И вскипел за кормой бурун

КАК ВСЁ НАЧИНАЛОСЬ

Тихим июньским утром мы с шофером Сашей выгрузили на одной из кокшайских баз мою новую "Обь-3". Торжественность момента оценил лишь облезлый кобель философского вида, выбравшийся из фанерной будки. Он хозяйски гавкнул и попытался поднять заднюю лапу над девственно-голубым бортом лодки, но был с позором изгнан.

Тот, кто думает, что стоит только открыть инструкцию, и через полчаса ваша лодка будет в сборе, глубоко заблуждается. Это было бы слишком просто для российского человека, привыкшего бороться с трудностями. Все, что изготовляется на отечественных заводах, затем не собирается, а подгоняется, орошаемое трудовым потом. Так вышло и с моей покупкой. Винты упорно не заворачивались, листы обшивки, под которую для плавучести набивался пенопласт, безобразно вздулись, а оргстекло зубовно скрипело и трещало при попытках загнать его в пазы и прикрутить к дугам. Ко всему прочему, ближе к полудню лодка раскалилась от солнца, и я уже напоминал в ней рыбину, млеющую на сковородке. Но все же пришел тот час, когда мое новенькие "маломерное судно", скатившись с крутого песчаного спуска, плюхнулось на воду и закачалось на ней. Закатное солнце многократно отразилось в ветровом стекле. Вся "фигура", стать лодки выдавали ее склонность к быстрому движению вперед. Хищные обводы корпуса с выступающим форштевнем были предназначены для того, чтобы резать тугие струи воды. Не хватало только движителя...

Перестройка уже давно шагала по стране, и поэтому лодочные моторы не выпускали. По крайней мере, в нужном количестве. На фоне построения еще более нового общества этот факт был малозначим, но, тем не менее, досаден для меня, обывателя, желающего нацепить на мечту своего детства простой двигатель внутреннего сгорания. Нетерпение мое было столь велико, что я в ближайшие дни купил у сторожа базы обшарпанный на вид "Вихрь-20". В расшалившемся воображении я уже видел глиссирующую над волнами лодку и себя за рулем сей красавицы. В этом видении обязательно присутствовал белый бурун, рвущийся из-под кормы.
От руля, похожего на штурвал самолета, пришлось отказаться: требовалась очередная подгонка некоего кронштейна под дистанционное управление, и поэтому лодкой мне предстояло управлять, как это обычно делают неспесивые волжские рыбачки: румпель мотора направо-налево. С буруном дело обстояло тоже не совсем так, как в мечтах. Старичок "Вихрь", распалившись не на шутку, еще тянул меня одного, пенил за собой зеленую волжскую воду, но под более солидной нагрузкой он конфузливо крякал и заметно сбавлял обороты – поршневая была, что старое сердце. Справедливости ради следует сказать, что сторож при продаже честно предупредил меня об этом.

Итак, лодка-легкокрылая мечта оборудована, куплен мотор и, блестя свежевыкрашенным колпаком, подвешен, прикручен струбцинами к транцу, удостоверение на право управления получено. Но только наивный рыболов-аксаковец, которому для рыбалки нужны всего лишь банка с червями и рябиновый прутик, мог подумать, что мое судно готово к отплытию. Нет, и еще раз нет! Оказалось, что владельцу маломерного судна просто жизни нет без таинственного "конца Александрова". Правила недвусмысленно предупреждали об этом, а иначе... Кроме этого требовалось изготовить и приобрести массу вещей. Мотор почему-то желал работать именно на бензине и любил, старый гурман, масло и экзотику в виде негрола. К тому же выяснилось, что лещу и прочей его толстогубой родне подавай ведрами кашу-прикорм, иначе оная живность и на версту не подойдет к вашим крючкам! Волжская рыбалка – это алчное языческое божество, – требовала и требовала жертв.

Но все хлопоты позади. "Вихрь" рявкнул и вынес меня из затона "на простор речной волны". Волга была, как всегда, широка и мокра. Она уже свыклась с тем, что в нее издавна падали разные предметы, будь то молодая острогрудая княжна или бутылка из-под "Пепси-колы". Чайки плыли по волнам и задумчиво поедали мелкую рыбешку. Им было невдомек, что глотали они невиданную ранее в этих местах тюльку, поднявшуюся с низовьев Волги, преодолевшую каскад плотин, и все для того, чтобы ее покушала местная скромная птица, которой все равно что глотать.

Вверху кучились толстые облака с розовой кокетливой оборочкой. Из-за них подглядывало раскрасневшееся утреннее солнце. На левом берегу просыпался древний Кокшайск, по улицам которого уже бродили озабоченные собаки и дачники.

Ровно пел мотор, форштевень исправно резал воду, рассыпавшуюся брызгами на ветровом стекле, и душа моя рвалась из груди. В такие минуты забывается все, даже хлопоты в поисках пресловутого "конца Александрова", который оказался обыкновенной веревкой с грузиком и поплавком.

ЗОЛОТЫЕ ЯЗИ

День начинается, как обычно, с ожидания течения... Туманные рыбацкие зори, столь дорогие сердцу настоящего рыболова, потеряли здесь всякий смысл и ушли в предание, поскольку Волга в свежие рассветные часы напоминает сейчас большое тихое озеро. В неподвижной воде лишь резвятся мальки, время от времени шлепает хвостом небольшой жерешок да вскипит вдруг фонтанчиками-бурылями прогретая песчаная отмель от охотящейся загоном окуневой стаи. Крупная "белая" рыба сонно стоит в глубине, подальше от застоявшейся зелени, и не обращает внимания ни на какие насадки. Разве что иногда соблазнятся сопа-белоглазка или небольшой подлещик играющей по-зимнему мормышкой с "бутербродом" на крючке – червяком и опарышем. Вольная волжская рыба привыкла кормиться на течении, в свежих стремительных струях. Пока не "дадут" течение, клева можно не ждать. И рыбачки, обленившись, не торопятся теперь выезжать: якорятся на любимых местах не раньше половины девятого утра, ожидая, когда откроют затворы ГЭС.

Нам с Павлом ждать и скучать не приходится. Пригнав на веслах лодку от причала к песчаному спуску, носим из металлического ящика снаряжение. Если тиховодному лещатнику показать все, что нужно нам для поимки десятка-другого подлещиков, он бы, наверное, просто усмехнулся и покрутил пальцем у виска...
Начинаем с мотора. В нем пятьдесят килограммов веса, не так и много, но брать его несподручно: угловат "Вихрь" да в бензиновых и масляных пятнах, невесть откуда взявшихся. Несем вначале вдвоем, но мотор норовит "подставить" ножку" и цепляется за землю. Кладу на плечо скатанную фуфайку, на нее – мотор и бегу вниз по спуску к лодке. Пашка волочит вслед бак с двадцатью литрами бензина. Затем мы возвращаемся за десятикило-граммовыми якорями и бухтами капроновых тросов. Своей очереди ждут: лодочные сиденья, весла, металлические кормушки со свинцовыми донышками-грузами, черпак, ведра с прикормом, спасательный круг, жилеты, флаг-отмашка, противопожарная кошма, бортовые удочки-"кольцовки", подсачек, садок, рюкзаки и много еще всякой мелочи. Все это надо уложить и разместить компактно в лодке, чтобы потом не путаться.
Набиваем кормушки пшенно-перлово-гороховой кашей с добавлением жмыха и обтираем пот. Вроде все... Но долго еще блуждает взгляд по сваленным в кучу вещам; а в голове вертится одна мысль и зудит, словно осенняя муха: не забыть бы чего...

У каждого мотора, как и у человека, свой характер. Это известная истина. Как я понял, мой "Вихрь" был несколько инфантилен. Несмотря на правильно выставленное зажигание, не любил он заводиться с первого раза, даже будучи хорошо прогретым. А с холодка – тем более. Но скверность характера он искупал надежностью своего завода. Возвращаться на веслах или размахивать посреди реки флагом-отмашкой мне еще не приходилось. Намотаешь посконную "заводилку"-самоделку на его вал и – р-раз!.. Вначале словно и не было сотрясения воздуха и механических кишочков этого лентяя или упрямца. Повторишь ту же операцию три-пять раз, а там, глядишь, и чихнет, старичок, пыхнет сиреневым дымом. А со следующим рывком взревет басовито "Вихрь" и застучит на малых оборотах. Щелк! – включится передача и зашелестит вдоль бортов сонная вода.

В затоне идем не торопясь: выглядывают из-под воды черные топляки да и не положено здесь выходить на полный газ. А за поворотом – ручку до отказа, и теплый ветер наваливается стеной, взъерошивает волосы, забивается в рот и наполняет грудь. Кричим чего-то с Пашкой друг другу, согласно киваем, а чего кричали непонятно, да и не важно это. Хорошо!

Впереди простор. Легкой туманной дымкой подернуто сентябрьское небо. Правый высокий берег Волги весь вызолочен, малиново пятнист и тоже словно в туманном тихом изумлении. Там, в разбросанных по утесам рощицах, летят, наверное, сейчас паутинки – предвестницы бабьего лета.

Левый берег – трудяга. К пристани изредка подходят белоснежные трехпалубные теплоходы, но чаще наваливаются стремительные "Метеоры" и, сбросив скорость, пристают, покачиваясь на ногах-опорах подводного крыла. С них да с речных трамвайчиков высыпают грибники и сразу кидаются к поджидающему их "Икарусу".
По фарватеру неспешно идут черные баржи, подгоняемые тупоносыми толкачами или, мерно рокоча, двигаются своим ходом. От них, тяжело сидящих в воде, приходит удивительно большая плавная волна, долго шумящая прибоем на береговых пляжах. По пути к берегу эта волна высоко поднимает, словно поплавки, резиновые лодки рыболовов и скручивается в белые пенящиеся валы на отмелях.

Мы режем волну наискось и нас подкидывает, словно на ухабах. Брызги радужными шлейфами несутся вдоль бортов, осыпая нас водяной пылью.

Становимся на якоря рядом с Лысой горой. Уступ высокого правого берега, называемый так, действительно словно облысел, заплешивел гравийно-глинистой осыпью среди зелени, а сейчас – среди рыжего листа берегового мелколесья. Лысая гора – место близкое. Только Волгу переплыть. Оно входит в ряд таких же известных дальних и близких мест: Черные камни, Ураковский, Семеновский, Сидельниковский острова, Родник, Пионерлагерь, "Высоковольтка". Вероятно, этих мест гораздо больше. Многие запоминают и нередко называют по-своему полюбившуюся ему ямку или отмель напротив характерной приметы на берегу.
Мы бросаем один из якорей выше белесого каменистого пятна (с учетом течения), чтобы встать напротив. Лысая гора остается чуть правее. Это место, один раз выбранное, большей частью не подводит, не отпускает с сухим садком.
Двигаемся от берега на малом газу и бросаем второй якорь. Затем выравниваемся на капроновых растяжках, носом к фарватеру. Остальное сделает течение: вытянет троса, заставит их завибрировать от стремительных струй, выправит лодку, а случается, и сдернет якорь с каменистого дна, что бывает досадно, особенно во время клева. Тогда приходится снова выравниваться и перезабрасывать кормушки.

Течения еще нет, и мы, развалившись на сиденьях поперек лодки, смотрим рассеянно на берега, волновую рябь, падающих и плывущих чаек. Пьем из термоса горячий кофе.

Приятель Пашка мне кажется равнодушным к рыбалке и красотам природы. Нередко я даже с трудом сдерживаю раздражение при виде его почти всегда уныло вытянутого лица, в то время, как, к примеру, закатное солнце плавится и брызжет золотом в тихой воде, остро пахнет хвоей, смолистым костерком, расходятся круги от жирующей рыбы на зеркале озера и подступает слеза умиления. Зато оживляется он при виде дымящегося на сковороде изрядного куска рыбы, свежепорубленного салата да разборного походного стакана с слезно-прозрачной жидкостью. Впрочем, этот натюрморт не чужд и мне, если, в особенности, к нему добавить форшмак из селедки да размазать свиную тушенку на ломте ржаного хлеба.

Многое стало понятно, когда я узнал, что детство приятель провел в интернате. Жизнь и ко мне очень часто поворачивается своей деликатной частью, особенно в последнее время. Поэтому восторги при виде красот я решил пока оставить при себе, а там видно будет. Да, наверное, и не надо часто восхищаться вслух тем, что и так не требует подтверждения своей красоты.
Мы, видимо, задремали под убаюкивающий плеск вялой утренней волны и монотонный крик чаек, но тут удильник донки, заброшенной наудачу (мол, какой клев без течения?), забился в лодке. Колокольчика на сторожке не было, и слышался только стук винипластового хлыстика о борт. Я подсек и почувствовал там, у дна, сквозь пятиметровую толщу воды, отчаянное сопротивление сильной рыбы.

— Паша! – неуверенно толкаю в бок осовевшего приятеля, но тут же осекаюсь. Леска ослабла.

Пашка так ничего и не понял, только посмотрел на меня мутным взглядом, в котором плавали тараканы, и откинулся обратно на спинку кресла.

— Проснись, чудо! – снова тычу его в бок и сую ему под нос ко-ваный крючок с обломанным жалом. – Смотри какой крокодил брал!

Но приятель только всхрапнул в ответ и заблеял что-то вроде, мол, сейчас-сейчас, только немножко... а потом... пойду-пойду...

Пришлось оставить его в покое, пускай спит, да и чем еще заниматься? Но мне уже не спалось. Быстрый утренний бег лодки, вольный ветер, пахнущий водой, рыбой, горечью увядающих рощ, ослепительный простор реки и высокого осеннего неба, поклевка-удар – этого было слишком много, чтобы просто забыться сном. Мне было покойно-лениво полулежать в кресле, задрав ноги на борт, рассеянно смотреть на все это и думать о чем-то своем.

Сверху, со стороны Марпосада, послышался рев мощного двигателя. Поднимая волну, совсем рядом с нами пронесся "Прогресс" под тридцатисильным "Вихрем". "Хорошо идет" – подумалось неспешно и с легкой завистью. Лодка вышла на глиссирование, едва касаясь килем воды и лишь изредка сочно пришлепывая днищем невысокую волну. В "Прогрессе" сидел один человек. Он странно покачивался из стороны в сторону, как привязанная кукла. Вдруг мотор резко сбавил обороты и заглох. Человек вяло повернулся к нам, прикрылся ладонью от света и начал пристально вглядываться. При этом его маятниковая раскачка из стороны в сторону усилилась еще больше. Не сказав ни слова, он включил электронное зажигание "Вихря", и двигатель, как был, видимо, на полном газу и скорости, так и рванул в надрыве с места. Человек качнулся, упал на дно лодки, и та пошла неуправляемым полукругом мимо "Казанки", стоящей неподалеку от нас. Но мелькнула над бортом рука странного капитана, и лодка вновь обрела управление. Человек приподнялся, сел у двигателя, вновь заглушил его. Несколько минут он, покачиваясь, всматривался в нас и наших соседей, затем повторилось все сначала: "тридцатый" взревел на полном газу, и лодка взяла с места. Только в этот раз она шла прямо на нас.

— Пашка, полундра! – толкаю изо всех сил приятеля. – Бери весло!

Пашка, ничего не понимая, хватает весло и оглядывается по сторонам.
Я тоже никак не возьму в толк, что нужно от нас этому странному типу? Он явно не в себе. Кричу ему, машу рукой, показывая, мол, отворачивай вдоль борта. Но тот все так же угрюмо неподвижно смотрит на нас, а "Прогресс" уже совсем рядом.

Пашка наконец понимает в чем дело и начинает суетиться в растерянности у якорного троса, но я отталкиваю его.

— Поздно, Паша!

Хватаю весло и, подняв его над головой, показываю ненормальному, как оно придется по его дурной башке. Пашка тоже задирает весло. Это была, конечно, наивная угроза. Тяжелый "Прогресс" на такой скорости разнес бы нас в щепки, или, если угодно, смял бы, как консервную банку. Но, как это ни странно, до придурковатого капитана что-то дошло. Он вдруг закивал головой и резко отвернул в сторону. Нас обдало брызгами и бензиновой гарью. Сделав вокруг нас два прощальных круга (а мы так и стояли с поднятыми веслами), "Прогресс" пошел вниз.

Соседи с "Казанки" машут.

— Ну чего, мужики, еще б немножко и стерлядь кормить?..
Мрачно отшучиваемся:
— В компании с вами веселее кормить, ребята. Да она и отравилась бы. Мы экологически вредные.

Они смеются, тоже, видимо, с облегчением. "Прогресс"-то совсем недалеко от них пронесся.

Это непонятное событие стряхнуло с нас весь сон. И вовремя. Вдоль лодки уже медленно плыли полосы застоявшейся зелени – первый признак течения.
Размотав шнуры, враскачку забрасываем кормушки метра на три от лодки, каждый в свою сторону, чтобы потом не перехлестнуть снасти. На шнуры кормушек одеваем массивные свинцовые кольца с прорезями. Через отверстия колец продета основная леска "кольцовок", к которой уже привязаны длинные подлески с поводками и крючками. Снасть на Волге известная и в недавнем прошлом запрещенная из-за своей уловистости.

Но то ли свежие веяния демократии сказались, то ли ловить стало нечего, ввиду заболачивания Волги, подпертой ГЭС и отравленной регулярными сбросами, но "кольцовку" все же официально разрешили.

Надо сказать, снасть хитрая. Крючки с насадкой вместе с кольцом опускаются по шнуру прямо к кормушке, где вьются на течении в струе вымываемого корма. Толстогубый лещ находит по этой пахучей струе насадку, берет ее, и там, наверху, в лодке рыболова, сгибается в этот миг гибкий сторожок "кольцовки", тренькает колокольчик. Это и есть момент истины, ради которого не спишь по двое суток, таскаешь на себе тонны поклажи, сжигаешь не один бак дорогого бензина. К слову сказать, лодочный мотор, тот же "Вихрь", "съедает" этот самый двадцатилитровый бак всего лишь за два часа непрерывной работы.
Но есть томительное высокое чувство и в самом ожидании, когда напружиненные бортовые удильники подрагивают сторожками-колокольчиками в такт волне, звенит леска под напором тугих речных струй. Взгляд неотрывно стережет любое движение, изгиб, подрагивание сторожка. Это все лишнее. Настоящая поклевка не оставляет сомнений, а мелкое воровское подергивание – происки сопы-белоглазки и густерки не больше ладони.

Течение наконец "дали". Вокруг лодки забурлили водовороты, срываясь вниз по струе, снова закручиваясь и пенясь. Якорные тросы натянулись как струны. Было слышно, как они гудят от невероятного напора воды, выпущенной на волю.
Торопясь, наживляем крючки навозными червями и катышами заварной манки. Это эксперимент. Как-то не принято на Волге ловить на мучное по осеннему времени, хотя, говорят, кто-то ловит и – помногу. Но кто-то, где-то всегда ловит, особенно вчера и завтра. Это нам знакомо. Тем не менее, решаем попробовать. Наживив крючки, я опускаю по шнуру кольцо. Оно медленно уходит в зеленую глубину. Далеко впереди кольца болтаются на течении мочки полосатых "навозников" и белеют манные катыши-груши. Вот кольцо легло на кормушку. Это чувствуется по легкому толчку и вскидыванию сторожка. Устанавливаю удильник почти вертикально у борта, сбрасываю с катушки немного лески и поправляю колокольчик.

С полчаса мы неподвижно сидим у "кольцовок" и стережем поклевку. Но, как это часто бывает, первыми обрыбились соседи. Мелькнул подсачек, выдернутый торопливой рукой, и вот уже в их садке что-то забелело, заплескалось, вселяя легкую досаду в наши сердца. У нас так и не клюет. Нет так нет, и мы опять разливаем по кружкам кофе, режем тонкими ломтиками сало, пахнущее лавровым листом и чесноком, и раскладываем на хлеб. Включаем "Маяк". Как раз – пик-пик... Десять утра. Поднимаю кружку с дымящимся кофе и... р-раз!.. Кружка падает на стлань, обрызгивая горячим колени и руки. Поклевка! Да еще какая! Хлыстик "кольцовки" сгибается от резких ударов. Колокольчик даже не успел звякнуть, только трясется беззвучно, словно в паническом страхе. Пашка тянется к подсачеку, а я дрожащими руками начинаю вываживать рыбину. На сильном течении сопротивление ее удваивается. Но, кажется, действительно взяло что-то порядочное. Вскоре метрах в четырех от лодки высверкнуло серебром, и на поверхности стремительно заходил крупный язь.
Я с тоской замечаю, что взял он на самый дальний крючок длинного подлеска, а это значит, что свободы для прыжков и уверток сильной рыбины больше. В таких случаях очень часты сходы и обрывы лески. Язь поразительно резок и силен.
Пашка тянется с подсачеком. Промах! И тут же – мощный рывок и всплеск. Сошел?! Нет, язь отчаянно бьется на леске.

— Паша! – молю не шутя. – Давай, парень, подводи-подводи под него! Да быстрее ты!.. – с дрожащих губ срывается обидное.

Но этого не замечает ни он, ни я. Есть! – Пашка подхватывает серебристую пружину в подсачек, и вот уже красноперый красавец в лодке. Хорошо, до чего же хорош этот сильный осенний язь. Он даже не серебристый, а скорее золотой. Эта живая позолота дана ему по рангу. В рыбине не менее двух килограммов. Для Волги это обычный экземпляр, а для малой речки – конечно Гулливер.

Ошеломленно сидим и смотрим на язя, не можем насмотреться. И тут – опять удар! Пашка кидается к своей "кольцовке", а я лихорадочно выпутываю первого язя из подсачека, и, бросив его под стлань, привстаю, вглядываясь в воду. Пашка с натугой выбирает леску. И опять такой же язище забился в лодке.

— Есть-есть, ай-я-яй! Улю-лю-лю! – вопит Пашка, прыгая в лодке, как дикарь, поймавший аллигатора. Я вовремя останавливаю его за куртку. Еще миг и купаться бы Пашке в осенней воде, в стремительных струях течения.
Оба язя оказались в садке. Взяли они на манку. Черви на крючках были почти не тронуты. Наживляем все крючки грушками упругой каши, размятой еще дома с растительным маслицем.

Клев был уверенный. Не часто, как и подобает серьезной рыбе, с периодичностью в пятнадцать-двадцать минут "кольцовки" встряхивались от резких ударов, суматошным звоном заходились колокольчики. Не обошлось и без сходов. Опять не выдержал перекаленный, видимо, крючок. Два раза крупные язи, исполнив бешеный танец в снопах брызг, уходили, срывались со злосчастных дальних поводков. Но это был настоящий лов, мечта любого волгаря, а тем более новичка бортовой удочки. Так, наверное, и становятся рыболовами на всю жизнь. Невозможно забыть эти минуты вываживания резкой мощной рыбины, блещущей золотом, серебром, всеми драгоценными металлами и камнями в каскаде яростных прыжков и радуге брызг.

Мне показалось даже, что мой приятель несколько свихнулся. В глазах его появилась дичинка, безумная ведьмячья раскосость. Пел Пашка какие-то бессвязные лихие песни, размахивая руками, а потом был момент, когда я уж совсем перестал узнавать его, казалось, разучившегося удивляться и радоваться. Это случилось ближе к полудню, когда клев почти прекратился. Мы начали тосковать, суетиться, перезабрасывать снасти, меняя манку, подсаживая червей. Вскоре нам это надоело. Опять замурлыкал приемник. На стол-клеенку был выложен хлеб, нарезано сало, кольца лука, дольки начинающего желтеть последнего садового огурца, пахнущего летом. Тушенка поблескивала нежным желе, белела ароматным свиным жиром в прожилках волокнистого мясца. Вершиной всему, еще одним моментом истины было появление солдатской алюминиевой фляжки, в которой плескалась "сорокоградусная". Нет, наверное, особого греха в этом святом для рыбалки таинстве, порицаемом, однако, строгими женами.
Пусть острят домоседы, мол, что рыбалка – наливай да пей. Нет-нет, ребята! Сотку огненной да под маринованную селедочку, да в меру – не грешно принять на рыбалке!

Замерли мы, священнодействуя с этими самыми сотками (нужно точно, без обиды), чокнулись за удачу, истовую красоту вольной большой воды, и только было поднесли ко рту "окаянную", как... Пересказать трудно, до чего был я удивлен. Поклевка опять случилась по известному уже закону подлости в этот чистый звенящий миг. Плюх! Стаканчик с водкой полетел в сторону, безвозвратно теряя содержимое. И самое чудное: Пашка даже не посмотрел в его сторону. Уссурийским тигром он кинулся к снасти и принялся отчаянно выбирать леску. От удивления я проглотил водку и, не закусив, полез к нему с подсачеком.
— Больше не налью, чайник! – шипел я в ухо Пашке, но тот не замечал меня. Где его уныло-тусклый взгляд, медленные сонные движения. Это были Кассиус Клей, Святослав Рихтер и Мать Тереза одновременно! Свято и восторженно он сражался с язем, и когда тот, исполнив красивый пируэт, сошел с крючка, Пашка всерьез кинулся за ним. И в этот раз я успел удержать его, но отчаяние Пашки было непередаваемо.

Дабы успокоить приятеля, я снова наполнил его стопку. Он машинально проглотил содержимое без обычного в таких случаях блеска в глазах и, кажется, даже не понял, что было ему налито. Столь же машинально он сжевал кольцо лука и даже не посмотрел на тушенку. Я окончательно понял, что Пашка заболел.

В тон его настроению небо стало хмуриться. Как-то нереально быстро потемнело, вдоль Волги потянул свежий западный ветер, поднимая волну. Из серой низкой рвани, невесть откуда наползшей, посыпался мелкий дождь. А вскоре разыгрался настоящий шторм с воем ветра, косой сеткой дождя, и волной, какую мне приходилось когда-то видеть на Черном море. Лодку начало захлестывать и мы, накинув армейские непромокаемые плащи, спешим выбирать кормушки и якоря. Торопясь, "дергаю" мотор. Как же!.. "Вихрь" злорадно молчит. Хоть бы чихнул. Наконец он, словно в раздражении, заходится неистовым ревом. Трогаемся. Идти на полном газу невозможно, того и гляди перевернет боковой волной. Приходится лавировать между холмами, которые язык не поворачивается назвать речной волной. Наконец заходим в затон, и опять начинается нудный караванный путь к ящику и обратно. Таскаем под дождем сырые мешки, якоря с чуть разогнутыми лапами, волочим мотор, проклиная погоду. Самым приятным грузом был садок, наполненный бьющимися золотыми язями.

Время близится к отъезду, и тут нас ждет неприятный сюрприз. Водитель "жигуля", с которым мы еще поутру условились ехать домой, то ли испугавшись непогоды, а может быть, по какой-то другой веской причине, уехал, не дождавшись нас. Последний автобус тоже ушел. Поколебавшись, мы принимаем решение идти на шоссе ловить попутку.

Это было, наверное, не самое правильное решение. Проще было переночевать на базе. Машины проносились по мокрому шоссе, освещая нас фарами, и не останавливались. В нынешнее время не каждый остановится вечером у двух мокрых фигур в плащах, под которыми запросто могут оказаться "стволы". Один только раз, завизжав тормозами, к обочине неуверенно подвалил "КамАЗ"-дальнобойщик. Из кабины чуть ли не вывалился ухмыляющийся водитель.

— Эй, мужики, я правильно еду?!
— Смотря куда? – осторожно заметили мы.
— Куда-куда, в Чебоксары! – густо выдохнул спиртом веселый "водила".
— Тогда тебе в обратную сторону.
— Да ну... – по-детски удивился тот и так же с размаха ввалился в кабину.
"КамАЗ" круто развернулся и погнал обратно, мотаясь по шоссе и разбрызгивая лужи.

Потеря этой последней надежды уехать оптимизма нам не прибавила. Дождь лил беспрерывно, и ночевать в лесу не представлялось возможным. Потемну в незнакомом месте да в сыром лесу трудно развести костер. На ощупь можно наскрести бересты,  но хороших дров вряд ли отыскать.

Решаем идти до победного конца все пятьдесят шесть километров до города с тяжелыми мешками за спинами. Ночь вся наша.

Это был удивительный путь. Эйфория приключения ударила нам в головы. В каком-то странном возбуждении мы шли и шли, переговариваясь, под мерный шелест дождя, в черноте осенней ночи, остро пахнущей сырой хвоей и клюквенниками-болотами. Шоссе было пустынно. Перестали проезжать и редкие машины.
Так километр за километром мы одолели большую часть пути, подходя к озеру Шап. И тут впереди, вначале еле заметно, затем все ярче стало пробиваться сквозь мглу какое-то мертвенно-голубое свечение. Этот нереальный свет нельзя было объяснить ничем. В ожидании какого-то волшебства, чуда мы зачарованно спешили вперед. Мне в жизни не приходилось видеть ничего аномального, никаких зеленых человечков, летающих тарелок, и прочей чертовщины, кроме, разве что, разумно двигающегося блюдца на спиритическом сеансе. Может быть, сейчас, там, впереди, нас ждет НЛО?

Все оказалось банально просто. На обочине стояла белая "Волга". Из ее салона неслись звуки какого-то футбольного матча. В машине сидели двое мужчин и смотрели маленький телевизор. Рассеянный свет этого телевизора и был далеко виден в черноте ночи. Сказка кончилась.

Когда мы сунулись, было, к машине, один из мужчин быстро повернулся, и в руке у него что-то замерцало. Но увидев, что мы с мешками и спиннингом, махнул конфузливо рукой и облегченно засмеялся.

— Да вы откуда, ребята, с луны что ли свалились?
— С Волги, вообще-то, – отвечаю я, сбрасывая с плеч лямки сырого рюкзака.
— И куда путь держите?
— В город.
— Так вам еще до утра идти.
— Может, подвезете?

Мужчины посовещались и повернулись к нам.

— Залезайте пока в машину. Не под дождем же стоять. Только плащи снимите.

Выяснилось, что они были командированы откуда-то из Кировской области. Ехали обратно без остановок и потом решили дать шоферу отдохнуть. Разговорившись, мы быстро перешли на ты. Вспомнили случаи на рыбалке, плохие кировские дороги, прошлись по жизни нынешней непростой, а там с громкими разговорами и водителю спать не дали, разбудили человека. После этого заговорили шепотом. А шофер, поворочавшись, снова уснул.
Этим же шепотом нам предложили:

— Давайте, ребята, для согрева.

Один из мужчин, высокий, все время пригибающийся, с лицом техника-интеллигента, по видимому, старший, плеснул нам из нержавеющей фляжки в разовые стаканчики чего-то огненного. Мы не отказались, выпили, переводя дух.
Старший рассмеялся:

— Молодцы. Сразу видать – рыбаки. Чистый ведь пили, девяностопятиградусный. Закусите вон колбасой.

Отдышавшись, я вылез из машины и, распотрошив рюкзаки, набрал в пакет живых еще язей. Вернувшись, протянул старшему. Тот тоже не отказался.
Стало как-то хорошо и просто среди этих людей. Мы смотрели телевизор, чувствуя как греет изнутри чистый спирт. Дождь шелестел по крыше, срываясь с порывом ветра на торопливый перестук. Мягкая дрема незаметно взяла свое.

Утром мы были уже в городе.

ЖЕНЬКА

Зной лежал неподвижно и тяжело, раскалив и выбелив горизонт там, в верхнем течении, где в плывущем неверном мареве виделась Чебоксарская ГЭС. Но может быть, это был мираж?

Чайки, потеряв аппетит, вяло плюхались на парную гладь Волги и плыли комьями белой пены рядом с невесть как вырванными кустами живого зеленого тальника, пустыми пластиковыми бутылками, огрызками яблок и огурцов. Песок Сидельниковского острова пестрел разноцветными бикини отдыхающих и трусами неутомимых ловцов чехони. Тут же стояли лодки всех видов с поднятыми моторами. Устав от полного безветрия, облака взгромоздились на зеленые утесы правобережья и сонно оцепенели невиданными странами-городами, округлыми громадами гор и холмов, позолоченными солнцем и подсиненными снизу. Изредка из этой синевы проливались короткие грибные дожди. Но от них лишь дымилась дорожная пыль и оставалась влажная духота. Все окончательно застыло вокруг. И только на грузовой пристани что-то тяжко ухало и грохотало, да плыл над базой-санаторием слащавый "Малиновый звон" в исполнении Гнатюка.

Мы изнывали от жары. Мало того, наша "Обь" раскалилась до температуры изрядно нагретого утюга, и поэтому прикасаться к ее дюралевым бортам было просто небезопасно. В который уже раз я проклинал себя за то, что не взял с собой дуги тента. Мне виделся натянутый над лодкой брезент и прохладная тень под ним, но это уже походило на галлюцинации. Тент бесполезной тряпкой валялся в грузовом отсеке. Время от времени мы с сынишкой Женькой "макались" в Волгу, держась за троса якорей. Но вода была ненамного прохладней воздуха, и вскоре душная до дурноты истома опять обволакивала нас.

Не клевало часа три с тех пор как "дали" течение. Словно все замерло и там под водой. Женька, худенький, жженый солнцем до черноты тела и белизны волос, вначале вертелся и терзал меня, одуревшего от жары, бесконечными вопросами.

— Пап, а правда, утопленники стоят на дне с открытыми глазами?
— Вот довертишься в лодке, буратино, сам узнаешь!
— А правда...

На некоторые вопросы я честно пытался ответить. Некоторые заводили меня в тупик, то ли из-за детской мудрости и непосредственности, а возможно, и по причине окончательной отупелости моей раскаленной головы. Но вскоре я почувствовал, что с некоторого времени мне стало чего-то не хватать. Словно бы исчез какой-то привычный фоновый звук. Ну как если бы перестали поутру петь птицы или убралась куда-нибудь назойливая муха, долго жужжащая на стекле... Женька спал, свернувшись на разобранном сиденье, спал прямо под палящим солнцем. "Сгорит, мальчишка, одуреет от такого сна, – подумалось, и опять с досадой. – Чего ж я дуги-то не взял?!" Досада досадой, но так дело не пойдет. Примитивный каркас я соорудил из двух весел и спиннинга, положив их на борта над Женькой и накинув сверху брезентовой тент. Хорошего обдува и прохлады под таким укрытием, конечно же, не будет, но все же хоть какая-то тень. Вскоре Женька уже сладко сопел и посвистывал носом. "Рядом бы с ним устроиться, все равно бесклевье..."

Я сидел и смотрел на него. Как-то не сбылась моя мечта, что будет Женька азартным рыболовом. Ему, непоседливому и удивительно общительному, нравилось само приключение: люди-попутчики, с которыми он запросто сходился, череда простых событий и новых мест, ночевки у костра, рев мотора и каскад рассеченных волн, стук дождя по брезенту палатки, заря-огневица, страшноглазый филин в черном дупле. Поклевка не была для него целью. И еще он писал стихи, немного наивные, но в них, где-то глубоко, кажется, все же блестела отметина-искорка.

Вал за валом катит море
К островам моей мечты.
И туда, с судьбою споря,
Уплывем лишь я и ты.

Позабудем все обиды,
Прошлой жизни не вернуть –
Серебристые дельфины
Нам укажут долгий путь.

Вероятно, это у десятилетнего мальчишки было отложением услышанного, прочитанного, наносного и останется лишь на память о детском романтизме, а может... Впрочем, лучше не надо. Время не то. Сейчас бы иметь бульдожью хватку...

Женька спал, а я сидел и уныло смотрел на сторожки "кольцовок", покрываясь гусиной кожей от солнечных ожогов.

Но что-то случилось к полудню, к самой, казалось, жаре. Откуда-то пришла свежесть, пахнущая земляникой и сырой травой. Солнце растворилось в дымке и погасло. Меня обсыпало легкой теплой моросью, которая оказалась почему-то неприятна для воспаленной спины. Дождь забился фонтанчиками на неподвижной воде, все усиливаясь, но это его усиление было ничем перед тем яростным шумом, который приближался вместе со стеной ливня и черной полосой на воде. Невероятно быстро эта полоса накрыла лодку и все вокруг закипело. Я сидел под хлесткими струями и удерживал над Женькой тент, отчаянно полощущий на ветру.

Все окончилось так же быстро, как и началось. Удивительно, но сынишка даже не проснулся. Намаялся на жаре. Сейчас после дождя ему было прохладно. Это видно по тому, как он ежится и подгибает колени к груди. Я накрываю его курткой и снова устраиваюсь перед снастями: меняю насадку, поправляю колокольчики на сторожках. Видимо, задеваю один из них, и тот трясется, звонит на всю притихшую округу. Откидываюсь в кресло, но колокольчик продолжает трястись и бренчать. Да это же поклевка! Словно и забыл я про такую вероятность, устав от жары и бесклевья. Подсекаю и вываживаю на поверхность отчаянно упирающегося леща. "С килограмм будет", – решаю про себя. Слегка дрожащими руками отцепляю его и прячу в садок. Здесь следует сказать, что садков у нас два. Один, побольше, – мой, другой – Женькин. Можно было обойтись и одним садком, но я посчитал, что азартнее будет ловля не в общую кучу, а кому как повезет. Каков, мол, добытчик, таков и улов. Все бы так, но первый лещ попался на Женькину "кольцовку", и хотя тот спит, по уговору кладу добычу в его садок. Второй подлещик опять затрепыхался там же. Словно издеваясь, лещи клевали только на снасть сынишки. Моя "кольцовка" встряхивалась от притязаний худосочных густерок, окуней, сопы-"лаврушки", попался даже ротан, единственный, наверное, здесь, на течении, но лещи, словно сговорясь, избегали меня. Грешен, я начал "мухлевать". Это когда играешь сам с собой в шашки и вроде невзначай, не глядя, ходишь за соперника. Но иногда самые, казалось, глупые ходы его, сделанные тобой, оказывались гениальны и выигрышны. Так и здесь. Я старался не замечать, что черви на крючках Женькиной "кольцовки" обсосаны до самого жала, но самые крупные лещи попадались именно на эти крючки. На свои крючки я цеплял отборно жирных червей, но они напрасно болтались там, в глубине, не соблазнив даже простого ерша.

Когда Женька открыл свои голубые нахальные глаза с длинными ресницами, его садок был полон жирными лещами и подлещиками. В моем же – рыскала кругами низкопородная рыбья шпана. Надо отдать должное сыну, он довольно сдержанно отнесся к "своему" успеху, заметив, впрочем, что поймал побольше, чем я. И хотя он не потрудился уточнить, кто же собственно ловил, а кто спал, я был благодарен Женьке за его великодушие и отсутствие куража над побежденным соперником.

Но когда мы, усталые, вернулись домой, первыми Женькиными словами еще с порога были: "Мама, ты знаешь, я сегодня круто обловил папу, ну просто круто!"