Бабушка Марфа

   Четверть века назад в этот день, 5 июля 1990-го года, умерла моя бабушка Марфа Тихоновна Гавриленко. Ей было 77 лет, и она почти на полвека пережила своего мужа, моего деда Ивана, полкового инженера, погибшего в январе 1942-го года под Северском и похороненного в селе под названием Рай-Александровка.

   Бабушка до самой смерти этого не знала: ни где и как погиб, ни где похоронен. Похоронку прислали родителям деда, и что точно в ней было написано, неизвестно. Когда вырос единственный сын бабушки и деда, мой отец Александр, он сделал попытку через военного родственника что-то узнать, тот ему написал, что по данным архива, дед погиб и похоронен в Солнечногорске, под Москвой.

   С чего он это взял - теперь уже не узнать, умер. Сама я только недавно додумалась залезть на сайт архива Минобороны, найти там "донесение о безвозвратных потерях" с точными данными, скачать его и разобрать каждую буковку в той строке, что посвящена моему деду.

  Всего там десятки, а может и сотни имён, и про каждого в соответствующем столбце написано: полное имя, звание, должность, при каких обстоятельствах и где погиб, где похоронен. Огромный труд, тем более при отступлении, в первый год войны. И надо было потом ещё это донесение сохранить в архиве, отсканировать и выложить в сеть.

   Испытываешь смешанное чувство: благодарности к тем, кто это сделал - и недоумения. Неужели должно было 70 с лишним лет пройти, чтоб узнали родственники о судьбе погибшего деда. Бабушка так и не узнала, что он недалеко от её родной черниговской Орликовки лежит, не съездила на могилу...

  - Травушка-муравушка, когда ж ты зацветёшь?

   Братик мой любимый, когда с войны придёшь?

  - Приду, приду, сестрёнка, когда войне конец!

   Война давно уж кончилась, а братика всё нет...


   Это я такая учёная, в университете научилась пользоваться архивами, а бабушке никогда не приходило в голову, что есть в Министерстве обороны архив, и там лежит донесение, и в нём описано, где погиб и похоронен её муж - откуда ей было знать об этом? Она не разгибая спины работала в колхозе и в войну, и после войны, а когда сын вырос и забрал её к себе в город - сначала помогала нянчить нас с братом, а когда мы подросли и уехали на север родители, осталась в Минске и работала уборщицей в ближайшем кинотеатре.

    Не только потому, что не хватало на жизнь мизерной колхозной пенсии, работа придавала её жизни смысл, и можно было бесплатно смотреть каждый день кино... Телевизора у бабушки не было, я жила с ней два года, сбежала с севера обратно в Минск. Уживались мы плохо, бабушке не нравилось, что я кормлю бездомных кошек с собаками, мало того, домой их тащу, дотаскалась до стригущего лишая.

   Не нравилось, что вожу подружек, пропадаю допоздна, читаю до утра, а потом сплю вместо того, чтоб в школу идти. Вообще живу как вздумается, что хочу, то и ворочу.
И она в письмах жаловалась на меня отцу, а я за это на неё злилась и на каникулы и праздники уезжала ко второй бабушке, маминой, с которой у меня было полное согласие и любовь.

  В доме маминой мамы я родилась, тогда ещё только поженились родители и своего дома у них не было, я росла на руках маминой родни, а свой дом и вторая бабушка появились к рождению брата, и как-то так и повелось, что вторая бабушка была Серёжиной, а мне не совсем своя.

   И наше вынужденное совместное проживание - я не к ней вернулась, а в привычную минскую жизнь - тяжело было нам обеим. Бабушка вставала, когда я ложилась, на рассвете, принималась что-то жарить-парить на кухне или шла на Комаровку, центральный минский рынок, за провизией.

   Её деревенские привычки, ранний подъём (корову подоить, хлеб в печь поставить!) в центре Минска смотрелись странно. Есть её деревенские харчи я не могла, мне они жирными и вообще непривычными казались, бабушка, как истинная хохлушка, любила борщ, кулеш, жареную на сале "яешню" и прочие столь же калорийные деревенские снеди. Я питалась в школьной столовой, дома перебивалась чаем-кофием, разве что сосиски с той же "яешней" (но без сала) или салатики себе готовила...

   Дом наш в самом центре неподалёку от Оперного театра располагался. С одной стороны кинотеатр, с другой - Оперный. Но если кино бабушка ещё воспринимала, то мои попытки свести её в оперу с балетом отвергала категорически.

   Чего я понять не могла. Классическую музыку я часами могла слушать и в театре, и дома, проигрыватель для виниловых пластинок у меня был, и я, чтоб не мелочиться, сразу комплектами покупала классику на виниле. "Все фуги Баха". Или "Страсти по Матфею". Или оперы Моцарта. И слушала по ночам параллельно с чтением. Представляю, каково было бабушке терпеть...

   Когда же после окончания школы я стала работать на "Беларусьфильме", привела к себе на постоянное жительство новую иногороднюю подругу с работы и вместе с ней зажила самой что ни на есть богемной жизнью - бабушкино терпение истощилось вконец, она врезала замок в дверь своей комнаты, перестала меня вразумлять и жаловаться на меня родителям, махнула, словом, рукой.

   Что меня вполне устраивало до тех пор, пока я не надумала выйти замуж в Москве фиктивно, чтоб работать на "Мосфильме". Жених, соглашавшийся сходить со мной в загс безвозмездно, то есть даром, нашёлся, но прописать меня у себя не мог, поскольку жил вместе со своей мамой и не собирался посвящать её в свои планы.
 
   Нужно было разменивать нашу минскую квартиру, для чего требовалось согласие родителей, родители не согласились, весь мой замечательный план рухнул, и в глубокой тоске я уехала к ним в Сыктывкар и поступила там в университет. А через 3 года вышла замуж и на последнем курсе родила дочь.

   Уже после окончания университета с годовалой дочкой на руках я прилетела в Минск, изумилась большим переменам в нашем районе и открывшемуся метро, но пробыла у бабушки Марфы недолго, день-другой, на всё лето уехав к "своей" бабушке Прасковье.

   Поступила в аспирантуру, и родители на три года сняли нам с мужем в Сыктывкаре квартиру уехавшего ещё севернее знакомого, после чего забрали к себе из Минска слабеющую бабушку Марфу.

   Я отнеслась к её переезду холодно, нянька из неё была никакая, и мне приходилось решать проблему совмещения работы и ребёнка самыми разнообразными другими способами.

   На лето 90-го года я с дочкой в начале мая улетела под Воронеж, где купили дом родители мужа. Но за два месяца порядочно мне в деревне надоело, и когда появилась возможность сдать ребёнка свекрови и вернуться в университет - я с радостью отправилась в археографическую экспедицию на Печору.

   Между самолётами зашла к родителям, почему-то их не застала и немножко посидела на кухне за чаем с бабушкой. Я не знала, что это наша последняя встреча и последний разговор. Она вспоминала свою Орликовку, сетовала, что давно не видела брата Павла, того, что после войны, вернувшись из немецкого плена (куда ещё в 41-м попал) и отсидки на родине, помогал ей растить моего отца, своих детей у него не было.

   Я тоже уже несколько лет, после Чернобыля, не была у деда Павла в Орликовке и ничего утешительного сказать ей не могла, наскоро попрощалась и отправилась в Усть-Цильму, а оттуда ещё ниже по Печоре, в последнюю перед исчезнувшим Пустозерском деревню Медвежку. Действительно настоящий медвежий угол, где чудом не была съедена гнусом, но зато пообщалась с настоящими книгочеями, книжек, правда, не выпросила, записала только на магнитофон несколько духовных стихов.

   На пристани в Усть-Цильме меня встречали с телеграммой о бабушкиной смерти, и я полетела в Сыктывкар, но на похороны не успела, только к поминальному столу.

   Стояла страшная жара, родители, как положено, похоронили бабушку на третий день, в Рождество Иоанна Предтечи. Не помню, кто именно в Усть-Цильме дал мне отпечатанную в Рижской староверческой типографии Панихиду, но пока я летела, в самолёте, я выучила наизусть кое-какие поминальные молитвы и без лишних разговоров, только переступив порог, прошла мимо накрытого стола к старинной Тихвинской иконе, недавно привезённой мной из воронежской Воронцовки, и выдала на гора всё, что успела выучить.

    Родители и собравшиеся помянуть бабушку гости после некоторой молчаливой паузы 
усадили меня за стол и далее всё потекло привычным им чередом. В моих планах было ещё спеть собравшимся на поминальную трапезу по бабушке атеистам парочку разученных недавно духовных стихов вроде такого: "С другом я вчера сидел, ныне зрю смерти предел, о горе мне, горе мне великое!"

   Но после поминальной чарки решимость меня оставила, тем более что тут прилетел из Иркутска брат, и родители повезли нас на кладбище к свежей могиле.

   Серёжа погиб через два года, и "моя" бабушка, Прасковья, которой было уже за 80  и которую решили поберечь и ничего ей не сказали, потом рассказала мне, что видела сон: Серёжа идёт по полю туда, куда зовёт его бабушка Марфа, и уходит с ней за горизонт.

   Они похоронены неподалеку друг от друга на городском кладбище под Сыктывкаром, у бабушки родители посадили рябину, а у брата на могиле я посадила берёзу с мощей святителей пермских, выкопала в Усть-Выми, когда там к 600-летию кончины святителя Стефана Пемского решили восстановить взорванный храм и корчевали выросшие на его руинах березы.

   Из тех пятерых, что стоят на первомайской минской фотографии на "штабной" горке над Свислочью - жива я, мама и её сестра, моя тёзка. У меня от бабушки остались вышитые её рушники и скатерти, вывязанные "подзоры", много раздарила в церкви и родным, но всё-таки прилично ещё осталось.

  Она перед войной, в невестах, как положено, готовила себе приданое. Яркие краски её вышивок нисколько не потускнели за 80 лет, и, глядя на них, я вижу как наяву и хатку, в которую приезжали мы в гости к деду Павлу, и чистую орликовскую речку.

   Мои дети никогда там не были, не помнят бабушку Марфу, для них она только тень на фотографиях и могилка на кладбище. Мне было 27, когда она умерла, и я ни разу не догадалась спросить у неё:

- А ты помнишь свою бабушку? Какой она была?

  Мать её, мою прабабушку Елизавету Гавриленко, уже запечатлел фотоаппарат, а вот бабушку - ещё нет, и я даже имени её не знаю, потому что отец тоже не знает, а больше не у кого уже спросить. Всё, что приходит в голову - что бабушкина бабушка была такой же хохлушкой, так же вышивала рушники, гарно спивала, провожала мужа на войну и ждала его, рожала и воспитывала детей, доила корову и пекла хлеб - и так поколение за поколением, век за веком до праматери нашей Евы.

   Пока не случилась урбанизация с эмансипацией и не стали жить "советские женщины" по правдивой пословице: "Ученье - свет, а неученье - чуть свет и на работу"... И, по правде говоря, университет всё-таки в некоторых (не во всех) отношениях лучше, чем начальная школа, которую обе мои бабушки закончили, научились читать-считать, кое-как писать - да с тем всю жизнь и прожили.

   Не так уж плохи и городская жизнь, и независимость. Тоска на меня, обычно, в сенокос нападает, как раз в очередную бабушкину годовщину. Я понимаю всё безнадёжнее, что так и проживу жизнь без коровы и лошади, и совершенно некому мне косить, грести и складывать в стога на зиму душистую луговую траву, разве что в букеты её собирать.

   И почему-то пусто становится на душе, вспоминается, что ферма - это концлагерь для коров, да и просто нудятся душа и тело в душной квартире и так хочется снова на сеновал в орликовскую хатку, смотреть на полыхающие у горизонта зарницы, или грести на лугу траву грабельками и, закинув их на плечо, возвращаться в деревню в весёлой толпе и "спивать" - о чём всегда с удивлением вспоминал отец:" Работали без продыху, жили впроголодь, от своей коровы прятали немного молока ребёнку, сами не пили, всё сдавали государству в счёт каких-то "налогов и развёрсток" - откуда ещё на песни брались силы?"

    От тихой речки с громким названием Ревна, от неба, от воздуха, от родной земли. Бабушка была частью этого мира, "земля еси и в землю отыдеши", и когда пришлось ей оторваться от корней, жить на чужой стороне и на чужой далёкой сторонке упокоиться - она приняла свой жребий без ропота, но как скошенный цветок - раз и навсегда увяла внутренне, да так и не отошла.

   И разве могли ей помочь Моцарт с Бахом или те книжки, что я ей подсовывала. Она даже вышивать в городе перестала...

   Мир праху твоему, Марфа Тихоновна. Чтобы понять тебя, мне пришлось прожить долгую жизнь, но почему-то до сих пор я чувствую себя в чём-то виноватой, хоть и не я всё это придумала, всё, что пришлось пережить миллионам таких деревенских девочек, какой смотришь ты с фотографии 1927-го года: лента в косе, в руках букетик, рядом с родителями, сёстрами и братьями - как раз перед "коллективизацией", голодом, войной, пленом и прочими непомерными испытаниями, выпавшими на твою и их долю...