Об одиннадцати сигаретах

От холода сводит пальцы, мысли замерзают и опадают на пол ледяным крошевом. Скоро Рождество и у меня припасена бутылка джина. Может быть, я выпью ее не в одиночестве.
На стекле разводы инея по утрам, будто кто-то решил немного разукрасить мою жизнь. Я прислоняю пальцы к стеклу, но иней не тает. Вместо того чтобы задуматься почему, я закуриваю первую сигарету. Маятник начинает свое движение.
Раньше было важным завтракать по утрам. Овсянка и чай – "синдром инглишмена". Теперь я редко завтракаю. Время, необходимое на еду, провожу во сне. Я сплю больше девяти часов в сутки и все равно не высыпаюсь. Зато вижу яркие, галлюциногенные сны, и это лучшее, что есть этой черно-белой зимой.
Я одеваюсь. Натягиваю под пальто пару свитеров – мне всегда холодно. Выкуриваю вторую сигарету, пока спускаюсь по лестнице к машине. Мороз обдает холодом в распахнутую подъездную дверь. Дым смешивается с паром изо рта.
В салоне авто так же холодно, как и снаружи, тонкую кожу рук не спасают перчатки. Я включаю горячий воздух, закрывая глаза. Апатия не самое лучшее начало дня.
Третья сигарета – пробки на мосту. Они больше не злят меня, так, легкое сожаление от потраченного времени. Мне бы ценить его, но я никогда не умел. Интересно, это вообще кому-то под силу?
Туман скрывает дорогу с замершими машинами. Кажется, что дальше нет ни города, ни людей. Последний отрезок пути, после которого не будет ничего, только белесо-молочная пелена.
Я впечатываю кулак в гудок и сжимаю зубы до звона в ушах.
Иногда мне кажется, что все это, весь этого город – что-то вроде чистилища. Мы замершие в сиропе мухи, обрывающие тонкие крылья, дернувшись посильнее. Наше чистилище пахнет дымом и медленно растворяет нас.
Офис таращится на меня стеклянными глазами. Парковка пуста, не смотря на позднее время. Пересекаю ее быстрым шагом, распахиваю входную дверь – холл пуст, за исключением охранника.
Я здороваюсь, удивляясь, почему никого кроме нас нет. Охранник смотрит на меня пару секунд, потом переводит взгляд на календарь, висящий на стене. Снова на меня.
- Так выходной, как бы.
Число в передвижной рамке на календаре выделено красным. У охранника красный нос, наверное, выходил курить на мороз.
Я выдавливаю что-то похожее на «ага», чувствуя себя нелепо.

Четвертую сигарету я выкуриваю за столиком в кафе, ожидая заказ. «Фирменный кофе. Только без корицы, пожалуйста». Официантка слегка щурится, узнавая меня: «Ой, я вас помню, вы еще всегда за тем столиком сидели…» - я перебиваю ее, захлопывая меню.
От тебя пахло корицей и сандалом. Сейчас мне кажется, что я это выдумал.
В зале мало посетителей. Это кафе никогда не пользовалось особой популярностью. Может, оттого, я продолжаю ходить сюда, не боясь нарваться на знакомых.
Сестра звонит до тех пор, пока я не снимаю трубку. Официантка приносит кофе, и только тогда я могу сказать: «Да», нажимая на «ответить».
- Я уже думала, с тобой что-то случилось, - с облегчением произносит сестра. Я представляю, как в ее воображении проносятся картины моей смерти, начиная от автокатастрофы и заканчивая перерезанной глоткой. – Где ты?
- В кафе, пью кофе.
- Не думала, что ты выберешься из постели так рано. Ты помнишь, что сегодня Рождество?
Так вот почему в офисе выходной. Я кручу пальцами стоящую на столике свечку в железном подсвечнике, пытаюсь поджечь ее зажигалкой, но лишь обжигаюсь. Разве кто-то еще отмечает Рождество?
- Конечно, - отвечает сестра, и я понимаю, что сказал это вслух. В ее голосе столько уверенности, что не остается сомнений по поводу настоящей причины.
- Я не напьюсь в одиночестве, не бойся.
- Конечно, не напьешься. Потому, что я приеду.
Вместо свечи я зажигаю пятую сигарету. С некоторыми женщинами спорить бесполезно. Я и не спорю, только затягиваюсь сильней, наполняя легкие дымом.
Официантка получает чаевые за мою грубость, я получаю улыбку, когда надеваю пальто, собираясь уходить. Я не помню, чтоб видел ее раньше, впрочем, это и неудивительно. В то время я мало смотрел по сторонам.
Ветер обжигает лицо холодом, семь метров до припаркованной на другой стороне дороги машины равнозначны пересечению тайги. Когда я, наконец, отгородившись от мира захлопнутой дверцей, поворачиваю ключ в замке зажигания, ладони колет. Я снимаю перчатки и сижу, сжав пальцы в кулаки, пока в салоне не теплеет. Витрины и вывески города украшены мигающими огнями гирлянд, шариками, топорщащими искусственные иглы елками. За стеклом кондитерской – бутафорские коробки от подарков, перевязанные лентами. Сверху на коробках расположились торты и пирожные.
Где-то там, одновременно в моем и не моем мире, ждут Рождество. Нагружают тележки в супермаркете продуктами, покупают подарки, звонят родным. А дома готовятся к приему гостей, мешают пунш или варят глинтвейн, и соблазнительный запах домашней пищи доносится из кухни.
Чтобы убить время перед приходом сестры, я катаюсь по городу без цели. Позволяю улицам увлечь себя, затащить в свою круговерть. Я уезжаю из центра к спальным районам, дремлющим в снегу, к окраинам, ощерившимся обугленными покрышками и битым стеклом. За город, где невидимая глазу, течет река под слоем льда. И снова в город. Из него сложно сбежать, я пытался.
Шестая и седьмая сигареты исчезают из пачки незаметно.

Дома я снимаю пропахшую морозом одежду, залезая в душ. Тут до сих пор, на полочке, стоит пустая бутылка шампуня. Я жду, когда она растворится в воздухе. Так ведь бывает, я видел. Куда иначе пропало все остальное: и бритва, так удобно ложащаяся в руку, и баночка с мелкими таблетками снотворного, и, самое смешное, бельевая веревка.
Может, так однажды растворюсь и я. И любимая сестренка будет искать меня, заглядывая под диван и в шкафы.
А пока я ежусь, когда прохладный воздух принимает мокрое тело. Вытираюсь полотенцем и переодеваюсь в теплую, снятую с обогревателя одежду. Конечно, ее тепла хватит ненадолго, но это лучше, чем ничего. А в комплекте с восьмой за день сигаретой, почти отлично.

Сестра приходит в условленное время, домофон пиликает. Я открываю и жду, пока она поднимется наверх, скинет мне в руки полушубок, встряхивая волосами. От них пахнет чем-то летним, я непроизвольно принюхиваюсь.
- Ну что, какой напиток подают в этом доме? – улыбается она, губы поблескивают.
- Джин, - отвечаю я.
Она проходит вслед за мной на кухню, садится, закинув одну длинную ногу на другую. Я разливаю джин по стаканам. Сестра просит подлить ей содовой.
- У тебя есть трубочка?
Я отрицательно мотаю головой. Что ты, дорогая, откуда. Здесь только алкоголь, то, что можно смешать с алкоголем и то, чем можно закусить его. И еще сигареты. Будешь?
Она вытаскивает свои, тонкие, как та трубочка, которую она просила. Щелкает кнопкой зажигалки.
- Мне кажется, у тебя депрессия.
Я смеюсь. Это просто зима. Я дышу на стекло, заоконный мир покрывается пеленой, будто туманом. Становится едва различим.
Она отпивает маленькими глотками, облизывает губы. Мы с ней совсем не похожи. Ни чертами лица, ни вкусами. Она кутается в свитер яркой расцветки, ей здесь холодно, как было бы холодно тропической птице. Поводит плечами-крыльями. Выпускает дым мне в лицо.
- Ты меня слушаешь?
Киваю. Мне тоже холодно, но сейчас ведь январь.
- Давай уедем, хочешь? Отдохнешь, развеешься.
Я качаю головой:
- Мне не от чего отдыхать. Да и ехать некуда.
Она по-птичьи наклоняет голову к плечу и щебечет о теплых странах. О Таиланде. Об Индии. На худой конец, о Египте. Она, конечно, не любит Египет, да и смотреть там особо не на что, но…
- Поехали, а? Или сам предлагай, куда хочешь.
- Где производят самый лучший алкоголь?
Она смеется и, стукнув стаканом по столу, хватает бутылку джина. Секунду мне кажется, что она разобьет ее мне об голову, но, открутив крышку, сестра подлетает к умывальнику и выливает все содержимое. Я пытаюсь ей помешать, но она уворачивается, разливая джин по кухне. Ноги скользят по мокрому полу.
- Истеричка, - говорю я. Она удовлетворенно смеется.
- Я бы весь твой алкоголь вылила, да ты ведь купишь новый.
- Куплю, - соглашаюсь я. И закуриваю девятую сигарету. Разлитый по светлой плитке джин похож на покрытые первым льдом лужи.
В детстве, когда лед на лужах крепчал и становился скользким, я хватал ее за руку, таща за собой. Она визжала и отбивалась. Я знал, что она боится упасть, но держал крепко, не позволяя падать. Каждую зиму она сопротивлялась, глядела испуганными глазами. Но, стоило прокатить ее по льду несколько раз, как вздернутые плечи расслаблялись, а страх уходил из глаз, уступая веселью. Тогда на ее щеках появлялся румянец, а губы растягивались в улыбке. Я тащил ее за собой, а она смеялась.
Наверное, теперь она пытается тащить меня. Берет за руку, пытаясь сдвинуть с места.
Я  завяз в этой зиме, дорогая. Можешь разбить весь алкоголь в моем доме и заставить меня оплатить путевку в одну из этих чудесных тропических стран. Можешь купить мне яркую футболку, или, лучше, «Собрание Коктэйл», взамен моих белых сигарет. Апельсиновый сок, лазурные волны, желтый песок. Все как на рекламных проспектах. Только зима она не снаружи. Почему-то она всегда не снаружи.
Даже когда ты хватаешь кого-то за руку, смеясь, уводя за собой, зима – внутри. И ты это знаешь, но все равно топишь дыханием иней на чужих губах, на стеклах, на этих белых стенах.
- Ты ведешь себя как ребенок! Упрямый дебил, - возмущается она. - Как будто тебе нравится вот так растворяться, не пойму.
Я знаю, что ей хуже. Это всегда обидно, когда тот, кого ты хочешь вытащить, не принимает твоей помощи. Можно злиться, орать. Или, избрав другую тактику, давить на совесть и просить. Убеждать, заражая жизнерадостностью. Ударить по лицу, вмещая в удар всю злость. Их столько, этих стратегий, выбирай любую. Она меняет их от случая к случаю.
И я закуриваю десятую сигарету, пока она готовит нам чай.
- Чай всегда спасал, - говорит она, - От холода чай - лучшее средство.
Может, она и права. Когда чай готов, сестра берет чашки, с вьющимся над ними паром, и идет в комнату. Я ступаю за ней следом, держа в одной руке пепельницу, а в другой - сигарету. Мы словно жрецы, совершающие подношения богам. Только где найти таких богов, готовых подать нам все, что мы захотим, в обмен на чай и сигареты.
Она устраивается на диване, поставив чашки на журнальный столик. Я приношу одеяло - мой аналог пледа - и укрываю ее колени. Докуриваю, выглядывая в окно. Я и не заметил, как стемнело, и снег стал синим, почти одного цвета с небом.
Я сажусь рядом с сестрой, беру свою чашку. В ней плавает долька лимона.
- До весны осталось почти полтора месяца, - мягко говорит сестра, ероша мои волосы, задевая кожу ногтями.
- Да, - улыбаюсь я. А сам думаю, где она умудрилась достать лимон.
Она натягивает одеяло выше, заворачиваясь в него, как в кокон. Теперь она тоже белая, спрятавшая свое яркое оперение.
А тем временем, за окном начинается снегопад. Сначала мелкий, а потом все крупней и крупней. Хлопья падают вниз, кружатся перед окном. Мы в центре зимы, в самой ее сердцевине.
- А помнишь, мы в детстве стишок учили… Как же там было, - задумавшись, она теребит прядь волос. Наматывает ее на палец, дергает. А потом, вспомнив, тихо произносит:
- И мороз,
И снег бескрайний.
На стекле, прикрыв закат,
Зарождается из тайны
Белый,
Белый,
Белый сад.
Она всегда умела красиво читать стихи. Так, что даже я, далекий от поэзии, заслушивался.
Ветки деревьев покрываются снегом. Если встать и выглянуть за окно, вниз, то там будет только снежная равнина, с темнеющими кое-где стволами деревьев и фонарей. Я представляю, как белым заносит машины, стоящие в пробках, детские площадки, заборы. Как заметает светофоры, а их глаза пытаются пробиться сквозь пелену красными и зелеными вспышками, изредка прерываемыми желтыми. Не видны ни витрины, ни дома, укрыт снегом футбольный стадион. Надежно спрятана грязь и мусор. Только белый сад.
Когда снег прекращается, а чай давно выпит, сестра засыпает, положив голову мне на колени. Я глажу ее по волосам и курю свою одиннадцатую сигарету, в который раз думая, что надо бросать. Ведь скоро весна. Когда она наступит, все будет в порядке.