Превращенье

                ПРЕВРАЩЕНЬЕ

  Если бы я хоть на миг стал богом, то обязательно крутанулся бы колесом по небу.
  Пусть даже не в явом божьем обличье – сурово, разгромно, вселенно – а в образе жизнерадостного паренька, бряцая на весь белый свет своими карманными железяками. Ещё бы и запульнул вверх огрызком червивого яблока - а червяк внутри будет лететь как в ракете, ухмыляться по сторонам – и даже падение вниз не смутит его гибельно. Когда червячок тот шлёпнется прямо на головы ротозеям, то я сразу вселюсь в его душу – хоть самую мелкую, я ужмусь, я сумею – мне так интересно, что чуввввствует он, что за чуввввства чувввствительные ползают в нём, туда и обратно вытягиваясь.               

  Крэкс-пэкс-фэкс... - Получилось!
  И вот я живу червяком в большом красном яблоке на самом высоком дереве сада. В этом году урожай очень удался – и теперь нас здесь много. Приятно, что не надо тесниться как в коммунальной квартире – ругаться на толчке и на кухне, орать друг на друга за уборку и свет. Потому что у каждой семьи свой тёплый дом с крупным запасом пропитания.
  Те из нас, которые думают о завтрашнем дне, заняли в основном антоновские квартиры: они дольше сохраняются, и в них можно даже перезимовать до весны. Правда, они не очень уж сладкие – на мой привередливый вкус пресноваты – и я выбрал себе красный сахарный штрифель. Пусть мне и не хватит его до нового года, так ведь один раз живём. Гуляй, душа!
  И всё бы хорошо, да мешают нам проклятые назойливые птицы. Особенно после сытного обеда, когда хочется выползти на балкон подышать свежим воздухом, и сердце просто распирает от патриотичного желания со слезой обозреть просторы родного отечества – то они тут как тут, крылатые горластые стервятники. Они заводят на весь тихий сад свою птичью погремушку – и чирикают, курлыкают, свистят. Тоже мне, чайковские нашлись.
  А то и хуже бывает: припрутся щеглы да скворцы, распоются вроде бы для концерта - но потом всё забросят и начинают нас из яблок выклёвывать. Я неделю назад из-за них самых близких друзей потерял, на одной ветке висели с рожденья. У них скоро свадьба должна была быть, и они квартиру себе присмотрели, слегка недозрелую. Жалко их.
  Кстати - мне маменька говорит, чтоб я тоже женился. А то ведь такое большое яблоко для меня одного – почти роскошь – и в нём могла бы поселиться крепкая семья. Я и сам об этом подумываю, да всё как-то страшно выползать на смотрины. Ну да ничего: до нового года похолостякую, а дальше жизнь мне подскажет.

  Но не хватило терпения – уж больно муторно червивое существование. Вся эта яблочная труха предопределена от кожуры до семечка.
  И я снова сидел человеком в своём доме на кухне, лицезрея наглых тараканов. Вот уж у кого развесёлая жизнь – хлеба и зрелищ. А что если..?

  Крэкс-пэкс-фэкс... - И стал я тараканом.
  Рыжий, усатый, и в хитиновой кожуре, под которой испуганно билось сердце – косточка от апельсина. Подполье превратилось для меня в целое подземелье, где ценились навыки беготни да трескотни, а человеческий опыт был никому не нужен. С моим уходом в иной мир квартира обезлюдела; участились дерзкие набеги тараканьих отрядов на кухонный стол и в кладовую за припасами. Рыжие уже до того обнаглели, что при нападениях кричали – ура! - размахивая самодельными саблями; и мне – мне! правда, в тараканьем обличье – набили морду, опившись прокисшего компота.
  А я ведь хотел всего лишь узнать их натуру и быт, когда с головой погружался в этот хитиновый гроб - но теперь мне всё больше манилось восстать прямо у них на глазах, и тапком прихлопнуть всю гоп-компанию.
  Я нашёл себе мелкую норку, где поселиться: лапками выгорнул из неё весь строительный мусор, и пару сигаретных бычков. Ко мне приходила знакомиться семейная пара со всем своим выводком: но я как человек всегда ими гребовал, и в тараканах они мне противны. Если бы новые сородичи узнали всю мою подноготную, то через пару минут от меня б и усов не осталось. Поэтому я буду держаться подальше от них – наблюдать и шпионить.
  У тараканов своя иерархия – а ведь мне казалось всегда, что они безо всякого толка за крошками бегают. Есть главные, сильные есть, и толпа.
  Одни шушукаются по углам и трутся интимно длиннющими усиками, будто знают много такого всякого важного, которое всем остальным недоступно, но если бы эти страшные тайны вырвались наружу для всех, то не только тараканий, а и человеческий мир содрогнулся в ужасе. Когда эти – которые по углам – шебуршат средь обоев, секретятся; то остальные разные – из толпы – бегают мимо них на цыпочках, боясь вспугнуть нечто неведомое, которого может и нет, но все о нём знают.
  На страже интересов главных тараканов стоят сильные. Головы у них очень маленькие; да зато туловище с лапами раза в два больше, и бегают, носятся они за толпой – вынюхивая, выслеживая, хватая. На моих глазах они одному особо неблагонадёжному сразу отгрызли башку: крошку утаил что ли. И многие это видели наравне со мной, и тех многих было много больше - но все промолчали. Я сам трусливо запёрся в свою щель, оправдываясь, что теперь я не человек, а насекомое всего лишь - и следую животным инстинктам. Да только душа моя всё равно оставалась человечьей, и я мог бы ввязаться в драку, и со своим громадным опытом победить даже – но струсил, опасаясь потерять жизнь. Может в том большом человеческом мире я бы тоже так поступил, насекомо.
  Мне уже не за тараканами наблюдать нужно, а за собой. Оказывается, мелкий товарный быт здорово меняет психику. Когда я вижу, как полчища рыжих несутся к столу или к хлебнице, то мои ноги сами начинают разбег на месте - хотя до сего времени я был крохотной крошкой сыт, и всегда понимал, что большего мне не съесть – а нынче подай хоть пирожное, так я всё понадкусываю и струёю с-под зада помечу, чтоб другие не тронули. Тот компот, забродивший, что ещё оставался в стакане на дне – я допил, я! - и хвалюсь уже этим, хмельной да бравурный. Я догадался край ложки под днище подсунуть, и мы всей кодлой стакан завалили - мы жрали сопели блевали прямо там на столе. За всё отомстили: вот вернётся хозяин…   

  А я и вернулся. Как же мне стыдно сейчас за себя тараканьего. Оказывается, я наглый, трусливый и подлый.
  Но неужели все мы такие? - ох как не хочется. Где же совесть, достоинство, честь?.. То ли дело мышки.

  Крэкс-пэкс-фэкс... - И стал я мышью.
  Вдруг сразу под носом выросли длиннющие усищи вместо маленьких усиков; нос ещё больше вытянулся вдаль, по воздуху быстро шныряя да нюхая; а глазки мою обычную светлую комнату видели в огромной угрожающей серости.
  Но главное, страшное: я унизился до самого пола, до плинтуса, чего ранее не позволял себе человеком - и мои гордость, достоинство, честь, поползли тихенько рядом со мной на карачках, выискивая  себе спасительную щель. По дороге я наткнулся на интересную книгу – от которой на днях оторваться не мог - но сейчас не до букв, не до чтения, и я впился в её твёрдый корень зубами и рвал переплёт на лохмотья, рьяно подготавливая себе тёплое ложе в загаженном месте. Притаился и жду.
  А через пару дней я освоился. Заслыша маленькие шажки, юркую беготню, стал выбегать им навстречу, обнюхивая ближних соседей и дальнюю дворню. Молодые мышата уже не прятались по углам, завидев мой любопытствующий нос, а хоть и не совсем уж почтительно, но здоровались первыми.
  Я заметил, что наибольший пиетет все здесь испытывали к закоренелым мышам, а особенно к наглым старожилам, которые знали самые короткие и безопасные тропки к продуктовому чуланчику, а кое-кто даже геройски обжился в кухонном буфете. Они и впрямь стали для нас героями, посмертно уходя то в кошачьи лапы, то под гильотину мышеловки. Запах их вонючего помёта был долго и чётко различим - в отличие от лёгкого запашка презираемых трусов - и скоро я вослед за горсткой храбрецов тоже повадился шнырять на кухню за сыром да сухарями.
  Характер мой изменился. С каждым божьим днём я всё больше жаднею. Если человеком я мог снять с себя последнюю рубашку для голого, сирого и страждущего, то теперь без зазрения подленькой совести таскаю себе конфеты да пряники из детской плошечки.
  А недавно даже укусил годовалого младенца за кусок плеснявого сыра, который он тяжело придавил своей задницей. И такой тут поднялся рёв! - я драпал в свою норку на четырёх костях, рисуя по полу хвостом всего себя от трепета до дрожи - и легко перескочив игрушечный грузовик, юрко шмыгнул в половую щель - в лоно, чрево, утробу - радуясь, что кошка не перепахала меня своими ржавыми зубами.
  Я уже не читаю книжки, а в прямом смысле грызу гранит науки. Физика, химия и литература захламили мой нежный желудок свинцом да бумагой. Картины больших мастеров мне кажутся хорошей подстилкой для строительства тёплого гнёздышка. А лучше всякой причудливой симфонии мне в уши вливается радостный визг обалдевших мышей, которые негаданно вдруг обнаружили в тазике целую гору объедков, вкуснятины.
  Если б не крысы. Эти прожорливые твари захватывают себе лучшие куски, гребут отовсюду своими суетливыми лапками – и хоть их немного, но они крупнее всех прочих по весу. Они хитры, ловки, и легко уживаются в стае - а мы шатаемся друг от дружки вразброд, и потому шерстим мелочёвку у крыс с-под хвоста. Их даже кошка боится: она громко мяукает, осторожно вползая в тёмный чулан - и конечно же, все воришки смываются, заметая следы. 

  И я за собой заметаю, вновь из мыши в человека восстав. - Позор! стыд и срам! Так потерять свой человеческий облик, самоуважение, пестованное десятками лет – в один миг.
  Куда же девается из меня душа?.. - надо выпить водочки для расслабления, закусить селёдочкой, и подумать над своей предстоящей судьбой… А может быть..?

  Через десять минут я очнулся в рукомойнике. Слабосолёной черноморской сельдью. А попросту селёдкой. Открыл глаза, и тут же зажмурил снова - надо мной занесён нож, а в сковородке на сале шкворчит картошка. Я сам уже чую запах жареного, но этот обеденный колокол громко звенит по мне - я за столом  не гость, а всего лишь пожива.
  И вот вспороли мне брюхо: молока, молока. Детишки мои нерождённые густо сливаются в миску, и плачут - за то что я в море не встретил их мамку. Ах да, ах горе; но что мне до них, если у самого уже взрезано пузо и до костей отховячен плавник - мне не уплыть, даже в канализацию.
  Тихо-тихо, со смаком; мелко-мелко, чтоб не глотать - меня нарезают на запасные части и укладывают между сладкими кольцами лука. Хорошо, что сам лук не горький - поэтому мне уже начинает нравиться. Всё-таки, как ни верти, а я здесь главный.
  Мной закусывают водку, а потом нас заедают картошкой. Все вместе мы проваливаемся во чрево матери - то есть отца природы - и скользим по нему до самого дна. Мне тут совсем неуютно, смрадно и сыро - я в аду, я кричу, все мы кричим и толкаемся, становится жарко, толпа невоздержанна, пакостна, зла - и вот под мощным напором последних первые вылетают наружу, к светлому в рай. Я в раю.

  И снова живу человеком.
  Потому что самое лучшее, страшное самое – жить в человеке, имея бессмертную душу, и мечтать дерзновенно. Что вот завтра я стану властителем мира, владетелем душ, и тогда я смогу истребить все пороки, грехи, все исправить нелепые выходки мелких червей, тараканов, мышей, главарей, президентов - от которых опасно тревожится мир, от которых щемяче, покорно, без слёз умирают голодные дети.
  Видеть всю эту падаль завистливых, жадных, трусливых потуг человечьих невмочь – только кто мне подскажет как сделать мир лучше, снова по-божески его сотворить. Свята моя душа и бессмертна – но умирая, рождаясь, умирая, рождаясь, я опять попадаю сюда, где ничто не меняется. Здесь хорошее всё пресекают мечты и надежды – что светлое завтра придёт как фантом, иль виденье из облак – и никто не живёт настоящим сегоднем.   

  Когда я стану богом, то взмахну волшебной палочкой, или ложкой во время обеда, иль удочкой с лодки посередине пруда - и сразу весь мир изменится в лучшую сторону.
  Какая сторона у него лучше? - наверное юг, потому что там очень тепло, и свободно растут всякие фрукты да овощи. Возможно север, оттого что там много пресной воды в замороженном виде - и хватит напоить нашу землю. А может восток, где солнце восходит - и после тёмной угрожающей ночи начинается светлый день. Или запад, где в океанских просторах сокрыты чудесные тайны глубин - и как ветер гуляет безбрежье отважных сердец.
  Когда я богом стану, то пну под зад всех своих самозваных наместников на земле, которые величаются президентами, генеральными секретарями, великими кормчими – и всю прочую разномастную шелупонь.
  Глупые они да жадные. Когда люди их для себя выбирали, то те очень искусно притворились мудрыми правителями со щедрой душой. Но натура с течением времени цепко хватает своё: и через годок после завладения властью - в кабинетах кремлей, магистратов, дворцов - начинаются весёлые потешки. Где человечки как насекомые или животные шевелят усами, виляют хвостами, хлопочут ушами, бегают на четвереньках – и вообще по-всякому изгаляются в звериных личинах, чтобы не предъявлять никому своё искреннее лицо.
  Когда богом я стану, то укажу всем людям короткий путь к совершенствованию души - чтобы они не маялись в долгой дороге, разбитой до непролазной грязи калошами, сапогами, ботинками – а шли нежно обнявшись по мягкой траве, голые да босые, срывая вкусные ягоды с райских кустов.
  Уж слишком суровым изгнанием были наказаны их любопытные пращуры вместе со всем долгим выводком – за червивое яблоко, кое подсунул искусительный гад.