вот мы этого быка сейчас завалим! – предложил второй. Металлическая цепь взвилась в воздух, метя в висок. Даня инстинктивно поднял руку, защищаясь. Цепь скользнула по предплечью, снимая кожу, удар пришелся по лицу – сотрясение мозга, перелом глазницы, глаз был рассечен пополам.

   От страшной боли Даня не мог даже на ногах устоять, его тошнило, а от рвоты начинались дикие боли. Я позвонила Лене, он очень уместно раскричался,  в виде особой помощи примчался в больницу и привез мою старенькую маму, которой этот стресс ну совсем был не нужен, у нее уже начинался альцгеймер и такие события могли спровоцировать ухудшение. Пришлось звонить брату и умолять приехать и увезти маму к нему на такси. Было еще совсем рано, когда я сообщила Хен о случившемся. Через час 15 минут она уже была в больнице (дорога из Крайот обычно занимает не менее 2-х часов). Хен сидела на полу у его кровати и целовала ему руки – я видела, что это важно для него. Срочно вызвали группу специалистов, операция длилась 4 часа. Никто не мог дать нам гарантии, что глаз будет видеть. Понадобилось еще 2 операции, для того, чтобы это подтвердилось: зрение потеряно, правый глаз не видит. Сами операции были мучительными, я в бессильной тоске смотрела, как мой любимый мальчик, скрипя зубами, катается от боли по полу. Пока еще была надежда, что сетчатка приживется, он сутками сидел, уткнувшись в специальное приспособление лицом, а я сутками читала ему вслух.
   3 четырехчасовые операции подорвали его здоровье. Головные боли стали постоянными спутниками. Предстояло привыкать к существованию с одним глазом. Учиться стало неимоверно трудно – левый глаз не выдерживал нагрузки, Даня не мог несколько часов подряд смотреть презентации, из которых иногда были составлены лекции, он пропускал занятия и из-за самочуствия, и из-за необходимости ездить на проверки к профессору. Я переслала в технион все справки, все бумаги – но там их благополучно потеряли. В конце концов, молча, без объяснений и без объявления войны Даню отчислили за непосещаемость. Повторно высланные документы, оправдывающие каждый день его отсутствия на занятиях были приняты – но изменять решение никто не стал. Учебу пришлось отложить на полгода.
   Мы не стали подавать жалобу в полицию. Два сопляка под кайфом сами разболтали приятелям о своем подвиге, мы знали их имена но ничего не стали предпринимать. Я положилась на Божественное правосудие. Через полгода мне стало немного легче дышать – я проверила и выяснила, что один из них умер от передозы. Через несколько месяцев второго тоже настигло божье возмездие. Зрение поврежденному глазу и здоровье Дане это не вернуло – но дышать и в самом деле стало немного легче.
   Наступило нелегкое время. Даня работал, потом вернулся в Хайфу. Меня уволили, в свои 54 года я занялась уборками – нужны были деньги. Экономический кризис бушевал вовсю. Когда наконец-то нашла работу – мама окончательно сдала. В течение нескольких дней болезнь Альцгеймера, которая незаметно и постепенно уничтожала ее личность, завершила свою разрушительную работу. Вместо мамы и бабушки на наших руках оказалось жалкое безумное существо, которое при этом отчаянно хотело жить. Поверить в необратимость происходящего было просто невозможно. Даня, стоя на коленях перед инвалидной коляской, к которой она оказалась прикованой,  бережно, по кусочку вкладывал ей в рот еду – она отказывалась есть, ей казалось, что ее хотят отравить. Наклонившись над ее кроватью, он держал ее за руку и пытался влить в нее свою силу – не смей! – кричала я, береги себя, ей уже не помочь! – но Даня не умел беречь себя, никогда не умел! Когда у мамы случился инфаркт, она стала тянуть руки к левой стороне моей груди умоляющим жестом. Дай! Дай мне свое сердце! – бормотала она. Я в ужасе поставила блок между собой и ею – Не дашь? – с ненавистью прошипела та, что была мне прежде матерью. Мне страшно было смотреть в ее безумные глаза, я не понимала, кто передо мной. Мама, ее нет уже, это существо – не бабушка! – пытался объяснить мне ситуацию Даня. А сам бережно обнимал и прижимал к себе, кормил с ложечки и терпеливо переносил ее крики и безумства – все два года ее болезни, старался облегчить мне эту ношу и улучшить условия жизни для маминых круглосуточных сиделок, как всегда и во всем – подставлял свое сильное плечо, мой помощник, мой единомышленник, моя опора...
   Леня, никогда с мамой особо не ладивший, поначалу тоже входил в положение – ездил со мной в больницы, привозил и отвозил сиделок. Но слишком долго терпеть трудности было не в его характере. Начались попреки – сначала по поводу невозможности нормально отдохнуть – не было ни ночи, ни дня, ни вечера, ни выходного, ни отпуска... потом финансовые вопросы – каждая покупка  продуктов превращалась  в повод для скандала – я не обязан кормить твою мать и ее сиделку! Ты навязала их на мою голову! – я вынуждена была молчать, мамина болезнь не позволяла мне нормально работать и зарабатывать, я всецело зависела от него финансово, а он понимал это и все больше распоясывался. Особо омерзительным было его поведение с мамой – ее нелегкий характер немало неприятных минут доставил ему за время нашей совместной жизни. Зато теперь он мог издеваться над ней совершенно безнаказанно – сначала на словах, потом в ход пошли толчки, тычки, щипки....С идиотской ухмылкой он хватал ее за подбородок – и там оставались синяки. Я кричала и угрожала полицией, но я понимала – моя жалоба – и он немедленно вылетит с работы, а что делать тогда мне? Взывать к его совести – было бы к чему взывать. Я просто старалась не оставлять его наедине с мамой. Если мне нужно было уйти, а сиделки не было дома – я просто брала ее с собой, как ни трудно было. В машине мама кричала и звала на помощь, пыталась высунуть в окно ногу, кидалась на меня – но уж лучше так, чем оставить с Леней на измывательства. Все это видел Даня – бабушка была ему второй матерью, она очень любила его и Даня платил ей искренней привязанностью. Видеть, как и без того не слишком заслуживающий его уважение отчим издевается над родным человеком, безответной больной... У Лени не хватало ума сдерживаться хотя бы при Дане, я подозреваю, что он не видел в своих мелких "шалостях" ничего крамольного. А у Дани копилась ненависть.
   Однажды летом Даня специально приехал на выходные, чтобы провести субботу со мной. Мы собирались съездить за шелковицей, которую оба обожали, маму я рассчитывала отвезти к брату. Но не получилось. Нам так не хотелось отменять поездку! С Леней я ее оставить не могла. "Возьмем с собой!" – решила я. Но  я забыла, что машину – тяжелую низкую малопроходимую "Ауди" я обычно оставляла на стоянке и к месту сбора шелковицы мы с полчаса шли пешком, дорога абсолютно не подходила для моей машины. С мамой же такое путешествие было невозможным, пешком она не прошла бы и 5 минут. "Проеду!" – самонадеянно решила я. Даня сидел справа от меня, мама сзади. Дорога – песчаная, узенькая, с высокими барханами песка по обочинам, виляла между деревьями. Уже у самой цели машину вдруг занесло на песке, как по стеклу – и "Ауди", встав на дыбы, зависла на бархане справа, угрожающе покачиваясь и собираясь перевернуться. "Быстро из машины и выведи бабушку!" – приказала я Дане – "Я..." – заартачился больно умный сын. "Вон из машины оба!!!"  - заорала я.  Непривычный  к  моему командному тону и не умеющий подчинятся приказам Данька, тем не менее из машины выскочил и бабушку выдернул, как овощ из грядки. Лишенная противовеса, и без того находящаяся в неустойчивом положении, машина опасно качнулась. Сцепив зубы, на одном лишь инстинкте, я медленно стала сползать с бархана, наклоном тела стараясь компенсировать отсутствие нагрузки на правый бок. Мощная надежная машина подчинилась и через несколько секунд устойчиво встала четырьмя колесами на дорогу. Меня можно было выкручивать – мокрыми стали даже кроссовки. Жаждущий реванша сын распахнул дверь – ну, и что тут умного? Ты же инженер, ты что, не понимаешь, что я создавал противовес, а без меня машина могла перевернуться! – механик хренов, теоретик! – просипела я. Да пусть бы перевернулась  - но БЕЗ ТЕБЯ! – ты что, не понимаешь?!! "А зачем ты машину вообще на эту гору направила?"  - немного сбавив обороты, спросил меня мой умный сын. Я вспомнила анекдот:" корова, ты зачем на сосну лезешь? – да вот, яблочек захотелось. Так какие же на сосне яблоки?! – А у меня с собой! " - но до Дани абстрактные анекдоты не доходили. Я кротко созналась:" нечаянно". И поскольку
Даня продолжал не понимать, как нечаянно можно поставить машину практически вертикально, с трудом объяснила – скользит машина на песке, как на льду. Занесло нас! – и только тогда реальность близкой опасности дошла до него.
   Маму больше невозможно было оставлять дома. Она нуждалась в постоянном присмотре врачей, дозировка лекарств должна была меняться в зависимости от состояния, психиатр отказывалась "лечить на растоянии". Круглосуточная сиделка не соглашалась ночевать (то есть – не спать) у нас, она уходила с вечера и вся бессоная ночь доставалась мне, а утром нужно было ехать на работу. Я, скрепя сердце, поместила ее в специальную больницу – нет, не в дом престарелых, а в гериатрическую клинику в отделение, для больных Альцгеймером. Она прожила там только 2 месяца – 1 июня я отвезла маму, а 1 августа утром мне позвонили и сообщили: "Ваша мама плохо себя чувствует, вы не могли бы приехать?" – и добавили: "только, пожалуйста, приезжайте не одна..." – я все поняла. Мама ушла ночью, но не во сне – когда я увидела ее, глаза были открыты и на лице было удивление. Ни боли, ни муки... Мне говорили, что, возможно, ночью она пришла в себя, все осознала и ушла добровольно. Возможно... Во всяком случае, она снилась мне и эти кошмарные сны полностью выбивали меня из колеи. Я перестала спать, боялась даже в спальню заходить. Как всегда, на помощь пришел Даня – он взял к себе в комнату мамино фото, поставил перед ним свечу, совершил какой-то обряд – и кошмары оставили меня.
   Даня всегда помогал мне, когда тревога, смятение, боль мучили, когда надо было принять трудное решение, когда нужен был друг – он был рядом. Канарейки... Леня обожал канареек и, выпросив у меня разрешение завести одну, быстро заполонил дом клетками с красными и белыми, поющими и молчащими, драчливыми и спокойными птичками. Крючки в потолок вкручивал Даня. Спать по утрам они мешали тоже Дане. Ухаживала за птицами я. Леня их только заводил. Однажды, подрезав коготки очередной канарейке, я вернула ее в клетку, но птичка не взлетела с моей ладони на жердочку, а безжизненным комочком перьев скатилась на дно. Сердечко крошечной пичужки не выдержало стресса. Реакция на мои крики и слезы у двух членов моей семьи, двух мужчин была следующей: Леня с криком : Я так и знал! – бежит курить на балкон. Даня со словами: Мама, не плачь, ты не виновата,  - обнимает меня, забирает у меня из рук мертвую птичку, идет вместе со мной на улицу. Там, в цветничке, он бережно хоронит птичку, пение которой так досаждало ему еще утром, бормочет ей какие-то ласковые прощальные слова, утешает меня, сует мне прикуренную сигарету, а когда слезы кончаются – уводит побродить по парку, отвлекая от тяжелых мыслей, но не резко, а постепенно меняя тему.... Такая человеческая мудрость жила в этом молодом мальчике, как будто память многих веков досталась ему в наследство...
   Когда умерла мама, он был рядом со мной, забывая о своем горе – бабушка была любимой второй мамой – смотрел мне в лицо, привычно подставлял плечо, стоял рядом со мной у могилы... Для него посещение кладбища было тяжелым испытанием, он как-то сказал, что не может смириться с мыслью, что человека, которого он знал и любил, опускают в холодную равнодушную землю. Он исповедовал идею кремации и развеивания пепла над горами или морем – я злилась и говорила – детям своим завещай, мне не надо рассказывать! Почему, почему мне пришлось вспоминать эти его слова и исполнять его волю?!!!! Где же ты, божественная справедливость, если мне пришлось кремировать своего единственного ненаглядного сына, а не ему хоронить мать, как и должно было бы? Мне говорят, что я должна жить ради себя самой – какие пустые слова, я должна жить после того, как стояла у гроба своего сына, провожала его в крематорий, держала в руках урну с его прахом.... Чего она стоит теперь, моя жизнь, если после меня не осталось ничего – ни сына, ни внука.... Если сама память уйдет вместе со мной...
   Немного осталось мне рассказать – и страшно много. Последний год твоей жизни, нелепый, страшный последний год...
   Подошло к концу время учебы, мне казалось, самое трудное – позади. Рядом с тобой была девушка, которую ты знал и любил много лет – так ты говорил. Вы были очень красивой парой, ты сказал, что вы собираетесь пожениться – я ответила: значит, у меня будет дочка! Неясно было, где и как вы собираетесь жить, но вопрос о переезде в центр стоял однозначно, Инночка начала работать и такой работой бросаться было нельзя. Я предложила вам жить в твоей комнате наверху. Ты ответил: ты же знаешь, я не смогу жить с Леней. Я пожала плечами: комната твоя, я не могу не предложить тебе переехать к нам, но ты решай сам. Ваши с Леней отношения уже перешли в фазу открытой неприязни,  доходило и до скандалов. Попреки, оскорбления – Леня не скупился и не стеснялся. Понять, что не стоит ему, толстому, вялому, очень немолодому вызывать ярость в молодом сильном парне Леня не мог – ума ли не хватало, считал ли, что его возраст или его положение отчима служит ему надежной защитой, думал ли, что он в драке сможет победить Даню – вряд ли и сам Леня мог бы ответить. Самое большое возмущение начиналось, когда к Дане приходили друзья, Леня просто впадал в бешенство и начинал орать. Все – включая Даню – были подонки. Все жили за его счет. Ребята, недоуменно переглядываясь, уходили от греха, Даня подхватывался и уезжал в Хайфу. Леня, злобно пыхтя, продолжал меня пилить. Я понимала, что вместе им не жить, все чаще возникало желание избавиться от опостылевших изживших себя отношений. Уже не раз я предлагала Лене уйти, собирала ему вещи, уже даже жалость к нему, действительно нездоровому и немолодому, не удерживала меня. Я хотела, чтобы меня оставили в покое, согласна была жить на хлебе и воде, только без трепания нервов мне и сыну. Но избавиться от удобно устроившегося Лени было совсем не просто. Было уже, что после очередного скандала у кассы магазина, я предложила ему немедленно, вместе с покупками ехать к мамочке, и вернулась домой на автобусе. Было, что он требовал от меня деньги за посудомойку и холодильник – и я соглашалась выплатить, только бы ушел. Но нет, назавтра он как ни в чем не бывало, просыпался в хорошем настроении и не желал ни в какую уходить.
   Учитывая все обстоятельства, я была поражена, когда на мой очередной вопрос: Ну, Дань, где же вы жить собираетесь?" – ты буднично ответил – "у вас". Но возражать не стала.
   Мы перевезли твои вещи – эта была наша с тобой последняя совместная поездка в Хайфу. Ты включал мне песни Растеряева и мы в два голоса громко распевали их всю дорогу. Мы останавливались в нашем любимом "М-а-дерех" и пили кофе, а ты жевал что-то невообразимое из теста, давая мне откусить корочку. Тогда-то ты показал мне свой лес, кафе "Бурекас аль агала" – разумеется, с детальным анализом возникновения этой сети, ты ведь все всегда должен был разузнать до конца. Виллу, которую ты ремонтировал. Дорогу вдоль вилл, по которой любил ходить. Ты прощался с городом, в котором жил 6 лет, который любил. По этому маршруту я прошла теперь одна в день твоего рождения – одна, но с тобой в  сердце. Я всегда зараннее искала тебе подарок на день рождения  - что-нибудь необычное, чтобы в радость. Теперь единственное, что я могла подарить своему ненаглядному – прогулку по его любимому городу....
   Твоя комната не очень была приспособлена для совместной жизни молодой пары. Тем более, что каждое открывание дверцы холодильника автоматически вызывало Ленин вопль: "Он опять в холодильник лезет! Я не нанимался кормить его и его девку" – Инночку, Данину невесту, эта сволочь упорно называл "девкой", вызывая у меня страстное желание заткнуть его навсегда. Ну почему я этого не сделала?!!!!
  Ты, с присущей тебе энергией и упорством, стал изменять свое жилье. Появилась пристройка для шкафов и туалет, просторная комната, перегороженная изящной гипсовой перегородкой и красивой функциональной кухней стала совсем другой. Надо ли говорить что все, включая кухню, было придумано и сделано тобой? Ты работал вдохновенно, красиво – да, тебя нужно было хвалить на каждой стадии, даже еще незавершенной работы, как любой артист, ты жаждал аплодисментов и славы, ты их заслуживал. Появился холодильник, его пришлось устанавливать на крыше подъемным краном. Вы радостно вили свое гнездо, не думая о том, насколько неустойчивым был  сук, на котором оно находилось!
Моя собственная жизнь потихоньку начинала выходить на новую прямую. После смерти мамы я смогла найти новую, интересную и хорошо оплачиваемую работу недалеко от дома. Мой сыночек был рядом, я видела его каждый день и могла не волноваться – где он, с кем он, чем занимается. Рядом с ним была милая, добрая, приветливая девочка, с которой у меня сложились прекрасные отношения. Даже в финансовом плане наметился какой-то прогресс, еще не решение всех проблем, но свет в конце тоннеля. Даже кошки выходили на новый качественный виток – появился в доме роскошный зеленоглазый фолд-производитель Георг оф Янтарь – или просто Тимка ("золотой сов" – называл его Данька за удивительное сходство с глазастой совой). Приехала милая блондинка Гретхен – колорная хайлендша, пушистое воплощение моей мечты. На горизонте замаячили возможные хайлендята: Греточка быстренько сходила за Тимку замуж и, напевая грустные песенки, частенько укладывала свою растолстевшую тушку на верхней ступеньке Даниной лестницы, причем при попытках Дани или Инны спуститься, возмущенно ахая, кидалась вниз головой, не разбирая дороги. Данька, приподняв люк и в очередной раз обнаружив "пушистую ступеньку", кричал: "Мама, убери это беремчатое суициидальное с дороги!" – и я, умирая со смеху, бежала спасать толстушку Грету с ее драгоценным грузом будущих котят.
Не очень складывалось у Дани с работой, как заклял его кто. Еще во время перерыва в учебе и работы в механическом цехе, его золотые руки и светлая голова привлекли внимание одного из руководителей. Он внимательно присмотрелся к Дане, переговорил со мной – и предложил Дане перейти в его группу. Перспектива была неплохой, вместо поди-принеси-подай Дане предлагалось освоить одну из весьма востребованных рабочих специальностей и работать совместно с разработчиками над новым проектом. И интересно, и заработок, и специальность живая в руках. Предполагалось, что с воскресенья Даня начнет работать в новой группе. В субботу этот руководитель – крепкий, здоровый, еще достаточно молодой – 54 года – умер от инфаркта.
Даня начинал множество проектов, каждый раз он возбужденно раскладывал передо мной перспективы, пытался рассчитывать бюджет, исходя из обещанной зарплаты, частенько, вернувшись домой, захлебываясь, рассказывал о впечатлении, произведенном им на нового работодателя, об обещании повысить, отправить, оценить и переквалифицировать... Но приходил буквально следующий день и все рушилось – его неожиданно увольняли, потому что выплывала информация о его уголовном деле о наркотиках, а объект был засекречен. Работодатель проигрывал конкурс, и объект передавали другой фирме. Да что угодно происходило, как будто теория вероятности давала сбой в его судьбе и бомбы падали в ту же воронку, и черная полоса никак не сменялась белой, и несчастья – мелкие и крупные, неприятности всех рангов просто сбивались с ног, чтобы успеть случиться у него на пути. Даже когда он начал подрабатывать в охране, должно было произойти нечто невероятное: один и тот же объект поручили охранять двум разным фирмам без предупреждения. Во время обхода каждый из охранников принял другого за нарушителя. Даня не был вооружен, а его "противник" был – и Дане достался залп слезоточивого газа в лицо и удар электрошокером в грудную клетку...
Я понимала, что Дане нужно уезжать из страны, не климатит ему здесь – но он получил столько травм за последние годы, что вряд ли смог бы работать в Канаде физически, а с остальными профессиями уехать было проблематично. Нужны были деньги, их не было. Я надеялась, что он все-таки сможет заработать, если целенаправленно стараться...
И вот наконец-то Даня решил искать работу не физическую, а хоть немного соответствующую специальности,  что-то связанное с компьютерной графикой. И он нашел! Первый рабочий день его совпал с моим отъездом, впервые в жизни я ехала в командировку за границу, да еще в Америку! Даня начинает работать, как человек, а не как чернорабочий. Я еду в Сан-Франциско, на семинар, впервые за многие тяжелые годы практически, отдыхать – какое счастье! Когда я, вне себя от восторга, сообщила об этом семье, Даня гордо улыбнулся: "Мать, я в тебе не сомневался!". Леня закричал: "Ты что, с ума сошла?! А готовить кто будет?!".
Деградация Лени становилась все более заметной. Он уже не читал даже медицинской литературы, возвращаясь с работы, валялся на диване, иногда смотрел телевизор, в основном тупо смотрел в стену. Нес какую-то невероятную чушь, устраивал скандалы на ровном месте, придумав себе причину для обиды, раскочегаривал себя, оскорблял меня, Даню. Все чаще я просила его обратиться к психиатру. "Я нормальный!" – возражал он. "Мама, ты видишь, что с ним происходит?" – спрашивал Даня. "Ты что, будешь его, как бабушку, нянчить?!"
Когда умерла моя мама, неделю "шивы" ко мне приходили соседи, друзья, знакомые. Мы говорили о маме, вспоминали ее живую и здоровую, она словно возвращалась к нам и боль от потери отступала. "Шива" длится 7 дней – на 3-й день, вернувшись с работы и застав у меня посетителей, Леня привычно психанул и приказал: "Давай заканчивай все это, надоело!" – я даже своим ушам не поверила, такое святотатство человек в здравом уме произнести не может! "Это моя квартира – и моей покойной мамы" – сказала я. "Не нравится – уматывай хоть сегодня!"
Когда заболела мама Лени – весь мир должен был погрузиться в скорбь и все окружающие должны были ринуться на помощь, чтобы снять с Лени непосильный груз тревоги и хлопот. Я ездила с нею на проверки и исследования, организовывала срочные приемы у специалистов, прозванивала, уговаривала, упрашивала, состыковывала... Леня ныл, страдал, хныкал. Предстояла операция – я старательно подгадала дату на время своего отъезда – пусть поживет у родителей эту неделю, подальше от Дани с Инной, а за кошками-котятами- рыбками и канарейками ребята последят. Я сообщила дату операции и Ленин номер мобильника всем друзьям и знакомым и строго настрого приказала звонить и интересоваться, выражать сочуствие и поддержку и вообще держать руку на пульсе. И уехала с чистой совестью. Я была совершенно счастлива!
Неделя в Сан-Франциско – последние в моей жизни спокойные счастливые дни. С утра до вечера лекции и доклады на английском, который я понимала через пень-колоду, уютный номер из двух комнат, бессонные ночи - я никак не могла приспособиться к смене часового пояса – и никакого утомления. Жизнь радовала каждой минутой, как будто желая напоследок вознаградить. По ночам я разговаривала по скайпу с друзьями, у которых был белый день, звонила Дане и Инне, смотрела фильмы и мультики, которые записал для меня заботливо Даня. Еженощно звонила Лене и выслушивала нудные жалобы на судьбу индейку, на больную мать, на "бездомность" – у папы-то с мамой в квартире, на усталость – одну ночь провел с мамой в больнице после операции, на весь мир: все звонят и интересуются и хоть бы кто приехал помочь!!!! Тебя нет, я один!!! – "кто должен сидеть вместо тебя с твоей мамой?!" – не понимала я. "Со своей мамой в больнице тоже я сидела одна!" Но разве могла сравниться моя многомесячная усталость и мои бесконечные бессонные ночи с его сиюминутной усталостью и "бездомностью"?
Я бережно собирала впечатления от поездки, чтобы поделиться с детьми. Даня работал и был счастлив, Инна работала, ухаживала за долгожданными хайлендятами, моя поездка близилась к концу... Какой злой дух вмешался, какая черная сила перекорежила наши жизни, почему, зачем, за что?!!! Кто ответит?!!!
Мне предстоял 6-часовой полет до Нью-Ворка, затем переход на другой терминал и 12-часовой полет в Тель-Авив. День-ночь спутались окончательно, но перед отлетом я все-таки успела переговорить с Леней и сообщить время своего прилета. Во время пересадки в Нью-Ворке я на всякий случай еще раз набрала его номер – "все в порядке, я успеваю на следующий самолет, прилетаю утром, как и планировала". В ответ я услышала раздраженный голос: "Ты почему не звонила так долго?!"  - " я же в полете, в воздухе была, какие звонки, ты что?" – "у тебя была куча времени, могла бы позвонить!" – настроение у него было весьма скандальное и никакая логика не работала – впрочем, как и всегда. "нет у меня времени на твои финты, - резко сказала я, - завтра буду дома, поговорим!"
До отлета оставалось всего ничего , я прошла проверку службы безопасности и, собираясь выключить мобильник, увидела не отвеченный звонок от Инночки. Удивившись, я перезвонила. И с криком рухнула на затоптанный пол аэропорта.
Леня вернулся домой в прескверном настроении. У Дани с Инной в гостях были друзья, уже уходившие домой,  ребята вышли их проводить. А Леня, который на дух не переносил гостей, а Даниных тем более, мгновенно взбеленился. Не было меня рядом, чтобы погасить, смягчить, заткнуть самодура, в конце концов. И его истеричные вопли и оскорбления стали той соломинкой, которая переломила спину верблюда, той каплей, которая переполнила чашу Даниного терпения.
Никто из них впоследствии не мог объяснить мне, как и что произошло в точности. Даня слетел с лестницы и кинулся к Лене, поначалу просто с гневными словами, припоминая все немалые его провинности. Вроде бы Леня его толкнул рукой в лицо – возможно, что с дурака возьмешь. Однозначно только одно – Даня ударил его кулаком в лицо – силы ему было не занимать, удар был страшным. Падая, Леня ударился головой об угол стены. Сотрясение мозга, множественные переломы носа, лопнула кожа на лбу и под левым глазом, куда, собственно, и попал Данин кулак. Утром, в больнице, я не узнала его: лицо было вздутым, как арбуз, левый глаз залит кровоподтеком и не видит, зрелище действительно было ужасное.
Даня вызвал скорую. Даня вызвал полицию – в панике он кричал по телефону: "скорее, помогите, я смертельно ударил своего отчима!". Потом запись его звонка была использована против него – мол, намерение было "убить" – раз сам сказал – "смертельно". Невозможно было объяснить, что это привычная фигура речи – "я смертельно устал", "я смертельно голоден", "мне смертельно скучно" – говорил Даня.
Даню увезли в тюрьму, Леню без сознания - в больницу. Во время обследования для того, чтобы жизнь уж совсем медом не казалась, обнаружили опухоль в кишечнике и поспешили обрадовать нас – скорее всего, рак. Так и оказалось. Я металась между судами, реанимацией, работой. Леня, по сути своей совершенно не умеющий и не желающий терпеть боль или неудобства, так сражался с врачами, что для элементарной томографии мозга его пришлось усыпить - а вывести из состояния искусственного сна не получалось – он дрался, пинал врачей ногами, разносил оборудование – как сказал мне главврач – он та еще горилла, мы впятером не справились. 7 дней его держали в реанимации не из-за травм, а из-за омерзительного характера. На Даниной судьбе это отразилось наихудшим образом. Потерпевший в реанимации? Значит, Даня – потенциальный убийца, опасный для общества и выпускать его под домашний арест нельзя ни в коем случае. Судья, опасливо поглядывая на Данины кулаки, даже назначил специальную комиссию для определения характера травм – возможно ли было нанести их кулаком, без применения каких-либо тяжелых предметов. Комиссия подтвердила – рукой. Данину участь это не облегчило никак.
Суды, заседания, проволочки... Мы пытались вытащить его под домашний арест, понятно было, что домой, где он может встретиться с Леней рано или поздно, его не отпустят. Я просила брата взять его к себе – для освобождения человек, соглашающийся взять под свою ответственность Даню, должен был присутствовать на заседании – а они длились, длились без конца, решение никак не принимали. Брат пришел на несколько первых – он не мог продолжать посещать суды, боялся потерять работу – да, его несомненно уволили бы, продолжай он отпрашиваться. Обидно только, что с этой работы он сам через месяц ушел – а если бы Даню под домашний арест отпустили к нему, может быть, он был бы жив... Потом позвонил двоюродный брат и произнес общепринятую формулу – "может, тебе чем помочь?!" –"Да, мне нужна помощь! Мне нужно Даню поселить где-нибудь, если его удастся вытащить!" Двоюродный брат растерялся и не отказал прямо, но через полчаса перезвонила его жена и, извинившись, привела неотразимые аргументы невозможности такой ситуации. Я вошла в ее положение и тоже извинилась...
   На помощь пришли друзья. Моя подруга согласилась взять на себя ответственность, принять в свою квартиру двух посторонних ребят, ходила со мной на множество заседаний, ездила к социальным работникам на допросы. Появилась робкая надежда на то, что Даню мы вытащим – хотя бы пока идет следствие.
  Шли дни, недели складывались в месяцы. Стояла зима, холод, ветер, дождь. Я знала, что в камере у Дани нет окна – отверстие в стене, забранное решеткой, без стекла. Одеяло передать не получалось – когда разрешили передать, оказалось, что я принесла не такое, как можно, а больше разрешения на передачу не давали. Еду передавать нельзя – можно было только перечислить деньги на счет тюремного магазина, а им разрешалось сделать покупки раз в две недели. Если кто-нибудь провинился на этаже – право на покупку отменялось. Раз в неделю нам разрешали свидание – через стекло. Разговор с помощью телефонной трубки, которая пищит, хрипит... Но я видела его лицо, он улыбался нам, он держался. Только похудел ужасно, килограмм 20 потерял, но был таким же красивым и сильным, как всегда. Иногда он умудрялся позвонить. "Мам!" – раздавалось в телефонной трубке и я взлетала от счастья: я слышала его голос, без которого испытывала настоящее кислородное голодание, я могла спросить, узнать, уточнить, передать новости… "Даня, держись!" , - умоляла я, "Мам, я держусь, пока вы со мной, пока вы ждете меня – я держусь!" – отвечал мне Даня неизменно.
   Инночка была со мной все это время. Молоденькая, совсем юная, она действительно любила Даню. Поддерживала меня, когда я отчаивалась. Нашла адвоката, пока я еще не прилетела. Платила за все – у меня совсем не было денег, я оказалась банкротом – и финансовым. И моральным.
Леню наконец-то вывели из состояния сна – через 7 дней! Перевели в хирургию – но уже на следующий день отправили в неврологию – он был совершенно невменяемым (последствия длительного наркоза плюс развивающееся слабоумие). Только меня он узнавал и признавал, но был буйным, его привязывали к кровати, а он пытался меня хотя бы ущипнуть, вывернуть палец – доставал по мере возможности. Поразила меня беседа с социальной работницей. Она объяснила, что, хотя в настоящее время Леня невменяем и справится с ним могут только охранники больницы втроем, однако содержать его в больнице нет необходимости. Его выписывают домой – но я должна соблюдать осторожность, поскольку он неуправляем и агрессивен. Вот мне телефон организации защиты женщин, подвергающихся насилию в семье – если он меня будет бить... Я отправилась к заведующему отделением, передала ему карточку с этим номером телефона и предупредила, что ни в какую организацию обращаться не буду. Если они выпишут Леню в таком вот состоянии домой и он "будет меня бить", то они получат его назад по кусочкам, я роль жертвы разыгрывать не собираюсь. Я лучше рядом с сыном сяду. Заведующий мне поверил – очевидно, я была достаточно убедительна. И Леню отправили на месячный курс реабилитации.
   В сутках было отчаянно мало времени. Я пыталась работать, в конце концов, моя зарплата была единственными деньгами в семье, мне нужно было содержать Даню в тюрьме, кормить кошек, привозить что-нибудь Лене, оплачивать ссуду за квартиру и содержать машину. Я каждый день ездила к Лене в Тель-Авив, от его состояния зависела Данина судьба, Я ездила к социальным работникам тюрьмы – от их заключение и рекомендаций Данина судьба зависела не меньше. Я пыталась продать квартиру – мне нужны были деньги. 24 часа на все про все…
   Обвинение, похоже, на Данином примере решило раз и навсегда покончить с преступностью в Израиле, причем само будущее и безопасность всех его граждан напрямую зависело – останется ли страшный и ужасный социально опасный преступник Даня за решеткой навсегда или его по какой-либо случайности выпустят под домашний арест. Выпустят – хана Израилю вообще и общественной безопасности в частности. Рекомендации социальных работников, как правило, служащие основой выводов суда, отметались и забраковывались одна за другой. Даня получил самые лучшие характеристики – НЕТ! Получил рекомендации отправить его на четыре месяца до основного приговора на север страны, где он был бы изолирован от Лени и бедного-несчастного общества и получил бы право на общение с людьми, работу и психологическую реабилитацию, в которой, видит Бог, он так нуждался – НЕТ! "Почему – НЕТ?" – удивился судья, "НЕТ!" – и опять в ход пошли подтасованные медицинские заключения,  фотографии с момента трагедии. Судья, лысый толстяк Лениного возраста, с ужасом поглядывая на Данины кулаки и, судя по всему, живо представляя себя на месте потерпевшего, согласился – НЕТ – так нет, и отправил дело на очередное рассмотрение со стороны социальных работников. "Ужас!" – сказала мне Керен, социальная работница, которая уже стала мне почти сестрой, " за 9 лет работы не было такого, чтобы мне 3 раза возвращали дело на пересмотр, что они из него монстра делают?!!"
   Каждое судебное заседание было мукой – Даню вывозили накануне из его камеры в пересыльную тюрьму, условия в которой были вообще невыносимыми – железный мешок, без еды, без тепла, без одежды теплой и постели – сутки. После суда – опять в пересылку и только к вечеру следующего дня он попадал в свою камеру и мог поесть и лечь. Расстояние от его постоянной тюрьмы до зала суда было вдвое короче, чем до пересылки, в любом случае езды не больше часа. Зачем нужно было это издевательство?! Если суд приходился на воскресенье или на четверг, пытка увеличивалась на пятницу-субботу – то есть, его вывозили в пересылку в пятницу, он там был две ночи и только в воскресенье попадал на суд. Или увозили в четверг после суда – в пересылку, там он был пятницу-субботу и в воскресенье к вечеру возвращался в камеру…. А суды были бесконечными, иногда через неделю, иногда 2 раза в неделю – и пересылки, пересылки…  И проволочки, и крючкотворство, и протесты обвинения, и возврат на доследование…
   Тянулось время. Обвинение по-прежнему алкало крови. На очередное предложение судьи отпустить Даню под домашний арест, потребовали 24-часового присутствия 2-х!!!! ответственных (домашних надзирателей) – чтобы Даня, значит, не прорвался силой мимо одного ответственного и не выбрался на улицу, сея страх и смуту среди невинного населения. Причем кандидатура невесты была забракована – у нее сил не хватит Даню удержать Моя кандидатура тоже не подошла – от меня небрежно отмахнулись – пусть за больным мужем смотрит, а не сына сторожит. Мой адвокат был ошеломлен – это ты за нее решаешь, за кем ей ухаживать, за сыном или за мужем?! мы не имели права голоса на судебных заседаниях.  Видимо, по выражению моего лица судья поняла, какой именно уход ожидает моего "больного" мужа, если мне это навяжут  – и вопреки требованию обвинения, приняла решение Даню выпустить под домашний арест – с внесением залога в 120 тысяч шекелей, с 24-часовым присутствием 4 ответственных – два на два, сменяясь. Адвокат, отдуваясь, сказал – впервые за 20 лет такое вижу. Обвинение пообещало обжаловать это решение в высшем суде справедливости (!). Решение о мере пресечения до суда, всего лишь – беспрецедентный случай. Судья тихо сказала – не рекомендую. И через 3 дня мы с Инной получили подарок на 8-е марта – Данечку выпустили под домашний арест.
    Наконец-то можно было его обнять, поцеловать, накормить, он спал под теплым одеялом, на нормальной постели. Подруга выделила им с Инночкой комнату, которую Даня мгновенно сделал уютной и приспособленной к жизни двоих. Даня, деятельный, золотые руки, общительный – опять оказался в 4-х стенах, без права даже дышать свежим воздухом. Если в тюрьме у него были часовые прогулки по дворе, то здесь даже курить он мог только в форточку.
   Я придумывала для него задания, он сам бесконечно старался занять себя. Перечинил в квартире все, что только мог – а мог он многое. Оригами – из золотой бумаги сделал дракона и золотую рыбку. До сих пор я храню розу, сделанную им для меня в тюрьме – из хлебного мякиша… Занялся компьютерным рисованием – мечтал о дигитальном планшете для рисования, у меня совсем не было денег, но я все-таки заказала его – в ожидании планшета Даня начал рисовать мышкой – только на обрисовку контура он потратил 16 часов. Всего 5 дней он успел порадоваться планшету, всего два рисунка успел нарисовать…
   Даня выходил на улицу только тогда, когда мы ездили к консультантам или на судебные заседания. чтобы как можно дольше он мог дышать воздухом, мы шли пешком. После заседания, махнув на все запреты, зашли в каньон и купили ему новые брюки, рубашки, джинсы…   Какой он был красивый во всем этом, как радовался обновкам, вертелся перед зеркалом, примерял то одно, то другое… Посидели в небольшой забегаловке с любимой едой в китайском стиле, чуть-чуть отвлеклись от действительности,  Даня дышал полной грудью, ему казалось, вот-вот все наладится. Я знала, что Инночка уже присматривает отдельную квартиру для себя, что-то поломалось у них, чего-то она не могла простить и забыть, все шло не так, как он надеялся. Я говорила – да, он фантазер, он врун и обманщик, иначе он не может существовать, обычная серая жизнь тесна для него. Да, он в чем-то обманул твои надежды, но зачем, выбирая такую неординарную личность, пытаться загнать его в рамки обыденности?! Я так не могу! – был ответ. Она думала о себе – кто мог бы осудить ее? Я надеялась на Данино мужество – кто мог знать его пределы? Мы ошиблись – и она. И я.  И он…
   Инна переехала – Даня остался один. Совсем. Я могла приезжать раз в неделю вечером и в пятницу днем – ему было положено являться на собеседование с психологами – в среду и в пятницу. Вечером его иногда отвозила Инночка, в пятницу всегда я. Леню прооперировали, он выздоравливал, но сколько времени и сил он забирал, сколько внимания требовал к себе! Ему нужна была диета, уход, клизмы, менять повязки, выслушивать его нытье, бесконечно уверять, что все будет хорошо, что он выздоровеет. Он рыдал и угрожал покончить с собой, я дрожала от ужаса – если бы он покончил с собой, Даньку бы не вытащить никогда! "Не волнуйся, мам, кто об этом много говорит – никогда этого не сделает" – сказал Даня. Я мирно и спокойно старалась убедить Леню, что вытащить Даню из тюрьмы в его же интересах. Он должен не топить Даню, а заявить, что претензий к не имеет, поскольку сам виноват в случившемся. На его скулеж я однажды ответила: "неужели ты можешь надеяться, что Даня сядет, а я останусь с тобой?!". Он "прозрел" и завыл: "значит, ты меня выхаживаешь, только чтобы Даню спасти?!". Идиот, а зачем же еще?! – хотелось ответить мне. "Нет, ну что ты, я о тебе забочусь, но если ты Даню посадишь, я поселюсь возле его тюрьмы, ты просто меня не увидишь больше" – выкрутилась я.
  Дане катастрофически не хватало общения. Привычный к круговороту событий, людей и идей, он оказался в вакууме. Друзья навещали его – но редко, у каждого своя жизнь, свои проблемы. Инночка работала по сменам, если раньше все свободное время они проводили вместе, то теперь она приезжала только по обязанности – в те дни, когда должна была везти его на собеседование или когда мы обе должны были сопровождать его на суды. Я знаю, как он ждал ее приездов. Я знаю, как обижался, что она приезжает только за четверть часа до выхода из дому, ни пообщаться, ни поговорить… Если бы он жил нормальной жизнью – он бы справился, вне сомнения. Но он был выдернут из своей жизни, изолирован от друзей, от любой возможности чем-то заменить, скрасить, заполнить жуткую пустоту. Даже напиться он не мог.
  В последнюю пятницу, когда я возила его на собеседование, я пыталась поддержать Даню – она молодая наивная девочка! – твердила я. Дай ей время, она поймет и вернется! Да, конечно! – великодушно отвечал Даня. Сколько угодно, я буду ждать! Мужчина – он не мог позволить себе жаловаться и показать, насколько ему плохо – даже передо мной. "Да ко мне приезжала Ж…! Да ко мне приедет…". Никто не приезжал к нему, как выяснилось потом, он пил свое одиночество большими глотками. Это была страшная отрава…
   В последний вечер Даня не выдержал. После нескольких звонков на тему последнего рисунка, он вдруг позвонил мне и попросил: "мама, я не хочу, чтобы Инна возила меня даже иногда, ты не могла бы это делать сама? Мне тяжело, она приезжает только за пятнадцать минут, как будто нарочно, чтобы избежать общения со мной, пусть тогда не приезжает совсем!"
   Мы долго говорили с ним об этом – сначала днем, потом вечером, уже совсем поздно – я допоздна работала и не могла отвлекаться, а он звонил, звонил. Потом я все же перезвонила ему. Голос был такой убитый… В первый раз Даня решился пожаловаться, он, такой гордый, почти плакал. "Мне даже не дали шанса оправдаться, исправиться, я стал совсем другим, а она не хочет даже слышать…" "Сыночек, я так боялась, что Инна уйдет, пока ты в тюрьме, я боялась, что ты не выдержишь, сломаешься!" – я сейчас сломаюсь… - сказал он. И сломался…
   Что толку гадать – что именно ты пытался сделать в ту ночь – медитировать таким диким способом, заставить себя заснуть, собирался ли ты уйти вот так, навсегда? Нет, не думаю, ты не мог бросить меня, не попрощавшись,– ты просто не мог бросить меня! Иногда мне кажется, что это чья-то безумная жестокая игра, что стоит закончить и доиграть – и ты встретишь меня на выходе из арены, со своей ослепительной нежной улыбкой, обнимешь и скажешь: "мать, я так соскучился!"  Ах, скорее бы, скорее бы закончилась эта страшная игра, называемая жизнью!
   Мой мальчик, книга дописана, ее последние строчки – это прощание с тобой. Пока я писала ее,  я словно бы заново была счастливой матерью замечательного человека. Теперь, когда она закончена, я снова стала тем, кем я теперь являюсь – безутешной и осиротевшей. Ты был моим солнцем – оно закатилось. Ты был моим счастьем – несчастье, которое убивает меня, все никак не справится со своей задачей. Ты был моей жизнью – что мне эта жизнь без тебя? Не увидеть твоего лица – только на фото. Не услышать твоего голоса – только в случайной записи твоих приятелей, которых поразили твои рассуждения и, на мое счастье, они решили увековечить их, а теперь прислали мне. Не почувствовать прикосновения твоих сильных рук. Не сказать тебе, что я ничуть не сержусь на твои фантазии и обманы, что всегда и во всем я на твоей стороне. Не поцеловать тебя, не увидеть, как ты в ответ на мое восхищенное "какой же ты красивый!" смешно и гордо надуваешь щеки. Не услышать твоего звонка. Никогда. Никогда. Никогда.
   Горит свеча возле твоих фотографий. Она будет гореть, пока я жива. Свечи горят в квартире Инночки, Антона. Свеча горит вечным огнем на твоем фото. Видны ли тебе в твоем далеке эти огоньки? Освещают ли тебе твой новый путь? Вспомнишь ли ты меня, когда я приду к тебе – поскорее бы!
   Прощай, мой ненаглядный сыночек, пусть тебе будет светло и легко – я не смогла дать тебе счастья и легкой жизни, даже просто жизни… Свет мой, радость моя, единственная любовь моей жизни, жизнь моя – прощай!
Пустые вечера
В которых жизни нет,
Пустые дни,
В которых нет надежды...
Твои друзья
Хранят в душе твой свет,
Твоя любовь
Звонит ко мне все реже...
Пустая жизнь
Бессмысленна – как смерть,
Как смерть твоя,
Что нас двоих скосила.
Ты счастливей –
тебя здесь просто нет.
Мне не везет –
Я по счетам платила...
За шагом шаг
Бреду своей тропой
Считая дни
Не временем, а болью...
Мой сын, мой Свет,
Единственный, родной!
Не возвратить тебя
Ни криком, ни любовью...
И вновь слова
Сплетают строчек сеть,
И боль в душе
Татуировкой серой.
Ты умер, я жива,
И эту боль терпеть
Недолго мне осталось –
Жду. И верю...