Его зовут Михалыч

РОЖДЕНИЕ РЫБОЛОВА

Рыбалка начинается уже с дороги. В салоне "девятки" уютно и темно. Лишь светится приборная панель. Двухметровый Леня-маленький, с трудом умещаясь под крышей, пугает Михалыча рыбацкими сказками-страшилками. Михалыч слушает, раскрыв рот. Ему все это еще чудно и ново.

— Ну, так вот, – округляет глаза Леня-маленький. – Забрался этот "чайник" в самые дебри, в затопленный лес между островами. Рядом – ни души. Все к фарватеру подались. А была у него, у "чайника", лишь одна жерлица. Плохонькая такая, самоделка из самоделок. Поставил он ее, и взяла на эту самую единственную жерлицу здоровенная щука, в лунку не пролазит, и все тут. Багра у рыбачка не было. Недолго думая, сунул он руку под лед, чтобы ухватить щуку, а она – щелк зубами и вцепилась мертвой хваткой. Бедняга потянул было руку обратно, а она – ни туда, ни сюда. А из лунки кровища пузырится. Щука-то ему вену перебила своими клыками. Так и остекленел "чайник" на морозе с рукой в лунке. Говорят, нашли его потом и щуку достали. Она-то еще живая была, – заключает Леня-маленький, и хитро косится на Михалыча, довольный произведенным эффектом.

Виктор фыркает в воротник "камуфляжа".

— А ты на дорогу гляди, водила, – басит рассказчик. – Гололедище какой!..
Лунки бурим в "чапыжнике", под высоким берегом, недалеко от заводской рыболовно-охотничьей базы, теперь разоренной. Наверху гудят ели, и по льду метет поземка.

Михалыч сидит у пенька и купает мотыля на какой-то крашеной лещевой мормышке, чуть ли не с пулю. Это на двух-то метрах! Мы, словно не замечая этого, стряхиваем то и дело с блесенок колючую шантрапу. Михалыч дуется, но молчит. Леня-маленький наконец не выдерживает его укоризненных взглядов и, отобрав удочку, привязывает к снасти окуневую блесну.

— На партсобраниях голосовал? – спрашивает Михалыча.
— А ты в душу не лезь!.. – вскипает тот.
— Тьфу, Че Гевара! – злится Леня-маленький. – Я тебе объясняю, как окуня манить. Вначале – одобрям – рука сантиметров на тридцать вверх. Принято единогласно – рука вниз, а блесенка у дна колышется, окуня дразнит. Досчитай до пяти, дай ей остановиться и снова – одобрям!..

— Понял-понял, – ворчит Михалыч и забывает про наше существование. Отчаянно размахивая руками, таскает он из-под пенька матросиков, и видно по его лицу, что с этого дня дневать и ночевать Полине Ивановне в зимние выходные одной, без мужа.
 
Нам надоедает это монотонное без азарта занятие, и мы разбредаемся кто куда. Леня-маленький с Виктором – в поисках горбача. Михалыча не оттащишь от его лунки, а я, единственный в компании жерличник, ищу площадку-поле среди коряг, меряю отцепом глубину, нащупывая скаты на яму.

Выставляю жерлицы, наживленные окунями, на трехметровой глубине. Флажки "заиграли" почти сразу, но вскоре мне надоело бегать к ним понапрасну. Как правило, после подъема флажка катушка делала несколько оборотов и останавливалась уже окончательно. Живцы были на месте и без порезов. Щука, будь то и желтоглазые суетливые "щипачи", так себя не ведет. Вот очередной подъем, но сердце при этом уже не екает, а подступает досада и обида, хотя на кого обижаться? Нехотя иду к жерлице. Хода катушки нет.

Берусь за леску, а там что-то упрямо и не соглашаясь, осаживает леску и тянет вниз. Наконец-то! Выволакиваю на лед... уже упомянутого желанного горбача. Эх, такого бы полукилограммового окушка да на блесну!.. Торопливо дырявлю лед сразу дюжиной лунок, чтобы потом не шуметь, и проверяю их блесной. Берет, колючий, но все тот же – с ладошку. А на жерлицах опять – подъемы и подъемы. На десять вскидов флажков один горбач.

К вечеру встречаемся. Михалыч обложился матросиками со всех сторон.
— Куда девать-то будешь? – спрашивает Леня-маленький. – Свинью завел?
Михалыч ошеломленно смотрит на окуней и тянет неуверенно:
— По-о-лина сварит...
— Ну-ну, – усмехается Леня-маленький и выкладывает на лед свой улов. Нашел ведь он где-то и на блесну тех самых, горбатых, пусть не в полкило, но вполне увесистых окушков. И у Виктора горбачи. Видать, вместе ходили. Я показываю своих полукилограммовиков, но товарищи только мельком взглянули –  а-а, жерличные... Ошеломлен только Михалыч. Он и не знал, что такая рыба здесь водится.
Ночевать уходим в землянку, на остров.

ВОЛШЕБНАЯ НОЧЬ

Пока кололи дрова, протапливали землянку, варили уху, откуда-то свалилась темнота, а ночью ударил мороз и по лесу раскатывался треск мерзлых деревьев. И чудилось нам с огненных "двухсот пятидесяти" на нос, что бродит по нашему острову волколак-оборотень, задирая оскаленную морду к полной луне. И нет ему покоя в мертвенно-бледном ее свете, как нет сейчас покоя Михалычу, улегшемуся на нары к самой печке. Он то и дело сучит во сне ногами и отдергивает их от зарумяненных жаром боков буржуйки. Наконец, как-то ловко извернувшись на тесных нарах, Михалыч нашел удобное положение и засопел. Вскоре в землянке запахло паленой кошкой. Мы, оторвавшись от разговора, зачарованно смотрим на алый бутон, расцветающий на фуфайке Михалыча.

— Горишь, Михалыч! – спохватываемся вдруг.

Тот подпрыгнул, сел на печку, крикнул весенним изюбрем, и выполз из землянки, оставляя за собой дымный след, как подбитый "Фокке-вульф-190". А мы сидим, крошим зубы со скрипом, таращим глаза и молча наливаемся кровью. Смеяться грешно...

Первым не выдержал Леня-маленький. Он сложился циркулем и полез под нары, отвратительно хрюкая. Потом в землянке что-то взорвалось...

Всю ночь Михалыч выбегал на улицу и топтал в снегу свою фуфайку. Вата шипела и гасла, но через час-другой Михалыч снова начинал дымиться, распространяя запах городской свалки. В конце концов, все то, что осталось от фуфайки Михалыча, мы утопили в ведре с водой и заснули, как младенцы.

РЫБАЦКИЙ ВЕДЬМАК

Утро пришло яркое и морозное, с проседью инея на дощатой двери и уханьем льда в протоках.

Скидываемся, кто что может, и одеваем Михалыча. Виктор отдает пару свитеров, я – овчинную душегрейку-безрукавку. Леня-маленький жалует со своего плеча брезентовый плащ, но Михалыч запутывается в нем и падает. Встав, он укоризненно смотрит на Леню добрыми бесхитростными глазами.

— Ну, чего-чего, дылда. Тебе бы только посмеяться.
— Так я помочь хотел. Я же не виноват, что ты такой мелкий.
— Ну, спасибо.

Михалыч невозмутимо достает "складенец" и отрезает снизу добрый кусок плаща.
Леня-маленький открывает рот, но сказать ничего не может, а только показывает пальцем на Михалыча и смотрит на нас. Мы разводим руками.

Собравшись и напившись чаю на дорожку, бодро рыхлим свежий снег валенками в химчулках – уходим в широкую протоку, ближе к Волге. Михалыч с видом знатока отыскивает на протоке пиленый дубовый пенек и бурит рядом с ним несколько лунок.

Удивительно то, что этот пенек, один, наверное, такой здесь, – родной брат того, у берега, из-под которого Михалыч наловчился доставать окуней. Более того, наш товарищ принялся так же бойко как вчера ловить колючеперую полосатую шпану, словно и не уходили мы никуда.

— Тут, насколько мне помнится, сроду окунь не брал, – чешет в затылке Виктор. – Мастер, значит теперь, Михалыч. Рыбацкий ведьмак.

У нас вяло поклевывает некрупная сорожка-плотва. Наловив десятка полтора живцов, иду расставлять жерлицы и... обнаруживаю, что сумка со снастями осталась в землянке, больше негде, а до нее, до землянки, километра три да по снегу... Вернуться? Часа два – минус, да наломаешься впустую. Ладно. Мастерю примитивные "поставухи", которыми нередко ловят местные невзыскательные рыбаки. Вся жерлица состоит из куска лески, грузила, тройника и собственно сигнализатора поклевки – гибкого прутика с обрывком тряпки на кончике. Прутик вмораживается у лунки, и едва щука схватит живца, начинает отчаянно кланяться и размахивать тряпкой-флажком. Поскольку запаса лески нет, снасть работает на самозасек за счет гибкости прутика. Но сходов с такой "жерлицы" предостаточно.

Десяток снастей я все же изготовил, а сидеть около них душа не лежит. Без вскида флажка вроде бы и нет ловли. Поручаю Михалычу приглядывать за жерлицами, и мы уходим с Леней-маленьким на Волгу, к фарватеру, искать леща. Виктор вначале идет с нами, но затем присоединяется к веренице блеснильщиков судака. До самой Коротнинской церкви, километров в шесть выстроились они по одной линии – хоженой судаковой тропе.

Надо сказать, блесны Виктор делает сам. Его двухсторонними мельхиоровыми и серебряными игрушками соблазняются как судаки, так и щуки и крупные окуни.
Еще издали видим черные скопления рыболовов по "старому" берегу Волги. Они время от времени сжимаются в плотные непроглядные пятна. Кто-то, очевидно, слишком явно "шил" руками, вываживая леща или сорогу, и теперь поплатился за это – его обурили, дыша в затылок.

— Муравейник, – презрительно цедит Леня-маленький, и мы уходим к створному знаку на косу, подальше от суеты, которой, впрочем, все равно не избежали.

... День прошел в поисках рыбы. Радости от ловли мы не получили. Слишком шумно было на льду и бестолково. Так же бестолково метался и лещ, ослепленный точками света – все новыми лунками, пока окончательно не скатился в какие-то свои заповедные ямы. Вот тут то нам и пришла мысль поискать леща у берега, напротив знаменитых "Тополей".

Недалеко от берега встречаем небольшую группу рыболовов. Краем глаза мы их видели в течение всего дня. Рыболовы упорно сидели на одном месте. Сейчас на вопрос об успехах один из них довольно недружелюбно буркнул: "Ерши". В нашем лице он явно боялся "обуривателей", и поэтому мы, вполне его поняв, хотя и не поверив версии о ершах, отошли от рыболовов метров на сто пятьдесят. Не было здесь на чистом льду ни яичной скорлупы, ни огрызков, ни торчащих из лунок пустых бутылок. Посмотрим, как насчет клева...

Томительное, нетерпеливо-захватывающее чувство испытываешь, вспарывая буром толщу льда на новом месте. Вот уже и булькнула в лунке мормышка с пучком мотыля и тут, о чудо! – первая неожиданно уверенная поклевка! В пол-воды взяла увесистая густера.

А дальше началось совсем что-то невероятное... Почти на каждом опускании мормышки ко дну кивок выгибался кверху и упрямая тяжесть гнула хлыстик удильника. Если же поклевок не было на спуске, то на подъеме кивок непременно резко вздрагивал, и та же тяжесть заставляла хрустеть работающую на пределе снасть. Брал ровный четырехсотграммовый подлещик, попутно попадались крупные синец, сопа и густера.

С опаской взглянув на часы, не верю своим глазам – время словно взбесилось! Липучей резиной тянулись часы бесклевья, а сейчас стрелки часов завертелись, как угорелые. А вокруг нас уже и народу прибыло множество. Видать, заметили, как мы тут руками размахиваем, вываживая рыбу. Ого, да здесь не один десяток! И главное, все ловят, хотя буры вновь прибывших то и дело вгрызаются торопливо чуть ли не под ящики более удачливых коллег. Настигла нас и здесь муравьиная суета, но ничего, первую охотку мы все же сбили. Отчаянный клев только поначалу радует, а дальше наступает пресыщение и уже механическое вываживание рыбы. Вскоре и место уже хочется сменить, пробурить новую лунку, хотя, казалось бы, зачем от добра добра искать? Но так уж, видимо, устроен рыболов – не одной добычей красна рыбалка. Иначе ничто бы не заставило нас месить километры глубокого снега, дубеть под пронизывающим "северяком", проваливаться в весенние полыньи-промоины, не забывая в паузах между пусканием пузырей, выбросить на лед ящик и бур. Славен отечественный рыболов и нелепо думать, что все невзгоды он переносит только ради худосочных по зимнему времени подлещика или щуки. Упадочные разговоры, что, мол, легче и дешевле на рынке купить – происки сухарей-домоседов, сварливых жен и завистников...

У протоки встречаемся с Виктором и идем вместе. Из его полураскрытого ящика торчит хвост здоровенного судака. Леня-маленький тычет в него пальцем.

— Последнего забагрил?
— Нет, один там еще остался, – дымит сигаретиной Виктор и спрашивает:
— У вас как?
—  Спринтерские гонки от хвостов с биноклями. Обурили, "чайники".
— Не пустые?
— Взяли немного.

Вдалеке у выхода из протоки зачернела одинокая фигурка.

— Михалыч, – усмехается Леня-маленький. – Небось опять сколопендрами на льду намусорил.

Мы, с осознанием своей удачи и заранее приготовив сожалеющие улыбки, двинулись к Михалычу. Товарищ сидел у заветного пенька. Увидев нас, он кивнул и снова замахал удильником. Около него в россыпи мелких "матросиков" алели плавниками несколько горбачей, не с килограмм ли каждый? А поодаль лежали щуки... Леня-маленький сел на снег и закурил...