Принц

Мальвина в старости,
И бабушка Ассоль,
И Золушка седая...
Мы ничего не делаем,
Прилежно ожидая
Обещанных когда-то принцев.
Ульяна Рыжова  «Куклы состарились»
Сайт «Проза ру»

 
И где теперь этот мальчик, ставший первым моим другом,  другом честным и неподкупным, не боявшимся насмешек других мальчишек и хранивший мне такую верность, какую хранят благородные рыцари своим прекрасным дамам?
Наши семьи делили двухквартирный дом в крошечной степной деревушке, и мы практически жили под одной крышей. Не помню нашей первой встречи. Помню лишь бесконечную зиму с чернильно-тёмными утрами, когда родители и брат уже уходили в школу – учить и учиться, а я оставалась с добрым стражем моего беспечного недетсадовского детства, с бабушкой. Она не спешила меня будить, считая, что дети должны спать, пока не выспятся, потому как сами знают свою меру. Удивительно, что моя по-немецки педантичная и аккуратная бабка придерживалась в этом вопросе столь свободного мнения, но ведь она была права! Ровно в половине девятого утра я начинала ворочаться, освобождаясь ото сна,  открывала глаза – и обнаруживала  на стуле напротив моей кроватки  светловолосого  темноглазого мальчика.  Он сидел не шевелясь и не издавая каких-либо звуков, которые могли бы меня разбудить. Он честно ждал, пока я проснусь сама.
 
Мальчик этот был моим маленьким соседом. Его родители работали на ферме, уходили из дому чуть свет, в любую погоду: коровам ведь не объяснишь, что на улице метель и мороз под сорок, они всё равно хотят быть накормленными, напоенными и подоенными. Старшие дети отправлялись в школу, а  младшенький, поздний ребёнок немолодой уже супружеской пары, оставался один и ждал.  Сначала он ждал, пока вернутся его мама и папа – часам к десяти утра они обычно приходили домой на пару часов, до следующей дойки-кормёжки.  А потом мальчик обнаружил маленькую соседку  и с тех пор стал ждать, когда она, соня, наконец-то соизволит встать... Он приходил к нам домой, едва вся школьная компания отправлялась в деревенский восьмилетний храм знаний, торжественно и иронично именуемый так моим отцом. Стучался и возникал на пороге, худенький высокий мальчишка, светленький, почти прозрачный – только глаза были настолько тёмными, что казались  чёрными, и лишь при солнечном свете заметно было, что на самом деле они карие, яркие, бездонные. Никогда больше я не видела такого  удивительного сочетания чёрных почти глаз и льняных волос...
 
Бабушка моя всегда встречала его приветливо. Она любила детей, любила по-честному, без притворства. Отношение бабкино к детёнышам человеческим было, в принципе, очень простым: ребёнок должен быть накормлен, достаточно тепло одет и доволен; а для того, чтоб быть довольным, ребёнок должен играть. В идеале – с себе подобными. В худшем случае – один.
- Пришёль? – спрашивала бабушка мальчика. Её немецкий акцент его не смущал, он сам был из семьи российских немцев и с рождения слышал такой вот чужеземный выговор.
- Захоти дафай, не стой на порок! Там тует!  Чай путешь пить? Кушать кочешь? – первое правило бабки, «ребёнок должен быть накормлен», тут же должно было претвориться в жизнь.
- Нет, не буду ещё чай. Оксану ждать буду, - отказывался ранний гость.
- Спит ещё тфой Оксана. Такой соня, такой лентяй! – улыбалась бабушка.
 - Ну та латно, ити, шти, уше скоро проснётся...
И мальчик шёл и ждал...
 
Я воспринимала это ожидание как нечто само собой разумеющееся.  Почему мне казалось тогда, что всё в мире создано исключительно ради меня? Солнце – чтоб мне было тепло и радостно. Мама, бабушка, папа и брат – чтобы меня любить. Друг – чтобы меня ждать. Этот самонадеянный, несомневающийся детский эгоцентризм часто показатель  того, что  у ребёнка всё хорошо, что его ещё не коснулись лишения или потери, что его не отвергали и не предавали.

Наши с ним утра походили одно на другое, как близнецы. Сначала мы выбирали мне платье. Для этого из-под кроватки вытягивался старый обашарпанный чемодан, в котором хранилась моя одежда.  Комната, в которой я ютилась с родителями,  была так мала, что места для шкафа не было.  Вместо него – два чемодана.  Вообще, весь дом был маленький, с неудобными комнатами-пеналами,  куда нас засунули, как карандаши. Но жильё это имело одно неоспоримое достоинство: оно отлично держало тепло.  Зимы  в Северном Казахстане с характером, с ветрами, морозами, с буранами, затягивающимися дня на три. Из нашего домишки тепло не выдувало, оно сохранялось от утра до утра, пока снова не затапливали  большую голландскую печь... Итак, мы выбирали платье. Я рылась  в чемодане, перетряхивая ситцевые и байковые наряды, выхватывала что-нибудь и требовательно спрашивала: «Красиво?»  Мальчик задумчиво застывал взглядом на платье, медлил недолго, потом делал движение головой: или сверху вниз, что означало, что красиво, или же из стороны в сторону, что подразумевало дальнейшее рытьё в чемодане.
 
Решив вопрос с одеждой, мы отправлялись на кухню. Вот теперь-то у бабушки появлялась возможность основательно поработать над первым правилом!  Свежий домашний хлеб, домашняя же колбаса, вареные яйца, варенье из ранеток, иногда – манная каша, совсем уж изредка – какао... Мы не привередничали, были всеядны и вседовольны, типичные деревенские дети с хорошим аппетитом и невеликими, в силу малого жизненного опыта, запросами.  Бабушка сияла улыбкой,  совершая этот ритуал кормления. Она вообще любила угощать. Когда я подросла, рассказала мне, что во время войны больше всего мучилась оттого, что нечем было накормить детей. Именно зимы были страшны голодом и холодом. Весной становилось полегче: ловили в степи сусликов... Может, поэтому  простая возможность дать ребёнку еду стала для моей бабки главной повседневной радостью мирного времени.
Мальчик относился к бабушкиной страсти угощать с какой-то серьёзной торжественностью. Он принимал и благодарил, ел аккуратно, степенно, в конце завтрака всегда говорил спасибо и хвалил: «Всё было очень вкусно!»  Бабушка таяла, и за его хорошее поведение нам перепадало то по кусочку халвы, то горсть слипшихся фиников (да-да, такие деликатесы иногда завозили в наш сельмаг!)
    
Игры наши были обычными детскими играми. Мы устраивали домик под маминым письменным столом, занавесив его одеялом.  Сидели на старом пледе в таинственном полумраке «подстолья» и рассказывали друг другу страшные истории. Например, о том, что чернявый и мрачный дядька Сангул грозился перестрелять всех непривязанных собак в деревне. У дядьки Сангула и ружья-то не было, он мирно возил на своём «бензовозе» горючее для заправки сельхозмашин. Но зато у него были лихие разбойничьи усы и тёмные внимательные глаза, потому и роль мы ему определили опасную! 
Составив в определённом порядке стулья, изображали тачанку. Я неизменно была Анкой-пулемётчицей, он – попеременно то Петькой, то самим Чапаем. Воображаемые кони неслись, воображаемый пулемёт строчил, мы орали абсолютно реально, уносясь от воображаемой погони белых. Иногда дверь приоткрывалась, в комнату заглядывала слегка испуганная нашим ором бабушка, которая, впрочем, быстро понимала, что всё – игра, махала рукой и удалялась.
 Если позволяла погода, выбирались на улицу. Устраивали в сугробах иглу, превращались в эскимосов, пытались запрячь в санки какого-нибуь Тузика или Барсика (дядька Сангул не преуспел в своём обещании, и непривязанные псы по-прежнему носились по деревушке).
Часто играли в войну, боролись  – о парадокс нашего детства! – против ненавистных немцев, неизменно побеждали  и получали награды.
Судя по нашим играм, воспитательная работа  сельского клуба, показывавшего правильное кино,  давала блестящие всходы.

Так мы пережили долгую холодную осень и бесконечную зиму. Весной нас невозможно было застать дома, тепло и длинные ясные дни позволяли пропадать днями на улице. С ватагой других ребятишек мы носились по степи. Но и здесь соседский мальчик оставался прежде всего моим другом. Его не обижали насмешки других мальчишек, он просто не реагировал на обычные детские дразнилки, и вскоре от нас отстали, принимая нашу дружбу как неоспоримую данность.

Беда подкралась незаметно, на бархатных кошачьих лапках.  Как ни странно, именно бабушка оказалась невольной виновницей несчастливого развития событий. Уже и не помню, кто и почему подарил ей эту книгу... Само по себе заполучить достойное чтиво в те времена было прекрасно. Книги были единственным товаром, про который в моей семье говорили: хорошо бы ДОСТАТЬ... Мы жили в такой глубинке, в такой глуши, что и помыслить о приличном выборе в нашем книжном магазине было бы просто наивно. Ничего, кроме школьных учебников и партийной литературы, туда не завозили.  А эта подаренная книга была совершенно особенной: она была на немецком! Известная любому ребёнку сказка  про Золушку с чудесными иллюстрациями – и на немецком! До этого момента мне не приходилось держать в руках подобного чуда!  Глянцевые белоснежные страницы с крупным диковинным шрифтом ласкали пальцы своей шелковистостью.  Книга и пахла как-то необыкновенно, новой дорогой бумагой, типографской краской, тайной... Но по-настоящему потрясли меня картинки! Фейерверк тонов и полутонов, то безудержно ярких, то нежных, почти неуловимо переходящих один в другой, филигранность рисунков, их неимоверное количество – как минимум, по одному на страницу – всё это не оставило бы равнодушным ни одного ребёнка.  А меня, потенциального книжного червя из учительской семьи, просто сразило наповал! Дай мне волю, я бы не выпустила  это сокровище из рук!

Но воли мне не дали. Бабушка очень обрадовалась подарку,  а вот моей влюблённости в него она обрадовалсь гораздо меньше.  Много позже, прочитав на небезызвестном сайте грубовато-одёргивающее «Руками не лапать, слюнями не капать», я не могла иначе, как рассмеяться, настолько мне это напомнило ревностную охрану  случайно впорхнувшей в наш скромный дом книжной жар-птицы.  Предмет моего вожделения  бабушка заперла в сундук, доставала нечасто,  мне в руки давала и того реже - и только тогда, когда эти самые руки были чисто вымыты и насухо вытерты.  Можно, конечно, осудить мою бабку или даже посмеяться над её жадностью, пожалела, мол,  детскую книжку для ребёнка, но... На бабушкину долю выпало немного сказок. И потом, книга была на её родном языке.

Тем не менее, моё близкое знакомство с заветной книжкой состоялось! Дело в том, что маму, учительницу русского языка и литературы, отправили в то лето на двухнедельные курсы усовершенствования в областной центр. Я осталалась дома, с отцом, братом и бабушкой. Днём, за игрой, время летело быстро, но вот вечерами я скучала, даже плакала, требовала вернуть мне маму. Бабушка, переживавшая из-за моей печали, пыталась меня уговорить: «Ти уше такой польшой тефочка и мошешь потоштать, пока тфой мама приетет!»  Но ни уговоры, ни призывы к моей детской совести не помогали: вечером я устраивала домашним «театр одного актёра». В один из таких моментов эмоционально истерзанная очередным моим выступлением бабушка и предложила почитать мне перед сном из новой книги. Предложение это было встречено мной благосклонно, нытьё сразу прекратилось, и уже через пару минут я вслушивалась в бабушкин голос, повествовавший о страданиях и исканиях Золушки. Бабка моя не могла отказать себе в удовольствии пообщаться на немецком и поэтому сначала прочитывала страницу в оригинале, а потом пересказывала её содержание на понятном  мне языке. «Als nun niemand mehr daheim war, ging Aschenputtel zu seiner Mutter Grab unter dem Haselbaum...» - читала бабушка ясным голосом. И тут же звучал невозможный русский перевод: «И фот, кокта тома никто польше не осталься, Солюшка пошёль на мокилка к сфоя мама, пот терефо, на который растёт орех...» Я разрывалась между двумя языками, между Золушкиным сиротством и своей собственной маленькой проблемой, временным отсутствием мамы, большие чувства переполняли мою незрелую душу... Бабушка вытирала мои слёзы и сопли, украдкой промокала собственные глаза и читала дальше. Со стороны, для человека непосвящённого, эта сцена наверняка выглядела как  какая-то изощрённая психологическая пытка, издевательство старого над малым, но мы обе были совершенно счастливы... После того, как история была прочитана-рассказана, мне позволялось посмотреть картинки, и это было чуть ли не лучше самой сказки!  Каждый персонаж был изображён с удивительной для детской книги тщательностью: и воздушная Золушка в облаке каштановых локонов; и мачеха, с узким недобрым лицом, с тяжёлым подбородком и маленькими острыми глазками; и дочери её, длиннолицые, длинноносые, надменные... Но удивительней всех был Принц! Стройный, с золотистыми кудрями до плеч, он по-особенному, вполоборота, держал свою царственную голову, а  на его ладони  красовалась потерянная  Золушкой хрустальная туфелька!...  Чем дольше я его разглядывала, тем прекраснее он мне казался.  Принц не походил ни на одного из наших деревенских  мальчишек, он вообще ни на кого не походил. Он был единственный и особенный... Короче, я впервые с моей жизни влюбилась. В нарисованного на глянцевой бумаге юношу.

Когда вернулась мама, её ожидали целых два сюрприза. И оба преподнесла ей малолетняя дочь. Во-первых, я сразу сообщила родительнице, что, когда она умрёт, я посажу на её могилке ореховое деревце. Во-вторых, я решительно заявила, что хочу замуж за принца. Мама была в то время здоровой и красивой женщиной двадцати восьми лет, болела редко и слегка, так, простуда какая-нибудь, и умирать, к счастью, не собиралась. Мне шёл шестой год, и замужняя жизнь, пусть даже и за принцем, не являлась реалией моего ближайшего будущего.  Об этом мне было немедленно сказано, дабы бредовые мечты мои не разрослись до опасных размеров. Что поделаешь, мама была чрезычайно трезвой женщиной. Отказаться от возможности посадить на маминой могилке веточку орешника оказалось легко: как-никак я уже пережила разлуку с мамой и отлично понимала, что мама рядом – это хорошо, мама далеко – это плохо; из этого опыта предполагалось, что  мама мёртвая – это хуже некуда. Но отказаться от мечты о принце?! Нет, тут я не могла так быстро сдать свои позиции! Родным был выставлен ультиматум: или принц, или никто! Как ни странно, почти все разволновались!
Старший брат немедленно просмотрел книгу и выдал:
- За этого, что ли, замуж  собралась? Да ну, на девчонку похож, волосы длинные, штаны какие-то девчачьи! Выходи лучше за нормального пацана!
Бабушка внушала мне, что главная задача женщины – это выйти замуж и родить детей.
- Ну латно, пускай не са принц, но са кароший парень мошно фийти, ми фсе фишли не са принц, - увещевала она меня.
Папа уговаривал не убиваться так, обещал даже найти подходящего принца.
- Вот такого, как на картинке? Такого сможешь найти? – с надеждой уточняла я.
Отец взглянул на образец и засомневался :
- Ну, такого...Такого – даже не знаю. Но ты не огорчайся, - вдруг сообразил он. – Пусть Артур будет твоим принцем!
Артур! Так звали соседского мальчика, моего друга и соратника! Да, имя было достойно принца, но разве можно сравнивать Артура с мужчиной моей мечты!
- Нет! – кричала я. – Нет! Артур не принц! У него нет короны! У него нет кудрей! А я хочу принца, такого, как у Золушки, такого, как на картинке! И чтоб он приехал за мной на белом коне!
Белый конь в книжных иллюстрациях обыгрывался тоже часто и выгодно.
Папа вздохнул и промолчал. Впервые желание дочери превзошло его отцовские возможности.

После того разговора моя дружба с Артуром пошла на убыль. Сосед по-прежнему прибегал ко мне каждое утро, по-прежнему был верен мне и доверчиво делил со мной все радости и горести своего детства. А я остыла. Не гнала, не обижала, но исподволь сравнивала. И всё в этом мальчике было бледнее, слабее, хуже, чем у принца.

Осенью Артур пошёл в первый класс. Я была годом младше, сердилась на то, что меня оставили дома и тихо завидовала своему другу. Ему в школе не понравилось, и в первый же день он сбежал с уроков вместе с одноклассником Вовкой. Они удрали во время большой перемены, бросив в классе новенькие ранцы. Артур рассказывал мне потом, что ещё сомневался, что даже хотел вернуться, но Вовка тянул его за руку и тихонько погонял: «Идём-идём, Артур, а то сейчас заметят, догонят, опять рисовать заставят...»

Узнав, что он учится читать, я воспылала жаждой учения, затребовала букварь и от зависти выучила за неделю все буквы. По утрам, когда  мальчик уходил в школу,  я усаживалась за мамин стол и кропотливо разбирала слог за слогом букварные тексты. Если Артур навещал меня после обеда, я всегда спрашивала, на какой странице они сегодня читали. А потом гордо показывала ему, что прочла за день в два или в три раза больше. Почему-то мне хотелось его уязвить. Но мой друг не сердился. И даже когда в конце второй четверти я сообщила, что прочла полностью не только букварь, но и весь учебник «Родной речи» за первый класс, Артур, вместо того, чтобы огорчиться, радостно заявил: «Ты лучше всех в нашем классе!»

Любовь моя к принцу не проходила. Мама и бабушка, посовещавшись, решили, что книгу мне лучше показывать пореже. Наивные, они не знали популярной немецкой поговорки: «Willst du gelten, mach dich selten!» Означает что-то типа «хочешь иметь значение – появляйся пореже».  Именно редкая возможность видеть объект моей любви не позволяла моему странному чувству угаснуть.

А весной соседи собрались уезжать. Где-то под Алма-Атой у них были родственники, нашли дом. Всё произошло очень быстро. Во дворе стоял загруженный мебелью КАМАЗ. Нужно было прощаться. Бабушка перецеловала отъезжающую семью. Наши отцы пожали друг другу руки. Наши мамы обнялись и заплакали. Мы с Артуром стояли друг против друга и не знали, что делать. Мы не могли пожать друг другу руки. Не могли обняться. И поцеловаться мы тоже не могли. Мы стояли, молча прислонившись лбами. Потом тихо разошлись. Он – к машине. Я к дому.

Вечером бабушка достала заветную книгу:
- Дафай я тепе почитаю?
- Не надо, баба. Спой мне лучше песню.
Книга вдруг потеряла всякое значение.
Бабушка вздохнула и запела, а рука её тихо гладила мою бестолковую голову.

Странно, но в моей взрослой жизни мне никогда не хотелось заполучить принца. Ни один мужчина со страницы глянцевого журнала не затормозил моего внимания. Попытки знакомств в интернете меня смешили до судорог. Все герои моих романов были осязаемы и реальны.
Моя десятилетняя дочь пишет в своём тайком ведомом (и мною тайком читаемом!) дневнике: « Я люблю Лаури!»  Лаури – это самый бандитский хулиган из её класса. Он обзывает мою девочку лопоухой (есть маленько!) и задавакой (совершенно нет!). Но когда проезжавшая мимо машина забрызгала «лопоухую»  «задаваку» с головы до ног, Лаури снял с себя футболку и бережно вытер мой дочке лицо. Правильно, думаю я. Правильно. Люби Лаури. Он живой и настоящий. И ничего, что не принц. Не нужно нам принцев. Сами коронуем, сами развенчаем. Если понадобится.
А на могиле моих родителей не растёт ореховое дерево. Там растёт розовый куст.