Московит и язовит. Русские в Серале

Пролог. За мёдом шла, бересклет нашла

Солнышко татарского блюда высеребрило луною. Луна бледнела, проступили лоб, нос, рот. И лиловая молния взрезала левый глаз, вспахала щёку.
Ты ли это, Малаша?
Сознание смерклось, луну заволокло, а память перевернулась.

И там, на донце загустело небо. И луна с колодезного неба была живою, чистой, без зигзагов. Ты невольно залюбовалась...
 «Иго-го»… Рядом верный Гневка – брат Истомина Метки. Беспокойно переминаясь, чуть не взвиваясь на дыбы. Встревожен? Возбуждён… Без малого три часа скакала по полям, сбивала яблоки, дырявила листву. Лук из ясеня с роговыми накладами - Олимпиева работа. Он же стрелять выучил. «Не всяк мужик похвастает глазомером твоим, прицелом и твёрдостью рук. Но один лишь на сто стреляет с левой как ты, Малаша».

Скоро месяц, как отошёл Медовый Спас, и втора седмица*, как Истома в град стольный упалил. Евдокия Филипповна, матушка Истомы, и Катя, старшая дочка, с утра на телегу – и к пчельникам. Те днесь мёд с бортей сняли – отстоялся. Сперва за мёдом, после к отцу Олимпию.
Ведро, достигнув, взбултыхнуло небо...
 
Вжюх-вжюх! Цок-цок-цок! Чик-чик! Где-то близко, - не за углом ли, - смешало топот, свист, короткую дробь. Когда подняла голову, колодезный журавль обернулся ёжиком, а избу слева шершавили перья.
Стрелы!
Треск дерева и другой – страшнее. Ломко запели прясла, а небо жальнул паук, раздувшийся и чёрный. Ещё миг, и сажа выстилает окоём, жёлто-яростные языки подлизывают кровли.
 
А следом – один, два – и вот уже из-за избёнок, как осы на навоз – конные. В острых шапках, глаза долгие, уже и злее лука. Щёки босые, ниже рта - колючки. Одно и умеют - тетиву без утыху спускать. На локтях бечёвки намотаны.
Татары?!
Ленивее, чем в пьяном сне, видишь ты Евдокию Филипповну и младшенькую – Олю.
- Улю-лю, ала-ла, фьюить!
Петлистые змеи сигают на русские шеи.
 
Пять-шесть истомкинских мужиков, озираясь, помахивают, кто оглоблей, кто колуном, кто выломанной заплотиной*. Размеренно и равнодушно татары разят их. Кого слабее, - саблей. Кто посильней, – стрелою.
Бегущую, подобрав подол, ладнее кобылицы, мать Истомы в хищном броске с седла сминает мелкий басурман, садко бьёт, гася стон, в грудь и за распущенные косы тащит в малинник. Откуда-то сбоку ещё один – подсекает, бьющуюся, за ноги. Трещит навершник*, хрипло обрывается крик.

Третий со слюнявым «ци-ци-ци» арканит Олю. Накольцовывая на рукав жут-бечеву, скалится и, неспешно, но сноровисто подтягивает к себе, потом одним рывком перемахивает через седло приземистого бахмата. Бейся, не бейся, Оля, кончилась воля, дальше - неволя.
Одна лишь ты в усторонье…
Всё это пронеслось за долгий час по имени миг. А уже в следующий ты тихо пятишься к коню, там колчан с олимпиевым луком. Почти дотянулась. И: «Хи-хи», - кисло шпарит нос и ухо.
Попалась…

- Ай-яй-яй, якши ханум!
Сбоку, из ада выпростанный, сгребает её, перебивая сапогом под коленками, пиглявый* татарин. Верхние девичьи горки больно проминают каменные когти. В челночных глазёнках лютая посмешка - зверя торжество. Прищурясь на близкую щёку, Малаша молча куснула - горький обветренный щебень.
- Вай, джаляб!
Ба-бах-ах!!!
Всё сделалось глухим и чёрным.

***
Рабство?!
Первое слово, пришедшее на ум, как только открывшиеся глаза научились видеть. Короткое, хлёсткое, неотменимое, как плеть о плоть.
Ещё через час она знала всё.
Их, русских, девятнадцать. Одиннадцать баб и девчонок. Восемь парубков. Зрелый один на всех – Ерёма-кузнец. Руки у мужиков не туго прикручены к палке, которую несут на плече. Четверо взбрыкнули, им жердь между ног просунули. Ну, и вперёд: то в присядь, то в подтяжку. Невдолге – час спустя ревели. К привалу норов стёрся раньше кожи.
А над всем этим страшная татарская ухмылка, под которую безжалостный аркан захлёстывает шею раба, бывшего за миг свободным. С такой улыбкой режут и насилуют. С нею же подыхают…

***
Дерзкий кочевой чамбул* Бабухози промышлял набегами по русским глухоманям. Но чтобы так далечко – до Касимовской Рязанщины – не бывало ещё. Да и рано – людоловы жалуют седую осень. Впрочем, Бабухозя тем и громовит, что не по обычаю ворует.
Путь-дорогу не помнили, не видели - не до ворон. Глаза каждого не рогачом*, а клином, в пятки переднего вбиты. Один ведь тыкнется, кого доходя* повалит.
Впереди ивой подрезанной - мать Истомы. Платье клочьями, ветер по бёдрам гуляет. И не прикроется, в лице не воля жива - зыбун мёртвый. На привале неверным, как труха, ветерком Евдокия Филипповна шепчет:
- Старичьё перебили, мужиков, - которые противились. Крайним избам свезло - в лесу схоронились. Мои обе попали. Некстати, вишь, с мёдом вернулись. Не то, что твоя матушка – в Ухрому старую отъехала. Ухрома брошена, да цела, Истомки нету вовсе - спалили.
 
Тебе не нравятся глаза Евдокии Филипповны. Два колодца пустых. 
Ночью разбудил холодок на щеке. Разлетались капли. Сперва решила - дождь, пока в отблесках степного костерка не проступило лицо матери Истомы. Скулы дёргаются, у рта ладонь. Евдокия Филипповна отрешённо пожирала…
Что?
Жёлтый вспых озарил пригоршню у губ. Морковные эти ягоды с рубиновыми наплывами не перепутать и в ночи. «Волчьи серьги», слепокурник*! Евдокия Филипповна забросила в рот ещё горсть. Струйка освежила щёку…
___________________________________________________________
* Седмица – неделя
Заплотина – жердь из заплота (забора)
Навершник (рязан.) – сарафан поверх рубашки свободного покроя, с короткими рукавами, без ворота
Пиглявый (рязан.) – тощий, худой
Рогач (рязан.) - ухват
Кого доходя – каждого
Чамбул – ногайский (татарский) конный отряд
Слепокурник (бересклет, бруслина, волчьи серьги) – красивая ядовитая ягода, в былые времена источник природного каучука.



Рыс-Разан в Серале

- Янычары перевернули котелки!
Касым тоненько засмеялся, чуток потомил и, подведя к окну, успокоил:
- Если янычары заревут, ни с чем уже не спутать. А это звуки с балавного* поля. Отседа не видать. То придворные и воины играют в джирид. Которые самые меткие, в метании пик коротких состязаются. Все баловники делятся на две дружины: «Бамийя», то бишь «Зелёный горох». И «Лахан» - сиречь «Синяя капуста». Одни поддерживают синих, другие – зелёных. Джирид, верно, самая шалая забава из всего, что происходит в Серале. Поговаривают, от византийцев ещё… Правда, византийцы и баб допускали.

- Кто-кто?
– Византийцы-то? А которые до басурман тут жили. Истанбул о ту пору православным был, Царьград звался. Весело жили. А нынче разве вот в джирид голоса и услышишь.
- И чьих держится великий падишах? – спросила вдруг Катя.
- Зелёных.
- Угу, - многозначительно кивнула сестра Истомы и погрузилась в думы.
«Как не оглохла ты от позора и поругания, Малаша?».

А Касым-Касьян, знай себе – поучает:
- Касаемо гарема, следует вам знать, тут имеются свои визири, паши, аги и казначеи, нимало не уступающие в значительности султанским. Кроме уже означенных верховных евнухов, «белого» хапы-аги и «чёрного» кызлар-аги, большую силу забрал казначей - хазынедар-баши, понукающий двадцатью подсобниками. Чаще всего именно хазынедар-баши наследует место аги. Евнух печеджи-паша отвечает за подарки, базырьян-паша следит, чтоб хватало тканей. Ну, там муслин, лён, парча... Особо надёжным евнухам поручено хранить и выдавать щербеты.
Но и это не всё. У султан-валиде есть своя «боярская дума» из бывалых баб, которых в своё время обошёл вниманием султан, они же – и состарься. У турецких «верховых боярынь», как и у наших отставных бояр, ровно два пути. Первый: тут либо в ангельский чин постригут, сиречь в старый Сераль сошлют деньки доживать. А второе: за особую ловкость и преданность султан-валиде, хозяйство которой занимает сорок залов, призовёт их в свой тайный совет.
 
- Самую же проворную кетхудой назначит. Это у них вроде старосты-дворецкого. А та кетхуда сама уже подбирает себе казначейшу хазынедар-уста, свою смотрительницу нарядов и тканей, золота и каменьев, бани и кухни, специй и душистых притираний...

***
Уже где-нибудь на исходе второго месяца Касьян-Касым заглянул к ним, как никогда грустный. Прощаться пришёл:
- Я думал, что это меня от вас заберут. Ан нет, то вас, девоньки, велено в Манису готовить. Нурбану-султан удумала обучить вас всем тонкостям блазна и любви.
Он вздохнул. Малаша тоже, Катя то ли не расслышала, то ли не уразумела, даже плечиком не повела.
- Когда же? – уточнила Малаша.

- Бознать…
Малаша волновалась!!! Катя - тоже, но по-иному, вздрагивая и трепеща. Так волнуются от радости и предвкушения…
Неужели?.. Додумывать не хотелось.
А немного погодя случились две встречи, имя которым Судьба.
***
Они вышивали узоры на платье янтари*, стоившем целого состояния, и, как обычно, тихо болтали с Касымом. Касым вёл рассказ о здешних нравах, потом вдруг зевнул и засопел, жирное лицо сонно свесилось. Да и девичьи головки неудержимо клонило на грудь.
Потемнело.
Вскинули глаза – тень в проёме. Или лицо: в горящих угольках плавился всяк, туда попавший. Вот и их обожгло - взыскующе и заводяще. Судя по наряду, «тень» ничуть не уступала Нурбану-султан.
 
Рраз…
А на «два» уже промчалась, и ближняя колонна всосала длинную накидку, лишь хвост её, скользнув, застыл, дёрнулся и исчез. Но молнийки от пронзающих угольков ещё долго гасли на трёх испуганных лицах.
- Сафийе, баш-кадына - любимая кадина Убежища веры, - кое-как догнал голос Касьян.
А, помолчав, через долгие минуты удручённо добавил, что, видимо, завтра их освободят от его опеки. Ибо отныне все заботы о женщинах возложены на чёрных евнухов.
 
- За белыми оставлены светские дела при дворе, куда сперва выпроводили капы-агу, нашего управителя, - закончил Касым печально, и спохватился: - Вам полезно будет узнать, что несравненная Сафийе ревнует всех рабынь, которых водит сыну божественная Нурбану-султан. За всеми новенькими установлена обоюдная подглядка. И вособицу за вами, Рыс-Разан и Катийе.
Рыс-Разан – значит рысь рязанская. С лёгкой руки Касыма-Касьяна это имя намертво приклеилось к неукротимой и дикой Малаше. «Ты хоть и Малаша, не малашная*». С Катериной проще, её прозвали на турецкий манер Катийе. Да и она день ото дня вела себя всё покладистей, потому как поняла: от судьбы не уйдёшь, так не лучше ль позаботиться об остатке дней. Катя всё реже делилась своими мыслями с Малашей. А та, замкнувшись, ни о чём и не спрашивала, всё больше погружалась в себя и всё дольше уносилась в безвозвратную Истомку.

Единственное, что грело её в свободные минуты, – смутный образ Истомы. Медленно отдаляясь, он походил на светлый образок - белую иконку настоящего Мужчины среди чёрных обабившихся идолищ. Но он же умножал её печали. Малаша чуяла: встречи с суженым не будет, впереди их ждёт поругание под иноверцем.
Как же худо, что не осталось ничего от Истомы. Всех их нарочно вырядили в гаремное, отобрали всё, что могло напомнить о воле.
И только крестик был с ней, запрятанный укромно…

***
Слухи по гарему расползаются как тараканы. То, что русские девушки плетут необыкновенной красоты букеты и венки, здесь знали с первых дней. Намедни в этом лично удостоверилась сама Нурбану-султан.
…В то утро все как будто сговорились вогнать их в краску. А после обеда Катийе и Рыс-Разан вызвали к главе «чёрных шкур». Вкрадчивым мяукающим голоском Гора Мехмед велел им убрать цветами террасу Инджили кёшка - Жемчужного павильона.
Это был первый их разговор с кызлар-агой. Говорил он, они молча договаривали. Ни возражать, ни спрашивать им права не дано.
Вязать венки и букеты приходилось не раз, но сегодняшнее задание было особенным.
 
- Жемчужный павильон - любимая беседка Высшего из высочайших. И в целом свете нет более привередливого ценителя изяществ. Вам предстоит великое испытание. Одних искусных рук тут мало, в ту же цену - воображение и вкус.
Они это знали, цветы для турок не просто украшение, а тайный язык иносказаний. И если повелителя империи вдруг удастся удивить…  От волнения и свалившейся ответственности кружилась голова, а тут новая задача:
- Ваш любимый цвет?
В смятении Малаша не знала, что выбрать: на языке издевательски вертелось одно лишь слово: «жёлтый». Наконец, взяла себя в руки:
- Розовый.
 
Зато Катя без раздумий:
- Зелёный!
Выпалила и зарделась.
Полупрозрачные их одеяния были подобраны так, что оставляли на виду, чуть затемняя, сокровенное. Это вызвало румянец: стыдливый у Малаши и какого-то потаённого воодушевления - у Кати.
Мехмед потёр две чёрные лопаты и захихикал, как кот.
Уже по пути к Жемчужному павильону у Малаши сложилась картинка. Отчего бы не сплести цветочный узор с зимним и летним пейзажем отнятой Родины? С одной стороны - снежная равнина, тройка лошадей, ёлочки, церквушка, две избушки, дальний пригорок, на нём теремок.

С другой: июльский лес, речка, пруд, колодец, пашня.
Катя одобрила, но вычеркнула тройку – изображать животных грех. Там и без церковки, подумав, обошлись.

***
…Час, второй… С редкостным вдохновением Катя плетёт узоры из лотосов, ирисов, орхидей. Малаша придумывает новый рисунок, подаёт бутоны, помогает наматывать на колонны готовые «ожерелья».
Вот тонкой вязью прихорошен серебряный наргиле – курительный прибор. Нагибаясь за очередным букетиком жёлтых роз, она так и не выпрямилась: в двух шагах смуглится лицо. Высокий чистый лоб, под ним две ярких бирюзинки. Светлые, огромные, как у славян, - они глядели снизу вверх. Огненно-соломенные пряди из-под алого в золоте и адамантах тюрбана. Невольно стрельнуло, откуда наши-то? Ещё успела приметить точёный нос, как у орла, и бороду - как у Истомы, но светлей и покурчавей.
 
На Малашу глянул быстро, а всадил немелко – оценивающе. Дважды цокнул. Чуть дольше и глубже, будто ножиком, очертил и вырезал из неба онемевшую - как выгнулась между оконных колонн, так и застыла – Радугу-Катю. В полуденных лучах она и была живою радугой, впитавшей все цветы и цвета света. Из правой руки приглашающе кивали два белых бутона и огромная багряная роза. Роза развела интимно лепестки над сомкнутыми скромницами - соседками. Левая ладонь еле удерживала сноп красных тюльпанов*. Яблочные с лукавой поволокою глаза полускрыты золочёной бахромой ресниц, глядят испуганно и в то  же время повадчиво.

Был он удивительно ладен, даже лёгкие признаки полноты ничуть не портили узкого стана. Всё выдавало Породу. Впрочем, всё остальное она не разглядела.
Видение исчезло, мелькнули лишь загнутые самшитовые надины* с перламутром в черепаховых врезках. И на пол плавно пал зелёный атласный яглык, расшитый облачками мушируми*.
«Одной поцокал. Другой оставил платок».
Тут-то и дошло. К ним заглянул Он – Владыка Османской Империи, Само Совершенство… Мурад Третий.
Ты, Малаша, удостоилась благосклонного взора султана. Верх мечтаний прекрасных соузниц. А Катя, верить ли глазам! - гюздех – «присмотренная». Ещё выше! Мендил (брошенный платок) означает, что она приглашена разделить султанское ложе!
Рыс-Разан поцокал. Катийе оставил платок, как пропуск к царскому ложу…

***
И тотчас набежали стройные рабыни и евнухи с жирными оковалками. Лица новые - незнакомые. Пион и Нарцисс* - сандалы-прислужники из бани. Умащая тело, они приводят все его органы в порядок, приличествующий встрече с Величайшим из великих.
Носилки с пологом… Вторые… Подняли. Несут. Голова кругом. Что теперь? Живот султана не толст и не страшен. Совсем не страшен. А лицо красиво, такое русское. Но ведь нельзя же!
Не во грехе живём…

Баня, две голых девушки, пять выхолощенных, ещё не округлившихся парней и три зрелых тётки. Шестнадцать бойких тёплых рук отмыли, намазали благоуханными маслами, натёрли целительными мазями, надушили тонкими благовониями, промяли  каждую клеточку размягченной плоти...
Отныне жизнь Рыс-Разан и Катийе имеет одну лишь цель и ценность – быть готовыми в любую минуту откликнуться на зов Славнейшего из славных, дабы ублажить тело и исполнить все желания царственного ума.
Зов-манок, которого можно прождать всю жизнь. Но девяносто девять из ста готовы за одно это отдать всю прошлую жизнь. Рязанской же парочке счастье выпало досрочно, минуя все постылые ступени!
 
***
В двери нависла тень. Точно слон в ручеёк ступил. «Чёрный» Мехмед. По ногам глазами «пробрил» - усеялись мурашками.
Малаша съёжилась, но прикрыться не посмела. А кто б и дал? – восемь рук владели всем, что когда-то принадлежало ей одной.
Катя, напротив, знобко расслабилась и улыбнулась – робко-робко. Золотой пушок на розовом теле переливался в пламени свечей.

- Русма, – мяукнул главный «чёрный» евнух, кивая на солнечное лоно Катийе.
Малаша уже достаточно освоилась понять: у Кати больше волосинок, стало быть, её кожу смажут сложной смесью извести, воды, чего-то ещё. И когда образуется мягкая корка, горячей водой смоют всё, вплоть до корешков волос.
А тебя, Малаша, ждёт остренькое.

***
Два могучих одутловатых мавра ласково распяли её на тёплом гранитном столе, взбили мыльную пену. И Касыма не было рядом. Она спряталась за ресницы, приговорив: лучше сгину, чем дам себя осквернить. Как только сталь коснётся живота, она насадит его на острие.
Не успела подумать, в утробу вторглась зима. Холодно и пусто, точно уже умерла. Холод порывисто наполнял поры, леденил кожу. В голове стало мутно. Веки сомкнулись, оставив две щёлочки с ресничку.
Ожидание и онемение...

Тем временем евнухи достали перламутровый ларчик, отомкнули, запустили толстые, ловкие, пиявочные пальцы. Вмиг вспыхнуло и обожгло, но в трёх лишь точках – пах, сердце и темечко.
 Всё… сейчас… всё… сейчас…
Живот напрягся. Ну! Ну же, нож! И всё ослабло. Она ошиблась. Ножа не было. В пальцах правого евнуха блеснул тончайший длинный волос. Слева возник бронзовый рукомойник с узеньким загнутым клювиком, справа - уёмистая лохань с родосской губкой и миланским мылом.
Левый евнух мягко, но властно захватил её запястья, отвёл. Натянутая струнка правого в один проструг сняла левый кустик подмышкой. Потом правый. Потом наступил черёд ног, и, вот, наконец, самый постыдный островок… Она застонала и зажмурилась.
Не всё… Перевернули…

Чуток спустя срам отторжествовал, отступил и отпустил. Тело обессилело, сдаваясь. И если бы султан оказался рядом, она бы не пошевельнулась.
Но… вот… и… всё…
Её плавно подняли, упеленали в газовую накидку и снесли в отдельный покой – личную опочивальню. Она же теперь отмеченная.
Отчего ты не остановила сердце своё, Малаша?

Она открыла глаза. Ковры, занавесочки, свечи, плоское солнце часов с нерусскими знаками. Медный кувшин. Чёрная жаровня. И большое, круглое, в узком серебряном обруче зеркало. Из Венеции. Предел мечтаний всех красавиц Сераля! Да и Рязани…
Но уже ничто не могло обрадовать Рыс-Разан. Лишь слабенький, но уютный запах незнакомых благовоний, от которого легонько кружится в голове, чугунно смежит вежды и путаются мысли, чувства, песни.
Малаша остановит свою молодость и девичью красу…
Вот только простится с ними...

***
Нагнувшись над жаровней, ты внимательно присмотрелась к чёрным  попискивающим шершням, медленно нащупала кочергу. Металл был чёрным от сажи, лишь на конце полоска золы.
Сунув его в самое сердце огня, ты дуешь на угли. Ж-ж-ж-ж! Шершни раскраснелись от ярости.
Через четверть часа кончик кочерги побурел. И как бы исподволь, не властью, но лаской с него, а, может, из самого пекла жаровни растёкся еле уловимый дурманно-вязкий запах.

С натугой выпрямляясь перед венецианским солнышком, ты в последний раз любуешься на прекрасное лицо. Но видишь в нём лишь влажно мерцающую луну - зеркало затуманил «летний дождик». Последний для осенних глаз.
Губы судорожно свернулись в солёную улыбку. И даже не успели удивиться…
Покой затопило сладкой ленью и сонною истомой.
Ос-та-нов-лю… 
Истома…
* Балавной (рязан.) – шаловливый, игривый, озорной
Бознать (рязан.) – Бог знает, Бог весть, неизвестно, непонятно
Янтари (правильно: энтери) – туго облегающий камзол из белого с золотом сукна при длинных откидных назад рукавах; пуговицы из брильянтов, жемчуга; очень длинный кушак в драгоценных камнях
Малашная (рязан.) – мелочная
Надины – обувь знати
Жёлтые розы - на турецком «языке цветов» означают «удовольствие от общения»; распустившаяся над двумя бутонами красная роза – «тайну», а букет красных тюльпанов – «страстную любовь»
Яглык - платок
Мушируми - гиацинтовые грозди (гиацинт символизировал «щедрый дар всего, чего ни пожелает одаренный»)
Пион и Нарцисс – в гареме даже самым уродливым евнухам давали симпатичные имена цветов.



Динамические фрагменты из 2 книги романа "Московит и язовит", июль 2015

Опубликовано в журнале "Русское эхо", №№ 11-12, 2015.


Разворот выборочных глав: http://www.proza.ru/avtor/plotsam1963&book=31#31