Напряжение

НАПРЯЖЕНИЕ


[frank_sparral]
;
Прошло ровно 19 дней с того момента, когда я понял одну вещь... Сколько бы ты ни пытался начинать с ровного места, тебе никогда не тронутся, если не найти ни одного изъяна.
Короткие отрывки чужих историй, сохранившихся в моей памяти были переданы некоторым лицам, которых я не хочу называть, дабы не портить настроение ни себе, заодно — и почём зря — не мутить воду сведениями о том, как я себе их представлял. Я всего лишь сделаю следующее: расскажу как было, а каждый сам для себя решит, принять эту историю или выбросить её к чертям, однако забыть её вы вряд ли сможете...
Шёл первый день, как я приехал неизвестным в этот город; на меня напали ещё не успел я сойти с поезда, отобрали некоторые деньги и несколько вещей, которые не особо мне были нужны или дороги, поэтому я больше переживал из-за недостатка средств. Еды хватило бы на три-четыре дня, но ночевать в этот день было негде, и я устроился под мостом, через который как раз-таки проезжал на поезде; он расположился перед самой станцией.
Чёрствый хлеб крошками падал на землю; в пакете оставался сыр, его нужно было съесть раньше, чем он испортится.
Напротив места, где я решил отужинать и переночевать горел чей-то огонёк; моё зрение смутно мне сообщало, кому именно принадлежал тот огонь. Кажется, это была женщина... Она недолго привлекала моё внимание, так как огонёк пропал, и я перестал видеть её. Поэтому я доел, что собирался и отключился, несмотря на шум проходящих часто здесь составов.

— Да, детка, так будет сладко... Прикасайся ко мне осторожнее, ладно? — она встала на четвереньки и уткнулась влагалищем в его лицо. — Тебе не нужно различать там мелкие детали и оттенки, родной! тебе всего лишь нужно слизать накопившееся там искушение! быстрей же, сучонок! Быстрей! Быстрей! Быстрей!

Я резко вскочил от напряжение открытого этим сном! Жутко перепуганный, быстро схватил мешок, на котором прежде лежала моя голова, и пустился.
Ветер прогнал дождь на восток, а мой, напомнивший персонаж из картины «Крик» Эдварда Мунка, брёл по остуженной улице. Моя прямоугольная тень с асфальта закрутилась и угналась за мною на запад, через мост; я шёл...
Слева от перил торчала лестница, с которой я спустился, оказавшись недалеко от барака, — такого даже небольшого сарая: с виду очень маленького и хрупкого.
Один стук определил мою жизнь. Дверь распахнулась и на свет показалась приятная белокурая девочка лет 6-ти. Моё «Есть ли взрослые?» нисколько не отпугнуло белокурую красавицу, однако на помощь к ней явился паренёк чуть старше. «Сколько тебе?» «14» «Где взрослые?» «Мать где-то шляется, а бати лет шесть не видно...» Он нахмурился, а мне захотелось обнять его. Я осторожно обхватил взором переднюю барака — выглядит просторно. Сделал первый шаг — дети расступились и, будто, распределились по своим делам: мелкая сразу взяла небольшой браслетик, на который нацепляла бусинки; взрослый кинулся к телевизору; там мультики.
Я разулся, хоть и по полу видно было, что не нужно. Время на часах, уставших от грязи, показывало полночь. «Переночую...»
— А кто тебя пустит?
Прозвучало сзади резко, перед тем как я усел сесть на стул, свободный от хлама. «Уже здесь! И вряд ли выйду... Ветер хоть и хилый, но после дождя выглядит угрюмым и обидчивым — не дай бог принесёт простуду!» «Как знаешь...»
Видимо, мамаша прошла вперёд, обдав грязью всё от самого прохода до железной печки; девочка тут же к ней подбежала и завопила: «Мама! Мама! Я подлаживала!» Та схватила её за руки и подкинула до потолка. Затем ещё раз. И ещё.
Я смотрел на них, потом на неё, на её соблазнительную талию, которая так напрягалась, когда эта женщина подкидывала своё чадо. Я гладил глазами её таз, когда она игриво поворачивалась с ребёнком на руках; пацан на них не обращал внимания — он упёрся лицом в ящик и вытаскивал оттуда сумасбродицу, что обычно трещит по ящику.
Игры кончились, и женщина подошла к столу, там я и сидел. Она ничего не спросила, а только включила чайник в разетку и завопила на дочь: «Эй, куда побежала? На улице темень! С кем тебе играть?» «С кем и обычно...» Дверь захлопнулась.
Я долго ёрзался на стуле, так как зад ужасно чесался... Где-то там, прямо в щели всё сопрело и теперь хватилось свежего воздуха.
— У меня ВИЧ, — обрубила женщина. Я пропустил мимо ушей, но когда она отвернулась, я залез в штаны рукой и указательным пальцем провёл по аналу. Запихал немного вглубь, надавил и начал начёсывать. Я не помнил, ходил ли по большому в сортир, поэтому достав руку понюхал — не первой свежести!.. Я вогнал уже два пальца и раскочегарил до предела, а оно всё чесалось. Наконец я сильно нажал и испустил приятное дыхание. Достал руку и положил её на стол.
— Ты поранился?
— Заткнись... Ты даже с детьми общаться не умеешь!
— Ты поранился? — настойчиво бормотала она.
Действительно, на моей руке была кровь. Как раз указательный палец и средний.
Пацан отвалил на кровать и вскоре засопел. Прибежала и девочка. Легла рядом с ним, и они в обнимочку заснули.
Я подошёл к ней сзади и схватил за жопу. Мясистая, я мял её и у меня сильно напряглась пружина. Я потащил её в спальню, которая находилась за занавеской; она и не сопротивлялась. Раздел её — идеальный живот, немного жирка, но красит; грудь раскрывать не стал, а просто приласкал зад. Сначала урывисто мял его, а потом закинул два пальца в вагину и обмочил их; слез чуть ниже и ощутил языком солёность... Удивляться нечего, я просто прошёлся и собрал всё в рот, пока она стонала. Так я спустился до анала и облизал всё там: скудно, быстро, без преувеличений; конечно, пришлось языком работать словно туалетной бумагой — я захватил немного говнеца. Потом двинул пальцы в анальную щель и вставил туда хобот. Она покладисто приняла меня и даже не взвизгнула. Я водил её по всем маршрутам — машинка оказалась заводной, но грудь я так и не раскрыл; позже я отодрал её раком туда же и уснул. Она своего не получила. Лишь спустя я услышал мелкие её шерохонья и заулыблся. Она неистово работала. Мне плевать. Пара минут, и мы оба спали.;
16
Этот день был труден. Если не считать члена в говне утром я просто подскочил от неё и улетел; мы не обмолвились с вичовкой. Перед тем, как расположиться у кого-нибудь, — да хоть у кого, — я, конечно, привёл свою жизнь в порядок. Привести свою жизнь в порядок — это значит в нашем мире «найти достойную работу и вкалывать на ней ежесуточно». Так делал и я. Примерно с часов восьми утра и до позднего обеда я был то ли мусорщиком, то ли разнорабочим в одной безликой фирме.

— Неужели ты мне не засадишь, мелкий пакостный ублюдок? Неужели ты не обрадуешь мамочку тем, что папа оставил?

Я проблевался. Две здоровые сосиски, как два чёрных члена негра вылетели из меня, хотя буквально минуты три назад я их считал съедобными и аппетитно закинул в рот.
На работе говноты и срача было полно, но меньше, чем в вичовской заднице. Всё аккуратно  рассортировывал по пакетам, хоть дальше оно всё лилось в одну сраную кучу. Не сказать, что в этот раз я проработал больше своих суточных, но получил на руки полтинник. С ним и отправился в путешествия.

— Фуу, с мамой было бы так мерзко! — ёрзает на одном стуле, трясётся словно в конвульсиях, и кричит благим матом. — Зато сочную сеструху я бы натянул,  не будь она даже скольких-там юродная?..
— Тро или четырё?!
— Да это вообще не сестра даже! Ты дурдяй!
— И ты трахнул бы её?.. — жирный рот, из которого вылетели куски сала и простокваши.
— Да без «б» ваще!
— А маму боишься? — подтягиваюсь я.
— ВСТРЕЧАЙТЕ: САМЫЙ ЗЛОСТНЫЙ ИЗВРАЩЕНЕЦ!
— Вчера нашёл себе курочку, говорят, в утеху! Сунул ей в зад?
— Ты же знаешь, жирный, что по-другому я и не могу...
— Твоя мать — шизоёбнутая сука, ты уж прости!
— Так и есть...
— Где ты теперь обитаешь?
— Мусор. Я теперь на самом дне.
— Это от соль-мажора до ля-минора, чуть ниже на две октавы и в самом дерьме.
— Спасибо, — ответил я другу пианисту.
— Сегодня, слышали, убили одного сморчка? Там где ты убираешь, — указывает на меня высокий дядя, его обычно все называют залупой, потому что он много ****ит и выёбывает всем мозги. А вообще его бошка и правда похожа на огломную шляпу от члена, особенно когда он эту шляпу примеряет на свою красную от солнца черепушку.
— Так что там?
— Будет панихида, или, бля, её... короче, ****ец пришёл одному вафлёру — будет пойло и куча красивых ****ей!
— Ну мне явно не туда... — смекнул я и брысь в угол, но залупа меня нагнал и приказным тоном сказал быть там около пяти часов.
— А щас гуляй.
Шеф всё-таки.
Знаете, да и залупой мы его зовём между собой — ебучие цензоры, мать их ****скую продать! Скоты.
Пианист: «Сейчас со мной, ок?!»
Мой взгляд оказался наверху. Чуть погодя он медленно спустился по швам комнаты, в которой находилось моё тело. Я осмотрелся: толстые слои пыли окружили хлебный кусок, который аккуратно расположился на столе, вокруг него, будто вокруг замка, находилась вода... «Чай?»
— Всё может быть... — произнесено низким тоном, с хрипотцой. — Мой друг, сегодня мне приснился самый дурной сон! Понимаешь...
Я услышал скрип пола, который махом разбудил меня и пронесся по всей комнате; такая небольшая берлога быстро затряслась от топота моего дикого друга. Он называл меня другом. Пианист. Я его называл другом. «Сколько ему?»
— Мне 32 года. Второй год пришёлся на недавний май! Ты неужели не заметил, как много гостей побывало в этот день в моих стенах?
— Нет, — нахмурено промусолил я и заткнулся.
Видимо, распознав моё дурное настроение его тон переменился; он, словно лиса, обвился вокруг стола и уселся прямо на пол.
— Ничего себе! Ты видел это? Это же замок!
— Вероятно...
— Ты — весьма плохая компания для разговора! Когда к тебе не зайду, постоянно находишься в дурном тоне со мной и никогда не разворачиваешь ни одной славной темы... Ты что, считаешь, что мы с тобой не очень удачная пара для разной и весьма обстоятельной беседы? Или думаешь, будто мы одиночки, которым не удастся удерживать внимание на какой-то одной теме, чтобы именно в неё вникнуть, понять и развернуть огромнейший плацдарм для беседы, для идей, для многих решений наших лишений и разочарований, друг?
— Что?
— Ты явно не выспался, — ссутулено заявил он, выпрямился и задел стол коленкой — замок покрылся водой.
— Что ты делаешь? — резко внедрился я в эту катастрофу.
— Ты точно недоспал! Понимаешь? Ты переносишь свой тяжёлый взгляд на любую лёгкую неразбериху... — он затрясся, встал и обратил внимание на кусок хлеба: — Боже... Кажется, я намочил твой замок. Небось ты злишься из-за этого? (ухмыльнулся) Ты что ли хотел в него вселиться? Но твой дух туда лишь влезет, не тело — тебе придётся умереть!
— Опять? Опять тема смерти? — рыкнул я и поднялся с кровати, хрустя костями. Потянулся и выдохнул весь несвежий воздух из своей шеи.
— Ты неправильно это делаешь!..
— Что делаю неправильно?..
— Выражаешь свои действия! Понимаешь... Твоя шея... Она не может быть причиной несвежего воздуха.
— Ты мелешь полную чушь! Какая шея, какой воздух?
— Твой персонаж! Помнишь... Ты дал мне прочесть своё «великое творение»! Я снова напоролся на пару мелких ошибок... А прочёл всего-то две страницы...
— Не совсем понимаю... — я прищурился и оттолкнул взор от соседа на уличный столб — на нём фонарь, который до сих пор светит. — Сколько времени?
— Полвторого!
— Какого чёрта ты пришёл так рано?
— У меня нет соли...
— Соль? В солонке! Возьми и убирайся!
— Отлично! Но знаешь... когда шея становится причиной всех бед — это весьма трагично.
Я потянулся назад и попытался возразить, мол, что ты понимаешь в написании романов.
— Много! — ответил он. — Помнится я начинал писать в десять лет, но внезапно осознал, что за мной следят — за каждым словом скрывалась пропасть будущих бед и преступлений. Знаешь, писать очень опасно.
— Если ты не знаешь, куда тебя это приведёт.
— Нас всё ведёт в могилу. Писательство может лишь ускорить этот процесс: отмирание клеток головного мозга, беспощадная тряска во время прогулок и деятельный взгляд на бесполезный сорт людей.
— Бесполезный сорт?.. Что ты имеешь в виду? Зачем относиться к людям предвзято?
— Каждый изначально обладает неравными способностями и качествами. Лишь природа может идеально балансировать между тем, что тебе пригодится и тем, что явно для тебя не имеет никакого значения! Понимаешь...
— Стой! То есть ты считаешь, что человек является марионеткой?
— Об этом написано сотни книг, и все они ведут к одному — человек не в состоянии управлять собой и своими потребностями; он их пешка... Венец природы (он дико засмеялся).
— Я не говорю о том, что любая мысль уже имеется в виде слова где-нибудь в книжке, завалявшейся в чулане или на самой высокой полке в занузданной библиотеке, которую редко кто посещает; я обращаю твой интерес на то, что именно книга способна принести в жизнь неожиданную мысль, идею...
— Повязка на глаза это, а не идея! Идеальная мысль возникнет, когда ты поймёшь, что перед твоим взором промелькнул последний миг твоей жизни.
— Мне кажется, ты заморачиваешься насчёт новшества идей. Её первозданная форма всё равно искажается нашим сознанием...
— А что тогда делает наука? Она идеализирует искажённые мысли!
— Что это значит?.. — я устало повернулся вбок и протёр глаза; спать отчасти не хотелось.
— Это значит, что наука полагается на правильность неких догм, которые приняли формы совершенств, новшеств; их используют, ими правят без разбора, как вздумается, их принимают за некие чинные объективы, которые прекрасно могут наполнить страницы мыслей этих великих бездельников. Наука... Что ты знаешь о науке?
— Так же мало, как и ты.
— Поверь, чтобы говорить о науке, не нужно знать ничего, иначе ты слепо попадёшь в чёрную дыру, которую сам и сотворишь, веря во всё, что они рисуют своими метафорами в своём воображении.
— Ты говоришь, словно не о науке, а о каком-то мистическом субъективном красителе природы.
— Красителе природы? Ты, вероятно, не выспался. Давай, я возьму соль и удалюсь? Я думаю, что и сейчас за нами приглядывают, поэтому мне не хочется с тобой разворачивать столь негуманные для уха темы. Наука разобралась с богом, словно он мелкий шпион — теперь ему нет места в этом мире... Зато за нами следят постоянно и этим они проповедуют нового бога.
— Разве хорошему человеку есть что скрыть от других?
— Хорошему человеку всегда есть что скрыть, если только он не желает передвинуть свои «хорошие» рамки в чистилище или ад.
— Передвинуть рамки?
— Знаешь... — он осмотрел потолок. — Один человек, мнящий себя хорошим убивал сотни людей, а второй хороший человек убивал тысячи.
— О ком ты говоришь?
— Я говорю о том, что были разные времена, и в каждое время для разных народов существовали свои герои и своё понимание хорошего именно в их время существования... Я говорю о плохих временах. Знаешь... Об адовых временах для мира.
— Ты хочешь избавить себя от этих идеализаций плохого и хорошего?
— Я пытаюсь приобрести веру в то, что рай для некоторых это не совсем то, что ад для других; а хорошее и плохое всегда играют друг с другом и лобзают правду, будто влюблены в неё оба. На самом деле, правда всегда скрыта под толстым слоем пыли, и никто не в силах оттереть эту пыль и разглядеть истину, ведь слой за слоем будет менять её субстанцию, да и сама пыль, разлетаясь в разные стороны, будет закрывать от глаз... Всё пустое! Нет ничего священного! Не должно быть этой обузы!
— Власть в руках смерти...
— Так и запиши в свою будущую книгу! А мне пора идти.
Я выдохнул и наполнился грусть, когда дверь захлопнулась. Выкинув телевизор на улицу, я понял, что мне не о чем думать. Бросив радио на помойку, я внезапно осознал свою беззащитность от скуки. Выбросив пару книжек, которые портили облик моей помойки-квартиры, я осознал свою бездарность и принялся вписывать новые строки в свой незаконченный роман. Поговаривают, что Кафка так и не закончил три своих романа, да ещё хотел избавиться от них, но я знал, что стану великим. Да! Не в момент смерти и даже не после неё, а гораздо раньше... Просто я ещё не дозрел до тех идеальных мыслей, которые смело выкидывали гении письма на бумагу.
Моя печатная машинка обросла пылью... Той самой, которая скрывала несколько букв от взгляда. Я привычно печатал двумя пальцами, как в старые добрые... Страница за страницей. Вечером... Поздно вечером я старательно перечитывал всё, что написал днём и выкидывал что-то, что мешало, правил, что ждало новой оправы для идеального выражения моей идеи, мысли... Идеи и мысли. Сложно было понять, что за идея содержится порой в одной лишь мысли, в одном лишь слове, фразе. И я перечитывал десятки раз это, чтобы добавить что-то новое... Привнести, так сказать, существенную и обстоятельную ценность в эту оправу — придать ей блеска! Но что стоило заложить в неё смысл?
Нежная девушка, что жила этажом ниже называла меня учтиво графоманом. Я иногда относил ей свои недоработанные мысли, и она определяла их пользу, читала и выносила вердикт. Свою последнюю работу я писал именно для неё, но мой сосед уже наткнулся на несколько «нестыковок». Что ему не понравилось? Что-то связанное с шеей?..

Она взглянула на асфальт и отпрянула назад, увидев в нём своё отражение... Кажется, он её подозревал в чём-то мерзком!.. Наткнувшись на её письма, его сердце застучалось сильней обычного. Он разорвал конверт и ударился лицом в его поверхность. Слова летели в его сознании...
«Люблю тебя», «мечтаю быть с тобой», «кажется, он меня не замечает», «возможно, нам предстоит долгая разлука», «мы снова будем вместе».
— Что? — закричал он в пол. Его шея загудела от злости и дрожь прошлась по телу; будто язвы лизали желудок — появилась тошнота.

Чем ему не приглянулась шея? Олух! Идиот! Бездарность...
Я побежал к зеркалу и ощутил свою беззащитность... Свет луны освещал моё голое тело, сердце билось...
Я пробыл в у друга в квартире ещё часа три — просто валялся и думал о своём. Вспомнил вичовку и её деток. Если бы мне было чуть-чуть не плевать, то я начал бы узнавать их имена...
Она чудесно пела что-то...
Да, она была чудесная...
Он оскалился...
Мы его называли любителем Берроуза. Это наш пианист. Он ещё не прочёл ни одной его книжки, но уже был без ума лишь от его фамилии. Наверное, он когда-то что-то и видел в фильме, но сейчас было не до этого.
Она явно ему симпатизировала. Когда он уходил, он пессимистично скатывала губы и глаза на гитару, которая расстраивалась и заглыхала. Зато войдёт пианистик, она сразу попадает даже там, где гитара нередко ошибалась. Пьяная залупа на гитаре — очень смешно.
Через пару часов все ****ись. Я прошёлся по этажам — тухляк. Во-первых, ни одной нормальной кобылки; во-вторых, нет ничего пристойного в таинствах самих соитий, кроме оргии на третьем  этаже. Там одна соска случайно выпрыгнула в окно и теперь кто-то держал её за плечо и волосы... Эта сука сильно трещала, но никто даже с улицы не обратил внимание. Обычное дело. Панихида, хуле.
Самое смешное, эта сука висела совершенно голой. Ну, чтобы пофотать или же подрачить... Нет. Не нашёлся ни один! Я блеванул и пошёл в сторону моста.
Там я обнял мелкую и попросил что-нибудь пожрать. Она нарисовала мне рыбу и оставила её на плите. Та загорелась так, что чуть ****а не пришла всему сараю. Слава, блять, богу, на улице был дождь, поэтому он с щели пролился на огонь и потушил эту поеботину. «Что теперь делать с мелкой?»

— Хочешь, мама отсоссёт тебе, как она делала это твоему папочке? Ну куда же ты убегаешь малыш!.. Покорми свою маму белой штучкой!.. Иди же сюда, супербой.

Вичовчка-выдра приплыла домой пьяная и начала выгонять меня с кресла, заявив, что это она там сидит постоянно. Я послал её на ***, как ни раз уже делал со всякими шмарами, но она не поддалась уговорам — видать ценит себя чуть выше шмары. Ёбнула мне в коленку, я зарыдал, упал и потух. Так прошёл мой ****ый день.;
15
Утро. Мусор. Волокита. ****ская больная коленка не давала мне покоя до самой пятидесятки. Когда я взял её, то успокоился и купил несколько шкаликов. Пришёл сразу домой: завтра суббота, потом ещё выходной, иисусе день, помолимся. Ёбнул первый шкалик.
Она приходит с каким-то просроченным вином. Хвалит его выдержку и задёргивает занавеску. Ведёт меня в спальню. Там мы пьём это пойло и оказывается, что это чача или лютая смешанная бормотуха, которая жжёт всё нёбо, виноградный день, или ещё хуже поебота. Я беру бутылку и  разбиваю её об пол. Потом собираю осколки и пытаюсь сделать из них зимний шар. Получается плохо, поэтому я опять ударяю уродливым шаром об пол — осколки мельче. Собираю и ещё раз хрущу в руках. Об пол. Меньше. Хруст. Об пол. Меньше. Хруст. Об пол. Меньше...
— Заебал сука.
Она уходит и забирает мелкую. Пацан смотрит мультики.

— Ну подсядь же ко мне на коленки мой сладенький пупсёныш.... Неужели ты ещё раз не хочешь отведать маменькой сисечки... Давай я подрачу тебе... Пожалуйста...

— Тварь! —  кричу я в закрытую дверь и убегаю к другу. Пытаюсь что-то печатать своими руками; получается: «я всего лишь драл ваших мам, поэтому вы теперь на меня злитесь».
— Неудачная строчка для продолжение твоей саги... — смеясь завёлся друг.
— Ничего смешного не вижу. Смотри на мои руки... (и отвечаю на его вопрос, который виден во взгляде) Пытался собрать снежный ком из разбитой бутылки.
— Из разбитой жизни невозможно собрать путёвую судьбу, а ты пытался собрать бутылку...
— А ты пытаешься переплюнуть Шекспира. Теперь всё напрасно!
— Когда есть ты, — он чокает невидимым стаканом о мой кулак, — Зачем нужны какие-то Шекспиры?
— Чтобы...
— Всегда ненавидела его привычку отвечать на риторические вопросы!
— Ох, твоя певичка?..
— А что... (нахмурил брови) Ты имеешь что-то против?
— Нет, друг, прости, но я ничего здесь не имел.
— Тогда всё славно.
— Получается так, если не добираться до среднего и мизинца...
— Там у тебя вечные проблемы... А что же с указательным? — пианист обернул собой певичку и они одновременно улыбнулись.
— Он был сломлен нападением... А точнее предвкушением...
— Как и всегда. Любишь торопиться?!
— А что же делать...
— Перестать отвечать на риторические вопросы!
— Пожалуй, я пойду... у вас тут опиумные дурманы, а меня зовёт мир шкаликов!
— Пивные.
— Мало ли...
Дождь обмочил мои кожаные сапоги, а где-то в середине моста я упал. Я увидел своё отражение и удивился. Зачем мне всё это нужно?.. Только прошла череда неурядиц, я снова здесь. Зачем я  нашёл её. Другую. Другую дорогу.
«Всё равно век тебе быть несчастным! Удобней смотришься!» Отлично, друг. Буду коверкать твою фразу, пока дуло не проскользит между моими зубами.
Мой левый глаз чуть выше правого, нос увёрнут в сторону, в левую (видимо, так проще). Я нарциссически оглядываю себя в луже и вижу свисающую губу своего дяди.

— Хочешь присоединиться ко мне и к твоему дяденьке? Пощупай его яйца... Ребёнчишка, ну что же, пощупай и у него... А мои соски, как же мои соски?

Она была дома. Смотрела в одну точку и ничего не говорила. А что ей сказать? Она не знает моего имени, а я не знаю её. Знакомства даже не было. Сразу ебля. А теперь нет ничего. Просто её упорный взгляд в одну точку. Как моя бабушка. Она часами так беседовала со мной. Уставится куда-то и говорит. Собирает грязь со всех тряпий и соскалбливает пот с любого родственничка. Выделывает избыточную фигуру этого самого, безпотного существа, выковыривает мелкие частички пота так, что он становится чистенький и готовенький к употреблению. Но в таком виде его уже не принять... А почему? Потому что это иллюзия. Замешательство. Сразу атакует! В голову... Каким же револьвером убить себя?.. Это проблема не этого дня. Пожалуй, следующего. А сейчас она очистила всех, подвела под угол зрения, освоила границы и план готов — можно лепить новенького! Но патронов не хватает, чтобы старого-то унять! Иначе парадокс! Вот и получается, что в голове построена идеальная модель нового, а старый ходит и омрачает свет своим потом и грязью под ногтями, в уголках губ прилипший сахар, в слёзницах пара белых точек, да и лицо всё украшено порами — где-то всё плохо и сало закоптилось.
Так и сидит. О чём её мысли? Кто бы только прочёл? Сынишка её? Он в телевизоре. Дочь? Она в раскрасках. Муж? Судя по всему у неё нет мужа. Она же вичёваная.
Да и дом у неё. Реально сарай. Я долго в таком жить не стану. Поебёмся с ней неделю, две; найду другое пристанище. А вчера ещё этот умер... Он постоянно рассказывал как трахал одно девицу за другой, постоянно только об этом и говорил. Да так усядется, что ухо моё всё это внимательно впитывает... Бесстыдства. Конечно, я матерюсь на людях, говорю о ****ях, но говорить о женщинах, как о ****ях, это уже противно. Это больше, чем противно... Это... Блять. В нашем феминистическом мире это почти самоубийство. Его же жену держали вчера за волосы и локоть, чтобы не уебалась! Сиськи у неё кошмар! КОШМАР! Сколько она выложила за такую красоту... Бюст... Блять, ну кто там скульптор. Хоть художника вспомню... Рембрандт. Он писал вообще такую ***ню?;
14
После обеда я пробрался к залупистому в сад и случайно увидел открытое окно. Оттуда так и веяло каким-то ароматом. Я решил сыграть жестокую шутку над залупоголовым и напал на него сзади. Он рыпался, но я скотчем прилепил ему рот и потащил на второй этаж. Завёл в комнату и охуел...
Раком стояла маленькая девочка. Из ****ы её торчал фаллос, а сиськи были чуть больше той шестилетней.
«Сколько ей?» — шёпотом я произнёс залупе. «13»
Мой шланг и без того стоял, а тут он поднялся пуще прежнего. Я погладил её восхитительную задницу и облизал.
— Дядя, это ты?..
Вот так сюрприз!.. Блять... Такая курочка с самой начинкой попалась мне! Я ударил в плечо дюдя и сказал, что позабавлюсь с ней, и тогда никто ни о чём не узнает! Ему некуда было деваться.
Я ударил по её заду и всё заволновалось. Даже моё сердце чуть притихло; я больше скажу, в зеркале я был бледный. Оно висело прямо напротив раковой суки! Ну что же... Задница была маленькая, грудей нет, поэтому я моментально переключился к киске и завёл фаллос. Эта малолетка завизжала  как в самых лютых аниме фильмах!
Я обошёл её и расстегнул ширинку, направив её руку саму сделать всё остальное. Вскоре мой член уже был воткнут в чужой ротик, и смачно нализан и обмочен! Я закусил свою губу и прислонился к заднице малолетки ещё раз. И ещё раз. Блять, да от неё просто не оторваться.
Дядя в этот раз горевал в сторонке, слушая, как его племяшка забавляется с чужим кобелём. Завтра он доставит шума!
Я взял её за голову и начал сильней втыкать в рот член, она почти задыхалась, но была крайне послушной. Я удивлён залупе! Он сытно постарался! Я пихал что есть мочи!
Когда мне наскучило, я переключил палец на анал и она что-то завозмущалась... Видать, с дядей такого соглашения не было. Бля, ну теперь будет! «Сперма в жопе!»
Я ударил ещё по щеке и поплёлся в заднице. Рот её был завязан, но она останавливала меня руками, я защемил руки и тут же воткнулся! Думаю, такой боли она давно не испытывала, потому что она заорала как сука! Дряная сука! На! Сука. Ещё. Ещё. Она вздыхала всё сильней, а я поднимал темп. Быстрей! Быстрей! Быстрей! Так продолжалось с минуты две и мне стало жалко бедную сучку. Я снизил скорость и кончил ей в очко. Хлопнул по заднице в последний раз. И свалил.
Выметаясь из двери, камень оказался на пути, я поскользнулся и порвал куртку, упал, измазался в грязи. Чо делать? Не выступать же перед домом?! И я утвердительно пошёл дальше.
Наткнулся вечером на пианиста... Его певички не было рядом.
— Теперь вы вместе?
— Да я и сам не пойму.
Мы посмеялись.
— Результативный день у тебя, товарищ дворник? — улыбчиво заметил он.
— Немного пришлось потрахаться! — кхекнул я и плюнул в сторону, якобы в разочаровании, сам же вспоминая мелкую красотку.

— Так иди же сюда!.. — приятные черты лица, слишком молодая, шестилетняя говорит: — Так иди же сюда!
 
— Чёрт! Тьфу ты! Я пошёл!
— Валяй.
Так я добрался до барака. Мелкая встретила меня. Теперь я воротил рот от неё. Она что-то дерзила мне в зубы, но я не слушал её; хлопнул как пацана легонько под затылок... Она смоталась сразу и кричит: «Папа меня вообще не трогал!» «Мелкая, у тебя не было папы!» «Правда же не было!» — кричит молодой и позорит её, забывая, что он её брат.
— А где?..
— Я здесь. Идём.
Мы закрылись в спальной.;
13
Была суббота и шёл уже вечер. Мы всё не могли натешиться в спальне. Она несколько раз проглотила. Теперь мы расположились плашмя на диване, а вскоре вбежала девочка и легла между нами. Я заулыбался. Мне показалось это семейной идиллией.
— Моя подруга сменила ёбаря. Говорит, что теперь ей стало легче ходить.
— Это намёк?
— Да. На то, что подруга сменила ёбаря. И больше ни на что.
— Мы всё время так будем?.. — ответил я и отвернулся.
— Будем как? Молчаливыми кроликами? Пока мы такие... Меня это нисколько не смущает. Только то, что ты пьёшь.
— А тебя не смущает, что я просто появился в твоей жизни?
— Я зажгла свет. Я видела тебя. Наверное, это было непросто.
— Такая простая непростая история?
Мы засмеялись.
— Ну, тебе нравятся мои дети?
— Да...
— Хоть имёнг ты их так и не узнал, да и знакомиться не хочешь. Живи так! Если удобно, то живи так. Интересно, как ты называешь меня среди друзей?
— Не важно.
Она закурила. Мне это не нравилось, но я ничего не ответил. Я не на своей территории.
— Ты будешь вечно жить здесь?
— Пока не выгонят...
— А где сын учится?
— А он учится по-твоему?
— Мама, воняет!..
Это зашла дочка и растворила занавеску, единственное, что разделяло две комнаты, одна из которых кухня с двумя кроватями.
— Раньше я здесь спала, но ничо! Мой папа тебе надаёт!.. — она вонзилась в меня кулаками и ударила несколько раз.
— Он правда мне надаёт?
— Я думаю, он уже не жилец. Кстати, если будешь брать много шкаликов на свои единственные пятьдесят рублей, то тоже долго не проживёшь!
— Великий совет! — я встал на колени на постели и впенюрил один шкалик.
— Вали отсюда насегодня!
— Все вы такие! Доставишь вам сладостей, а вы потом нахер гоните!
— Да чего ты тут доставил? Проблем от тебя больше и говна! Ты убрал за собой хоть раз? Вали!
И то верно. Я побрёл в сторону панихиды. Эти идиоты до сих пор справляли. У кого-то там уже был день рождения. Ещё бы свадебку добавить...
На глазах будто пена: так плохо видно, всё заволокло.
«Это пожар был! Вовремя потушили... Даже вызывать машин не пришлось! Нахер все бы сгорели... Господи».
И тут пришлось побыковать, чтобы добиться своей выпивки. Как читал в одном рассказе, поп с двумя зелёными ослами гулял по зимней улице... Боже... Ахахах
Куда тянется этот день? И что делать с его остатками? Неясно. Когда-то были наркотики и всё было проще — в любой день ты мог просто сдохнуть. Сейчас же всё определяет жалкая судьба. Посадил. И что из тебя выросло? Клубень, который готов к пожарке и нескольким специям. А как же следующий год? Неужели не всем придётся быть вновь посаженными. Как тускло... ****ая мудотень и скука прорываются сквозь прозу. Чертвовщина, а не жизнь — избавились от голосов, получили скуку!
Тут пару часов можно полежать, а что дальше? Ещё целая ночь, а бока уже отлёжены. Опять идти к этой дырке? «Как ты называешь меня среди друзей?» Тебя нет среди моих друзей! Точнее, у меня просто нет друзей. Точнее, просто нет ничего. Никого нет. Так просто. Так проще. Проще так, а не как-то по-другому. Никому и ни перед кем не приходится отчитываться. Где ты был? Что ты делал? Ты ли это или уже рожа просто твоя осталась, а всё остальное поменялось к чёртовой маме? ****ый Фрейд.

— Накончай сюда сынок. Дядя всё слижет. Давай же... Сынуля... Ну... Сделай маме приятное. Кончи на тарелку. Дядя всё слижет. Маме сделаешь приятное. Кончи сюда. Кончи. Дядя слижет. Кончи сюда. Сынуля... Мама с дядей всё слижут.

ФУ, Блять! Просыпаешься и блюёшь от этого мерзкого прошлого! От этих мерзких снов. Кошмар. Какого *** моя жизнь должна была быть такой?;
12
— Знаешь, я тебе не говорила, но у меня есть мама... О, нет, по твоему лицу мне показалось, что ты подумал, будто я хочу тебя с ней познакомить... Далеко нет!.. (мы оба улыбнулись) Просто мне хочется, чтобы ты сегодня вылизал меня всю!.. Я отвезла своих детей к ней; их не будет до самого вечера... А ты такой нечистоплотник. Мыться здесь негде, поэтому каждую неделю почему бы тебе не вылизывать меня с ног до головы, а я буду отплачивать тебе тем же.
Я взял её грязную ногу и почти всю засунул себе в рот. Поначалу это было отвратительно, и я чуть было не блеванул. Но она принесла несколько бутылок вина, поэтому запах вскоре скрылся и превратился в настоящее пламя вожделения. Вечеринка даже затянулась.
Ноги и задница были самыми грязными, поэтому я поливал их смачно вином. Всё это делалось на полу, поэтому постели остались чисты. Мы как две свинюшки хрюкая вылизывали друг друга, что было сил. Здесь и правда негде было мыться, поэтому всё было очень кстати.
Я схавтил её за икру и погнал к своему члену, который уже несколько месяцев копил несброшенную сперму. Она приняла его сначала в зад, а потом обмочила вином и погнала в рот вместе со всей этой подзалупной ***нёй. Мне доставило дикое удовольствие это действо, и я схватил её за шкварник и окунул ещё раз, и ещё раз. Сам же лёг на пол и начал облизывать анальную дыру. Вкус был не из самых приятных, тем более, я забыл налить вина, да и оно бы стекло ко мне прямо на волосы, поэтому всё прошло удачно. Я не блевал, но вкус был ужасный. Однако вскоре я подчистил её очко так, что оно сверкало и завело мне. Я снова её трахнул. И снова всё вылизал вместе со спермой.
На животе её был плохозаросший порез. Я не спрашивал откуда он, но в его впадинах было много грязи, которую мне пришлось тщательно вылизывать.  Вина больше не оказалось, поэтому лишь слюна была помощником.
— Можешь морщиться. Это было несколько лет назад. Он мне врезал. Ножом. Урод. Такой урод. После этого я купила себе револьвер. Он с тех пор убежал от меня. Испугался, что я однажды порешу его.
— Не бойся, что я  сбегу. Я, скорей, буду ждать, когда ты решишь меня порешить сама!
Мы дико засмеялись и уже почти были чисты.
— Мне нужно посрать! — сказал я.
— Ты знаешь свою туалетную бумагу, — сказала она облизнувшись.
Через пару часов прибыли её дети. И мать. Мы привели дом в порядок. Воды мы нашли на речке, хоть она была очень грязная и пахла мёртвыми клопами и дерьмом. Несколько химических реагентов и всё готово!
Она удивилась мне. Я не был уродом. Скособоченый нос лишь давал мне дикость и уродливость.;
11
Утром мне пришлось идти поссать на улицу; унитаз забился и слив не работал, поэтому я и решил прогуляться. Ржавые полузабитые гвозди украшали мой взор, а чуть позже я решил вдруг ещё и просраться. Присел и жутко напрягся. Я ощутил боль такую, что жутко стало мыслям, что кишки вышли наружу... Я протёрся бумагой — вроде всё в порядке. Фух... Мысли о геморрое ужасают.
Сегодня моя решила со мной поиграть в картишки. Причём по-серьёзке. Ну ничо! Я хорошенько её отделаю после!
Сели мы после обеда и доигрались до того... блять... я дико попал. Она кинула меня в постель к мужику. «Здесь недалеко, — рассказывает она, — живёт один кабан. Он так дерёт парней, что ты ему должен дико понравится! Сходи к нему если проиграешь три партии подряд!»
Я дико ссался, когда просрал сразу две партии, но третья...
— ... и тебя зовут Кабан?
Здоровенный немытый боров, смуглый и с огромными руками подошёл ко мне; на нём висели хиповские усы и серьёзная рана.
— Зачем ты припёрся?
— Мне нужно от тебя кое-что получить...
— Блять, ну наркоты у меня нет нихууя!
— Я по другому делу...
У него скривилась ухмылка, и он дико натянул лыбу. Осмотрел меня. «Повернись!» Дал мне шлепок по заду и сказал, заходи, мол. Я ему сразу открыл тайну и сказал, что это впервые. Он пояснил, что карточный долг — святое, поэтому сделает всё мягко и чинно. Всю эту беседочную прогулку по моему лицу и моим словам он обтёр изящной улыбкой.
— Сейчас не бойся, — и он потянул мои штаны вниз. Через секунду мои трусы спали и торчал вялый член... «Что же он такой нахмуренный?» — продолжал Кабан; я предпочёл воздержаться от реплик. Он стал отчаянно лизать мои яйца. «Слушай, они у тебя первый смак! Обычно мне попадаются потные, волосатые... У тебя высший сорт яйчишки!» Спасибо, как-то говорить не хотелось, поэтому я вновь молчал. Он добавил своё: «У тебя чо, траур?» и продолжил ласки. Через пару минут он обласкал мой член и взял его в рот; тот, не бог весть что, распрямился и вошёл ему по глотку. «А ты в форме!» Этому быку стоило бы молчать и просто делать своё дело, но злых слов в его лицо, сосавшее мой член, бросать не хотелось. Вскоре член стоял сильно. Я сильно покраснел, а пот со лба сыпался градинами... «Со стыда вспотел что ли? Да слушай, есть *** и похуже твоего! Отвечаю, друг!»
Ладно. Этим меня не возьмёшь. Я подумал о своей потаскушке и мне стало легче. Мы были с ней на пляже и она сосала мой член. Я открывал глаза и картина нарушалась. Чёрт. Так было несколько раз, пока не началось самое ужасное.
— Ну что, петушок, поворачивайся и загибайся раком!
Карточный долг... ****ый карточный долг!
Я повернулся к нему жопой и он вонзился в неё словно в сладкий торт! Он отлизывал умело, я даже вспомнил о своей вичовке... «Слушай, у тебя и очко чистое! Ты петух что ли правда или просто любишь подмываться? Типа метросексуал или что-то в этом роде?» «Что-то в этом роде, — промямлил я. И издал последнее: Мэээ».
Спустя минуты две началось самое страшное. Он начал раздвигать мне анал языком, а потом пихал между булок член. Потом он начал потихонько впихивать его в зад... Было безумно больно, но я держался. Спросил лишь, будет ли геморр; он сказал, что с этой мазутой вообще нихуя плохого не будет — только отличные впечатления! Я не обрадовался, но мне стало... Блять, да легко мне тоже не стало, честно говоря! Мою жопу расфуфыривало к ****ям и я не понимал, что чувствовать.
Когда я вернулся и лёг спать к этой шлюхе, я решил забыть этот день, проплакав всю ночь. Она тихонько ржала.;
10
Я не вернулся домой после мусорных своих работ, и пошёл отдыхать с друзьями в бар. В итоге мы прокуралесили до самой ночи и пошли вечером собирать остатки драйва. Сначала всё было в порядке. Мы с пианистом развивали какие-то интересные темы. Он что-то мямлил про Бетховена. Де он слышал, что тот работал над своей сложной фугой несколько лет, а однажды разозлился на всех, заперся у себя в комнате и не впускал никого, потом отбзывая всех козлами и обсосами! Не знаю насколько правда про обсосов, но вид у него был изрядно подпорчен, когда он наконец смог выбраться из своей комнаты.
— «Вы хотели моей смерти!» так он говорил своим слугам!
— Бля, ну у него хоть слуги были!
— В наше время тоже есть слуги... Только у жутких богатеев.
— В чём их жуть?
— В количестве нулей за душой.
Некоторые парни отошли вперёд и о чём-то зашушукались. Я услышал их невзначай.
«Подойдёт, не подойдёт? Если пройдёт мимо, похуй, найдём другого!»
Я увидел худощавого низкого парня, который шёл куда-то по своим делам не слишком спеша, не быстро.
— Эй, постой, друган!
Остановился. Все сразу захохатали. Я понял, что парню не сдобровать, поэтому подошёл ближе и предложил ему пойди дальше. Тот, видимо, не понял, или не принял это всерьёз, поэтому остался и почти сразу получил по ****ьничку. Упал. На него накинулась свора наших и за****ила. Певичка и пианист отстранились: «Пошли отсюда!» сказали они мне и уже начали уйти, как я офигел. Те достали причиндалы и начали на него ссать. Я им: «Парни, какого ***? Ну чо, бля, за быдлячества?» «Ты чо, за него что ли хочешь отпасоваться?» «Нет» «Ну и заткни ебало!» Музыкант: «Пошли давай» Я за своё: «Так не делается!» «Ты его друг походу» Меня ударили по шее и я оказался рядом с этим идиотом. Кто-то выстрелил в меня мочой, а остальные ребята подкрепили.
Вскоре они смеясь удалились. Тот захныкал. Я хныкал вчера. Назвал его чмошником и ушёл.;
9
Я не возвращался ни на работу ни домой, а вечером какого-то дня обнаружил, что сплю у залупы дома. Рядом лежала его дочь и стонала. Похоже, ей что-то снилось. Я не стал отвлекать, а просто поднялся... Залупа вышел из двери и сказал, что она всю ночь меня искала и теперь не может без меня засыпать, после той истории. Оказывается, она узнала, что это был я. Она сразу поняла, что это не её отчим. Любовь. Охуеть, блять.
— И что мне делать?..
— Ты же не вечно пробудешь с той дешёвкой? — начал залупистый парень; кстати, его вчера не было на нашей встрече.
— Я не знаю... У неё дети. Они не мои. Ясное дело, что мне когда-нибудь захочется своей жизни...
— Сколько тебе?..
— 24.
— Ей уже 35! Ты ****утый?! Нахуя тебе эти дети? Нахуя тебе это всё с ней? Как вообще так получилось?
— А как получилось у тебя?.. — я косо глянул на его типа-дочь. Она мило спала, её личико порой хмурилось, но так оно было мило и симпатично.
— Это не твоё дело!.. Пока не твоё... Ты хочешь, чтобы я рассказал?
Он нахмурился и начал. Оказывается, что её мать умерла три года назад. После этого он не знал, что с ней делать. Хотел выбросить просто на улицу, а она однажды пришла и рассказала, что её отделал какой-то парень. После этого ему в голову пришла идея запирать её в комнате и позволять делать всё, что она хочет.
— То есть ты её не?..
— Нет. А вот ты её — да.
— Блять.
Мы просидели минут сорок в тишине. Он принёс мне пару раз чай. Говорить было не о чем.
— Она мала.
— Для чего она мала?
Мы просидели ещё минут двадцать.
— Она до тебя доебётся! Тем более, я узнал, что с тобой было вчера. А ещё... Хм... Позавчера. Это не понравится ребятам.
— Нахрен тебе это?
— Я просто желаю девочке счастья, а она повернулась на тебе. Блять. Прости, но я не знаю, что ещё для неё могу сделать...
— Это какие-то доморощенные фантазии!
— Теперь они превратились в твою жизнь. Если бы ты ещё был поосторожней с собой, со своим поведением и со своими желаниями. Я пока что пойду. Поразмышляй.
Она спала. Её лицо украшал изящный нос и сладкий рот, который... Чёрт, она так мала! Большие глаза и огромная нижняя губа... Я завёлся. Чёрт, и я её трахнул!.. И могу ещё раз. От этого только хуже. Что я скажу... Как, блять, её вообще зовут?
— Сара. А меня зовут Марика. Я написала это три года назад. Пожалуйста, прочти, если хочешь немного узнать обо мне. Пойми, я не всё это делала... Я просто люблю приврать. Но мне правда 13. Ты это осилишь?;
История о Марике
— А-а-а, что с моим сердцем? — и худая девушка, очень бледная, падает в сторону стены, разбиваясь об асфальт: голова, слава богу, её никак до стены бы не долетела, а вот кисть точно указала в сторону бетона безымянным...

Мимо проходят люди, но им и дела нет до маленькой бедняжки — из руки её сочится шприц: пустой. И ладно бы кто-то успел остановить её до этого поступка, однако таковых здесь не было, а теперь вряд ли кто-то смог бы подавить в ней жажду...

— Тело зудит... — говорит девушка, скидывая с себя остатки одежды; сама она падает на пол и замирает, превращаясь в эмбриона.

«5-ть дней назад я думала, что сдохну. Представьте... Я валялась под дождём на улице... Никто не подошёл. Все подумали, наверное, что я бомжиха. Хм... Но далеко я не ушла; я — шлюха».

Конечно, некоторые могут считать, что шлюхи должны быть счастливы: они получают деньги за секс в отличие от многих женщин, однако тут не всё так просто. Марику подсадил парень, а потом она сама стала подсаживать; в обмен лишь требовала дозу себе... «Скромница».

Папа никогда не разрешал мне быть собой. Мамы не было: она была, конечно, но разве я её замечала дома? А когда она всё же мелькала где-то рядом, получалось, что она уже не замечала, что дома я. Став подростком я сполна ей заплатила...

Лёгкие странно хрипят. Иногда там что-то булькает, но выясняется скоро, что это лишь пустой желудок. Бульканье, обычно, не смущает моих ёбарей... Этих козлов ничего не смущает.

Порванные колготы, да длинные носочки; такие милые и забавные жирафики на них; всегда думала, что жирафа бог долго держал за голову прежде, чем отпустить на землю. И я была так долго в небе, что оказавшись глубоко в остатках стада, обезумела и стала воевать с цензурой: теперь я полностью обнажена, открыта.

Когда клиенты требуют анал, я хохочу и, бывает, могу наградить их каплями мочи, называя это струйным оргазмом: эти придурки даже не распознают цвет и запах, а я заливаю им рот сполна этой дрянью. Но бабушка моя так бы не сказала: она лечилась подобного рода терапиями... Так что и им полезно.

Пыталась стать хорошей девочкой: написала себе кучу правил, но спустя пару часов валялась с воткнутым шприцем... Похоже, я — бунтарь.

Однажды я простудилась, а мой сутенёр выломал дверь в мою комнату, поднял меня и отправил к клиенту. Я не имела прав сопротивляться, но смогла сбежать. Через неделю меня нашли на том же месте... Теперь мои бока болят, а ноги в синяках; славно, что сутенёр — сраный педик, иначе он трахнул бы меня, а это страшное наказание. У него такая рожа...

Питалась, помнится, всю прошлую неделю отходами; мусорки такие богатые. За решёткой была несколько раз, но полицейские неразговорчивы: предлагала им выпустить меня за несколько минетов, — ждал важный клиент, который драл меня тщательней остальных, — но эти суки не согласились... В итоге я получила приличную затрещину от своего сутенёра.

Вспоминаю, как подкатывала к нему, а потом случайно увидела его трахающимся с каким-то черномазым!.. Блять, я реально охуела, но не мне выбирать ему суженых.

Ощущения от наркоты уже не те, но жажда ломает мою голову. Я, словно безумная, бегу до дилера, вымаливая очередной шприц, и мне уже плевать, кололись ли им ранее.

— Наконец-то я добралась до дома, — кричу я этажу и понимаю вдруг, что замок на моей двери сменили.

Вены окрасили руку в синий цвет: болит иногда мышца бицухи, что на левой руке; переучили меня, помнится, с левой на правую в детстве — теперь расхлёбывай. Но клиентам нравится, когда я дрочу им обеими.

Изо рта жуткая вонища, поэтому стараюсь меньше целоваться; а вы что думали, что могу влюбиться?..

Последний мой хахаль был отпизжен моим сутенёром; я знаю, как заставить этого пидораса громко пищать, словно петуха, натянутого им же. Мои мысли становятся всё слаще, а душа улетает куда-то... «Где бы достать дозу...»

Приходится вечерком собирать кости, да топать на вечеринку: обычно они проходят на закрытых тусах, где бродит мало народу; здесь вам могут и засадить, и отсосать!.. «Анал» для этих ослов — не пустое слово; из него исходят свежие пары зрелищ и кончины, сброшенной одним из постояльцев; это если говорить, конечно, о моём анале, однако он всех тут ****.

Ему нравится смотреть: этот гад цепляет придурков по улицам, а потом достаёт их; записывает телефон, аську, всю другую ***ню, а дальше эта гнида снимет опечатки с вашей души, и вы будете ему служить (за отдельную плату).

Проснувшись у двери своей бывшей квартиры, я скрылась в трущобах у друга; эта лесби-штучка столько раз меня доставала, но так ничего не получила — я шлюха, но дорогая шлюха всё-таки... «Блять, только не видели бы они моей руки... Как же больно...»

В голове начинает гудеть, и я блюю на пол; «чёрт, куда уж с этими манерами»...

Друг Марики непростой человек; она может уничтожить тебя одним взглядом, но в первую встречу с Марикой взгляд этой суки был менее едким. Сейчас кажется будто она гниёт изнутри, а башка её разваливается на части; «так ей, этой суке!» — меньше бы меня доставала. Когда она отошла, — передоз, — стало всё немного сложней. Хату отдали каким-то жополизам, которые в этот вечер потратили на меня несколько тысяч.

Мой отец долго не брал трубку, но после полугодового молчания, мы, наконец, смогли встретиться.
— Пап, мне нужны деньги... — жалобно я пыталась заглянуть в его душу, но видела там лишь похоть и стыд: этот извращенец постоянно дёргал меня за задницу, пока мама работала; жаль, что он не трахнул меня, так бы я содрала с него больше монет!

Мать давно свихнулась и живёт с бабушкой, которая начхала на мою жизнь; и чихала я на них тогда, однако письма я им порой пишу. В их реальности я — будущий психолог; сама же я давно уже не учусь, а лишь исследую свою среду обитания.

Иногда мне снятся тихие шаги отца, который желает спеть мне колыбельную; я просыпаюсь с пониманием того, что он никогда такого не делал... Да и мама перестала вскоре отвечать на мои письма; похоже, я и правда никчёмная фанера с эмоциями.

;
8
— И что из этого правда? — спросил я.
— Я слышала, что ты тоже писатель. Поэтому я набросала это за пару дней. Неизвестно ещё, где у тебя скрывается правда... Я читала твою «Джейн». Ты хочешь встретить идеальную девушку?
— Каждый хочет встретить идеальную девушку.
— Может быть, это я?
— Думаешь, тебя кто-то полюбит после того, что прочитает?
— Могу задать тебе тот же вопрос...
— Я ещё не написал ничего такого, за что бы меня хотели покарать!
— У тебя будет такой шанс.
;
7
Вода капала из-под крана каждую долбанную секунду, когда мы сидели напротив трупа этой прошмандовки, этой суки, этой... вичовки. Она пришла утром злая и наорала на меня, потом мы поспорили с ней вновь — сыграли в карту. Теперь эта сука мне проиграла и её драла собака! Реально! Её драл кабель прямо в ****у и в жопу! Такой был спор... Позже я рассказал об этом Марике и она дико ржала с наших проделок. Я рассказал ей всё и она плакала вместе со мной. Мы много болтали с ней и многое обсудили. Через семь часов должны прийти дети. Мы лежали с Марикой в постели, а на полу валялся труп этой суки. Она убила себя. Просто выстрелила в голову! Тот револьвер. Сука. Это всё из-за ревности. ****ина узнала о нас с Марикой и просто осмеяла меня... Она сказала, что такого быть не может. Что не может быть любви между 13-летней сучкой и мной. Я был такого же мнения, но вскоре появилась Марика и начала ей заяснять свою правду! Та не выдержала и достала пистолет из стола. Она просто открыла шкаф и выкинула на пол пиджак своего мужика. Где-то вглубине торчал мушкет. Она достала его и начала угрожать нам. Я прикрыл Марику, но хули толку? Если бы она даванула, то пуля прошла бы насквозь... Мы оба оказались бы мертвы. Тогда я сказал, что ты бы, сука, себя лучше убила! Она так и поступила. Теперь мы лежим здесь и не знаем, что будет дальше. Каждый час отстраняет нас от реальности. Мы сами будто умираем... Смерть нелегко принять. Что было делать? Мы просто легли и начали наблюдать потолок. Паутина, столетняя свалка мёртвых насекомых на ней, куча блох, прыгающих по её котам. На улице было очень жарко, но трупом ещё не воняло. На выстрел даже никто не пришёл, никто даже не осмелился прийти или выйти из домов. Мы смотрели в окна. Никто не вышел. Никому это не интересно. Что было делать? Мы просто легли и наблюдали единую картину мира. Рядом, на полу лежит труп, а мы и не думаем вызывать полицию или скорую. Крови столько, что ею можно умыться. А мы чистые... Получается, что мы чистые с Марикой, и мы даже иногда смеёмся, мечтая о том, как уедем отсюда. Так почему же нам сейчас не смотаться? Мы ждём детей. В смысле, не Марика ждёт от меня дитяток. Ха, нет. Дети Сары. Вичовки. Я даже не знаю, как зовут одного из них. Девочку зовут Лиза. Что делать? С чего мы начнём разговор? «Привет, как дела? Мы спровоцировали смерть вашей мамы!» Сыну её уже почти 15 лет. Он порой видел Марику. Марика говорила, что он в неё влюблён. А она любит меня. Как это странно. Мне 24 года, а я работаю на мусорке. Марика любит меня. Так она мне сказала.  Она любит меня больше жизни, хоть и жизнь её слегка короткая. Кстати, Залупу звать Грэгом. Грэг полюбил меня. Он приглашает нас послезавтра к себе. Он решил, что я буду жить там. Я это и сказал сегодня Саре, но она не выдержала. Она дрожа держала пистолет и целилась мне сначала в грудь, а потом по яйцам. «Там у тебя эти чёртовы мысли об этой суке? Выкинь её из головы!» «Но я её люблю!» Впервые произнёс я это, а Марика страстно посмотрела мне в глаза и вышла вперёд, закрыв мою грудь. Я не знал, что делать, поэтому крикнул: «Убей себя, сука, лучше, чем трогать нас!» Она так и сделала. Она уныло поглядела на наши чувства и отдала вверх глаза... Я сразу понял, что произойдёт. Я пожалел о своих словах, но лучше же так?.. Теперь я не знаю. Двое детей. Одного зовут... Как же, блин, его зовут? Брайн, говорит Марика; кажется, его зовут Брайн. Он не переживёт, говорит она. Но что делать? Мы просто лежим на постели, на которой трахались с Сарой. Мы лежим и нам нечего делать, кроме как смотреть в потолок, где паук пожирает очередную муху. Такова жизнь. Приходится кончать с этой жизнью постепенно. Не так... Не просто... Хлоп! И её нет. Она упала как мешок с дерьмом. Я вылизывал это дерьмо. И рассказывал об этом Марике. Она не ревновала! В ней вообще нет ревности! Она ещё не знает, что это такое!.. Брайн. Когда я впервые почувствовал ревность? Помню мать драл какой-то идиот в соседней комнате... Я слышал это и очень горько плакал. Что делать? Я рыдал. Мне это не нравилось. Она стонала как шлюха! Это сейчас мне так кажется... Тогда её стон просто убивал мой мозг. Настоящая мигрень. Ужасно.
Я почти не говорил с Сарой, но Марике я рассказал многое. За это время пока мы были вместе. Пять дней и эти семь часов. Я рассказал о том, что мечтаю быть певцом, хоть и пишу каждый день по нескольку страниц всякой отсебятины и бреда. Я рассказал ей, что мечтаю натянуть фортуну и стать одной из богатых суперзвёзд! «Только ли певичеством?» — замечает Марика. Конечно, нет! Я ещё пишу охуенную музыку. Только её никто не хочет слушать. Да и музыка не слишком охуенная. Очень личная, жестокая и уродливая. «Как твой нос!» Всё это про меня. Эти семь часов мы просто разговаривали обо мне. Да и не только. Марика рассказала о себе. О том, что было правдой. Оказывается Грэг растил её с трёх лет, а мать просто куда-то исчезла. Потом Марика наткнулась на какого-то подонка и влюбилась в него. Он просто её трахнул и выкинул на улицу. Позже она сказала, что это был Брайн. Этот придурок, который постоянно смотрел мультики. Этот сраный идиот. Я хотел задать ему трёпку, но она сказала, что пусть ревность исчезнет из моего мира, иначе нам нечего делать вместе. Я посчитал, что ревность должна исчезнуть из моего мира. Паук съел уже третью муху, а ещё четыре летало по комнате. Через пару часов мух было гораздо больше, поэтому мы открыли дверь. Их стало ещё больше. Мы смеялись. Нет, не над трупом. Он был очень страшный, но мы не решились сбегать. Дети должны были встретить свою мать так, как она решила их покинуть и в той обстановке, в какой всё это произошло. А что произошло? Небольшая размолвка. Просто она сильно зависела от секса со мной. Или что, она уже перешла другую стадию? Марика сказала, что она совсем не понимает о чём я говорю. «Просто свихнулась! Ты ушёл к малолетке, а она, такая сочная, осталась одна!» Ну сочная это точно не о ней. Мы с Марикой пониманием друг друга...
Лицо Марики напоминало мне ангела, а когда я читал рассказ... с её именем. Боже. Он произвёл на меня впечатление. Она совсем не такая. Боже, это ангел. Конечно, не очень удачно, когда я говорю об этом, лёжа недалеко от трупа, с простреленной башкой, но что делать? Мы просто решили подождать её детей. Они должны были приехать с бабушкой. Надеюсь, бабушка не слишком расстроится, что теперь ей придётся содержать двух отпрысков. Лиза и Брайн. Теперь они испытают жизнь в своём новом воплощении. Без матери. Во всяком случае, это лучше, чем когда твоя мать пытается тебя трахнуть, как это было со мной. Марика смеётся. Она не верит мне. Она не верит, что моя дядя просил накончать ему полную тарелку спермы и говорит, что я сочинил это из де Сада. А я даже не понимаю, о ком она говорит. Из недавнего, что я читал, это был «Декамерон» Боккаччо. Сто историй, а я даже не могу написать одной дрянной. Сто великих историй. А я даже не могу написать одной паршивой.
;
6
Первый час прошёл довольно-таки быстро. Мы просто плевались в потолок взглядом, а потом решили приподняться, чтобы обойти место... это место. Кажется, я видел на полу частички её мозга. «Зачем она это сделала?» сразу возвратилось в зону обдумывания и я вновь вспомнил, что приказал ей это сделать. Убедил её это сделать. А что я скажу детям? А что я скажу полиции? Чёрт. Такая незадача. Точнее задача не из лёгких. Из жизненных задач! А послезавтра нас пригласили на ужин. И я могу жить с Марикой. Господи... С этой божественной девушкой. А что теперь с Сарой? Она лишь в воспоминаниях... Теперь уже точно лишь в них... Я убил её. Чёрт. Это я сделал? Марика смеётся от моих мыслей. «Она просто чокнутая, пойми это! Нам даже ничего не сделают!» «А почему мы не вызываем полицию?» «Мы в шоке!» и она раздевается. Догола. Теперь она голая лежит в постели, где я драл Сару, когда ещё не знал её имя. «Надеюсь, ты не хочешь меня обоссать?» «Ну и мысли у тебя! Или фантазии? Если фантазии, я готова, сучонок!» и она наклоняается ко мне киской и уже готова. Я отлизываю у неё. А на полу лежит труп. Это глупо. Это очень глупо, но я ничего не могу с собой поделать, поэтому продолжаю и делаю. Я лижу её и беру за небольшую грудь, продолжая лизать. «Никто не зайдёт!» Иначе бы уже давно зашли! Это точно. Я продолжаю, а потом достаю член и пихаю ей в рот. Прямо перед трупом. В рот. Да. Ещё раз. И ещё раз. В рот. А потом в вагину. Кстати, с Марикой мы начали это делать. Я ей рассказал, что мать изнасиловала меня и после этого, я никого не принимал в вагину, но Марика смеялась. Давай, я буду твоей мамой. Мне это ничего не стоит. Она была моей мамой. Слава богу, тут не было моего дяди! «Нассы мне в рот, мой племяш!» Чёрт, даже сейчас просыпается эта чушь полученная с детства! Ужасно.
И мы просто трахаемся. Марика сказала, что ей плевать на мои мысли. Она сказала, что я могу называть её как угодно, лишь бы я делал своё дело. И вы не поверите, но «делал своё дело» это означает любовь во всём её ****ом многообразии! Поэтому мы продолжали любить друг друга прямо на кровати Сары. Я даже несколько раз подумал о ней, о живой. А потом снова посмотрел в сторону и увидел её мертвой. Это было нелегко. Кончать было нелегко на постель. Поэтому Марика взяла в рот и выплюнула на труп.
— Какого чёрта?
— Прости, я же не специально! Она это заслужила!
— Чем, я хочу у тебя спросить?
— Да она психанутая сука!
Это было правдой.
Мы оделись. И снова начали пялиться в потолок.
;
5
Этот час мы снова провели в ласках и утехах, но потом много говорили о том, что будем делать после этого дня. Мы и не думали, что всё немного обернётся не так...

ЗДЕСЬ ПАХНЕТ ТРУПОМ И СЕКСОМ

ДА ОНИ ТУТ ТРАХАЛИСЬ

КАКОГО *** ВООБЩЕ

МАРИКА

БЛЯТЬ, МАМА

ЛИЗА: БРАЙН, НЕТ
;
4
Я рассказал Марике одну историю, о том, что у меня когда-то было три друга. Я решил этим друзьям, только этим друзьям говорить одну правду. Они почему-то все запротестовали, но я не отступился от своего и через некоторое время группа развалилась, однако держалась она лишь на мне. Я был винтиком, типа Кафки, который крутил эпоху и никак не мог совладать со своим талантом, а мой разум всё упрощал и просто унижал мои дарования. Я плакал в ванной, когда понял, что могу привнести в этот мир что-то ценное; а плакал потому, что считал себя недостойным этого. Теперь я понимал, что это жертва! Это реально жертва и к чёрту этих сраных друзей и моё время, и мои предпосылки к правде. Никто сейчас не открывается друг другу, никто не решается говорить важные вещи, а всё скрывает за смехом и идиотической гримасой спокойствия. Как жаль, что я до сих пор не такой умный, каким мог бы быть в свои... годы.
;
3
Трава. Она зелёная и в ней очень много кислорода. Нет. Кажется, в ней очень много воды. Но разве это важно? Важным является сейчас тот труп, который разлагается, а у нас не хватает смелости вызвать полицию. Не в том дело, что мы будем говорить, а в том, что мы не скажем. Было светло, а сейчас уже вечер... Скоро приедет бабушка, Лиза и Брайн. Брайн постоянно смотрит мультфильмы, и он трахнула однажды Марику. Он её изнасиловал в подъезде вместе с двумя друзьями. Она даже не смогла дать отпор, кроме слёз. Он просто трахнул её в анал, в вагину, в рот. Они её трахали. В подъезде. Думаете это весело? Им было весело. Они хотели потешаться над этим. Они хотели оставить это дикой тайной. Так и было, пока не узнал я. Я взял револьвер после того, как Марика рассказала мне... Я взял его и направил в зеркало, где сам стоял. Что мне теперь делать? Пристрелить этого идиота? «В моём мире, пожалуйста, без ревности!» Да, дорогая... Но я ещё не в твоём мире. Что мне делать? Этот сыч! Просто получил, что хотел, и выкинул нахер. Ей казалось, что она любила его. Она пошла с ним на встречу. Пошла беззаботно и разукрашено. А ушла плаксивой и с потёкшей тушью. «Что мы будем делать?» «Забудь!» Пистолет в моих отпечатках. Что теперь делать с этим? Скажи, что запаниковал и случайно его взял. Так могло быть. Тем более, она выстрелила себе в рот. Я не мог убить её таким образом... Или мог? Я запаниковал. Нам стоит уйти. Да нет же! Зачем? Это игра. Она убила себя. Я это видела. НИКТО ЭТОГО НЕ ВИДЕЛ! МЫ ТРАХАЛИСЬ ЗДЕСЬ. ВСЁ ВОНЯЕТ СЕКСОМ И БЕЗУМИЕМ! Этот зверь почует. Я же не знал. Так бы я ушёл. Да, я просто бы сбежал. Взял бы с собой Марику за руку и убежал бы с ней куда глаза глядят. Да мы просто бы ушли пешком. Нам бы и слова не сказали. Прошло столько времени, а никто не пришёл.
;
2
— Давай сбежим! — я одёрнул Марику; она улыбнулась моей трусости.
— Ты мелишь чепуху! Они скоро придут! Остался час!
— Я не понимаю, что мне говорить!
— Что придёт на ум: привет, здрасьте, она убила себя.
— Я ношу этот пистолет уже около часа!
— Так брось его. Конечно, ты с ним выглядишь весьма впечатляюще и сексуально, но нахрен он тебе нужен в руке сейчас?
— Я не знаю. Просто, когда я в последний раз положил его, я снова почему-то его поднял!
— У тебя нервишки пошаливают! Успокойся. Иди ко мне на кровать...
— Да какого чёрта, Марика? Ты не так пытаешься меня успокоить?!!!
— Ну а что мне делать, котёночек? Скоро мы останемся вдвоём! Только ты и я. Нас допросят и отпустят!
— Почему мы сразу не вызвали полицию?
— Мы были в шоке.
;
1
— Марика? Ты? — закричал Брайн, увидел в руках у меня пистолет. — Мама!.. Господи... Отдай мне револьвер! (я отдаю) А теперь получай, сучара!
Он стреляет в меня. Ещё раз. Потом видит бегущую на него Марику и стреляет в неё. Ещё раз.
А ведь всё могло бы быть не так...
«Почему ты выбрала меня?»
«Ну... ты второй, кто изнасиловал меня... Но ты сделал это мило и плавно!»
«Так это любовь с первого изнасилования?»
«Получается, что так...»












За шестнадцать дней умерший написал вот этот рассказ:
;

ЧИСТЫЙ ЛИСТ




















ВСТУПЛЕНИЕ
Рано или поздно приходится с чего-то начинать. Поэтому и я начну с чего-то. Эта история произошла давно. С тех пор мои усы уж отросли, а борода облагородила лицо, но я редко вспоминал этот случай, который сошёл с чужих уст до моего сознания. Мне рассказали о человеке, поэтому и я решил вам рассказать о нём и о том, что он пережил.
Кажется, теперь-то я могу и успокоиться; отрезветь от пьяных лоскутков тех мутных дней. Могу хоть наконец-то передать кому-то правду об этом событии. Бросить всё сейчас не имело б смысла! Нужно до конца прожить, чтобы чуточку оказаться полезным... Пользой же оценивает время нашу жизнь, иначе мы б не корячились под светом звёзд, Луны и Солнца; не танцевали б хороводом и песнопениями под сводом бесконечности приятного неба, да тихого таинственного омута над головой плавучих светлячков, этих бесчисленных услад для глаза.
Его имя я совсем уж позабыл — теперь и не узнать его мне вовсе, поэтому в данной рукописи я буду называть его господином К. Начнём же!
Однажды господин К. проснулся не от быстрого сна, в котором некоторым обычно снятся яркие и насыщенные; другим же, — хоть глаз выколи — ничего не снится: пустоты, да темноты; тем не менее, К. помешал не звон будильника, который он всегда ставил точно на 7 часов и 45 минут. Нет!.. Он проснулся от резкого стука! И этот сильный стук звучал из деревянной его двери.
Господин К., испуганный столь неприятным событием, натянул сорочку и носки — пол в этой халупе постоянно ужасающе холодный, поэтому К. пришлось искать ещё и тапочки! Пока тяжёлый стук лишь докучал, порой усиливаясь и нарушая покой ближайших соседей.
О, боже! Господин К. взглянул на будильник — только 6 часов! Он здорово испугался и быстро побежал к двери, запинаясь о ковёр; не спрашивая, он растворил кому-то дверь.
— Здравствуйте, господин К.!
Вошли в квартиру двое. Один толкнул К. и тот угодил в кресло, что стояло совсем близко от входной двери. Другой быстро закрыл дверь, а тот, первый, потянул к господину К. руку, видимо для того, чтобы её пожать... К. моментально отодвинулся вместе с креслом назад; а кресло старое, как ещё не развалилось — всё в заплатках, в каких-то ранах. Сам будто израненный К. сжался в страхе и попытался задать вопрос, который тотчас повис в воздухе и испарился.
Эти двое насторожились, прошлись по комнате и вновь подобрались к сидящему и сжавшемуся К.
— Ещё раз здравствуйте, господин К., — уже без рук сообщили они ему и даже поклонились. Одеты оба одинаково, но на одном из них нет шляпы; впрочем, другой был совершенно без ботинок, поэтому ступни господина К. сами сжались от холода... он немного пошевелил пальцами на ногах и внимательно попытался осмотреть своих внезапных гостей: один был холериком — он постоянно бегал взад и вперёд, жестикулировал руками, но у него как будто это плохо получалось, поэтому он снова забегал; второй же был явным меланхоликом, и очень спокойно и вяло колебался, словно от ветра и подёргиваний первого. Вскоре, по всей видимости, холерик устал чего-то ждать и толкнул спокойного — тот быстро отозвался и упал на колени прямо перед К. — тот закричал и закрыл глаза руками. Когда глаза снова открылись, а руки исчезли, шевелюра меланхолика упала на лоб господина К. — он сразу же поднялся с кресла и заорал:
— Безобразие! Кто вы такие?
К. пошёл в сторону окна и оттолкнул холерика, он побежал к креслу и уселся, но и в нём он был крайне неспокоен, поэтому пытался дотянуться до своего меланхоличного друга.
Тишина всё поглощала, но всё-таки холеричный человечек дотянулся до бирюзового в клеточку пиджака меланхолика — тот заговорил:
— Мы из Агентства!.. Мы разве не представились?.. — и он повёл бровями вниз, удивился и презрительно посмотрел на своего коллегу: — Тебе нужно было предупредить господина прежде, чем мы могли к нему прийти!.. Это и правда безобразие... — он оказался рядом с коллегой и ударил его небольшой папкой, которая неожиданно появилась в его руках. В моей комнате валялись кипы книг, и меланхолик уселся на одну из них, повёл руками вперёд, в мою сторону:
— Это вам!
И в моей руке оказался конверт.
— Что это? И для кого?
— Ни в коем случае не смейте открывать конверт! Он для лорда Садерика!
И действительно на конверте я разглядел очень мелкую надпись: «для лорда Садерика!»
— Он проживает в деревне Дохлая корова! — подключился вдруг второй и стал словно бы его соперником; он поднялся и начал ударять не очень сильно своего коллегу в руку; тот, однако, громко закричал и поднялся с кипы книг, развалив её, он сам упал и начал бултыхаться по полу. Второй, увидев безумие первого, спрятался за кресло.
Меланхолик резко поднялся и произнёс:
— Знаете, вам уже оплатили поездку до этой деревеньки, а по возвращению вам обязательно доплатят! Естественно, мы созвонимся с лордом Садериком, чтобы уточнить всё у него, но, думаю, что вы легко сможете доставить это ценное письмо! Печально, что добравшись до деревни, вам придётся самому искать дорогу к огромному особняку лорда... Однако самый высокий дом среди прочих так легко найти! — он протяжно зевнул.
Они исчезли, а дверь и не шелохнулась! «Конечно, мне это всё приснилось!» — говорил он себе, однако как только увидел конверт, моментально образумился и приковал свой взгляд к нему. Ни просвечивать, ни открывать его он никак не пытался, ведь неизвестно кто такой этот лорд Садерик... «Возможно, он щепетильно относится к разного рода вестицам, поэтому мне не стоило бы что-то пытаться разузнать; особенно никоим образом не стоит разрывать этот конверт, ведь это может помешать покою восприятия лордом этого конверта и самого письма. Не хотелось бы стать причиной неизвестно мне беды; а вдруг письмо содержит что-то важное, да и это действительно так, если ко мне прислали этих двоих... И как они одеты: один без шляпы, другой без ботинок! Не потеха ли?»
Улыбка исчезла с лица после крика с улицы; кажется, что машина подъехала!
«Так быстро?»

 
ГЛАВА 1
Таксист выкинул мой чемодан в снег, который завалил всё кругом — не видно было этих мелких разваленных домов; они красивы были под снеговыми шапками. Я впивался в белую гущу и тяжело двигался в сторону скопища домов.
Луна царила огромная, а свет разливался по окнам, сквозь них и не видно было ни человеческой души, ни тела. Воздух — свежайший, а туман пара изо рта взлетал вверх. Недалеко от меня проходил конь. Огромный и тёмный, как ночь, но с ярко-синей в темноте светящейся сбруей... Он игриво поначалу топтался в сугробе, а потом пытался, похоже, опрокинуть его на себя; пошумел там и быстро умчался в сторону домов. Я пошёл по его следам...
Неожиданно моя нога зацепилась, и я упал. Грохнулся прямо в снег! Как оказалось, это был камень. Он повалил меня наземь! Такой небольшой... У окна я увидел худощавого мужика. Он что-то раздвигал руками; кажется, это шмотки... Видимо, у него сегодня стирка. Я снова вдохнул этот воздух и попытался подняться. Залаяла собака. Её подхватили другие. Мужик этот потёр стекло и начал пялиться в округу. Видать, ничего не заметив, он отошёл от окна. Я же в этот момент разглядывал звёзды и считал, что мне очень кстати могла бы быть трубка с табаком. К сожалению, несколько лет назад я бросил курить, поэтому немного разгневался на себя, но и успел улыбнуться себе за это дело. Ко мне в этот момент кто-то подошёл.
Он помог мне подняться, а моё письмо выпало. Он поднял его, увидев, видимо, фамилию — испугался, поклонился мне и предложил войти. Я не стал расспрашивать его, просто последовал за ним.
Дома происходила мойка: одна женщина умывала двух детей за занавесками, но по крикам я услышал, что их именно двое: девочка и мальчишка. Они что-то напевали, а женщина вышла и увидела меня. Она грозно покосилась на мужа, он лишь отмахнулся и пошёл к телевизору, который что-то рассказывал. Сам я почувствовал себя очень скованно, но когда женщина снова скрылась за занавеской и продолжила нянчить детей, мне стало чуть легче, и я разделся, промокши от пота и от снега.
Спустя несколько минут я уснул, а когда проснулся, моё внимание упало на лицо женщины, что загораживала свет; она отошла, и свет ударил по моим глазам так сильно, что я отвернулся — рядом лежал тот худосочный мужичок.
— Я и тебя выгоню на пол, если произнесёшь здесь хоть слово! Я видела твой конверт! Не хочу больше ничего слышать! — после этих слов она отошла от меня к плите, затем снова покосилась на меня и подошла ближе. Вид у неё был очень запаханный, ей лет 50, она словно старуха, лицо всё блеклое и постаревшее, огромные круги под глазами и тяжесть на скулах, которые сильно обвисли как у бульдога.
Она направилась ко мне с такой сильной быстротой, что я резко поднялся, не ожидая от себя такого, и пошёл к телевизору, который до сих пор работал.
— Зачем ты встал? Я хотела накормить тебя, но раз ты позволяешь себе хозяйничать в этом доме, то... — она указала рукой на мужа и приказала взглядом идти туда. Я не стал спорить с её выразительными глазами, и без удовольствия двинулся к её мужику. Сел с ним рядом.
Мне сдаётся, она готовила либо пироги, либо пекла блины. Я затосковал по столь изящному ужину, как вдруг обратил свой взгляд на улицу — там стоял уж день!
— Который час? — произнёс я мгновенно, и уставился в окно; услышал сильный топот и рёв детей — эта баба неслась ко мне со сковородкой и по вываливающимся оттуда блинам я вдруг понял, что она сегодня готовит. Я махом выбежал из дому и поплёлся в сторону чемодана. Пройдя некоторое расстояние, я понял, что мой конверт оставлен там, но обернувшись, я увидел, как захлопывая дверь, она выкинула следом и конверт. Я обрадовался и подбежал, хоть и был уже без сил; в этом снегу я утонул. Вслед она кинула мне мою одёжку.
Тут я услышал колокольный звон и увидел совсем рядом небольшую церквушку. Я вошёл в неё и уселся рядом с каким-то мужиком. Он пил что-то из бутыля, чёрного и измазанного сажей; руки мужчины тоже были в саже, поэтому я не стал протягивать свою руку, а лишь поклонился, перед тем как сесть. Он кивнул мне, и я понял, что является доброжелателем, либо он просто был изрядно подвыпившим — от него неплохо так воняло водярой.
— Религия давно прогнила, как и эта церквушка! — он сказал это и оглядел презрительно то место, где мы находились. Это здание пахло затхлостью и прокисшей водой: явно в ней не было ничего святого.
— Но у религии фундамент крепче... — задумавшись, сказал я и попытался вдохнуть воздух, впрочем, не смог. Он поднялся и поклонился мне сам.
— Вы знаете, в нашей деревне чуть меньше ста домиков... — начал было он, но тут же уснул. Я попытался разбудить его, считая, что тот может рассказать мне: в каком из них живёт лорд Садерик, но он безответно храпел. Запах от него был смердящим, поэтому я торопливо отошёл...
Недалеко висела табличка с указанием, возможно, имени священника — Отец Яков.
Когда я вышел, увидал рядом бедолагу без левой ноги, он сидел прямо на снегу возле церкви и просил милостыню. Я дал ему несколько монет, но тот щупал меня за коленки и пытался тянуться к карману. Я ударил его по рукам и отошёл, кинув ещё пять монет. У него была лукавая улыбка, а моя физиономия окрасилась в красный цвет, пот выступил на лбу, и я спросил колеку: «Что за человек сидит и пьёт прямо в церкви?»
— Это отец Яков...
— О чём это вы здесь бормочите, граф Лазанье? — крикнул вдруг из двери отец Яков. Он вытащился на улицу вместе с бутылём, а руки опять-таки были в саже.
— Ни о чём, отец Яков! Только о вас!.. Но мы ни слова не сказали о религии!
— Религия обезумела! — крикнул отец и повалился на пол, начал колыхаться на нём, словно вянущий стебелёк, потом поднялся и ударил бутылём о костыль, что стоял рядом; тот точно упал и ударился о голову бедолаги, который сразу же потерял сознание! — Пойдёмте со мной, господин! — остервенело шепнул отец, и мы двинулись в сторону того дома, откуда я сбежал; но он резко остановился, будто что-то почуяв неладное... Я, было, испугался, а он мне крикнул и сумасшедшим взглядом посмотрел на меня: — Зачем вам этот чемодан? Вы можете смело оставить его прямо на улице! Он никому здесь не понадобится!
— Но в нём мои вещи!.. Там рубашка и брюки...
— Они вам не понадобятся! — утверждающе крикнул снова отец, подошёл ко мне и дал пощёчину. Я не устоял и даже упал. Тот выкинул чемодан в сторону церкви и схватил меня, ведя в сторону дома. Я жутко перетрухал.
Отец Яков повёл меня в сторону того домишки, спрятавшего себя за забором. Там за окном в карты играли те люди, которые недавно выгнали меня... мужик ложил сверху туза крестового, четвёрку бубей. Теперь ясно, кто здесь главный козырь...
Священник вошёл в дверь и накрыл карты руками; те покрылись сажей и баба эта заорала:
— Да что тебе надо, Яков?
— Жёнушка... Что же ты снова разошлась? — поднялся мужик со стола и попытался её обнять; она ускользнула от его объятий и продолжила крики:
— Пусть проваливает! Ему нечего здесь делать со своей дряной религией!..
Вечерело, а на улице собирался сброд. Какой-то фокусник проводил представление: он быстро вращал руками, словно вертолёт, монета исчезала, а зеваки гордо аплодировали, будто сами у себя украли деньжата. Один даже так был очарован игрой фокусника, что слюна с его рта почти доставала землю. Он заинтересованно наклонился и попытался воочию разглядеть, что же этот транжира делает со своими руками, но так и не смог понять! В это время к нему сзади пристроился человек, лицо которого напоминало философа или некоего учёного; он тайком у зеваки вытащил несколько золотых и попытался свистнуть ещё и ключики, но тот заметил всё это и накинулся на своего соотечественника! Он быстрыми движениями отобрал у него свои золотые, да поддал ему по зубам; выпал ещё один золотой, который зевака положил к себе в карман, после этого закрыв его пуговкой.
Представление продолжалось, и вдруг вылетел отец Яков. Он закричал на зевак и погнал их куда-то, заодно прихватив и меня своим взглядом, поэтому я быстрёхонько пошёл за ним. Облака были зеленовато-тусклыми, а Солнце печалило своей кровавостью и заходило уже за горизонт... Отец быстрей, ещё пуще прежнего погнался за простофилями, а я запыхался сам! Через пару вздохов я увидел, как рядом проносят четыре человека гроб. Его несли в сторону шумихи, поднятой отцом Яковом. Тот, видимо и сам, запыхавшись, подгонял какую-то старуху; она с ним как будто в чём-то не соглашалась и, в конце концов, просто плюнула ему в лицо; тот упал на землю и спохватился — бутыль его упал и разбился. Он зарыдал.
В это время гроб несли четыре товарища, которые пытались обходить лужи и грязь; у них это слабо выходило, поэтому сплошь и рядом они спотыкались, пятились, косились набок, а вскоре и вовсе потонули в грязи по колено... Гроб торчал из их рук, а они сами между собой бранились. Священник не обращал поначалу никакого на них внимания, поднялся и начал читать свои мантры. Через пару мгновений к нему подошла та же старуха, похоже, это была та женщина, что недавно выгнала меня! и она ударила священника своей огромной сумкой, взялась она не пойми откуда, ведь в обеих руках её были детишки, одного из которых она сосила. Священник открыл глаза и понял, что находится хоть и на том месте, но не совсем в то время, поэтому быстро отошёл от дыры в земле, предназначавшейся для гроба, подошёл к парням, которые застряли в грязи и начал произносить заново:
— Всемилостивый отец наш высший, который делает порядок порядком! Пожалуйста, внеми эту проповедь, эту историю, эту деятельность мою и не назови это святотатством! Я знаю, что не каждому дано быть священником, но каждый может быть мэром! Вот и наш мэр скончался... О, горе тому, кто мог бы убить этого мэра, но он самовольно решил уйти от нас несколько дней назад! Мы омыли его и пытались напоить святой водой, но у нас получилось только напоить... Мы таскали его с собой эти деньки, чтобы последние часы перед покоем его сопровождало вечное стремление к единению с людьми! О, боже, спаси его душу, а лучше спаси мою, ведь сегодня случилось не только это горе! Мой бутыль, боже, он разбился... Его не вернуть, о мой бог! Этот бутыль подарила мне матушка, поэтому он очень дорог мне и сегодня плачу я только из-за него! Боже, благослови каждую заблудшую овцу и прикажи ей, боже, чтобы она дала мне денег на новый бутыль, иначе я не смогу нормально проповедовать людям! Бог мой, ты очень крепок и мой бутыль был так же крепок как и ты, поэтому он падал сотни раз, но вот сегодня для него этот раз оказался смертельным — он разбился! Он разбился так, как и все мои мечты на дальнейшую спокойную жизнь... Не пойми меня превратно, боже, но именно благодаря ему я вспоминал все свои прежние хорошенькие деньки, которые служит тебе, о боже, которые благоволили мне и делали мою веру крепче, как делал её крепче и напиток находившийся в покоях бутыля! Это несправедливо так, боже, но я знаю, что всё не зря! Религия прогнила хоть, боже, вера навсегда останется внутри моего мозга костей! Я ей пропитан, бог мой, и теперь я готов служить тебе вечно, до скончания дней этих постояльцев и плутом! Они обманывают меня, дай мне, боже, обмануть и их! Сегодня деньги пойдут на покупку новой бутылки, ведь она не церковь, собрать нужно мало и та не прогниёт со временем, только станет крепче. Я обобью её поролоном и теперь она никогда не разобьётся, если только не упадёт горлышком вниз, которое может отломаться... Но я и так смогу пить из него крепчайшие напитки, такие же как и моя вера в тебя, боже! Только умоляю, дай мне выпить!
Последние слова обрушились криком — некоторые жители даже упали на колени и поклонились отцу Якову. Небо стало светлей, порозовело и окрепло, а деревья умаялись от ветра и склонились вниз к реке, которая шумом проносилась недалеко от кладбища, где мы и находились. Усеянное снегом, оно стояло неприступно на горе.
Отец Яков открыл глаза и пошёл вниз, к людям — до этого он стоял на небольшой возвышенности, а теперь он спустился и похоже начал собирать дань. Он даже ударил по рукам тех людей, что держали гроб... Гроб наклонился и упал на землю, крышка открылась, а он скатился по земле в реку и утонул. Никто не побежал следом, а батюшка приказал одному из «держальцев» гроба лечь на крышку, чтобы служба могла продолжиться. Пока говорили какие-то хорошие вещи о мэре, держатель улыбался и кривился, видимо, ощутив себя этим самым мэром, что было непросто при его положении: священник несколько раз упомянул, что этот держатель является мусорщиком. Так что его участь в гробу была куда веселей на месте мэра, чем собственно его жизнь. Вероятно...
— Маловероятно! — захлебнул воздух отец Яков и те принялись засыпать крышку гроба, пока трое других пытались очистить ноги от грязи, в которой ранее застряли.
Теперь отец Яков всех провожал, и что-то шептал каждому. К некоторым он подходил ещё раз с просьбой о том, чтобы ему дали денег на бутылку; люди понимающе кивали и доставали кошельки. Так мы дошли до церквушки.
Я попросил батюшку проводить меня до местной гостиницы, чтобы переночевать ещё одну ночь.
— А где здесь проживает лорд Садерик? — неожиданно вспомнил я о своём письме.
— Как?.. Вам разве к нему надо? — удивлённо поклонился батюшка и замешкал: начал искать платок и вытирать руки.
— Да, определённо... Так вы мне подскажите его адрес? — я наклонился ближе к отцу и попытался заглянуть в его немые глаза; лицо его увешано бородавками, а нос в форме картошки украшал раскрасневшийся всю физиономию.
Он потянул платок к лицу и обтёр лоб и нос, которые сразу же окрасились в чёрный цвет. В горле стоял ком от этого зрелища, но я правда не мог ничего сказать, ибо был удивлён этому происходящему в моём сознании событию. На подсознательном уровне я был уверен, что всё правильно, но бессознательное мне что-то сообщало и порой мешало видеть всё в правильно свете. Я потянулся рукой, чтобы попытаться убрать платок из рук отца Якова, но тот оттолкнул меня, и мы пошли как ни в чём не бывало дальше, чтобы забыть об этом происшествии. Так мы подошли к какому-то пабу, но никак не до гостиницы, хотя отец сказал, что идём мы именно туда. В итоге оказалось, что этот паб и есть одновременно гостиница на четыре места...
Когда мы вошли, в зале сидело пять женщин и гора мужиков. Кроме женщин на нас особо внимания никто не обратил, да и то все девушки посмотрели на лицо отца Якова и захихикали. Тот, ясное дело, ничего не понял, лишь кивнул в сторону бармена и ушёл.
Я тихо прошёл вперёд, волокча свой чемодан, железные ножки его проржавели от снега и времени. Одна из женщин обнималась с каким-то парнем, они всё время целовались, и она игриво смеялась, постоянно смотря на меня. Я прошёл далее и добрался так до стойки бара.
— Да, господин...
— К. Мне нужно взять у вас номер на ночь!
— Всего лишь на одну ночь, господин К.? — перехватил меня бармен. Он быстро прошёлся до одной из бутылок, взял её и снова направился ко мне.
— Да, только на одну...
— Тогда вам нужно обратиться к нашему хозяину. На одну ночь мы номера не выдаём. Только на неделю или месяц!
Я сильно удивился, но не стал спорить; подошёл к хозяину и начал было, но тот перехватил меня:
— Я слышал ваш разговор с моим человеком, господин... — он задумался, щёлкая пальцами, но затем вскрикнул, — некоторые мужички обернулись, а я инстинктивно пригнулся... Его словно ущипнули, он подпрыгнул, долбанулся об люстру и упал на задницу.
— Я хотел бы снять номер всего лишь на день, но мне ваш работник сообщил, что это крайне малый срок. Я в замешательстве, ведь у меня денег хватит лишь максимум на три дня! — я посмотрел на стойку бара, где стояла табличка с ценовой политикой данного паба. Рот хозяина несколько раскрылся; казалось, что он хочет вывести какую-то мысль, но он смачно зевнул и, пристально смотря мне в глаза, затеребил бороду. Данное действо ознаменовало крик позади нас — заиграла музыка, и мужики пустились в пляс; они даже не стали тащить в середину паба женщин, а лишь сами приплясывали и сильно топтались по полу. Пара женщин не выдержала, они сами выбежали в середину, схватили свободных мужичков и начали с ними плясать, сильно поднимая ноги.
Я отошёл ото всех и ближе прижался к хозяину паба; тот схватил меня, мы направились к коридорной двери. Он резко высказал:
— Я пущу вас на три дня, дорогой мой К. Но через три дня вы должны будете убраться отсюда! Тем более, я наслышан о вас. Вы сюда к нам приехали не с пустыми руками, а с неким поручением к самому лорду Садерику! Хочу заметить, что вам вряд ли удастся добраться до самого лорда, но до его дома есть шанс добраться у вас, конечно, только  не этой ночью. И даже не следующей! Даже через неделю вы вряд ли сможете повидать лорда, да и через месяц тоже не смогли бы... И всё не потому что он какой-то несговорчивый мистер или, быть может, не слишком людимый. Нет, что вы! Он часто проезжает здесь на лошади, но никогда не общается с нами. Да и на лошадях сейчас мало кто ездит, а его мы постоянно видим верхом! Всё-таки снег должен оттаять прежде, чем вы сможете добрать до его дома... Он находится за речкой, которая ещё даже и не замёрзла... Я слышал, что вчера уплыл по ней гроб с самим мэром! — он повёл глазами в сторону и чуть не упал от переизбытка эмоций. Я цапнул его за плечи и тот успокоился, продолжив: — Понимаете, мост сломался... Его кто-то разрушил, либо разрушило его время, он просто разломался на три части, средняя взяла и утонула. Теперь вряд ли кто-то сможет его построить, а это единственный путь, который ведёт к особняку лорда! Я не знаю, сколько вам потребуется времени, чтобы попытаться переплыть эту речку, но самостоятельно вы не сможете это сделать... А течение такое сильно, что вам никто и помочь не сможет. Вчерашний гроб уже нашли в другой деревне, а он плывёт всё дальше!
Он сильно вздохнул и посмотрел на свои пальцы, разглядывая в них что-то. Сзади были слышны крики идущего танца.
Неожиданно я услышал крик вороны и выбежал на улицу. Она каркала рядом с пабом и уселась на дерево. Луна и звёзды сияли, прикреплённые к облакам. Я всё смотрел на ворону, но тут вышел хозяин и опять начал что-то шуметь под ухо. Я его уже не слушал. Отдельные фразы наполняли моё воображение: «мэр теперь в свободном плавании», «три дня и не больше», «напоите хоть одну женщину, так принято»... Последней фразе я удивился, вернулся обратно, но он в это время замолк и ушёл. Я вдыхал свежий воздух и разглядывал птицу. Она крутилась из стороны в сторону, уселась смирно вдруг и находилась долго без движения. Луна, обездвиженная тоже, наполняла светом каждый домик, а где-то далеко я увидел тот мост... «Завтра придётся до него дойти и посмотреть!» — подумал я и вернулся в паб.
Танцевать уже перестали, а хозяин, видать, утащил мой чемодан в номер; подойдя к стойке бармен протянул мне номерок с ключом: «3-ий».
— Поднимитесь на второй этаж и на право через одну дверь. Что-нибудь закажите? — он посмотрел на меня и обвёл взглядом женщину, которая находилась рядом. — Это Л.! Л., это господин К.!
— Что пожелает дама, то буду и я.
;
ГЛАВА 2
— Знаете, не знаю как в повседневной жизни, но в живописи экскрементам уделяется особое внимание! — начала она прежде, чем выпить стакан с алкоголем. — Например, в некоторых картинах Сальвадора Дали есть люди, извергающие из зада поток дерьма... Он называл это своими дивидендами! Он всегда обожал этот «золотой дождь», который лился на него с небес в форме экскрементов и золота! Он смешивал даже эти понятия и считал, как мне кажется, что дерьмо человеческое — это неиссякаемый потом золота, как, например, зад ламы, которая осыпала людей монетами. Раньше к копрофилам относились настороженно, но мы же знаем, что копрофаги сами являются лютыми обожателями дерьма! Их ненависть к этому естественному продукту только это подтверждает. Обосравшиеся в штаны люди требуют мужества! Не каждый из них спокойно дойдёт до дома... Тягучей походкой они пробираются через поток людей, чтобы не осквернить и тех... У самих в этот момент по гачам стекает добрая порция говна. Я думаю, что невероятно смелый человек может пройтись с полными штанами дерьма к месту своего подмывания... Дерьмо стекает уже по ляжкам и достаёт до колен, но они всё идут и идут! Это требует окончательного поэтизма и восстания против всего, что есть рядом! Им нужно потерять свой стыд, чтобы тот не заковал их и не сломил с пути, с ног, которые пропахли этой субстанцией... Всё-таки эти отходы содержат те вещества, которые мы употреблял прошлым вечером или этим утром! Если не считать запора, конечно... Тогда эта идея отражается на... несварении!
Меня затронули эти мысли. Их искренность поразила меня, но ответить я ничего не мог. Она так рьяно рассуждала о... об этих экскрементах, а сам я уже был замешательстве, кто я — копрофил или копрофаг. Её лицо облагороженное улыбкой и изящными, аккуратными скулами выдавала некоторое замешательство того, о чём она говорит. Но это было эмоционально, и её иногда трясло от тех слов, что она жадно высыпала в меня. Не сказать, что я возбудился её находчивости, но мой мозг был определённо возбуждён её смелости и участности в столь деликатной теме.
— Разве больше не о чем говорить, кроме как о дерьме? — задумчиво произнёс я. Она резко побледнела и остановилась.
— Вы копрофаг, я уверена! Мне не нравятся такие люди, но они требуют обстоятельной беседы... Понимаете, что экскременты присутствуют в нашей жизни с детства?! Это не пустой разговор, а очевидное обстоятельство того, что изначально мы защищаем своё дерьмо... Мы играемся с ним руками, если родители вовремя не убрали его, мы ищем в нём что-то. Мы ковыряемся в нём, как и учёные! Они ищут в нём объяснения того, что мы есть. Оно крайне ценно для нас, ведь мы производим его в огромных количествах... Тем более, например, у нас в деревне оно ценно для будущих удобрений, хоть лучше всего подходит навоз животного, коровы, но мы и в своё дерьмо рады посадить некоторые из овощей! А если учесть, что у каждого ребёнка есть либо тяга к своим испражнениям, либо крайнее отвращение, можно заключить, что копрофилами и копрофагами мы становимся именно в своих детских периодах общения. Именно там мы себя обособляем от природы, либо примеряемся с ней и идём бок о бок. Я не говорю о том, что копрофагом быть плохо... Что вы, нет! Просто это с детства! Поэтому тут и не нужно переучиваться... Нужно просто принять то, что есть люди абсолютно другие по своей консистенции... Сложно не понять, что из каждого из нас течёт дерьмо, только отношение к нему у всех разное. Кто-то любит его и боготворит, а кто-то презирает и ненавидит.
— Мне очень некомфортно, что из такой крошечной темы вы развили будто полемику! Монолог ваш очень приятный, конечно, — я осмелился смотреть ей в глаза, но когда речь вновь заходила о дерьме, я в стыде прятал глаза и порой их просто закрывал.
— Я понимаю вас и ваш примитивизм в отношении подобной темы, но подчёркиваю, что так мы никуда не продвинемся! Прошу вас, я хочу поговорить с вами о чём-нибудь ещё в вашей комнате! Только не сегодня... Завтра!
С этими словами она испарилась из паба. Я поднялся на второй этаж.
Зашёл я в свой номер и увидел чемодан, который лежал раскрытым на полу. Я разозлился и хотел крикнуть хозяина паба, но не знал его имени, поэтому начал тарабанить по своей двери ботинком, снятым с ноги. Тот мгновенно отозвался и, поднявшись, подбежал ко мне. Меня окутало холодом.
— Что случилось? — отозвался хозяин паба.
— Во-первых, я не знаю вашего имени! Почему вы до сих пор так и не представились? Во-вторых, когда я вошёл в свой номер, мой чемодан был открыт! Почему? Это безобразие!
Видно, он не знал, что сказать: его лицо почерствело и приобрело желтоватый оттенок. Небольшой шрам на левой щеке запульсировал... Он начал ковыряться в нём. Пошла кровь, и он сбежал.
— Мне ещё с вами придётся поговорить!
После этого я улёгся на постель. Начал рассуждать о чём-то и уснул.
Проснулся я от тела, которое завалилось неожиданно рядом. Это была Л. Фиолетовая блузка её была на две верхние пуговицы не застёгнута, я увидел отблески света от её гладких грудей. Она закрыла глаза и что-то шептала губами, но разобрать я не мог.
— Понимаешь... смерть всегда рядом! Эта бабка с косой ходит за нами по пятам... И не уймётся она пока не вытянет из нас все нервишки, не убьёт нас! — она резко поднялась и привстала, и плюх! упала на кровать. — Знаешь, К. ты очень печален был вчера...
Вдруг из двери я услышал шёпот. Я привстал очень тихо и без особой суеты дошёл до двери, приоткрыл её; шёпот превратился в шумок и я услышал голоса двух, один из которых был хозяин паба:
— Этот человек, этот господин К. принёс, оказывается, какое-то письмо! Я совершенно не понимаю, что там может быть, в этом письме, но мне подсказал отец Яков, будто письмо предназначено для самого лорда Садерика!
— Это ужасно! — проговорил второй человек. Его голос был ниже и с хрипотой, однако звучал иногда как-то вязгло и пронырливо: — Вы спрашивали о чём-то его?
— Нет, но я порылся в его чемодане! Там только сорочки и штаны!
— Это ужасно! — вновь промычал второй человек. — А что с мэром? Он что-нибудь знает об этом обстоятельстве?
— Знаете, мэр вчера умер.
— Это ужасно!
Внизу, кажется, кто-то прошёлся, поэтому они на время замолчали. Я посмотрел в сторону кровати — Жанетт там не было, она уже была очень близко ко мне, подошла вплотную и легла между моих ног. Я прижал к её губам свою ладонь легонько и показал ей: «Тихо!»
— Не важно, что может оказаться в этом письме к лорду Садерику, но важно узнать кто именно этот господин К. И что это вообще за имя? Кто его мог придумать?
— Какой-то идиот! Что же мы будем с ним делать?.. В селе может возникнуть паника благодаря этому событию... Нужно ото всех скрыть этого господина!
— Но что мне с ним делать? Я уже изложил ему проблему того, что мост сломался... Не будет же он жить у меня до лета!
— Только летом речка успокоится. Только летом возможно его перевезти через неё... Сейчас всё бессмысленно, — он пошумел ногой, потопал ей, затем предложил: — Так в чемодане вы ничего не нашли?
— Нет, совершенно ничего! Сорочки эти, рубашки его, да штаны... Ещё какие-то книги...
— Что за книги?
Интерес возник не только у него, но и Жанетт. Она полезла теперь от моих ног к чемодану, который полузакрытый лежал на полу. Достала оттуда мои книги и положила на полки.
— Ты их читаешь? — шёпотом произнесла она.
— Да... Немного! — произнёс я и закрыл дверь.
— Интересно, почему они там о тебе болтают?..
— Я не знаю. Видимо, письмо очень важное...
— Если оно для лорда, то действительно важное.
— А кто такой лорд?
— Я его совсем не знаю. Но могу попытаться узнать... Нужно подумать только, как можно себя применить.
Я же подошёл к картине, которая висела недалеко от двери — далианская «Игра втёмную».
— Твои любимые фекалии? — указал я на угол картины и прилёг снова на постель.
Она тут же приблизилась ко мне и улеглась рядом. Мы разглядывали потолок, шерстили взглядом по его углам; внизу слышался какой-то постоянный стук, который, впрочем, совсем меня не смущал. Она оказалась на моей левой руке; через некоторое время та немного онемела и повисла в электрическом импульсе. Я терпел, чтобы полностью погрузиться в это состояние.
— Когда я была ребёнком, то часто плакала о том, что скоро может прийти смерть. Мне не нравилась религия, ведь она обещала много того, чего могло и не произойти... Но я старалась верить. Я правда старалась, только старания эти обернулись крахом, когда моя мать погибла!.. Я очень много плакала в то время и жила на горе; гора эта находилась в середине той деревеньки, в которой я жила раньше, а несколько лет назад меня что-то толкнуло сюда, в это место. Я не знаю, что это было и для чего так сделалось, но горе моё прошло лишь вчера, знаешь... Конечно, я не могу говорить, что это всё ты смог развеять во мне, где-то внутри меня всё вдруг погасло, чтобы создался новый очаг... Просто ты вчера так прикоснулся к моей памяти сладко и беззаботно, ты слушал мой бред и ничего не мог мне ответить, даже самого скверного. Возможно, ты думал многое там у себя, — и она задела рукой мою голову. — Но думал ты не обо мне, наверное, а о моих словах, которые неуместно вчера пронзали час беседы. Я просто хочу сказать, что неожиданно я перестала быть ребёнком! Да, фекалии, безусловно, интересная тема для беседы, но ты не смог произнести ни слова, и я поняла, что не всем так легко даются подобные сомнения. Хочу добавить лишь... Я много плакала тогда, но вскоре и понять не в силах я была, зачем ревела день ото дня. Ревела и ревела, не знала, как можно унять всю ту печаль и боль, что во мне таилась. А сейчас... Вчера... Сегодня... Дни летят так независимо и рьяно! Они сжимают меня и даже гладят и ласкают. Всё стало чуточку полегче... Может быть, я зря так прямо всё решаюсь говорить... Возможно, я и правда умалишённая, как поговаривают в этой деревеньке, в этом селе, в этом безумном месте!.. Но... кажется, ты мне так сильно нравишься, что я готова выбалтывать любую смелость, что находит из меня сейчас, да и всегда тот выход, который никак раньше всё не могла найти я.
— А что произошло тогда, в твоём детстве с мамой?
— Не знаю... Всё так быстро случилось. Мы шли. Она упала.
Из окна послышался некий шум. Он привлёк моё внимание, и оно оказалось на льдине, расположенной с другой стороны окна; она приятно ложилась на стекло, изображая что-то неведомое моему воображению... Я подошёл ближе к дереву окна и взглянул на улицу: вперёд шла огромная тропинка, тщательно расчищенная и приятная, по ней шагал огромный человек, одетый в багровый сюртук, свисавший до самого низа; он вёл лошадь куда-то по этой тропинке. Вскоре он встал возле трёх сосен, прикрывших своими голыми ветками чей-то домик, небольшой, укутанный снегом со всех сторон — не подступиться. Налево от него, через гладкую тропинку, стоял точно такой же дом, только расчищенный, причёсанный; там, рядом стояли две осины. Вот меж этими домами и остановился как раз огромный человек с лошадью. Сама чёрная и высокая кобыла лишь в некоторых местах отдавала оранжевым и немного коричневым в холке; человек этот подошёл к ней и нежно начал гладить, что-то приговаривая...
В комнате было жутко холодно. Я спустился, пытаясь найти глазами хозяина, но так и не увидел. Впрочем, даже бармена не было за стойкой, как и посетителей. Пусто!
— Похоже, все спят... — сказал я шёпотом назад. Там стояла эта девушка. Ей на вид не больше 20-ти, но в глазах видна зрелость; угасшие, они постоянно пульсируют и что-то ищут вдали, разгоняя тоску времени. Волосы очень тёмные, оливковый оттенок их ласкается книзу с шеей и окутывает её, дотягивается до самой поясницы. Она неспешно идёт к выходу и исчезает за дверью.
Я стою и трясусь, а мысли всё никак не могут успокоиться и в бешенстве бегают внутри черепа; ломают действительность. Желудок резко заурчал, а голова стала тяжелей и бедовей: по горлу прокатились остатки запаха от прошлого кушанья.
— Наверное, совсем голодный, — вдруг я услышал ту девушку; она подошла, наклонилась и прижалась ухом к животу. — Разговаривает с тобой? — улыбнувшись, она побежала за барную стойку и всё перевернула. Она вела себя, словно сама является хозяйкой: некоторые чашки падали и разбивались, но она не наклонялась, чтобы их поднять, а, наоборот, отшвыривала их ногой и искала дальше что-то. Спустя минуты она успокоилась, нашедши кусок хлеба. Она разделила его, но ломоть что больше отдала мне. Я ощутил её заботу и моё лицо смягчилась. Она в ответ улыбнулась и откусила полкуска. Я сделал то же самое. Так мы съели эти два куска и выпили молоко, которое она также нашла где-то за барной стойкой.
Мы кончили и пошли наверх. Каждая ступенька казалась ужасно-скрипучей, но от меня шума издавалось больше, чем от этой девушки...
— Стой!.. Я не узнал даже твоего имени.
— Л.! Меня зовут Л.
— Просто Л.?
— Просто Л.
И мы пошли вверх быстрей.
Коридор через секунду наполнился какими-то странными людьми. То ли это были постояльцы, то ли такие, как и я, временные жители. Уборы у всех разные, — шляпы, кепки с необычными козырьками, — однако, одинаковы пижамы, в которых они и следовали вниз, как один.
Мне стало интересно, и я проследовал за ними, чуть спустившись, буквально на пару ступеней; Л. пошла в мою комнату.
Эти люди бегали сначала друг за другом по центру зала, а потом начали таскать стулья и столы, собирая их в одну систему. В итоге получился огромный стол, который тут же накрыли и поставили на него всякие кушанья и питьё. Кто-то удосужился даже вымести осколки и остатки от разломанных блюдечек и чашей с полу, где постаралась Л. Они сели за стол и вошёл отец Яков со своим новым бутылём. Все встали и зааплодировали. Кто-то поклонился. Один быстрей остальных сел и начал трапезничать, но его ударили по рукам... Подошёл к центру с одного края отец и возложил руки к небу:
— Слава Господу нашему, что мы все смогли собраться сегодня за этим аппетитным столом!
Он вновь заговорил о своей бутылке, только уже новой. Тогда я поднялся выше и зашёл в комнату. Стало теплее...
За окном шёл лёгкий снежок, который ударял ветер. Человека с лошадью уже не было, а одна из сосен была сильно накренина вниз; ещё немного и она сломится. Я заволновался, но не стал бежать, чтобы стряхнуть снег; мне показалось, что её кто-то просто так сильно наклонил. Не может снег быть таким тяжёлым... Я резко встал на колени и посмотрел вглубь неба — где-то там расположены звёзды, которых сейчас не видно. Коснувшись стекла, я нарисовал таинственный символ. «Что это?» — спросила Л. и подошла ко мне. Я ничего ей не ответил, потому что не знал и сам, что он означает. Снег пошёл ещё быстрей, а ветер тихо превращался во вьюгу... Мои глаза пытались уследить за некоторым снежинками, вращающимися в спиралеобразном уроганчике, но вдруг останавливались на стекле — на этих ссадинах ото льда. Вновь на снежинках; и вновь на стекле. Так я метался, а символ уж и замёрз, исчезнув, в общем, со стекла.
В заднем кармане я ощутил письмо, которое должен вручить этому лорду. Порядком я злился и на письмо, и на лорда, и на тех двоих! Они поручили мне эту невозможность!.. Бред... Любопытно, они знали о такой случайности, как мост? И если знали, то что я здесь забыл? Зачем я приехал сюда...
Невзначай я посмотрел на Л. Она красиво слажена: каждая тень придаёт ей значения, а свет ложится так гладко и просто... Она улыбается сейчас и смотрит на вьюгу.
А если полюбить её? Нет! Нужно проснуться!.. Так не бывает. А за окном, словно сказка. Неожиданно я увидел опять того огромного мужичка; поднялся быстро и побежал к выходу.
Выбежав на улицу, я удивлён был тем, что жар вломился под шубу, что я вытянул с вешалки рядом с выходом. Я напялил её, пока отец и все остальные стояли с закрытыми глазами и что-то бренчали себе под носы. Я не стал никого спрашивать — увидел много шуб и одел одну из них! Надеюсь, я смогу вернуть её к тому моменту, если кто-то вдруг не досчитается одной.
Оказывается, мужичок этот выводил коня из калитки, за которой были огромные сани. В них сидела какая-то женщина: зловещее лицо её странно воспринималось мною — хоть и страшная, она не казалась мне опасной; кривые черты её впивались в реальность, а моя сетчатка странно всё воспринимала: слюни торчали изо рта её, а сопли из носа. Ей было холодно, но руки и ноги её были совершенно наги. Я поклонился и подложил ей эту шубу на ноги, боясь за неё. Мужик глядел на это всё озабоченно, но потом хлыстнул лошадь; она побежала вперёд, а мужик сел к старухе и снял передо мной шапку.
Запели вороны, а я задрожал и попятился назад. Снег ударял мои щёки, но что самое худое — мою шею и грудь, раскрывшуюся под сорочкой. Жутчайших холод и озноб атаковали меня; я взвизгнул и быстренько побежал в дом. Вошедши, я закрыл дверь и повернулся: на меня смотрели глаза. Армия глаз устремлённых на меня... Слава богу, на мне не было шубы; кстати, отца Якова поблизости не было. Я не стал общаться с этими ребятами — они так смачно жевали еду, что располагалась на скрепленных столах. Галдели, чавкали и, причмокивая, вновь галдели. За стойкой появился бармен.
— Куда подевался отец...
— Отец Яков пошёл наверх. Вам что-то подать?
— Нет, спасибо. Пожалуй, я тоже поднимусь наверх...
— Уж не думаете ли вы, что он зашёл к вам в комнату? — наклонился поближе ко мне бармен, а глаза его засияли безумным отливом сиреневого цвета.
— Думаю, что пока я не поднимусь, я не узнаю, куда он мог зайти! А что, он сказал, что идёт ко мне?
— Нет, что вы! А разве есть какая-то причина, чтобы идти именно к вам, господин К.?
— Причина всегда найдётся... Впрочем...
— Не знаете... — перебил неожиданно меня он. — Сегодня я не нашёл двух кружек и несколько блюдцев себя за стойкой. Они очень памятным моему сердцу — мне их подарила мама, когда в последний раз смогла прибыть сюда. От города добираться ей так долго! Транспорт сюда не ходит, а такси застревает далеко от деревни...
— Но я дошёл вчера за... Или позавчера?.. — пока я думая, смотрел куда-то вверх, он решил, видимо, что это окончательная мысль и продолжил:
— В общем, добираться ей сюда сложновато. Поэтому она приезжает лишь один раз в год! И вот, она прибыла сюда совсем недавно, оставив мне эти любопытные экземпляры привезённые из Турции или откуда-то оттуда; в общем, хочется сказать, что я ценил эти приборы для питья, для любования — они выглядят очень эстетично, их можно ставить даже у себя дома в шкафу, через двери которого всё видно! Мне сложно припомнить, как именно называются подобные шкафы, но хочется вам напомнить, что вижу мать я очень редко... Поэтому если бы вы знали, что с ними случилось...
— Нет. Я их не видел! — отрезал я и отвернулся, чтобы пойти вверх.
— Но стойте же!.. Уходя из бара утром я заметил, как вы и Л. спускались вниз... Конечно, я не стал следить за вами — у меня были весьма важные дела! Поэтому, собственно, я и решился оставить вас одних, надеясь на вашу чистоплотность и честность. Я знаю, что вы отобедали, но больше я ничего не знаю, ибо видел две грязные посудины, в которых побывало молоко. Вероятно, вы съели два ломтика хлеба, что остались мне, — он загрустил, но протянул ко мне руку, посмотрел на меня и, легонько толкнув, сказал: — Я не обижаюсь на вас, ведь вы совсем не знали, что эти два куска были для меня. Тем более, я был сыт по горло этими событиями, которые отразились и на моём аппетите! — резко ударив по столу он забегал. Я хотел уж было отойти от него и подняться, но он выбежал и закрыл мне проход, продолжив:
— Простите мне мою эмоциональность, но эти памятные вещички были дороги мне! И если вы бы знали, что с ними стало... Где они?..
— Вероятно, их могли случайно разбить. Когда эти джентльмены, — я показал на стол, где уже почивали некоторые, а некоторые всё ещё болтали, но доели даже остатки! — Когда они спустились, знаете, тут стоял такой шум... Мне кажется, кто-то из них мог случайно уронить...
— Уронить? — со свистом крикнул он это и покосился на тех мужиков. Потом обратно и завизжал: — Но это невозможно!
— Почему невозможно?
— Это невозможно из-за ненадобности подобных действий! Кто бы их надоумил разбить мои вещи? Это провокация! Знайте же это... Тут замешаны вы и Л.!
Теперь удивлён стал я, не в меньшей степени и заявил:
— Почему вы так решили? И где ваши доказательства?
Он поднялся по свободному стулу, вероятно, оставленному отцом Яковом, и забалоганил:
— Парни! Проснитесь! Кто из вас видел разбитые части от кружек и блюдец за стойкой на полу?
Все подняли руки и крикнули хором: «Мы!»
— Кто подмёл их и выбросил в мусорку?
Опять все подняли руки и крикнули хором: «Мы!»
— А кто разбил эти кружки и блюдца?
Все зашептались, но руки не подняли. Некоторые из них боязливо прижались к столу и затрещали об стол зубами. Признаваться никто не хотел! Я сам разозлился и крикнул:
— Но я слышал, как блюдца и кружки разбились!
Они удивлённо перевели взгляд на меня.
— Я слышал и могу сказать, что это было тогда... — я кашлянул и посмотрел в сторону лестницы. — Тогда, когда я спускался с этой лестницы.
— Но что вы там делали? — заявил мне бармен.
— Он подсматривал! — крикнула вдруг Л., спускаясь с отцом Яковом.
— Да, — тихо проскрипел отец Яков и поглядел в мою сторону с ехидной улыбкой. — Он подглядывал...
— Зачем ему подглядывать? — возмущённо прошипели постояльцы.
— Как это зачем? — воскликнула Л. — За вами нужен глаз да глаз! Вот если бы мы не увидели, что вы сломали эти вещицы, то кто бы вас тогда смог обвинить?
— Действительно... — прошипели снова постояльцы, а один из них даже захихикал; кто-то замахнулся, и он резко прижался снова к столу.
— Так кто из них это сделал?.. — медленно произнёс бармен, а Л. спустилась подошла ко мне:
— Сейчас К. вам всё расскажет!
Все посмотрели на меня. Мне стало не по себе, а вьюга будто стала ещё сильней — ветер забренчал по двери и стукал по ней так навязчиво! Тук-тук-тук... А мне всё нечего сказать. Тук-тук-тук... Тук-тук-тук...
Все смотрят пристально, вскоре начинают шептаться. Меня толкает тихонько Л. и заглядывает в мои глаза. Я начинаю что-то мычать, мэкать, собираюсь и говорю:
— Это он! — не глядя я указываю на кого-то, смотрю — это бледный и худой чрезвычайно парнишка. Он ничего не говорит, а с ужасом смотрит на меня. Другие тоже смотрят на меня с ужасом и ничего не говорят, поэтому я решаюсь продолжить, хотя Л. пытается меня, будто бы, образумить и тянет за рукав. Я отмахиваюсь от неё и говорю уже смело:
— Да, это он!
Все начинают кричать, а некоторые убегают в панике. Я решаю продолжить:
— Это он и никто более! Я видел всё своими глазами, а глаза меня ни разу не подводили ещё за всю мою жизнь!..
— Тишина! Пусть он скажет, — одобрительно кивает отец Яков. Всё становится вроде бы спокойно.
— Он, вероятно, не заметил этих чашек!
— И блюдечек! — замечает бармен, со злостью смотря на мальчика.
— Тише! — успокаивает его отец Яков, а я продолжаю:
— Он шёл спиной. И он ничего не видел! — говорю я уже слабей, но когда-то кто-то хочет встать, я подхожу к нему вплотную и сообщаю: — Вы мне не верите? Но вы ещё ничего не услышали!
Тот в недоумении садится и растопыривает уши.
— А что ещё вы хотите нам поведать? — удивлённо сажается и сам отец. — Вы нам уже сказали кто и как...
— Просто я боюсь, что мальчик может этого и не помнить! Он чем-то был напуган, да и сейчас он смотрит на всё это с ужасом! Хочу сообщить, что не стоит винить мальчугана — этот возраст похож на шутку! Сколько ему? 15?.. Возраст его проверяет и пытается вышибить всю смелость! Он всего лишь был один раз неаккуратен... Так не избивать же его из-за этого! — я посмотрел на бармена, тот, вероятно, немного остыл. Л. же совсем раскраснелась и подошла ко мне ближе, схватила за руку и просто стояла так. — Мальчишка весь на эмоциях! Хотя по бледности его ничего не скажешь... Он даже и не заметил ваших вещиц! Думаю, если бы они ему были так же дороги, как и вам, — я наклонился и указал рукой в сторону бара, где томился от ожидания бармен: — Думаю, он был бы аккуратней! Но вышло совсем не так, как предполагалось... Он шёл спиной и столкнулся с чашками и блюдцами, даже не заметив этого, он разбил их и ушёл. Он не видел ничего вплоть до того момента, пока я ему не показал этого!
Все с ужасом посмотрели на мальчугана. Он побледнел ещё пуще прежнего.
В этот момент Л. схватила меня за рукав и потащила вверх по лестнице. Бледный мальчишка побежал за нами, и даже оказался с нами на этаже. Каково же моё удивление было, когда он зашёл в нашу комнату.
— Спасибо огромное!.. — радостно сказал он мне и протянул руку. — Хочу с вами познакомиться... Я...
— Что? — удивился я и повёл бровями. — Ты хочешь сказать мне спасибо?..
— Он уже сказал! — заявила Л., улыбнувшись.
— Да, конечно! Вы спасли меня... — я ничего не понял, а он тут же продолжил: — Понимаете, у меня проблемы с памятью. И иногда я настолько становлюсь слабым от голода и переутомления, что просто валюсь с ног! В этот раз со мною всё было так же... Я помню, как я спустился с лестницы, но что было потом я не помню!.. Если б вы не оправдали меня, они могли бы порвать меня на части, несмотря на то, кем я являюсь...
— Но постой!.. — был я в недоумении до сих пор. — Как это я тебя спас?..
— Он ушёл.
Я сел на диван и посмотрел на свои руки. Разглядывал ногти и подушечки пальцев.
Сидя на верхнем этаже этого двухэтажного паба, мне стало жутковато от произошедших со мной событий. Я посмотрел в окно — темнота пялилась на меня неустанно; девушка Л. сидела рядом и что-то напевала... Я оглядел комнату: на полу лежал ковёр с абстрактной композицией. Стены украшали три картины. Напротив висела картина Дали. Рядом, по левую руку — Босх и его «Несение креста»... С правой стороны располагалась «Герника». Рядом с «Герникой» стоят два шкафа — один для одежды, другой наполнен книгами.
— Как мне добраться до моста? — прозвучал от меня вопрос к Л. Она суетливо подошла к окну и указала в точку. Я приблизился, а мой взор упал на забулдыгу, который шёл впереди за собакой, овчаркой немецкой; из рук того торчит бутылка с жидкостью, похожа на водку. Он размашисто шагает вперёд и Л. говорит:
— Он живёт за два дома от моста... Иди за ним.
Так я и сделал. Спустился на первый — на нём никого не было: видать, все ушли. За дверью было холодно, поэтому я взял ещё одну шубу; моя одёжка не подходила для подобной зимы, и я её сбросил ещё раньше в своей комнате.
Натянув шубу, я вышел. В лицо дул хоть и слабый, но довольно холодный ветер. Я прошёл вперёд по замёрзшим следам. Забулдыга шёл неспешно, поэтому я немного подмёрз, размышляя над тем, кем же был тот паренёк. И за что он меня поблагодарил, боже? Сбоку стояла церковь. Калека продолжал сидеть там, наблюдая за мной. Я прошёл мимо, но поклонился. Тот снял шапку, а потом запихал туда бумажные деньги прямо с лестницы.
Мои ноги устали и замёрзли, а пьяница неустанно шёл впереди петлями, словно змея. С левой и с правой стороны располагались домики, прикрытые снегом; из некоторых оград слышался лай собак.
Неожиданно пьяница рухнул. Я подбежал и упал рядом: проверил дыхание — пар есть; пульс прощупывается. Встал и огляделся — пустота; глаз выколи, но никого нет! Так я решил его тащить до церкви, благо мы от неё не так далеко и отошли.
Взялся за шкирку и поволок его. Он, гад, тяжёлый!.. Дыхание сбилось, и я сел на снег. Ноги промокли, как и спина... Как бы не заболеть ещё из-за него!
— Тупица!
И волоку дальше.
Пот со лба катится — падает на нос, на щёки; шаги мои то протяжные, то мелкие-мелкие. Мышцы икры сводит; вновь падаю. Смотрю на небо — в нём уже вырастают звёзды...
Так допёр я его еле до крыльца церквушки; калеки уже не было. Я направился в обратную сторону и увидел железный забор, в дыру которого полз тот калека... Решил последовать за ним; заполз следом и оказался в тихой тёмной комнате. Везде паутина и свечи тусклые. Неспешно я прошёлся и заглянул в дверь, что напротив. Всего их было три! На одной из них было зеркало, в которое я посмотрелся и поправил свою шубу; зеленоватый воротник её свисал куда-то вниз, неудобно толкая меня порой в правую руку.
В комнате сидело пятеро мужиков. Они совершенно не разговаривали и смотрели куда-то в одну точку; это была треснувшая стена, разлом пришёлся на её середину, и они упёрлись глазами в него. Сама комната казалась меньше той, из которой я всё это наблюдал. Я тихо вошёл. Некоторые из мужиков привстали и снова сели. Другие продолжали смотреть в ту трещину. Я поклонился и проследовал до свободного стула...
— У вас какой-то вопрос? — вдруг сзади прозвучал женский голосок. — Просто у нас тут стараются не шуметь и сидят спокойно... Каждый со своей проблемой и никто друг другу не мешает.
— Хорошо. Я просто посижу...
Она напряглась и подошла вплотную:
— Нет. У нас так не принято! Просто посидеть вы могли бы и в пабе, но тут сидят с важными проблемами!.. И их решение только может уйти отсюда.
— То есть мне нужно вспомнить свои проблемы и найти их решение? Одному?.. То есть самому?..
— Да.
— Тогда я постараюсь так сделать...
Она понимающе кивнула и отошла.
Вид одного мужика был внушительный — очень большой живот его упирался в колено другого мужчины, что был чрезвычайно худ. Оба они смотрели друг на друга, пока мы общались с девушкой, но после окончания разговора снова обратили свой взгляд на треснутую стену.
Я подозвал тихо девушку и спросил её шёпотом:
— А почему они все смотрят на эту странную трещину?
Трещина действительно была странной: в некоторых местах она измазана мазутом, в других была глина.
— Сложно сказать... Наверное, это самое отчётливое место, внутри которого можно найти опору или стержень. Я точно вам не могу сказать. Извините.
Я снова посмотрел на мозаичную парочку, худого и толстого; взгляд их снова приковала треснутая стена. Я перешёл взглядом на других парней — один из них со сморщенным лицом, другой с огромным носом и родинкой на правой щеке; родинка была такой огромной, что поначалу я предположил, может быть, это прыщ?.. В итоге я остановился на том, что это могла быть и родинка, ведь цвет оливы в темноте мог быть коричневым при свете... Невзначай я перенёс свой взгляд на пятого мужика — тот смотрел на меня вплотную. Я даже вздрогнул, но потом оказалось, что он посапывает. Он спал... Когда я решил встать и подойти к нему, то он не изменил направление взгляда и продолжал сопеть. Оказавшись рядом с ним, я увидел, что он почти не двигается, когда я задел его, он никак не отреагировал.
Тот, что сидел в центре комнаты вдруг встал на стул. Он начал что-то произносить себе под нос — было еле слышно, но знакомых слов я так и не встретил. Он вертелся из стороны в сторону, а потом начал припрыгивать... Вдруг он неожиданно зааплодировал себе и поднял взгляд к верху; ткнул туда пальцем и что-то пробурчал вновь себе под нос. Потом он ткнул пальцем ещё несколько раз в разные стороны; было слышно что-то знакомое, вроде: «Спасибо, что вы пришли сюда ради меня...»
Я вышел вон. Добравшись до середины пути — вновь напротив была церковь. Я свернул налево и пошёл вперёд. Дома всё становились меньше и уже, а последний дом и вовсе походил на будку. Так и было — из него выбежала собака и напала на меня. Мы упали, а следом выбежал какой-то мужичок. Он хлопнул её по заду и неспешно повёл обратно, ничего мне сказав.
Я прошёл вперёд и встал посередине дороги. Дома закончились, дороги дальше не было. Где-то здесь, недалеко и свалился тот алкаш. Я раскрылся и достал письмо из штанов: всё смятое и немного промокшее... Сразу испугался и замахал им по ветру. Вскоре оно стало стальным. Я смотрел на медленно-поднимающуюся Луну; она сверкала мне своим светом, подмигивала мне своими огнями; беседовала со мной. Вокруг ни души и ни шороха. Порой слышны звуки воя собак и их лаянья... Но длится это недолго. На улице слишком холодно, даже для собак.
Я кинулся вперёд и попал в засаду — застрял в снегу и вывихнул ногу, сильно закричав при этом. Письмо покатилось куда-то вниз... Я зарыдал, но достал ногу и покатился следом. Вот и река!
Кинувшись кубарем я ударился коленной чашечкой; чуть позже она сильно распухла. Сейчас же я был проклят этим письмо и теми деньгами, что мне пообещали, если я его доставлю. Никогда себе не прощу подобную борьбу за какие-то бумажки! Это идиотство и дурость!
— Как быстро ты сюда добрался... — услышал я знакомый голос Л. и повернулся. Там действительно стояла она... Я улыбнулся и повис на её шее; она не шевелилась и стояла, словно вросшая в землю, которая была растаявшей под её ногами.
— Пришла тебя спасти...
;
ГЛАВА 3
После её фекальных тем мне было нечего добавить и сказать. Тем более, моя нога сильно болела и, хромая, я поплёлся за ней. Она сказала, что мост вправду разрушен, и мне невероятно сложно будет перебраться на ту сторону. Денег с собой у меня было мало; я сообщил ей, что их хватит примерно на оставшихся два дня. Потом мне придётся уезжать, ведь я вряд ли найду здесь работу. Впрочем, мне обязательно нужно было отдать это письмо! Иначе у меня денег не будет и по возвращению...
— Я могу поговорить с хозяином паба, чтобы он тебя пристроил куда-нибудь. Он вежливый и добрый человек. Весьма скверный по характеру, конечно, но внутри себя очень хороший и даже милый... Он не раз мне помогал материально, поэтому я запомнила его доброту и честность. Он никогда не требовал с меня больше денег, чем я у него брала! — она на секунду замолчала и посмотрела на мою коленку; она немного кровилась, но это её не смутило, а даже она стала возбуждённой: — Кстати, а ты заметил, что сегодня был необычайный туман над рекой?
— Необычайный? — удивился я и приостановился; стоять было неимоверно сложно и больно, поэтому я двинулся снова вперёд, продолжая хромоногий свой путь. — Из необычного я сегодня видел лишь пять человек, которые странно молчали за той железной калиткой... — и я направил руку далеко вперёд, чтобы попытаться хотя бы показать, где была эта калитка. Она находилась глубоко вдали, за дорогой; её и не было видно.
— Да, туман был необычайный! Он лился с неба оттенками золотого и худого сиреневого цвета; в некоторых местах был сыроват и слегка серым! — она сразу засмеялась и прикрыла рот. Я в этот момент зевнул, но рот оставил в покое. Шёл вперёд и улыбался чему-то. Наверное, ей и её истории. Весьма странной... Честно сказать, я не понимал её.
— Сырой серый туман?
— Да!.. — она вновь играюче засмеялась и остановилась: — Неужто ты не знаешь, каково это?
— Каково быть таким туманом?
— Нет... Что ты... Никто не сможет быть туманом. Если только после смерти. А вот видеть такое!
— Да, ты права. Это очень странно...
Она заплакала и убежала вперёд. Я не знал, что добавить, ведь бежать я не мог, а говорить... Я итак её обидел. Дальнейшие слова могли бы обидеть её сильней...
— Может быть, я не такая красивая для тебя? — закричала она и убежала ещё дальше.
— Стой же!.. Ты меня не так поняла!
Она сбежала.
Я наклонился и прощупал коленку — ужасно болит и звук такой скрипучий. Во мне поселился страх. Что мне теперь делать, я совсем запутался и не знаю, куда идти?! Сбоку находилась та будка, из которой выбежала этим днём собака. Я решил идти в обратную сторону и перелез через калитку. В доме не было света и огня, поэтому я прежде постучался... Никто не шумел и не хотел мне открывать дверь. Я стучался и стучался, но никто не отреагировал. Я локтём разбил окно и влез сквозь него внутрь домишки. Было ужасно темно... Я что-то крикнул языком, но мне никто не отозвался, и я расслабился. «Надеюсь, здесь нет приведений...» — прошелестело в голове, и я продрог. То ли холод, то ли страх, я не вполне осознавал.
Впереди была печка; я открыл дверцу и посмотрел внутрь — наложены дрова, а рядом лежат спички. Я поджёг всё это дело и улегся рядом. Коленка ныла, а нога жутко болела; тогда я принялся прощупывать её и завыл от ужасной боли. Печь зашумела, а лучина зашипела и затрещала, выдавая огонь через дыры в двери. Открыл немного поддувало и продолжил щупать ногу. Вскоре комната наполнилась дымом. Оказывается, я забыл открыть трубу и побежал к железяке... Вновь захромал и упал, вновь ударился коленкой и завизжал как поросёнок.
Так я добрался до железки и отодвинул от трубы, чтобы дым смело мог выходить вверх, а не заполнять комнатку. Нога слегка успокоилась — кажется, я ударился ровным счётом так, чтобы вывих вернулся на место; я услышал хруст!
Лучевая кость заболела или где-то рядом с ней, а мышцы ближе к запястью онемели. Мне стало легче немного, но лёгкость эта носила наивный характер и была выдумана мною; было тяжело и очень. Я забрал руки под себя и попытался согреться. Хруст лучины меня бодрил, но тепло от этого, конечно, не становилось... Захотелось растянуться, чтобы придать бодрости и телу, но обычная лень меня вынудила скорежиться ещё пуще и продолжать лежать дальше. До этого момента мыслей о ней не было, но вдруг они вломились в сознание и препятствовали прохождению тепла — я сильно задрожал. Нога перестала болеть, а воздух стал мгновенно тяжелей и суше; стало потеплей, но было ли то тепло от печи?
За дверью слышался шум природы, а огни во всех домах гасли — улица потемнела и стала чёрной. Я подрыгался ещё и ногами ощутил небольшую флягу, даже столкнул её с места. Привстал от любопытства и на коленях потесал до фляги. Открыл её — пахнет бражкой. Пить я не стал, иначе меня вытошнило бы прямо на пол. Я моментально закрыл крышкой этот дурной запах и высморкался; всё осталось в руке, а сквозь приятную мелодию секунду на штанине. Из окна я наблюдал свет Луны и звёзд... В таком тепле они особенно были приятны.
По левую руку стоял небольшой стол; я разглядел на нём свечи, поэтому правой рукой пощупал место возле печи и указательным пальцем ощутил коробок со спичками. Быстро взял его, раскрыл и зажёг спичку; она тихо загорелась, я медленно поднёс её к свечи, которая загорелась, покапал на стол воском и поставил свечу на воск. Теперь она стояла твёрдо, но огонь колебался и сбивался; тёплый воздух обтёсывал пламя, которое ложилось приятно на общий вид; позади я увидел фотографии и вырезки из газет. На одной из фотографий, — мне пришлось привстать и подойти поближе, — я увидел троих мальчиков, которые обнимали странную женщину: на левой руке у неё был надет башмак, а на голове шляпа в образе телефонной трубки. Это было странно даже для деревни. Я обошёл взглядом все стены; другие были пусты и оскорблены паутиной, которая тянулась иногда до самой середины стены.
Соседняя комната была спокойна, когда я вошёл в неё со свечой; ту я вырвал из воска. Тихая комната приятно наполнилась светом и принесла мне утешение — недалеко от входа я увидел постель, которая скрывалась за стеной. За этой стеной, кстати, находилась печь, поэтому, считаю, что постель была очень жаркой. Я сразу прилёг. Немного погодя я понял, что нужно бы подложить в печь, а свечку вновь зажечь, ведь перед тем как лечь, я её потушил. Это привело меня вновь на кухню, где, видимо, и располагалась печь. Несмотря на это, кухонных принадлежностей здесь не было: ни плиты, ни чашек и плошек.
С улицы послышался крик неких птиц; он привёл меня в замешательство, и я прислонил к ушам руки от испуга; завыли собаки. Моя голова стала мятой, я быстро схватил её руками и потёр в области висков. После некоторого времени шум в голове прекратился, и я преспокойно прилёг и уснул.
Когда проснулся, то был весел и бодр. Кровь кипела, а сам я закипал от страсти. Мне снилась Л. Всю ночь мне эту снилась Л. Но я её обидел вчера, а это значит, что сегодня мне нужно всё исправить! Да... Но как?.. Для начала, мне нужно встать. Я поднялся с кровати и оглянулся: вокруг меня висели ковры разной палитры. Я хорошо вдохнул и последовал на кухню, после чего вылез в разбитое окно и оказался на улице. Ощупал себя — оказалось, что нога моя совершенно не болит! Я обрадовался и словно молодой побежал скорее в паб.
Оказавшись внутри, я увидел вновь ту картину, что наблюдал вчера утром — стадо сидело и ждало своей еды. Я тихонько снял шубу, повесил её на законное место и проследовал до лестницы; заметил, что бармен вновь что-то подметает, поэтому не стал идти медленно, а, наоборот, прибавил шагу и, — вот, я уже на лестнице, которая ведёт наверх.
Теперь я на втором этаже и тихонько отворяю дверь в свою комнату, чтобы насладиться видом Л. Открываю, и она действительно сидит у окна...
— Ты меня ждала? — ласково спрашиваю я и подхожу всё ближе.
— Очень даже ждала, а ты не смог прийти! Где ты был этой ночью и почему ты так и не пришёл? — она кинулась ко мне и обняла: — Я сильно волновалась...
Я придался её объятиям и стоял молча, смотря в окно, наблюдая за птицами, что парили в облаках, пытаясь оказаться на Солнце. Иногда им это удавалось, я терял их из вида, но потом они снова оказывались на облаках, и я их ловил опять-таки взглядом. Снег в это утро не шёл, но ветер был сильным... Пока я добрался до паба, продрог до костей, а сейчас стоял погружённый в объятия Л. и грелся её телом и руками. Мы стояли так вечность, но каждая минута казалась мне бесконечно быстрой, словно миг; я прижал её сильней.
— Ты меня разорвёшь на кусочки, если приложишь ещё немного усилий... — играюче произнесла Л. и притворилась хрупкой. Я сжал её чуть сильней, и она сломилась, отпрянула назад, я поцеловал её в щёку. Она жутко засмущалась и покраснела, веером провела глазами и похлопала ими. Я приблизился губами к ней и провёл носом по щекам её; она застонала. Продолжив путь от щеке к губам, я носом провёл по губкам её и оказался на них своими губами.
В дверь постучались. Я вздрогнул и отошёл от Л. Она сама не ожидала и быстро села на постель, предварительно её заправив — вероятно, она спала сегодня на ней. Я легонько прошёлся по комнате и подошёл к двери. На моё «кто» ничего не ответили, поэтому я открыл — за дверями был незнакомый мне человек. Он молча толкнул дверь и зашёл.
Худощав и высок он элегантно был одет во всё чёрное. Я подумал, что это гробовщик, и мне стало не по себе. Моё «что вам нужно» тоже не подействовало, поэтому я присел к Л. и уставился на этого мужчину. Он медленно поворачивал головой, чтобы осмотреть комнату. Был в ней хозяином и это чувствовалось в его гордой походке. Мне стало менее комфортно от этого, я сразу прижался к Л. Она обнимала меня, но ничего не говорила. Человек упрямо ходил взад и вперёд, как наконец вышел из комнаты, закрыл дверь и вскоре стук его ботинок пропал.
Я побежал следом, но тут повернулся к Л. — голова её поникла, и она грустно сидела на постели. Я долго не решался идти вниз по лестнице за этим странным человеком, но в итоге я не согласился на такой шаг, вернувшись в объятия к Л.
Утехам мы предавались целое утро, а позже мне стало дурно. Я не стал злиться и сбивать с толку мою Л., поэтому просто вышел из комнаты и направился вниз. В пабе было пусто, но все шубы пропали, поэтому во мне возникло неспокойствие. Бармена тоже не было, но был звонок, который я хлопнул несколько раз. Он завопил и через секунду высветился хозяин паба.
— Да, что вам угодно?
— Мне интересно, куда подвелись все жители?.. Здесь раньше висело столько шуб, а теперь ни одной!..
— Знаете, на улице приехала повозка с одной дамой; поговаривают, что она у нас стащила шубу и теперь прикрывает ею свои ноги...
Я выскочил на улицу, и на меня указал огромный мужик, крича: «Это он!» Народ тут же ополчился и все дружно подошли ко мне. Кто-то меня сильно ударил, и я потерял сознание.
Очнувшись, я оказался в том месте, где раньше находилось пятеро мужчин. Теперь я был один здесь, поэтому было неведомо мне, что происходит.
Комната казалась спокойной. Я очнулся сидя за столом, взгляд мой направлен был в сторону трещины. Я смотрел на неё, и даже любовался... Сзади я послышал шорох, обернулся и увидел ту женщину.
— Вас принесли сюда, чтобы вы очистились... Вы довольно приятный молодой человек. Ваша внешность и ваше спокойствие доставляют мне внутреннее равновесие и душевное спокойствие. Можно узнать, как вас зовут? Если же это секрет... Уж лучше это было бы секретом, ведь вас должно быть есть что скрывать. Мне сказали, что вы приехали сюда с неким поручением, но сейчас вас обыскали и не нашли ничего! Где ваше письмо?.. Нам сказали, что вы важный гость в нашей деревеньке и пожаловали к самому лорду Садерику. Его сын, кстати, недавно с вами общался... Возможно, вы его не помните, но обязательно встретите! Вы пробрались вчера к нему в дом, разбили стекло, испортили свечку, сожгли лучину! Теперь бедный мальчишка не может растопить печь, и все жители пытаются ему помочь!.. Мне рассказали, что это вы украли ту шубу... Как же вы могли? Как вы поступили так? И главное, зачем? Неужели вы не думаете наперёд, а всего лишь живёте по своим чувствам? И эта Л... Как можно было влюбиться в эту девчонку? Граф Валет зашёл к вам в тот момент, когда вы прижимались так ласково друг к другу, хоть и знакомы вы всего пару дней! Это так неловко и мерзко! Откровения мои могут вас, и запутать, но мне нечего скрывать! Что же вы ещё утаили от нас?
Я не торопился со словами — нужно было всё обдумать. Поэтому я встал и прошёлся вальяжно по короткой комнатке. Несколько раз я подул на дальнюю свечку, но она так и не потухла, поэтому я подошёл к ней ближе и дунул сильней — потухла.
— Ваши слова, конечно, меня изрядно хоть и осквернили, но и очистили тоже! Спасибо, что признали за мной мою внешность и учли моё спокойствие, но могу вас уверить, что я разъярён! Как вы смеете лезть в нашу личную жизнь с Л.? Зовут меня К. и это далеко не секрет; мне кажется, что все это уже знают, да и вы это тоже знали, поэтому не представляю, для чего вы спросили такое... Для уточнения? Мне нечего скрывать на самом деле, но вам я не обязан расписывать всю свою жизнь по частицам! Да, я приехал сюда с поручением, но это поручение должно отдаться на рассмотрение лично лорду Садерику и никому больше! Это письмо, которое я, видимо, потерял, должно достаться лорду и только ему... Я не знал, что я такой важный гость, но мне оказывались довольно приятные почести, несмотря на то, что сегодня, или сегодня уже прошло?.. Я получил затрещниу!.. Да, я сжёг лучину и свечу, но я и спас этого мальчишку! Видите, я даже краснею от этого, ведь спас его и теперь стесняюсь сам заявить это! Шубу я эту совсем не крал, а взял и вскоре забыл, что она чужая. Я увидел эту женщину и пожалел её нагие ноги, поэтому укрыл их! Неужели это так скверно, что я решил спасти ещё чьи-то ноги? И ещё раз прошу: не лезьте в наши отношения с Л.!
— Конечно, мне не стоило слушать вас вообще, ведь вы нахальный пройдоха! Я не подчёркивала, что вы такой уж и приятный на внешность... Сейчас я смотрю на вас, и мне кажетесь вы не таким и хорошим, как были раньше! Никто не лезет в вашу личную жизнь, но жизнь Л. принадлежит этой деревне! Если бы и вы принадлежали этой деревне, то, возможно, поняли бы, как трудно здесь жить... А теперь Л. будет замешана в отношениях с чужаком! Как, вы думаете, могут воспринять это наши мужчины? Они поэтому и ударили вас!.. Именно поэтому!.. А что с уточнениями? Вы решились заводить роман с нашей девчушкой, а сами про себя ничего не говорите! Это возмутительно! Это ничтожно с вашей стороны, и я хочу заявить, что никто вас никуда не отпустит, если вы будете продолжать в том же духе!.. Никуда!!! Я понимаю, что письмо это должно прийти прямо в руки к лорду Садерику, но не стоит благодаря ему чувствовать себя величайшей фигурой! Вы здесь никто! Запомните это, пожалуйста, и примите к сведению, когда вновь попытаетесь трогать своими ручищами нашу Л.! Вы были важным, конечно, но сейчас вы сломали эту опору и теперь лежите на полу, вякаете там! Да вас никто и слушать не захочет, понимаете? Приклоните свою голову ниже и станьте менее шумным, тогда, может быть, и собаки меньше лаять по ночам будут. Вы поступили скверно по отношению к сыну лорда, поэтому уж и не знаю, как к вам теперь будет относиться каждый человек здесь... Простите мою нескромность, но, может быть, вы оклеветали его из-за тех разбитых кружек? Может быть, это вы сделали на самом деле? А теперь вы сообщаете, что спасаете людей... Это верх невежества и уродства!
— Я не знаю, почему вы решили, что я нахальный, да ещё к тому же и пройдоха, но вы очень склонны меняться и сами, переходя от одной крайности в другую. Я нисколько не поменялся за эти минуты, а вы во мне открываете уже чёрную сторону; это скверно с вашей стороны, мне кажется, потому что вы не можете распознать в человеке сторону лучшую, обращая внимание на худшую из сторон! Да, соглашусь, что я не жил ещё в этой деревне, но за два дня мне стало понятно, что деревенька ваша не самая обычная, поэтому и хочется побыть здесь гораздо дольше, чем есть на то возможности. Соглашусь с одной стороны, что я, быть может, осквернил честь Л., но она правда мне нравится, и я на многое готов ради неё и её чистых и откровенных слов! А мы никуда и не хотим сбегать!.. Нам нравится здесь и эта природа, и этот воздух... Возможно, я останусь здесь, если Л. не захочет убежать вместе со мной... Я не чувствую себя величайшей фигурой, а лишь подчёркиваю важность письма, которое мне следует передать в руки самом лорду!.. Я понимаю, и чётко осознаю, что здесь я ещё никто... Но, может быть, когда-нибудь буду кем-то!.. Вы очень злы, и мне даже не хочется с вами говорить дальше... Вы всё видите в негативном свете!.. Это ужасно... Я вас даже не знаю, а вы уже успели опорочить меня и осквернить мою правдивую душу!
— Вашу душонку? Ну что ж... Ещё увидим, как вы правдивы на самом деле! Где же ваше письмо, что столь важно для лорда Садерика?
— Я не знаю, где оно, но обязательно найду его!
После этих слов я встал и вышел из комнаты, а затем и вовсе вышел за дверь, без шубы и без всего верхнего. На улице стоял жуткий мороз — ветра и снега не было. Именно в такие дни ты понимаешь, что природа может быть жестока. Улица тихо освещалась фонарями рядом с калитками — некоторые из них, — а их большинство, — не светились. Тем не менее, я прекрасно добежал до паба и оказался внутри него. Зашёл на второй этаж. Л. там не было. Я прилёг на постель.
— Я принесла тебе новую одежду, — услышал я голос из двери, которая, распахнувшись, быстро захлопнулась. В ней стояла радостная Л. и держала в руках толстую багровую одёжку с множеством застёжек и пуговиц, ремешков и карманов разных по размерам. На столе, недалеко от постели, стояла кружка с холодным чаем — я это понял, когда попил его, поэтому сразу выплюнул на пол: лужа растеклась, а вскоре исчезла под толстым слоем деревянных полов. Л. смелей прошла вперёд и кинула мне в руки эту одёжку, чтобы я потрогал её и проверил, насколько она подходит мне по размеру: «Одень!»
Я медленно поднялся с постели и опёрся ногами на пол — холодный; я перешёл на ковёр, который был всё-таки ближе к двери... Я не стерпел и передвинул его ближе к постели; Л. захлопала в ладоши и засмеялась. Лучистый её смех поднял и мне настроение, поэтому я тоже засмеялся и весело, быстро начал одевать одёжку. Та пришлась мне в пору, поэтому я закружился в вальсе по кругу сам с собой, прихватил тут же Л., и мы кружили вместе.
— Я говорил с той женщиной... Из того странного места. Этого психологического кружка... — раздосадовано сказал ей я и тихо сел на постель, сняв одежду, бросив её нежно на стул, который был совсем рядом со столом. Она втиснулась между моей тушей и рукой, легла на колени головой и произнесла:
— Не слушай их; они просто не понимают нашей любви...
После этих слов, кажется, я погрузился в сладкий транс. Все мои переживания по поводу письма исчезли; вовсе пропали, испарились. Я спокойно начал поглаживать свою Л. по волосам, путаясь пальцами в них... Медленно проводил руками по локонам, забирался в уши и мучил мочку растиранием.
— Как приятно здесь сидеть с тобой, — сказал я.
Из окна я увидел собаку, которая пробегала по гладкой дорожке в сторону моста. Теперь-то я хоть знал, где находится этот мост. Но что мне там делать? Этого я не знал уж точно. Поэтому и сидел здесь, с моей Л., считая, что лучше уж так проводить свободные минуты, нежели как-то по-другому. Собака остановилась у калитки, где я впервые встретил огромного мужика, что предал меня! Да, я поистине так считал, ведь я услужил его даме... Если эта дама была действительно его.
Собака остановилась там и загавкала в сторону дома. В это время Л. обняла меня ещё сильней и засопела. Мне стало понятно, что она заснула. Я продолжал следить за собакой. Она нескончаемо лаяла, а затем успокоилась. В этот самый момент из калитки вышел тот мужик и что-то произносил... Он шёл к собаке и дал ей еды, кажется. Та махом успокоилась и, съев угощенье, побежала дальше. Мужик выгнулся и посмотрел в мою сторону... Резко повернулся и зашёл в дом.
Я сильно зевнул. Потом выпил остатки холодного чая. Л. всё не хотела просыпаться, поэтому я просидел так до самой ночи. Завтра уже нужно будет съезжать...
Проснулся я только утром. Л. рядом не было, зато чемодан был собран. Он стоял запаковано рядом с входной дверью и ждал меня. Я слегка покосился в сторону окна и заметил краем глаза, как Л. заходит в парадную дверь. Улыбнулся. Это придало мне какой-то свежести, а вскоре я услышал стуки шагов по лестнице и скрип моей двери. Улыбнулся ещё шире.
— Наконец-то ты проснулся... Ты сегодня съезжаешь, ты не забыл?
Я только кивнул ей, но улыбка продолжала светиться у меня на лице. Я привстал и подошёл к умывальнику. Холодной водой я облил лицо, затем взял зубную щётку и прошёлся по зубам. Впервые за три дня!
— Решил сегодня быть чистюлей? — хихикая заметила она, и танцуя прошла по комнате. — Время есть до вечера... Что будем делать?
Я поднял и опустил плечи, не зная, что сказать.
— Я принесла тебе помидоры! — вновь заголосила Л. и показала на стол, где уже лежало несколько их штук. Я откусил от одного из них и почувствовал кислинку, не стал выплёвывать, ведь она была какая-то аппетитная; я дожевал быстро и схватил второй томат, который почти проглотил. Третий был замаран, грязь рядом с стеблем, но я вырвал его и быстро зажевал. Оставалось ещё два, которые я предложил совсем худенькой Л. Она сказала, что поела, но я уговорил её съесть хотя бы одну.
Куртёнку надо было проверить, поэтому я натянул её снова на себя и вышел на улицу. Ветер бил по куртке, но дрожь меня не заставала. Я преспокойно шёл в сторону моста; будто гулял.
Там, на перекрёстке я встретил того мальчишку, который, как оказалось, был сыном лорда. Я чрезвычайно обрадовался его виду, он в свою очередь улыбнулся мне и протянул мне руку.
— Это ничего, что вы разбили окно в моём доме. Очень даже приятно, что такой человек смог насладиться спокойствием именно в моём доме. Такая неожиданная случайность, мой друг, мой спаситель! — он поклонился и преисполнен его жест был глубокой благодарностью.
Я ничего не ответил, ведь у меня была небольшая проблема, которая задевала мой мозг. Плюс я потерял письмо, адресованное его отцу.
— А как часто вы видитесь со своим отцом?
— Очень редко, знаете. Он послал меня в эту деревню, чтобы учиться... Только я не знаю, чему, ведь здесь нет ни школы, ни учителей! Есть та злая женщина...
И он указал рукой на железную калитку, которая находилась совсем рядом. Я слегка отпрянул назад и ужаснулся, вспомнив весь допрос, что устроила мне эта стерва!
— А куда вы направляетесь? — спросил меня парнишка.
— Хочу пройти в сторону моста. Посмотреть, как там с переправой...
— Может, мне пройтись с вами?
— Я нисколько не против.
— Тогда я, пожалуй, возьму свою куртку, что теплее, и пойду с вами всё-таки!
Он шмыгнул в дверь, и сразу появился рядом. Мы направились к мосту.
Мы шли какое-то время в ногу, однако некоторые мгновения он шёл быстрей и впереди. Я задумался о нашем шаге и о том, где могло лежать моё письмо. «Быть может, его случайно забрала Л.?» — пытался я себя больше утешить, чем искать точное местонахождение моего письма.
— Знаете, — начал вдруг мальчишка, — отец, на самом деле, прогнал меня из дому. Он сильно разозлился на меня в один из дней, когда я перестал воспринимать его советы. Я тогда был поражён странным недугом — не мог подняться с постели неделями, а он, бешенный, ходил рядом с постелью и постоянно занимался нравоучениями. Он говорил мне что-то в этом духе: «Твоё невежество привело тебя сюда, вот поэтому ты не можешь дотерпеть в школе до конца! Не можешь сидеть на лекциях, а засыпаешь, и мне приходится выслушивать замечания твоих учителей. Школой теперь будет тебе эта хилая деревенька! Сколько там домов? Сто? Но все ли в них живут? Там по домам не найдётся и десятка жителей — все дома заброшены! Глухая могила — эта деревня! И теперь ты будешь жить там!.. Я купил тебе небольшое жилище... Оно, конечно, приятное, но тебе там точно не понравится. Я решил, что ты будешь жить там, где тебе не хочется жить и не нравится! Я запру тебя там навечно, проказник! Будешь знать...» И вот я попал сюда. Несомненно, это было худшим решением отца, однако вскоре хворь, что залезла на меня, пропала, и я посчитал, что обязан этой деревушке. Так что же, поговаривают, что вы могли и сами разбить те плошки? — хитро неожиданно заметил он. Я повернулся к нему и ничего не сказал. Просто посмотрел пристально в глаза, а потом пошёл дальше.
Так мы дошли до самого моста. Я посмотрел на другую сторону и обомлел — этот особняк высился среди бессчётного количества домиков! Кажется, он был самым крупным особняком, который я вообще видел в жизни.
— Сразу видно, кто тут хозяин, — язвительно заметил я.
Мы пошли обратно.
— Вы можете пожить у меня со своей женщиной! — заявил мальчишка; я покраснел и почувствовал вину перед ним, но ничего не сообщил. Это его решение удачно легло в моё нынешнее положение.
Вечером мои вещи уже были в этом домике. Я залатал стеклину, чтобы было менее холодно; ветер дул через неё и насвистывал хоть и приятные мелодии, конечно, но было холодно.
ГЛАВА 4
Этот день мы валялись в постели. Это было прекрасно — иногда лишь лай собак и гул ветра разгонял наши ласки, приходилось подниматься, проверять, кто там есть. Стук ставень порой застигал врасплох, поэтому приходилось шумным голосом кричать в сторону окна, дабы испугать случайных посетителей, если же они там вообще были.
Комнату украшала огромная картина Андре Массона неизвестного мне названия. Что-то эротическое было изображено на ней, впрочем, как и на многих картинах этого великого художника... Два уродливых до ужаса тела вяло располагались в реальности полотна, а посреди растёт цветок с длинным стеблем. Ниже центра располагается ракушка: она выпущена из рук одного из тел, во рту которого наблюдается цветок. Во рту другого неизвестный мне плод; и руки у него чрезвычайно уродливы, похожи, скорей, на водоросли, чем на пальцы на концах. Несмотря на все ужасы, которые видны в этой картине, она тянет к себе необычайной красотой и редкостью. Мой взгляд повис на ней на добрые часы...
Повеяло холодом, и мне пришлось укутаться сильней; Л. лежала рядом и струйно посапывала. Иногда дыхание её задевало локоны волос, они трепетали под этим мёртвым воздухом. Однако выглядела она бесподобно. Лёгкий вид её успокаивал моё зрение, которое блуждало по открытым частям тела девушки. Эта богиня пришла ко мне из сна...
Стало совсем холодно, и я поднялся. Очень не хотелось этого делать, но выбора не было, иначе мы просто бы замёрзли. Я медленно поплёлся в сторону печки. Неожиданно в окне я увидел толпу и испугался. Там что-то говорил отец Яков. Я подошёл ближе к тому месту, где выбил стекло; новое стекло было уродливо по форме и пропускало в некоторых местах воздух, поэтому и голоса я тоже мог слышать.
— Так ты уверен, что конверт там? — кричал какой-то длинный мужик; похоже, это он был в той комнате. «Да они все здесь!» — подумал я.
— Не совсем... — кричал ему мальчишка. Потом он взял камень и кинул в окно. Оно разбилось там, где стоял я; совсем рядом.
— Что происходит? — внезапно услышал я голос Л. Она неторопливо подползла ко мне на четвереньках и уселась рядом. «Осторожно» — сказал я ей, указывая на валяющееся стекло.
— Попробуйте только выйти; мы вас сожжём! — прокричали с улицы жители. Мы прижались друг к другу, испугавшись такого заявления. «Они и с другой стороны дома стоят...» — прошипела мне Л. Я ужаснулся.
Дверь растворилась и ворвался мальчишка. Он тут же накинулся на меня и начал ударять по лицу ладошками. Я не ожидал, поэтому свалился вновь на пол, прямо на стекло. Л. зажалась в углу. На улице я увидел зарево.
— Они подожгли дом, К.! Это ужасно, — кричала испуганно Л., закрывая руками глаза.
Меня продолжали избивать, но я почти поднялся; тут я треснул этого мальчишку так сильно по уху, что он завизжал.
— Что ты делаешь? — заорал я ему и сам прижался к Л.
— Мне нужно это письмо, К.! Мне оно необходимо! — кричал с безумными глазами он.
— Но ты даже не знаешь, что там!.. Боже, ты сошёл с ума! — спохватилась Л. и треснула ему по лицу пощёчиной; потом прижалась вновь ко мне.
— Я знаю, что там! Это для моего отца! Для моей семьи! Я и есть моя семья! Я — семья! Никак больше! Никак по-другому!
— Ты — идиот! — прокричали мы оба.
— Это я — идиот? Это я, значит, идиот? Это вы — идиоты! Прячете какой-то глупый конверт... Где он?
Я знал, что он лежит в постели, но ничего не мог сказать. Рядом с мальчишкой лежали ножи и вилки, но мальчишка, видать, их не замечал. Он продолжал говорить:
— Всю жизнь этот ирод меня унижал! Он говорил, что я — плохой сын, плохой слушатель, плохой ученик!.. Я был вечно плохим для него, и никак не кем-то хорошим! Он издевался надо мной этими словами, заставляя читать одну и ту же фразу в течение целых дней и рассказывать её значение. Если моя интерпретации не совпадала с его доводами, то он проклинал меня и запирал в тёмном чулане, избивал, а потом оставлял на долгое время, с криками: «Обдумай своё поведение!» И я сидел там днями! А потом вновь читал эту фразу, пока в какой-то конкретный день не добился её понимания... Для него никогда не существовало чистого и бессознательного... Мучительное и осознанное он только воспринимал и поощрял. Лишь долгое стремление и тернистый путь к знаниям, к просвещению, к традициям! Он не хотел принимать ничего нового, хоть и принимал в больших дозах самые новейшие сорта алкоголя разных пород. К нему у него тяга была гораздо в большей степени, чем к хвале меня! После смерти моей матери он совсем зачах, а потом что-то с ним случилось: он начал водить всяких дамочек в наш особняк. Я, конечно, был невероятно против, но ничего не мог с этим поделать. Мои обиды он никак не хотел понимать и воспринимать, поэтому мне оставалось делать что-то другое. Однажды я просто сбежал!.. Конечно, я пошлялся по деревне — я перешёл перед этим через мост, который был ещё не разрушен.
Он задумался и посмотрел на улицу; там жители бушевали и что-то орали, но ветер глушил их крики. Мальчишка прошёл вперёд и заглянул в комнату. В ней на постели лежал конверт и тот рысью вонзился взглядом в него, забежал и прихватил его с криками. Между нами снова началась борьба.
С разбитым носом я держал в руках окровавленный конверт и улыбался кровавой улыбкой. Мальчишка лежал и стонал, но не от боли, а от невежества!
Я и Л. вышли на улицу. Крыша дома уже догорала и, казалось, он сейчас просто обрушится. Так и произошло.
;
ГЛАВА 5
— Здравствуйте, я — лорд Генрих Садерик!
Услышали мы в первые минуты, которые стояли на улице рядом с пожарищем, устроенным жителями деревни под названием Дохлая Корова. Немного ссутулившись он стоял и был старой копией того паренька, что остался внутри сгоревшего дома: такой же бледный и хилый. Однако в нём заключён был сильный взгляд, который пронзал всех вокруг, все кланялись ему и избегали его глаз... Даже тот огромный мужик, что предал меня, увёл свои глаза куда-то в сторону, где не на что и было смотреть!
Лорд прошёлся вперёд и спросил, где его сын. Все молчали. Л. тихонько трепала меня за плечо, но я замер и не мог повернуть шеей. Собаки перестали лаять, а ветер успокоился. Стало крайне спокойно.
Лорд подошёл к отцу Якобу. Тот глядел в упор на свой новый бутыль — казалось, был чрезвычайно занят. «Что случилось с моим сыном, отец?»
— Он сгорел...
Это был я.
Все замерли.
Стало тише. Ещё тише.
Двигаться было невозможно — что-то мешало пошевелиться. Эта обстановка угнетала.
Лорд поспешно подошёл ко мне и пристально посмотрел мне в глаза. Я ничего не скрывал. Порой мой взгляд воровали скупые крики птиц. Теперь я тянул ему письмо. Лорд выхватил с силой его и разорвал, достал быстро и пробежал глазами.
— Он погиб из-за этого? — он смял бумагу и показал мне.
— Да.
Лорд удалился и больше ничего не сказал.
Вскоре мост был построен.