Мелодия

Мелодия









Андрей Сергеевич Ермолаев, известный в определенных кругах современный писатель, ехал в В-ск работать. Старая, десятилетняя «хюндай-элантра» медленно, со скоростью шестьдесят-восемьдесят километров  в час, скользила по шоссе. Неподалеку  давно построили автобан, но Ермолаев новую скоростную дорогу не любил.

Старинное шоссе, с которым  многое было  связано у Андрея – другое дело. Оно и сейчас навевало, несмотря на выросшие  вдоль дороги новоделы, старозаветные теплые чувства при виде  оставшихся чудом сказочных русских домиков, вросших в землю, с резными наличниками и слуховыми  чердачными оконцами. Неспешная  жизнь вдоль старого шоссе согревала что-то давно угасающее внутри.

Ермолаев родился и вырос в В-ске и с годами всё чаще возвращался на малую родину, чтобы спокойно, в тиши родительского сада, поработать. В городе ему все мешали: семья, родные,  друзья, бесчисленные знакомые, не перестающие звонить сотовый и другие телефоны. Вся эта суетная городская жизнь мало способствовала рождению хорошей прозы, которую он так любил.

Неожиданно для себя,  и вопреки всему,Андрей вырос в успешного автора – написал пять неплохих романов, издал пару удачных сборников рассказов, по его произведениям сняли два телефильма. Его переводили на европейские и азиатские языки и брали бесчисленные интервью. Но странное дело, по мере продвижения «поезда славы» вперед, ему все меньше удавалось написать что-нибудь интересное для себя самого, а повторяться, до зубовного скрежета, не хотелось.

Въезжая в родной городок,он испытал, как всегда, теплое чувство и гордость. Это был обычный старинный русский городок, построенный тысячу лет назад на холмах и пригорках, с маленькой речушкой рядом с городским рвом, со старинным Кремлем-монастырем (гордостью местных жителей), с маленькими домишками, и новыми коробками-сотами, причудливо переплетенными временем и временами. Видеть и слышать медленную красоту жизни сегодня можно только в таких городках.

Родители Ермолаева умерли рано, сестра и брат жили далеко от малой родины. Их старый домик он и в плохие времена не хотел продавать, а потому сейчас на его месте был построен аккуратный кирпичный белый дом под коричневой настоящей черепицей, огороженный штакетником. Дом был небольшой, в один этаж, но  просторный и со всеми удобствами. Андрей платил знакомой женщине-соседке за  ежемесячную уборку и кошение травы на участке в восемь соток. Поэтому домик всегда стоял готовый принять Ермолаева в родные объятия.

Всё складывалось хорошо. Из города не звонили и не теребили его ненужными вопросами, потому что он выключил все телефоны. Вдохнув родного воздуха, разложив на столе все бумаги и блокноты, ноутбук и настроив все мелочи вокруг, Ермолаев принялся с удовольствием черкать план-фабулу повести в любимых записных книжках. Издалека наплывали отличные образы, и мелодия нового произведения готова была вот-вот сложиться. Андрей от удовольствия потирал руки, разговаривал сам с собой и щурился от счастья.



2


На следующий день Ермолаев решил пойти на рынок, чтобы наполнить холодильник, и затем, не отвлекаясь на бытовые мелочи, спокойно писать. Он любил местные маленькие рынки, где всегда можно купить вкуснейшие натуральные овощи, фрукты и мясо.

В тихом бормотанье базарной толкучки таилось что-то уютное и веселое. Андрей  наполнял спортивную сумку продуктами с расчетом уединиться надолго. Он удивился, когда чья-то рука накрыла его плечо:

– Дядя Андрей… не может быть.

Ермолаев едва подавил внутреннее раздражение («и здесь достали») и повернулся с явным неудовольствием. Сначала он даже не узнал её, лишь смутно припоминая худенькую девочку-подростка, виденную случайно лет пять назад у троюродной местной родственницы, кажется,– её приемную дочь. Попал он к ним по запутанным наследственным  земельным делам. Пытаясь припомнить, как зовут девочку (теперь уже девушку), такую же худенькую, как и тогда, с такими же огромными глазами, следившими за ним с собачьей преданностью, он пробормотал:

– О, вот оно как! Привет родственникам в родных пенатах. 

Андрей так и не вспомнил, как её зовут, а потому, виновато улыбнувшись, переминался с ноги на ногу,  не зная, чем закончить неудачную и глупую мизансцену посреди рынка.

Девушка, порывисто схватив его за руку, начала почему-то её трясти и шепотом верещала:

– Как я рада, как я рада вас видеть, вы даже не представляете. Как это здорово, что вы здесь…  Я, знаете, читаю все ваши книги, у меня есть все. И ваши интервью, я вырезаю их из газет.  И …

Юная «родственница» наконец смутилась. Её руки опустились и затеребили поясок, сплетенный из суровой нити, который изящно несколько раз петлял по её оригинальной юбке, сшитой из кусочков-карманов льна и хлопка.

– Очень рад встрече,продукты  покупаю, вот. Передавайте большой привет всем нашим… Ой, сумка  что-то очень тяжелая.– Ермолаев  растерялся и не знал что сказать. Ситуация казалась ему несуразной и нелепой.– Может быть, выпьете у меня чаю? – спохватился он. И тут же пожалел о сказанном. («А как же книга?»)

– Неужели можно пойти к вам? – глаза девушки округлились ещё больше.

– Ну да, конечно,– сказал он. («Черт побери, что я делаю, пропала книга…»)

Девушка вцепилась в правую ручку его сумки, и они пошли к дому Ермолаева.
По дороге она не переставая щебетала, а Андрей шел и  мысленно отчаянно ругал себя. Мелодия, почти сформировавшаяся внутри, уходила от него всё дальше и дальше. И когда они очутились перед его домом, совсем исчезла.


3


Следующие недели показались Ермолаеву  сладким кошмаром, в котором он завяз, как муха в варенье. Новоявленная родственница, он так и не вспомнил, как её зовут, приходила к нему каждый день пить чай. Она ежесекундно его хвалила, восхищалась его талантом, его красотой и умом. Надоедливость старой новой знакомой была сродни зубной боли.  Самое странное, что у него не хватало духу выгнать её из  дома, хотя Ермолаев помнил себя человеком жестким и даже грубоватым в сходных ситуациях. Он сам себя не узнавал.

Обидеть Карменситу (так окрестил её про себя, и потом уже вслух Ермолаев) – это как  ударить бродячего, промокшего насквозь котенка. Ещё Андрей звал её Кармашек (наряды, которые она шила себе, как выяснилось сама, украшали бесчисленные карманы).

О чем они разговаривали Андрей после визитов Карменситы не помнил, стараясь безуспешно восстановить в памяти угасшую мелодию. Но та, как назло, ушла и не возвращалась, в отличие от его ежедневной гостьи. Он прочитал Кармашку целую лекцию про «сорняки», которые обвиваются вокруг культурных растений, мимикрируют под рядом растущий цветок, принимают его форму и цвет, лишаясь собственной  индивидуальности.Но девушка его метафоры и аллюзии не оценила, или сделала вид, что не поняла.


 Андрей злился  всё больше, обещая себе каждый день выгнать назойливую "родственницу", но назавтра всё повторялось сначала. Кармашек приходила с пирогом, испеченным собственноручно,и начинались унылые, как заезженная пластинка, разговоры о таланте Ермолаева, восхищение его прозой и… полное опустошение.

Однажды, когда они лежали в постели, и умиротворенная Карменсита, глядя в пространство,выдала очередную порцию восторженных эпитетов по его адресу, Ермолаев не выдержал и сказал:

– Знаешь, Кара, дорогая, есть такая известная философская истина: никогда не станешь самим собою, если чрезмерно кем-то восхищаешься.

Карменсита застыла на мгновение, натянув одеяло до самого подбородка, и вдруг спросила:

– А почему вы называете меня Карменсита, дядя Андрей?

Ермолаев поморщился. Она до сих пор, несмотря на банальное развитие их отношений,  называла его «дядя Андрей», хотя он уже тысячу раз просил называть его просто Андрей, или, на худой конец – Андрей Сергеевич.

– Ну… как тебе сказать,– он  погладил её по волосам, вдруг подумав, что и сам не знал, почему так называл её, но в ту же секунду аллегория открылась: «Меня не любишь, но люблю я, и заставлю тебя любить». – Мне больше нравится Кармашек – ты так славно шьешь себе наряды из кармашков. И потом ты  явно сама такой «кармашек», в тебя хочется спрятаться, из тебя можно достать что угодно, любой сюрприз. Ермолаева понесло, писатель в нем вынырнул, и остановиться  было уже сложно. Он выдал Карменсите  всю «кармашечную» поэтическую теорию, на которую только был способен, одновременно одеваясь, и тем самым, и её приглашая одеться и покинуть его дом.

Глаза её, наполнившиеся  было слезами, постепенно высохли, и стали искрить чем-то осмысленным.

– И вообще,– продолжал вещать Ермолаев,– мне, кажется, ты смогла бы стать талантливым дизайнером. Во всяком случае, я никогда не видел таких оригинальных нарядов, как у тебя. Твои платья – как поэзия, как сама Природа. Хотя я и не специалист и не любитель в этой области. Карменсита, действительно, каждый день приходила к Ермолаеву в новом наряде, поражавшем его своей стильностью и новизной. Она не походила ни на одну женщину, что он знал.

 Уходя, Кармашек  неожиданно сказала, уже открывая входную дверь:

– Дядя Андрей, а ваша семья, наверное, скучает. Мама говорила, что они вас искали. Телефон ваш отключен. Вы ведь не надолго уехали от них, правда?

Ермолаев закашлялся, а когда она ушла, он  долго  размышлял о жизни  и пил минеральную воду. Он думал о том, что не успел сказать Кармашку о главном: он никогда не покинет семью. Он терпеть не мог людей, которые путались в женах, детях, любовницах. Он считал это проявлением слабости характера. Сильный человек, по его мнению, всегда помнит долг.

В день того разговора Андрей видел Карменситу в последний раз. Потом она пропала, так же неожиданно, как и появилась. Перестала к нему ходить.


4


 Сначала, когда Кармашек исчезла, Ермолаев обрадовался. Он наслаждался одиночеством, тишиной и покоем. Принялся что-то писать. Хорошо было приготовить себе самому пищу, ни с кем не разговаривать, сосредоточиться, обдумывая план будущей повести. Листать книги и подбирать материалы для текста.

Но прошла неделя, потом – другая, а Карменсита так и не появилась. Ермолаев начал на себя сердиться, вспоминать их последний разговор, рефлексировать на тему  «ах, я девочку чем-то обидел, старый козел». И самое главное, мелодия, та мелодия, которую он так  ждал, не возвращалась. Строчки не складывались в удачный текст. Всё выходило из-под пера коряво и нарочито, тяжело и нечитабельно. Не было дыхания настоящего.

Ермолаев злился на себя самого, не понимал, что с ним происходит, и от этого писанина выходила ещё хуже, чем прежде. Наконец, он не выдержал, пошел к соседке, которая у него убиралась,– уточнить адрес Карменситы. В маленьком городке все, так или иначе, знали друг друга.

Кармашек жила на окраине города в  частном доме: таком неказистом, что у Ермолаево заныло под сердцем (он уже и забыл о нищете дальних родственников). Андрей отворил деревянную калитку. В собачьей будке около крыльца вяло гавкнул старый пес, не показавший носа из конуры.

На стук в дверь   ему открыла его троюродная тетушка, полная  русская дама, с добрыми глазами и огромными ручищами, сжимавшими пятилитровую кастрюлю, пристроенную к богатырскому боку.

– Андрей, сыночек. А я всё ждала, когда зайдешь. Проходи в комнату Кати,– она махнула рукой в дальний угол дома направо,– я сейчас, сейчас, только курям задам корму.

Ермолаев вспомнил, что тетку звали Евдокия Петровна. Припомнил сразу, и как она рассказывала прошлый раз об удочерении Кати. Кармашек была дочерью её умершей подруги. Но он не успел ничего ответить, тетка проворно выскочила из двери. Ему ничего не оставалось, как пойти в ту комнату, которую ему указали.

Андрей Сергеевич вошел в комнатку, чуть пригнув голову. Притолока была низкая. Он шагнул и тут же застыл: на одной из стен висел огромный, вышитый крестом портрет мужчины с книгой в руке. Ермолаев оторопело, но все-таки совершенно явно, узнал в портрете самого себя.

Он как-то судорожно отступил к маленькому диванчику и сел на него, не отрывая взгляда  от портрета. Вышитый ковер (а иначе его и назвать было нельзя) являл собой чудо декоративно-прикладного искусства,- такого ему ещё видеть не приходилось. Смущало только точно узнаваемое его лицо, смотрящее на него с портрета-вышивки сурово и с усталой улыбкой.

Ермолаев долго сидел оглушенный, потом решился отвести взгляд от портрета, который читался в качестве неожиданного обвинения. Рядом с диваном, на который он присел, стоял маленький столик. Он увидел на нем свою книгу, подписанную и подаренную им Кате тогда, пять лет назад. Рядом лежал толстый плюшевый альбом, не то с фотографиями, не то  ещё с чем-то. Андрей машинально взял его, но не удержал. Альбом стал падать из его рук, он вскочил, пытаясь его удержать, но не сумел: наоборот, как-то нелепо взмахнул им, и вдруг из альбома посыпались листы.

Андрей Сергеевич опять сел, и начал ловить в руки листы из  рассыпавшегося на его глазах альбома, которые, как осенние листья стали падать к его ногам. Но листы почему-то не хотели идти к нему в руки. Они мягко планировали мимо его рук,- на пол, на диван, на шкаф. Все-таки один из листов он поймал: на него из газетной вырезки опять глянуло его лицо, и он успел прочитать заголовок, набранный крупным шрифтом: «Современный писатель – портрет внутри интернетного века».



5


Ермолаев посидел немного. Таким ошарашенным он себя не помнил. Потом встал и пошел к выходу из дома. Тетка Евдокия догнала его уже у калитки:

– Андрейка, вот возьми, Катя написала тебе письмо. Она сказала, что ты обязательно придешь. Не сердись на полоумную девчонку, она ведь как увидела тебя тогда, пять лет назад, так ума-то и лишилась. Нездешняя она, будто неземная. Всегда такая была. Слава богу, уехала вот, поступать в институт. Текстильный, штоль, али тюлевый. Главное уехала – ей мозги надоть чем-то занять. Ну, прости нас, ещё раз, непутевых. Всего доброго тебе.

 Ермолаев так же машинально, как и вырезку из альбома, взял послушно и письмо из рук тетки Евдокии, и обнял её неожиданно для себя самого. Потом  ушел, молча, не попрощавшись. Он долго не мог понять, куда он идет, и что ему теперь нужно.Через некоторое время очнулся немного и побрел в сторону любимого с детства В-ского Кремля.

По дороге он вспомнил про  письмо в кармане, достал его, и, оторвав одну сторону заклеенного конверта, вытащил маленький листочек. Красивым, почти каллиграфическим почерком там было написано:
«Андрей Сергеевич! Уверена, что вы прочитаете это письмо. Я благодарна вам за  то, что вы помогли мне избавиться от  наваждения. Вы вылечили меня, и теперь я свободна. Ради себя самого не ищите меня. А я буду ждать вашу новую
"мелодию", о которой мы с вами как-то говорили.
Екатерина (Моё имя вернулось ко мне, и теперь я уже не часть вас)».Листочек с письмом вырвался из дрогнувшей руки Ермолаева, и планируя, как голубь, полетел к низким серым облакам, над зеленым ковром лугов и полей.


Андрей уже подошел к В-скому Кремлю. Тот стоял чуть на взгорке, и из-за его железной витой решетки открывался чудный вид на городок, на окрестные поля, леса и луга: умели раньше выбирать места для построек. Он заглянул на новую выставку, открывшуюся в одном из зданий комплекса. Старинные стены гулко принимали его в свои прохладные объятия, что-то шептали ему  и лечили его раны.

Ермолаев зашел и на любимую экспозицию краеведческого музея на территории Кремля, где была представлена история города, которую он знал наизусть.  Побродил по пустому и гулкому зданию, знакомому с детства – деревянные лестницы сладко поскрипывали под его ногами, утешая. Сердце его успокоилось.

Он вышел на воздух и нашел укромное место рядом с одним из старинных зданий, откуда открывался особенно живописный вид. Андрей сел на траву и долго смотрел вдаль, пытаясь там увидеть нечто важное для себя, или в себе. Потом он лег на траву, и прозрачное небо напело ему начало мелодии, которую он так безуспешно пытался услышать все последние недели. Мелодию жизни и судьбы  человека. Эта была славная мелодия. Тихая и отчетливая. Она струилась и отпечатывалась в нем, и он уже точно знал, что не забудет её никогда. Это была  вечная мелодия одиночества всех и каждого, мелодия красоты, которую не каждому дано увидеть. Мелодия о вечных поисках истины человеком,о  вечной непреходящей  музыке нашего сложного и противоречивого мира, который всегда был, есть и будет.





2015 год



Фото из интернета. Спасибо автору.