В последнее лето с Муслимом Магомаевым-3

В последнее лето с Муслимом Магомаевым -3


ОТЕЦ, БАБУШКА, МОГИЛА ОТЦА МУСЛИМА - ЕГО ВЛИЯНИЕ НА  СЕМЬЮ НИНЫ

Наваждение: Мусли-и-им  МагомаеЕЕв!
Волны  его взрывного протяжного имени переливались, складывались  в солнечный, певучий, глубоко ее личный Гимн о нем:  он, Магомаев в ее жизни был  всегда!
А как? Каким образом это было возможно?
Ой, не красивость ли это трафаретная, литературная,  такие слова о нем говорить?
Нина  размышляла сама с собой,  делала очные ставки  своей памяти и  своему Прошедшему Времени, ворочала в себе  каждое  собственное словечко о близком ей Певце, оценивала со всех сторон свои  эмоциональные находки и утверждения, почти дегустировала на крепость каждую свою мысль о нем, проверяла ее на звук, на краски, на чувства, на вкус и на правдивость того, что было в ее жизни.

Ей нравилось думать о Магомаеве, более того, она жаждала думать о Магомаеве: в размышлениях о нем  она по-новому вспоминала семью своего детства, видела по-новому время, в которое ей выдалось жить и  обладать  счастьем слышать    Солнечного Певца:  это было возможно таким образом, каким бывает в жизни возможность   чуда.  Если чуда хочешь, если его вовремя разглядишь, если его приручишь, ... и  если его сбережешь...

Слушать пение Магомаева и его современников - это было наслаждение, драгоценность, богатство ее юности.  Он, в  окружении  талантливых и  ярких многих, каждый из которых сам был явлением, сияет еще ярче.
А сколько тогда их было, прекрасных певцов, незабываемо разных, ослепительно индивидуальных,  но он на их фоне видится (и слышится!) еще  убедительней, сильнее, именно Магомаев - эстетическое совершенство ее юности.

Теперь Нина-бабушка, Нина-пенсионерка, Нина-хроническая больная, в этот август забывала думать о своей болезни, (недавно   врач -ортопед ничего хорошего ей не пообещал), она перестала  ломать себе голову над построением  тайных и (без-)защитных вариантов  на  случай своего «совсем плохо», а, сидя перед компьютером,  усидчиво выискивала  в его бездонных виртуальных запасах и в своей одинокой памяти сгустки  того чуда, что как кристаллы, как брызги звуков, как звездные мгновения звучащей красоты, которые  там,  в пролетевших годах, воспринимались  реальной конкретностью, а теперь, а теперь  возвращались к ней  чудодейственным лекарством для поддержания сил, они опять победно заиграли, как ответ на вопрос: чем ей жить дальше.

Нина просветленно-отрешенно поражалась  своему интересу к Муслиму Магомаеву  несла  в себе этот интерес, как факел, освещающий ей в закоулках ее ушедших лет оживший ворох, о нет, вулкан  воспоминаний о той,- о своей первой жизни.
Это был Казахстан, замечательное начало жизни с  экспериментами на себе:
«я все могу», «все будет так, как я хочу, мечтаю и я это сделаю». 

Она уже третью ночь читала  о Магомаеве все, что находила в интернете, а   душа ее при этом цепко-осторожненько ходила вокруг и около  тех коротких годов ее быстрой юности, когда  она  еще и  с родителями жила, и с  двумя залихватски-веселыми братьями и маленькой сестренкой Элизой,  а ее бабушка смотрела на них  терпеливым,  ненавязчиво-замкнутым, добрым  лицом.

Нина,  среди родных и близких (далеких теперь во всех смыслах)  доискивалась,  в связи с  чем   она   имя и  голос  Муслима Магомаева,  его внешность и его жизнь в нечто единое целое соединить могла.

Она  не спрашивала  себя, зачем это ей было  нужно,  но  в  своих сердечно-нежданных исканиях  по волне  своей памяти  (похожая пластинка  с песнями одного веселого ансамбля была когда-то  у всех на слуху), находила все больше   отпечатков эмоционального присутствия  певца Магомаева в  ее  родительском доме   и  в  ее собственном  взрослении.
Получалось, что он уже  все время  был рядом  с нею,  в  ее жизни,  в  ее  семье.
И она  всегда   у ж е   о  нем  знала, он уже всегда  б ы л.

Вдруг почти  реально она слышала голос  отца, как он   говорил, что любую песню можно петь по-разному. И у кого-то она лучше, а другому она чужая остается.
«Вот тому певцу, - сказал он,-  «Голубая тайга» чужая».

«Тот певец» - имел он  Магомаева в виду?

Отец   говорил это в ту зиму,  когда  после больничного  и  временной инвалидности  он вышел  на  «легкий труд» сторожем  на совхозный ток.  Морозы столбом стояли тяжелые, обходить  риги, склады приходилось   в  тулупе, и  когда отец его накидывал, то ростом становился  меньше.
«Завтра снова в дорогу». - Запевал  он фальшиво-бодро, собираясь  в ночь.
Мать останавливала: «Еще через час».
Отец отвечал: «А я о чем?»
Мать говорила: «Ну, так не жалуйся».
        Отец усмехался: "Ха! Это не я жалуюсь. Это он жалуется.  Каждую ночь слушаю  «После полуночи»,  и  утром «По заявкам радиослушателей». 
«Да ты про что?»
«Про эту песню. Один поет ее по радио. У него  вот эта первая строчка хорошо получается, с умом. Вроде, ему пахать завтра, а он шибко еще приставши. А дальше я уже не слушаю, потому что он, вроде, как затанцевал и про работу забыл. Ну и что его слушать тогда?
А вот одна певица про эту дорогу и «голубую тайгу» тоже поет,  так ее я слушаю до конца, она с надрывом, но уже с таким,  любовным, а про любовь всегда приятно слушать.

"Я знаю, это Майя Кристалинская «Голубую тайгу» поет". -  Нина  была рада просвещать  родителей.
" Может, и она",- согласился  отец,   к  именам  равнодушный.

А ведь тогда я  не подумала,  а, может, и подумала, но после забыла, от какого  же певца отец себе «в репертуар» только  первую строчку взял, а остальные забраковал.

«Голубую тайгу»  низко-мягкого, загадочно-печального голоса певицы «с платочком на шее» она знала хорошо. Именно ее,  Майи Кристалинской, «поляна лесная» и ее желание «посидеть у костра»  делали целинную     степь, наполненную по весне рокотом  тракторов и  чудесно пахнущую  лазоревым дымом,   достойной зарождающихся  вопросов: «А как это бывает у взрослых во взрослой жизни? И как будет у меня?»

Соседский Ромка ее уже не дразнил «королевой красоты»,  он отвоевал  у всех ребят, старше и младше,   свою незаменяемость  рядом с Ниной,  куда бы она не пошла.

Опять была ночь, и  Нина, моргая  усталыми глазами, напряженно-жадно сидела перед компьютером.

В голос ушедшего из жизни  почти четыре года назад Муслима Магомаева она вгрызалась, как в свою собственную жизнь.
В который раз она включала в  его исполнении:

«Завтра снова в дорогу, путь нелегкий с утра...»

Точно, кажется, после этих слов он будет петь какую-то драму.
Но к ее недоумению  Магомаев дальше поет только легкий аккуратный вальсок -  без  личного отношения к тексту.
Отец Нины стоял  перед  ее глазами. Всю жизнь он, выпив для души,  запевал  только одну песню, и то лишь  ее  две строчки:

                Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
                Пощады никто не желает!

Это в нем тоска по его не сбывшейся мечте быть моряком, так водкой плакалась: советских немцев  после войны до 56 года  в армию не брали.

В  ту,  свою последнюю зиму,  папка, приходя  утром с дежурства,  часто  новые песни напевал   и  о  них вопросительно-пригласительно высказывался. И, может,  может, папка тогда это как раз  про Магомаева сказал, что он только  первую строчку хорошо пожалобился,  будто,  ему завтра снова дорога трудная предстоит? 

  На большом магомаевском  сайте вкривь и вкось, и все подряд  читала Нина и выискивала  его живого среди других, называвшихся его друзьями  и свидетелями, она  продиралась через  благодатные дебри интернетинформации, вырисовывала себе   Магомаева-человека,  доискивалась, каким он  в своей работе-искусстве был.
Статистика-цифирь ахнула ее своей величиной.
Формальный объем его работы: он записал более шестисот произведений.  Более шестисот!
Объективно почтительно ужаснулась:  Это ж сколько слов одних надо было  выучить и запомнить.
Осознавши это, удивило другое: многие  песни Магомаева Нина  вообще раньше не слышала, значит, они у него не прижились, и у других певцов-певиц она их  тоже   не слышала. Ушли в корзину. Но Магомаев  их пробовал, отбирал.

А некоторые «его песни» тогда  другие известные певцы  тоже пели. А он пел их песни, то есть, потом он некоторые, ставшие очень любимыми и известными, больше не пел, и они остались в памяти в  исполнения других певцов.
  Вот это было в то время очень интересно!
И в ее семье - восхитительно-значимая тема мимолетно-любознательных горячих разговоров-бесед.

  Как тогда по молодости, и с каким видимым знанием, а больше с какой личной пристрастностью   дома, за столом или походя, между делом,  в обыкновенной  повседневности, делясь впечатлением о вчерашнем концерте по радио или по телевизору, страстно спорила она с братьями,  и родители  от детей не отставали, сами  заводили: «желаю высказать свое "фе"!»,   и обсуждали вместе, кто лучше поет и почему: Эдуард Хиль или Лев Лещенко, это такие оптимисты оба;  по личному  жизненному опыту доказывали себе, в чьем  исполнении  «С чего начинается Родина?» - у  Марка Бернеса,  Георга  Отса или у трепетных  Аллы Иошпе и Стахана Рахимова -  она больше до сердца и до печенок пробирает;  выбирали,  кто солидней  голосом и все же проще - Владимир Атлантов,  Дмитрий Гнатюк или Юрий Гуляев; или, или все же лучше те немногие артисты, добиравшиеся  до их отдаленного совхоза с живыми концертами («сборная солянка»), и  они все в невиданных на деревне костюмах, так они тоже молодцы, и  не хуже поют,  чем те, что в телеке!  А иногда  они, деревенские ценители, и вовсе были уверенны, что,  запросто,  их совхозные соседские  парни и девчата  на клубной сцене  спивают лучше, чем вот эти, вот эта, или вон тот.

   «За папу, за маму, за бабушку, за брата Володю, за братика Валеру, а так же за сестренку Элизочку» слушала Нина ночами на четвертый год после  ухода из жизни Певца его драгоценные, такие  не постаревшие Ма-го-ма-ев-ски-е Пес-ни,  и радовалась за оказавшуюся незабвенной  оптимистичность тех времен, когда они всей семьей  жили    в том их милом, милом большом доме,  полученном   родителями -первоцелинниками от совхоза, когда  появился у них  радиоприемник, нет, нет, мощным словом «комбайн» назывался тот «Рекорд», у него же проигрыватель для  пластинок был  наверху! А  за ним появился и свой черно-белый телевизор, и  тоже   «Рекорд», его  всей семьей в райцентр ездили покупать,  вот  ликование было, вот  восторг души для всех!

Те два предметы культуры  стали для ее родителей долгожданным символом «хорошо жить начали», а для рвущихся вперед   детей  престижем «у нас,  как у всех».
И  азартные разговоры о певцах и певицах, обязательно с обсуждением их новых песен, попытки понять балет и оперу, ох, высокое искусство, поймем и полюбим тебя тоже;  или как  они тогда новейшие фильмы смотрели, как сидели все в ряд на диване, прилипнув преданно друг к другу; а еще научно-популярные передачи  про путешествия Тура Хейердала не забыть, про них "наш Сенкевич"  рассказывал: И Сенкевич, и Хейердал были любимыми героями — все становилось в семье и откровением,  и просвещением, и духовной радостью бытия тех лет.

Но больше все-таки  манила-звала к себе  наша «современная советская эстрада», она дарила  чувства, споры, раздумья и озарения, она приучала к Красоте.
Ведь если сейчас вспомнить  хоть одну тогдашнюю песню, и взять ее в исполнении разных певцов, то  какие певцы   тогда на слуху были,  кому из них верили? 

Нина счастливо запнулась, околдовалась, и возликовалась  одной своей находкой.
Она наткнулась  у Магомаева  на одно его  средневековое, миннезингеровское объяснение в любви  Прекрасной Даме со стихами   стариннейшего заклинания «На тебе сошелся клином белый свет...»

Если в жизни больше в ходу обратное, грубоватое выражение, когда что-то   как поражение обрывается, то говорят: «А, свет клином не сошелся», то в этой  песне наоборот, это что-то  не подавляется, а  усиливается и призывает сойтись белу свету клином, хотя надежды — никакой, и в этом вся сила!
И что поразительно, Магомаев,  он столько раз слушателей   своим тембром, сиренно окрашенным до  сердечного обмирания доводит, он же  именно красотой голоса всегда берет, так в этой песне  он сознательно почти прячет свой замечательный  голос,  будто, чтобы его  известной яркостью,  его искристостью не создать подозрение на  обольщение голосом, на неискренность, и поэтому тут он только звуком чувства  изливается,  и только Одной  Ей поет, и  ему для этого не надо, чтобы даже рядом стоящие, рядом находящиеся,  что-нибудь услышали,  лишь Одна Она должна  его услышать, поверить и  принять. Он тоже ведь, если Она не откликнется, может исчезнуть, пропасть за поворотом...  Или е это другой "санный след", то чей он, кого, кто  может пропасть,  и  кто должен  улышать? 
Тихое сумасшествие эта песня в его исполнении.
Она доходила  до миллионов, волновались этой песней Магомаева миллионы. Ее пели самозабвенно даже  девчонки - семиклассницы, прогуливаясь весной  по сухой,  по единственной асфальтовой улице села.

А после Магомаева  тут же рядом  возникает это «Я могла бы побежать за поворот...»  в неожиданно тяжелом серебре голоса...  Нет, нет, у этой певицы  слова одеты не в серебро, а  в ртуть,  в  гибкую,  подвижную,  потому что  эта же песня вдруг отравой  жгучей  выкатывается в приворотно-обольстительном меццо-сопрано незабываемой Ольги Воронец.
О, она   не только по  гордой посадке головы та, что «коня на скаку остановит», она та, что своим  колдовским, чудным голосом  и страстью  русской женщины     Его  приворожит,  и овладеет Им, и  тут же  ангелом покорным  скажет-пропоет ему, что, мол, она  смиренно поддалась Ему,  хотя  сама  уверенно давно уже  выбрала именно Его,  и только Он - ее свет навсегда. Гордость и точка!

И неужели это те же слова, тех же авторов, неужели это звучит эта же  песня-заклинание, которую Магомаев пел, и  это тот же приворот, что  от Ольги Воронец, который  теперь... так   экстравагантно-насмешливо скользит,  в   эмансипированной манере незнакомой языковой мелодики у всей у такой  у заграничной Эдиты Пьехи, какую  все давно знают и любят сердечно?  Ну дает!
Вот у нее в интонации точно слышно, что она, ну, не побежит она за поворот, ну не будет она напрягаться, потому что  вся она  такая, потому что  Он -  сам, как миленький, и  «услышит,  и придет»!
А если и не услышит, то она уж точно без него не пропадет, она - такая! У Пьехи в этой песне возникает  образ женщины, способной жить одной, и даже, о ужас, -  без любви.  Она как-то обобщенно обращается в этой песне ко всему мужскому миру, то есть,  не к Одному Ему, а  ко всей мужской части мира, и при этом  каждая  ее интонация  продуманна. Пьеха  держит  под контролем все  нюансы мелодии так элегантненько, что это просто  почти невероятно, что она проповедует-пропевает  т о т   ж е  текст, что пели Магомаев и Воронец. 

И уж, как хотите, - сказала Нина сама себе,- но  абсолютно другую песню, хотя на тот же текст, на те  же слова, на ту же музыку  слышим мы от  нашего,  сегодня почтенного, многоуважаемого  апостола  советской эстрадной песни, Иосифа  Кобзона. 
Тогда у Иосифа Давыдовича, (запись 196? года)  в голосе не было никаких средневековий, никаких заклинаний,  никаких мужских экстравагантностей, даже юношеских,  —  а зачем?-    к той  якобы  Недоступной, якобы  Одной,  якобы,   с Большой Буквы!
Молодой Кобзон посвящает  свой текст в абсолютно бытовой манере, по-домашнему  - одной девчонке «из нашего двора», и сам он, естественно, тоже один из этого "нашего двора»,  из нашего времени, из прекрасной пред-юности,  когда он вообще  еще даже не определился, кого любить, зачем любить и что для  этой любви стоит  сделать;  в характере его исполнения  вся  любовь еще впереди, еще трагедий - никаких,  и ничто  ему их не предвещает. Он пока что просто, уже всем знакомые слова (волнительные для  молодых),  напевает и себе цену набивает... у своего двора! Он уже был тогда опытный, уверенный певец.

Вот и было из  чего выбирать, чье прочтение, то есть,  чье пение  лучше, ближе, точнее, насыщеннее считать.
На эстраде, в эфире  было тогда, как на разноцветной ярмарке, выбирай, не хочу!
Ну нет,  и выбирали, и спорили,  и любили, и отвергали, и принимали, и чувствовать  учились. У артистов своего времени.
Да, пели люди в наше время! Фанерщики — не мы.
Почти как собственные стихи, получилось у Нины.

Она с учащенным стуком сердца подумала, нет, нет,  надо и нынешних послушать, их как  лекарство  принять, как успокоительное.
Не опускайся говорить, - это контролерша-Нина в службу вступила, - что   т о г д а   «и  вода мокрее была», это старость уже, если начнешь так думать,  надо нынешних послушать, есть же теперь у меня время,   так надо посмотреть, кто с голосом есть, с чем они  на сцену выходят, Киркоров, конечно, с голосом и еше с чем-то, но он вокруг себя так много пестроты-трескотни делает, что его голос на второй план отходит, ладно,  а другие? Кто еще?

Но сначала надо мне все-таки  небосклон Магомаева хорошо разглядеть  и в нем разобраться.
  Нина благодарила небосклон своей юности.

Сколько  ей  посчастливилось   слышать  певцов, замечательных чародеев, что делали ее  жизнь  — вообще!- праздничной,  они рассвечивали  бытие на земле красками чувств и прозрений,  давали  жизни одухотворенность, значительность.

И  именно Магомаев   среди своих ярких замечательных  музыкальных современников  стоял особенно.
Да, так получилось, именно ему выпало  личностное   участие   в  семье  Нины  принимать,  создавать   в ней  особенное значение  и  в памяти остаться  этим своим особенным значением - не претендуя  на таковое.

  К этому неожиданному заключению  Нина стала приходить,  вчитываясь в различные материалы  его биографии,  когда-то ей известные,  потом забытые, теперь опять оживающие.
Даже не хотелось называеть те материалы «биографией».
Для Нины сквозь его биографию просвечивались факты ее семьи, факты ее собственной  жизни.

Он  же точно не знал, что где-то какой-то тракторист,  ее отчаянный и всегда веселый  папка,  по-глупому попав под свой же трактор и с трудом вправляя себя в жизнь, будет после ночной смены  по утрам дома судить  его,  М а г о м а е в а,   за то, что он не всю песню «с надрывом» (с пониманием) пропел.  А вот судил же  отец о его работе,  как о своем знакомом.

И Нинина бабушка  человека Магомаева связала со  своей судьбой,  потому  и его фотографию, вырезанную из «Комсомольской правды»,  вложила  в свою  Библию.

И  именно через то, что Магомаев в Польше могилу своего отца нашел, и об этом писали,  разглядела Нина тогда в  бабушке  женщину,  которая когда-то  имела свою собственную жизнь, а  потом  только  бессильно  и тайно  по ней скучала, но  не смирилась с ее потерей.
Бабушка, мамина мать, жила попеременно у  своих  детей,  пока  у   кого-то как раз был маленький. 
Считалось, она  была тут,  чтобы варить,  в  сарае убирать,  кидать корове сено, говорить:  «Дочка, побережи себя для деток, я сделаю сама»,  штопала бесчисленные носки на всю семью и зашивала дырки на штанах у пацанов и Нининого отца, и все для того, чтобы  мама при четырех детях могла ходить на работу, и она же  выслушивала терпеливо все геройства, похвальбы и сопли  мальчишек, и никогда  не обижалась, когда  они передразнивали ее чудовищный польско-немецкий акцент.

Бабушка не сердилась и на маму, когда та не один раз убеждала ее отрастить себе длинные волосы и собрать их в какой-нибудь нормальный пучок, а то ходит всю жизнь с вот этой короткой немодной стрижкой, как у нэпманских вульгарных девиц из двадцатых годов.
Тут бабушка молча  расчесывала свои короткие кудри волнами, оставляла круглую гребенку  в волосах, смотрела в зеркало и,  улыбаясь, отвечала дочери: «Оставь-ка  все это».

  С улыбкой же она спросила Нину: 
«Так он, говоришь, написано, сказал фамилию отца, и ему показали   его могилу?» 
Нина проверяла на бабушке «интересно-скучно» материалы  для политинформации  на  школьной  линейке, ответила:
«Ну, наверное, не сразу, а искали сначала, ему там многие помогали.»
«Вот и я хотела бы искать».
«Кого?» 
"Моего мужа Михала.» 
«А он кто был?»
«Поляк. Когда меня уже во второй раз з Волиниен вислали, его не пустили со мной.» 
«А почему тебя два раза высылали!»
«Потому что я з Волиниен была, а она  под Польшей, а Польша  под Россией. Первый раз  в царскую войну немцев оттуда  вислали в Россию, я тогда только замуж вышла, так мы,  как за счастьем,  сюда поехали. Это я вам  уже рассказывала.
В Советскую власть  мы хорошо поднялись. Но потом  нас кулаками  объявили, и  мы еще вовремя  з Волги в Кушку сбегнули, знаешь,  где Кушка,  где юг в Советском Союзе?  Я  вам про суп из черепах рассказывала, и в вашем кино про этот суп пели,  так  ты помнишь, как я там в феврале  месяце во дворе з голими руками в корыте белье для пограничников стирала?
Около  того Афганистана мы опять немного поднялись, так нет,  нас  замутило в 39 году снова на Родину, за  любимой Волиниен ехать,  думали, после Молотов-Пакт войны не будет. А в сорок первом  нас  первыми  в вагоны покидали и опять на Восток вислали.
Михал,  твой дед,   больной был, через сутки на какой-то станции его с поезда сняли, куда?..
Одно  письмо от земляков через год получила, что умер он на той станции, а я и название ее не помню. Вот  ты прочитала, могилы до сих пор находят.»
«Бабушка, но это солдатские могилы находят и то не все, не всегда...» -
«А у Михала тоже и имя, и фамилия были... И у моих детей его фамилия осталась.»
Бабушка смотрела отстраненно, холодно. Никогда Нина не видела ее глаза такими осуждающими.  Кому она что-то доказывать хотела?  Чего от внучки ждала? 
     Но бабушка  уже знакомо вздохнула и по-доброму терпеливо-смиренно сказала:
«Хорошо этому парню, своего отца нашел,  под счастливой звездой этот  певец родился, знает теперь, где отец его похоронен." - А помолчав,как сама себя, спросила: - "А что, мама твоя не хотела бы знать, где отец ее,  Михал Житлицкий, упокоился?  А я,  не хочу ли я тоже про моего мужа знать? Да я бы пешком пошла, вы все уже большие, искала бы его у всей Волиниен, мне бы  тоже показали дорогу». 

Нину в ее счастливом детском эгоизме,  выросшую в безотказной трепетной родительской любви, ужаснуло тогда, что ее бабушка могла бы быть способной  бросить  внуков, дочь и пойти в белый свет - среди миллионов- искать могилу  Михала! Бабушка стояла рядом и смотрела вдаль, вперед себя, как сквозь время!   Нина увидела и осознала, что ее бабушка, уже старая, больше восьмидесяти ей, а в душе, наверное, все долгие  годы своей долгой жизни  она  шла  по следам  своего  потерянного  Михала, от которого даже  карточки у них в доме не было.
До этой беседы  Нина    не задумывалась об этом, ведь  и с мамой бабушка почти никогда прямо о своих желаниях, о своей тоске  не  говорила. Может,  не в присутствии детей.
Только про баржу в открытом  Каспийском море, воду из которой все время вычерпывали, чтобы не утонуть, рассказывала, и  про супы, а они, дети,  не верили ей, хихикали: придумывает  наша бабушка, черепаший суп   мог только в песне у прекрасной Татьяны Дорониной быть.
        Тогда Нина сказала ей:
«Бабуля-ома,  у нас другая история.  У тебя другая история. Тут про нас мало что записывали. И папка  писал уже в «Красный Крест».

Вот тогда бабушка  долго так посмотрела  на ту фотографию молодого, красивого Магомаева, пановитого, в рубашке с жабо. И положила ее в свою  Библию.
Она у нее «з Волиниен»  была вывезена,  память о  Родине.   

Тогда Нина эту историю посчитала мистикой, несуразной причудой  старой,  всегда  уже старой бабушки.
Но  они обе тогда говорили   именно о Магомаеве. Значит,  в девятом классе Нина точно уже его фамилию и имя, и его песни, с которыми он в польском  Сопоте победил, знала.
Ее бабушка и в Баку была, она рассказывала об этом городе, она там две недели в порту пряталась, когда   с детьми и дедом Михалом в тридцатом году на Кушку убегала.

  А Магомаев в Баку родился...

Ну, что ж она  не пристала тогда к бабушке, пожалуйста, расскажи? 
Потому что сама  торопилась жить,  все взахлеб,  прекрасное духовное будущее в сегодняшний  день претворять бежала,  а в родительском доме что было, какую судьбу-дорогу  ее собственная бабушка прошла, не очень-то умна была, вовремя поподробнее узнать...

  Теперь  через свой опыт восполняла,  через магомаевскую биографию... свою судьбу... домысливала.

                Июнь 2015

 (Развитие следует).