Испанская партия

                Стефан

                1

Стефан толкнул дверь и очутился в сумрачном вестибюле.
Девушка за конторкой, миниатюрная до неправдоподобия, говорила по телефону.
Стефан подошел, облокотился о конторку, улыбнулся. Никакой реакции. «Маленькая провинциальная задавака».
Он огляделся. Два ветхих кресла; заваленный журналами, газетами и рекламными листками столик, вьющиеся по жардиньерке искусственные цветы.
В зеркале отражались старомодные настенные часы с боем вместо привычных электронных, он сам, показавшийся себе здесь несуразным в модной куртке, купленной в берлинском магазине, с яркой спортивной сумкой через плечо. Он опять улыбнулся, теперь себе, своему несоответствию этой гостинице.
Девушка скользнула по нему безразличным взглядом и продолжала говорить. («Лучшая гостиница в городе», – сказал шофер такси). Стефан расстегнул куртку. «Ты давно не был дома, – сказал он себе. – Стой спокойно и жди».
Он успел. Телеграмма пришла в Берлин. Поспеть вовремя можно было только самолетом, но на самолет денег не было; если бы не подвернулась оказия с машиной, турнир начался бы без него.
Шофер, веселый, разбитной парень, пообещал доставить его во Львов («Вольво» – во Львов – обыгрывал он всю дорогу) в пятницу – и слово сдержал. Выручил, взяв мало денег; Стефан сомневался, оплатил ли он хотя бы бензин – свет не без добрых людей.
На вокзале они расстались. Стефан подавил желание побродить по улицам, которое возникало всякий раз в незнакомом городе. Следуя инструкциям шофера «Вольво», доки по части движения поездов, автобусов, электричек, Стефан добрался до Н., откуда через час разболтанное такси доставило его в гостиницу «Меридиан».
Часы пробили десять.
Завтра день регистрации. Его пригласили участвовать в турнире XVI категории. Сыграть с такими мастерами! Редкая удача.
Откуда-то сверху донеслись звуки расстроенного пианино. Он вслушался. Он знает эту мелодию. Что это? Именно так – р\аз– и два и три и, p\аз – и два и три и ... Знакомая музыка, как всегда, вызвала в памяти образы, лица, слова... «Так непросто передать этот ритм»; «Как лучше – повторить «ми» на третьей доле такта или, как в окончательной версии, задержать без повторения на весь такт?»; «Я не «загнала» финал? Все-таки это не allegro ...»
Она играла и спрашивала, и сама себе отвечала; он слушал, слушал; если ему случалось высказать свое мнение, она снисходительно улыбалась.
Она бы удивилась, вздумай он советоваться с ней по поводу закрытой системы «сицилианки» или показывать красоту выигранной партии. Разве для нее существовали партии, кроме фортепианных? «Партию на фортепиано исполняет Инга Березина».
«Через неделю я уезжаю на конкурс».
Он очутился в цугцванге. Куда ни пойдешь, все плохо. Лучше было стоять на месте, но нельзя было ничего не менять, потому что через месяц у него начинался финал, а он и так отложил подготовку дальше некуда.
Вскоре он провожал ее на вокзале. Инга была сверх меры весела и разговорчива. Теперь ему казалось, что она до последней минуты не верила, что он не едет, как обычно, вместе с ней, и только когда поезд тронулся, а он остался стоять на платформе, она это поняла.
Инга еще не вернулась, а он уже уехал на финальные соревнования. Нервная встряска стала для него спасительной. Когда он возвратился домой, eщe не придя в себя от напряжения, но вкушая радость победы, его подстерегали неприятности – ЖЭК решил сдать в аренду акционерному обществу помещение, где он вел детский шахматный кружок; сын брата повздорил с родителями и вознамерился уйти в лес жить лагерем вместе с двумя сверстниками. Беготня по инстанциям, сбор подписей и ходатайств; переговоры с племянником, который не желал говорить ни с кем из родителей (побег обострил и без того сложные отношения между братом и его женой), поездки на окраину города, где временно обустроились беглецы; финал по быстрым шахматам, мемориальный турнир; необъяснимые проволочки с оформлением визы – все это прогнало иное наваждение. И когда все более-менее уладилось, между турнирами наступила пауза,и он очутился наедине с собой, оказалось, что он уже привык жить без Инги. Прожить без нее следующие полгода было значительно легче. Тогда ему подумалось, что в конце концов все сложилось само собой и не надо ничего менять – так будет лучше для нее, для него.
Девушка продолжала говорить по телефону.
Он не мог не отметить, что она молода, привлекательна, элегантна и ничуть не походит на провинциальную барышню, по крайней мере, он не так представлял себе провинциальных барышень.
Когда он в последний раз был в подобном городе? Пожалуй, когда ездил играть детские и юношеские полуфиналы. Столько лет прошло... Представляешь себе провинциальные города по комментариям теледикторов и произведениям русских классиков, читанным в школе, приезжаешь и видишь совсем другое.
Девушка на мгновение прервала разговор, прикрыла ладонью телефонную трубку, сказала: «Ожидайте» и продолжала говорить.
Ему вдруг показалось, что он очутился в их старой коммунальной квартире с незапираемой входной дверью, с длинным коридором, заваленным обувью, пустыми ящиками, корзинами, где на стенах висели велосипеды, а по углам стояли лыжи и удочки; очутился в их комнате, где, кроме рояля, мостились кресло-кровать, на котором они с братом спали «валетом», стол – обеденный, письменный, чертежный, шахматный и столярный одновременно, книжные полки и раскладной диван. Платяной шкаф стоял в коридоре. Они с братом не ощущали никаких неудобств, на которые нарекали взрослые, а видели в тесноте и скученности сплошные выгоды – подремать после звонка будильника, объясняя родителям, что ванная и туалет все равно сейчас заняты, съесть вместо обеда хлеб с медом или вареньем – ни одной свободной конфорки , чтобы разогреть борщ и котлеты; а как здорово было играть в прятки с соседскими детьми – коридор как нарочно изобиловал нишами, кладовками, стенными шкафами.
Воспоминания, которые принадлежали только им с братом, и больше никому, общие для обоих, как для одного.
Почему он вспомнил об этом – прятки, игры, коридор, казавшийся ему тогда бесконечным. В конце коридора, прямо напротив входной двери, висело большое зеркало, почти такое, какое висит в этом едва освещенном гостиничном вестибюле; каждый, кто входил в квартиру, тотчас видел свое отражение – кто-то не обращал внимания, кто-то удивлялся, кого-то это смешило; маленького Стефана тянуло в глубь коридора, как магнитом, он ожидал, что за зеркалом скрывается что-то неведомо-чудесное; со всех ног бежал в конец коридора, заглядывал за зеркало, трогал руками матовую поверхность и никак не мог поверить, что за зеркалом – обычная стена.
Сколько eще ждать?
Навалилась усталость. Он подошел к журнальному столику, сел в кресло, взял какую-то газету. Начал читать и почувствовал, как закрываются глаза. Он бросил газету, не удержался и провел рукой по пыльному зеркалу, отмеченному временем, – позеленевшая рама, амальгама потускнела.
Он увидел в зеркале, что девушка положила трубку.
– Вам одноместный с удобствами? – спросила она.
Стефан встал и подошел к конторке.
– Мне, должно быть, забронирован номер...
– Четыреста тринадцатый.
– Не знаю.
– Нет смысла.
– В чем нет смысла?
– Смотреть бронь. Остался один-единственный номер с удобствами. Туда и поселитесь.
Она протянула ему регистрационный бланк. Он привычно заполнил, вернул, вложив в паспорт. Сейчас переспросит имя, подумал он.
– Почему загранпаспорт?
– Я не знал, что в вашей гостинице это запрещено.
Она ничего не ответила и начала что-то писать в толстом журнале.
– Эстеба'н?
– Эсте'бан.
Имя адаптируется к земле, на которой человек его носит. Если бы мать назвала их Грегорио и Пабло, их бы, вероятно, окрестили Гришей и Павлом. Себастьян и Эстебан стали Севой и Стефаном (или Степаном). Мать этого не учла. А может, хотела хотя бы в именах детей сохранить частичку Испании, откуда ее увезли еще ребенком. Побывать на родине она всегда мечтала. Когда это стало возможно, умер отец и на поездку не было денег; когда они с братом встали на ноги и смогли бы оплатить поездку, она была больна и уже не могла никуда ехать.
– Ваш номер четыреста тринадцать, четвертый этаж; гостиница, как и весь город, не отапливается, в номере есть обогреватель, – заученной скороговоркой произнесла девушка. – Оплата за двое суток, потом продлите.
– Сразу нельзя?
– Приезжают на гастроли певцы, ансамбль, на днях конференция кожевников; еще месяц назад заказали номера. Если вы надолго, придется переселиться в номер без удобств.
Слова, готовые сорваться, не прозвучали. Он слишком устал, чтобы спорить.
 Он расплатился.
Девушка протянула ему паспорт, ключ с прицепленной на конце деревянной бульбочкой, где химическим карандашом жирно вывели номер комнаты. Сегодня каждая деталь погружала его в прошлое; бульбочка напоминала фишку-бочонок «Музыкального лото», одной из их с Себастьяном детских настольных игр.
Стефан направился к лестнице.
– Лестница перекрыта.
– Почему?
– Рядом порт, лестница открыта и сообщается с ним. Мало ли что... На каждый этаж охрану не поставишь.
– Спускаться и подниматься только лифтом?
– Вы боитесь ездить в лифтах? Даже если один сломается, их два.
«Как будто если я опоздаю на партию, застряв в лифте, и получу «минус» из-за неявки, меня утешит, что второй лифт в это время работал», – подумал Стефан.
– Нажмите кнопку и ожидайте. Войдете – нажмите на кнопку «4».
«Странно, что она не сказала – входите в лифт только после того, как откроются двери».
В номере Стефан попытался включить свет. Люминесцентные лампы то вспыхивали, то гасли, окружающие предметы появлялись и тут же пропадали во тьме, словно играли с ним в прятки. У него зарябило в глазах.
Выключив лампы, наощупь зажег ночник. Он слабо лучился неверным светом.
Холод пробирал до костей. Стефан вставил в розетку штепсель допотопного обогревателя.
Шторы, наполовину задернутые, шевелились от ветра. Окна выходили на реку. Вода колыхалась в трех-четырех метрах, вместе с ней колыхались катера и лодки, пришвартованные к набережной; горел бакен. Второй берег был совсем рядом; дорожка света от прибрежных огней змеилась по воде; левее возвышалось гигантское здание с множеством ярко освещенных окон.
Стефан еле держался на ногах. Даже есть не хотелось. Душ и постель – все, что ему сейчас нужно.
В сырой ванной пахло плесенью, как в погребе, один кран не работал, из второго потекла коричневая струйка ледяной воды.
Kаким калачом заманили в этот городок гроссмейстеров? Лучших шахматистов страны?
Чтоб убедиться, что ничего не перепутал, он вынул из кармана куртки телеграмму и в который раз перечитал. Словно не знал на память. Текст не выходил из головы даже в Берлине, во время последней партии. Мысли то и дело сбивались на далекий город, в котором собираются шахматисты такого уровня. Почему пригласили eгo? Недавно он выиграл у себя дома мемориальный турнир – поэтому?
Телеграмму отправил Виктор – сообщил о приглашении. Возможно, он как-то содействовал? Вряд ли мнение мелкого чиновника было решающим. Хотя кто знает. Стефан перебирал варианты, как в партии, которую он стал играть по необходимости, словно был к ней непричастен.
Кто знает. У них там свои игры, замешанные на борьбе за власть и деньги, за возможность лишний раз появиться на публике, мелькнуть на экране или в газете. Но Виктор в этих играх не участвовал. Просто не мыслил себя без шахмат и делал, что мог...
Откуда здесь эта пешка?
Какие имена! Одно из них... Черт, совсем мало времени... Если он будет идти по «верхам», сможет с ним сразиться. У него не будет времени восстановиться после этого турнира... Кажется, он залазит в цейтнот. Уже залез... Как успеть на турнир? Сюда он ехал автобусом. Слишком долго, а ведь им еще повезло – почти не стояли на границе. Поездом? Куда дольше. Ничего, что-нибудь придумает, успеет. Не упустит свой шанс – и он упустил явный выигрыш (и это в «испанке» – его конек!) вместе с шансами на призовое место.
Соперник не мог сдержать удивления.
– Такие партии в миттельшпиле выигрывают.
Стефану было жаль, что он загубил такую красивую партию, но он уже жил предстоящим турниром. И пока ехал в машине, в поезде, в электричке, мысли его, обгоняя километры, неслись в этот город; он слушал попутчиков, улыбался анекдотам шофера «Вольво», отвечал на вопросы проводницы, выполнял еще какие-то действия, лишь наполовину реальные, и видел перед собой незнакомый город, поделенный на шестьдесят четыре квадрата; пешки и ладьи, слоны и кони, как люди, сновали по вертикалям и горизонталям улиц и бульваров; он мысленно передвигал фигуры, разыгрывал партию...
Он очнулся.
Послезавтра он постарается показать, на что он способен. А сейчас – спать, спать... Только смыть с себя дорожную пыль и усталость.
На этаже дежурной не оказалось.
В вестибюле девушка за конторкой кокетничала с милиционером.
– У меня не работает освещение. Нет горячей воды.
– Горячей воды нет во всем городе второй год. Скажите спасибо, что у нас есть горячий душ.
– Спасибо.
– На пятом этаже оборудован номер под душевую, греем воду «Титаном».
– А как насчет света?
– Зачем вам свет ночью? Ложитесь спать, а завтра я скажу электрику.
– Душ сейчас работает?
– Зайдите посмотрите.
В выстуженной душевой он продрог, не успев раздеться; горячая вода текла на кожу, но холод помещения не давал согреться, из щелей поддувало, и все же он вышел обновленным, усталость как рукой сняло.
Обогреватель почти не изменил температуру в номере. Устав от попыток не мерзнуть под тонким одеялом, Стефан натянул на себя футболку и шерстяной свитер, бросил поверх одеяла куртку. Долгожданное тепло разлилось по телу, и он уснул.
 
                2

Его разбудил женский голос, твердивший в микрофон, что движение пассажирских судов в этом месяце будет осуществляться согласно расписанию, о закрытии навигации сообщат отдельно.
Стефан глянул на часы – не было и шести, закрыл глаза и забылся в нелепом кошмаре, который заставил его проснуться в холодном поту.
Он опять посмотрел на часы – он дремал всего десять минут. Этот сон, в отличие от многих других, запомнился ему до мельчайших подробностей.
Они с братом на чьих-то похоронах. У Себастьяна креп на обоих рукавах, у него – на одном. Входит мать. Не такая, как в последние годы, а какой он помнил ее по фотографиям и какой никогда не видел – ей лет девятнадцать-двадцать. «Кто будет играть траурный марш?» – спрашивает она. – «Давай я сыграю, мама». – «Ты не разучился, Эстебанито?» – «Нет». – «Ты, наверно, много работал все это время, пока меня не было? Играл каждый день?» Он боится сказать, что вообще не садился за пианино, что забыл почти все немногое, чему она его научила. Не только этюды и адажио – он и испанский, на котором они так бойко болтали в детстве, едва помнит, в отличие от брата.
«Ты мало работаешь, Эстебан, если ты и дальше будешь так лениться, у тебя будут плохие оценки и разбитые вазы, я буду тебя ругать».
Ему хочется сказать, что она никогда не ругала их за плохие оценки и разбитые вазы, но не может вымолвить ни слова, а тут еще Себастьян толкает его в бок и шепчет: «Молчи».
Второй эпизод – они втроем спорят, какой играть марш. Он хочет, чтоб звучал Шопен, брат – Бетховен. «Почему бы не сыграть Глиэра?» – говорит мать. Кто-то, невидимый, возражает – это не траурный марш. «Тогда играйте испанскую партию», – говорит мать. «Из открытых дебютов вы всегда выбираете испанку, а из закрытых – дебют Рети, я права?» Она придвигает им шахматную доску с расставленными фигурами, невероятно огромную; они с братом садятся друг против друга, пожимают руки; брат (он играет черными) включает часы; у Стефана пересыхает в горле и начинают дрожать пальцы – он понимает, что все забыл и не знает, как ходят фигуры, которые вдруг оживают и начинают превращаться в людей.
«Скорее, скорее, – торопит мать. – Сейчас начнутся похороны. – Не задерживайся, – обращается она к Себастьяну. – В этом месяце все уходят по расписанию, нужно успеть до закрытия».
Он с ужасом смотрит на доску и не может сделать ни одного хода.
С этим ощущением ужаса он и проснулся. Из-за стенки кричали песенку, он разобрал несколько слов. За окном женский голос настойчиво и громко призывал следить за сообщениями речпорта. «Сплю я еще, что ли?»
Он стукнул кулаком в стену. Песня прекратилась на мгновение раньше, чем он ударил, затем последовал дружный хохот.
Он сел на кровати и, сразу все вспомнив, отделил явь от сна. Встал и подошел к окну.
Пейзаж казался акварелью, выписанной настолько тщательно, что ей не хватало жизни. Не верилось, что это и есть жизнь, совсем однако не сходная с той, какую Стефан нарисовал вчера вечером в своем воображении.
То, что он принял за огромное здание, оказалось многопалубным теплоходом; за противоположный берег – островом, где высились подъемные краны, маяк, громоздились землечерпалки, вагонетки; перевернутые лодки лежали в рядок у самой воды; остаток суши занимали ветхие сараи, бараки, жилые вагончики – их освещенные окна показались ему вчера в темноте городскими огнями. Да он и сейчас обманывается – темная точка, которая покачивается далеко в волнах, вовсе не чайка, не нырок, приближаясь, она принимала очертания глиссера; обтянутый покрышкой нос ткнулся в стену; рулевой накинул на кнехт канат; девушка в белом пальто перепрыгнула с судна на берег, пересекла набережную и скрылась из виду.
Через час или полтора, умывшись и позавтракав в гостиничном кафе, он снова вспомнил о своем сне, и, сидя за чашкой остывающего кофе, пытался увязать прошлое с эпизодами сна, но ничего не приходило ему на ум – никаких похожих ситуаций Стефан не помнил. Он подумал, что хорошо бы позвонить брату – они виделись наспех перед его отъездом в Берлин, Стефан передал ключи от квартиры и просил записывать компьютерный анализ партии; что там придумал компьютер? Нужно позвонить узнать.
Он немного устыдился того, что в первую очередь подумал о компьютере. «В конце концов мне хочется поговорить с братом, а анализ партии… Ну что ж – важный турнир», – успокоив себя этим оправданием, Стефан с легким сердцем встал из-за стола и спустился на улицу.
Несмотря на ранний час, улицы были запружены. Катера причаливали один за другим, с них сходили люди с корзинами и лопатами, направлялись к троллейбусной остановке; некоторые заходили в магазины или останавливались у деревянных ящиков, на которых торговки разложили овощи, шоколад, сигареты.
Стефана невольно захватил общий деловой ритм, хотя спешить ему было некуда – регистрация eщe и не началась.
Из обрывков разговоров идущих рядом людей он понял, что многие провели свои выходные на садовых участках и огородах, неподалеку, на острове, а теперь торопятся на работу.
Вдоль гостиницы тянулась узкоколейка, дряхлый локомотив тащил за собой вагонетки со щебнем. Внезапно состав остановился; затем двинулся назад, набирая скорость, загрохотали колеса вагонов; раздался душераздирающий скрежет – вновь остановка.
Несколько смельчаков по лесенкам, соединяющим вагоны, перебрались на другую сторону. Едва Стефан собрался последовать их примеру, поезд тронулся. Ожидавшие рядом с ним повернули направо и пошли вдоль дороги; Стефан, присмотревшись, увидел подземный переход.
Ему не хотелось расспрашивать дорогу. Он сам довольно быстро нашел нужную улицу; вывеска перед клубом приглашала посетить ночной бар «Каисса».
Красивый двухэтажный особнячок с внутренним двориком, где до сих пор цвели астры и хризантемы, смотрел фасадом на церковь. Женщины в черном проскальзывали в приоткрытую калитку, проходили по дорожке, крестились и исчезали в дверном проеме.
Стефан вошел в клуб.
Вахтер за стеклянной перегородкой читал газету и никак не отреагировал на приветствие Стефана.
– Где можно зарегистрироваться?
Вахтер продолжал читать.
Зазвонил телефон.
Мужчина не снял трубку, не переменил позу, только перевернул страницу.
«Да он туг на ухо!»
Поднявшись на второй этаж, Стефан подергал ручки запертых дверей и спустился вниз. Гардероб закрыт, среди множества объявлений – ни одного сообщения о турнире ХVI категории.
Стефан зачем-то заглянул в бар, в туалет, вышел через другой вход во внутренний двор – сплошные клумбы, прошелся из конца в конец, вернулся.
По-прежнему никого.
Уважающие себя гроссмейстеры развернутся и уедут. У кого же узнать хоть что-нибудь?
Стефану пришлось кричать каждое слово несколько раз, прежде чем он услышал, что раньше десяти никого не будет; насчет турнира ему ничего неизвестно, а его глухота пройдет после операции, но когда ее сделают – тоже неизвестно: хирург согласен оперировать без денег, но бесплатных коек в больнице нет, а денег у него тоже нет.
Не зная, как убить время, Стефан зашел в бар и заказал чашку кофе. Ну и ну. Происходящее казалось ему глупой историей, о которой он читает в газете, сидя у себя дома, где ему сейчас и полагалось бы находиться.
Он отодвинул чашку – скверное пойло! Барменша отдернула штору; через окно влился поток света, зажег огоньки на никелевых ручках, металлической посуде, солнечные зайчики заплясали на зеркалах, яркие блики сновали тут и там. Навязчивые ребяческие мысли вдруг выскочили из каких-то закоулков мозга и заплясали в мрачном назойливом танце. «Ошибка, ошибка», – словно замысловатое па закручивалось в сознании.
Он подошел к барменше – низкое качество напитка она пыталась компенсировать высокой ценой и заодно приторными улыбками. Он зачем-то оставил чаевые и, недовольный собой, двинулся к выходу.
В дверях он столкнулся с элегантным мужчиной в плаще нараспашку.
– Это вы меня искали?
Кроме них в баре никого не было. Барменша скрылась в смежной комнате, откуда доносились голоса и звон посуды.
– Я хотел зарегистрироваться.
Мужчина удивленно посмотрел на него.
– Не понял.
– Завтра начинается турнир.
– Какой турнир? Нет никакого турнира. Неделю назад закончился детский полуфинал. До конца месяца ничего не будет.
– Неужели вы не в курсе? Турнир ХVI категории.
– У нас о таких и не слыхали. Если мне не изменяет память, турнир ХVI или XVII категории проводился один раз во Львове.
Стефан вынул телеграмму, расправил и протянул собеседнику.
– Прислали в Берлин, где я играл в open’е.
Собеседник посмотрел на латинские буквы и хмыкнул.
– Вам высылают персональные приглашения международными телеграммами?
Уж не думает ли он, что я сам себе послал телеграмму и явился сюда развлечься вместо того, чтобы спокойно закончить open и вернуться домой.
– Это мой знакомый... – начал Стефан.
– А, знакомый! – Мужчина насмешливо улыбнулся. – Вы зря теряете время.
– Он мой знакомый, но он не потому выслал приглашение, – Стефан подумал, что говорит не то, что хотел сказать.
– Дождитесь директора, если хотите. Но он не скажет вам ничего нового. А вообще... Заходите к нам, будем рады.
 У Стефана возникло премерзкое чувство, что его утешают, непонятно – в чем?
 – Мы сдаем клуб в аренду, когда нет турниров, местные бизнес-леди на днях устраивают сабантуйчик. – Он подмигнул и усмехнулся. Стефан неожиданно для себя усмехнулся в ответ, что-то сказал и поспешно вышел.
Нужно позвонить Виктору, пока он не ушел на работу. Виктор часто сообщал ему заранее о внеплановых турнирах и ни разу не был не точен.
Позвонить из клуба? Стефан представил, как будет объясняться с вахтером, и отправился искать междугородный телефон. Это заняло много времени.
Стефан набрал домашний номер – возможно, Виктор еще дома, – и долго слушал длинные гудки. Когда уже хотел повесить трубку, на том конце провода раздался щелчок и женский голос сказал: «Слушаю». Стефан был немного знаком с женой Виктора.
– Виктор в больнице, я только что оттуда.
– Что-нибудь серьезное?
– Плановая операция. Он еще под наркозом. Разве он вам не говорил, что ложится в больницу?
– Нет.
– Он вас разыскивал. Хотел сообщить о каком-то турнире. Мне казалось, он вам сообщил. Разве нет?
– Сообщил.
– Что-нибудь передать Виктору?
– Передайте, чтоб побыстрее выздоравливал.
Солнце пригревало вовсю, Стефан расстегнул куртку.
От Главпочтамта он двинулся опять к клубу. Нашел дверь с табличкой «Приемная директора» и, постояв с минуту, вошел.
Девушка, печатавшая на машинке в приемной, с любопытством посмотрела на него.
– Шеф сейчас освободится. Подождите.
Стефан сел. Дверь приемной приоткрылась, кто-то заглянул и тут жe исчез.
– Вы по поводу турнира? – Из-под пышной челки смеялись два больших круглых глаза.
– Да.
– Турнир с участием сильнейших шахматистов, которые сюда приедут?
Он ничего не ответил. Девушка отвернулась и захихикала. Из соседней комнаты вышел тот, кого она назвала шефом.
– Входите, входите, – незнакомый человек радостно пожал ему руку, представился и пригласил сесть.
Он говорил о пользе шахмат, о вкладе Стефана в развитие шахмат и о том, как он рад познакомиться со Стефаном лично.
Во время своей речи он с интересом поглядывал в окно. Стефан проследил его взгляд, но не увидел ничего, кроме выходящих из церкви богомолок.
«Я брежу или сплю», – подумал Стефан.
Собеседник встал, открыл форточку. Вместе с ветерком в комнату ворвались, потеснив вкрадчивое клацанье машинки за дверью, жужжание автомобилей, гудок теплохода. Стефан тряхнул головой, прогоняя наваждение.
– Я помню, с каким блеском вы одержали победу в последней партии.
– Я ее проиграл, – сказал Стефан.
– Быть того не может! Хотя все, конечно, бывает. Все же, согласитесь, наша шахматная школа... Из всего советского, как говорит один наш тренер, испытание временем выдержали только шампанское и шахматная школа, остальное рухнуло, и хорошо, что рухнуло... Как вы считаете? A те мастера – это же не нынешние, девальвируют не только деньги...
– Когда начнется турнир? – спросил Стефан и сам не узнал свой голос.
– Возьмите США, Израиль, Германию – кто играет за сборную? Почти все доски «бывший наш народ», только не на четверть, как поет Володя Высоцкий, а гораздо больше. А сколько наших играет за их клубы? Ну, конечно, что им здесь – побираться?
Стефан что-то пробормотал.
– ... особенно в детских шахматах. Сами понимаете – только энтузиазм людей, влюбленных в свое дело, позволяет хоть как-то... – донеслось издалека до Стефана. – Впрочем, вы там в столице...
– Бегаем с протянутой рукой по инстанциям, когда нужно везти детей. «Зачем я это говорю? – подумал Стефан. – Зачем он мне это говорит?»
– ... дети и тренеры везут с собой не только шахматы, а электроплитки и картошку – даже на плохонькие столовки нет денег... Вам-то...
– Приходится делать то же самое. Я звонил человеку, который сообщил мне о турнире, он подтвердил.
– Кому вы звонили?
Стефан ответил.
– Вы говорили с ним?
– С его женой, – после паузы ответил Стефан.
– Ах да, с женой. Я тоже женат. Второй раз. А вы?
Стефану почудилось, что углы комнаты странно раздвинулись, потемнели и оттуда скалят зубы страшные рожи. «Оба сошли с ума – и он, и я, – подумал Стефан. – Оба».
– Турнир отложен?
– Нет-нет! Обязательно состоится, – собеседник засмеялся, Стефан внезапно заметил, что и сам смеется деланным смехом. – Только чуть позже. А если вы даже в нем не сыграете, в чем трагедия? Ведь нет никакой трагедии?
«Ведь нет никакой трагедии!», «Никакой трагедии!», «Никакой трагедии!» – кривлялись и хохотали вновь появившиеся по углам рожи, одна из них напоминала неприятельского коня, который прорвался по центру в последней партии. Стефан закрыл глаза, чтоб не видеть, но видел все равно.
– Мы вам обязательно сообщим. Да-да, мы вам все сообщим, поставим вас в известность. Я вас провожу.
Он шел следом, едва сдерживая смех.
– Очень рад был познакомиться с вами. Увидеть своими глазами. С удовольствием опять с вами встречусь... Мы ведь eщe с вами увидимся, не так ли?

Стефан медленно шел по бульвару.
Куртку, которую едва не забыл в клубе, он снял. Погода была тоже фальшивой, обманчивой.
Он свернул на какую-то улочку, спустился по ней и очутился у реки. Вода сверкала на солнце так, что глядеть было больно.
Стефан сел на одну из скамеек у памятника в честь спуска на воду первого фрегата. Нервный смех, который разбирал его дорогой, как волной смыло. Он никак не мог решить – уехать сегодня вечером или подождать до завтра.
Из-за памятника вышла девушка в белом пальто, накинутом на легкое платье. Посмотрела на него в нерешительности. Остановилась. Стояла и разглядывала, довольно бесцеремонно, словно раздумывала, подойти к нему или не стоит. Чего она хочет? Он не слишком удивился, когда она подошла к нему, назвала его имя и фамилию и спросила, не он ли это. Сумасшедший день. Сумасшедший город.
Чем скорей он отсюда уберется восвояси, тем лучше.
Она села рядом. Он краем уха слышал, как она говорит о недавнем мемориале с его участием.
Он пытался вслушаться. Надо взять себя в руки и взглянуть на все по-другому. Наверно, она, как и он, приглашена на турнир, и, как он, удивлена, что турнир не состоится. Возможно, она тоже заходила в клуб — кто-то заглядывал в приемную, когда он там был. Странно, что ее пригласили. Как знать, может, это восходящая звезда, принципиально не играет в женских турнирах. Отечественная Юдит Полгар. А может, допускают несколько участников за свой счет. Или город-организатор имеет право на одно место.
Стефан поднялся со скамейки. Она, похоже, не собиралась с ним расставаться.
     - Сегодня вечером я уезжаю, — сказал он.
     - Почему?
     - Вы еще спрашиваете?
На него вдруг нахлынуло — хорошенькая администраторша растолковывает, как пользоваться лифтом, ледяной номер, глухой вахтер, два странных разговора, после которых Стефан все время спрашивал себя — уж не приснилась ли ему эта телеграмма. И — оставаться? Он еле успевал выговаривать слова.
Она внимательно слушала.
— Нет-нет, не надо пока уезжать. Здесь, кажется, есть другой клуб, на острове. Может, турнир будет там?
Два шахматных клуба в таком городке? Что это она говорит?
Он невольно подумал, до чего она некрасива. Ему вспомнился тренер, который делал ставку на самых некрасивых шахматисток. «Видишь ли, самоутвердиться профессионально, достичь каких-то вершин стремится женщина, обделенная мужским вниманием». Инга. А ей чего недоставало? «Красивая выйдет замуж, родит ребенка и забросит шахматы, а все твои труды пойдут прахом». У него самого в кружке девочек почти нет. Не стал бы он намеренно уделять внимание некрасивым. Будто некрасивые не выходят замуж и не рожают детей, а красивые не старятся в одиночестве. Да и кто знает, какой вырастет маленькая девочка. «Но, конечно, работать с мужчинами куда перспективнее».
— Ваше фото недавно было в газете, — сказала девушка, видимо, продолжая какую-то мысль.
Когда он выиграл мемориал, его партию и фото опубликовали в газете. Ему стало приятно, когда она упомянула эту партию. Он получил за нее творческий приз и считал одной из своих лучших.
— Хотя несколько рискованно, — заметил он.
— Возможно.
— Если бы после g4 белые сыграли ферзь е2 вместо е4, соперник получил бы блестящую контригру.
Она промолчала.
«Вряд ли она так подробно все помнит. Я становлюсь назойливым».
— Не думала, что будет так жарко.
Она сняла пальто и положила на колени.
Солнце припекало совсем по-летнему. Он всего два раза в этом году был на пляже. Почти все лето провел в ореп'ах за границей или играл в городских турнирах. Один раз его вытащил позагорать и искупаться брат, второй раз — приятель. Оба раза его знакомили с девушками. И брат, и приятель были уверены, что ему необходимо жениться. Стоило ему появиться в компании, как его знакомили с девушкой, и каждый раз эти знакомства ничем не кончались, или почти ничем. Он, в общем-то, ничего не имел против этих девушек, почти все они были, как с картинки рекламных каталогов, и вовсе не глупы; возможно, если бы он сам случайно познакомился с одной из них, он бы действовал по-другому, но их заранее, ничего ему не говоря, «припасали» для него, и он старался теперь бывать как можно реже в компаниях, на вечеринках. С некоторых пор он скорее тяготился ими, чем развлекался. Когда на следующий день он расставлял позицию и включал компьютер, его удивляло, как он вчера мог потратить столько времени. Только с Ингой время не казалось потерянным. Ни на вечеринках («Слушай, пойдем, я так давно не танцевала»), ни в кафе, когда они бесконечно долго ждали заказ («Значит, они готовят, а не разогревают; давай пока все тут осмотрим»). Даже если они убивали его с утра до вечера на безделье и всяческие забавы, детские, не совсем, и совсем не детские, и Инга периодически сообщала, что ей надо работать, у нее на носу концерт, пора им угомониться, он-де ее отвлекает, и тут же сама очередной выходкой устраняла всякую возможность мысли о работе.
«Чего ты не женишься? — спросил как-то брат. — В конце концов женись на шахматистке».
Себастьян понимал его во всем, кроме этого.
Обычно Стефан отшучивался или отмалчивался, но на этот раз его допекло. «Насмотрелся на семейную жизнь других. И чувствую себя очень счастливым человеком».
— Нужно поехать на остров, узнать, — сказала девушка.
— Конечно, поедьте, узнайте.
Он уже не верил, что турнир состоится. Он вспомнил шахматный клуб. Почему с ним так странно разговаривали? Может, они всегда так говорят. А может, у людей грипп. Поднялись с постели, пришли и вынуждены с высокой температурой о чем-то говорить с посторонним.
— Где вы остановились?
— В «Меридиане».
— Я очень рада, что вас встретила.
 Неужели здесь все ходят по улицам с гриппом?
— Вы поедете на остров? Поедемте вместе?
Он не знает, как получилось, что они вместе идут к троллейбусной остановке. С тех пор как он приехал сюда, он все чаще делает и говорит не то, что хочет.
Может, виной тому слишком жаркий день, каких не бывает в ноябре, или ее виноватый взгляд. Робкое «Я вас очень прошу». Некрасивое лицо. Не будь она такой дурнушкой — никуда бы он не поехал. Или близость моря. Морского порта.
Гигантский теплоход, принятый вчера Стефаном за многоэтажное здание, покачивался на воде — рукой подать; чуть поодаль, у разгрузочного причала — суда, перед одними — вереница вагонеток, другие дожидаются разгрузки.
Скрип лебедки, подъемного крана, голоса людей, всплеск волн, крики чаек. Морской порт совсем не похож на речной, который Стефан видел вчера из окна гостиницы: почему? — он не знает — простор, неожиданность — и что-то еще; шальная мысль — сесть на этот громадный теплоход и куда-нибудь уехать — мелькает, как птица в воздухе, и тут же теряется среди других...
На конечной остановке они сошли и какое-то время брели наугад по нагретым солнцем улицам. Он не любил расспрашивать прохожих и не мешал ей выбирать маршрут, словно плыл по течению, и машинально читал все, что попадалось на глаза — вывески, объявления, афиши.
Она бойко расспрашивала проходивших мимо.
На афише большими буквами напечатано «Инга Березина».
— На острове нет шахматного клуба. В городе один шахматный клуб, но два музыкальных.
Значит, они с Ингой оказались вдвоем в этом затерянном городке. Разве он собирается с ней видеться? Бессмысленно начинать сначала через... Сколько они не виделись? Да и хочет ли он этого? А она?
Он еще раз взглянул на афишу.
Концерт завтра. Он прочел то, что сразу не заметил — пониже, более мелким шрифтом, — «Партию на скрипке исполняет...»
Он вспомнил, как когда-то она упоминала об этом скрипаче. «Ты даже не можешь представить, как он талантлив».
— Что вы думаете делать?
— Уехать отсюда вечером, — сказал он резко.

                3

Он купил билет. Если ему захочется пойти на концерт, он успеет только на первое отделение. У него останется полчаса добраться до вокзала.
Он еще раз уточнил время отправления и спрятал билет в карман куртки. А театральных касс в городе, наверно, и нет. Он узнал из путеводителя, купленного на раскладке, что здесь один театр и один Дом культуры. Вряд ли будет ажиотаж. Странно, если в этом городе вообще найдутся любители классической музыки.
У выхода из вокзала увидел междугородный автомат. Вошел в кабину, позвонил в Спорткомитет, где ему сказали, что ничего не знают о таком турнире. Стефан сослался на Виктора.
— Он сейчас в больнице. Вам лучше позвонить завтра, когда будет кто-то еще. Я работаю инструктором совсем недавно. Или попробовать связаться с тем, кто отправил телеграмму... Скорее всего с телеграммой что-то напутали.


Девушку за конторкой сменил молодой парень в очках с аккуратными усиками.Оторвавшись от книги, которую читал, он выдал Стефану ключ.
Лучи солнца заливали комнату, являя ее во всей грязи и неприглядности, вечером и ранним утром это было не так заметно.
Стефан вынул из сумки шахматы, складную доску (в одну из поездок местные таможенники конфисковали под благовидным предлогом notebook со всей базой данных, и он пока не смог вызволить его оттуда), расставил позицию — последняя партия в open'е. Если бы не взял коня? Не взял бы, попал под атаку всех фигур. И брать тоже плохо. Он не должен был допустить, чтобы конь соперника очутился здесь.
Он расставил фигуры в исходное положение. Сделал несколько ходов.
Мысли убегали от черно-белых квадратов. Что все-таки с этим турниром?
Он вынул блокнот. Может, турнир состоится в другом городе?
Расставил другую позицию. Партия, где он проигрывал и по позиции, и по времени, но соперник сделал неверный ход и дал ему шанс. Играл на флажке, но шанс не упустил.
Стефан смотрел на фигуры и думал о билете на завтрашний концерт. Снял куртку и швырнул на кровать. В дверь постучали.
— Входите!
Он ожидал увидеть горничную, но на пороге стояла Арсеньева, так она назвала себя за секунду до того, как он, прочитав объявление о концерте, оставил ее посреди улицы, перебежал дорогу и вскочил в троллейбус. Что она подумала? Таня Арсеньева, кажется, так.
Она заплела волосы в косу и с этой прической была еще некрасивее. В руках она держала белое пальто.
Он перевел взгляд на окно и вспомнил — раннее утро, глиссер, девушка в белом пальто соскочила на набережную...
— Я еду на вокзал за билетом. Могу взять заодно и вам.
Он едва не расхохотался. Все вокруг заботились о нем — Виктор, накануне операции, не считаясь с расходами, отправил в Берлин международную телеграмму; клуб забронировал гостиницу; шофер «Вольво» доставил за мизерную плату; директор местного клуба восхищался Стефаном, которого не знал, и мечтал с ним увидеться — добрые самаритяне, да и только.
— Я уже взял билет.
— На завтра?
— На сегодня. Вы не в курсе, тут есть речные прогулки на глиссере? -       Она вскинула брови.
— Никогда не каталась на глиссере.
— Никогда?—Он насмешливо посмотрел на нее. — И сегодня утром тоже?
— Я даже катер плохо переношу.
У нее был обескураженный вид. Она молчала, словно что-то припоминая или осмысливая.
— Ну да, сегодня утром... — повторила она. — Сегодня утром я каталась на глиссере.
Теперь, когда она подтвердила то, что он видел, он вдруг уверился, что она лжет. Сейчас он готов был поверить, что она говорила правду вначале, когда не соглашалась с ним. Хотя не понимал, как это может быть.
Они по-прежнему стояли в дверях.
Она накручивала на палец кончик косы, отпускала и снова начинала крутить волосы, не отрывая от них глаз.
Он уже не сомневался, что она лжет. Только ли в этом? Он глянул на шахматную доску.
— У вас есть две минуты? Очень интересный этюд. Посмотрите...
— Уже поздно. Я пойду. Хочу взять билет и вернуться до темноты. Сейчас в пять уже темно. И фонари вечером не горят. Я пойду.
Она распахнула дверь и скрылась.
Он размышлял минуту-другую, вышел вслед за ней в коридор и увидел закрывавшиеся двери лифта. Поспешил к противоположному, несколько раз нажал на кнопку.
Горничная везла мимо тележку с ведрами и щетками. «Лифт не работает, — бросила она на ходу, — идите в другой конец».
Он спустился вниз. В вестибюле не было никого, кроме дежурного. Он читал.
Стефан вышел на улицу.
Сумерки ложились на город мягкими тенями, но он отчетливо видел фигуры людей, причал, набережную - белого пальто нет.
Стефан свернул направо к узкоколейке, здесь было совсем пустынно; только охранник гостиничной автостоянки сидел на возвышении в стеклянной будке.
Раздался гудок теплохода, словно откликаясь, засвистел локомотив.
— Вы не заметили, куда пошла девушка в белом пальто? — крикнул Стефан охраннику. — Она только что вышла из гостиницы.
— Из гостиницы никто не выходил, — ответил охранник. Стефан повернул назад.
Парень в очках сидел в той же позе над книгой.
— Вы не видели девушку в белом пальто? Дежурный поднял голову и посмотрел на Стефана.
— Не понял.
— Девушка в белом пальто. Где она?
— Простите, не понял.
— Она спустилась лифтом, этим лифтом, потому что второй не работает...
— Я знаю. Я сообщил. Люди уже работают.
— Я не о лифте. Девушка, которая спустилась лифтом, вышла из гостиницы...
— Никто, кроме вас, за последние четверть часа не выходил из гостиницы. Стефан бросил взгляд на книгу.
— Наверно, вы не заметили.
— Я бы заметил.
Он тоже посмотрел на книгу и чуть отодвинул ее в сторону.
— Я бы заметил, — повторил он.
— Что вы читаете?
— Чтение ни при чем. Эта девушка живет в гостинице?
 Стефан растерялся.
— Кажется... Наверно.
— В каком номере?
— Не знаю.
— Как фамилия?
— Арсеньева.
— Арсеньева? — переспросил дежурный.
— Что тут странного?
— Да нет, ничего. — Он чуть улыбнулся. - Одну минуту. Он сосредоточенно склонился над журналом. Зазвонил телефон.
Дежурный встал и подошел к телефону.
Стефан заглянул в книгу. «Жизнь Наполеона». Прочел начало абзаца: «Испанская война знаменует собой начало ослабления могущества Наполеона и вместе с тем начало заката его гения. Благополучие мало-помалу изменило и испортило его характер».
«Необычное чтение для провинциального портье», — подумал Стефан. Про себя сразу не согласившись с автором, вслух он тем не менее сказал:
— Любопытная книга. Я знаю только Тарле и Манфреда.
— Это не то, — ответил провинциальный портье. — Здесь объективнее. Нет, не объективнее, а справедливее.
— Разве это не одно и то же?
— Нет. У нас Арсеньева не останавливалась. — Казалось, он с трудом сдерживается, чтобы не рассмеяться. — Нигде никаких записей. Может, вы перепутали фамилию?
— Не думаю.
— В каком номере остановились вы?
— В четыреста тринадцатом.
— Если вы уходите, надо сдать ключ.
— Я не ухожу.
— Ключ у вас с собой? Надеюсь, вы заперли дверь?
— Нет.
— Напрасно. Всегда запирайте дверь, если уходите. У нас случались кражи. Стефан поднялся к себе.
Все так, как он оставил: шахматная доска с фигурами, бумажник на столе, свитер на кровати; шторы полузадернуты, и в узкий прямоугольник стекла падают закатные лучи.
Далее если она не сказала ни одного правдивого слова, что ему до того. Сюда она больше не явится. А если и явится, его не застанет.
Стефан посмотрел на доску. Не может быть! Белая пешка продвинута вперед на две клетки. Все остальные фигуры на своих местах. Возможно, он второпях сдвинул пешку. Но он не помнит, что приближался к доске.
Он пересел на кровать. В его отсутствие могла зайти горничная; убирала и случайно переставила фигуры.
Он огляделся. В таких гостиницах горничные убирают номер в день приезда, а в следующие два-три дня, если и заглядывают, то только для того, чтобы выбросить мусор.
Стефан подошел к дверям и повернул ключ. Сел на кровать. Вернул пешку на прежнее место. Раскрыл бумажник. Если бы хотели обворовать, в первую очередь взяли бы валюту.
Он поднял упавшую куртку, где во внутреннем кармане лежали билеты. Там оказался только билет на концерт. Билета на поезд не было.

                4

Дежурная горничная уверяла, что сегодня в его номер никто не заходил.
— У вас будут убирать завтра. Если настаиваете, могу позвонить домой горничной, которая убирала номер, когда вы еще не поселились.
— У меня пропал билет.
— Позвонить женщине, которая убирала вчера?
— Незачем, — буркнул он и вышел из комнаты горничных.
Есть транзитный поезд, поздно вечером. С билетом или без он уедет. Дежурного на месте не было.
Ожидая, он подошел к журнальному столику и рассеянно вытащил наугад из вороха старых газет одну. Она оказалась спортивной. Заинтересовавшись, он нашел шахматную страницу. Трагическая смерть известного шахматиста. Стефан бросил сумку на пол и сел в кресло. Он играл с ним в турнирах, хотя они не встречались за доской. Да, этот был не из тех, кто рисует себе баллы и покупает звания, как брюки в магазине. Он играл не в эти игры. Стефан никак не мог представить его мертвым.
Чтобы отвлечься, он начал смотреть приведенную партию. Он не досмотрел до конца — в глаза бросилась фотография и подпись, жирно отчеркнутая фломастером: «Желаем Татьяне Арсеньевой так же уверенно побеждать мужчин в шахматах и в жизни». С фотографии на него смотрела женщина средних лет, ничуть не похожая на девушку в белом пальто.
— Вы что-то хотели?
Он протянул дежурному ключ.
Дежурный о чем-то спросил его; Стефан что-то ответил; дежурный опять что-то спрашивал; Стефан не мог больше стоять у конторки, ему нужно было спешить, хотя он забыл, куда.
— Договорим, когда вернусь, — сказал он и тут же вспомнил, что торопится на вокзал и не вернется в гостиницу; дежурный смотрел ему вслед.

Вокзал гудел как улей.
Восемнадцать ноль ноль. Поезд еще не отошел.
Стефан пробежал пассажирский зал и очутился на перроне. Восемнадцать ноль три. Поезд стоял у первой платформы. Стефан бросился к ближайшему вагону.
— Возьмете с собой? — спросил у проводницы. Она окинула его недоверчивым взглядом. Стефан улыбнулся, зная за собой способность создавать вокруг себя атмосферу теплоты и доверия, когда он хотел этого, и сказал так мягко, как только мог:
— Очень нужно, просто позарез...
— Всем нужно позарез, а потом отдувайся, — оборвала проводница. Послышался лязг; состав дрогнул, чуть подался вперед, опять замер.
— Идите в конец состава, может, Петя в пятнадцатом возьмет.
Восемнадцать ноль четыре.
Он продирался сквозь муравейник на перроне, задевая чемоданы, наступая на рюкзаки; хлопали дверцы вагонов; проводник уже убирал лесенку. Стефан увидел на окне белый квадрат с цифрой «15».
— Петя! — проникновенно крикнул он. — Минуту!
 Кто-то схватил его за руку.
— Постойте!
 Опять она!..
Проводник встал в дверях вагона. Восемнадцать ноль пять.
Он оттолкнул ее. Она повисла у него на руке всей тяжестью.
Проводники выстроились в дверях, каждый держал колеблемый ветром фонарик.
— Берегись! — Носильщик быстро катил нагруженную тележку. Стефан едва успел отскочить в сторону.
Цепочка зажженных фонариков покачивалась, изгибаясь и теряясь вдали; затем эта бесконечная гирлянда поплыла в темноте перед глазами; обнажились рельсы, поезд скрылся во мраке, только светились еще огоньки фонариков... Он увидел, что она встает с перрона.
— Вы что, с ума сошли? Что вам от меня нужно?
— Мне нужно с вами поговорить.
— Подходящее время выбрали.
Мигали рекламные вывески; на мгновение отсветы от них пробежали, точно судороги, по ее лицу, затопив его зеленовато-синим светом. Он отвел глаза.
— Что вы ходите за мной по пятам? Говорите...
— Не в этой же толчее.
— Тут уже почти никого нет.
Они медленно шли. Сутолока вокзала осталась позади. В нем росло недоброе возбуждение. Кажется, у нее есть какой-то план. Не похоже, чтоб она шла наугад. Она уверенно свернула куда-то раз, другой.
Потянуло свежестью. Ветер донес запах водорослей. «Река», — подумал он.
Они вышли на набережную; она не подходила вплотную к воде, а оставляла узкую полоску пляжа. Возвышался небольшой утес. Вода серебрилась от света луны.
Она остановилась.
— Сейчас, — сказала она чуть хрипло, — сейчас скажу. Волны ложились на берег с еле слышным шелестом.
Недобрые чувства, только что владевшие Стефаном, утихали, словно уносились прочь с каждым вздохом волны. Она сделала шаг к нему.
— Что бы вы сказали, если б узнали, что в вас влюблена молодая, очень красивая девушка.
Этого только не хватало. Вот уж чего не ожидал. И что же ей отвечать?
— Девушка? Как ее зовут? — спросил он первое, что пришло в голову, лишь бы не молчать.
— Ее зовут Жанна. Вы женаты?
— Нет.
— И не были?
— Не был.
Давно он не был в такой идиотской ситуации. К чему она клонит? Может, она просто немного не в себе?
Он не знал, что ему говорить, что делать, и это угнетало его, не привыкшего к бездействию.
«Будь она хорошенькая, ты бы наверняка знал, что тебе делать; с дурнушками ведешь себя не так, как с красивыми», — вдруг словно сказал ему кто-то на ухо. — Самомнения ей однако не занимать. «Молодая, очень красивая девушка...» Наверно, все некрасивые женщины должны поверить, что «в ней что-то есть», и верить всю жизнь; но как он однако влип!
— Поэтому вы не дали мне уехать?
— Второго такого случая мне не представится. Если бы вы уехали... Да и турнир еще может состояться.
— Какого случая? Что вам известно о турнире?
— Это очень долгая история.
— Это короткая история. Молодая, очень красивая девушка впервые увидела меня и придумала себе невесть что.
— Жанна знает вас давным-давно...
Его раздражало, что она говорит о себе в третьем лице. Он бы много дал, лишь бы сейчас очутиться в поезде.
Он посмотрел на часы. Дурнушка она или красавица, самое время с ней попрощаться.
— Жанна Арсеньева.
Опять Арсеньева! Будто одна фамилия на всех.
— Жанна училась у вашей матери музыке. Неужели не помните? Жанна Арсеньева. Я столько раз была у вас дома, в той старой квартире, где рояль у окна... И зеркало напротив входной двери...
Он остановился.
К ним приходило столько учениц... Маленькие девочки в маленьких платьицах, с бантами, косами, оборками, они все сливались у него во что-то мягкое, розовое, нарядное...
Некоторых приводили матери и, пока шли занятия, сидели на диване или бегали за покупками.
«Видишь, милый, не у всех есть дома пианино, а у некоторых нет и возможности его купить, — отвечала мать, когда отец замечал, что в комнате и так повернуться негде. — Трех часов в неделю мало, инструмент в школе всегда занят, а разучивать пальцами по столу немного толку. Нужно же им слышать звук».
Они так привыкли жить под звуки рояля, что теперь он удивлялся, как им удавалось готовить уроки, спать, заниматься шахматами. Хорошая закалка, подумал он. Известный шахматист искусственно создавал себе помехи на тренировках, а у меня это вышло само собой. Он улыбнулся.
— Вспомнили? Жанна Арсеньева.
Да, теперь вспомнил. Мать называла это имя.
«Удивительно способный ребенок, удивительно». Кажется, они жили где-то рядом, чуть ли не в соседнем доме.
Как он ни старался, не мог вспомнить ее лицо. Да если бы и вспомнил? Она была совсем ребенком... Потом отец получил квартиру в новом районе, прежние ученицы приходили реже — далеко добираться.
— Жанна приехала сюда с другими учащимися. Концерт училища.
— Здесь? Концерт?
Он был рад говорить о чем угодно, лишь бы уйти от опасной темы. Надо же — вбить себе такое в голову с юных лет. Да она и не представляет, кто он, чем и как живет. Детские впечатления! Так и не повзрослела с годами. Он сказал:
— Неужели тут кто-то ходит на концерт?
— Представьте. Очень благодарная аудитория. Столица избалована гастролями знаменитостей. А здесь рады любому.
— И много человек в зале? — Он подумал об Инге.
— Всегда аншлаг. Правда, в музыкальном клубе зал маленький. В Доме культуры побольше, но там другие гастроли. Публика удивительная. Жанну восхищает, что не хлопают в паузах между частями, а когда играют — такая тишина.
— Куда мы идем?
— Уже близко.
Он подумал, что она держится на редкость непринужденно. Будто и позабыла о нем. Словно основное, что она хотела сказать, — впереди, а все сказанное — только вступление к чему-то. Он опять почувствовал себя фигурой, нет, пешкой, в замысловатой комбинации, словно и он, и его приезд сюда, и встреча с ней, и даже ее странное поведение были частью какого-то сложного хитроумного плана, и он ничего не мог поделать — ни изменить, ни отказаться.
— Куда мы все-таки идем?
— В студенческое общежитие.
— Зачем?
— Я хочу... Потерпите немного. Может, я ошибаюсь, но так дальше продолжаться не может.
— Что — не может продолжаться?
— Подождите, сейчас.
Похолодало. Она плотнее запахнула пальто.
Набережная закончилась. На зиму сняли тенты с солнцезащитных навесов и грибков, их каркасы чернели, как скелеты вымерших животных. Вокруг ни души.
Утес, врезанный светом луны в черное небо, казался затаившимся исполинским чудищем.
Стефана вновь охватило ощущение искусственности происходящего.
Волны тихо шелестели по песку. Звук расстроенного фортепиано настойчиво вторгся в тишину.
— Вот и пришли. — Она указала рукой на небольшое освещенное здание у самой набережной. Сквозь не зашторенные окна на первом этаже был виден небольшой вестибюль, черный рояль, за ним сидела девушка и ударяла по клавишам. Закончив пассаж, она встала со стула, подошла к окну и, приложив руки ко лбу, чтоб заслонить свет, стала пристально вглядываться.
— А вот теперь подождите здесь.
— Долго?
— Прошу вас, подождите здесь.
— Да зачем же?
— Я должна это сделать. Просто не могу поступить иначе. Он с опаской посмотрел на нее. Что она задумала?
Она быстро вступила в неосвещенную полосу у подножия утеса и пропала из виду. Он стоял в тишине, в темноте, в одиночестве. Он подошел к утесу и положил руку на камни. Они еще хранили слабое тепло. Куда она побежала? Зачем?
Что-то зашуршало, и на него сверху упал камешек.
— Кто там?
Он полез наверх. По пологому склону было легко взбираться. Раздался шум, что-то тяжелое упало в воду.
— Эй! Жанна!
Он быстро спустился вниз.
Справа от утеса луна хорошо освещала прибрежные валуны, песок. Он с опаской смотрел на темную воду. «Глупости, она не могла упасть!» Он встал на выступающие из воды камни, наклонился, силясь что-нибудь рассмотреть.
— Жанна!
Заскрипел песок. Он оглянулся. К нему шел мужчина.
— Кого-то ищешь, приятель? Стефан молчал.
— Давно за тобой смотрю из машины. Нет, тут что-то не то. Мужчина подошел поближе. На Стефана пахнуло спиртным.
— Ты меня сбиваешь, приятель. Кричишь девушку. А не было тут никакой девушки! Ты пьян, приятель... Пойдем, а...
Стефан отстранился от протянутой руки.
— Не было никакой девушки. Это я тебе говорю... Ты один бегал по пляжу, а потом полез в воду. Холодно купаться сейчас, вода холодная. Не пойдет она купаться, я точно тебе говорю.
— Что-то упало сверху, — сказал Стефан.
— Знаю. Тут опасная зона. Видишь, ограждение?
Стефан только сейчас заметил завязанную в полуметре от земли ленточку на погруженных в песок кольях.
— Тут срываются камни сверху — ветер там или животное какое...
— Тут была девушка...
— Не было тут никого. Ты лыка не вяжешь, приятель...
Шатаясь, точно и вправду был пьян, Стефан выбрался на набережную и зашагал к общежитию.
— Жанна!
Словно посреди спокойного миттельшпиля все фигуры взбесились и забыли правила, по которым должны ходить и ходили до сих пор; сам себе он виделся пешкой, которая, дойдя до восьмой горизонтали (или до первой? за белых или за черных?), повернула вспять.
— Жанна! — крикнул он во весь голос.
На пороге общежития в накинутом на плечи белом пальто, точь-в-точь таком, стояла девушка... Он остановился. Она смотрела на него. Она шагнула к нему и прошептала:
— Я здесь, Эстебан. Как вы меня нашли? Он отшатнулся.
— Да, я Жанна Арсеньева. Я ходила заниматься музыкой с вашей мамой. Я приходила к вам домой; вы ведь помните, да? иначе бы не пришли сюда. Я все помню, — лепетала она, словно боясь, что он не дослушает и уйдет, — вы тогда разбирали шахматную партию, испанская партия, вы так сказали, помните?; Я подошла к вам и спросила, указав на коня, что это? — я впервые видела шахматы; вы объяснили мне и показали, как ходит конь и все остальные фигуры, я все запомнила, на всю жизнь...
Он закрыл лицо руками и бросился бежать.

                5

В темноту то тут, то там вонзался свет фонарей, отчего она превратилась в огромную шахматную доску; по ней бежал он, одиночная пешка, ворвавшаяся без прикрытия в стан соперника.
Взвизгнули тормоза. «Олух!» — крикнул шофер и показал в окно непристойный жест.
Стефан отдернул руку, которой машинально схватился за бампер, рука была в крови. «А вот и трагедия! Трагедия! Трагедия!» — захохотали невесть откуда взявшиеся страшные рожи в обличье черных коней.
Почему он вдруг подумал о Себастьяне?
Он стоял на проезжей части, светофор смотрел красным глазом, словно наблюдал за Стефаном. Куда теперь? Он ощутил такую неодолимую потребность позвонить Себастьяну, что стал озираться в поисках телефона. Кажется, если идти сейчас вверх, междугородный автомат...
Он вынул платок и вытер кровь с руки. «Жертва пешки сохраняет инициативу при обеспеченной ничьей». Он всегда считал этот ход лучшим, хотя многие критиковали его.
У него достаточная компенсация за пешку. Конь f5 бьет g7. Он не заметил, как толкнул стоящего рядом. Что же дальше? Продвигать проходную пешку! Он бросился через дорогу, забыв про телефон.

Смутно белел женский силуэт. Ферзь! Почему белый? Он же сам за белых. Или за черных? Или за тех и других сразу? Он совсем запутался.
Женщина приблизилась, остановилась и вопросительно посмотрела на него. Длинное светлое пальто выразительно обрисовывало фигуру.
Это его ферзь? Наверняка. Белый ферзь предпринял маленькую прогулку на другой фланг. Все точь-в-точь, как в его последней партии. Она стояла, засунув руки в карманы пальто, и ждала.
Ферзь прогулялся не для того, чтобы посмотреть, что там творится, а чтобы схватить что-нибудь плохо защищенное. Защита — вот что важно! Зазевался, расслабился, раскрылся — тут тебя и съели! Не раскрывайся! Защищайся! Лучшая защита — нападение. Кто это сказал — Наполеон? При чем тут Наполеон?
Женщина сделала шаг к нему, улыбнулась, взяла под руку.
— Я тоже за белых! — крикнул он, отступая.
— Сумасшедший, — пробормотала женщина и, развернувшись, пошла прочь. Неужели все-таки черные? Он опять запутался. Нет, белые. Черные прочно
забаррикадировались, до них тяжело добраться. Но можно. Он стремительно пошел по круто подымавшейся улице.
Перекресток. Кто-то высокий, полный, в темном плаще медленно пересек, направляясь к нему, мостовую. Черный конь! Он хочет задержать проходную пешку — невозможно. Нужно достичь восьмой горизонтали и превратиться в ферзя, но кто-то тяжелый, страшный, более страшный, чем все тяжелые фигуры соперников, гнался за ним в ночи...
Стефан бросился наперерез машинам, которые шли на него, как фигуры неприятеля — наступали пешки-легковушки, мчались наискось маршрутные слоны, а на подмогу им грузной ладьей пыхтел автобус... Обступают со всех сторон, еще чуть-чуть — и раздавят; он вывернулся едва не из-под колес и в прыжке достиг спасительной кромки тротуара. Опять ему что-то кричали вслед, но он уже ускользнул от них.
На глаза ему попались разноцветные огоньки бара-ресторана. Он устремился вниз по ступенькам.
В подвальчике было душно, накурено, звенели тарелки и стаканы.
Вокруг на мягких диванчиках, которые окружали столы, как ширмы, отделяя один от другого, сидели люди с обличьем деревянных фигур, черных или белых, и он, мечтая увидеть нормальное человеческое лицо, напрасно оглядывался по сторонам. В каждой ячейке, как в клеточке, сидели слоны и пешки, ладьи и кони, которыми управлял кто-то невидимый и смеялся над их тщетными попытками сделать что-то по-своему... Он едва не бросился вон. Он никак не мог понять, где его фигуры, и боялся ошибиться, но в то же время понимал, что это люди, которые — он не мог избавиться от этой мысли, сознавая всю ее ошибочность, — все же не были людьми в полной мере.
— Присаживайтесь, — официант указал ему на освободившийся угловой столик рядом с окошками-иллюминаторами, задрапированными красной тканью. — Остальные освободятся нескоро.
Стефан плюхнулся в угол и тупо уставился на стол, заставленный бокалами и тарелками с остатками еды. На скатерти расплывалось красное пятно. «Жертва пешки, — подумал Стефан более отстраненно. — Куда девалась девушка в белом пальто? Не та, вторая, а первая, которая...»
— Одну минуту, — сказал официант, ловко сложил пирамиду из тарелок, нагромоздив сверху приборы, и куда-то исчез.
«Одну минуту» — кто-то уже говорил ему сегодня... Дежурный за стойкой... за конторкой в гостинице... Даже похож...
Он поднял глаза на официанта, который снимал со стола грязную скатерть. Очень похож... Может, они братья? Братья-близнецы? Или это один и тот же человек? Все они здесь не те, за кого себя выдают, играют и его вынуждают, хотя он не хочет играть ни во что, кроме шахмат, не хочет игры без правил, с сумасшедшими фигурами, которые ходят как вздумается, а в удобный для себя момент неподобающим образом соскакивают с доски... Нет, кто-то двигает ими всеми с каким-то странным умыслом, и им, Стефаном, тоже; чья-то опытная рука переставляет фигуры, а лицо остается в тени, видна только рука...
— Одну минуту, — официант опять пропал вместе с грязной скатертью. «Одну минуту» — что это значит? Они и говорят не то, что хотят сказать, и он
тоже. Одна минута — до конца партии? На всю партию?
Стефан потрогал красно-белые пластмассовые квадраты обнажившейся столешницы. И здесь квадраты!
Он поднялся из-за стола и направился в бар.
— Коньяк?
Бармен подал ему большой бокал. Неужели у него на лбу написано, что он хочет напиться?
— Ничто так не снимает стресс, — сказал бармен. Стефан выпил, не почувствовав вкуса. Полегчало.
Расплатился и сел за столик.
Официант принес меню. С первой страницы на Стефана несся красный парусник, перечеркивая бушпритом названия блюд. Заведение называлось «Алые паруса».
Мало-помалу в голове прояснялось. «Что это было со мной?» — подумал Стефан. Пелена спадала с глаз, и окружающие постепенно принимали человеческий облик. «А две девушки — это тоже мне привиделось? А человек в клубе, который шел за мной и смеялся, а телеграмма, посланная, если не мне, то на мое имя... На мое имя, но не мне... Я опять лезу в дебри...»
— Наши фирменные блюда — жюльен с грибами и сом на вертеле. Рекомендую. Стефан кивнул.
— Закуски?
— На ваш вкус. И коньяк.
— Тоже на мой?
— Тот, что я пил в баре.
— Хорошо, узнаю. Сто? двести? Наверно, «Десна».
— Двести. И попозже кофе. Если нерастворимый. Или у вас только растворимый?
— Растворимый не предлагаем, — официант чуть заметно улыбнулся, как улыбаются профану. И, возможно, чтоб окончательно сразить, спросил: — С кофеином или без?
Стефан невольно улыбнулся. Ему еще принесут бутылку коньяка, откупорят и предложат попробовать...
— С кофеином.
Официант принес коньяк в графине и блюдечко с лимоном. Стефан опять улыбнулся.
Выкинуть все из головы — гостиницу, пляж, черную воду и этот всплеск, будто в воду упало что-то тяжелое... Он вдруг услышал этот всплеск так отчетливо, что невольно оглянулся, не слышит ли его кто-нибудь еще. Он уткнулся взглядом в стену и успокоился.
Стефан протянул руку к графину. Коньяк был резкий, сладковатый, неприятный на вкус, но хорошо делал свое дело.
Щурясь от дыма, он осмотрел небольшой зал. Электрические лампочки в виде свечек освещали его неярким розоватым светом.
Стефан удивился, что зал полон. Провинция! Нищие на каждом углу, люди роются в мусорниках; дырявый асфальт, вечером фонари горят только на центральных улицах, нет отопления, горячей воды, и — аншлаг на концерты классической музыки, дежурный в гостинице штудирует жизнеописание Наполеона, ресторан заполнен.
Он незаметно для себя опустошил рюмку и потянулся за лимоном.
Публика самая разношерстная. За соседним столиком скромно одетая пожилая женщина осторожно ела борщ с пирожком. Шумная компания юношей в кожанках уставила столик пивными бутылками и пепельницами. Две эффектные блондинки с легким налетом вульгарности, которая им шла, не снимая шуб, заедали кофе мороженым. Поодаль — торжественная семейная трапеза: четверо взрослых, двое детей, наверно, чей-то день рождения. Три девушки с сигаретами в руках тянули из высоких рюмок ликер и искоса поглядывали на компанию в кожанках.
Он не мог отделаться от глупой мысли, что кто-то из этих людей знает о событиях его жизни так же хорошо, как он сам, и может хоть что-то объяснить из того, что случилось с ним, и жадно всматривался в окружающих; но у каждого был свой маленький праздник, пир на вечер, и до Стефана никому не было дела.
За самым дальним столиком, почти скрытым от него людьми и завесой дыма, спиной к залу сидела женщина. Что-то знакомое было в жесте, которым она взяла со стола солонку и, даже не попробовав еду, несколько раз взмахнула ею над тарелкой...
Официант поставил перед ним кокотницу с ярким бумажным бантом на ручке и о чем-то спросил.
Женщина поставила солонку на место. Он удивлялся привычке Инги солить блюдо, не попробовав. «В большинстве ресторанов все какое-то пресное. Вот твоя мать вкусно готовит. Специфическая кухня». Инга не умела готовить, и они с удовольствием открывали для себя по вечерам кафе и ресторанчики. Однажды, вооружившись терпением, быстро у нее иссякавшим в хозяйственных делах, Инга приготовила необычно вкусное жаркое, придумав рецепт; сколько потом они ни старались вспомнить его — не получалось.
Он подвинулся, чтоб получше рассмотреть. Эта ее привычка — сидеть спиной к залу, она редко, в отличие от него, испытывала любопытство к незнакомым людям.
«Человечество вымрет от голода, если не будет пробовать на вкус то, что вокруг», — подтрунивал он над ней.
«Оно вымрет еще раньше, если будет есть все подряд».
Она сняла жакет и встала.
Он больше не сомневался.
Инга повернулась лицом к нему и повесила жакет на крючок, где уже висело пальто.
Прическа все та же — закрученные узлом на затылке волосы, бледное лицо без грима; знакомое ему узкое платье из темно-синей мягкой ткани. Электрическая свеча хорошо освещала ее лицо. Сколько он ее не видел? Внешне она как-то изменилась — он не мог сказать — как; слова «лучше», «хуже», вообще всякие оценочные слова были неуместны.
Она села спиной к нему.
Стефан встал.
А если она не одна? Если ее привычки изменились так же мало... Скорей Всего, сейчас откроется дверь, войдет какой-нибудь сытый, уверенный в себе тип, и сядет рядом с нею.
Он перевел взгляд на входную дверь. Вошел какой-то тип, вальяжный, полный, уверенный; направился к столику, где сидели девушки. Полминуты — вопрос? ответ; — и он сел с ними.
— Вам не нравится? — Официант посмотрел на нетронутый жюльен.
— Все в порядке. Я не ем горячее.
— Но он хорош именно горячим!
 Официант пожал плечами и отошел. Стефан сел. Налил еще коньяку.
Он подойдет, а она посмотрит на него отсутствующим взглядом, какой у нее иногда бывает, взгляд не наружу, а внутрь. «О чем ты думаешь, Инга?» Нет ответа.
Да и то — разве можешь сказать, о чем сейчас думаешь? Разве правильно сказать, что он думает сейчас об Инге? Да, конечно, и о ней тоже — не только о той, которая сидит наискось от него в зале ресторана, но и о той, с которой они давно расстались; он думает о странном обманчивом городе, где в ноябре на улице тепло, как летом, а в помещении холодно, как зимой, где остров кажется городом, а окна бараков — огнями домов; он думает о девушках в одинаковых пальто, одна из которых исчезла. Или это ему приснилось? и ее никогда не было?
«О чем ты думаешь, Инга?» Один раз она его огорошила:
«Неужели у тебя то же самое могло быть с другой? Неужели такое могло быть?»
«Не знаю, как могло бы быть, но теперь я не могу вообразить, что то же могло быть с другой».
Она не успокоилась:
«Ты же не хочешь сказать, что это случайность? Неужто на моем месте могла быть другая?»
«Если бы на твоем месте была другая, а на моем месте был другой, то у этих других людей все могло бы быть по-другому. Но какое дело нам до этих других людей и до того, что случилось с ними? Или могло случиться?»
Он допил коньяк, придвинул к себе кокотницу. Вкусно.
Он ел, не сводя глаз с фигуры за столиком наискосок. Он не заметил, что скребет ложкой по пустому дну.
— Понравилось? — Официант появлялся как из-под земли и так же внезапно исчезал.
— Очень.
— Можно повторить. Сом еще не готов. Стефан кивнул.
По телу разлилось тепло. Он с сожалением посмотрел на пустой графин. Нет, хватит. Он не привык столько пить. И почти ничего не ел сегодня. Он только сейчас почувствовал, до чего голоден, и придвинул к себе салат.
Жесты стали замедленными, голова тяжелой. Голоса людей, звяканье посуды, журчание воды в умывальнике у входа сливались в протяжный невнятный гул. Клонило ко сну.
Он откинулся на спинку дивана. Подойти к Инге? Он посмотрел на ее столик. Инги не было.
Нетвердой походкой он подошел к опустевшему столу. На крючке ни пальто, ни жакета. Тарелка с остатками еды, стакан с недопитым соком...
— Вы что-то хотели? — Этот столик обслуживала женщина. Она сурово смотрела на него.
— Дама, которая сидела за этим столиком...
— Дама?
— Женщина, которая здесь только что сидела...
— Женщина? Здесь не было никакой женщины. Вам показалось.
 Он уставился на нее.
— Она здесь только что была! Это моя... знакомая, точнее...
— Да вам показалось. Больше налегайте на закуски. Он грохнул кулаком по столу.
— Я вообще не пью!
— Оно и видно.
Она спокойно собирала со стола грязную посуду.
— Я извиняюсь; у вас проблемы? — Подбежал официант, который его обслуживал.
— Мужчина ищет какую-то даму. Решил, что она обязательно должна зайти к нам.
— Но она сидела тут, я видел своими глазами!
— Какая разница, где кто сидел? — вмешался официант. — Разве эта дама мешала вам?
Стефан опешил.
— Нет.
— Здесь не было никакой дамы, здесь сидел мужчина. Стефан схватил недопитый стакан и сунул ей под нос.
— Сидел мужчина и пил апельсиновый сок!
— Не всем же глушить коньяк графинами!
У Стефана пересохло в горле, точно он курил без передышки целый день; он не мог выдавить из себя ни слова.
— Шли бы на свое место и больше закусывали!
 Он выплеснул остатки сока ей в лицо.
— Врешь! Она была здесь!
Официант уже тащил его под руки к столу.
— Слушайте, — скороговоркой шептал он, — вы же знаете, спорить с женщиной, если она забрала себе что-то в голову... Ничем оттуда не выбьешь. Успокойтесь, поешьте; я сейчас принесу кофейку, крепкого... «арабика», это вам не «робуста»... Логические доводы — они их не принимают в расчет...
— Я ее видел, понимаете... Я ее видел.
— Понимаю — вы ее видели. Да вы садитесь. Я тоже вчера видел девушку, с которой встречался давным-давно... Очень красивая, была, по крайней мере. Ну вот, вроде мы с ней... вы понимаете? славно так проводим время, и тут — просыпаюсь...
— Я не спал!
— Я и не говорю, что вы спали. Вот ваш жюльен. А сейчас и сом поспеет. Я просто говорю, как иногда бывает... Я просыпаюсь и даже вижу на простыне следы, я извиняюсь, нашего времяпрепровождения, вполне материальные следы... О, еще горячий. Ешьте. Сейчас заварю кофе.

                6

Он не помнил, как долго пробыл в «Алых парусах», когда оттуда ушел и как очутился на набережной. Мысли метались, как рыба на суше, кружили в сумасшедшем хороводе; он шел куда-то, где были люди, из боязни остаться один на один со своим обезумевшим мозгом.
Он видел незнакомых людей, слышал их слова, или те из слов, которые он слышал; вдруг все слова, реплики, фразы, а за ними — поступки людей — не только тех, которые были сейчас вокруг, а и тех, о которых он, казалось бы, давно забыл, — вдруг увязались между собой, логически вытекая одно из другого, в единое целое, из которого нельзя было выкинуть ни одного поступка или слова — так они были тесно сплетены, даже если разделены во времени и пространстве, даже если люди не знали друг друга, никогда не видели и не слышали ничего друг о друге, даже если некоторые из них умерли, все равно они существовали одновременно, согласуясь, как хорошо продуманное и в то же время совершенно случайное движение фигур.
Вода слабо плескалась о камень.
Он сел на асфальт, опустив рядом сумку (ему казалось, что он обронил ее по дороге, но — нет), зачерпнул воды и умыл лицо. Холодная вода не освежила, не остудила пылающий лоб, не сковала льдом вихрь мыслей.
Он не знал, ночь сейчас, вечер или раннее утро; не знал, куда ему нужно идти; он сидел и слушал слабые всплески волн, они пели чудесную мелодию, нежную и ласковую... Внезапно в тихую музыку вторгся звук, резкий, грубый, как скрип колес или стон рессор.
Почему он так слышит — громко, громко, еще громче; звуки рождают иную музыку — неспешную, торжественную, — насыщенные, низкие, глубокие звуки... Такая знакомая мелодия, а он не может ее узнать.
Что это? Он видит — рояль у окна в тесной комнате... Мать за роялем... Он сидит рядом, держа на коленях магнитные дорожные шахматы... Он показывает ей какую-то партию... Объясняет позицию, она внимательно слушает, хотя вряд ли все понимает из того, что он ей говорит, слушает не с тем безразлично-вежливым вниманием, когда отдаешь дань приличиям и условностям. Ему тоже, как и Инге, нужен был слушатель. Впрочем, кому не нужно быть услышанным? Быть услышанным именно так, как хочешь быть услышанным. Иной раз - сколько усилий, неосознанных или, да, осознанных, чтоб найти того, кто тебя услышит.
«Тебе ведь это неинтересно, мама?»
«Конечно, я не могу оценить как знаток, но ты говорил, это испанская партия?» «Да».
«Так вот, знаешь, такая ассоциация - шахмат с музыкой». «С музыкой?»
«Интродукция и пассакалья ре-минор» Регера». Вот он и вспомнил... Густые низкие звуки...
«Я слыхала, многие шахматисты — заядлые курильщики, картежники и меломаны...» — это Инга. «Это правда?»
Правда? Что здесь правда? Здесь нет никакой монополии на истину... Разве он вообще хоть приближался к ней?.. Каждый раз, когда он хотел приблизиться, она ускользала от него... Может, потому, что он все время задавал себе вопросы?
Звуки ближе, ближе, вот уже совсем рядом, будто рояль помещен в его черепной коробке и звуки несутся оттуда громче и громче...
Почему Инга исчезла? Исчезла, как та девушка? Или ничего не исчезает и не появляется, просто существует все время в том или ином виде, в не подвластной знанию и воображению форме и напоминает о себе какими-то неясными смутными ощущениями — более смутными, чем воспоминание о сне, который не можешь вспомнить.
Вся его жизнь вспыхнула перед ним в черно-белых очертаниях — от детских впечатлений до событий сегодняшней ночи; и все события, люди, слова, даже если они не были никогда сказаны, и поступки вдруг тесно увязались между собой одно с другим, и с ним самим.
«Мужчина ищет какую-то даму», — сказала официантка.
Инга ускользнула от него...
Он бежит, сам не зная куда... Он тоже должен ускользнуть от всех... Стать вне пределов их досягаемости... Вне пределов досягаемости руки, которая перемешает фигуры...
Опять этот конь... При взятии на Г7 конь не сможет задержать пешку... Что тогда? Отдать ладью и перейти в безнадежное окончание? Нет, этого не будет...
Он видит себя одновременно маленьким мальчиком у рояля с дорожными шахматами на коленях, и взрослым человеком, который сидит в темноте у реки, и одиночной преследуемой пешкой; он не понимает, как он одновременно может быть ребенком, взрослым и деревянной пешкой, но это так, и за ним погоня...
Он видит перед собой освещенный проем двери и что есть силы колотит в него обеими руками... Кто-то бежит навстречу... Двери распахиваются...
Он больше не владеет своим телом, оно изгибается, как гуттаперчевое, пол становится скользким, как каток, и гладкий лед отражает его лицо; нет, это лицо Себастьяна. Брат что-то хочет сказать ему, Стефан видит, как раскрывается в крике рот, но ничего не слышит. Он изо всех сил напрягает слух, но царит мертвая тишина. Лицо тускнеет, удаляется от него, уходит, Стефан кричит: «Постой!»; напрасно — лицо стирается, как рисунок пальцем на стекле под теплом дыхания...
Вместо него появляется другое лицо — женское. Инга? Нет. Женское бледное лицо... Еще чьи-то лица... «Он пьян!» — слышит он. Голоса гудят, как орган... Пассакалья ре-минор... Он не пьян, вовсе нет, он небывало трезв... «Вызовите «скорую»,— говорит кто-то. — Ему нужно сделать укол».
В конце коридора — совсем как в их старой коммунальной квартире — зеркало... Он опять видит женское лицо... Или это впрямь — гигантская коммунальная квартира, гигантский муравейник, населенный людьми? И он копошится вместе со всеми, тянет в гору свою былинку, куда тяжелее его собственного веса.
Нет, это не женское лицо. Себастьян смотрит на него из зеркала — как он туда попал? Стефан говорит: «Я тебя нашел, выходи!»; Себастьян не отвечает, только отступает вдаль, и вдруг на него накатывает волна, другая; громадный теплоход появляется на горизонте, приближается. «Брат! — кричит Стефан. — Брат, подожди!» Но уже никого нет, только теплоход покачивается на волнах, так близко, рукой подать...
Он слышит шум волн.
Он слышит, как девушка с лицом дежурной провинциальной гостиницы, совсем на нее не похожая, снимает трубку и говорит: «Администратор гостиницы «Меридиан» Юлия Арсеньева...»
Он где-то уже слышал это сегодня. Арсеньева... Арсеньева!..
— Ты тоже заодно с ним! — кричит он вне себя. — С тем, который двигает фигуры?
Его берут под руки, вталкивают в лифт, двери закрываются, лифт плавно уносится вверх... вверх...

                7

Он открыл глаза.
Он лежал в одежде на застеленной кровати, укрытый пледом. Рядом на стуле стояла сумка. В комнате кто-то был. Пожилой мужчина подошел к нему.
— Ну как, получше?
Стефан приподнялся на локте и сел.
— Где она?
— Кто?
— Арсеньева.
— Кто это?
— Администратор гостиницы «Меридиан».
— Администратор гостиницы «Меридиан» — я. Стефан приподнялся.
— Да вы ложитесь, ложитесь... Я рад, что вам лучше. Как вы сказали? Арсеньева? Никогда у нас такая не работала... Я сейчас позову горничную, она приготовит кофе... Если у вас есть кипятильник, я и сам могу сообразить кофейку...
Стефан сжал голову руками.
— Мне же не могло это присниться...
— Конечно, нет. Вы были вчера... Если откровенно, совсем в плохом состоянии... Несли всякий бред... Я вас понимаю, всякое случается.
— Ее видели и другие! Тот парень в очках, который читал о Наполеоне...
— «Наполеон»? Это его вы так много выпили вчера? Хороший коньяк, хотя, как по мне, —  сладковат, даже и на коньяк не похож, а может, я просто привык к отечественному. У вас есть кипятильник?
— Когда я пришел вчера из ресторана, она сидела за конторкой. Она сняла трубку и назвала себя. Я точно помню —  Юлия Арсеньева.
— Это, наверно, ваша знакомая? Девушка, которая вас сюда привела?
— Меня привела девушка?
— Вы не могли идти самостоятельно. Я вас понимаю. Хоть раз в жизни хочется отвести душу по-настоящему...
— Как она была одета? В белом пальто?
— Кажется. Не обратил внимания. Вы все время повторяли эту фамилию.
— Я ее совсем не знаю!
— Я понимаю. Никому не возбраняется, особенно в чужом городе, жена далеко и никто ничего не узнает...
— У меня нет жены.
— Тем более.
— Она хотела вызвать «скорую».
— Зачем вызывать «скорую». Такое у нас время от времени случается... Рядом с вашим номером лоцманская... Они там такое выдают после рейсов... Дым стоит коромыслом... А то приезжают деловые люди из столицы — расслабиться. Там их все знают, даже за границей они на виду, а у нас... Здесь есть несколько заведений — специально построили... Такие бойкие девочки...
Стефан чувствовал, что теряет способность к сопротивлению. Неужели он был настолько пьян? Но не был же он пьян в день приезда.
— Мне нужна девушка... В белом пальто.
— Непременно — девушка? И такое можно устроить. И в белом пальто? Да вы оригинал!.. Вы, кажется, сомневаетесь? Хотите, я приглашу дежурного, который принимал вас на поселение?
Он подошел к телефону и набрал номер.
— Саша! Поднимись в четыреста тринадцатый... Что? На минуту.
— Сейчас он зайдет. Вы все еще сомневаетесь? Вот мое удостоверение с фотографией. — Он вынул бумажник, раскрыл и протянул Стефану документ.
Стефан тупо читал мелко набранный текст.
— Ну что? Похож? Не сомневайтесь, это я и есть. В дверь постучали.
Вошел знакомый Стефану портье.
— Саша! Ты поселял этого человека в гостиницу? -Да.
— Когда?
— Позавчера вечером.
— У нас работает администратором Юлия Арсеньева?
— Я такой не знаю.
 Стефан вскочил.
— Вы меня не вселяли в гостиницу!
 Юноша смотрел на него с сочувствием.
— Вы вчера были... не совсем в форме... — неуверенно сказал он. Все предметы вокруг закачались и стали падать...
— .Вы слишком рано встали...
 Стефан смотрел в глаза администратора.
— Вам до сих пор что-то мерещится. Нельзя быть таким подозрительным. Вам нельзя сейчас вставать. Я хотел сварить кофе, но, думаю, лучше вам поспать.
— Мне можно идти?
— Да, Саша, иди.
— Когда вы оформляли мои документы, о чем мы говорили? — спросил Стефан.
— Я удивился вашему имени и переспросил…


Пожилой мужчина вышел из четыреста тринадцатого номера и осторожно закрыл за собой дверь. Портье ждал его в коридоре.
— Думаете, обойдется? Он не того? — Портье покрутил пальцем у виска.
— Не более, чем эти, — администратор кивнул в сторону лоцманской. Из приоткрытой двери выбежала девушка в одних колготках, пробежала по коридору и скрылась в дамской комнате.
— Загудел в теплой компании и хватил лишку. Поработаешь с мое, еще не такого насмотришься.
— Уж очень странно.
— Всяк молодец на свой образец. Проспится и очухается. Только не вспоминай при нем Юлину фамилию. Она для него как красная тряпка для быка. Да, весело было вчера... Вообще о ней не говори.
— Думаете, он к ней подъезжал, а она его нагнала?
— Очень похоже. Она мастерица глазки строить, а попробуй...
— Не хочется и пробовать. Не в моем вкусе.
— Скажите какой...
— А может, какой-то Арсений стукнул его по пьянке или нагрел на кругленькую сумму...
— Он завтра должен съехать, если не продлит, пусть Юля до двенадцати не показывается, а то опять начнет буянить, да еще днем. Надо бороться за клиента, а кто к нам пойдет, если сюда наведается милиция... Пойдут во «Фрегат», а не к нам.


Он был один в номере.
Он глянул на часы. Четверть шестого.
Подошел к окну и отдернул штору.
Гигантский теплоход покачивался в сероватом мареве рождающегося утра. Он взял сумку; окинул взглядом комнату; запер дверь на ключ. Внизу за конторкой сидела пожилая незнакомая женщина.
— У вас до двенадцати часов, — сказала она. — В двенадцать нужно освободить номер или продлить.
— Я сейчас ухожу.
— Горничная проверила ваш номер?
— Нет.
— Я им позвоню, пусть кто-то проверит.
— Мне можно не подниматься? Она колебалась.
— Ну хорошо. Она откроет своим ключом и проверит, все ли в порядке.  -Подождите.
Она несколько раз набрала номер.
— Не отвечает...
 Опустила трубку на рычаг.
— Крепко спят... У вас в номере все в порядке? -Да.
— Стаканы, графин целы?
— Целы.
Она слегка вздохнула и сказала:
— Ну хорошо, идите.
Стефан положил на конторку ключ. Среди бумаг, разложенных на столе, ему бросилась в глаза карточка с записью крупным почерком: «Напомнить Юле насчет брони для участников выставки».
«Осталось спросить, кто такая Юля и как ее фамилия, — подумал Стефан. — И все опять начнется сначала». Нет, с него довольно. Ему незачем прояснять, что это — шутка, розыгрыш или небывалое стечение совпадений. Если он пробудет здесь хотя бы несколько минут, он сойдет с ума. Он боялся возвращения минувших кошмаров, которые отступили, но не исчезли.
Женщина подошла к стеклянной двери, вынула из ручек швабру.
Стефан ступил за порог.
Он прошел несколько шагов; остановился.
Ночь кончилась, но утро еще не наступило.
На предрассветном небе четко выделялись силуэты судов. С одного из них на набережную была перекинута доска. Из рубки вышел мужчина — прямо морской волк: бородатый, высокий, широкоплечий, с трубкой во рту; потянулся, вынул изо рта трубку, зевнул; сошел по импровизированной сходне на набережную.
Стефан зачарованно смотрел, как покачивается на воде теплоход.
Мужчина перехватил взгляд Стефана.
— Хорошее судно. Сегодня в полдень отчалит.
— В полдень?
— Или около того...


Горничная пробежала по коридору.
— Его билет!
— Где ты его нашла?
— За кроватью. Сняла с кровати покрывало, что-то зашелестело, нагнулась — на полу билет. На поезд, на сегодня.
— Он уже ушел. Сами роняют свои вещи, теряют или тянут друг у друга, а валят на нас. Сколько лет тут работаю, а из наших никто ни разу...  Спущусь вниз, может, он еще не ушел.


Небо медленно светлело; бледно-желтая полоска, поначалу узкая, как лезвие ножа, постепенно расширялась, приобретая красно-оранжевый оттенок, будто кто-то бросал сурик в образовавшийся зазор, набирая с каждым разом гуще и гуще.
— Пора, — сказал незнакомец.
— Тут где-то можно сейчас перекусить? — спросил Стефан.
— Дальше по набережной столовая для речников, должно быть, уже открыта. Неторопливый рассвет сближал небо с землей, сплавлял их в единую алую массу. Стефан медленно шел по набережной. Запах свежей выпечки напомнил ему, куда он идет.
Это была одна из немногих столовых, где можно задешево съесть порцию супа или жаркого, не раздеваясь, не дожидаясь официанта и не уточняя рецепты экзотических блюд; ни с кем не вступая в разговор, или, наоборот, неспешно беседуя, как эти парни; поесть и уйти или остаться надолго, как этот старик, перед которым стоял поднос с хлебом, и он, уставясь в одну точку, медленно жевал кусок, бросая корки под стол собаке.
За ближайшим столиком несколько мужчин в бушлатах и высоких резиновых сапогах спешно опустошали тарелки.
Он был рад, что смотрит на все обычным взглядом и видит нормальных людей, а не вовлеченные в гонку по вертикалям и горизонталям деревянные фигуры. Стефан опустился на свободную скамейку. Из окна ему был виден теплоход. На Стефана никто не обращал внимания.
Некоторое время он сидел, положив руки на стол; затем встал, прошел к уставленным судками, тарелками и стаканами полкам, рассмотрел их с внезапно пробудившимся интересом, выбрал жаркое, салат, камбалу, положил несколько кусков хлеба, расплатился и вернулся на прежнее место.
Он нашел не одиночество, а уединение. Безымянная отстраненность возвращала ему себя самого; он был вне пределов досягаемости того, что называют сплетениями судьбы.
Он не спеша, с удовольствием ел, особенно остро ощущая вкус, запах, цвет — все вокруг стало ярким, насыщенным — пунцовые пятна помидоров и зелень петрушки на тарелке, пронзительно синий узор на занавесках, солнечная полоса на коричневом столе.
Он был один — без людей и призраков.
Он взял еще кусок хлеба.
Он вспомнил, что так и не позвонил Себастьяну, но подумал, что сегодня звонить не стоит, скоро они увидятся.



                ЗАПИСИ СЕБАСТЬЯНА

«3 ноября»
Не думал, что буду писать дневник (или что-то вроде этого), никогда не страдал рефлексией, «самокопанием», которые, наверно, заставляют писать дневники.
После того как я принял решение, мне захотелось все написать. Зачем? Объяснить кому-то, почему я принял это решение? Кому? Разве что себе самому. Убедить себя, что не совершаю ошибки. Излагать мысли на бумаге — то же, что говорить с собой вслух.
Выйдя из квартиры Стефана, я направился на почту, купил несколько листов бумаги и пишу здесь же, устроившись в углу.
Что останется — и останется ли — после меня? Не знаю, приходит это в голову всем или немногим, раз в день или раз в жизни, мне — только сейчас, когда осознал, что стою на пороге, за которым меня нет. Это здорово донимает, хотя мне всегда казалось, что то, что я делал, нужно и мне, и людям ( при четком понимании, что если бы не я, кто-то другой, чуть лучше или чуть хуже, делал бы то же самое); сознание своей нужности, полезности, стремление (инстинкт) воспроизводить себя, наконец, забота о хлебе насущном — не есть ли это все лишь разные формы борьбы индивида против своего небытия, полного, неминуемого, абсолютного (раньше или позже) забвения... Надписи на стене (типа «Здесь был Вася»), отпечатки в аллеях славы, стремление, иногда едва не маниакальное, воспроизводить себя разными способами и многое-многое другое — следы нежелания сгинуть бесследно, раствориться...
Сказал, что буду откровенен с собой, а уже пошла лирика — готов писать о чем угодно, лишь бы не писать о том дне, когда я узнал, что обречен.
Я закрыл за собой дверь врачебного кабинета, зная, что обречен и выздороветь не смогу, и операция ничего не изменит, хотя мне настоятельно рекомендовали согласиться на нее.
Я вышел на многолюдный бульвар. Было тепло, как летом; женщины в легких платьях, мужчины без пиджаков шли мне навстречу, рядом, обгоняли меня. Тогда мне казалось, что я не вижу никого, но спустя время обнаружил, что помню даже мелкие детали, вроде марки сигарет на пачке в нагрудном кармане идущего навстречу или окраски хризантем на клумбе.
Я шел, сам не зная куда.
Внутри меня была странная тишина. Городской шум доносился словно из потустороннего мира.
В голове не было ни единой мысли. Я жил только физически, но тело уже не было таким, как раньше, — я ощущал в себе опухоль, которая растет с каждой минутой и в конце концов сожрет меня, подобно монстру из фильма ужасов.
Я пошел вверх, куда-то свернул и очутился на пустынной улочке. Тишина сдавила клещами. Теперь меня не сдерживало присутствие посторонних — я был способен на любой поступок.
В глаза бросилась витрина аптеки; я машинально проверил наличие бумажника — войти, купить лекарство, выпить порошки или проглотить таблетки, и все будет кончено. Аптека была закрыта.
Если бы она работала — совершил бы я то, что задумал, или это только слова? Одно дело отказаться от операции, пассивно самоустраниться, другое — поторопить ход естественных событий.
Врач не хотел сообщить мне правду.
— Я бы хотел поговорить с кем-то из ваших близких. Вы женаты?
 -Да.
— Я могу поговорить с вашей женой?
— Ее нет в городе. Но когда она вернется, она вряд ли встретится с вами.
— Как так? Она больна?
— Надеюсь, здорова.
— Вы в ссоре?
— Нет, мы не ссорились.
Я заметил, что чем правдивее стараешься ответить на вопрос, тем невразумительней получается ответ, тем меньше тебя понимают.
— Я хочу поговорить с близким вам человеком — родственником, другом, подругой...
— Вы должны сказать все мне — как есть, — обратился я к врачу. — Мне необходимо знать истинное положение. Операция может мне помочь?
Он выражался обиняками, ссылаясь на мою неосведомленность в медицине. Тем более в таком вопросе — сами врачи не имеют единой точки зрения.
Он говорил, а я читал в его глазах — «Никакая операция тебе не поможет».
— Как долго я могу прожить без операции?
Как он посмотрел на меня! Даже если бы был только этот взгляд и ничего больше не было — это был приговор. У меня не повернулся язык спросить - год? полгода? месяц?
Движение транспорта на центральной улице было перекрыто. Колонны демонстрантов шли с плакатами в поддержку нынешнего премьер-министра; я автоматически читал «Житомир», «Льв1в», «Харьков»...
Какое-то время я стоял на тротуаре и смотрел на колонны. Я не мог вернуться к себе в пустую квартиру. Единственный человек, которого мне хотелось сейчас видеть — Стефан, был далеко. Когда сын вернулся домой (не без содействия Стефана) после попытки жить привольной жизнью, Ольга осталась с сыном в нашей (нашей прежней) квартире, а я, купив однокомнатную в противоположном конце города, рядом со своей фирмой, поселился там. Чего сыну не хватало? Я не понимаю ни своего сына, ни, возможно, вообще молодежь. Мне, во всяком случае, никогда не хотелось сбежать из дома и жить в лесу или где-то еще. Им, наверно, виднее, где и с кем жить. Я как-то спросил у Ольги, хотелось ли ей в юности бежать из дома в лес. Она ответила, что нет, но с сыном совсем другое, и я ничего не понимаю. Как большинство женщин, Ольга считает, что понимает тоньше и глубже, чем мужчины. Тем не менее, если я говорил Ольге, что не могу чего-то понять, и просил объяснить, ее это только раздражало. (Правда, чем дальше, тем больше всякие обобщения и противопоставления «мужчины», «женщины», «старики», «дети», «богатые», «бедные» кажутся мне надуманными — есть конкретный человек в конкретных обстоятельствах; возможно, я просто не так скор на обобщения, как Стефан).
Мы не оформляли развод по обоюдному согласию — мы (лучше сказать — и она, и я) не из тех людей, которые любят пускать общество в свою личную жизнь; да и формальности отнимают много времени. Почему у нас с Ольгой так получилось? Я часто задавал себе этот вопрос и не находил ответа. Мы поженились через полгода, как познакомились. Каждый ли влюбленный воображает, что до него никто не испытывал ничего подобного? Мы с Ольгой не сомневались, что у нас совсем не то, что у наших знакомых, наших родителей, у всех окружающих... Несколько месяцев мы были в лихорадке, которой нет названия, а когда очнулись, удивились, что мир не перевернулся, не остановился, и жизнь идет по-прежнему.
Примерно то же я ощутил, когда увидел колонны демонстрантов. Я стал переходить площадь и очутился среди людей с плакатами. Какое-то время я шел в гуще толпы. Я не помню, чтобы когда-то мне приходилось идти в такой массе людей.
Колонна миновала площадь и направилась к зданию Верховной Рады.
Ноги едва держали меня, но я боялся отстать — в толпе я не чувствовал себя собой, я был частичкой каждого, а все, что касалось только меня, словно растворилось понемногу между всеми и поэтому перестало быть только моим. На какое-то время я забыл о своей беде.
Человек с рупором прошел вдоль колонны, что-то сказал. «Помедленнее», — повторила мне его слова женщина рядом. Я замедлил шаг и вновь почувствовал, как сильно устал. Вдоль тротуара стояла милиция. Сверху с балконов на нас смотрели люди. Колонна проходила мимо дома, где жил Стефан. Я ступил на тротуар, сделал несколько шагов и вошел в парадное.
Я машинально извлек ключи, нашел в связке нужный, открыл дверь.
В квартире стояла невыносимая духота.
Я распахнул балконную дверь. Демонстранты шли нескончаемым потоком. Мне захотелось спуститься вниз, снова затеряться среди толпы и стать одним из этих людей — не отмеченных печатью болезни, других людей, которые шли, говорили, смеялись, курили, жевали на ходу с полным безразличием к своему здоровью, и это безразличие здоровых людей стало мне ненавистным.
Я вернулся в комнату и набрал телефон Ольги, хотя знал, что она уехала отдыхать, а сына вряд ли застану дома.
Будь кто-то из них дома, что бы я сказал? Я повесил трубку. Я не мог дольше оставаться в одиночестве.


4 ноября
Вчера оборвал записи и решил, что к ним не вернусь. Поздно вечером произошло событие, которое заставило меня продолжить. (Сегодня я пишу — событие, раньше я бы не обратил на это внимания).
Я ушел из квартиры Стефана, забыв о его просьбе — каждый день записывать показания компьютера и делать ход. Привычка исполнять обещанное взяла верх.
Я поднимался по лестнице, навстречу мне спускался мужчина — вид здоровых людей, особенно моего возраста, был неприятен, я посторонился, давая дорогу; но он шел прямо ко мне. Он остановился, и начал говорить. Я понял, что он принимает меня за Эстебана, но у меня не было ни сил, ни желания возражать и объяснять, и он настойчиво твердил свое.
С опозданием осмысливаю сказанное мне незнакомым Виктором и думаю — как странно, что из двух почти одинаковых людей, которых и близкие не всегда различают, из двух почти одинаковых оболочек судьба выбрала именно мою, чтобы поместить туда болезнь, которая вскоре уничтожит эту оболочку.
Судьба — слово не из моего словаря. Я отбрасывал стечение обстоятельств, как оправдание для слабых и безвольных людей, и всегда считал, что человек сам хозяин своей судьбы, и лепил, как мне казалось, эту судьбу сам.
Мы с братом начали заниматься шахматами одновременно. Мы почти все делали одновременно — вставали по утрам, играли, дрались, делали уроки. Многое у меня получалось быстрее и лучше (правда, я мог где-то подсмотреть на контрольной, что-то списать, Стефан этого не понимал). В шахматном кружке я считался более перспективным. Тренер отмечал мое комбинационное зрение.
Я на год раньше Стефана выполнил второй разряд. На полгода первый. В нашем кружке не было натяжек, сплавных партий. Как все изменилось. Первые из тех, кто накрутили рейтинги и стали мастерами по договору, подверглись обструкциям; сейчас проводятся официальные турниры с полуофициальной таксой, накопил — и купил, а потом звание подталкивает дорастать до него, повышая уровень; некоторые дорастают, некоторые нет. Кандидатские баллы мы со Стефаном выполнили почти одновременно.
Тот турнир заладился у меня с самого начала. Я шел «по верхам» и «поймал» шесть кандидатов. В последнем туре мне было достаточно ничьей, чтобы выполнить норму. Я имел лишнюю пешку в лучшей позиции, но не стал рисковать и предложил ничью. Меня уже поздравляли, но когда подали документы на комиссию, мне отказали, сославшись на то, что один из кандидатов давно не подтверждает норму и не может быть засчитан, вот если бы я выиграл в последнем туре... Были разговоры, объяснения, споры. Подтверждение я не получил. С того момента мой интерес к шахматам как отрезало. Уговоры родителей, Эстебана, приглашения на турниры только усиливали возникшую неприязнь. Стефан продолжал заниматься.
— Ты все равно выполнишь кандидата, обидно, конечно, что так получилось, но, по большому счету, не все ли равно.
Я не мог ему объяснить, что не все равно. Даже ему, который всегда меня понимал, не мог объяснить, что изменилось мое отношение к шахматам.
— Вот они-то совсем ни при чем. Не обращай внимания. Тренер к тебе относится точно так же, как раньше, в кружке ценят по-прежнему. Ты для меня незаменимый спарринг-партнер... Не глупи.
Странно, Стефану всегда хватало какой-то малости, которой никогда бы не хватило мне — отношение тренера, хороший спарринг-партнер, шахматный кружок. Иногда мне казалось, что он так бы всю жизнь и ходил в тот кружок, не помышляя о чем-то еще, если бы автоматически не выбыл оттуда после окончания школы. Он выстраивал вокруг себя свой мир, но требовал, чтобы отношения в нем оставались незыблемыми или развивались так, как ему хочется. Чтобы все играли по определенным правилам, которые ему кажутся верными. Но каждый играет по-своему, а он не хотел этого понимать и видеть, и в этой близорукости был и неуязвим, и беззащитен. О других вещах он мало задумывался, по крайней мере, мне так казалось.
Мое комбинационное зрение я применил в бизнесе. Шахматы сыграли свою роль, хотя и вовсе не так, как я предполагал вначале.
Стефан не лишен честолюбия, но поступал иначе.
Подумал — будь у Стефана семья, ребенок, не будь у него жилья — как бы он повел себя? Жизнь подвержена случаю гораздо больше, чем мне казалось.
О чем я писал? Вспомнил — «Борьба в безнадежных позициях» — вот как это называлось. «Это был проигрыш уже на десятом ходу, ты дергался еще ходов двадцать, а можно было сразу сдаться», — сказал я ему, когда он проиграл мне. Он только плечами пожал.
Неужели мне еще предстоит дергаться двадцать или тридцать ходов? Не лучше ли покончить с этим раньше? Представил себе — некто твердит мне, мол, надо соглашаться на операцию, делать все, что можно сделать, снова и снова, даже если все вокруг уверены, что все обречено на поражение, нужно делать снова и снова — ведь любая жизнь с самого начала обречена на поражение, а все равно каждый день живешь.
Хорошо бы придумать себе, что после своего исчезновения человек оставляет следы, не только и не столько осязаемые следы своей деятельности, сколько нематериальные, растворенные в окружающем мире, как сонм теней или призраков, которые каким-то образом взаимодействуют с оставшимися людьми и предметами. К сожалению, эти соображения не вызывают у меня ничего, кроме улыбки. Если что и остается после нас, то лишь нечто вроде слабой тени, искаженной до невозможности в глазах людей, которые считают, что знали нас, и эта тень не имеет почти ничего общего с тем человеком, каким мы сами видим себя, и, вероятно, все эти тени имеют мало общего с тем, кем мы были.
Компьютер высвечивал ход, я записал его, сделал и опять поставил на обдумывание. Стефан мог позвонить сегодня. Точнее, я ожидал, что он позвонит — довольно часто наши ожидания относительно друг друга оправдывались. На этот раз я ошибся.
Нужно было сообщить Эстебану о турнире.
Состоятельный иностранец, любитель и поклонник шахмат, в прошлом наш соотечественник, организовывал турнир в городе, где когда-то родился. Его мать тоже была вывезена из Испании в 1936 году на корабле «Сан-Себастьян». Участниками турнира могли стать шахматисты со званием не ниже кандидата в мастера, у кого хотя бы один из родителей или прародителей — испанец. Каждый участник независимо от результата получает денежный приз, а победитель, кроме того, — точную копию в миниатюре корабля «Сан-Себастьян». Не позднее завтрашнего дня Стефан должен подтвердить свое участие в турнире. Я знал только город, где он сейчас играл турнир, и название гостиницы в Берлине. Если Эстебан не позвонит и завтра, дам телеграмму.

5 ноября
Перечитал написанное. Каким мелким и ненужным показалось все — турнир, телеграмма, ходы компьютера...
Тем не менее исправно проделал все операции и уселся в кресло с «Шахматным обозрением», которое только что вынул из почтового ящика.
На лестничной площадке со мной поздоровалась какая-то женщина. Наверно, соседка Стефана. Такие ситуации случаются нередко, но со вчерашнего дня они приобретают особый смысл. Я представил себя человеком, у которого впереди поездка, турнир, чтение «Шахматного обозрения»...
Раздался звонок. Я снял трубку.
Девушка упрекала меня и спрашивала у Стефана, почему он так давно ей не звонил. У меня мелькнуло искушение — назначить ей встречу прямо сейчас, здесь. Она искренне огорчилась, что сейчас никак не сможет.
— Может, завтра? Я свободна в любое время.
 Я испугался того, что сказал.
— Завтра не получится.
— Опять турнир? - Да.
— Куда на этот раз?
Я назвал город, где был в последний раз в командировке.
Я не положил трубку на рычаг — боялся, что если сейчас кто-то позвонит Стефану, я опять начну говорить от его имени. Банальные фразы возвращали меня в стан здоровых людей.
Я представил себе — я выполнил тогда, много лет назад, норму кандидата, сейчас я имею такое же право, как Эстебан, играть в турнире.

Ночью
Чем больше я думаю об этом, тем менее невероятной кажется мне эта мысль. Если бы я поехал вместо Стефана...
Если до двенадцати часов завтрашнего дня Стефан не позвонит, отправлю телеграмму с сообщением о турнире.

Утром
Какая разница— сыграет в турнире Стефан или я? Я или Стефан? Для него — почти никакой (для мастера вряд ли интересен полулюбительский турнир), для меня — огромная. Материальная сторона занимает меня меньше всего. Если есть какая-то цель (пусть даже незначительная и надуманная, как в моем случае), гораздо легче начинать день.
Жаль, что Эстебана нет рядом. Он бы понял меня — я поеду вместо него по его документам. Мы не впервые меняемся местами — Стефан несколько раз сдавал за меня экзамены, когда я начал подрабатывать и у меня не было времени подготовиться.
Только сейчас все гораздо важнее для меня, чем оценка и стипендия.
Брат бы понял меня. Откладывать дальше некуда.

Вечером
Подтвердил от имени Стефана его присутствие.

(Без даты)
Сегодня отправил Стефану телеграмму, указав совсем другой город. Когда-то я был там в командировке и жил в этой гостинице.
Необходимо, чтоб он как можно скорее уехал из Берлина, пока Виктор или кто-нибудь другой не связался с ним.
Когда Стефан приедет туда, я позвоню ему в гостиницу и объясню ситуацию. Он не может не понять, как для меня это важно. Мы всегда понимали друг друга.
Возвращаясь с почты, поймал себя на мысли, что без отвращения смотрю на людей — их смех, разговоры, жесты почти не раздражают меня...

(Без даты)
Давно не чувствовал себя так хорошо. Полночи читал шахматную литературу. Художественную литературу не могу читать — и современная, и классика идут вразрез с моими сегодняшними ощущениями. Заботы и тревоги современных героев мне непонятны, классические идеалы - тем более. Недавно пытался перечитать любимые рассказы и подумал, что много бы дал за длительный мещанский уют в провинциальном доме с самоваром, геранью и т. п. Правда, во время своих неоднократных командировок в провинцию я его не заметил. Больше всего поразило то, что даже в таких условиях люди (многие, во всяком случае) не выживают, а живут.

(Без даты)
Смотрел передачу о пересадке сердца. Руки хирургов творят чудеса — пересадка сердца! А в моем случае речь идет о гораздо более обыденном вмешательстве. Почему я так упорно говорю «нет». Возможно, операция не так уж и бесполезна. Почему меня должен волновать вопрос о послеоперационных хлопотах. Да и будут ли они так тяжелы? Вдруг все пойдет настолько хорошо, что никакого особого ухода и не понадобится? Да и то — зачем мне думать настолько вперед?

(Без даты)
По-моему, я сыграл шутку с судьбой! Я перестал быть человеком, обреченным на медленное угасание и не находящим из него выхода. Выход всегда есть.
Появляются какие-то новые интересы — к шахматам, к чтению — поэзии, которой никогда особо не интересовался. Почему-то захотелось почитать поэзию молодых, действительно молодых. Добросовестно обошел книжные магазины, но на полках и на прилавках плотные ряды средневозрастных, аксакалов и классиков. На книжном рынке то же самое.

(Без даты)
Вероятно, это последняя запись.
Шансов на благополучный исход — 65%. Шестьдесят пять процентов за благополучный исход. Самые простые вычисления показывают, насколько больше у меня преимуществ. Брат, вероятно, уже поселился в «Меридиане». Иду ему звонить».




                ИЗ РАЗДЕЛА «ПРОИСШЕСТВИЯ» В «ВЕЧЕРНЕЙ ГАЗЕТЕ»

«Водитель грузовика, находясь в нетрезвом состоянии, вторично за этот год стал виновником дорожного происшествия. Возле районного почтового отделения, не остановившись на красный свет, он сбил пешехода, который доставлен в больницу. Состояние позволяет надеяться на лучшее».




                ИНГА


Чемодан почти уложен.
Оставались кое-какие мелочи, концертное платье. Нужно положить его поверх, чтоб не мялось.
Что еще? Она оглянулась — ничего не забыла? Ах да! Прошла в ванную, вынула из стакана зубную щетку, сняла с полочки зубную пасту, расческу. Заметила, что сломала ноготь, и взялась за пилочку.
Эта суета, по крайней мере, позволяла не думать. Все дни, с самого приезда, с ней творилось непонятное. Из-за Глеба? Нет, это началось раньше. Что-то происходило вокруг нее, и все происходящее оставалось чужим и чуждым. Только когда она садилась за инструмент, все становилось на свои места и приходило облегчение, но ненадолго.
А в такие моменты, как вчера... «Интродукция и пассакалья ре-минор»... Она в последний миг изменила программу и включила Регера. Непонятно, как решилась. И правильно сделала... Сама не думала, что на такое способна... Ради таких минут и стоит жить на свете. Начни она все сначала — с самого начала, — повторила бы все заново. Аплодисменты как оправдание за то, что занимаешься тем, чем до тебя занимались Рихтер, Гилельс... Все равно. Не представляет она себя по-иному, ну что тут поделаешь...
Она встала из-за рояля — и вновь погрузилась в смятенье, тем более тревожное, что она не понимала его. Со дня приезда она казалась себе бесплотным духом среди материальных человеческих фигур, призраком среди людей.
Снизу доносились звуки рояля. Кто-то репетировал, каждый раз немилосердно перевирая в одном и том же месте.
Она подумала, что, пожалуй, успеет принять душ. Но вспомнила, что в общежитии нет горячей воды. Греть воду кипятильником или идти на другой конец улицы в душевые не было времени. А вдруг Глеб явится раньше?
Опять донесся фальшивый звук, и она закрыла руками уши, но тут же устыдилась своего жеста. Если не дается какой-то отрывок, сиди и зубри до седьмого пота. Но как же она стучит... Все-таки это Шопен... Какая-то неосознанная жесткость. Хотя... Пианиссимо сложнее всего. Известная пианистка умудрилась сотворить с Шопеном такое, что Инга еле высидела до антракта. Напрасно, ей потом сказали: Бах был великолепен, особенно «Аиs dег Тiеfе rиfe ich" — мороз по коже.
И вновь стучит... Совсем не так она себе представляет эту вещь — тепло, мягко и в то же время грустно. Мать Стефана эту вещь... Матери Стефана нет в живых, где Стефан - кто знает...
Кто знает?
Никто ничего не знает.
Разве могла она знать вчера, что, прежде чем в последний раз поклонится и уйдет, увидит Глеба. Он стоял у самой сцены, их отделяло несколько ступенек. Она еле удержалась, чтоб тотчас не убежать.
Позже она слушала, как он говорит ей, что они вернутся вместе, он взял купе, им никто не помешает; он узнал, где они остановились, завтра вечером он зайдет за ней после концерта, и они поедут на вокзал; вещи должны быть собраны, чтоб он не ждал ее ни минуты.
Мелькнула искра надежды - он не знал, что последний концерт не в семь вечера, а в три дня.
Она слушала его и с ужасом думала, что так все и будет, хотя она не хочет этого, давно, но в его присутствии она теряла всякую способность к действию. От него исходила притягательная сила, которой невозможно было противиться. Если она пыталась возражать, Глеб не слышал ее возражений или относился к ним как к недостойному ее капризу, милому женскому кокетству, забавной шутке. Даже не допускал мысли, что она может думать иначе. Она каждый раз говорила себе: «Довольно»; но стоило ему появиться, и начиналось все сначала.
Неужели она сошлась с ним только от тоски, от досады, когда они со Стефаном расстались? Нет, конечно. Он и привлек ее тем, что ничуть не был похож на Стефана; он ей нравился именно таким, каким он был, но чем дальше, тем труднее было относиться по-прежнему к нему, именно такому. А он не собирался идти ни на какие уступки. Она каждый раз говорила себе: «Это в последний раз» — но и только. Он был всем удовлетворен, уверен в себе и ничего не хотел замечать.
Она теряла веру в себя с каждым днем. Он был полон собой и считал, что все замечательно.
Она сказала ему, что вот-вот начнется второе отделение, а она еще не привела себя в порядок.
«Ты для меня всегда в порядке», — сказал он. Пусть приводит себя в порядок, это ему не помешает, добавил он. «Это мешает мне», — сказала она.
Пора уже было выходить, а она все сидела, как оглушенная.
Он сказал, что не сможет сегодня зайти к ней, зато завтра — завтра он будет ждать ее; уложить чемодан нужно с утра, чтоб у них было время где-нибудь перекусить до отхода поезда; рядом с вокзалом отличный ресторанчик...
То, чем она занималась, он тоже не принимал в расчет — так, пустячок, женские выдумки, причуды; возможно, тешил себя мыслью, что, когда они поженятся, она выбросит из головы свои глупости и займется детьми, домом, гостями и своей внешностью. Музыка интересует его как мяуканье кошки. Но если она шла на концерт с кем-то другим, он видел в этом предательство, насмешку над собой и ущемление своих интересов.
Он уже ушел, а ей мерещилось, что он тут, рядом, повторяет — завтра он будет ждать ее...
Глеб был причиной того состояния, в котором она находилась? Нет, он только усугубил то, что происходило с ней, что пришло само собой, как только она приехала в этот город.
Второе отделение зал простил ей за «Пассакалью». Тарас (скрипка) и Анжела (виолончель) простили ей потому, что были хорошими товарищами, да и ничего другого не оставалось — надо было завершить если не так, как начато, то хотя бы не ниже того уровня, к которому они привыкли.
Но как все же барабанят по клавишам там внизу, хоть и в такт, но нельзя же так... спуститься вниз и сыграть; а если Глеб узнал, что концерт в три, и пошел к ней в общежитие, и сейчас сидит в вестибюле?
Она побросала как попало умывальные принадлежности, расческу, кипятильник в огнеупорной мензурке; сверху бросила платье и закрыла чемодан.
Самое непоправимое — столкнуться сейчас с ним внизу или у выхода на улице; после того, как она сделала все, чтобы не встретиться с ним. Она лихорадочно соображала, как ей провести время, чтобы они случайно не увиделись.
Городок маленький, все как на ладони.
Она спускалась, замирая от страха.
С тех пор как к ней пришла эта мысль, она только и хотела, чтоб у нее хватило сил ее осуществить. Она боялась, что если сейчас что-то случится — какая-то мелочь, которая помешает ей, — она уже никогда не сможет повторить то, на что решилась сейчас. А может, не сейчас? Может, эта мысль пробивалась к ней давно, исподволь, еще задолго до того, как она ее осознала. «И что тогда?» — спросил ее кто-то со стороны. «У меня останется музыка, — сказала она себе. — Никто у меня не может ее отнять, она для меня — все». И тут же другой голос насмешливо возразил: «Врешь, она для тебя не все. Тебе нужен мужчина, моя радость, тебе просто нужен мужчина, называй это как хочешь — желанием или любовью, страстью или привычкой, а только одна ты не выдержишь, хоть с музыкой, хоть без». «Неправда!» — захотелось крикнуть ей.
— Неправда, — сказала она вслух.
Если Глеб непостижимым образом узнал, что она здесь (или это получилось случайно), почему невозможно сделать так, чтобы он не увидел ее здесь, когда придет. Почему невозможны другие, более невозможные события?
Она закрыла глаза.
«Все может быть».
«Все может быть, — повторяла она про себя. — Все может быть». Лишь бы не встретиться с ним сейчас.
Она не встретила его ни в вестибюле, ни в речпорту. Вот уж где ему не придет в голову ее искать. Не поезд, а теплоход. Как она хорошо придумала. Даже если Глеб уедет поездом и завтра явится к ней домой, убедится, что квартира пуста. Она вернется куда позже. Он к тому времени уедет в свой город. Лишь бы не встретить его сейчас.
Теплоход отходил завтра в двенадцать дня. Она хотела дождаться посадки в зале ожидания, но подвыпивший гуляка, уверенный, что она ищет приключений, приглашал подняться в гостиничный номер и повеселиться с его друзьями. Она пыталась не обращать внимания, надеясь, что он вскоре уйдет. В зале ожидания не было ни души; пьяный становился все настойчивей.
Выйти на улицу? Она боялась случайной встречи с Глебом; но и оставаться тоже становилось небезопасно. Она встала, вышла на улицу и быстрым шагом пошла к светящимся окнам гостиницы. Пьяный нетвердой походкой двинулся за ней; набережная словно вымерла; сквозь освещенные стеклянные двери гостиницы она увидела милиционеров у стойки администратора и дернула за ручку двери — заперто; постучала. Один из милиционеров указал ей рукой на дверь; там висела табличка «Свободных мест нет». Пьяный, приблизившись, крикнул: «Сейчас откроют, иди сюда!» Она уже бежала прочь.
Вскоре шаги за ее спиной стихли; она была одна. Она пыталась сообразить, где находится и куда ей идти.
Автомобили с зажженными фарами, похожими в темноте на глаза диких животных, проносились мимо. Время от времени появлялись редкие прохожие, и снова все поглощал мрак.
Она пошла по набережной, надеясь выйти к речному вокзалу.
С каждым шагом тишина обступала ее.
Вместо того чтобы приблизиться к центру, она удалялась от него. Ни фонарей. Ни автомобилей. Ни живого существа. Время словно остановилось.
Сквозь узор листвы сияли звезды. Ей показалось, что она осталась одна на всем свете, рядом с замершей вдруг рекой и опрокинутым в нее небом. «Нужно вернуться».
Раздались шаги. Кто-то торопливо шел ей навстречу из тьмы. «Если — Глеб?!»; она метнулась в сторону, куда-то свернула, побежала вверх, вверх и очутилась на перекрестке, неожиданно оживленном. Женщина в элегантном бежевом пальто с эффектным, но чрезмерным, на ее вкус, гримом, объяснила дорогу.
Инга свернула за угол и чуть не вскрикнула — тот, от кого она уже считала себя спасенной, шел прямо к ней. Она поняла, что он ее не видит — она стояла в тени, пока не видит. Рядом под вывеской «Алые паруса» вели вниз ступеньки; она почти вбежала в кафе.
«Вам плохо?» — участливо спросила официантка. В поездках ей везло не только на слушателя. Даже странно подумать, как много иной раз зависит от того, сможешь ли принять горячий душ и выпить чашку хорошего кофе. Официантка была неназойливо словоохотлива — сообщила, что шеф-повар — умница, каких мало, посоветовала не брать томатный сок — он из пасты, а заказать апельсиновый: «Сегодня получили». Инга попросила не сообщать о ней, если ее вдруг будут разыскивать.
«Не волнуйся, детка, — заговорщически кивнула официантка. — Уж я-то знаю, до чего они ревнивы. Как-то заночевала я у своего дружбана...»
«У каждого своя история», — подумала Инга и выслушала.
«А мой и говорит... Ну, я повторять не стану, ты слишком интеллигентная, чтоб это слушать...»
Глеб не стеснялся ни в действиях, ни в словах, да и слов было не много. «Для мужчин поступки важнее всяких речей». Он и действовал зачастую по принципу: «Не будем тратить слов», а ей они иногда были ой как нужны. Его бесцеремонность она должна была расценить как знак особого доверия с его стороны: «Я таков, как я есть». «Но я ведь тоже, какая я есть», — подумала она.
Официантка, кажется, приняла ее за неверную жену, о чьих проделках разведал муж и теперь разыскивает, чтоб вразумить тумаками. Пожалуй, на Глеба это похоже. Вот Стефану ничего подобного не пришло бы в голову. У него там все было аккуратно расставлено по местам, как шахматы на доске, и у всего было свое назначение и свое время для выполнения этого назначения.
Она твердила себе, что они со Стефаном не пара, что ее жизнь заполнена музыкой, его — шахматами, и они никогда не поймут друг друга, ничего хорошего у них не получится, но это плохо помогало ей. Она запретила себе вспоминать о нем, но отчего-то вспоминала и вспоминала, все время, пока сидела в этом кафе, что-то пила и ела, и одновременно не переставала думать, ушел ли Глеб или до сих пор ходит по улицам; что ей делать, если он сейчас зайдет в это самое кафе... Она вскочила.
Со всеми предосторожностями, какие ей подсказал настороженный разум, она выбралась из кафе. Улица словно вымерла.
Вдруг пустынная набережная ожила — лошади тащили повозку с чудовищным скрипом, будто кто-то стонал и плакал в ночи. Повозка вынырнула из темноты и исчезла, как привидение, прежде чем Инга успела опомниться.
Идти в зал ожидания ей не хотелось; она бродила по набережной неподалеку от гостиницы и наблюдала, как мало-помалу угасают созвездия, светлеет небо и зарождается новый день.
Она не чувствовала себя уставшей; розовые полосы восходящего солнца словно по капле вливали в нее силу и уверенность; сейчас она не страшилась встречи ни с кем. Она готова была улыбнуться своим страхам. Она не могла сказать, откуда у нее взялись уверенность и спокойствие, но они крепли с каждой минутой, по мере того, как розовые полосы на небе становились устойчивее, постепенно ширились и набухали красным.
Где-то стукнула доска; проехал грузовик, оставив в воздухе аромат свежеиспеченного хлеба.
Город пробуждался.
Он больше не казался зловещим, пустынным и вымершим. На мгновение ей стало жаль покидать его, хотя совсем недавно она к этому стремилась.
Теплело. Она распахнула пальто и пошла к речпорту.

                АННА
                ЗАПИСИ В КОРИЧНЕВОЙ ТЕТРАДИ

                ***
Вот так Жанна!
Кто б мог подумать. Тихоня! Скромница!
Не загляни я к ней в тумбочку, потому что у меня кончился крем для рук, не закатись тюбик в тетрадку, не прочти я случайно несколько строк...
Если верно, что каждый человек рождается на свет для чего-то, то Жанна родилась на свет, чтобы играть на пианино, а я, наверно, — чтобы ей в этом всячески помогать. «От Бога у нее есть. Нужно много работать», — пусть ей будет земля пухом, Жанниной учительнице музыки. Чудная была женщина. Жанна в нее просто была влюблена. Кто б мог подумать, что она влюблена не только в нее, но и в одного из ее сыновей.
Когда Жанна была маленькая, я водила ее на музыку. Жанна поздний ребенок, поздний и нежданный. По-моему, родителям хотелось наконец-то уделить время себе и друг другу: дочь выросла и особых хлопот не доставляла, кончились неурядицы с жильем и работой, сохранилось здоровье и завелись деньги, которые можно было потратить на то, что нравилось матери и в чем она себе отказывала — наряды и путешествия, а тут появилась Жанна. В отличие от меня, Жанна все время болела, маму и так раздражало, что она вынуждена сидеть с ней дома и не может выйти на работу, а тут еще у Жанны обнаружились способности к музыке. Мама сказала, — неизвестно, что будет с этими способностями через несколько лет, а если способности действительно есть, рано или поздно они проявятся сами собой.
Сами собой бывают только день и ночь, подумала я, и не рано, не поздно, а вовремя. Нужно делать, а там как получится.
Не скажу, что я с первого дня души не чаяла в Жанне, по ночам ее непрерывный плач меня здорово донимал, да и днем не давал расслабиться. Когда я смотрела, как ее пеленают, купают, кормят, думала — вот крошечное существо, абсолютно беспомощное, ни защититься не может, ни ответить. Как-то я встала к ней под утро (мама всю ночь была на ногах и уже не реагировала на крик), взяла на руки, стала носить по комнате; она успокоилась и заснула у меня на руках, обиженно всхлипывая. Я баюкала ее, и меня захлестывали жалость, жалость и сострадание здорового, сильного к слабому и беззащитному. Вот тогда-то, пожалуй, я впервые ощутила себя старшей сестрой.
В соседней музыкальной школе учительница мне не понравилась (я, конечно, говорю не о музыке, в которой мало что смыслю), пришлось перевести в другую. На продленке Жанна оставаться не хотела, я забирала ее после уроков, кормила, а вечером возила в музыкальную школу на другой конец города. Тогда я писала диплом и была не очень занята.
К счастью, Жаннина учительница, узнав, откуда мы ездим, разрешила время от времени ходить заниматься к ней домой (они жили рядом) — иначе, когда я пошла работать, мне бы никак не успеть.
Не могу сказать, когда я осознала, что непременно связываю свою будущую жизнь с Жанной. То ли с самого начала, то ли только тогда, когда час назад открыла коричневую тетрадь.

                ЗАПИСИ В КОРИЧНЕВОЙ ТЕТРАДИ

«...а расходиться никому не хотелось. Тогда пошли в скверик возле дома и посидели, все (кроме меня) курили. 3. и У. вскоре пошли прогуляться. Б-м вдруг сказал: «Я вижу, что я здесь лишний» — и ушел, хотя никаких «лишних» у нас нет — кто хочет, тот и приходит и приводит с собой, кого хочет и когда хочет, не знаю, что на Б-ма нашло.
Всем было немного скучновато. Н. предложила пойти к ней домой. Н. пела грустные песни под гитару. О. пытался подыгрывать, но потом закрыл пианино и сказал, что под такие песни хорошо целоваться. П. лежал под столом, хотя был не так уж пьян. Когда у него плохое настроение и он выпьет немного, то притворяется сильно пьяным. В. сказала ему, или он встанет, или она уйдет. Он встал и ушел.
Я ушла вслед за ним — я последние дни почти не занималась, а на носу концерт. Л. пошел меня проводить и предложил мне попробовать «травку». Конечно, не собираюсь это делать, но подарок не выбросила, держу у себя зачем-то.
На дворе февраль, но погода мартовская. Зимы как таковой и не было; температура +5, небо мятежно-синее; из форточки льется теплый воздух. Солнечно. Еще одну зиму пережили.
Нюта и родители уверены, что я вернулась с репетиции голодная и зовут меня ужинать, а я наелась конфет и пирожных у Н., совсем есть не хочется.
Читала стихи Ш-о.

«Хочется увидеться с тобой
До крылатых приступов отчаяния...»

Лучше и не скажешь.

(Поздно вечером)
Дома жуткий холод, но после гамм я разогрелась, а после Брамса прямо жарко стало и пришлось долго вытирать руки, прежде чем перейти к вальсу. М. И. говорила, что не нужно так глухо соблюдать ритм, у Шопена гораздо большая свобода в ритме, чем принято считать. Т. говорит примерно то же. «Мне хочется, чтоб ты это послушала», — она дала мне диск, мне стыдно было сказать, что у нас диск не послушаешь. Нужно будет взять диск к Н. и у нее поставить».


***
Если бы сейчас в комнату вошла Жанна, я бы набросилась на нее с вопросами.
Она сказала мне час назад, что идет репетировать «Венгерские танцы» Брамса в четыре руки. Пошла репетировать или обманула? Сколько раз она меня обманывала — неужели всегда?
Мне было обидно до слез. Хотя все, что я делала, я делала не столько для Жанны, сколько для себя, и была счастлива этим; и все же сейчас у меня было такое чувство, будто под ногами, где только что была твердая почва, образовалась пустота. Заполнить ее было нечем.
Я стала читать дальше.

                ЗАПИСИ В КОРИЧНЕВОЙ ТЕТРАДИ

«Ночью
Незадолго до прихода Нюты ставила пластинку М. И. и едва не ревела; все так помнится, словно вчера было; как мы сидели и говорили, и играла эта пластинка; а он рассказывал о своих планах. Он сказал, что хотел бы поехать в первый раз за рубеж (я подумала — дура! — «с тобой»), а он сказал «в составе олимпийской сборной».
Весна, хочется земляники, солнца и подснежников, а ничего этого нет, и лифчик только один, уже не новый, и приходится пришивать к нему отделку, во время стирки она обрывается, ношу его только летом или когда нельзя не надеть. Можно, конечно, купить новый, но то, что мне по карману, не нравится, а то, что нравится, стоит две средних зарплаты, я даже боюсь заикаться. С чего это я стала писать о лифчиках? Когда стану известной пианисткой, буду зарабатывать много денег, куплю нам с Нютой много красивого белья, как во всех этих красивых магазинах, мимо которых прохожу каждый день.
Я знаю, что большинство людей живут гораздо хуже, и я не имею никакого права жаловаться, но все равно хочется все это купить, ну не все, но некоторое. Ну не глупо ли все, о чем я написала.
М. И. меня бы поняла, ей нравилось хорошо одеваться. Я как-то сказала, что родственница из-за границы прислала мне вечернее платье, она иногда присылает или передает нам с Нютой необыкновенно красивые вещи, но оно слишком красивое и носить его некуда. М. И. сказала: «Носи его дома». «Зачем?» «Для себя». «Как — для себя?» Она объяснила, и все равно — я только потом, когда навещала ее в больнице, поняла, что она хотела сказать. Была б она жива, сколько бы еще с ней было интересного.
Пора спать. Спокойной мне ночи. После того, как пожелаю спокойной ночи Э.

Утром
Только пошла спать, зазвонил телефон. Я побежала брать трубку и нечаянно ее уронила, а когда подняла, то уже были только длинные гудки. Что я такая неловкая? Звонок в 12 ночи. Вдруг это он? Глупо, конечно, он и думать обо мне забыл. А вдруг?

7 марта
Вчера опять была в нашей компании. Сказала дома, что договорилась репетировать в четыре руки на концертном рояле.
Захватила диск, Н. поставила, и всем пришлось слушать Шопена. Кто как, а О. был в восторге — тут же параллельно поставил «Битлз» и сам сел за пианино; и все вместе записал. Наверно, Т. сказала бы, что это кощунство. А получилось здорово, и мне, и И., и Н. понравилось, а О. сказал, что в будущем выпустит такие записи, это и будет музыка XXI века, музыка «О. и компания», или «О., «Битлз» и компания», или «О., Шопен и компания» — он еще не решил, как назвать. Потом мы под это танцевали кто во что горазд. М. И. говорила, что раньше ее коробило, когда под классику танцуют, а потом — наоборот, хоть под Беллини, хоть под Бетховена, лишь бы танцевалось.

Без даты
У Н. теперь родители уехали отдыхать, теперь почти каждый день собираемся; раньше — только раз-два в неделю, когда они на даче.
Лгать родителям я не могу, обманывать Нюту — это уж совсем чересчур; поэтому всегда прихожу к Н. немного раньше и сажусь за пианино. Так что если спрашивают, занималась ли я, говорю «да», и это правда, ведь никто не спрашивает, занималась я 10 минут или 4 часа, кто был рядом, что я делала остальное время и т. д. Если я знаю, что придет И. (она бывает редко), с чистой совестью могу сказать, что иду репетировать в 4 руки, и упрашиваю И. сыграть со мной хоть раз.
И. говорит: «С кем ты связалась? На что ты тратишь время?» И. встречается с П., если бы я встречалась с Э., уж конечно, все остальное (кроме занятий) казалось бы мне пустой тратой времени. «Я хожу туда только ради тебя, — продолжает И., — чтоб ты в этом не погрязла, не видишь, что из себя представляет Н. и как она к тебе относится». Нормально она ко мне относится, и нечего И. так обо мне печься. Нюта и мама (папа — нет, он смотрит философски — чему быть, того не миновать), конечно, в ужас бы пришли, если б там меня увидели; но ничего плохого там нет, по крайней мере, я ничего плохого не делаю. А поскольку Нюта говорит — нужно оценивать свои поступки не по тому, какое они производят впечатление на других, а по ощущению, какое испытываешь в эту минуту и какое эти поступки оставляют после, а мне ни капельки не стыдно, и значит, все в порядке.
Н. увела меня на кухню, закрыла дверь и рассказывала, как она стала женщиной. Знала б я, осталась бы лучше дома.
До чего все это непохоже на то, что я чувствую.
За окном пасмурно, сыплется какая-то крупа, не то дождь, не то снег — это в конце апреля; то же самое и внутри. Даже захотелось «курнуть травки», как говорит Л., остановило лишь то, что он сильно меня уговаривал, мол, что ты теряешься, давай с нами заодно, а мне не нравится «давать заодно».
Ушла я рано. Л. пошел со мной и все полоскал мне мозги насчет «так жить нельзя», «не комплексуй», «чего ты теряешься». «Не комплексуй» и «Чего ты теряешься» — его любимые фразы.
Пришла — из огня да в полымя. Дома — скандал; матери показалось, что мы с Нютой за ее спиной сговорились и пошли куда-то веселиться, а ее оставили одну. Мать больна гриппом, а Нюта еще раньше договорилась встретиться с подругой — сделать ей выкройку, Нюта давно обещала. Она ушла сразу после меня, оставила телефон подруги, чтоб мама звонила, если что. Не было ее часа два. Мать кричала, что это все подстроено, что телефон липовый или подружка подтвердит все, что угодно. И это притом, что мать всегда говорит, чтоб мы с Нютой ходили, развлекались и не сидели дома. Но мне кажется, что все же она поверила, что мы не сговаривались с Нютой. Странно, ведь я действительно не совсем то сказала, она как будто это почувствовала, но обрушилась на Нюту. Жалко Нюту, но виновной себя не считаю. Пришел с работы папа, уставший, ему тоже влетело по первое число, вроде она не знает, что он был на работе, — куда он запропастился, когда жена лежит с температурой 40. Он обомлел — ничего подобного она не устраивает, они вообще не ругаются, во всяком случае, я не слышала. И Нюту жалко, и родителей, и себя. Пока я думала, как все наладить, Нюта приготовила ужин и позвала нас, отнесла маме чай с малиной и положила на лоб уксусный компресс — вот все и наладилось.

Без даты
Через несколько дней были в гостях. Мне велели резать «оливье», а потом отругали за то, что я не то мясо не так порезала, а самое плохое — случайно покрошила туда помидор. Хозяйка ужасно переживала, но от салата в десять минут осталась только миска, в смысле, тарелка, никто и не заметил, что там был помидор и неправильное мясо. Мне тоже понравилось, я ела и думала о том, что мне рассказывала Н., и думала — а смогла бы я так, если бы это был Э. Больше всего меня смущал спящий пьяный, со скамейкой я примирилась, а с посторонним человеком нет. А еще думала, что с Брамсом мы делаем что-то не то, вроде все правильно, и И., и я хорошо ведем свои партии, а не то; исполняем не вместе в четыре руки, а по две руки каждая, не слышим друг друга, и нет ни танца, ни Брамса, ни музыки, хотя технически все верно.
Хозяйка мне говорит - ну ты такая печальная, не грусти, все сошло, видишь, как поели подчистую, несмотря ни на что. Удивительная женщина - три часа думать о салате «оливье».
Пришли поздно. Настроение премерзкое. Одно хорошо - завтра идем на концерт С-й».

                ххх

Жанна для меня куда больше, чем младшая сестра. Родители дружно живут между собой интересной насыщенной жизнью; работа — экскурсовод в музее — не занимает меня настолько, чтобы жить в основном ею, хотя в целом мои лекции и экскурсии вполне на уровне, а иногда (если настроение и (или) одна-две пары неравнодушных глаз) совсем удаются; способностей, которые бы заставляли меня отдавать чему-либо время и силы, нет; одна из близких подруг уехала на ПМЖ в Америку, вторая работает по контракту в Южной Корее, с третьей то ли мы разошлись, то ли жизнь развела; я почти примирилась с участью старой девы. Не потому что считаю себя настолько уродливой. Сейчас я об этом не задумываюсь. У меня прошел период, когда я мучилась мыслью, что некрасива, и доказывала себе с помощью мужских объятий, что и во мне «что-то есть». Первый раз я сказала себе «Надо», когда кто-то из одноклассников назвал меня уродиной. Сегодня я бы не обратила на это внимания, а тогда пришла домой в слезах и на следующий день не пошла в школу.
Мама отнеслась ко мне не так, как сейчас относится к Жанне. Мне кажется, она очень страдает, что у такой красивой женщины дочь дурнушка. Возможно, чувство материнской любви она полностью израсходовала на меня и на Жанну его просто не осталось.
Мама сидела со мной всю ночь; она не говорила: «Не обращай внимания на эти пустяки, мало ли что скажут глупые мальчишки», она готова была перевести меня в другой класс, в другую школу, нанять мне репетиторов, чтобы сдать выпускные экзамены экстерном.
— Да можешь вообще не ходить в школу, — сказала она.
Я подумала, что это не выход. Не в школе, так на улице, не на улице, так в троллейбусе — когда-нибудь это повторится опять.
Тогда я приняла решение. Вскоре и случай подвернулся. Если его ищешь, случай обычно подворачивается.
Я стала другим человеком. Я почувствовала, что могу быть желанна мужчине. Насмешки перестали трогать меня, и они прекратились сами собой.
Жанне, конечно, не нужно так самоутверждаться. Для самоутверждения достаточно посмотреть в зеркало. Не уверена, что она видит там себя — мысли у нее всегда непонятно где; до недавнего времени я считала — исключительно в арпеджио, гаммах, Брамсе и Шопене. И надо же ей было увлечься мужчиной, которого она видела ребенком, и проводить время в сомнительных компаниях вместо того, чтобы встречаться со своим сверстником и радоваться жизни.
Мне больно за нее, но ее переживания мне мало понятны. Возможно, у красивых другие заботы. Или дело в самой Жанне.
Я никогда не смотрела на мужчин с точки зрения будущего мужа или отца ребенка, вовсе не потому что не люблю детей. Совместная жизнь с мужчиной меня не привлекает — мужские объятия всегда оставляли меня равнодушной. Думаю, что то же безразличие испытывает большинство женщин, однако не признаются в этом и притворяются всю жизнь с большим или меньшим успехом. Искалеченные бытом, измученные страхом за детей и мужей, не принадлежащие самим себе — вот это замужние женщины, и к этому стремиться?
Моя будущая жизнь всегда так или иначе связывалась с Жанной. Она — известная пианистка, я — личный секретарь, подруга, помощница, домработница... Как-то я совсем упустила, что в жизни Жанны может появиться мужчина, необязательно интересный и симпатичный мне. Я уже мысленно соглашалась, уступила ему свое место — личного секретаря, друга, помощника.
Все равно — не могу представить Жанну в роли матери семейства. Какой мужчина будет мириться с ее причудами. Даже в мелочах — если ей захочется вымыть голову и у нее кончились ее травы, идет их собирать в любое время, в любую погоду в любую даль, и ни за что не вымоет шампунем. Я думаю, это только от того, что рецепт дала М. И. Его чудодейственная сила вызывает у меня сомнения — у М. И. был необычный цвет волос, седина в них и не видна, а волосы у нее от природы были хорошие. Сейчас столько разных средств, но Жанна не обращает на них внимания, а если я предлагаю ей не морочить себе голову и вымыть ее шампунем, смотрит на меня так, будто я предлагаю ей дуст.




                ЗАПИСИ В КОРИЧНЕВОЙ ТЕТРАДИ

«Завтра (после концерта)
Опять разочарование. Не понравилось, в Шопене совсем детские ошибки, да не в них даже дело, как-то коряво, топорно, звук тяжелый; недавно слушала то же по радио, забыла фамилию пианистки — совсем другое дело.
А больше всего не понравилась себе я — сидела и злорадствовала. Даже не ожидала, что на это способна. Может (всегда ищешь, как оправдаться) оттого, что Т. (из самых любимых мной педагогов, не считая, конечно, М. И.) сказала мне сегодня утром, что я — удивительно способная, просто невероятно способная лентяйка — ничего не учу, как это я умудрилась в такой простой вещи сделать столько детских ошибок, будто впервые села за инструмент; и вот я сидела и думала, что сама «Маэстра», как говорит Н, делает в несложной вещи столько ошибок. Все-таки, как ни неприятно слушать замечания Т., они в целом верны; кроме того, когда она их говорит, чувствуешь, до чего ей это неприятно; а иногда делают замечания, будто с радостью, что обнаружили у тебя какой-то недостаток. Конечно, Т. права. Надо больше заниматься, если я хочу учиться дальше, и учиться бесплатно, а я ведь действительно этого хочу.

4 июня. Понедельник
Сегодня, как обычно, просматривала спортивные газеты за неделю, он выиграл турнир — фотография, партия. Сделала ксерокопию и положила в папку к остальным. Как-то он живет? Его мать, когда я ее навещала в больнице, все время говорила, что волнуется за него — за его неустроенную личную жизнь («Никакой же, по сути, личной жизни»). Знала б она, что мне ее слова — бальзам на душу. Эгоистка до мозга костей. Смертельно больной человек говорит о том, что его заботит, а я сижу и радуюсь. Но тогда-то я еще не знала, что она не выйдет из этой больницы. Сама-то М. И. наверняка все знала. Потому и рассказывала мне многие вещи, о которых вряд ли иначе стала бы рассказывать.
Оказывается, у нее были трудности, о которых я даже не подозревала, хотя мы в то время виделись почти каждый день. Когда она осталась без мужа с мальчиками, ей было очень тяжело; кроме того — бедность, почти год она питалась два раза в день одной картошкой, даже трудно представить, как она зарабатывала деньги — отдельная история; я помню — тогда мы говорили с ней исключительно о музыке, о том, что и как исполнять, как разные пианисты исполняют одну и ту же вещь, она давала мне пластинки, — немного — о книгах, о платьях, чуть-чуть — о себе, ни разу — о деньгах, хотя я несколько раз задерживалась с внесением оплаты за уроки; в голову не могло прийти, что ее это хоть в малой степени заботит. Я всегда воспринимала ее как очень красивую, беззаботную женщину, чуть легкомысленную, которая живет без мужа, потому что ей так нравится. И в больнице она была такая же, а мне кажется, я бы на ее месте обозлилась на весь свет.
Посещения в больнице обычно воспринимаются как какой-то долг, исполнение каких-то обязательств; не было это для меня ни долгом, ни обязанностью, мне было интересно с ней, мне ее страшно не хватает и сегодня; нет, не так — особенно сегодня, чем больше времени проходит, тем больше ее не хватает. И тогда мне просто хотелось говорить с ней, разве что, может быть, кроме последнего посещения. Я не понимала, как она может переносить все это. Страшно сказать — я захотела, чтоб она скорее умерла и перестала так мучиться. Сегодня я говорю себе — я не должна была этого делать даже мысленно».

                ***

В тетрадь была вложена ксерокопия статьи, которую Жанна, очевидно, не успела положить к остальным.
Я долго разглядывала портрет. Теперь я припомнила и его, и его брата, и то, как я их путала. Я не видела их с тех пор, как они получили новую квартиру и переехали.
Встреть я их на улице, наверняка бы не узнала.
Если бы сейчас вошла Жанна... Меня пугала эта компания, о которой я ничего не знаю, Л. с его «подарком», эти сборища — полнейшая для меня неожиданность, ее увлеченность Эстебаном...
Я пыталась угадать, кто скрывается под инициалами Н., Л., О. и другими, — я не знала таких ее знакомых и никогда о них от нее не слышала — то ли Жанна не рассказывала, то ли изменила инициалы в своих записях.
Я вроде бы вспомнила недовольство матери (никак бы не назвала это скандалом), когда мы обе как-то поздно пришли домой, но мне казалось, это случилось совсем в другое время, хотя она путалась в датах — то ли март, то ли апрель, или вообще не обращала на даты внимания, а писала как попало.

                ЗАПИСИ В КОРИЧНЕВОЙ ТЕТРАДИ

«Поздно ночью
Только что позвонила И. «Знаешь новость? Что отмочил О.?» «Выпустил записи с музыкой XXI века?» «Ты что, спишь? Какая музыка! Он свалил на Запад. Даже не попрощался. Нормально?!»
Уже третий из нашей компании за короткое время. Я не ожидала, что так расстроюсь. Не дружили с ним, не знаю, сказали ли мы друг другу десяток слов, но я просто места себе не нахожу. А еще как-то страшно, когда все едут и едут.
(Без даты)
Надоел мне этот седьмой. Скорей бы сыграть его и заняться как следует четырнадцатым, он сейчас больше отвечает моему настроению, особенно финал. Почему-то не могу, как обычно, заниматься тем и другим параллельно. «Висит» он надо мной. Сказала Т., что седьмой у меня в печенках сидит. До того его заиграла, что надоел и не нравится. «А вот когда он тебе снова понравится...» Наверно, она права.
Осенью, возможно, поедем в X. с концертом. С радостью поеду.

Ночью
«Маэстро»! Настоящий «Маэстро»! Родители сделали мне сюрприз.
Ради этого рояля (мне сказала тайком Нюта) мама отказалась от поездки к родственнице в Париж. Мама и папа — самые замечательные люди на свете, после Нюты, не считая, конечно, Э. Хочу, чтоб у Нюты был хороший парень, но она вбила себе в голову, что она дурнушка, и кажется, вообще поставила на себе крест. Мужчины — дураки, вовсе она не такая некрасивая, а какая она хорошая — лучше не бывает. Совсем в ней нет ничего женского злобно-завистливого; у меня мало, а в ней совсем нет. А ведь это было бы оправданно — мне кажется, чем красивее женщина, тем добрее она должна быть; только очень страшненькие имеют право на недобрые чувства. Нюта говорит, что я все очень усложняю, это — очередной полет творческого воображения («очередной заскок» говорит она, когда не в духе), «Жанна, не дури, никакой связи тут нет», но мне все равно кажется, что есть: если есть красота, то там и все остальное есть, а иногда, наоборот, говорят: «Какая прелесть, какая прелесть», а я не вижу там ничего красивого, хоть убей. Нюта — лучше меня, она делает хорошее потому, что ей хочется делать хорошее, а я просто не могу сделать плохое. Ну что ж, не настолько я красавица, чтобы быть доброй.

(Без даты)
Говорила с Л. по телефону и спросила о подарке между прочим. Оказывается, там сигареты смешаны — есть обычные, а есть необычные. Какая попадется. Наверняка мне попалась обычная. А может, Л. просто меня разыграл. Как-то говорит: «Ты вроде не дура, а всем веришь, что они тебе говорят». А как не верить тем, с кем общаешься?
Сегодня пришла рано, вымыла голову, сделала прическу и долго сидела перед зеркалом (хорошенькая я все-таки, особенно с этой прической). Волосы у меня, как обычно, к лету посветлели, это Нюта заметила, что волосы у меня немножко меняют цвет в течение года; может, это от трав — мне рассказала о них М. И., их надо собирать рано утром в определенных местах, тогда волосы долго не будут седеть и будут красивыми. У самой М. И. были чудесные волосы, странно — светлые; я считала, что у испанок только темные волосы, у Э., как и у С, темные волосы (они вообще очень похожи, но как можно их спутать?), я была уверена, что у М. И. цвет из парикмахерской, а он натуральный. Почему иногда, если увидишь что-то необычно красивое, то думаешь, что ненатуральное?

3 мая
Надоело мне все. Закончить бы поскорей семестр и уехать куда-нибудь подальше — к солнцу и морю.
Концерт прошел очень удачно. Б. подарил мне корзину с гвоздиками. Это — едва не самый чудесный подарок за всю мою жизнь. Дело не в гвоздиках и не в корзине, а совсем в другом. Дома я вообразила, что эти гвоздики подарил не Б., а Э., — довоображалась, что спалила юбку, которую гладила, — Нюта пошила мне юбку из остатков — у нее руки золотые, такая юбка красивая, никогда не скажешь, что из остатков, а теперь подпалина на видном месте. Покажу Нюте, она что-нибудь придумает.
Погода чудная, у нас цветет жасмин — пять белых цветов с нежным тонким запахом; кругом все зеленое, одним словом — май.

1 августа
Лето идет на убыль, а вроде и не было его. Отдыхать на море не получилось, делали дома ремонт, только несколько раз выбрались на речку — до чего грязные пляжи, и песок, и вода. Правда, если переправиться катером, то чище, но Нюта катер плохо переносит — сразу укачивает. А я люблю кататься на катере, тем более на том берегу растут травы, которые мне нужны для волос.
Вчера встретила Р., она тоже занималась с М. И., кое-что знает об Э. Слушала, что она рассказывала, даже странно — раньше как услышу о нем, все из рук валится; даже вырезки давно не просматривала, как прочитаю, ничего делать не могу. Давно в газетах ничего о нем не было. Как он? Я идиотка — все время думаю, вдруг он захочет меня увидеть, все время представляю, как мы встретимся... Да он, скорей всего, и не узнает меня на улице. И все-таки... Вот был бы счастливый случай.
Н. меня достала — все время сравнивает себя и меня. Сказала ей, что мне это надоело слушать. Н. говорит: «А что я могу сделать, если мои родители меня с тобой все время сравнивают, и все у тебя лучше». А вот это уж и вовсе не так, Т. меня только ругает, и не всегда справедливо, и у меня после ее слов просто руки опускаются и ничего делать не хочется, ощущаю себя никчемной дурой. Вот М. И. меня понимала. Требовала с меня как с человека, которому много дано.
Н. потом сказала, что она все мне выдумала насчет скамейки в парке и т. д., ничего этого не было, просто она хотела посмотреть, как я на такое событие отреагирую. По-моему, она ничего не выдумала, просто обиделась, что я, в свою очередь, ничего ей не рассказала о себе в таком же духе, но мне просто нечего рассказывать в таком плане, а в другом — она бы все равно не поняла; а может, ей стало стыдно своей откровенности, но я же не тянула ее за язык. Если и выдумала — пусть. Если у меня будет ребенок (в моих далеких мечтах, в которых я сама себе не признаюсь, у меня мальчик от Э., такой же умный, красивый и талантливый), никогда не буду его сравнивать с кем-то и чего-то требовать от него, что есть у кого-то.
«Если бы я столько зубрила, как ты, я бы еще большего добилась». Странно она говорит. Я же ничего не добилась (кроме упреков Т.). По крайней мере, хочу большего, гораздо большего, и чувствую, что могу гораздо больше. Оттого что я так верю в себя (благодаря М. И.), я и вижу, насколько плохо то, что я сегодня делаю, и как это далеко от того, что я, как мне кажется, могу.
Меня страх берет, когда подумаю, сколько можно сделать за то время, которое я трачу на безделье. За то время, за которое другие делают что-то, я успеваю сделать два этих «что-то», но делаю это редко, а обычно удовлетворяюсь одним «что-то», а остальное время течет... и во всем виновата я сама, и винить больше некого.
Ночью звонила И. (у нее прямо какое-то чутье на мои ощущения) и учила меня уму-разуму насчет того, что из себя представляет Н. Я сказала, что ничего она не представляет, родители от нее требуют, а она хочет соответствовать.

Под утро
Кто-то позвонил в дверь, пошла открывать; открыла — никого; я долго копошилась, была в ванне, пока кое-как вытерлась и накинула халат, пока открыла — никого.
Вспомнила, как однажды давным-давно Э. нежданно-негаданно явился к нам. Я открыла дверь и онемела. Он спросил, нет ли у нас М. И., она говорила, что собирается ко мне зайти — послушать, т. к. на последней репетиции из-за болезни не была. Я ответила, что нет, не заходила, и даже не пригласила его войти. Когда он собрался уходить, я спохватилась и предложила зайти подождать — раз она сказала, что придет, значит, придет; но он только просил передать ей ключ — они с братом идут на футбол, а у матери нет ключа. Он протянул ключ, сказал: «Привет Шопену» — и ушел. Вот и весь разговор.
Л. уже не воспитывает меня и не призывает «не теряться» и «не комплексовать», но удивляется, как я могу — живой же человек, надо ж как-то сбрасывать напряжение. То ли он меня разыграл с «травкой», то ли ошибся, то ли у меня слишком крепкий организм и мне нужна двойная доза или что-то еще, но никакого кайфа не было, только голова раскалывалась (может, не от этого). Прикончу пачку, тогда и узнаю, разыграл или нет.

Завтра
Сегодня опять показывали этот фильм. Он мне очень нравится, все бросила и села смотреть, хотя столько раз видела. Там эта фраза насчет того, что музыкант должен быть только первым, а вторым быть нельзя. Когда-то, когда я впервые услышала, спросила у М. И. насчет этой фразы. Она сказала: «Знаешь, и Гилельс, и Рихтер были людьми без номеров». Права она на все сто, а какой-то чертик сидит внутри и считает «раз-два-три», «раз-два-три...»

Без даты
Сегодня ходила перед отъездом в библиотеку, искала хоть что-нибудь об Э. — ничего. Почему так долго ничего о нем нет? Где он сейчас? Неудачно выступает в последнее время или играет за границей за иностранный клуб? Говорят, наши шахматисты котируются за рубежом, и их часто приглашают. Может, и его пригласили. Наверно, это для него хорошо. А для меня?
Скоро собирать вещи, укладываться. Странное какое-то предчувствие перед поездкой. Плохо выступлю? Или, наоборот, очень хорошо?
Настроение пасмурное, как погода за окном — дождь льет и льет, не останавливается с утра, словно прореха в небе, а зашить некому.
Возьму с собой подарок Л.
По радио передают прекращение осадков и потепление. Без даты
Сегодня (уже вчера) была у Н., все смотрели порно, оказывается, это стало обычным в последнее время, я много занималась и давно к ней не заходила. Посмотрела пять минут и ушла. О., где ты со своей музыкой XXI века, отзовись!
Поздно вечером позвонила Н. «С каких пор ты стала ханжой?» «С сегодняшнего вечера». Поболтали еще по пустякам. Она сказала: «Не сердись за тот разговор. Я тебе не врала тогда, я его действительно люблю, так все и было, или почти так». Потом говорит: «Не обижайся, но не ходи с Л., я хочу выйти за него замуж, хотя мне это трудно объяснить». А мне еще труднее понять. Сказала, что у нас ничего нет, я ей не мешаю. «Ну да, ты когда с ним танцуешь, едва из платья не вылазишь». Ужас какой-то. Это правда или она выдумала? Или я представляю Э. на месте Л.? «Раньше ходила упакованная в джинсы, вроде их с тебя сдерешь только вместе с кожей. А для кого теперь ты так наряжаешься?»
Меня этот разговор в три часа ночи просто убил.

Без даты
Иногда думаю — что, если бы Э. прочел этот дневник. Забыла бы я его где-то, а он нашел, ну, скажем, в парке на скамейке и прочел. Узнал бы себя? Что за глупые мысли — как он его прочтет? Даже не знаю, хочу я этого или нет.
Интересно, где мы будем жить в X.? Где выступать? Еще ничего не определено. Кроме программы. Надо мне больше работать. Пора собираться на репетицию, а то уже опаздываю. Звонят в дверь. Наверно, пришла Нюта».



Я закрыла тетрадь.
Если бы я, а не Эстебан (Жанна упорно именовала его Эстебаном) нашла эту тетрадь и прочла, каким-то образом не видя почерка, не уверена, что узнала бы ее и себя.
Мне хотелось помочь ей, но я не знала — как.
Я вспомнила, что она собиралась захватить с собой «подарок» Л., и подумала, что нельзя отпускать ее одну.
Надо же так увлечься Стефаном.
А может, я ошибаюсь? Может, в один день ей тоже захочется «попробовать», как «подарок» Л.? Или уже захотелось, хотя она грезит о своей небесной любви? Земное в дополнение к небесному.
У меня голова пошла кругом.
Ехать вместе с ней? Но что это изменит?
Я положила тетрадь обратно вместе с тюбиком крема.
Даже не знаю, как поступить.
Поживем — увидим.