Весенний сев

    Февраль не случайно называют лютым. Лютый он и есть. После Сретенья и день вроде прибавит, а солнце все ещё дружит с морозом. Хотя в послеобеденную пору так нежно пригреет щеку, что поневоле хочется поверить в скорый приход тепла и вздохнуть облегченно, памятуя, что кормов почти не осталось, хлебные сусеки истощены основательно.
    Вдруг, сорвавшись с привязи, зачинает задувать ветер. Вначале пробует силы, едва погоняя позёмку, потом, будто скатившись с горы, набирает бег и несется, сломя голову, увлекая за собой не прибитый солнцем снег. Горе путнику, кто не успел вовремя укрыться от белесой круговерти в неге домашнего очага. Движимый яростными порывами холод пронизывает насквозь, выискивает каждую щель, чтобы добраться до живого тепла, испить его, обездвижить теряющее силы тело и наглухо запереть тяжелыми ресницами тускнеющий взор.
    В такую погоду жалостливый хозяин и собаку не оставит во дворе. Даст возможность проникнуть в коровник, где нет желанного тепла, как нет и ветра. Зато не сыграет злую шутку снег, забившийся в подшерсток, и не измочит шкуру, которая на морозе может превратиться в ледяной панцирь. Собака ловит тонким слухом как перекатывается перетёртое коровьими зубами остатнее сено, ловит тяжёлые влажные вздохи, соглашаясь с ней, что сеновал пуст и хозяин дома справедливо серчает на неё, собаку, за  недомыслие: негоже греть бока в отощавшем стогу. Если корова с голодухи протянет копыта, то и другим в доме не сдобровать.
    Как не бывает худа без добра, так и в поздних метелях есть далекая надежда, что по весне, а потом и летом это может обернуться ранними дождями и июльскими ненастьями, без которых не увидеть хорошего урожая как собственной спины. Впрочем, забегать далеко вперёд из одного только суеверия поостережёшься. Стоит раньше времени порадоваться за будущую удачу, как в порядке назидания приключится нежданная проруха, супротивная тому, о чём мечталось. Поэтому казаки наперёд заглядывают с опаской, не без основания побаиваясь сглазить ожидаемый фарт.
    Ближе к весне скукоживается в недобрых предчувствиях Канидова душа. Прошло то время, когда со всего плеча накладывал сено в ясли, сколоченные подле стаи из ошкуренных жердей, чтобы животина ушла в зиму, не теряя веса. Теперь он становится похож на провизора из уездной аптеки, строго отвешивающего лечебные микстуры для нужного снадобья. Так и Канида, зацепит на деревянные вилы-троерожки клок сена, мысленно сверяя вес, чуть стряхнёт лишнего: не до жиру, быть бы живу.
    При скудных запасах бесконечная зима только часть беды. Гораздо хуже, когда к низким температурам примешиваются весенние ветры, истощающие бурёнок. Они будут дуть всю весну напролёт, вздымая тучи пыли. Успокоятся лишь ближе к Троице, когда длинно запоет кукушка и березняк сплошь оденется в зелёный ситец. В природе заведён такой круговорот, всё предопределено, устойчиво, пронизано особым смыслом, который без труда прочитывают лишь те, кто сполна наделён острым умом и цепкой памятью.
     Из кожи лезет вон добрый хозяин, чтобы прокормить, сберечь до первой зелени домашнюю скотину. Сам истощает, ходит-запинается, ему самому поесть бы досыта – благо на подворье живность хоть порядком истощала, однако числом почти не убавилась. Он извёл на сезонный семейный прокорм ровно столько, чтобы, боже упаси, не причинить хозяйству ощутимого ущерба. А большего, хоть убей, себе позволить не может.
    Для него не существует вопроса, что важнее – скот для человека или человек, заботящийся о приумножении поголовья? Эти понятия слились воедино, неразрывны, как нечто целое. Нарушить эту целостность всё равно что самому себе подставить подножку. Когда начинаешь обзаводиться хозяйством, что называется, с голого камня, скоро приучаешь себя избегать опрометчивых шагов. Только сполна испив из чаши терпения, вдосталь вкусив горького, отведав досыта лиха, наберёшься опыта.  Без этого не может состояться человек, чья ноша редко бывает легкой. 
     Замечает за собой Канида, что временами обыденную, привычную во всём жизнь хочется выразить словом избранным и возвышенным – не для того, чтобы самому выглядеть в собственных глазах в выгодном свете. Наверное, это идёт от понимания – в каждодневных трудах и заботах эта самая жизнь по своей сути прекрасна и она заслуживает того, чтобы думать и воспринимать её, дыханье тая, как величайший дар небес.
    Впрочем, ничего удивительного. Он давно смекнул, значительное и обыденное идут рука об руку, время от времени пересекаясь, уступая друг другу место в зависимости от того, как требуют обстоятельства. Они и не могут существовать порознь, рожденные в одно и то же время и предназначенные одному человеку. 
     «Эк, высоко меня занесло, – улыбается своим мыслям Канида, – И то славно, жена Аннушка не ведает, какие мысли гуляют под чубом». Сама она чуть свет надолго замирает в красном углу под божницей, горячим дыханием треплет чуткое пламя свечи. Её страстные слова совсем не слышны. Они источаются сердцем и предназначены для строгих ликов, что взирают со старых икон. Аннушка просит о снисхождении к слабостям человеков, которые своим неразумным поведением, быть может, отвратили от себя Создателя и заслужили наказания неурожаем.
     Она теплила пред Богом свечи, усердно молясь, просила за свою семью, станичников, весь край, туго подтянувший пояса. Однажды Канида услышал  тихий Аннушкин возглас: «Услышал… Дошла молитва моя!». Обернувшись, она поманила мужа пальцем. В предутренних сумерках её глаза неизъяснимо блистали. Поразило Каниду другое: от киота исходил чудесный запах, отдаленно напоминающий благовоние чудотворной иконы, которую судьба сподобила его увидеть в одной из церквей.
    Багуловы по-прежнему питались скудно, точно запамятовали, что Великий пост давно закончился и пора бы разговеться, как в прошлые щедрые времена. На столе чаще всего можно увидеть кашу из сосновой коры, пустую похлёбку, приправленную сушёной крапивой, лебедой и конским щавелем. Остатки варенья, что пылились в подполе с прошлых лет, доели в Масленицу. Новых заготовок летом не удалось сделать. Ягодный цвет сначала ударило морозцем, а потом выжгло солнцем – завязи оказались не годными к плодоношению. Поэтому хозяйкам вышло облегчение – никто не суетился по поводу запасов сахара.
    О природных сладостях пришлось на время забыть. Зато с наслаждением вспоминались прежние праздники, не мыслимые без черёмуховых компотов, смородиновых наливок, боярышниковых лепёшек, душистого чая из цветов и ягод шиповника, признанного объедения – мочёную бруснику. Когда фантазии простирались до лагунов с солёными груздями, связок с сухими грибами, нестройных рядов стеклянных банок в подвале со всевозможными вкусностями, следовал сдавленный стон. Означал он, что у кого-то самого впечатлительного кишка кишке сулит по башке.
     Жили в посёлке за малым исключением все одинаково трудно, а на миру и страдания вовсе не страдания – так себе, временные трудности, не достойные внимания. В одном согласны промеж себя казаки – без природной кладовой стол не может быть по-настоящему полон.
    Ничего по существу не изменилось в доме Багуловых. Как и у всех, та же скоромная пища, опустевшие полки в погребах, однако в голодных глазах появился огонёк надежды. Даже овсяный кислый кисель, сдобренный дольками кудрявой сараны, кажется вкуснее и не кривит рот. Недавнее тягостное настроение уступило место приятным ожиданиям. И хотя голод шагал по станицам, не особо разбираясь, где и сколько голодных ртов, он уже не был страшен – чудо с иконой, свершившееся доме Багуловых, предвещало изменения, несомненные природные щедроты, а вместе с ними сытую жизнь.
    Весна в тот год припозднилась. Другого и не ждали: на Благовещенье дул холодный ветер, пробиравший насквозь, небо хмурилось, упрятав за тучи диск солнца. Можно не загадывать на игральных костях, пытаясь заглянуть в завтрашний день, не искать совпадений в птичьих хлопотах, стариковской ломоте в костях – до вешнего Егория, тепла нечего ждать. В общем-то беды в этом никакой, потому, как всем известно, этот период холодный сулит год хлебородный.
    Единственно, о чём мысли текут неотвязно: пашня истосковалась по влаге. Всё, что выпало за зиму, мало пошло впрок. Солнце и ветер, объединив усилия, испили снежную воду. Земля, не успев оттаять на достаточную глубину, не сделала запасов. А мокрое Благовещенье – всё едино, что дождь, что снег – сулит грибное лето, доверху заполненные хлебные амбары.
     К всеобщей радости, к вечеру небо прохудилось, посыпала снежная крупа. Поначалу она шуршала по тесовым крышам, нарядному, звонкому цинку, будто кто-то со всего плеча раскидывал льдистую пшенку. Это добрый знак, многообещающий и верный – быть влажному году.
    Вскорости на водопое Канида встретил блаженного Костю, мужика лет сорока, с чистой как у младенца кожей, густо заросшей бородой с проблесками первой седины. Он жил с незамужней сестрой Варварой, женщиной строгой, на слово несдержанной. Смуглое лицо её хранило следы красоты, которую слегка портили жестко сомкнутые губы и жёсткий взгляд смородиновых глаз.
    Вот и сейчас он помогал своей сестре погонять коров, с недоумением глядя на хворостину в своих руках. В Костиных глазах плескалось небо, а влажные губы молча вели свой бесконечный разговор. Он был не от мира сего, каким, наверное, и должен быть блаженный. Вместе с тем притягивал людей, заражая своей бесконечной добротой.
    Костя одет в видавший виды казачий бешмет, расхристанные сапоги с признаками свежих латок. Форменная фуражка с желтым околышем сидит на шишковатой голове молодцевато – он умеет внешне подражать станичникам.  Костя душою ангельски чист. Никто и никогда не слышал от него бранного слова. Без него посёлок несомненно потерял бы некую особинку, своего рода знаменитость.
    Много лет Костя увлечённо собирает спичечные этикетки и листочки отрывного календаря, которые хранит в сундуке, подаренном сестрой на день рождения. Он помнит все до единого. Однажды кто-то из озорства, а, может, на махорочную закрутку извлёк из этого хаотического собрания один-единственный листочек. Пропажа обнаружилась, Костиному горю не было краёв. Отказывался верить, что кто-то посягнул на его богатство. При свете дня раскладывал свои листочки в надежде найти потерю. Он и мысли не допускал, что среди окружающих его людей, есть нечистый на руку.
     Варвара и ухом бы не повела, коснись обиды, чинимой по отношению к ней самой. Видеть немой укор в глазах блаженного выше её сил. Дело не в огрызке бумаги, этом ненужном листочке из отрывного календаря – чистоте отношений, которые юродивый Костя непостижимым образом принёс в этот мир, быть может, от самого сотворения мира, когда люди имели незамутнённую душу.
     Водилась за ним чудинка, немало пугавшая сестру. В полнолуние одолевало Костей беспокойство. В любое время года, надёрнув на босые ноги сапоги, он, возбуждённый мёртвым лунным светом, отправлялся подстригаться в ближайший посёлок к местному цирюльнику Кехе. Тот, ни слова ни говоря, поднимался с постели среди ночи. Это был своего рода ритуал, не подлежавший изменению.
    Кеха слишком хорошо знал родные места и седловину хребта, облюбованную волчьими стаями. Зимой, в пору гона, лишь дерзкий человек, вооружившись, решался пуститься в эту дорогу. Снедаемый любопытством и скрытым страхом, Кеха как-то спросил: «Волков разве не встречал по пути? Иногда так воют, сон напрочь отлетает». Костя посмотрел на него как на несмышлёныша, пояснил: «Я же им добра желаю, Потому они бегут мимо». От этих слов у Кехи холодок пробежал про меж лопаток – он не хотел бы оказаться на месте блаженного.
     Иногда Костю можно счесть за провидца. То, что он говорил, не всегда понятно для окружающих, но кому предназначались эти слова, улавливали скрытый смысл. Пусть не сразу, со временем, но озарение приходило. Улучив момент, Канида спросил: «Костя, терпение на исходе. Голодуют люди. Откуда ждать помощи?».
    – Помощь придёт с неба, – сказал блаженный, улыбаясь безмятежно.
    Смысл этих слов стал понятен, когда на солнцепёчных, скрытых от ветра местах, багульник начал сворачивать полукраскрытые бутоны цветов. В один из дней, ближе к полудню, потянуло холодной сырой свежестью. После обеда завихрились в воздухе снежные метлячки, наполненные влагой. Очень скоро в этой танцующей круговерти стали пропадать очертания соседних домов.
    Канида понукал лошадь, запряженную в телегу, доверху загруженную старой и жесткой, как старая рогожа, осокой. Непогода обычно поторапливала скорее добраться до дома, однако он сознательно укорачивал шаг. Снег, сырой и липкий, который не под силу поднять ветру, был как нельзя кстати. «Не это ли имел ввиду блаженный Константин? – спрашивал себя. – Неужто о том же подсказывала Аннушкина икона?».
    Новое потрясение ожидало впереди. Ближе к полуночи в полной темноте над крышами домов послышался гусиный говор – такой явственный, будто расположились птицы над прокопченными печными трубами. Канида сунул босые ноги в ичиги, что сушились подле тёплого кирпичного бока печи, надёрнул поверх рубахи меховую безрукавку. Пока глаза привыкали к темноте, он не сразу сообразил, что в огороде, придавленная мокрым снегом, расположилась на ночь стая диких гусей.
    Стараясь не шуметь, он правой рукой обнимал гуся за крылья, другой бережно перехватывал ему дыхание и относил в дом. Когда в зимовье набралось с десяток смертельно уставших птиц, он рассыпал на земляном полу полоску овса, наполнил чашку водой. До оставшихся в огороде гусей ему не было дела. Небесный благодетель нашёл возможность помочь, значит, взять можно не более того, чтобы только продержаться самое голодное время.
    Утром весь посёлок гудел – никто из стариков не помнил, чтобы вот так, средь во многих огородах заночевали гуси. Они не оставили следа лишь возле дома торгаша Ефима Кочмарёва, который и в этот немощный год как сыр в масле катался. Словно по чьей-то подсказке гуси миновали дом атамана Герасима Богданова и еще несколько зажиточных казаков, не особенно почувствовавших нынешние тяготы.
    – Как это понимать, птица добровольно отдалась голодным людям? Провидение Господне, не иначе!
    – Вот и скажи после этого, что нет чудес на свете. Теперь до мангира дотянем, а там, даст Бог, от леса будем кормиться…   
    Канида посмеивается в усы, в разговоры не вступает. Ещё начнут казачки судачить, мол, Аннушка, не иначе, причастна к этому. Что за заступник такой у неё отыскался, разобраться бы не мешало. Пойдёт гулять по казачьему посёлку слепая брехня, обрастая несуществующими подробностями, и выйдет это Аннушке боком. А попробуешь кому-то прищемить болтливый язык, ещё пуще раззадорится бабье любопытство. Раз затыкают рот, знать, не все чисто у этих Багуловых. Так уж заведено среди людей. Когда своих страстей не хватает, люди живут чужими. Главное, было бы о чём посудачить.
    В тихой радости, в бесконечном благодарении небесного покровителя пребывал Канида эти дни. Ребятишки накормлены, сам наливается силой, так необходимой в предстоящие полевые работы. Аннушка внешне заметно изменилась, будто скинули ей годков подходяще. Мимо икон, не осенив себя крестным знамением, не пройдет.
    От бывшей язычницы, какой была от рождения и какой её воспитали в доме потомственного шамана, не так уж много осталось. Однако зов крови – она сама вполне догадывается – ещё напомнит о себе. Скорее всего, это будет выражаться в понимании природы, почтении к ней, умении использовать заветные слова, которые память держит на всякий случай. Кому-то кровь унять, избавить болящего от зубной боли, отвратить ползучих гадов от ненужного соседства.
    Как нельзя выкинуть из песни слова, так и невозможно отказаться от прошлого, из которого сама вышла и сохранила в себе зерно своего народа. Каким образом оно прорастёт в детях и внуках, не может Аннушка себе представить и нет нужды над этим ломать голову. Сочетаясь в браке, она дважды обрела счастье. Именно такого мужа, каким на самом деле оказался её Канида, она видела в девичьих провидческих снах.
     Ещё одну каждодневную радость обрела, когда вышла из-под венца, бережно прижимая к груди подаренную новой семье икону. Не зная, как это себе объяснить, она ощутила необычное состояние от обретения новой веры. С тех пор православный крест был для неё как новая земная твердь. Когда с Канидой построили новый дом, Аннушка над входной дверью укрепила неприметный крестик, как оберег – не всяк входящий имеет на сердце добрые намерения.
     Видно, угодна была Создателю её искренность – откликнулся на мольбу, совершив чудо, вдохнул в икону неземной запах, как знак своего расположения. Весь казачий поселок воспрял духом. Обильный снег, растаяв, обильно напоит поля, истосковавшиеся по влаге. Земля уже успела понежиться на солнце, отошла от ледяного плена и каждую каплю вберёт в себя без остатка. По мнению пашенных людей, вешняя вода по своим свойствам оценивается как живая, заключает в себе необычайную силу, способную вдохнуть жизнь даже в сухую палку, если воткнуть её во влажную землю.
    Снег на открытых пространствах сошёл, в тенистых местах ещё млел от дневной благодати. Настоящего тепла пока не было.  Солнце продолжало усердно глодать сереющие влажные лоскуты, оголяя землю для новой жизни. Казаки вовсю готовились к выезду в поле. В нетерпении обласкивали клешнястыми ладонями отполированные отвалы плугов и двухлемешных сабанов, прикидывая, откуда ловчее зачинать клин.
    На подворье Багуловых оживлённее обычного. Аннушка метёт подолом ограду, суетится без видимой причины. То в амбары заглянет, убедится в очередной раз, что семенное зерно ссыпано в рогожные мешки, горловины аккуратно перетянуты скрученной пенькой. Стоят они молодцевато, как новобранцы перед присягой. Те, что затарены пшеницей – у пшеничных объемных ларей, где шеренга мешков поменьше – там ждет своего часа овёс. Гречу можно узнать по оплывшим бокам. Напоминает она располневших казачек со складками на полном стане.
    Волнение передалось казачатам. В другое время давно бы по цыплячьи топтались на косогоре в ургуечных сизых островах, выискивали свежие побеги раннего мангира. Бывало, их оттуда за уши на вытащишь, а сейчас на косогор палкой не выгонишь. Общий азарт сильнее голодной утробы. Посмотреть со стороны – путаются у взрослых под ногами. На самом деле ничего мимо своего внимания не пропустят, впитают пытливым умом, усваивают раз и навсегда.
    Знакомый зуд пахаря овладел и Канидой. Умом понимал, весь инвентарь ещё с прошлого года, как и полагается, выставлен на чурбаках, не позволяющих железу касаться земли. Каждая деталь на сто рядов проверена, навес не дал проникнуть влаге. Ноги помимо воли принесли сюда, где в ожидании работы томилось железо, отполированное благодарной землей и шершавыми ладонями плугаря. Только потом направился на скотный двор, где быки благодарно внимали птичьему усердию – выклевывали линьку для устройства гнёзд. Лошади нетерпеливо прохаживались по двору, словно им передалось хозяйское волнение.
    Под навесом односкатной крыши до весенней пахоты Канида приберегал отменно зелёное сено, чтобы быков и тягловых лошадей загодя подготовить к первой борозде. Если содержать их впроголодь, тогда хоть сам впрягайся. За зиму, бывало, не раз хотелось побаловать телят-сосунков, которым не хватало молока, кинуть клок жеребятам и порадоваться отменному юному аппетиту. Взамен приходилось давать укорот таким желаниям.
     Вот хорошо бы заиметь волшебные оглобли, которые бы сами волочили плуг. Однако сказывал атаман Григорий Богданов, большой книгочей и разумник, что крестьянин Саратовской губернии, механик-самоучка Фёдор Блинов, изобрел самодвижущуюся повозку на паровом ходу, которая легко управляется с плугом в несколько лемехов. Движется со скоростью до трёх вёрст в час и не нуждается в отдыхе. Дожить бы до того светлого дня, воочию убедиться – нашлась-таки светлая голова, желающая облегчения тому, кто кормится от матушки-земли.
    Сердце казачье надвое поделено. Одна половина принадлежит служению Отечеству, другая навеки отдана крестьянскому труду. Ратные подвиги хороши, но прокормить они не могут. Вот и ходит по привычному кругу жёлтолампасный горемыка, как притороченная к жёрнову лошадь на мельнице. А предложи поменять посконную жизнь на праздную, трижды перекрестится, как от наваждения, с лёгким сердцем примется дальше тянуть тяжкую долю свою.
     Сермяжная правда в этих словах есть, но лишь отчасти. Коснись того же Каниды, никто силком не держит, можно всей семьей ехать куда глаза глядят. Рукастые, сильные люди в любой губернии нужны. Там, глядишь, климат помягче, милостей от природы не надо ждать с таким отчаянным покорством.
    Но в какой сундук, железом окованный, можно спрятать вольную душу, что произросла на свободных сибирских просторах. Она отродясь не знала над собой чьей-то личной власти, не научилась почём зря ломаться в спине и чувствовать себя вечно виноватой. Конечно, и здесь  чувствуешь над собой твёрдую длань, подчиняешь себя интересам общества. Не из-под палки делаешь, насилуя себя, а потому что вольно и с большой охотой однажды вверил судьбу родному Отечеству.
    В последние апрельские дни Багулов сам не свой. Пора бы отправляться в поле, но казаки на поселковом сходе согласились на том, что по времени вроде бы в самый раз потревожить землю плугом, однако на самом деле почва еще не готова принять зерно. Попутно решили как помочь с посевной вдовам и сиротам, проверили соответствие земельных паев и составили полагающийся в этом случае Приговор поселкового схода, где обозначено присутствие атамана и выборных казаков. Как и должно, каждый казак напротив своей фамилии расписался, придав документу законную силу.
    На Егория вешнего, благословясь, Канида со старшими сыновьями Гришкой и Алексеем запрягли коня в телегу, прихватили накануне выточенные на водяном точиле топоры, отправились в поле. Аннушке с Яшкой и Кольчей наказал топить баньку, дров не жалеть и выбрать берёзовые веники попышнее. По казачьему пониманию, хлебное поле благосклонно к чистоте душевной и телесной. Поэтому во многих дворах уже курятся банные трубы.               
     Канида сам хочет удостовериться, что земля созрела для пахоты, заодно показать сыновьям понятные ему приметы. На обратном пути намерен завернуть в берёзовый колок, где подрастал ровный, белоствольный молодняк, пригодный для изготовления граблей и вил. Там же, на месте,  ошкурить заготовки – к Петрову дню древесина успеет подбыгать и будет в самый раз для поделок.
    Пока ехали до поля, заметно продрогли. От земли отдавало влагой. С вершины сопки, где в зарослях багульника почти нетронутый солнцем лежал снег, стекали холодные струи воздуха. Глядя на поёживающихся сыновей, Канида мягко улыбается в усы и заметнее клонит голову к левому плечу. Из этого можно сделать вывод, что Багулов пребывает в хорошем расположении духа. И было отчего – май холодный обещает год хлебородный. Уж лучше в шубе сеять, зато быть вознаграждённым добрым урожаем.
     Что касается холодных утренников, они продлятся до цветения черёмухи. Потому и называются последние весенние заморозки черёмуховыми. Это даже хорошо, что Егорий сегодня такой неприветливый. Помнится, ещё отец говорил в таких случаях: случится на Егория мороз – будет просо и овёс. Потом в самый раз предать земле пшеничку, но не позднее цветенья черёмухи. Природа сама подсказывает сроки сева, только запоминай. Коль с памятью не дружит голова, одолевают тяжкие сомнения – в самый раз у святок спросить совета. А лучше того – у Брюсова календаря. Лучшего наставника во всём свете не сыскать.
    На закрайке берёзовой рощицы, возле трёх неохватных пней, нечто вроде табора. Поседевшее от давности старое пепелище, таганок. На уровне глаз в развилке двух берез в качестве вешала черенок лопаты, на который Канида навешивает узелки с едой. Штык лопаты отслужил своё, износился до крайности, но поковыряться в земле за милую душу сойдёт.
    В казачьем хозяйстве все имеет свой смысл. Взять ту же лопату – на подворье она уже ни к чему, там нужен инструмент добротный, чтобы дело продвигалось споро. Здесь, на таборе, и эта сойдёт – не велика работа поковырять дёрн вокруг очага, чтобы, не приведи Господь, не перекинулось пламя за пределы костра. Ещё нужна лопата проверить зрелость земли для пахоты и сева.
    – Человеку даны глаза, чтобы быть наблюдательным, а ум – делать выводы из увиденного, – говорит сыновьям Канида, всаживая клинок лопаты в землю. –  Не во всякую землю можно зерно положить. Сырая пашня делается комками. Сухая после плуга осыпается, будто не пахали. В меру влажная, как сейчас, будет в самый раз. Начнем завтра пахать, увидете как ровно и браво ложаться пласты – просто загляденье. Однако этого мало.
    – Тятя, что же ишшо? – нетерпеливо перебивает Гришка.
    – А ты слухай и не горячи себя, как Каурка перед скачками.
    Канида поднял ком земли, принялся объяснять, когда почву можно считать спелой. Она должна слегка рассыпаться, иметь блестящие мелкие пузырьки. В них достаточно воздуха, чтобы дать жизнь ростку. И последнее условие, земля должна издавать посевной запах.
    – Какой? – вопросительно уставился Алёшка. 
    – Пахнуть дождевыми червями, – пояснил Канида. – Понюхайте как следует, запомните. Посевна земелька, нет в том сумления.
    Взвоз не так уж крутой, но коварный. Когда едешь налегке, то и слезать не надо. Однако гружёную телегу одной лошади удержать не под силу. Канида помнит тот случай, когда бедовая голова Митька Достовалов решил тут лихость показать. Лошадь покалечил, телегу вдребезги разбил и сам до последних дней хромым остался.
    Отправляясь в обратный путь, Канида срубил несколько чудесных берёзок – длинных, прямых, на удивление ровных. Только такие и нужны на очеп. Не заметишь, как старшие сыновья обзаведутся семьями, детишек нарожают. Как это делают во всех домах, проденут очеп в кованое кольцо, вкрученное в потолок, зыбку навесят и будет плодиться канидовская линия на радость казачьему роду.
    Рогожу для зыбки давно уже приготовил, хватит на всех четырёх сыновей. Даже если будут нарождаться двойни. Запас штука необременительная, зато удобная. Наметилось пополнение в доме – рогожка всё равно что найденная. В лавку бежать не надо, по соседям искать-спрашивать. Глядя на него, Аннушка детский матрасик  соломой набила. Дух от него хороший, хлебный. К тому же удобно – пописал кроха, сквозь солому утекло и снова постелька сухая.                Под шуршание веток, сдерживающих разбег телеги, думается светло и радостно. До седин дожил, мечты соответственно поменялись. Раньше хотелось иметь скакуна доброго, которому нет равных. Завести в хозяйстве жнейку, чтоб свежей краской блистала. Купить быков ширококостных, могучих и неистомчивых, чтоб за собой не чувствовали соху и тяжелую борону для разделки целины.
     Хозяйственные заботы никуда не делись, однако душа настойчиво внуков просит. Пахнущих материнским молоком, нежным ароматом крошечного тельца. Видимо, возраст просит. Всему свое время. Не потому ли так настойчиво думается о потомстве и о том, что посевная по существу тоже своего рода новое продолжение жизни хлебного зерна.
    Быть может, кто-то из пращуров, впечатлился от обласканных солнцем и ветрами колосьев, что зреют, качаясь, в природной колыбели. И придумал зыбку на очепе – от малейшего прикосновения она баюкает младенца, будто утроба матери, уютно обнимает с боков, не делает резких движений. Простецкое, нехитрое приспособление, но как оно важно для каждой семьи!  И его, малых канидяд, примет в свой час…
    – Тятя, дым из трубы в бане не идёт, – вывел  Каниду из задумчивости голос Алёшки. – Неужели забыли затопить?
    – Дурень ты. Она протопилась. Нас ждёт, – с видом знатока заявил Гришка.
    Для казака принять баню перед выездом на пашню – событие важное. Это даже не помывка в обычном понимании, а целый ритуал. Слова бранного не услышишь, только охи да вздохи, наполненные неподдельным восторгом. Между ними благодарение доброму квасу, ароматному чабрецу, что томится в лагуне специально для каменки. Канида играется с берёзовым веником, охаживая себя нещадно.
    Сыновья, подражая, жмутся к отцу, занимают нижнюю полку. Наполненная шайка опускается на алый камень печи, тяжко вздыхая клубами пара – казачата, точно вспугнутая стайка воробьев, бросаются врассыпную на прохладный пол. «Парильщик – хворобе могильщик, – говорит наставительно Канида, – добрым помыслам правильщик». В голосе ощутимы нотки воспарившей души. «В такой чистоте не грех оказаться в борозде», – заключает он, облачаясь в чистое белье, отглаженное с помощью деревянного рубеля. Сыновья, стоящие лесенкой, подстать ему – розовощёкие, брызжущие здоровьем, довольные омовением перед началом весенних полевых работ.
    … Не утратив вчерашнего приподнятого настроения, ранним утром Канида с сыновьями ехал на дальнее поле, развёрнутое лицом к солнцу, и наиболее готовое к пахоте. То, что находилось в низине и рваным лоскутом уползало на северную сторону, изобиловало влагой. По всему выходило, с обработкой земли на этом поле желательно обождать – ровно столько, чтобы управиться с пахотой на дальнем поле.
    Канида для себя впряг пару быков. Они успели сорвать по выводку ургуек, и теперь косят глазом в сторону отдающей лиловым цветом закрайке поля. Гришка с не меньшей сноровкой, чем отец захомутал коней, раскатал по лощёным спинам потёртую от времени сбрую. Он ощущал как по спине перекатываются мускулы – молодая сила ищет выхода.
     Отец, скупо отмеряя шаг, нарезает первую борозду. Она движется прямо, точно след от винтовочной пули, оставленный на земле. Подчиняясь ей, вся пашня сделается такая же ровная, строгая, какой подобает быть у придирчивого к себе пахаря. Гришка хоть и зелен в обращении с землей, однако борозды не испортит. Одно слово, достойный отца сын. Замыкает цепочку Алёшка. Он восседает в казачьем седле, умудряясь малым поворотом головы видеть свежевспаханные пласты впереди и разрыхленную землю, которая мелко струится следом за тяжелой бороной.
    Всем сердцем чует Канидий Багулов, что год, начавшийся так трудно, оборачивается в пользу пахаря. Укрепляет во мнении опыт, накопленный с годами. По святцам судить, тоже все должно сложиться наилучшим образом. Уже перед самой страдой, боясь себе поверить, достал с божнички, завёрнутую в белую холстину старую книгу, на толстом кожаном переплете которой можно прочесть «Брюсов календарь».
    О! Это была важная книга! Она досталась в наследство от отца как семейная реликвия. Канида всегда тяготел к печатному слову, знал ему цену, умел находить в книгах ответы, до которых не мог дозреть своим умом. Когда отец был в полном здравии, никому не дозволял касаться книги, не объясняя причины такого запрета. Чужие люди о ней вообще мало ведали, но шепоток в народе ходил, мол, знается хитрованистый казак с тёмными силами – иначе откуда черпает предсказания, делает прогнозы на многие случаи жизни.
     Был бы жив дед – серьезный шаман, перед которым склонялись непокорные головы, мог бы многое растолковать Каниде. Уже много лет как отправился старый тунгус в пределы Вечно Синего Неба, а оттуда, как известно, не возвращаются. Знать, есть другой источник тайных знаний. Спасибо, не отказывает помочь в случае чего, а большего от ведуна требовать нельзя.
    Вернувшись вчера из бани, телом чистый, душою безгрешный, развернул Канида чистую тряпицу, угубился в чтение. Календарь, составленный двести лет назад, вещал с полной ясностью, что именно в это время надо готовить пашню, не мешкая, сеять и с полной уверенностью ждать отменный урожай. Это предсказание распространялось не только на него, долготерпивого Каниду, оно имело отношение ко всему здешнему люду. Это и была та самая главная причина, переполнявшая казака радостью и воодушевлением, которые вполне может понять и оценить только человек от сохи.
    Листая вчера Брюсов календарь, Канида сквозь шуршание страниц ощущал тихий голос отца, рассказывающего о том, каким образом редкая книга оказалась в доме Багуловых. В ту пору Нерчинск, обласканный царской милостью и желанием скорее разведать серебряные руды, остро нуждался в знающих людях.
    С очередной партией переселенцев в сопровождении охранных казаков вместе с семьей, женой и двумя сыновьями, добирался до места назначения Иван Багулов, имея на руках грамоту на служение в воеводстве. Дорога дальняя, все люди на виду – понятно кто и чем дышит. Приглянулся ему старообрядец – в изрядных летах, борода веером по груди. Степенный, держится в стороне – подальше от табачного дыма. С ним двое таких же кряжистых сыновей и дочка на выданье – прелестное, голубоглазое создание.
    Когда повозки двигались вдоль Селенги, занемог кержак. Потемнел лицом, закручинился. Видно было, немалая дума занимает бородача. Как-то вечером, сидя у костра, завёл разговор. Мол, пошатнулось здоровье и чует скорую кончину свою. О сынах тревоги нет. Руки откуда надо растут, к земле приучены. На худой конец, к охранному делу прибьются, на себе испытают все прелести казачества. За дочку, Настеньку, душа заранее болит.
    Одним словом, взял с Ивана слово, что не бросит чужое дитя, пока не определится в жизни. С такой наружностью и ангельским сердцем недолго ей чужие руки оттягивать, чай, найдется добрый человек, под венец позовёт.
    – Взамен дам я тебе книгу, которую иначе как предсказаниями не назовёшь. В свое время отдал за неё полдюжины дойных коров и ни разу не пожалел. Благодаря ей сделался я провидцем. Мог назвать сроки посадки и виды на урожай, предсказать погоду и стихийные бедствия. Исходя из даты рождения мог определить будущее человека. Заглянуть в неведомые дали, скрытые во мраке времени.
    Нелегко дался старообрядцу разговор. Собравшись с духом, он продолжил:                –  Есть ещё одно условие. Никто, кроме тебя, не должен прикасаться к этой необыкновенной книге. Она не падшая женщина, которую лапают все кому не лень. Она должна знать одного владельца.
    – Хозяина?
    – Нет. Владеющий ею не может быть хозяином в полной мере. Она откроет свои тайны тому, кто отнесётся к ней уважительно. Поэтому «Брюсов календарь» не сыновьям моим переходит, которые в книгах мало что мыслят, а тебе, умеющему ценить чужой ум, заложенный между книжных корок. Этот Брюс, если верить тому, что о нём пишут, не простым был смертным. Знался чернокнижник с неведомой силой, мог творить разные волшебства. Поэтому его предсказания на грани невероятного. Прекрасен удел землепашца, когда собственные чаяния находят подтверждение в такой замечательной книге.
    Погода стоит чудесная. Воздух прогрелся ровно настолько, чтобы не клацать зубами по утрам от прохлады, днём – не истекать солёным потом. Не заметно, что притомились быки и кони. К тому сену у Каниды под навесом, прибавилась молодая зелень, сверкающая на утреннем солнце россыпью влаги. Сейчас она как дар небес. Не случайно старики говорят, что майская роса – коням пуще овса. Вода как вода, ничего особенного, а вот поди ж ты – с изумрудом зелени чудеса творит. Бывало, к выходу на подножный корм отощает домашняя живность до того, что еще немного и насквозь будет просвечивать. Однако через несколько дней не узнать бедолагу. Шерсть обретает лоск, то и дело норовит взбрыкнуть.
    Весна горазда на такие чудеса. Кто знает об этом, тот умеет пользоваться. В берестяных туесах, укрытых навесом ветвей, под самую крышку собран берёзовый сок. На Евсея он имеет большую силу. Им отпаивают больных людей, возвращают силы уставшим. Излишки на брагу идут – ядрёный, живительный получается напиток, если лишнего за ворот не заложишь. В охотку и переборщить недолго – не заметишь, как собьёт с копылков.
    Впрочем, до гуляний ещё далеко. Пока земля влажная, хорошо бы овсы отсеять. Лучшего места, чем низинное поле, вовек не сыскать. Не беда, что кое-где под копытами чавкает сырость. Отец любил приговаривать: «Овёс не князь, любит грязь». Потом придёт черёд пшеницу сеять, следом за ней гречиха в землю попросится…
    Множатся мозоли на руках, поджарым становится тело. Хорошее время – весенняя страда, а сев всему венец. Кто сказал, что страдает, изматывает себя пахотный человек? Такое мог выдумать только не познавший тайн живой земли, умеющей ответить на человеческие заботы.