Три Нади из Цикла Присягнувшие Музе

Как их объединить в один рассказ, этих трёх девушек, я не знаю… И надо ли вообще их объединять? Они никогда не были знакомы друг с другом. Я их тоже не знала лично, не могла знать, не застала. Пусть их объединит имя – Надежда. Надежда на счастье, на счастливую жизнь, на жизнь вообще…

Этого, во всяком случае, хотелось их родителям.

В середине 90-ых я немного жила в Самотёчных переулках Москвы. По-моему, в 1-ом Самотёчном, номер дома я уже не помню. У родителей мужа там была небольшая квартира в старой кирпичной пятиэтажке. Я застала те годы, когда в этой квартире проживало три поколения одной семьи (я приходила сюда постоянно, задолго до свадьбы: мы с будущим мужем учились в одном классе и начали встречаться за пару лет до окончания школы). Семья была трудная, нездоровая, недружная, какая-то разорванная в разные стороны, сшитая из лоскутов, что ли, но всё же семья… По документам, по крайней мере.

Муж неохотно рассказывал о другой своей родне, проживающей вне этой квартиры. Через годы я поняла, что он стыдился (трудно гордиться неумеренно пьющими и периодически отбывающими наказание в колониях).

В целом родни было настолько много, что мне, молодой девице, трудно было выстроить в моём воображении всех этих тётей, дядей, племянников в один ряд по степени их родства по отношению к мужу и, теперь, соответственно, ко мне. Некоторые, наиболее далёкие родственники, не уточнялись в «звании», а просто именовались «лыткаринские», «химкинские», «курганские», «бурятские», «с Украины» - по месту их постоянной дислокации. Недавно, по памяти, я составила картосхему этой «армии» для нашей повзрослевшей дочери. С большой натяжкой моё творение можно обозвать генеалогическим древом.

Время от времени некоторые родственники приезжали к нам на Самотёку, небольшими партиями, повидаться с бабушкой мужа – старенькой Машей. Баба Маша была золотым человеком. Маленькая, худенькая, юркая как мышь, она никогда не задавала никаких «лишних» вопросов пришедшим. Моментально бежала на кухню ставить чайник. На стол плюхалась трёхлитровая банка варенья, горка печенья «Юбилейное», «оживлённый» горячим паром батон белого хлеба (в дуршлаге), недорогая колбаса… Помню ещё Машины блины - небольшие, кривенькие, обильно посыпанные сахарным песком. Но они казались праздничным угощением -  семья всегда жила бедно.

Раз в год приезжал человек, совершенно не похожий внешностью и манерами на остальных родственников. Ещё не старый, но серебряно-седой, весь, полностью… Он недолго сидел за кухонным столом, ничего не ел. Баба Маша, кажется, совсем ни о чём его не спрашивала, только смотрела и смотрела на него. Он обнимал её и уезжал. Когда баба Маша умерла, этот человек сидел на кухне со старшей дочерью Маши, Верой, матерью моего мужа. Они так же мало разговаривали. Я однажды спросила свекровь: «Кто он?» «Николай Львов, муж нашей Нади. Нас же было у мамы пятеро. Надя – старшая. Она давно умерла. А Коля, вот, до сих пор приезжает…»

Вот как! Оказывается, до этого дня я ещё и не обо всех родственниках знала! Мне бы расспросить подробнее об этой Надежде, тогда… Но, молодо-зелено, – не сочла нужным, глупая.

Позже выяснилось, что эта Надежда из всех родственников мужа была единственной, кого он, повзрослев, никогда бы не стеснялся, а наоборот, можно надеяться, что гордился бы ей, если бы она была жива, если бы был жив он…

После смерти бабы Маши количество приезжающих родственников резко уменьшилось, а вскоре поменялся и состав проживающих в квартире. Вера переехала на Трубную. На Самотёку же вселилась младшая дочь Маши – Люба, Любовь, глупая до святости тётка, сосуществование с которой в одних стенах оказалось для меня, беременной, невозможным. Мы с мужем, скрепя сердце, стали паковать чемоданы и через пару недель мы уже жили на Трубной.

В дни переезда, разбирая недра старого «самотёчного» шкафа, на самой нижней, самой пыльной полке я наткнулась на толстую ученическую тетрадь. «Надя Львова» было красиво написано на её истрёпанной затёртой обложке. «Это той покойной тёти», - пояснил муж.

Внутри были стихи – с первой до последней страницы. Я стала читать. Почерк был аккуратно округл и вполне разборчив. Все стихи – про любовь.

Какие-то стихи «кричали», какие-то «резали» сердце; были и просто стихи - с нейтральным «милым» настроением. Но все строки были очень… точными, что ли: как будто и я испытывала все те же чувства, что и эта Надя, когда писала их. Позже я поняла, что «сработал» прежде всего наш с Надей «общий» возраст: она писала их в свои последние 19 лет, а я их в мои 19 прочла. А имели ли они какую-то значительную поэтическую ценность, эти стихи, я тогда не могла оценить.

Что общего может быть у девятнадцатилетних девушек во все времена? Потребность в любви, ожидание любви, мечты о любви, надежда на любовь, вера в вечную любовь… Даже если и сказано об этой любви криво или не сказано вообще – это не отменяет любовь, не заменяет её ни на что другое. Этот возраст, по определению, не требует другого!..

Надя знала, что каждая любовь может быть для неё единственной и последней, потому что каждый день для неё – последний. У неё было неизлечимое заболевание сердца, «бычье сердце», врождённое, которое тогда, в 60-ых никак не умели ни диагностировать пораньше, ни вылечить.

Возвращаясь рано утром после ночной смены, Маша на цыпочках подходила к спящей Наде – дышит ли дочка? Надя дышала, даже успела полюбить и выйти позднее замуж. Брак длился ровно год. Нет, надо написать – целый год!

Тот день, раз в году, когда Николай Львов приезжал к нам на Самотёку, был Днём памяти Нади.

Я не рискнула забрать с собой эту старую тетрадь - думала, что не имею право на эту семейную реликвию. Тетрадь, по моему разумению, должна была оставаться на месте, на Самотёке, в этой – ЕЁ, Надиной -  квартире. Я ведь им чужая, не родственница по крови, не имею я «право на Надю». До сих пор ругаю себя: на самом деле эта тетрадь никому из оставшихся в квартире родственников не оказалась нужна! А я должна была сохранить её, как память об ушедшем молодом талантливом человеке. 

Я думала переписать от руки кое-что из её стихов, но как-то не нашла для этого времени в тех суетливых днях. Я тогда редко могла остаться одна, в покое. А стихи, пусть даже чужие, требуют покоя и тишины - внутри человека, по крайней мере. На бегу, по-моему, можно воспринимать только речитативы и частушки.

В итоге я вернула тетрадь на её исходное место - в шкаф. Самотёку мы покинули навсегда.

Через год умер муж. Я навсегда уехала и с Трубной.

Через какое-то время я попала в новую семью, тоже не такую дружную, как хотелось бы, но тем не менее у этой семьи было важное преимущество: здесь все читали, причём всегда - хорошие книги.

В очередной вечер, перед сном, я взяла с полки «Русскую поэзию Серебряного века», о которой ничего тогда толком не знала, помимо этого словосочетания – «серебряный век» (это витало в воздухе). «Надя Львова, дочь почтового чиновника из Подольска…» - прочла я. Глаза мои жадно впились в текст. Оказывается, была ещё одна поэтесса Надя Львова, умершая тоже очень молодой незадолго до Революции. Она ничем таким не болела, она застрелилась в возрасте 22-ух лет из-за неразделённой любви к Валерию Брюсову, известному поэту. То есть сначала любовь была взаимная, а потом…

Брюсов знал о причине самоубийства (Надя оставила перед смертью письмо на его имя). Брюсов на похороны не пришёл…

Я стала читать её стихи. Кричат. Режут сердце. Я поняла, что человек может не только говорить навзрыд, но и писать стихи навзрыд. Брюсов был с Надей недолго, год или два, а потом остыл к ней. Он – поэт. Надя на время стала его Музой. Надя была ему необходима как воздух, но -  временно. А она хотела – навсегда. Быть рядом в качестве кого угодно, лишь бы быть рядом, лишь бы нужной. Надя соглашалась быть слугой, в любом смысле, лишь бы Он позвал, лишь бы не оттолкнул её-женщину. А Он очень беспокоился после её самоубийства, чтобы «вся эта история не попала в прессу». Кажется, у него тогда была законная жена…

На похороны не пошёл потому, что «тяжесть была на душе».
 
Любовь к Брюсову тоже была для Нади воздухом. Надино творчество сравнивают с ранними стихами Марины Цветаевой. У «ранней Цветаевой», говорят, тоже была неудачная попытка самоубийства на почве несчастной любви. Однако она выжила, самоубийство отложила, стихи писать не бросила… Любовь – воздух и для Цветаевой. Мне показалось однажды, что не всё, описанное в стихах Цветаевой, правдиво, то есть не все события имели место быть на самом деле; многое – поэтический вымысел. Вымысел ради прекрасного яркого образа. «Вы, мой герой, не существуете, ну и пусть! Вы мне нужны, без мысли о Вас меня и моих стихов быть не может! Давайте представим, что мы с Вами идём сейчас, рука в руке, по улицам сказочного города…»
 
Цветаевская любовь, даже и с физиологическими подробностями между строк, часто – изящный вымысел, не более того. А Надя Львова болела и мучилась именно из-за Брюсова, вполне конкретного и уже немолодого «персонажа». Возможно, проживи она дольше, она тоже перевела бы свою любовь в иную плоскость – фантастическую, иллюзорную, сказочную, полностью вымышленную, созданную одним поэтическим воображением молодой женщины… Это удобно! Там можно одинаково любить и «отдаваться» как мужчинам, так и женщинам. Для любви, тем более вымышленной, пол не важен. Но в 22 года ещё не хочется расставаться с кажущейся возможностью любить до конца своих дней одного конкретного человека. Причём так, чтобы и в нём пробуждать ответное постоянство.

Поэтому стихи Нади потрясают своей невымышленной болью, невымышленным страданием живущей девушки, а не удачно найденным образом Любви.
 
Я бы очень хотела ошибиться в своём наблюдении!

Вообще зашкаливающий градус человеческого страдания порождает гораздо более ценные – в художественном смысле – произведения (будь то литература, живопись, музыка), нежели счастье. Надя погибла в самом «расцвете» этого страдания, на вершине боли… На вершине такой боли, которой не стоит ни один Брюсов. Что было бы с поэтическим гением Нади, перегори её чувство, – неизвестно. Продолжала бы она писать и развиваться как поэт? Или найдя в себе силы для новой любви, не писала бы – Ей, Любви -  больше ничего?..

(Мирра Лохвицкая, многодетная мать, горячо любимая своим мужем, писала прекрасные стихи о своих душевных страданиях и неразделённых чувствах, которых не было на самом деле. Они – все – были вымышлены ею, она не испытывала никаких страданий и терзаний в тот период. Счастливое замужество! Вот бы и Наде Львовой так!) 

На похоронах были родители Нади, приехавшие из Подольска – старик и старушка, бедно одетые, которые обходили всех собравшихся и говорили «спасибо, что вы пришли, спасибо, что вы пришли…». Это я уже узнала позже, из совершенно других книг…

Брюсов жил ещё долго, становясь всё более популярным. На нынешнем проспекте Мира в Москве уже давно существует литературный музей Брюсова, организованный стараниями его законной супруги в их бывшем собственном доме.

Деревянный крест на могиле Нади Львовой довольно скоро исчез среди других простых крестов, так и не дождавшись замены на гранитное надгробие – у стариков-родителей не было на это средств (крест был просто выкрашен белой краской и содержал всего одну крупную надпись - «Надя Львова»). Несмотря на то, что могила всё же была обнесена добротной металлической оградой, она просуществовала недолго: Миусское кладбище очень пострадало в 30-ых годах (как церковь, так и сам некрополь). Кроме того, могила находилась на так называемом новом участке, «целине», на отшибе, с западной стороны кладбища, не в центральной его части (информация о том, что Надя, как самоубийца, была похоронена вне кладбища, мне нигде никогда не попадалась). Так что, могли «рубануть» кусок территории кладбища и под строительство жилых домов, и под путепровод…

Ухаживать за могилой было, видимо, некому; 1917 год был не за горами.

Да и имя Нади как-то затерялось, растворилось после революционных событий. Не до лирики было почитателям её таланта.

Но вот стихи живы до сих пор. Стихов много. Стихи душераздирающие. После её смерти, кажется, вышла небольшая книга её стихов. Стихи-крики о любви, которой нет, которая не получается… Из-за отсутствия которой хочется оборвать свою жизнь.
Они и теперь звучат, через сто лет. Звучат по-новому, по-другому, для других людей, но они нужны, они возродились, явились миру вновь, они не забыты. В некоторых стихах Нади я вижу себя, свои юношеские чувства, свою - такую же - потребность в любви.

А Брюсов сейчас – кто? Классик, «известный поэт» (это такой ярлык), где-то установлен его бронзовый или мраморный бюст, его стихи были и есть в каких-то школьных хрестоматиях… Но он давно умер, он – прах! А его Надя Львова кажется живой и говорящей… По крайней мере мне, женщине, видится именно так.

Почему же «моя» Надя Львова с Самотёки не имела право на такую жизнь после смерти? Кто её читал при жизни? Много ли людей? Кто помнит о ней сейчас? Только сёстры Вера и Люба, оставшиеся в живых?..

Почему, почему, почему я не увезла с Самотёки тетрадь её стихов?!. Я же могла опубликовать их где-то, чтобы и о «нашей» Наде Львовой знали люди!..

И вот, год назад я встречалась с младшей сестрой первого мужа, которая переезжала вместе с матерью на Трубную будучи маленькой девочкой, а теперь у неё у самой уже дочь-школьница. Повод для встречи у нас был совершенно не поэтический, его и озвучивать здесь не хочется.

«Ты помнишь ту тетрадь со стихами моей покойной тёти Нади? Ну, той, которая в 19 лет умерла? - неожиданно спросила меня она. – Я забрала тетрадь недавно с Самотёки, там-то она никому не нужна была. Я её отдала своему знакомому гитаристу. Знаешь, он написал несколько песен на её стихи. Теперь в каком-то клубе исполняет. Я сама не слышала, но говорят, что очень красивые песни вышли.»

Я расплакалась.

Жизнь третьей Нади была не длиннее – на волне патриотизма во время Первой мировой войны она сбежала на фронт сестрой милосердия и погибла где-то на территории Румынии в день своего двадцатилетия (не позднее 1918 года).

Надя закончила частную гимназию на Мясницкой улице в Москве. На момент побега ей не было 18-ти лет. Поэтому пришлось именно сбегать. Первый раз она осуществила побег с младшим братом Сергеем. Их поймали на полпути и передали на Белорусском вокзале на руки матери. После этого Надя записалась на курсы медсестёр. Но вторая поездка на фронт, «законная», тоже была по сути побегом – родители категорически не хотели её отпускать. И ведь Надя имела полное право на фронт не идти, имела право на жизнь…

Писала ли она стихи – неизвестно. Могла!.. Успела ли она полюбить?..

От Нади сохранился только аттестат об окончании этой гимназии и две одинаковых чёрно-белых фотографии, где круглолицая Надя позирует в тёмной гимназической форме. Если что и было сверх этого – семья всё уничтожила в тридцатые годы. Опасались обысков!

Фамилия Нади была Сергеева. Она была старшей дочерью, любимой, в семье моего прапрадеда Алексея Николаевича Сергеева. Он ужасно горевал, что не было средств перевести тело дочери в Москву.

В семейном альбоме я видела фотографию высокого белокаменного надгробия с могилы Нади. Может быть, её сделали сослуживцы Нади по передвижному полевому госпиталю? Фигуры всех людей на снимке, стоящие над могилой, обрезаны. Может быть, они в военной форме, с «вражескими» знаками отличия, контра белогвардейская? Родители Нади, от греха подальше…

Или кто-то вёз эту фотографию в Россию через границу уже обрезанной, чтобы не создавать никому проблем сразу обрезал на месте «лишнее»?

И всё же, как же так получилось, что от Нади ничего не осталось?

Она же была первым и любимым ребёнком в семье... Её девичьи вещи, хоть что-то, должны были хранить...

Но бабушка моя клялась, что ничего нет и никогда не было от её тётки, кроме аттестата об окончании гимназии и этих двух фотографий. Мне сейчас кажется, что после смерти Надиных родителей остававшиеся в живых родственники всё выбросили. Не сочли нужным хранить память. К сожалению, это нехорошая черта моей семьи.

Получается, что Надю как бы пришлось забыть, пришлось вычеркнуть, чтобы родители, два брата и младшая сестра Нади, жившие тогда в Москве на бывшей Божедомке (кстати, по совпадению, этот район находился как раз между Миусским кладбищем и Самотёкой), "не пострадали за память". То есть, если и был День памяти Нади у моей Нади Сергеевой, то был как-бы «про себя», тайно.

Надя Сергеева «ожила» только несколько лет назад: моя старшая дочь выступала на межшкольной краеведческой конференции «История моей семьи»: фотография Нади и её аттестат обошли весь многочисленный зал…
………………………………………………………………………………………………………………………..
… И кажется мне жизнь такой напрасной,
Что в этот вечер радостный и ясный,
Мне хочется ей закричать: «довольно!»
(Надя Львова, 1913 год)

Не знаю, как по-другому закончить!..