Аполитика в эпоху междуцарствия

     Небезызвестный г-н Дугин – глашатай т.н. «Русского Мира» - в последнее время, с тех пор, как ему довелось быть уволенным из МГУ (что на первых порах он обосновывал свойством Путина пребывать под воздействием как Солнца, так и Луны), стал до предельной степени искренен и откровенен в вопросах, касающихся его отношения к власти, без обиняков высказывая критически заостренную позицию. Апеллируя к творческому наследию Антонио Грамши и «справа» его переосмыслившего Алена де Бенуа, Дугин неожиданно для самого себя (как будто прежде сего он не замечал, упорно не желая снять шоры с глаз!) разглядывает цезаристскую природу путинского режима, состоящую в вынужденном лавировании, исходя из интересов сохранения личной власти и политического господства за представленным им правящим кланом, между квази-патриотическим, государственническим дискурсом и необходимостью удержания России в особом статусе «региональной субимперии» в формате общемировой капиталистической Системы (отсюда и вполне честная апелляция Путина к пресловутой «многополярности», озвучиваемая им уже довольно давно). Отсюда грамшистское transformismo, столь явственно напоминающее обыденное бонапартистское лавирование между льдом и пламенем, откуда и обозначение Грамши политических режимов подобного типа термином «цезаризм». Следует отметить, сославшись на Ленина, что цезаристский политический режим (авторитарная диктатура персонального Цезаря, конъюнктурно вынужденного имитировать институции буржуазной демократии при заинтересованности в перманентном сдерживании доминирующего либерального идеологического дискурса и ситуационной апелляции к идеологическим симулякрам ручного «консерватизма») возможен лишь там, где уровень развития производительных сил не настолько велик, чтобы социально, экономически и политически окрепший средний класс (который в путинской России размыт как таковой) послужил надлежащей базой стабильности и прочности реально, а не имитационно функционирующих буржуазно-демократических институтов. Недаром «самая демократическая конституция в мире» от 1993 года (еще в ту пору, когда было однозначно господство либерализма как в идеологии, так и в политическом сегменте того, что марксизм понимает под «настройкой» - посему сам этот термин я вынужденно употребляю без заключения его в кавычки) писалась даже не под сильную исполнительную власть (как в США), а под администрацию президента, ввиду чего самой конституцией чисто теоретически предусматривалось учреждение рычага в последующем широко применяемого Путиным «ручного управления» в лучших советских, сталинско-брежневских традициях. Одним словом, авторитарные цезаристские режима типа путинского должны иметь соответствующую социально-экономическую (относительная неразвитость производительных сил и размытость среднего класса, как наиболее массового оплота буржуазной демократии, заинтересованного в непосредственном участии в политической жизни страны) и социально-психологическую (в значительной степени секуляризованные, но сохранившиеся на уровне генетической памяти народа традиции партикуляризма, обуславливающие политическую инертность стадного большинства, склонного полагаться на властный авторитет верхов, персонализированный в фигуре «доброго царя» или «мудрого вождя») базу. Именно в этом разгадка феномена «суверенной демократии» и лично Путина, но не в его «злом гении», как полагают себе те, кто глубине анализа предпочитает конспирологические клейма вроде «ставленника международного иудо-масонства».
     Абстрагируемся от объективных условий и ситуации (увольнение из МГУ), предопределившей Дугина к столь глубинному анализу внутреннего механизма бросающейся в глаза непоследовательности путинского курса, делающего Путина одновременно как своим, так и чужим абсолютно для всех тех, кто возлагал на него свои чрезмерные упования (либералы – на либерализацию и модернизацию по типически западным лекалам,национал-консерваторы – на обращение России к «особому пути развития»). Очевидным для меня при чтении дугинского анализа был лишь один вывод: поздно, Александр Гельевич! Сам по себе наклонный к патетической риторике, Дугин за последние 15 лет пребывания Путина у власти приобрел одиозную популярность истошного защитника персонально Путина, даже не столько тех поверхностных тенденций его курса, которые внушили ему доверие к личности «Владимира Владимировича». Не менее одиозным для «прогрессивной» публики стал нерукопожатный впоследствии в продолжение длительного периода времени Мартин Хайдеггер, известный своей апологетикой национал-социализма (сам Хайдеггер был членом НСДАП, в связи с чем к нему, собственно, поэтому не должно возникать претензий), но никак не раболепным восхвалением самого диктатора, коим некогда успел прославиться Дугин, прочно обеспечивший за собой «славу» конформиста, порвавшего с радикальным нонконформизмом своей политической «юности». В этом отношении Хайдеггер выглядит куда достойнее и респектабельнее почитающего его, как, безусловно, одного из самых значительных мыслителей, Дугина. Однако проведение между ними параллелей вполне основательно.
     Оба мыслителя возлагали персонально на Гитлера (Хайдеггер) и Путина (Дугин) чрезмерно преувеличенные надежды, касающиеся не столько общих, сколько частных спектров их политического курса. Однако для прагматичных и расчетливых диктаторов (в роли которых Цезари всегда и выступают) рекомендации интеллектуалов приобретают свою значимость не столько в силу их значимости, как таковых, сколько ввиду возможности их практического апробирования, в зависимости от складывающейся на данной момент конъюнктуры, благоприятствующей их сиюминутной политической потребности (отсюда и вся принципиальная разница между штампующим постмодернистские симулякры, вроде «суверенной демократии», Сурковым и Дугиным, мыслящим планетарно и метафизически). Путин – беспринципный и безыдейный, расчетливый циник-прагматик, политический реалист, который метафизически в основаниях своего существа слишком низок для того, чтобы парить в заоблачных далях метафизических спекуляций экс-профессора МГУ. По-своему он ни «плох», ни «хорош», в связи с чем тенденциозные обвинения в его «злонамеренности» и принципиальной настроенности супротив «общечеловеческих ценностей демократии, прав и свобод человека» или «русофобии» не имеют под собою никаких достаточных оснований. «Националист в хорошем смысле слова», он при желании и слезку под заказ многотысячной аудитории выдавит и на инспирированном подчиняющимся ему же самому силовым ведомством «патриотическом митинге» употребит давно позабытое слово «русские». Путин не приемлет демократию вовсе не потому, что она плоха, как таковая, по его идейному убеждению, которого у него нет – она есть лишь препятствие для бесконтрольного осуществления им в собственных интересах единоличной власти. Дугин ненавидит демократию идейно, всеми фибрами своей души и находящегося в постоянном напряжении интеллекта. По отношению к Дугину, метко названному его наставником Джемалем «подлинным интеллектуалом, по Достоевскому», Путин – человек «животного идеала», мыслящий сугубо «приземленными», имманентными категориями, берущими в расчет лишь своекорыстный интерес, под который, как сильнейшую мотивацию, возможно подделать любой политический бренд. И здесь тут как тут, с амплуа «консультанта со стороны», появляется Дугин, обращающийся к «Владимиру Владимировичу» с «ценными» предложениями с неподкупным, почти ребяческим энтузиазмом, так как с теми же самыми предложениями администрацией Ельцина Дугин был бы освистан и оплеван. Яростная защита мифологемы «лидера национального возрождения», обратившаяся в апологетику персоналии Путина, как таковой, сыграла с Дугиным дурную шутку, обернувшись супротив него, в момент последовательного отстаивания бескомпромиссно радикальной позиции по «Новороссии», «последним китайским предупреждением» со стороны Кремля – изгнанием с освистанием из МГУ. Как и некогда до прихода к власти Путина, Дугин оказался в положении андерграундного мыслителя, предлагающего становящийся все менее актуальным для власть предержащих геополитический бренд «Евразии», мыслимой Путиным и Дугиным совершенно по-разному. Для Путина – это по советскому образцу сцементированный за счет наиболее многочисленного русского этноса, разросшийся до пределов некогда распавшегося СССР, головной придаток разрастающегося вширь российского субимпериализма, под маркой «Русского Мира» намеревавшегося отстоять штыками пророссийских сепаратистов собственные коммерческие интересы на территории Украины, оказавшиеся под угрозой. Дугин видит «Евразию» в принципиально ином свете, как созданную заново континентальную Империю полиэтнического образца с явным преобладанием в ней доминирующего русского фермента, не цементирующего ее, а возглавляющего.
     Теперь немного о «Новороссии». Как известно, Дугин (и по сию пору) – непримиримый противник «либерально-фашистской хунты», объявившей смертный бой «Русской Весне» на юго-востоке Украины. Проект «Русский Мир» изначально был вопиюще смешон сам по себе, поскольку любому русскому, живущему в России,  бросается в глаза отсутствие за его этносом статуса «титульной нации» как в центральных, так и периферийных «субъектах федерации», что в юридическом, что в фактическом отношении. На востоке страны – «придавленность» Китаем при попустительстве самого Кремля, цепляющегося за последний якорь спасения в лице «Поднебесной»; на западе – вопиющий разгул преимущественно кавказского (а недалеки времена, когда и негритянского) этнобандитизма. Путинский «интернационализм», берущий в расчет русских лишь как «цементирующую скрепу» многонационального государства, находит для себя необходимым оказать адекватное сопротивление «профессиональным русским», от отчаяния находящим выход из бедственного положения в целенаправленном усечении территории России по принципу «белого сепаратизма». Разумеется, ни геополитически мыслящий Дугин, ни прагматик Путин не могут допустить «расползания по швам» и без того после 1991 года оказавшегося в состоянии усечения государства: Дугин – ввиду необходимости для него «единой и неделимой России», как плацдарма континентальной евразийской Империи; Путин – ввиду очевидной неизбежности нарастания волны межэтнических конфликтов, вращающихся вокруг вопроса о «самоопределении» наций. В этом контексте неприятие пассионарными русскими предлагаемой им неосоветской, «интернационалистской» версии западного мультикультурализма рассматривается Путиным как потенциально опасная его видению «империи» тенденция к «самоопределению», которую необходимо подавить в зародыше.  Отсюда и его пресловутая, ненавистная национал-демократам и неонацистам, «русофобия», внезапно обратившаяся в «русофилию» в контексте украинского вопроса. Ту же самую природу имеет и «симпатия» Путина по отношению к всесильному еврейству, на первых порах вынужденно использованному им в качестве как международной, так и внутрироссийской, диаспорной опоры его личной власти. Сталин лично был юдофобом, что не мешало ему сохранять на законодательном уровне драконовское преследование антисемитизма в СССР. Что же касается самого развернувшегося на юго-востоке Украины конфликта, то, не вдаваясь в доказательства относительно вовлеченности в него «Российской Федерации», отмечу, что «неожиданно» поднявшаяся в «Новороссии» т.н. «Русская Весна» (пассионарная волна, якобы имевшая место быть среди возмущенного «беспределом» «хунты» русскоязычного населения) этиологически и морфологически должна (в теории) быть схожей с той же Кондопогой, некогда освистанной на официальном уровне, как «нацистский» беспредел по отношению к северокавказской диаспоре. Ввиду этого неожиданно обострившийся у Кремля интерес до бедственного состояния русских в «ближнем зарубежье» искренне удивляет. Но дело не в этом. Условно выделяемые мною кремлевские группировки, формирующие определенные «центры силы», имеют каждая собственную позицию по «Русскому Миру» и «Русской Весне».  «Партия центра», осуществляющая непосредственно грамшистское transformismo и возглавляемая Путиным, как авторитарным центром тяжести смоделированной им системы, наиболее реалистически подходила к рассмотрению степени возможного участия в нем России, учитывая слабость военно-экономического потенциала страны, не могущей вести полномасштабную войну даже против своих слабых соседей по «ближнему зарубежью» ввиду наличия мощного фактора противодействия возможной агрессии со стороны могущественного Запада. «Партия западников», представленная «системными либералами» (к примеру, Шувалов), именуемыми Дугиным «шестой колонной» (центром западного влияния в составе российского истеблишмента), разумеется, никоим образом не могла стоять у истоков ни проекта «Новороссия», ни оголтелого пропагандистского ангажирования населения за «Русский Мир». «Русская партия» (наиболее ярким образчиком которой является Рогозин) непосредственно и обслуживала «Русский Мир» в идейно-мотивационном отношении, как способ «расправления локтей» на периферии по всему «постсоветскому пространству» в целях самоутверждения в статусе «региональной империи», могущей «тягаться на равных» с периодически проявляющим строптивость «ушлым Западом». Идейно-мотивационную апологию запуска проекта «Русский Мир» за несколько лет (!) до настоящих событий, если не ошибаюсь, в 2009 году, дал сам Дугин, выступающий крупнейшим идеологом «русской партии» Кремля. Дугин разъяснял, что целенаправленная и систематическая поддержка сепаратистских настроений в Украине необходима в целях создания буферной зоны, обеспечивающий надежный и стабильный газовый транзит в Европу, необходимый как средство извлечения валюты на переоборудование российской экономики по последнему слову техники. Разумеется, в собственных откровениях Дугин выражался витиевато и во многом сдержанно, но основной, вытекающий из сего слов, вывод следующий: пропагандистский муляж «Русского Мира» и «Русской Весны» есть лишь симулякр, предназначенный к ангажированию толпы на нужды власть предержащих, разрешающих посредством войны вопросы, имеющие сугубо коммерческую подоплеку. Обида на Путина еще не означает необходимости саморазоблачения: Дугин и не намеревался отказываться от всего того пропагандистского бреда, что затрагивает непосредственно или косвенно «украинский вопрос». Естественно, реалистически мыслящая «партия центра» усматривала в конфликте не способ разрешения военным путем проблем коммерческой коммуникации с «европейскими партнерами» по принципу замещения неблагонадежной Украины предполагавшейся Дугиным буферной зоной, а средство к имеющему одурманивающий эффект агитационному ангажированию стада, которого призывают закрыть глаза на факт свершающегося властью из года в год все более интенсивно национального предательства на Дальнем Востоке (тот же «крымский синдром» отработал свое) и на необходимость произведения вынужденных преобразований в самой России, исключаемых как «провокация Запада и пятой колонны». Отсюда и изначальное создание кремлевскими заправилами «украинской заварушки» удушающих условий для пассионарных деятелей «ополчения», которые либо с позором освистывались по причине сдачи боевых позиций за неимением достаточных технических средств (Игорь «Стрелок» Гиркин), либо просто физически устранялись (Алексей Мозговой). «Партии центра» гораздо предпочтительнее оказалось договориться с неблагонадежной Украиной и покровительствующими ей «западными партнерами», нежели идти на эскалацию заведомо обреченного на поражение вооруженного конфликта. Вполне возможно, что вспомнивший свой былой политический максимализм Дугин (впрочем, не оставлявший его никогда) вознамерился создать в Восточной Европе «горячую точку», детерминирующую распространение вширь по всему европейскому пространству цепочку правых революций с последующим приходом к вожделенной цели – Евразийской Империи. Недаром же он неоправданно и достаточно самонадеянно поставил, как на знамя Консервативной Революции в Москве, именно на «обиженного» Кремлем «Стрелка», который, впрочем, предпочел вовлечению в провокации уход в тень и занятие «примиренческой» позиции по отношению к Путину.
     В связи с этим становится ясным, почему: а) Дугин оказался в опале, будучи не защищенным Кремлем от освистывания его «либеральной общественностью» при увольнении из МГУ; б) вместе с треском провалившимися расчетами на «Стрелка» Дугин похоронил всяческие намерения осуществить «русский майдан» в Москве, обратившись к единственно возможному выходу из сложившегося для себя положения, ставшего некогда предметом разрешения проблемы экзистенциального недовольства текущим положением вещей вокруг и для Мартина Хайдеггера – «внутренняя эмиграция» или «метаполитика». Теперь обратимся непосредственно к разъяснению сути данного понятия и выявлению актуальности метаполитики, как методологического инструмента воздействия на сложившийся перед нами порядок вещей.
     В свое время еще немецкий теоретик Консервативной Революции Армин Мюлер ван ден  Брук говорил о неудовлетворительности условий «междуцарствия» (буржуазно-демократической Веймарской республики) для осуществления консервативным революционером великого духовного переворота, необходимого для перехода к «Вечному Райху». Гитлеру удалось надломить Веймарскую республику изнутри, но посредством опоры на массы и эгалитарную демагогию, что было крайне неудовлетворительно в национал-социализме как для консервативных революционеров, так и для того же Мартина Хайдеггера – «темного князя философии». Поэтому консервативные революционеры предпочли «внутреннюю эмиграцию» (в числе первых, со стороны нацистов подвергшихся опале, стал Освальд Шпенглер, некогда  предвосхитивший приход нового Цезаря). Стефан Георге сгруппировал сторонников «Тайной Германии» вокруг своего интеллектуально-эстетического кружка, ставшего в подпольную правую оппозицию нацистскому режиму, из лона которого вышел полковник фон Штауфенберг – блистательный аристократ, осмелившийся покуситься на жизнь Фюрера из побуждения к созданию своим духом восходящего к рыцарскому Средневековью  «Вечного Райха», слишком неудачно представившего себя в нацистской империи с ее плебейским эгалитаризмом и коллективистским антропологическим расизмом. После поражения стран Оси барон Юлиус Эвола рекомендовал «обособленному человеку», принадлежащему миру Традиции, отстраниться от обратившейся в игрушечный инструмент воздействия Системой на массы политики, поскольку ни одна из партий и ни одно из движений современности не в состоянии должным образом представить и отстоять в ходе борьбы Идею, в лоне которой только и расположено Отечество традиционалиста, что прекрасно осознавали не пошедшие на компромисс с Третьим Райхом  немецкие консервативные революционеры. Последователь Юлиуса Эволы Ален де Бенуа, критически переосмыслив справа теорию культурной гегемонии Антонио Грамши с позиции эволаистской «аполитики» и «междуцарствия» Армина Мюлера ван ден Брука, произвел на свет собственную оригинальную теорию «культурной революции справа», получившей наименование «метаполитика». Как отмечает Дугин, в тетрадях Хайдеггера, сравнительно недавно опубликованных на русском, также содержится теоретическое предвестие «метаполитики», но не в грамшистском духе оседлания Системы с позиций диаметрального противоположного полюса (что было сделано левыми грамшистами, впоследствии вовлеченными в орбиту неолиберальной Системы и возглавившими трансформацию культурного облика Запада), а как приведение положительных сентенций текущего политического курса в соответствие с метафизически заданными рамками позитивного идеала. Именно такое, в духе де Бенуа и Хайдеггера, прочтение Грамши наиболее актуально для России в условиях господства цезаризма, сдерживающего в интересах удержания власти за правящими «элитами» давление опирающегося на лобби мировой капиталистической Системы доминантного дискурса либеральных интеллектуалов, осуществляющих в интересах повязанной руками и ногами с мировой Системой национал-компрадорской олигархии культурную гегемонию в обществе с имитируемыми буржуазно-демократическими институтами.
     Нужно отметить, что не знакомые России традиции и «ценности» буржуазной демократии, усиливающие партикулярные, «вождистские» и сервильные настроения в обществе, сдерживают в равной степени как либеральную (точнее говоря, лево-либеральную) гегемонию, так и традиционалистскую контргегемонию, усиливая авторитарную власть Цезаря. Цезарь заключает с национал-компрадорской олигархией своего рода контракт, предусматривающий удаленность плутократов от политического давления на правящую касту (условной именуемую «кланом силовиков») и нейтрализацию политического влияния интеллектуалов-гегемонов при сохранении за Цезарем всей полноты личной власти, экономического доминирования плутократии и культурной гегемонии интеллектуалов-либералов, имеющих точку опоры в ориентированной на Систему кремлевской «партии западников». В наименее выгодном положении оказываются контргегемоны, вынужденные либо приноравливаться к текущей политической конъюнктуре, изъявляя по отношению к цезаризму сервильный конформизм, отталкивающий от правых интеллектуалов людей с пассионарным запалом, либо вставать в непримиримую оппозицию, действуя единственно возможным образом – инициировать крайне радикальные, революционные выступления против власти, ассоциируясь с наиболее маргинальными политическими группировками, представленными, как правило, идейно демотивированными асоциальными элементами. Оба пути в равной степени тупиковы, поскольку в первом случае правый интеллектуализм, претендующий на успешное осуществление контргегемонии, способствует еще более играющей на руку цезаризму идейной дезориентации его потенциальных противников, а во втором случае они обращают себя в мишень, по которой приходится прицельный выстрел карательных структур цезаризма. Поскольку же правые интеллектуалы не могут обеспечить себе хотя бы минимального уровня представительства в представительских институтах, являющихся лишь имитационным, декоративным фасадом цезаристского авторитаризма, то из этого вытекает необходимость их ориентации на произведение с максимально возможным упорством революции сознания посредством инспирирования Ситуации, актуальной наиболее кризисным вехам в функционировании цезаризма, когда он, действующий по логике внутренней инерции, периодически подводит себя к порогу коллапса, из которого необходимо выбираться посредством обращения в крайности (как, например, в 2014 году это произошло с аннексией Крыма). Действуя всевозможными легальными интеллектуально-эстетическими методами, не означающими конформизма и пресмыкательства перед цезаризмом, контргегемония оказывает надлежащий противовес гегемонии, при этом не ударяя непосредственно по цезаризму, надлом которого означает окончательное торжество либеральной гегемонии и вовлечение России в лоно мировой Системы, но уже не на правах «великой сырьевой колонии» («корпорации Россия», по выражению Дугина), а пассивного объекта международной политики.
     Внутренняя логика механического функционирования цезаризма такова, что диссонанс между качественным отставанием в уровне развития производительных сил и потребностью сохранения во что бы то ни стало своего господства обращается в своеобразную прогулку по обочине, вынужденно кидающую из крайности в крайность (2008 – становление Медведева фасадным «местоблюстителем» на президентском посту взамен Путина, 2014 – аннексия Крыма). В конечном счете, из крайности в крайность опрокидывающий сам себя цезаризм подходит к тому роковому пределу, за которым следует вынужденное усиление карательного аппарата за невозможностью усыпления стадного недовольства возрастающим обнищанием и общим ухудшением ситуации в стране предлагаемыми гегемонией стандартами ориентирующей на стереотип потребления масс-культуры, выступающей одним из важнейших инструментов цезаризма в социально-психологическом воздействии на массу. Если цезаризм и обращается к предлагаемым контргегемонией трендам, то лишь в целях их усвоения на правах выгодных на текущий момент симулякров, отправляющихся за ненадобностью безо всякого треволнения со стороны власть предержащих в отхожее место. Если Ленин говорил, что запутывающиеся гордиевым узлом противоречия периферийных стран приводят их к восстанию пролетариата прежде развитых буржуазных стран, то в контексте традиционализма уместно сказать следующее: дополняющий антагонизм между базисом (качественным отставанием экономики от передового империализма) и надстройкой (невозможностью пожертвовать политическим господством в обмен на бурное развитие капитализма, усиливающее средний класс и ведущее к буржуазно-демократической революции) антагонизм между «стихийным традиционализмом» масс и потребностью цезаризма в его усвоении на правах необходимого ему симулякра приводит цезаристский режим к критической точке невозврата прежде развитых буржуазных демократий, где отсутствие сложности противоречий затрудняет переход к Консервативной Революции. Буржуазные демократии передового эшелона империализма (США, Великобритания, Франция) и полуимпериалистические автократические режимы (Россия, Китай) вступают практически одновременно в парадигму пост-современности, но последние осуществляют это со специфической национально-колоритной спецификой, обусловленной многогранной сложностью противоречий парадигмы Архео-Модерна (метко и блестяще выделенной Дугиным), когда «верхушечная» современность давит на «низовую» архаику, не имея возможности в полной мере подавить ее – отсюда потребность цезаризма в «оседлании» архаики, ее присвоении себе на правах симулякра, служащего выгодным инструментом социально-психологический манипуляции. В этом отношении путинский цезаризм является наследником лучших традиций советизма, по праву получив наименование «неосоветизма» - «мягкого», гибридного советизма, сочетающего в себе лево-либеральную культурную гегемонию, неолиберальную модель экономики и типически советский способ сугубо политического воздействия на массы и управления ими.
     Европейским «новым правым» гораздо легче создавать адекватный противовес лево-либеральной гегемонии, осуществляя традиционалистскую контргегемонию, поскольку буржуазные демократии объективно не располагают возможностью репрессивного противодействия правому дискурсу ввиду устоявшейся на Западе традиции идеологического плюрализма (пускай и на иллюзорном уровне, но поддерживаемого Системой). В России же власть приобретает санкцию на преследование правого дискурса ввиду имения за собою активно-пассивного морального одобрения со стороны инертного большинства, вобравшего в себя на генетическом уровне анти-европеизм, американофобию и потребность в наличии социально-психологического фетиша, представленного образом «внешнего врага», спонсирующего и продвигающего «врага внутреннего». Впрочем, Грамши показал, что гегемон не всегда идейно обслуживает Капитал из сугубо меркантилистских, материальных побуждений (открытие, не свойственное марксисту). Россия тому не исключение, как бы одиозны ни были личности Латыниной, Венедиктова, Познера или ныне почивающей в гробу Новодворской.
     За счет преимуществ буржуазной демократии в оказании отпора и противовеса гегемонии, «новые правые» сумели создать демократически респектабельный облик Третьего Пути, представленный, в частности, французским «Национальным Фронтом», нынешний лидер которого Марин Ле Пен преднамеренно отмежевалась от своего «чересчур реакционного» великого, легендарного отца, предпочитающего следование принципам стремлению соответствовать вкусам публики. Впрочем, в этой тенденции уже нетрудно проследить известный конформизм, но уже не по отношению к цезаризму, как в России, а по отношению к ангажированному лево-либеральной гегемонией обывателю с его стандартизированными политическими вкусами и видением действительности через призму незримо надетых на него Системой очков. Аристократическое пренебрежение как заигрыванием перед неототалитарной Системой, так и перед "зомбированным" масс-медиа конформистским обывателем - вот, что в первую голову должно характеризовать метаполитический ур-фашизм.
     По отношению к цезаризму можно исходить исключительно из эволаистской доктрины «правого анархизма», сформулированной в работе «Оседлать тигра»: исподволь подталкивать заведомо обреченное к падению. Но подталкивать не изжившими себя экстремистскими способами разъедания изнутри «треклятого режима» посредством инициирования  террористического подполья и руководства им, но через последовательную подготовку сознания обывателя, в противовес гегемонии, к неминуемому падению цезаризма, вслед за которым встает экзистенциальный выбор - Капитал или Традиция. Третьего выбора в лице социализма не представится – достаточно упомянуть «ситуационистский» хэппенинг левацки ориентированных Pussy Riot, тут же ловко усвоенный Системой в собственных интересах оказания политического давления на путинский цезаризм, извлекший, в свою очередь, очевидную для себя пользу в манипуляции сознанием обывателя, возмущенного «осквернением святыни», да не кем-нибудь, а «богомерзкими извращенками» и «марионетками Запада». Левый грамшизм, как и предшествовавший ему левый ситуационизм, разделил участь «взбесившихся вагин», будучи вовлеченным в прокрустово ложе Системы и буржуазной гегемонии. Нечего питать оптимистических иллюзий – цезаризм сам себя не преодолеет. Путин  не просто персонифицирует сконструированный им политический режим, но есть его демиург и зодчий и, как таковой, не станет пилить сук, на котором сидит. Осуществить экзистенциальный выбор между Капиталом и Традицией не представится ему возможным уже хотя бы потому, что выбор в пользу Традиции означает лишение себя власти, посуленной ему Капиталом (международным, имеющим свою опору в национал-компрадорском), который волен ее же и отобрать назад (в связи с чем и вызвано периодическое «тявканье мосек на слона», осуществляемое «внесистемными либералами»). Отсюда и трогательная забота Путина о неприкосновенности интересов еврейства, поскольку на еврейском факторе замешан как базис, так и культурная гегемония, по отношению к которым цезаризм Путина зависим и относительно детерминирован ими. Если Мирабо был влюблен в еврейство за то, что некогда задолжал ему деньгами, то путинская любовь к евреям проистекает лишь из того, что он им задолжал властью.
     Спрашивается: где же Вы, Александр Гельевич, в каких от нас степях отдаленных пропадали со своим «конструктивным анализом»? В наивном идеализме разучившегося различать видимое и действительное романтика, либо же в конформизме первостатейного политического дельца, заговорившего «верно и истинно» лишь тогда, когда по Вам пришелся больной удар? Ответить на этот вопрос я предоставляю возможным самому Дугину.