Флотские очерки

ТИХИЙ ХОД


Поезд прибыл в Калининград после обеда. Я вышел на площадь перед вокзалом в надежде найти попутчиков до Балтийска. Машин было много, люди упихивали сумки в багажники, садились, отъезжали. «Вы не в Балтийск?» – спрашивал я.
- Нет.
- У нас машина уже полная…
- Мы тебе не таксисты…
- За штуку довезу…
Прошло около часа, а я так и не уехал. Наконец, один мужчина, лысый, в спортивном костюме, бойкий и суетливый, согласился меня подбросить. В салоне сидело еще трое; двое недовольно глянули и нехотя двинулись; я вжался на заднее сидение. Поехали.
- С отпуска? – спросил меня лысый водитель.
- Нет, я в… - начал, но объяснить, куда я еду, не смог.
- В гости что ли?
- Да, можно сказать, что в гости.
- К родне? К девушке?
- Нет… к кораблю.
Двое опять глянули, а водитель понимающе закивал.
- Служил, значит, здесь? Давно?
- Давно. Пятнадцать лет как уволился. А теперь вот решил навестить.
- Понятно. Дело хорошее.
Остановились на перекрестке. Я огляделся, приметил знакомую громадину недостроенного Дома Советов. Ничего не изменилось.
Машина дернулась, мы помчались дальше, перепрыгивая с немецкой брусчатки на советский асфальт. Водитель не жалел машину, давил на газ, и те двое то и дело наваливались на меня на поворотах.
Когда выехали за город, стало еще страшнее: дорога была узкая, с обеих сторон, очень близко к дороге, засаженная деревьями. Водитель гнал, и мелькали сбоку крашеные белой краской стволы. Я вспомнил, как ехал по ней в первый раз – больше пятнадцати лет назад. Было так же страшно.
- Куда сейчас? – спросил меня Лысый, когда мы подъезжали к Балтийску.
- Не знаю. В гостиницу.
- В «Золотой якорь»?
Лысый довез до гостиницы, я вышел, поблагодарил и спросил, сколько должен заплатить. Лысый отмахнулся и сел в машину, я пошел в регистратуру.
- Есть свободные номера? Мне бы самый дешевый.
- Дешевый только на сутки.
Хотя я планировал пробыть в городе два дня, но все-таки согласился. Авось вторую ночь удастся провести на корабле.
Поселился. Две кровати, маленький холодильник, шкаф, стол. В окне пауки натянули свои снасти. Из окна видна гавань, несколько пограничных кораблей у причала. И вдалеке плавучий док с надписью «Тихий ход» на огромном сером боку.
Поужинав, вышел на улицу, долго бродил вдоль причала, смотрел на корабли, на маяк, на ночные огни. В свете прожектора волны казались какими-то плюшевыми, мохнатыми. И отблески на воде словно змеи. От белого фонаря – змеи латунные, от желтого – змеи медные.
«Эх, латунь, медь…» - мелькнуло в голове. 
Стало прохладно, и я пошел в номер, лег спать, чтобы завтра встать пораньше. Пока не уснул, вспоминал свою службу: корабль, море, медь, латунь…
Проснулся рано, в начале шестого. Слышался шум моря, в окно, сквозь паутину, скользили желтые утренние лучи. В гостинице было тихо, я встал, оделся и вышел на улицу. Ветер перегонял по пустым улицам теплую пыль и листья. Торопливым шагом я пошел знакомым маршрутом. Хотелось успеть в гавань к шести.
Когда прошел КПП, услышал знакомую мелодию:
Вдох глубокий. Руки шире.
Не спешите, три-четыре!
Бодрость духа, грация и пластика.
Общеукрепляющая,
Утром отрезвляющая,
Если жив пока ещё -
гимнастика!
На флагмане включили «Гимнастику» Высоцкого – значит начинается зарядка. Матросы выбегали на стенку1, собирались по боевым частям, курили. Потом дежурные начали проверку, выкрикивали фамилии. Матросы построились в колонну и по команде «Бегом марш!», медленно раскачиваясь как водоросли, затопали вдоль стенки. Я наблюдал со странным, смешанным чувством восторга и неприятного трепета.
Сразу вспомнилось, как по утрам будила нас хриплая трансляция: «Команде – вставать!»,  «Команде приготовиться к построению на зарядку. Место построения – стенка». И мы медленно, неохотно собирались на стенке, жались и прыгали от холода. Строились долго, потому что каждый медлил сколько мог, тянул время, чтобы не выходить на мороз. Из годков2 почти никого не было. Потом начиналась проверка, дежурные выкрикивали фамилии. Наконец, строились в колонну. «Бегом марш!» - командовал офицер, и нестройная колонна громыхала прогарами3 по асфальту. Пряча пальцы в рукава и втягивая шеи, матросы ковыляли и вразнобой покачивались, и эта коллективная дрожь напоминала то ли пляску больных полиомиелитом, то ли предсмертные конвульсии – но только не зарядку. Я обычно дрожал где-то в конце колонны, ничего не видел перед собой, переставлял ноги, почти не сгибая в коленях. Через пятнадцать минут мы, промерзшие, возвращались на корабль.
Теперь я стоял в стороне и наблюдал, как мерзнут и дрожат другие.
Колонна скрылась, и я пошел дальше, всматриваясь в даль причалов. Сквозь парковую зелень виднелись серые бока кораблей. Кое-какие из них я знал, и умиленно постоял рядом, глядя на суетящихся морячков. Были и два новых корабля. Возле них я тоже задержался, но уже не из сентиментальных побуждений, а ради любопытства. Особенно привлек меня фрегат. Он был чуть меньше по размерам, чем другие корабли, но зато более элегантен.
Возле штаба курили бригадные писаря. Я хотел поговорить, спросить про новые корабли, но писаря, как и прежде, в бытность мою корабельным писарем, общаться не захотели, и, косясь презрительно, ушли к себе в темные, скрипучие комнаты.
Я обошел гавань, постоял у одного пустого причала, где черные, густые от мазута волны прыгали кверху по стенке. Потом подошел к трапу ближайшего сторожевика. Такого, на каком служил я сам.
Матросы, сверкая белыми животами, возвращались с пробежки. Я сел на скамеечку недалеко от причальной стенки, все мне было приятно знакомым, но необычным с этого ракурса.
Началась приборка, засуетились на верхней палубе молодые с «русалками» и ветошью. На корабль один за одним прибывали из увольнения офицеры. Трапный отмечал их на доске и докладывал по связи: «Командир БЧ-4 – на борту», «Заместитель командира – на борту», «Командир БЧ-1 – на борту»…
Прошло полтора часа, а я все сидел, глядел на гавань, на корабли, на проходящих мимо моряков.
- Кто такой? – строго спросил меня один из бригадных офицеров. Я объяснил, что приехал навестить корабли.
- Когда служил? Кто был командиром? – продолжал штабник. Я ответил; офицер кивнул и, удовлетворенный, пошел дальше.
Объявили построение на подъем флага. Матросы выходили на ют, строились вдоль бортов. Вальяжные, заспанные выползали офицеры и мичманы; скучал вахтенный на трапе; возле него вычесывала блох рыжая собака.
«Гюйсы4 – к осмотру» - прозвучала команда дежурного по кораблю. Матросы сняли воротники, разложили на ладонях. Командиры боевых частей пошли вдоль строя, проверяя их чистоту.
Потом проверяли стрижку, ремни и ботинки. Долго возились, суетились. Наконец, подошло время подъема флага. «На флаг и гюйс5 – смирно! - скомандовал дежурный по кораблю, – Флаг и гюйс поднять!». Горнист захрипел торжественный мотив, флаг полез вверх, рыжая собака возле трапа протяжно и печально завыла.
Когда построение закончилось, я подошел к трапному. Собачка заворчала на меня. «Тихо! Фу!» - цыкнул на нее матрос.
– Теперь на трапе с собаками стоят?
Трапный улыбнулся, потрепал собаку по загривку.
– Это Хонда, заместитель дежурного на трапе. 
– Понятно. Тоже службу несет. Даже на подъеме флага подвывает.
– Да, каждый день так. Как флаг поднимают – воет. Забавно.
Мы разговорились.
- Старый уже корабль…
- Старый, - согласился трапный, - В этом году будут списывать.
- Я на таком же служил… Его одним из первых распилили. Назывался СКР «Бравый». Не слыхал? Мы тогда сильно прославились. В смысле – начудили мы тогда, до уголовных дел дошло… До сих пор не могу забыть…
- Не слыхал.
- А давно ли новые корабли появились?
- Недавно. Скоро еще два должны придти. Ходовые испытания проходят.
- Что ж, неужели флот возрождается? Когда я в середине девяностых служил,  только и слышно было со всех сторон: то этот корабль списали, то другой... Тоскливо было.
Трапный ничего мне не ответил, и лишь посмотрел чуть озадаченно, как и многие современные молодые, не помнившие жизни в девяностых. А потом его позвали к телефону, а я пошел дальше, вспоминая свой СКР «Бравый».



ПОСЛЕДНИЙ ВЫХОД В МОРЕ


В конце мая 1997 года сторожевой корабль «Бравый», как и другие корабли бригады, готовился к выходу в море. Но никто тогда еще не подозревал, что этот выход будет для него последний.
Весь корабль стоял на ушах: шла отладка, настройка систем, ремонт. А потому – беготня, нервы, мат. Нервный командир, нервный старпом, а значит и командиры боевых частей и командиры групп – и так до самого низа, до самого последнего матроса – суета и раздражение.
Бригадные погоны забегали с проверками. Матерятся, трясут обвисшими щеками: и это у вас не так, и то не сделано, и там грязища да вонища.
Я служил корабельным писарем, и в эти суматошные дни, когда начальство немного забывает про бумажки и занимается только матчастью, мне было чуть-чуть посвободнее. Я только что закончил печатать большой, на пару десятков страниц, план учения и решил немного отвлечься, выбрался из своего писарского поста и пошел погулять.
По дороге попался мичман Рыло (Рылеев), от которого пришлось прятаться в ближайшем тамбуре.
Мичман Рыло был похож на быка: огромный, угрюмый, плосколицый и злой. И даже по весу он, казалось, не уступал быку. Рыло всегда был в плохом настроении, что, при его сложении, любого храбреца и наглеца заставляло сторониться. Он был старшиной группы электриков и в таком страхе держал подчиненных матросиков, что они всегда с ужасом и обреченностью глядели на него. Если по кораблю слышался крик и рев – все знали: Рыло бьет своих матросов. Бедные электрики постоянно ходили хромая или держась за бока. Встретить мичмана Рылеева в узком коридоре – то же самое, что встретиться нос к носу в лесу с шатуном. Говорят, что большие люди всегда добрые… После знакомства с мичманом Рыло я сомневаюсь в этом.
Миновав Рылеева, я пошел дальше. Из открытого люка машинного отделения пахло соляркой и выхлопными газами. Оттуда вдруг показалась голова мичмана Николенко, командира группы мотористов.
Мичману Николенко было лет сорок – сорок пять. Он был невысокого роста, рыжий, с рыжими же усами. Никогда я не видел Николенко хмурым или чем-либо недовольным – всегда он был весел, смеялся, шутил. Глуповато, но задорно. Любил потрепать какого-нибудь матроса за волосы (хоть и был матрос чуть не на две головы его выше) и сказать что-нибудь простое, мало значащее, типа «Веселее!», «Выше нос!», но с такой искренней радостью, что верилось, и действительно становилось веселее.
На корабле Николенко служил давно: как только попал сюда на срочную службу больше двадцати лет назад, так больше уже никуда не уезжал. Был он с детства сирота, жил сначала у родственников, а проще сказать – был им обузой, и когда призвался в армию, еще в советское время, она стала для него настоящим спасением. Кормили четыре раза в день, спать давали по семь-восемь часов, работа была нетрудная и, главное, интересная. Все было совершенно не так, как в его прежней сиротской жизни. Когда он отслужил половину срока, его отправили в отпуск. Но как же все удивились, когда он через несколько дней вернулся обратно. «А что мне там делать-то?» - сказал он в ответ на недоуменные вопросы командиров. После окончания срочной службы он выучился на мичмана и вернулся на корабль.
- Выше нос, тарищ! – сказал я мичману Николенко, когда проходил возле люка, из которого торчала его голова. Он вскинул голову, засмеялся и что-то проговорил в ответ, но из-за шума дизелей ничего не было слышно.
Я прошел по центральному коридору, направился к выходу на верхнюю палубу. В тамбуре слышался крик командира ракетно-артиллерийской боевой части (БЧ-2):
- Где он? Где?!
- Второй день найти не можем… Старшина почти весь город облазил…- отвечал ему откуда-то снизу командир группы артиллеристов.
- Ищите! Ищите! Ищите!
Потерявшимся был мичман Пекарев, Михаил Иванович. Вот уже неделю он не появлялся на корабле.
Михаил Иванович был запойный пьяница. Его несколько раз увольняли, но потом возвращали, как только начиналась подготовка к выходу в море. Все потому, что никто, кроме мичмана Пекарева, не мог настроить систему наведения артустановок «Лев». Ни командиру группы, ни командиру боевой части, ни командиру корабля система «Лев» не подчинялась. Система «Лев» любила только мичмана Пекарева. А мичман Пекарев любил выпить.
- Завтра в море! Твою мать! Ищите, ищите Пекарева… - кричал командир БЧ-2.
А в это время Михаил Иванович вкушал портвейн где-нибудь за гаражами на окраине города Балтийска.
Я вышел на ют. Из офицеров никого не было. Только два дагестанца, Мага и Дагир, обижали какого-то недотепу.
- Мага, верни часы, - говорила жертва.
- Какие часы, а? Дагир, какие он хочет часы?
- Мага, ну верни…
- У тебя разве были часы? Дагир, у него были часы?
- Сроду у него не было никаких часов!
Я поздоровался со всеми троими и пошел дальше.
Мага и Дагир тиранили многих – тиранили не со злости, а по своей кавказской натуре. Они были моего призыва, и с самого начала службы не боялись ни годков, ни офицеров и жили своим землячеством.
Однажды среди книг, которые валялись в тумбочке кубрика, Дагир нашел Новый завет, расхохотался, начал листать, но потом плюнул на страницы и захлопнул.
- Вот вам ваше Священное писание!
Я не был тогда верующим, но все равно было как-то неприятно.
Оставив дагестанцев заниматься их любимым делом, я вышел на стенку.
- Куда? – спросил меня дежурный на трапе.
- В штаб.
Это была моя привилегия: уходить когда хочется, прикрываясь тем, что вызывают в штаб. Откровенно говоря, я злоупотреблял ею. Я бродил по гавани, стараясь особо не привлекать внимания своей беспечностью, при виде офицера ускорял шаг и делал лицо как можно озабоченнее. Иногда, если были деньги, заходил в кафе.
Сейчас, неторопливо шагая по причальной стенке вдоль борта корабля, я глядел куда-то вдаль, мечтал о чем-то и радовался, что никого нет, все заняты подготовкой к выходу в море, суетятся где-то там, внутри большой железной коробки.
На носу корабля, прислонившись к волнорезу, торопливо курил один паренек по имени Валера. Это был невысокий, полноватый человечек, довольно забавный, умеющий из любой простой ситуации делать странные выводы. Однажды годки его попросили найти напильник. А надо сказать, что слово «найти» для карася означало «достань где хочешь, а то тебе несдобровать». Валера побегал-побегал, да так ничего и не принес, получил порцию клинов, и от него отстали. Клинами (говорили именно «клины», а не «клинья») звались прямоугольные, окрашенные в разные цвета доски для заделки пробоин, длиной сантиметров тридцать – пятьдесят. Этими клинами провинившегося били по заднему месту. Количество ударов зависело от степени вины. От клинов оставались большие румяные синяки, и, что особенно нравилось годкам, сидеть и лежать молодому после этой процедуры не хотелось.
Через две недели Валере пришла посылка и, кроме печенья и конфет, там обнаружился набор напильников. А в письме мама писала: «Вот, сынок, то, что ты просил. Но, по-моему, нехорошо поступает ваше командование, что требует необходимые инструменты с родителей. Передай командиру, что я не намерена больше тратиться на Министерство обороны». С тех пор, если что-то ломалось на корабле, к Валере непременно кто-нибудь приставал с вопросом: «А твоя мама не может прислать нам топливный насос для дизельгенератора? А то скоро в море, а дизель не работает».
Как-то раз Валера, уставший от недоедания, увидел на камбузе огромный кусок масла, уже подтаявшего, мягкого. Никого не было. Он запустил в масло руку, прихватил сколько мог и тут же начал глотать. Кок застал его за этим и долго бил. Когда же офицеры узнали об избиении – никто кока не осудил и не наказал, хотя рукоприкладство было одним из самых страшных проступков.
Через месяц Валера отрубит себе тяжелым люком два пальца и его комиссуют.
Я обогнул здание штаба, завернул на другой причал и снова пошел вдоль причальной стенки. На всех кораблях суетно и нервно двигался народ: подготовка к выходу в море в полном разгаре. Размахивали рукавами черные офицерские кителя, и синие матросские робы, как волны от весел, разбегались от этих взмахов.
Я сделал несколько кругов по гавани, посидел на скамеечке в парке, зашел в кафе, на последние деньги купил пирожок. Прошло больше часа. Нужно было возвращаться. Вернулся к кораблю. Возле трапа стояла машина, из нее выгружали пьяного мичмана Пекарева, грязного, без ботинок; он визжал, матерился, и борода была в слюнях и мусоре.
- Писарь, ты где ходишь? Тебя уж полчаса ищут. К старпому – быстро! – крикнул попавшийся мне навстречу дежурный по кораблю. И я пошел к старпому.
Старший помощник командира капитан третьего ранга Гарай был высоким худым человеком, уже довольно пожилым для офицера. Ему давно пора было выходить в отставку, но заняться на пенсии, как он сам говорил, ему было нечем, и он продолжал службу. Гарай носил серые пышные усы и китель старого покроя, со стоячим воротом. Был он добр, нетороплив и постоянно пребывал в какой-то меланхолической задумчивости. Матросов он любил, словно дедушка внуков, иногда отчитывал незлобиво и поучал.
Я вошел в кабинет. Гарай сидел за столом.
- Вот, напечатать надо срочно, - проговорил он, откашлявшись и обтерев усы.
- Опять? Ну, тариш, уже который раз переделываю…
Далеко не каждому офицеру можно было говорить панибратское «тарищ» вместо положенного «товарищ капитан третьего ранга», или, например, «товарищ капитан-лейтенант». Старпом Гарай был одним из тех, кто не обращал на это никакого внимания.
- Ну, понимаешь, надо. Очень надо… Завтра выход в море… - словно извиняясь, оправдываясь, проговорил Гарай.
Весь прошедший месяц я печатал какие-то бесконечные приказы, акты, инструкции, планы, схемы, отчеты. Бумаги, бумаги, бумаги окружали меня. Скорей бы в море, мечтал я. Только в море меня не рвали на части суматошные, задерганные службой офицеры: вот, писарь, еще эту бумагу надо срочно напечатать. И еще бумагу, и еще… Бумажный флот.
Я вышел из каюты старпома, пошел к себе и до ночи безвылазно просидел за машинкой.
До позднего вечера на корабле не замирала беготня, не молкли дизеля, не стихала ругань. И даже после отбоя, когда я, наконец, закончил свое «соло на ундервуде» и вышел злой и нервный, по кораблю еще бродили грязные мотористы и трюмные, бегали поджарые электрики, подгоняемые мичманом Рыло, и торчали из машинного отделения рыжие усы мичмана Николенко.
Мичман Пекарев к пяти утра проспался, чуть опохмелился и за час настроил систему «Лев».
Утро началось с команды «К походу и бою приготовиться!»
«Баковым – на бак, ютовым – на ют, шкафутовым – на шкафут»
«По местам стоять, с якоря сниматься!»
Отдали концы, корабль отошел от стенки, разгоняя по воде накопившийся между бортом и причалом мусор: банки, бутылки, пакеты, мазут.
Медленно потянулись к выходу из гавани. Остались позади люди, деревья, дома. Корабль набирал ход. На горизонте – сине-черная даль. Волны становятся ленивее, вальяжнее. За кормой пенится белая борода кильватерного следа.
Это был последний наш выход в море. Вернувшись через три дня в гавань, мы встали у причала и вскоре узнали, что наш корабль идет под списание.


ДЕНЬ ЗАРПЛАТЫ


Финансист мичман Асафайло принес новость, что сегодня будет зарплата.
- Писаря простого делопроизводства – наверх, - раздалась команда в трансляшке. Это означало, что меня вызывают к командиру.
Командир «Бравого» капитан второго ранга Хамутов был человек атлетического сложения и высокого роста, но только атлетизм его был не изящный, а какой-то корявый, медвежий. Он был жесткий в манерах и движениях, со скуластым прыщавым лицом, басовитым голосом и своеобразным характером, за который в экипаже его называли Хомут. Откровенно говоря, его боялись и ненавидели. Он не знал жалости к людям и провинившегося офицера, как простого матроса, мог отчитать при всем экипаже, при этом не стесняясь в словах. Говорили, что и в морду дать Хомут не постыдится. Он любил внезапные проверки, жестоко карал за беспорядок, требовал знания всех инструкций и соблюдения всех правил. Всем казалось, что он сильно перегибает палку. В субботу вечером, когда экипаж отдыхает, когда матросы смотрят кино, а офицеры в каютах пьют вино, Хомут мог пройтись по кораблю и в какую-нибудь неприметную вентиляшку6 бросить дымовую шашку. А потом отправлялся в свою каюту и ждал, через сколько минут объявят тревогу.
- Всё, мать вашу, корабль сгорел! – орал он потом на построении, - Где были дежурные? Почему долго собиралась аварийная бригада? При реальном возгорании всем нам конец! Вы это понимаете?! Никаких фильмов сегодня – будем тренироваться.
И весь субботний вечер мы бегали с огнетушителями и тягали пожарные рукава. Потом, злые и утомленные, долго слушали на вечернем построении, что такое экипаж, что такое корабль, что такое пожар на корабле и то, что все корабельные правила писаны кровью. Все понимали, что это верно, но все равно злились на Хомута.
Мне часто приходилось задерживаться у командира, когда он составлял план какого-нибудь учения: он диктовал, я печатал. Потом мы перечитывали, переделывали, а когда надоедало, Хамутов оставлял бумаги и принимался о чем-нибудь рассказывать. О своей молодости, о том, как занимался спортом, был боксером и уже метил в профессионалы, но потом ушел на флот. И, достав с полки спортивный журнал, тыкал своим длинным пальцем в какую-то фотографию: «Вот – мой друг. Вместе начинали. Теперь он чемпион». И Хамутов улыбался широко и жутковато.
Постепенно я рассмотрел командира получше: оказалось, Хомут был совсем не таким, как о нем говорили внизу, в среде матросов и младших офицеров. Резкий нрав, грубость, строгость – все это было личиной, которую он надевал вместе с морским кителем, а внутри, в душе, Хамутов вовсе не был Хомутом. Он был одним из немногих настоящих офицеров, какие мне встретились за два года. Хотя, если признаться честно, когда нас будила среди ночи учебная тревога, в тот момент я тоже ненавидел его.
«Писаря простого делопроизводства – наверх!»
Я оставил свою гремучую пишущую машинку и поднялся в офицерский коридор. Каюта командира была открыта. Постучавшись, я вошел. За столом сидел Хамутов, напротив него – мичман Асафайло.
- Помоги финансисту напечатать ведомость, - сказал командир, - вот вам компьютер.
Компьютер был подарен какими-то спонсорами и хранился в каюте командира. Лишь для самых важных дел его выносили в кают-компанию и подпускали к нему меня. Благодаря этому я невольно стал вхож в офицерскую среду. Но мне не нравилось быть там: слушать их матерные разговоры, видеть их вкусные обеды, отвечать на их важные вопросы. Я старался быстрее выполнить работу, выключить компьютер и отнести его обратно в командирскую каюту (по ночам командир играл в «Старкрафт» и смотрел порнофильмы).
Мы разместились с мичманом Асафайло в кают-компании, я включил компьютер.
Мичман Асафайло был большой, полный человек с красноватой неровной кожей,  пухлыми руками и круглым лицом. Говорил он быстро, по-южному, много шутил, и сам задорно смеялся над своими шутками. И для каждого случая у него была какая-нибудь история.
- Кстати о деньгах! Со мной случай был один, - рассказывал он сидевшим тут же, в кают-компании, двум офицерам, - Пошел я в финуправление получать зарплату для экипажа. Ну, понимаете, сумма не маленькая - почти целый дипломат денег. Иду, значит, по парку, а навстречу – друг мой давний: десять лет не виделись. «О! - кричим, - О! Какая встреча!» Обнялись, значит, и он тянет меня в магазин. Взяли красненького, вышли в парк. А – весна… Тепло. Сели на скамеечку. Выпили. Я дипломат прижимаю. Разговариваем. Столько всего случилось за эти годы! А потом он за второй побежал… Не помню, сколько мы еще выпили, но шел я потом худо. И все про дипломат думаю: не ограбили бы пьяного. Ну, знаете, мысли всякие… Держу, значит, дипломат перед собою двумя руками, шагаю осторожно. А потом – хрясь, упал в траву и уснул. А все деньги – по тротуару…
Офицеры, слушавшие мичмана, хмыкнули. Асафайло ухмыльнулся и продолжил:
- А сзади шла старушка. И знаете, собрала все деньги, сложила в дипломат и меня разбудила. Утром я пересчитывал – ни рубля не пропало.
Мичман, довольный произведенным на офицеров впечатлением, откинулся на стуле. Офицеры с минуту молчали, потом один из них негромко, словно в задумчивости, произнес:
- Жаль, что не я за тобой шел, Аркадьич. Вот бы ты потом проставлялся!
- Ага! – кивнул мичман, - Если бы такой, как ты, шел – дипломат подмышку и бежать.
- Может и так… А что? Бросил бы этот флот ко всем чертям, поехал бы на родину…
Разговор вдруг стал всем неприятен, офицеры ушли, а мичман Асафайло повернулся ко мне:
- Графу «Всего начислено» жирным выдели...
Этими двумя офицерами были старший лейтенант Цветков и старший лейтенант Толь.
Цветков пришел на флот чуть больше года назад, сразу после военного училища. Родом он был из далекой сибирской деревни, всегда мечтал стать военным и своей службой на флоте очень гордился.
В отличие от Цветкова, старший лейтенант Толь флот ненавидел. На корабле он появился месяца два назад. Он был лет на десять старше Цветкова, начинал служить еще при Советском Союзе. В начале девяностых уволился, занялся бизнесом, разбогател. Но потом попал под бандитов, бизнес пришлось отдать. У него не осталось ничего, и чтобы прожить, вернулся на флот.
Цветков и Толь служили в одной боевой части, жили в одной каюте. И постоянно шел между ними тяжелый утомительный спор. Цветкову все нравилось, он радовался своей службе, а Толь негодовал и ругался на государство и на жизнь. Цветков пришел на флот из беспросветной деревенской нищеты, вырвался из безработицы и пьянства, и потому теперешнюю жизнь свою ценил; Толь же пришел на корабль из богатой жизни, из достатка и успеха, а потому служба была для него падением.
- Как все опротивело и надоело, - говорил Толь.
- Ты ужасный пессимист, брат, - отвечал Цветков.
- У меня ни копейки в кармане – как же быть оптимистом?
- Так ведь сегодня Асафайло обещал зарплату…
- Чему ты радуешься? Дадут тебе подачку... за поза-позапрошлый месяц… Оскорбление, а не зарплата.
- Я согласен, что задержки – это плохо, но что делать? Так уж сейчас вся страна живет.
- Я не хочу как вся страна. Мне вообще не нужна эта страна. Она меня грабит, а я должен ее любить?
- Но ты же офицер! Присягу давал!
- Присягу! Моя верность никому здесь не нужна! Посмотри, что на флоте творится: корабли один за другим на слом идут, на металл. В войну не бывает таких потерь, как в наше вроде бы мирное время. Мы скоро проиграем сражение, брат… А ты говоришь…
Я довольно часто слышал, как ругаются Толь и Цветков. Особо не вникал в их слова, но то, что они говорили, казалось мне интересным. 
- Вот оцени сам, - говорил однажды Толь, оставшись с Цветковым после обеда в кают-компании. Я в это время что-то печатал на компьютере, - Оцени, брат: недавно списали БПК «Адмирал Юмашев» с Северного флота, продали на металл какой-то частной индийской конторке. А ведь он отслужил всего девятнадцать лет. Хотя мог бы все тридцать. И был в абсолютной исправности. Зачем это было нужно? Кому?
Цветков молчал. Толь продолжал:
- А крейсеры «Минск», «Новороссийск», «Киев»? Кому было надо выводить из строя далеко не старые боевые корабли? И так по всем флотам. На Тихоокеанском вообще режут все подряд…
И так почти каждый день. Они могли по нескольку часов драть друг другу нервы, потом, не выдержав, разбегались, а вечером снова встречались и шли вдвоем пить водку в каюту мичмана Юдина.
Эта каюта была как раз напротив моего писарского поста. Мичман Юдин раньше был старшиной группы снабжения, заведовал продовольствием, но вот уже полгода, как был уволен за пьянство. Правда, многомесячный долг по зарплате ему до сих пор не выплатили, и Юдин продолжал жить на корабле, выполнять свои обязанности и пить водку. Я видел его редко: лишь иногда он высовывался в чуть приоткрытую дверь и из его каюты жутко пахло помоями и перегаром. Кроме того, раз в месяц он приносил мне расходные документы на продовольствие, и я составлял по ним приказ. Был он постоянно пьян, вонюч, в поступках непредсказуем, часто агрессивен. В его каюте, которую он делил с начальником службы снабжения, постоянно проходили попойки: то один офицер, то другой приходили поправить нервы, залить горе. Начальник службы снабжения на корабле почти никогда надолго не появлялся, лишь забегал на десять-пятнадцать минут в неделю, поэтому каюта круглосуточно была предоставлена в распоряжение мичмана Юдина.
Вечером, когда я шел с построения в канцелярию, дверь каюты мичмана Юдина привычно лязгнув, приоткрылась, появилась пьяная его морда.
- Зайди, - прохрипел он.
Я вошел в каюту, морщась от дурного запаха.
- Расходные… возьми… - лепетал Юдин и рылся у себя на столе в куче бумаг и объедков.
За другим столом сидели вдрызг пьяные Цветков и Толь. Получили зарплату. Толь раскачивался как иудей, раскрасневшееся лицо его было напряжено и он высказывал Цветкову:
- Вот ты говоришь: присяга, Родина… А я тебе скажу: Родина хочет иметь таких офицеров, как фильмах, а имеет… Имеет таких, как мы.
И он хлопнул, не закусывая, рюмку водки.
Цветков сидел, откинувшись на стуле, молчал, щурил глаза и криво улыбался.
- А знаешь, что я сделаю? – продолжал Толь, - Знаешь? Я застрелюсь. В следующий раз пойдем в караул – и застрелюсь. Поверь мне, я смогу.
- Перестань нести чушь, - проговорил неузнаваемым голосом Цветков и махнул на собутыльника вялой рукой.
- Застрелюсь! – кричал Толь, - Клянусь тебе!
А потом, выпив еще одну стопку водки, добавил:
- Или тебя застрелю…
Юдин, наконец, нашел бумаги, и я вышел из каюты.
Наутро мы узнали, что Хамутова переводят на другой корабль. К нам должен был придти новый командир. Начиналось расформирование.



РАСФОРМИРОВАНИЕ


Вечерняя прогулка. О ней можно написать поэму. А потом выйти на улицу и во все горло ее проорать.
- Экипаж! В колонну по шесть – становись! – командует офицер.
Мы лениво собираемся в шеренги.
- Шагом марш!
И начинаем маршировать, вразброд и вразнобой. Делаем несколько кругов по причальной стенке.
- Смиррр-но! – командует офицер, - Равнение на…право!
Мы переходим на строевой шаг, бьем подошвами и тянем головы вправо.
- Вольно! Песню… запе-вай!
И мы поем, как можем. Офицер недоволен.
- Военную песню не поют! Военную песню надо орать! Орать!
И мы орем. И снова нарезаем круги по причалу.
В вечерней сырой темноте слышно, как и другие экипажи бьют подошвами по асфальту и орут песню. Орут, как надо.
Наконец, закончено. Становимся в строй, сейчас начальство будет материться и кричать. Мы еще не знаем, чем провинились, но наверняка провинились. Ведь в армии за что подлец, за что молодец – одинаково непонятно.
Скомандовали «смирно», на стенку вышел наш новый командир. Это был маленький пузатый человечек с красным одутловатым лицом, складчатым подбородком и короткими руками. Ходил он вразвалку, неуклюже, словно дитя, и честь отдавал так, будто совал в рот леденец. Фамилия его была Корнеев.
Старпом, высокий и сгорбленный, подошел к командиру с докладом, зашевелил серыми усами и склонился над ним, как знак вопроса.
Всю вечернюю прогулку командир простоял в стороне молча, и матросы начали думать, что, может быть, он человек добрый и скромный. Может, что-то изменится в нашей службе.
И перемены начались со следующего же дня…
На соседнем пирсе стоял СКР «Бдительный». На нем уже не было экипажа, не горел свет, и лишь какие-то грязные люди бродили и что-то ломали. А потом Бдилу прицепили к буксирам и уволокли на слом, или, как говорили у нас, «на иголки».
На место «умершего» Бдилы перетащили наш корабль. Стало ясно: это судьба.
Скоро на меня навалилось столько работы, что из канцелярии я выходил редко,  задерживался после отбоя. Я печатал какие-то бесконечные акты, приказы, решения, заключения.
На корабле начали разбирать боевые посты, вывозить оборудование. Матросы целыми днями волочили по коридорам какие-то желтые ящики, грузили в машины.
Когда все корабли уходили в море, на учения, «Бравый» оставался один в гавани: будто инвалид, которого родственники забыли дома, а сами ушли на праздник.
За два месяца разобрали все посты; они стояли открытые, везде валялся мусор и обломки оборудования.
Некоторых офицеров и матросов перевели на другие корабли, к нам же пихали неуставников, разгильдяев и пьяниц. И тех офицеров, кто не хотел служить. Таких было много: сразу после окончания военного училища, только получив лейтенантские погоны, они писали рапорта о разрыве контракта и бежали с флота. Они постоянно ходили в штаб и спрашивали: «Ну, как там мое дело? Скоро ли приказ об увольнении?»
Среди прибывших к нам с других кораблей матросов был татарин Фанис. Он сразу же уловил все выгоды нашей службы, радовался свободе и безделью. Это был маленький рыжеватый парень, неважно говоривший по-русски, суетливый, глуповатый. Одной из его привычек было по нескольку раз в день мыться: он очень боялся грязи и микробов. Зато не боялся воровать, скупать краденое и торговать анашой и водкой. За короткое время он организовал целую торговую сеть на корабле. У него было много запасов тушенки, сгущенки и печенья – тех продуктов, что ценились больше всего. Он хранил несколько комплектов обмундирования и продавал тем, кто хотел на дембель или в отпуск новую форму. Все это было заперто на замок в отдельной вентиляшке.
В субботу в столовой всегда показывали фильм. Матросы рассаживались на лавки и столы, на экране телевизора мелькала черно-белая рябь: видеомагнитофон находился наверху, в кают-компании, и замполит почему-то подолгу не мог его подключить. Обычно в ожидании фильма мы почти полчаса смотрели этот сеанс с рябью. Мы называли его битвой молекул.
- Во! Черные побеждают! – веселились матросы, когда замполит что-то включал, и экран становился насыщеннее черными точками.
Фанис приходил на все видеосеансы, но что происходит на экране, чаще всего не понимал. «Кто это?», «Куда они?» «Что там?» - громко спрашивал он, растерянно глядя в телевизор. «Заткнись, Фанис, и смотри», - отвечали ему, и тот смотрел, открыв рот.
Татарин быстро сошелся и с нашим новым командиром. Корнеев уважал Фаниса, называл «лучшим матросом», часто отпускал в увольнение. Татарин каждый раз покупал ему в городе бутылку коньяка.
- Эй, писарь, - говорил командир, вызвав меня к себе в каюту, - напечатай быстренько увольнительную на Фаниса.
Корнеев, развалившись, сидел в кресле, на столе стояла пустая чашка, толстые пальцы его блестели от сливочного масла. Он был пьян.
Капитану второго ранга Корнееву было сорок пять лет, но выглядел он на все шестьдесят: много жизни отбирает плавучее железо. Особенно – если его не любить.
Корнеев не любил корабли – он любил комфорт, коньяк и хорошую еду. День его начинался с того, что он являлся на подъем флага и, торжественно выпятив живот, стоял десять минут перед строем. Потом он шел в свою каюту и вызывал вестового. «Кофе и бутербродик», - приказывал он. Потом давал кое-какие указания по распорядку дня и тогда уже заказывал рюмочку коньяка.
К вечеру Корнеев сидел в кресле пьяный и измазанным в сливочном масле пальцем тряс в воздухе. Говорил про какой-то новый корабль, который вот-вот прибудет с завода, и он, Корнеев, уже назначен на нем командиром. А здесь он временно.
Признаться, я ненавидел нового командира. В сравнении с Хамутовым он был ничтожеством. Бывало, я игнорировал вызовы командира и оставался в своем посту. В следующий раз он отчитывал меня, но я говорил, что не слышал, что трансляция стала плохо работать, или что меня вызывали в это время в штаб.
По правде сказать, служить не хотелось никому: ни матросам, ни офицерам. На корабле нас к тому времени осталось совсем немного: меньше десятка офицеров и мичманов и человек тридцать матросов. Всех остальных перевели на другие корабли. А из этих тридцати половина должна была осенью уволиться. Все молодые поселились в одном большом кубрике. Годки – в другом. Остальные кубрики были заперты.
Расформирование привело к тому, что на корабле не стало почти никакой дисциплины. На утреннюю зарядку перестали ходить, и офицерам приходилось выгонять матросов силой. Приборки выполнялись нерегулярно, работы по кораблю никакой не проводилось, и все занимались тем, чем хочется. Зарастали мусором тамбуры и посты, всюду чувствовался запах гниения и затхлости. В полутемных холодных коридорах – там, где раньше за перегоревшую лампочку наказывали, - теперь ходили почти на ощупь.
Только святое – построение на подъем флага – мы еще не могли игнорировать.
«Команде приготовиться к построению на подъем флага…», - говорила трансляшка. И только тогда мы поднимались с коек.
На соседнем корабле «Дружный», вторым бортом к нам, тревожно и суетно шла проверка: бегали офицеры, мичманы, а матросы, в тесном строю, то снимали, то надевали шапки, то выставляли для осмотра ремни, ботинки и гюйсы, то поворачивались спиной, демонстрируя чистоту шеи и безукоризненность стрижки. Возня, толкотня, ругань.
Наш убогий экипаж разместился по одному борту, с большим простором; никто не устраивал осмотра, никто не материл нас и не воспитывал. Зевая и переминаясь с ноги на ногу, мы постояли минут десять.
- На флаг и гюйс – смирно! Флаг и гюйс – поднять! – скомандовал дежурный по кораблю, и флаг полез вверх по веревочке. Все. Построение закончено.
На соседних кораблях началось проворачивание и проверка матчасти: завелись дизеля, зашумели агрегаты, артустановки завертелись и грозно затрясли стволами.
Нас же вывели с корабля и заставили подметать асфальт и разгонять лопатами лужи.
Безделье разрушало экипаж. Чтобы как-то держать нас в узде, офицеры часто придумывали совершенно несуразные мероприятия: нас отправляли в чей-то сад собирать ягоды или на продовольственный склад таскать ящики и перебирать картофель. Однажды нас отправили работать на какой-то сухогруз.
- Что за ерунда? – удивлялись мы, - Какой еще сухогруз?
- Флагман «Настойчивый» уходит в дальний поход, - объяснил офицер, отправленный с нами руководителем, - нам нужно загрузить продуктами корабль сопровождения.
- А куда поход?
- Точно не знаю. Вокруг Африки.
Нас встретил капитан сухогруза и, погрозив кулаком, предупредил: «Не дай бог хоть что-то пропадет! Душу вытрясу!»
Мы таскали ящики с консервами, мешки с мукой, макаронами и какие-то банки. Вернувшись на корабль, устроили пир из наворованных продуктов.
Как же я ненавидел эти мероприятия! И как завидовал тем, кто служит на нормальных, боевых кораблях. А особенно тем, кто идет в поход вокруг Африки.
Как-то раз ко мне в писарскую зашел хорошо одетый, аккуратный, пахнущий одеколоном человек. Был он невысокого роста, темноволосый и широко улыбался. Он попросил разрешения ненадолго меня отвлечь, и вынул из портфеля книгу. Это оказалась Библия, и он начал рассказывать мне о Христе.
- Я раньше тоже был офицером, - говорил проповедник, - служил здесь, много пил, матерился. А теперь я изменился. Я обрел Бога.
- Посмотри, как живут люди, - продолжал он, - в какой мерзости, в какой грязи! Ты наверняка задумывался, что в мире все устроено как-то не так. Все должно быть по-другому…
Я слушал из любопытства и от скуки. Все-таки это было что-то совсем непохожее на окружавший меня мир. Он еще несколько раз приходил ко мне, говорил много, упоенно. Но потом он пропал. А однажды старпом Гарай вызвал меня к себе в каюту и непривычно строго для него начал выговаривать:
- Ты этого человека больше не пускай. Он веры не нашей, не православной.
Я пожал плечами и ушел. Православная или какая другая вера – мне было тогда все равно. Жаль было только, что не придет больше никто сказать мне хоть что-то хорошее.
Я вышел и направился к себе, и тягостные мысли одолевали меня. В холодном, грязном, полутемном коридоре я остановился, задумавшись. В каюте мичмана Юдина пьянка, Цветков и Толь снова ругаются… В кубрике смех и развеселые голоса матросов… Я вернулся к старпому и сказал, что меня вызывают в штаб, а сам пошел бродить по гавани.


МЕТАЛЛ


- Проснись, проснись, писарь, - трясли меня за плечо. Я открыл глаза.
- Вставай. Пойдем.
- Куда?
- Сейчас узнаешь.
Я поднялся, стал одеваться. Поглядел на часы – было около трех ночи.
- Ночь ведь…
- Пошли давай, потом отоспишься.
Другие в кубрике тоже поднимались, одевались. А посреди кубрика стоял мичман Рыло. Широкий живот, колени и руки его были измазаны грязью.
- Быстрее, быстрее, - подгонял он.
Мы всей толпой вышли из кубрика, потом спустились на два уровня вниз, в один из бывших постов. Он был пуст, только посреди помещения валялась куча какого-то хлама, в мешках и без них.
- Так, военные, - приказал Рылеев, - берем каждый кто сколько может и несем на стенку.
Еще не совсем проснувшиеся, мы похватали железо и стали выносить на причал. Мы даже не поняли поначалу, что делаем.
На стенке нас ждали мичман Асафайло, старший лейтенант Толь и еще несколько старослужащих. В темноте поодаль стояла грузовая машина. Нас заставили грузить все принесенное в нее. Больше двух часов мы бегали от поста до машины…
Так началось на корабле воровство металла.
Поначалу ломали вентиляшки: там было много медных труб в асбестовой обмотке. По приказу офицеров матросы отпиливали эти трубы, а ночью грузили в машину скупщиков цветмета.
Годки тоже захотели разбогатеть. Особенно рьяно воровал татарин Фанис. Он не мог ни спокойно спать, ни есть, видя, сколько богатства находится вокруг.
Вся служба наша прекратилась. Днем корабль будто вымирал. Зато ночью начиналось хождение, стук и скрежет, внизу что-то бухало, шумело, бродили офицеры в грязных робах и какие-то неизвестные люди.
Часа в три или четыре ночи приходила машина, и тогда офицеры будили нас и заставляли таскать металл на стенку. Какие-то мужики нас подгоняли, а мы с тяжеленными ношами бегали от корабля до грузовика, стоявшего в темноте деревьев.
Через месяц не осталось ни одной целой вентиляшки. Начали пилить кабельтрассы. Это были огромные пучки кабелей, идущие вдоль бортов по всей протяженности корабля. Они были везде: в постах, за переборками в кубриках, в коридорах. Вот только немногие могли определить, где на кабеле есть напряжение, а где нет.
Однажды вечером, когда все уже ложились спать, Фанис вдруг вскочил и полез на кабельтрассы.
- Надо пылыт, ребята! Надо пылыт! – словно в безумстве повторял он и работал ножовкой. И лишь пропилил резиновую оболочку, как послышался треск, сверкнули искры, и Фанис свалился на пол. К нему подбежали, начали трясти. Он пришел в себя и тут же полез обратно, схватился за новый кабель.
Утром командир электромеханической группы провел инструктаж, как правильно пилить кабеля.
В сентябре годки начали готовиться к увольнению. Но не рисовали дембельских альбомов, не украшали форму, а занимались лишь тем, что день и ночь пилили металл и копили деньги. У каждого была своя вентиляшка с замком, куда они складывали купленную одежду и подарки для родни.
Первые уволились в сентябре: сошли с корабля на месяц раньше приказа Министра обороны.  Командир вызвал меня и приказал документы на увольнение оформить ноябрем, но уехали они в середине сентября.
Фанис уезжал неохотно, уже были готовы документы, но он еще две недели оставался на корабле и пилил.
Некоторые остались совсем, сделались контрактниками и переоделись в шакальскую7 форму: видимо, трудно было выпустить из рук такое легкое богатство. Они пытались заставить и нас, как раньше, пилить им медь, но теперь мы вдруг ощутили себя старослужащими, и у каждого лежала на этот случай под подушкой дубинка из куска кабеля: решено было годкам больше не подчиняться.
У офицеров постепенно начали появляться дорогие машины, исключительно дизельные иномарки: солярки в трюмах было еще много. Иногда топливо увозили целыми цистернами. Корнеев в краже не участвовал, но получал свой процент.
Из всего экипажа только один рыжеусый мичман Николенко стеснялся воровать, за что получил прозвище: мичман Нисколечко.

-   -   -

Были у нас двое верных друзей-сибиряков: Миша Сомов и Вова Дьяков. Они слыли парнями отчаянными, любили выпить и побалагурить. И чем меньше на корабле становилось порядка и дисциплины, тем чуднее становились их проделки.
Однажды Миша и Вова, при содействии фельдшера, объелись феназепамом. Передозировка была смертельная, и вызванный экстренно бригадный врач промывал им желудок. Но даже после этого они не протрезвели, говорили чушь и бросались на всех вокруг. И мичману Николенко, дежурившему тогда по низам8, пришлось запереть их на несколько дней в одном из кубриков. Но и выйдя оттуда, они еще почти неделю бродили сонные, чумные, держались за стену и воняли как мертвецы.
В другой раз Миша с Вовой напоили какими-то таблетками песика Ваську, любимца команды, который вот уже несколько лет жил на корабле. Васька от таблеток тронулся, перестал различать где верх, где низ, не мог попасть в створ дверей, тыкался мордой в стены и все время странно и жалобно скулил. Дагестанец Дагир привязал к шее Васьки шкертик с камнем и спустил за борт.
Где-то в гавани Миша с Вовой подцепили как-то раз девицу. Она сбежала в поисках радости из дому, от родителей, и попала к пьяным матросам. Ее привели на корабль и заперли в трюме.
- Эй, писарь, - обратился однажды ко мне Миша, - у нас там в химпосту баба есть, хочешь?
- Какая баба? – удивился я.
- Ты что, дебил? Баба, говорю. Обычная, женская! Уже пол-экипажа к ней сходили, а ты и не слыхал! Давай, иди, расслабься.
Я спустился в трюм, пробрался к химпосту, отпер дверь… На длинном столе, занимавшем всю кормовую стену помещения, сжавшись в комок, лежала полуголая, грязная, маленькая девчонка, ужасно некрасивая, жалкая, униженная.
– Лучше я в рот возьму… у меня внизу все болит, - прошептала она, еще больше сжимаясь в комок. Мне стало стыдно, все глупые мысли тут же вылетели из головы. Я развернулся и пошел обратно.
– Мальчики, миленькие, выпустите меня. Я домой хочу, - заплакала мне вслед девчонка.
- Отпустите ее, - говорил я, выйдя наверх, Вове.
- Без тебя разберемся, - ответил мне Вова.
Только через три дня, ночью, девчонку вывели с корабля.
Когда началось повальное воровство металла, Миша и Вова, бывшие в подчинении у мичмана Николенко, в этом поначалу не участвовали. Но потом случайно им удалось самим, в обход торговцев-офицеров, продать медную трубу. В оплату они получили две литровые бутылки водки.
Вечером все мы, молодые, собрались в третьем кубрике. Кок принес закуски. После отбоя забрались в дальний угол и разложили на табуретке свой убогий праздник. Водка была красного цвета, видимо – клюквенная. И от этой красной водки и от красноватого ночного освещения было радостно и загадочно. Выпили по первой стопке…
Утром не проснулись ни к завтраку, ни даже на подъем флага. Дежурный по кораблю прибежал злой и тоже красный, как фонарь ночного освещения, начал стаскивать матросов с постели. Мы падали на пол и постепенно просыпались. Миша Сомов спал на самой дальней шконке, его белобрысая голова только чуть-чуть торчала из-под одеяла.
- Встать! – крикнул офицер и стащил Мишу с кровати.
- Вы что, б…, ох…, что ли! – орал дежурный. А Миша медленно поднялся с пола, подобрал одеяло и… снова улегся спать. Офицер онемел.
На построение нас выгоняли пинками и матюгами, но нам было весело. Мятые, полупьяные, гордые, мы вышли на ют. Новоначальные контрактники грозили кулаками, старпом хмурился, командиришка взвизгивал, матерился, а нам было весело. Мы уже решили сегодня вечером продолжить пьянку.



БУНТ НА КОРАБЛЕ


Заканчивался октябрь, на корабле было темно, грязно и холодно. Никакого распорядка дня уже не было: мы просыпались, когда хотели, завтракали, что найдем на камбузе, на построения не ходили. И лишь дежурный телефонист ровно в восемь в одиночестве выходил на ют и поднимал флаг.
В начале октября Вова Дьяков и Миша Сомов уехали в отпуск. Вернулись через месяц. Были они пьяны, с собой привезли домашних пирогов и трехлитровую банку компота: несколько сморщенных яблочек там плавали в подкрашенном самогоне.
Мы собрались в самом дальнем, двенадцатом кубрике, попробовали самогон, поели пирогов. Вова начал показывать фотографии с отпуска.
Миша налил самогона в кружку и пошел угостить дежурного на трапе, я отправился с ним.
Трапный отпил немного, закусил пирогом.
На сторожевом корабле «Дружный» в это время объявили вечернюю прогулку. Матросы выходили на стенку, курили, разговаривали в ожидании построения. Офицеров пока не было.
- Эй! – окрикнул одного из них Миша, - Самогону будешь?
Парень молчал, озадаченно глядя на нас. Видимо, слово «самогон» и вечернее построение у него в голове никак не совмещались.
- Чего молчишь? Самогону, спрашиваю, будешь?
Парень подошел к нам поближе – но все-таки подозрительно посматривал. Миша протянул ему кружку и пирог. Парень принюхался. «Откуда?» - прошептал он.
- Пей давай, сейчас шакалы выйдут.
Матрос выпил, закусил пирогом.
- Спасибо, ребята, - сказал он с такой теплотой, будто мы только что принесли ему весть о досрочной демобилизации.
Мы с Мишей вернулись в кубрик; самогон закончился, и Вова собирался в самоход. Помощником он взял Ганца. Это был парень из местных, с Калининградской области, добрый, молчаливый, звали его Алексей, а фамилия Шульц. Он был из обрусевших немцев, мы называли его то Ганц, то Гитлер, то Фашист. Он не обижался.
Через полчаса ребята вернулись с полной сумкой пива и двумя литрами водки.
Весь вечер мы пили ёрш, закусывали консервами и остатками пирога.
- Что-то у нас закусон не очень, - сказал кто-то, и тогда решили вызвать Коня.
Конь был командирским поваром и его недолюбливали. Он почти не спускался в кубрик, никогда не ходил на построения, постоянно был наверху, в своей маклачке. Там же спал, среди тараканов и остатков еды, был грязен, нестрижен и сыт.
- Да, да, зовем Коня! – кричали пьяные матросы, - Пусть приготовит, скотина, нам чего-нибудь вкусненького.
А Ганца снова отправили за водкой.
Забегая вперед, хочется немного рассказать о судьбе этого Ганца. Когда «Бравого» окончательно расформируют, а мы все будем служить на других кораблях, Ганц окажется  в компании Миши и Вовы. Из-за своей доброты и безотказности он так и будет оставаться под их влиянием, Миша и Вова его настолько загоняют, что в конце концов Ганц не выдержит и сбежит с корабля. Его поймают и отправят в дисбат, где он, не вытерпев тяжелой жизни, повесится.
Конь принес каких-то салатов – вероятно, оставшихся от офицерского ужина – и колбасы с жареной картошкой. Но матросы уже забыли про еду: началось какое-то безумие. Вдруг захотелось играть в футбол. Вместо мяча была шестнадцатикилограммовая гиря. Ее кидали рукой; стоял грохот, ломалась мебель.
Коня поставили в ворота. Он отскакивал от гири, хныкал и просил выпустить его. Наконец, прыгнув как-то особенно резво, Конь вырвался и ускакал к себе наверх.
Вернулся Ганц. Снова стали пить, ругали Коня, обещались проучить этого офицерского прихвостня.
Когда снова кончилась водка, кто-то крикнул:
- Ребята, говорят, что нас скоро разгонят по другим кораблям. «Бравому» - конец.
- Ах так! Уйдем красиво!
Матросы похватали какие-то трубы, прутья и начали крушить все вокруг: плафоны, шкафы, выключатели, зеркала. Я тоже схватил что-то железное и стал бить по воздуховоду.
Это сумасшествие продолжалось минут пять, потом мы утомились. Тускло светила чудом уцелевшая лампочка, мы сидели на койках, опустив руки и переглядываясь.
- Что теперь?
- Ну, здесь теперь точно делать нечего.
Вывалились из кубрика, пошли по кораблю.
- Эй, товарищи матросы, вы что это, пьяные что ли?! – крикнул увидевший нас старший лейтенант Цветков.
- Да пошел ты, Цветков.
Старлей подбежал к нам и тут же получил нетвердый, скользящий, но все же ощутимый удар в скулу. За ним – еще несколько ударов.
- Эй, эй, эй! Что это такое! Да за Цветкова я вам горло перегрызу! – услышали мы вдруг с другой стороны. К нам бежал Толь. Его встретили так же.
На шум спустился старпом Гарай; его серые усы подпрыгнули, когда он увидел лежащего на полу дежурного и пинающих его матросов, и он помчался обратно, выкрикивая во все горло:
- Дежурную бригаду! Асафайло, вызывай дежурную бригаду!
Но дежурный по низам мичман Асафайло, лишь только увидел бушующих матросов, выскочил на верхнюю палубу и убежал с корабля.
Я все это время стоял в стороне, прижавшись спиной к переборке. То ли от хмеля, то ли от шока я не мог двигаться.
Офицеры, наконец, вырвались и закрылись в каюте. Миша и Вова вернулись в кубрик, взяли нож, порезали себе пальцы и со словами «нам теперь тюрьма» стали брататься кровью.
Голова у меня закружилась, я начал валиться. Держась за переборки9, добрался до своего кубрика и рухнул на койку…

-   -   -

Утром меня разбудил сигнал большого сбора10. Я встал, начал одеваться, похмельная голова еще не разумела, что случилось вечером, я привычно ворчал и вздыхал от апатии.
На стенке уже стоял весь наш убогий экипаж. Не было только меня и Вовы с Мишей.
- Писарь, давай скорее, - крикнул старпом.
Перед строем стояли Толь и Цветков, лица их были в ссадинах и синяках, Толь придерживал опухшую губу. Я вдруг вспомнил, что случилось вчера… Я понимал, что за это полагается срок, но стыдно почему-то не было.
Не успевшие еще протрезветь друзья мои тоже не унывали, в строю слышались смешки, шутки. Кок Серега рассказал мне, что ночью на корабль прибыли крепкие парни из дежурной бригады, с автоматами и дубинками, всех положили на палубу. Мишу с Вовой арестовали, а всех остальных заперли в отделении шлангов на верхней палубе.
- Там холод такой, - говорил мне Серега, - как на улице. А мы все – кто в тельняшке, кто в робе. Всю ночь там сидели. Задубели, блин…
Вышел командир, бледный, испуганный. Старпом, сгорбившись, доложил о построении, но Корнеев отмахнулся, скользнул дрожащим взглядом по офицерской толпе, по нашему кривому строю, по опухшему лицу Толя.
- Наллле-во! – скомандовал старпом, - Шагом марш!
Нас повели к зданию бригадного штаба. Там уже были построены экипажи всех кораблей. Из черных, слегка шевелящихся квадратов выглядывала, тянула шеи удивленная матросня; завидев нашу команду, ребята улыбались и округляли глаза. Среди них мы заметили нескольких бывших сослуживцев.
Перед строем появился комбриг капитан первого ранга Королев. К нему подскочил с докладом наш командиришка: маленький, пузатый, бледный от испуга – к высокому, широкоплечему, багровому от злости.
Королев, все больше багровея, выслушал доклад, потом повернулся к строю. Стало тихо.
Тишину комбриг оборвал тяжелым, яростным матом. Строй замер, бригадные офицеры вытянулись и прижали к бокам руки. Комбриг орал и ходил вдоль строя.
И только нам, полупьяным, было весело – отчаянное, тупое веселье.
Наконец, комбриг утих, встал черной глыбой перед строем и молчал. Один из бригадных офицеров махнул кому-то рукой и на плац вывели Мишу Сомова и Вову Дьякова. Шинели их были без ремней, руки сзади закрыты в наручниках, а на ногах не было обуви.
- А почему в носках-то? Холод такой! – шептались в строю.
- Обувь на них была гражданская, не по уставу – вот и отобрали.
Начальник штаба бригады вышел перед строем и зачитал какой-то грозный документ, но мы не слышали из-за ветра и поднявшегося в строю шума. Потом арестантам на грудь повесили таблички с надписью «Я пьяница» и сфотографировали.
Комбриг махнул рукой и, опустив голову, ушел. Нас еще около получаса продержали на плацу, говорили про дисциплину, а потом отправили на корабль.
На следующий день вышел приказ о переводе всех на другие корабли. На «Бравом» оставили только нескольких офицеров и меня, писаря: нужно было, сказали, напечатать какие-то бумаги.
Через неделю состоялся торжественный спуск флага. На последние почести построили всю бригаду.
Последний дежурный по кораблю старший лейтенант Толь и я, последний матрос, в торжественной обстановке, под бой барабанов, вышли в последний раз спускать флаг. Я стравил знамя с флагштока, начал развязывать, но шкерты не поддавались. Барабаны отбивали дробь, бригада стояла по стойке «смирно», а я никак не мог развязать узел. Будто корабль не хотел умирать и цеплялся за последний связывающий его с жизнью узел.
- Ну, давай же! - нервно шипел мне Толь, - чего возишься!?
Наконец, узел поддался, и Андреевский флаг повис у меня на руках.
А уже вечером я с вещами и предписанием шел в сторону нового места службы – на другой корабль.
Через год моя служба закончится, я уволюсь, стану жить обычной жизнью, но так и не смогу никогда забыть СКР «Бравый» и то, что на нем пришлось увидеть.






ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Стенка – причал
2. Годки – старослужащие, личный состав, призвавшийся годом раньше.
3. Прогары – сленговое название матросских рабочих ботинок
4. Гюйс – синий матросский воротник
5. В этом случае гюйс – флаг на носу корабля.
6. Вентиляшка – помещение вентиляторов
7. Шакалы – так презрительно матросы называли офицеров.
8. Дежурный по низам – вахтенный офицер или мичман, начальник общекорабельных нарядов. Руководит личным составом, несущим вахту, подчиняется дежурному по кораблю.
9. Переборки – стены корабля
10. Большой сбор – срочное общее построение (в отличие от малого сбора, на который выходил не весь экипаж).