Душа шамана

Зоя Донгак
ДУША ШАМАНА
Повесть
ЧЁРНАЯ СМЕРТЬ;
Пока жена Чинчи спала, Конгур думал. Болеть всегда неприятно. Больной нуждается в заботе, ему хочется на кого-то опереться, это вполне естественно. Но в Монгун-Тайге Урянхайского; края всё требует крепкого здоровья: и капризы природы, и хлопоты по хозяйству. Каково же тому, лежащему на смертном одре, меж тем как в эту минуту целый аал; говорит о развлечениях бая Бады-Доржу. И вы поймете тогда, до чего же немыслимой может стать смерть, когда она приходит туда, где её не ожидали.
Весь род Конгура, начиная с прадеда-шамана;, издревле жил в краю, окружённом холмами и горами, на подгорных равнинах, напоенных степным ароматом полыни, со снующими среди бесчисленных норок оргелерами – сусликами и тарбаганами ;. Здесь было много курганов, кижи-кожээ – каменных стел, скал с рисунками и надписями.
В то утро Конгур, выйдя из своей юрты, наткнулся на дохлого суслика. Не придав этому значения, он отшвырнул его носком идика; и спустился к реке.
Он думал сейчас о приезде китайских чиновников и купцов. Из города Улясутая во Внешней Монголии прибыли высокие китайские чины судить тувинских аратов;. Конгур видел, как один китайский купец за большого быка, приведенного аратом Комбу на продажу, отпустил столько материи, сколько было длины от рогов быка до его хвоста.
Близлежащим аалам предстояло обеспечить жильем и пищей китайских чиновников, приехавших для выколачивания из народа налогов и податей. Иные предусмотрительные араты постарались откочевать подальше, чтобы не прислуживать грабителям. Даже сами нойоны, когда приходила весть о приезде чиновников из Китая, старались куда-нибудь перекочевать, так как не очень-то хотелось им делать подношение «подарков», размер которых зависел от того, какое положение занимал приехавший чиновник. Особенно торопились те, у кого были красивые дочери или молодые жены. Оставаться с ними неподалеку от похотливых и вечно полупьяных чиновников было опасно.
Умываясь у реки, Конгур задумался, откуда бы взяться суслику у него под дверью юрты и вернулся рассказать об этом происшествии соседу. Реакция старого Серена подтвердила необычность случившегося. Старик утверждал, что раз собаки суслика не тронули, значит, кто-нибудь подбросил его нарочно. Кто-то, наверное, подшутил.
Вечером того же дня Конгур, прежде чем войти к себе, остановился перед юртой. Вдруг он заметил, что в одной из дальних норок, показался огромный суслик, двигавшийся как-то боком. Грызун остановился, потом двинулся к нему, снова остановился, перевернулся вокруг и, слабо пискнув, упал на землю, из его мордочки брызнула кровь. С минуту Конгур молча смотрел на суслика, потом вошел в юрту.
Думал он не о суслике. При виде брызнувшей крови он снова вернулся мыслью к своим заботам. Жена его болела целый год и должна была уехать в аржаан; Ала-Тайга, расположенный в горах Монгун-Тайги. Источник был испокон веков популярен среди монгун-тайгинцев и соседей – алтайцев и монголов, как излечивающий «болезнь скота». Из-за опухших коленных суставов жена ходила с трудом. За ней ухаживала старая мать Конгура.
Сын Конгура Холурааш со сверстниками в это время рыбачил на озере Хиндиктиг-Хол, что значит озеро с пуповиной. Там на лоне кристальных вод, красуется, как в оправе, в самом центре «пуповина»  – маленький островок, изумруд земной. В озере Холурааш с друзьями наловил много хариусов. Они ловили рыбу разными способами: загнав под берег, ловили руками, ловили петлёй, сделанной из конского волоса, которую крепили на палке. Крупного хариуса насаживали на большую вилку.
Жена лежала в кровати. Чинчи готовилась к завтрашнему утомительному путешествию.
– А я чувствую себя прекрасно, – она улыбнулась.
Конгур посмотрел на повернутое к нему лицо жены. На него падал свет луны через дымовое отверстие юрты. Лицо Чинчи казалось ему таким же, каким было в дни первой молодости, возможно, из-за этой улыбки, сглаживающей всё, даже признаки тяжёлого недуга. Да, она была писаной красавицей: большие как озёра и чёрные, как черёмуха глаза, стройный, как у пихты стан, лебединая грация. И руки золотые, и трудолюбивая, и по характеру стеснительная, мягкая, приветливая.
– Постарайся заснуть, – сказал он, – скоро придёт сестра Севил, а завтра сын отвезет вас обеих на аржаан Ала-Тайги.
Он коснулся губами чуть влажного лба. Чинчи проводила его до дверей улыбкой. Наутро, жена была на ногах. Все были готовы к отъезду. Мать Конгура вышла из юрты провожать их. Большая черная собака Мойнак с белым пятном на шее виляла хвостом около нагруженных лошадей.
 – А что это за история с сусликами? – спросила жена.
– Сам ещё не знаю. Вообще-то странно, но всё обойдется.
И тут Конгур попросил у жены прощения за то, что недостаточно заботился о ней, часто бывал невнимательным. Она покачала головой, словно умоляя его замолчать, но он всё-таки добавил:
– Когда ты вернёшься, всё будет по-другому. Начнём всё сначала.
– Да, - сказала она, и чёрные глаза её заблестели. - Начнём.
Чинчи повернулась к нему спиной и стала смотреть на гору Монгун-Тайгу;. Он окликнул жену и, когда она обернулась, увидел мокрое от слёз лицо.
– Не надо, - нежно проговорил он.
В её глазах ещё стояли слёзы, но она снова улыбнулась, вернее, чуть скривила губы. Потом прерывисто вздохнула.
– Ну, иди к себе, всё будет хорошо.
Он посадил жену на коня и теперь, стоя по другую сторону от коня, видел только её улыбку.
– Прошу тебя, - сказал он, - береги себя.
В тот же день Харам-бай остановил ехавшего мимо его юрты Конгура и пожаловался ему, что какие-то злые шутники подбросили в его загон трёх  сусликов. Харам-бай держал сусликов за лапки. Они все были в крови.
Заинтересованный этим происшествием, Конгур решил начать расследование с местечка Серлиг-Дыттыг-Хем, где батрачили самые бедные люди, и среди них его родной брат и родственники по линии матери. Там он насчитал с десяток дохлых сусликов, валявшихся на кучах навоза. С бедных шаман за свои труды ничего не брал или брал что дадут. Если одновременно позовут богатый и бедный, то он шел сначала к бедному, потом к богатому.
Первого больного он застал в постели. Больной был старик, отец Мыймана, с грубым изможденным лицом, на котором резко выделялись густые черные брови и морщины. Когда шаман входил, больной, полусидевший в постели, откинулся на подушки, стараясь справиться с хриплым дыханием. У него неестественно блестели глаза. Шаман поздоровавшись, выкурил трубку. В юрте все молчали. После окуривания артышом;; бубна и одежды Конгур осторожно подержал бубен над огнем, чтобы тот вновь обрел необходимую звонкость. Сырая кожа издает глухие звуки, поэтому-то он прогревал бубен перед каждым камланием.
Затем он облачился в ритуальный костюм, надел головной убор.
Конгур взял бубен левой рукой и начал бить по нему деревянной колотушкой мягко, почти робко. Тихим неясным пением шаман звал своих духов, умолял прийти и помочь ему.
Потом Конгур встал и подошел к больному старику, продолжая призывать своих духов-помощников самыми ласковыми и торжественными именами. Напоминал о том, как всегда добры были они к нему, всячески расписывал, приукрашивая, их заслуги. Он робко молил их о помощи, в голосе не звучало никаких требовательных ноток.
Услышь меня, услышь меня, мой конь!
Услышь меня, услышь меня, мой медведь!
Придите, мои птицы.
О, мой ворон,
Ты, кто летает средь черных облаков,
Ты, кто летает под девятью небесами,
Ворон с кровавым глазом,
Кормящийся падалью!
О, ты, кто летает днем и ночью,
Ты, кто чувствует землю,
Ты, мой чернявый!
Ты, мой серый орел!

Шаман несколько раз призывал своих духов-помощников, но они не явились. Он выпил воды. И снова обратился к духам. Духи и на этот раз тоже не явились. Без духов шаману неизвестно, отчего недомогает больной, ведь шаман способен вылечить только в том случае, если знает причину болезни. Это был первый случай в его камлании, когда не явились духи-помощники. Он думал, выкуривая трубку. Конгур спросил больного, что его беспокоит. Тот пожаловался на жар и резкие боли в области шеи, под мышками и в паху. Старика всё время мучила жажда.
– А вы видели, как лезут суслики, а? - спросил старик и потер руки. - Лезут, везде лезут. Выходят из нор и подыхают. Это к голоду или какому-то бедствию! А может это «кара олум;;» или «быжар-думаа;;» из города Бээжина Китайской империи пожаловала к нам. Китайские чиновники снова к нам приехали, говорят.
– А ведь маньчжурские чиновники подвергли эрии-шаагаю;; арата Сенгээ за неуплату налогов. От них жди только беды, сейчас, вот – дохлые суслики, - сказала жена старика.
– Вы, наверное, помните, как происходил суд над шестьюдесятью;; восставшими храбрецами. Их поймали, увезли на китайскую землю, долго мучили. Затем им всем отрубили головы, привезли в Туву и развесили на шестах, на перекрестках дорог, чтобы другим было неповадно… – проворчал старик – ;;Оршээ, бурган! Пронеси, великий бог, мимо нас эти жуткие времена…
Жены в бусах слёз прибегали на холмы на шестах с головами опознавать своих мужей, отцов, сыновей, братьев. А иные – ох! – отводили глаза от страшного, завораживающего светлячка, который таился в стеклянных зрачках.
Вот одна из многих выгод, какие принесло устранение строптивых. Смерть шестидесяти храбрецов рождает армию ;;холечиков. Малые дети, которых сиротство спешит превратить во взрослых; подростки, которых бесприютность делает парнями,–  все они подавлены тяжестью работы и безнадежно малой платой, подавлены, но не забывают отомстить чужеземцам.
Одному из шестидесяти восставших – Ээрен-Хоо каким-то образом удалось сбежать от карателей. Один его глаз был проколот занозой от бамбуковой палки, а пальцы рук отморожены и усохли до костей. На отрогах горы Арзайты в местечке Алдыы-Кара-Суг Монгун-Тайги с трудом построил он себе убогий шалаш из бересты и дерна. Там прятался от злых глаз, выходил к юртам аратов за подаянием. Так он жил несколько месяцев.
– Не смоется кровь с дорог, – говорил Ээрен-Хоо, – где повесили столько людей. Наши богачи отдают нас в руки китайцев, нам грозит эрии-шаагай и смерть, но и под землёй наши сердца будут покоиться в ожидании дня мщения. Его увидят глаза повешенных. Страх сидит костью в горле и превращается в слюну. Я не чувствую страха.
Однажды утром Ээрен-Хоо возле своего шалаша преставился перед Богом. Поэтому люди дали этому месту новое название ;;Ээрен-Хоолуг-Кара-Суг. О нём сложили песню: «Я стал, как косуля с годовалым козленком, не могущая перейти Эйлиг-Хем (иначе козленок утонет), я стал как одинокий Эрен-Хоо: не могу видеть лиц своих друзей».
Очевидец судилища – двоюродный брат Конгура Балдып в одной из юрт рассказывал, как китайские и местные чиновники подвергали эрии-шаагаю упорствующих в неуплате налога аратов или обвиняемых в краже скота:
– Слава богу, мне больше не придется бывать в этом судилище. И по сегодняшний день, если я слышу отдаленный вопль, он с мучительной живостью напоминает мне те чувства, какие я испытал, когда пытают несчастного человека. Чего там я не повидал. До сих пор всё стоит перед глазами! Видел, как хлещет жертву по щекам ремень – это называлось «шаагай». Когда бай взмахивал рукой, в груди у меня всё поднималось вместе с нею; падала рука, – и я весь точно падал.
 – Я видел четырехгранную палку «манзы», которой били людей по ногам. Голого человека сажали на битый щебень; вкладывали между пальцами деревянные палочки и стягивали пальцы ремнем; засыпали глаза рубленым конским волосом, надевали на шею донгу;;, сажали между бревнами, подвешивали вниз головой над дымящимся очагом… Эти вопли замученных людей до сих пор звучат в моих ушах.
А по вечерам я слышал, как обвиняемые между собой очень тихо разговаривали:
 – Когда тебя сечь будут, ты, гляди, не сжимайся, не сжимай тело-то, – чуешь? Вдвойне больней, когда тело сожмешь, а ты распусти его свободно, чтоб оно мягко было. И не надувайся, дыши вовсю, или кричи, – ты это помни!
Конгур знал, что зимой в прошлом году за неуплату налога арат Калдар после пыток остался без рук. Калдара привязывали внутри к стенке юрты, а кисти его рук высовывали наружу через проделанные в кошме дырки. В юрте топили, а на кулаки Калдара лили воду. Через час на морозе кулаки превращались в два куска льда, которые ведавший сбором налогов чиновник нойона попросту отбивал от рук ударом палки… С тех дней у Конгура явилось беспокойное внимание к людям, и, будто он остался без рук, оно стало невыносимо чутким ко всякой боли, своей и чужой. Он думал: «Какие причудливые, изощренные пытки может придумать человек для человека!» 
По феодальным нормам, не сознавшийся в преступлении, стойко выдержавший все пытки считался невиновным, он и его род освобождались от штрафа в пользу потерпевшего. 
Вдали от юрты кто-то с долго сдерживаемым гневом и желанием жестоко отомстить чиновникам пел: «Волку, сожравшему моего коня, сломать бы клыки. Дужумету, избившему моего отца, выколоть бы оба глаза». «Хотя меня били шаагай, я никогда не преклонялся», «Хотя на меня надевали донгу, - я не преклонялся».
Разоренные поборами араты, как родной брат Конгура Самдар, превращались в бедняков. Кончук-Бай им раздавал свой скот в долг. Обедневший Самдар, пользующийся молоком богача, должен был за это бесплатно пасти его стада и выполнять различные работы в хозяйстве бая. По приезду Холурааша его брат ухаживал за скотом бая, а его жена Тана доила сарлыков, носила воду и помогала во всех домашних работах жене Кончук-Бая. Имея тринадцать детей, семья Самдар жила в нищете. К счастью, у них все были здоровы.
Шаман понял, что о сусликах говорит уже весь аал. Думая о неизвестной болезни, возможно связанной с дохлыми сусликами, Конгур решил срочно вернуться в аал.
Его встретила мать, жившая в соседней юрте. Маленькая, с серебристой сединой в волосах, с черными глазами, в выцветшем, изношенном тоне;;. Мать шамана выслушала весть о дохлых сусликах, не выказав ни малейшего удивления.
– Такие вещи случаются, сынок. И никакие суслики нам не помешают жить в здравии.
Сын кивнул: и впрямь, с ней всегда всё казалось лёгким. Конгур попил в юрте матери ароматного зелёного чая с молоком сарлыка, съел варёного мяса.
На следующий день шамана вызвали в другой аал. Едва переступив порог юрты, он увидел, что больной лежит, наполовину свесившись с кровати над помойным ведром, схватившись одной рукой за живот, другой за горло, и его рвет мучительно, с потугами, розоватой желчью. Ослабев от усилий, еле дыша, больной снова улегся. Дыхание со свистом вырывалось из груди. Он весь горел. Шея и суставы сильно опухли, на боку выступили два чёрных пятна. Теперь он жаловался, что у него ноет всё нутро.
– Жжёт, - твердил он, – о-ой, как больно, как жжет, скотина!
Губы неестественно темного цвета еле шевелились, он бормотал что-то неразборчивое и всё ворочал глаза, на которые от нестерпимой головной боли то и дело наворачивались слёзы. Жена с тревогой смотрела на упорно молчавшего шамана и спросила:
– Что это с ним такое?
– Может быть что угодно. Пока ничего определенного сказать нельзя. Не кормите его. И пусть побольше пьёт.
И впрямь больного очень мучила жажда. Он, не переставая, бредил, приступы рвоты участились. Лицо позеленело, губы стали как восковые, веки словно налились свинцом, дышал он прерывисто, поверхностно, затем затих…
По дороге зашел к родственнику Серээ.
– Это похоже на какую-то заразную болезнь. Она, возможно, передаётся от дохлых сусликов. Я слышал от отца Мыймана, что есть такие болезни как «кара олум»  и «быжар-думаа». Когда-то люди от них умирали целыми племенами, их юрты сжигались. Может это что-то из них? - спросил Конгур у Серээ.
В разных аалах с десяток больных скоропостижно скончались. Да, это, наверное, чума, потому что передаётся от дохлых сусликов. Сейчас люди уже знают, что такое чума. Главное не паниковать, быть в себе уверенным.
Через несколько дней жена Чинчи, сын и Севил вернулись домой. Их встретили бабушка и собака Мойнак.
Загадочно синеют далекие горы. Солнце щедро бросает жизнерадостные лучи, и один из них попадает в дымовое отверстие убогой юрты охотника Анчы. Пригретый солнышком, щурит свои узкие глазки миленький улыбающийся ребенок. Любовно смотрит на него измученная бессонными ночами мать и тоже улыбается, а Анчы со злобой глядит на обоих, он не может забыть обиды… Ребенок Хайындырым не его, жена, пока он охотился, прижила с китайцем. Взяв малыша на руки, мать подошла с ним к мужу и сказала: «Посмотри, как ласково светит солнце, неужели ты не забыл ещё свою обиду. Ведь ребенок мой, а я опять живу с тобой, забудь всё. И будем вместе растить Хайындырыма». Анчы взглянул на толстогубое, круглое с плоским носом родное лицо жены, потом посмотрел на ребенка и, очевидно, найдя между ними сходство, повеселел, и просветленные лица обоих озарила добрая улыбка.
Приехав в свой родной аал, Чинчи сразу почувствовала покой и тишину. Мать Конгура, с согнутой спиной медленно идет к своей юрте. В руках она с трудом держит наполненные водой деревянные ведра. Из её юрты уже слышна песня, и она, наверное, вспомнила свою молодость, свое счастливое материнство, своего первенца Конгура. Потом Чинчи долго наблюдала, как соседская девушка с длинными косами толчет тару – жареное просо, как сбивают шерсть для кошмы у юрты соседей. Движения женщин были плавными и мягкими. Может быть, именно под влиянием навеваемых ими этих ощущений и возникла мысль у Чинчи: «Как хорошо в родном аале!»
Конгур вернулся домой около полудня, думая по дороге о жене. Хотя сейчас он работал до изнеможения, близость встречи с женой и сыном снимала усталость. Он надеялся и радовался, что может ещё надеяться. Раз семья вернулась, то Конгур сможет начать всё сначала. Нельзя же до бесконечности сжимать свою волю в кулак, нельзя все время жить в напряжении, и какое же это счастье, что он сможет расслабиться немного в кругу семьи.
Собака залаяла, словно позвала своего хозяина: «Скорее в юрту к хозяйке!». Едва шаман дотронулся до дверной ручки, навстречу ему вышла мать. Сообщила, что Чинчи нездоровится. Утром она, правда, встала, но не ходила и снова легла. Мать была встревожена.
– Может быть, не всё так серьёзно, – сказал Конгур.
Жена лежала, вытянувшись во весь рост на постели, её голова глубоко вдавилась в подушку. Был сильный жар, очень болела голова, мучила жажда.
Выйдя из юрты, Конгур сказал матери, что это – начало чумы.
– Нет, - проговорила она, - это немыслимо!
Конгур подошел к постели. Больная смотрела прямо на него. На её лице лежало выражение усталости, но черные глаза были спокойны. Конгур улыбнулся ей:
– Если можешь, поспи, дорогая.
Чинчи заговорила не сразу, казалось, она боролась даже против самих слов, которые готовы сорваться с её губ.
– Муж мой, - проговорила она, наконец, - не надо от меня ничего скрывать, скажи всю правду, мне это необходимо.
Её отяжелевшее лицо чуть искривила вымученная улыбка.
– Умирать мне не хочется, и я ещё поборюсь. Но если дело плохо, я хочу умереть пристойно.
Конгур склонился над ней и сжал плечо.
– Надо бороться, Чинчи, - сказал он. – Надо жить. Борись.
Днем резкий холод чуть смягчился, из-за туманов вершины Монгун-Тайги не видать. Небо стало чёрным. К полудню зарядил ливень с градом. В сумерках вершина Монгун-Тайги немного очистилась от тумана. От крика черного ворона возле юрты Конгур вздрогнул. Вечером они матерью и сыном уселись около Чинчи. Ночь начиналась для Чинчи борьбой, и Конгур знал, что беспощадная битва с чумой продлится до самого рассвета. А ему, Конгуру, оставалось только одно – сидеть и смотреть, как борется со смертью самый любимый человек. После долгих дней постоянных неудач он слишком устал. Конгур сделал все, что можно было сделать. Жестом он показал матери и сыну, чтобы они пошли спать. Холурааш напоследок взглянул на мать. Она вся как-то неприятно растрепана, все на ней разорвалось; волосы, лежавшие на голове обычно аккуратно, теперь рассыпались по голому плечу, упали на лицо, а половина их, заплетенная в косу, болтается. Её красивое лицо в этой массе волос стало маленьким и измученным.
Бабушка с внуком, перед тем как уйти, подошли к постели Чинчи. Над её крутым лбом закурчавились от пота черные волосы. Бабушка вздохнула, и больная открыла глаза. На лице Чинчи упрямо пробилась улыбка, но веки тут же сомкнулись.
Конгур поднялся, напоил жену, снова сел, стал чесать её волосы. Волос у жены было странно много, они густо покрывали ей плечи, грудь, колени и лежали на земляном с ширтеком;; полу, черные, отливая синим. Приподнимая волос с пола одною рукою и держа на весу, Конгур с трудом вводил в толстые пряди деревянный редкозубый гребень; темные глаза жены сверкали с нежностью, губы её кривились и шептали:
– Смолоду я гривой этой хвасталась, а сейчас, видишь, кляну.
Конгур теперь ещё острее почувствовал, что он всегда любил и любит жену. Поцеловав жену в лоб, вздохнул запах её волос.
Жена боролась, хоть и лежала неподвижно. Ни разу за всю ночь она не заговорила, как бы желая показать этим молчанием, что ей не дозволено ни на минуту отвлечься от битвы со смертью. Конгур догадывался о борьбе по глазам жены, то закрытым, то широко открытым. Когда их глаза встречались, Чинчи делала над собой усилия, чтобы улыбнуться.
– Попей, - сказал Конгур.
Чинчи напилась, и устало уронила голову на подушку.
В пять утра мать вошла в юрту. Из-за тяжёлого состояния жены Конгур отказался от камлания. Чинчи лежала, повернув лицо к матери. Она нагнулась над постелью, поправила подушку, приложила ладонь к мокрым волосам, и тут услышала глухой голос, идущий откуда-то издалека. Голос этот сказал матери спасибо и уверил, что теперь всё хорошо. Чинчи снова закрыла глаза, и её изможденное лицо, казалось, озарила улыбка, хотя губы по-прежнему были плотно сжаты.
В полдень лихорадка снова мучила Чинчи. Нутряной кашель сотрясал тело, она уже начала харкать кровью. Железы перестали набухать, они были твёрдые на ощупь. В промежутках между приступами кашля и лихорадки Чинчи кидала взгляды на мужа и мать. Но вскоре её веки стали смежаться все чаще и чаще, и свет постепенно гас. Перед собой на подушке Конгур видел лишь безжизненную маску, откуда навсегда ушла улыбка. И он, муж, не мог предотвратить беды. Опять Конгур вынужден был стоять на берегу реки с пустыми руками, с рвущимся на части сердцем, безоружный и беспомощный перед чумой. И когда наступил конец, слёзы бессилия застлали его глаза:
 – О, как жалко, когда так рано умирает моя Чинчи, рожденная жить на этой земле, вскормившая свой аал. Кто будет гладить Холурааша по голове?
Он не видел, как Чинчи вдруг резко повернулась к стене юрты и испустила дух с глухим стоном, словно где-то в глубине её тела лопнула главная струна.
Следующая ночь уже была не ночью битвы, а ночью тишины. В юрте, отрезанной от всего мира, над безжизненным телом витал покой. Пока тело не окоченело, правую руку невестки мать Конгура подложила под голову, ноги согнула в коленях, лицо прикрыла хадаком;; и всё тело накрыла летней шубой. Затем усопшую положили на низкую лежанку, прикрыв спереди занавеской.
Рядом с Конгуром сидела мать. Он знал, о чем она думает, знал, что она любит и жалеет его. Так они с матерью и с сыном Холураашом всегда будут любить друг друга, в молчании. И мать тоже умрёт, в свой черед – или умрёт он, затем сын – и так никогда за всю жизнь они не найдут слов, чтобы выразить взаимную нежность. И точно так же они с Чинчи жили бок о бок, и вот она умерла, и их любовь не успела, как следует побыть на земле.
Скромность и застенчивость – характерные черты тувинцев.
Конгур сказал матери, что плакать не надо, что он этого ждал, но всё равно это очень трудно. Говоря, он осознал, что вся одна и та же боль мучила его всё последнее время.
Родственники и соседи приходили покурить на прощание. «Далайга дамды дуза;;» – говорят тувинцы. Они помогали, чем могли: кто в деревянном ведерке молоко принесет, кто горстку чая, а кто какую-нибудь снедь.
Отношения между всеми тувинцами родов весьма сердечные.
Холурааш помнил, как хоронили мать: перед выносом её завернули в тонкую белую ткань, её согнутые ноги не распрямляли. Вынесли мать с той же стороны юрты, где она лежала, приподняв решетку. Потом положили на шырга;;, которую повезли сильные мужчины. Бабушка произносила прощальные слова, окропляя вслед умершей невестки молоком.
Холурааш спрятался за кустами, наблюдая за процессией и тихо плакал. До кладбища ушедшую за «кызыл дус;;», провожали семь мужчин. Семь, потому что по обычаю количество мужчин обязательно должно быть нечетным, а женщинам присутствовать на похоронах не разрешалось. Тело не одевали, в гроб не клали и не закапывали в землю.
Усопшую похоронили не очень далеко от аала у большого куста караганника на ровном месте, обращенном к востоку – восходу солнца, там, где «проходят лучи солнца». Положили ее на кошму, под голову – плоский камень, укрыли чем-то белым и так оставили на открытом месте. Проводившие в последний путь усопшую, заворачивали рукава и ушанки во внутреннюю сторону и отправились домой, ни разу не оглянувшись. Вблизи юрт помыли руки молоком с артышом.
Холурааш тихо плакал, он очень любил мать. Ему не верилось, что его мама умерла. Бабушка нюхала табак из черной табакерки, украшенной серебром.
– Мама больше не вернется, кырган-авай;;?
– В божий мир отправилась, - ответила старуха и зарыдала.
– А где божий мир? Это туда мужчины повезли что-то белое?
– В божий мир только душа мертвого уходит. Тело должно покоиться на Танды, а душа пройти сквозь ад, этого никто не минует. Это люди провожали тело твоей матери. А ты, значит, смотрел, как «кызыл-дустаан кижини» увозят? Это не положено, это нехорошо. Надо тебе теперь помолиться.
Дети и подростки не должны входить в юрту, где временно покоится тело умершего человека. В этой юрте не должно быть шума, пьяных. Кто появлялся пьяным во время похорон – он родственник черта и относились к нему крайне негативно.
Говорила бабушка, как-то особенно выпевая слова, и они легко укреплялись в памяти, похожие на руки мамы, такие ласковые, нежные, теплые. Сегодня она казалась очень грустною. Бабушка наклонилась к Холураашу и понюхала его волосы. Он заплакал тихонько у неё в груди.
Свою нежность к ребенку, тувинцы выказывали, понюхав его волосы.
Женщина увела Холурааша, он повторял за ней слова молитвы, а после ламы коснулись его лба священной стрелой и книгами, а тот, что стучал в тарелки, приложил их к его голове, и Холурааш услышал ещё не погасший звук, словно собачонка скулила рядом.
Взяв голень, лежавшую вместе с другой едой, бабушка говорила:
– Не ешь мясо голени, говоря, я бедный, не ешь мясо икры, говоря, я богатый.
Сказав это, она бросила голень в огонь. Затем был поминальный ужин.
Над кладбищем матери тучей кружились грифы, вороны и коршуны.
Холурааш с друзьями часто играли возле этого места, когда пасли овец. Там они видели много человеческих черепов и костей.
Через день после похорон Холурааш встал рано утром; было всё еще много подъезжающих людей с табаком и аракой;; к отцу и бабушке. Холураашу было тоскливо и одиноко. Он ушел из аала, гоня телят, а после оставил их и побрел в сторону кладбища. Солнце поднялось высоко. Холурааш забрался на холм и увидел, как из лога взмыли два дас-кара;; куштар. Он закричал на них, подражая выстрелам, стараясь напугать пернатых хищников; они нехотя улетели. Холурааш раньше любил наблюдать за этими птицами, которые очищали окрестности от останков павших животных. Дорогу к пиршеству им указывало вороньё. Увидит гриф скопление ворон и камнем падает вниз. Казалось, что птица разобьётся. Птицы кружили так высоко в облаках, что их не было видно с земли. Поэтому и только, завидев ворон и сорок возле падали, Холурааш с друзьями начинали смотреть в небо, ожидая падения грифа. Иногда мальчики от страха за его жизнь закрывали глаза. Но перед самой землей гриф раскрывал могучие крылья и мягко садился возле жертвы, вспугнув назойливых ворон. За первой птицей прилетали другие, которые с шумом и драками приступали к еде. После драки на месте пиршества оставались большие перья, которые подбирала ребятня. Их вплетали в свой головной убор шаманы. Несколько таких перышек хранил в юрте и Холурааш.
Араты не любили грифов за то, что в голодное время они могли унести ягнёнка или козлёнка. Гнездились эти птицы высоко в горах, высиживая одного-двух птенцов. Снова Холурааш увидел чёрных грифов… Он пошел быстрее к большому караганнику, где лежало что-то огромное, завернутое в белое. Холурааш бросился вниз бегом – и вдруг остановился. Это была его мама. Он, подойдя к матери, стоял на коленях, склонив голову перед ней. Вдруг подул ветер с вихрем. Шелковый хадак, покрывавший её лицо, слетел, унесенный ветром, длинные волосы разметались по земле, лицо необыкновенно вспухло… Это уже была не она. Куда ушла, кто унес мамину красоту, её нежность, её любовь, куда всё подевалось?
Холурааш стоял возле матери, а черные грифы, вороны и коршуны с криком кружились над ним, и кожа на его голове съежилась от страха. Он попятился, потом повернулся и что было силы, помчался прочь. Только на самой вершине горы он остановился передохнуть. Холурааш сильно вспотел, но его бил озноб и зубы стучали. Всё кругом казалось ему желтым, точно в мутной воде. Кое-как спустился с вершины.
Потом он плакал. Ярко сияло солнце, ярко сверкали ледники на вершине Монгун-Тайги, в чистом небе пролетали журавли, а плачущий Холурааш стоял один. Только кобыла с маленьким жеребенком подошла к нему. А больше никто не слышал этот одинокий его плач.
Порой он горячо молился всем богам, которых знал, хозяевам всех трёх миров, даже Эрлик-Хаану;;  и просил вернуть маму. Но боги и хозяева оставались глухи к его молитвам.
Когда через три дня снова он пришел, тела матери уже не было.
Тело усопших растаскивают звери и птицы.
Холураашу снились грифы, снилась мама. Тучей снова кружились грифы, вороны и коршуны недалеко от того места, где лежала мать. Снились самые дикие, самые голодные, самые зубастые, самые когтистые, самые кровожадные гложут маму, полируют её скелет. Потом он видит лишь груду костей, которую полуденное солнце согревает.
Где-то под ложечкой Холурааша лежал большой черный камень, и тяжесть эта была нестерпима. Порою его душила неотразимая тоска, весь он точно наливался чем-то тяжким и подолгу жил, как в глубокой темной пещере, потеряв зрение, слух и все чувства, слепой и полумертвый. Холурааш постоянно ощущал какую-то пустоту: хотя был сыт, казалось, он голодал; на нем была одежда, но он всё время мерз. А когда он играл с ребятишками и смеялся, ему самому его смех казался странным – сквозь слёзы.
Его мама унесла с собой что-то огромное, и заменить это не мог никто, даже его отец.
Когда человек умирает, серая душа остаётся в юрте, главная – уходит ввысь. На седьмой день после смерти матери приглашали шаманку Содуну из рода Иргит, которая поблизости от кладбища возжигала огонь семидневки. Человек после смерти на седьмой день обязательно обходит место, где стоит его юрта, приходит к своим близким. С этим человеком или с его душой, показавшейся шаману, говорит только он. Если умерший жалуется на кого-нибудь или на что-нибудь, шаман рассказывает об этом родственникам. Мать Холурааша особенно не жаловалась, только пожелала, чтоб сын пошел по стопам отца. На огонь клали положенные по обряду яства, а после ухода души умершей огонь гасили и шли домой.
Да, серая душа остается в юрте. В течение сорока девяти дней в юрте перед божницей все горел светильник. Его зажигали, едва наступали сумерки, добавляя время от времени масла, чтобы он не потух до утра.
– Папа, а зачем мы всегда светильник зажигаем? Чтобы к нам не пришли черти, да? – однажды спросил Холурааш у отца.
Отец вздрогнул и отшатнулся от огня.
– Нет, сынок, - ответил он Холураашу, оглянувшись вокруг. – Не из-за этого. Просто я хочу, чтобы душа нашей мамы дошла к богу светлым путем, не заблудилась.
– Хорошо, если бы душа мамы возвратилась обратно к нам. Правда, папа?
– Что ты говоришь! Душе мертвого нельзя возвратиться назад, это несчастье, сынок. Вот минет сорок девять суток, тогда мы поедем на мамину могилу делать ей последние проводы. После этого нам уже будет ни к чему зажигать светильник…
Холурааш вышел из юрты. Горы с ледниками. Где-то среди этих гор бродила душа его мамы и просила света…
Когда миновал положенный срок, родственники Холурааша нажарили баранины, собрали сметаны, сыра, творога и араки, пригласили сильного шамана Амыр-Биди из рода Иргит и поехали к большому караганнику, где лежало тело матери Холурааша.
Не доезжая до караганника, все спешились и стреножили лошадей. Холурааш никому не рассказывал, что побывал у матери раньше всех, знал, что будут ругать. Часть старших родственников вместе с шаманом прошли дальше, стали что-то разглядывать на земле в том месте, где лежало тело Чинчи.
Остальные задержались возле лошадей, о чем-то перешептывались:
– Всё очистили, только косы возле караганника ещё остались.
– Здесь костер разведем, несите еду сюда, на белую кошму.
Холурааш тоже потихоньку осмотрел место могилы, но там было пусто, кроме волос валялся камень, который был подложен под голову матери. Чем быстрее птицы и звери растаскивали тело, тем лучше и добрее считался человек. Так между собой говорили мужчины.
Отец ходил, склонившись, будто что-то искал. Женщины переговаривались, что он, наверное, ушел нарочно, чтобы никто не увидел, как он плачет.
Сестра Севил и её подруга расстелили на траве белую кошму, разложили на ней еду. Разожгли костер, в него бросали и брызгали понемножку от всех приношений. Расселись полукругом перед костром, лицом к могиле. Шаман держал в руках бубен, и, обращаясь к могиле, пел:
– Чинчи, твой сын, муж, родные и друзья приехали обменяться с тобой табаком, разделить питьё и пищу. Кушай, не побрезгуй. Не стесняйся, будь как своя. О, Чинчи, не беги от нас! На что обижаешься? Или повидать кого, или мысли черные есть?.. Ох, зачем убежала, Чинчи? Ох, не плачь, – шаман обернулся к сидящим, – не брезгуй, покури, на!..
После этих слов шамана все, кто курил, стали бросать в огонь табак из своих трубок.
– Теперь тебе оглядываться нечего, белой дороги тебе в царство божье!
После того как шаман отправил душу в путь, все принялись есть и пить, а женщины начали снова всхлипывать и причитать. Отцу поднесли араки – он выпил, не раздумывая. Недолгую, но счастливую жизнь прожил он с Чинчи, а теперь пришел час расставания с её душой. Ему было тяжело, но он крепился.
Холурааш следил за костром, чтобы увидеть, как ест душа матери. Но так ничего и не увидал. Изредка масло и сало ярко вспыхивали, а Холурааш думал, что если мать уезжает с улыбкой и с разрумяненными, как пламя, щеками, это хорошо.
Шаман кончил петь и говорить, ему подали почетную еду ужа;;. Холураашу передали предплечье и ребро, и ему показалось, что будто и на самом деле мать своими ласковыми руками подала ему мясо. Он досыта, хорошо поел. А люди, глядя на него, улыбались и успокаивали:
– Ничего, сынок, от сиротства не умирают. Чего не видел отец – сын увидит. Чего не видела мать – дочь увидит…
Смерть матери, чума, страдания отца навсегда врезались в память Холурааша…
Каждый человек – сын или дочь своей матери и своего отца. Конгур жил среди людей, где каждый всякому друг или родственник. И всем оказывал посильную свою помощь. До чумы редко, кто умирал не своей смертью. Он гордился своим трудом, всегда смотрел с гордостью на сверкающие ледниками вершины высоких гор, особенно на Монгун-Тайгу, восхищался красотой и чистотой родниковых вод, вытекающих из расщелин скал и образующих целый каскад поющих водопадов и прозрачных ледяных панцирей на разноцветных камнях! Зимой, когда налетает сильная пурга, горы и тайга начинают грозно реветь и греметь, швыряясь многотонными камнями и ледниками. Тогда дикие звери с испугу спускаются с гор в поймы тихих рек, в укромные места. Летом пастбищные угодья богаты питательной растительностью. Обильно растут дикий лук, артыш, ягоды, все виды горных трав, от которых резко прибавляют вес овцы и козы. Здесь столько дикорастущих горных цветов, что бывает вся земля от края до края покрыта живым цветастым ковром, ступить некуда!
Конгур воспринимал не только красоту гор, но понимал, как они полезны: в горах скапливаются запасы снега, рождаются облака, берут начало источники, живут звери, птицы, могучие лиственницы, кедры…
Холурааш лежал на кошме в юрте, то пробуждаясь, то вновь уплывая в сон. Он постоянно испытывал жажду, сколько бы воды ни пил. Конгур знал, что сын тоже болен чумой, но в более легкой форме, и надеялся на его выздоровление. Он теперь уже знал: если немного толченых фекалий больного человека дать здоровому ребенку, то он заболеет, но перенесет в легкой форме и уже никогда не станет жертвой страшной заразы.
Холурааша то сжигал жар, то сотрясал озноб. Кожа на губах, слизистые оболочки носа, нёбо, язык – всё потрескалось. Ему не удавалось надолго удержать в желудке пищу и воду. Днем ему становилось легче, но лежал с закрытыми глазами. Стоило ему открыть глаза, как они начинали болеть от слишком яркого света, бьющего через хараача;; юрты. Но ночью мучения усиливались многократно.
– Холураашу надо побольше, воды и сна, - наказывал Конгур матери.
Сын погружался в лихорадочный сон, полный кошмарных видений. Когда он пришел в сознание, у него не нашлось сил, чтобы рассказать о своем сне. Конгур знал, что тело сына лежало в постели и сгорало от лихорадки, а дух находился совсем в другом мире. На следующий день Холурааш очнулся, выпил до капли всю воду и рассказал о своем сне: «В горах я встретил женщину. Вокруг нас плотной стеной стояли горы и деревья. Шёл легкий дождь. Она принесла мне сложенный в форме пиалы зеленый лист. В нем была густая сладкая похлебка, теплая и изумительно вкусная. Я выхлебал её и облизнул лист. Она держала еще один лист, наполненный чем-то густым и вязким. Маленькими глотками женщина отпивала из листа, облизывала губы и улыбалась.
– Поешь ещё! - проговорила женщина. - Я скоро покажу тебе, как это добывать. - И она протянула мне ещё один сложенный лист с угощением. Насыться ею. Ешь, пока она не наполнит тебя.
Она наклонилась ко мне, и вдруг угощение перестало быть сладким. Женщина потчевала меня какой-то мерзостью, видом и запахом напоминавшей свернувшуюся сгнившую кровь, на которую слетаются мухи. Я отшатнулся. Потом я пошел на зов женщины – на неё напали мужчины-дикари. Я закричал на них, чтоб остановить. На секунду женщина стала похожа на хрупкую испуганную птицу, а потом ею овладела ярость. Она резким движением высвободила одну руку. Я увидел, как её тонкие пальцы нарисовали в воздухе какой-то знак. Движение напомнило мне короткое заклинание, которое, папа, ты всегда использовал, когда, седлая лошадь, застегивал подпругу. Я даже не могу его описать. Я хотел помочь ей, но дикари меня тоже схватили. И хотя она направляла свою волшебную силу против дикарей, меня ею тоже задело. Мои мышцы сократились. Я извивался в руках дикарей, а они дергались так, словно их кололи иголками. Затем дикарей отбросило от женщины, они упали на землю, взметнув тучу пыли. Один из них завопил от ужаса и все убежали. Какая-то невидимая сила наполняла меня.
– Возвращайся! - злобно приказала она. Тебе ещё рано здесь появляться!
– Я почувствовал, как она схватила меня за волосы и швырнула через пропасть. Я упал на спину и вот ты держишь мою руку, папа».
Юрту наполнял тусклый свет. Глаза Холурааша тут же начали слезиться.
– Выпей немного бульона, сынок. - Молодец, ты уже далеко от смерти, Холурааш!
Бабушка рядом не спит долго, лежит, закинув руки под голову, и в тихом возбуждении рассказывает что-нибудь, видимо нисколько не заботясь о том, слушает Холурааш её или нет. И всегда она умела выбрать сказку, которая делала ночь ещё значительней, ещё краше.
Под её мерную речь внук незаметно засыпал. А бабушка чувствовала, что стареет. Она понимала, что человек старится оттого, что теряет близких. Она молила бога, чтобы Холурааш выздоровел, вырос работящим, но не богачом. От богатства одни беды и неприятности. У богачей черствеет сердце. А что на свете хуже черствого сердца? Но такая уж судьба им: богатство само в руки плывёт, а другие весь свой век только облизываются…
Холурааш просыпался вместе с птицами; через дымовое отверстие юрты падали лучи солнца, нагреваясь, тихо струится утренний воздух. Он вышел из юрты; листья деревьев стряхивают росу, влажная зелень травы блестит все ярче, приобретая хрустальную прозрачность, тонкий парок вздымается над нею. В сиреневом небе растет веер солнечных лучей, небо голубеет. Невидимо высоко звенит жаворонок, и все цвета, звуки росою просачиваются в грудь, вызывая спокойную радость, будя желание бегать, что-то делать и жить в дружбе со всем живым вокруг. У Холурааша после продолжительной болезни именно в эти дни сложилось и окрепло чувство уверенности в своих силах.
Через несколько дней закончилась эпидемия чумы. Конгур думал: вот так чума обрушивается на людей, когда ей вздумается, и без всяких причин исчезает.
После чумы и смерти жены всё вокруг Конгура охладело и замерло. Его мучили мысли: он, муж, к тому же шаман, не мог предотвратить беду. Чувствовал какую-то вину перед женой. Ему казалось, даже горы в скорби: некоторые вершины гор были белы, другие – плешивы, а из скал выпадали камни-зубы. Деревья стояли обнаженные, без прежней буйной зелени, растеряв листву. Воды не журчали весело, как прежде, но рыдали, даже льдинки скрипели.
Холураашу жалко было смотреть на сразу постаревшего, горем убитого отца. Только поддержка матери и присутствие сына удерживали Конгура от какого-то отчаянного шага. Его успокаивало предостережение матери: “Нет на свете таких вещей, ради которых стоило бы отвернуться от того, что любишь”. Мать просила Конгура научить Холурааша своему мастерству.
Однажды Конгур с сыном пришли к пещере и шаман сказал:
– Я много раз говорил с шаманами нашего клана и знаю, что они погружаются в сон и путешествуют далеко-далеко, в то время как тела их неподвижны. Я буду сидеть здесь в куй;;, пока не усну и пока не найду богиню, я должен либо найти ее, либо умереть.
Конгур закрыл глаза, откинулся назад, прислонился спиной к стене пещеры…
Холурааш смотрел на бесстрастное лицо отца, такое же застывшее, как каменная стена у Конгура за спиной. Пожалуй, ему оно все же нравилось больше, чем лицо, искаженное муками тоски и боли.
Глаза отца открылись, и Холурааш чуть не отпрыгнул назад от испуга – настолько это вышло неожиданно.
– Что-то мало же ты поспал!
– Не там, где надо. - Конгур поднялся.
Холурааш выпучил глаза:
– Откуда ты знаешь?
– Откуда - не знаю, но знаю точно.
Конгур шагнул ко входу в пещеру, зашел, сделал еще несколько шагов, остановился и помотал головой.
 – Нет, не сюда, ж - сказал он. - Нет, ещё дальше надо идти.
Снова встал, ушел по коридору еще дальше, сел, встал, снова пошел вперед. У Холурааша сердце упало в пятки, но он пошел за отцом в недра пещеры.
И вдруг коридор кончился.
Оказалось, что за коридором начиналась новая пещера, вернее, не пещера, а полость, занимавшая, наверное, всю внутренность гигантской скалы. С высоты сюда забирались лучи солнечного света, проникая сквозь трещины в камне, отчего в пещере царил розовый сумрак. Тут было на удивление чисто. Холураашу с трудом верилось, что до сих пор ни один зверь не додумался устроить себе тут логово, но, похоже, именно так и было.
Конгур же то и дело усаживался то тут, то там, вставал, качал головой, шел к другому месту и снова садился. Наконец, после десятка таких попыток он уселся у стены, прислонился к ней, закрыл глаза и замер, только грудь его вздымалась медленно и ровно. Холурааш встревожился. Он опустился на колени около отца и стал пристально всматриваться в его лицо. Прошло немного времени, и он заметил, что Конгур перестал дышать… О, нет, наверное, виной тому было всего лишь его воображение! Холураашу показалось, будто бы и руки, и грудь, и лицо отца затвердели, одеревенели. Он долго сидел около шамана, чувствуя, как нарастает тревога, уверяя себя в том, что отец не может так просто умереть, сидя здесь. В конце концов, Холурааш не выдержал – протянул руку и коснулся руки отца. Тревога его переросла в страх. На ощупь рука шамана действительно оказалось деревянной.
А для Конгура всё было по-другому. Он сидел, не двигаясь, и думал о пережитом. Он позволил своей тоске скопиться в душе, переполнить ее, опустошить и понял, что до сих пор скорбит о Чинчи. Он не помнил, закрыл ли он глаза – розовый полумрак пещеры стал гуще, плотнее, превратился в туман. Конгура ужасно расстроило то, что богиня не появилась, но он твердо решил, что не тронется с места, пока не увидит её. Его охватило ощущение нестерпимой жажды, однако, от пола пещеры исходила невиданная сила. Она наполнила шамана и жажда отступила. Отступил и голод. Ему казалось, будто бы он стал невесомым, что он повис в розовом тумане, и все его чувства заменило одно – чувство ожидания. Что-то должно произойти, хотя он и не понимал, что именно.
Как он оказался здесь, Конгур даже не успел заметить. Только что он сидел на камне в пещере, говорил с сыном, и вот – перед ним потрясающие воображение, необъятные пространства, поражающие, насколько видит глаз, разнообразием пейзажей.
Посверкивающие снеговыми шапками вершин горные гряды переходили в поросшие яркой зеленью долины. Цепи озер искрились рябью поверхности, большие и маленькие реки и речушки протекали в разных направлениях. Он стоял на какой-то возвышенной плоской поверхности. Вся эта поверхность была покрыта мягкой и нежной на ощупь растительностью, расстилающейся под ногами подобно пышному разноцветному ковру благоухающих головокружительными ароматами неведомых цветов.
Вглядываясь вдаль и поражаясь своей способности видеть на громадные расстояния, Конгур заметил, что окружающие его поляну бескрайние просторы населены. И среди горных отрогов, и по берегам водоёмов были видны юрты, около них мелькали и двигались фигурки людей и животных, порой по отдельности, порой целыми скоплениями.
А потом он услышал бой бубна.
Сначала до Конгура донесся один сдвоенный удар – тяжелый, потом второй – громче, чем первый. Он подумал, что ему, наверное, послышалось, но двойные удары следовали один за другим с небольшими промежутками, они звучали все ближе и ближе, и в конце концов наполнили грохотом и самого Конгура, и весь мир вокруг него. Объятый внезапной тревогой, он понял, что надвигается что-то ужасное. Медленно встав на ноги, Конгур приготовился к схватке, он уже не сомневался, что слышит вовсе не звуки бубна, а чью-то тяжелую поступь – поступь какого-то великана, шагавшего медленно и тяжко.
Туман рассеялся, и появилось огромное чудовище. Она напоминало человека, столь же огромного в ширину, как и в высоту. Ножищи его были размером с лиственницу, руки дыбились мускулами. Получеловек-полумедведь стоял перед Конгуром  и глядел на него большущими глазами, оскалив пасть. В руках чудище сжимало боевую дубинку, утыканную острыми шипами. Великан занес ее над головой, намереваясь вколотить Конгура в землю. Его пасть распахнулась и издала злобное рычание.
В последнее мгновение Конгур успел отпрыгнуть в сторону. Громадная дубина угодила в то самое место, где он только что стоял. Шаман молниеносно бросился к чудовищу, ухватился за рукоять дубинки, повиснув на ней всей тяжестью, потянул изо всех сил на себя. Чудовище злобно взревело, дернуло дубинку, но она не поддалась. Великан яростно взвыл, расставил ноги и снова рванул дубинку вверх, но Конгур держался крепко. Его оторвало от пола и опустило. Мышцы шамана напряглись, вены были готовы лопнуть. Отчаянно рыча, чудовище отпустило одну руку, а другой нанесло Конгуру страшный удар – царапнуло громадным когтем от плеча до груди. Шаман застонал от боли, но крепко сжал зубы. Он чувствовал, как из раны хлещет кровь, но решил, что не отпустит дубинку, пока жив. Шаман снова, еще сильнее, чем раньше, потянул дубинку к себе, и великан выпустил свое оружие из рук. Великан разочарованно застонал и исчез в тумане. Его тяжелые шаги, похожие на сдвоенные удары огромного бубна, постепенно затихли вдалеке.
Конгур стоял, опираясь на дубинку. Он тяжело дышал, из раны струилась кровь. Ему не верилось, что он еще жив, не верилось, что он смог отобрать у великана оружие, но меньше всего ему верилось в то, что он еще дышит, хотя из раны непрерывным потоком хлещет кровь. В полной растерянности шаман поднял дубинку, чтобы понять, есть ли у него еще хоть капля силы и, к его изумлению, дубинка легко оторвалась от пола, словно была не тяжелее древесного листа.
И вдруг дубинка сама собой выпрыгнула из рук Конгура, описала полукруг и потянула шамана за собой. Он тронулся в путь под бой невидимого бубна.
Бой бубна приближался, становясь все громче и громче. Вот к нему присоединился странный, царапающий звук. Из тумана выкатился громадный шууруун;;.
Шаман остановился, выпрямился, приготовил к схватке дубинку. Шууруун катился к нему, вертясь все быстрее и быстрее, огромный, коричневый. В последнее мгновение шаман отскочил в сторону, и шууруун покатился мимо, но тут же остановился и покатился обратно, чуть медленнее. Он катился прямо на Конгура, на его поверхности появилась трубка – она вытянулась, конец ее расширился, стал размером с голову шамана. Еще мгновение – и на конце трубки появились пухлые, влажные губы, а за ними – острые зубы, напоминавшие две пилы.
Шууруун крутанулся и рванулся к Конгуру. Тот отпрыгнул назад, размахнулся дубинкой снизу и ткнул ее шипами прямо в зубы чудища. Зубы дернулись вправо, влево и перепилили дубинку почти пополам. Шаман в страхе рванул дубинку на себя, но мерзкий шууруун откатывался с такой силой, что шаман не сумел выдернуть ее из клыкастой пасты.
Шууруун перевернулся, выставил когтистые орлиные лапы и одной из них вцепился в живот шамана. Он закричал от боли, выпустил дубинку, покачнулся, попятился, но, не удержавшись на ногах, упал.
Рукоять дубинки исчезла между скрежещущими зубами. Губы потянулись к Конгуру и, чавкая, принялись пожирать его внутренности. Потом губы оторвались от жертвы, снова появились клыки и начали раздирать шамана на части. Клыки убрались, и снова за дело принялись чавкающие губы. Конгур, прикоснувшись к одной из губ кончиками пальцев, погладил ее, потом погладил вторую… Невероятно, но губы дрогнули, и клыки исчезли, словно их и не было вовсе. Конгур продолжал поглаживать губы чудовища. Силы покидали его, но теперь чудовище принялось залечивать раны шамана весьма своеобразным способом: оно выпивало из них кровь, но нежно, бережно, и Конгур совсем не чувствовал боли. Он потерял сознание и погрузился в розовый туман. Шаман понимал, что отдал всё, что только было в нем – всю кровь, всю суть, он понимал, что теперь ему не придется увидеть мир, мать и сына Холурааша.
Прошло бесконечно долгое время, и Конгуру показалось, будто бы он чувствует, как его тело восстанавливается, будто бы кто-то укладывал в него сожранные чудовищем внутренности. Прикосновения были нежны и приятны. Наконец, шаман ощутил, что снова цел и здоров. Зрение его прояснилось, и он увидел женщину, склонившуюся над ним и разглаживающую последние рубцы от ран.
То была она. Ее он видел во сне. Она встала, удивительно, но она не казалась выше него, и поманила Конгура к себе. Он рывком вскочил на ноги, сделал первый робкий, неловкий шаг…
Слишком неловкий… Не желая отрывать глаз от красавицы, Конгур всё-таки опустил взгляд и увидел… Шерсть.
Он весь зарос шерстью. Ноги его стали короткими и кривыми. Конгур поднял руки – они превратились в когтистые лапы. В ужасе шаман понял: богиня превратила его в медведя!
И все же она звала его, загадочно улыбаясь. Конгур ощутил невероятный прилив желания, он рванулся к богине и, быстро поняв, что на четырех лапах сумеет передвигаться быстрее, опустился на все четыре и побежал за ней. А она убегала от него, она летела и смеялась из тумана, и туман вскоре поглотил её. Конгур-медведь обиженно взревел и помчался вперед галопом. Он бежал, бежал до тех пор, пока туман снова не развеялся. Перед ним стояла богиня. Она улыбалась, стоя под высоким деревом. Богиня принялась взбираться по дереву, продолжая подманивать Конгура. Он испуганно зарычал, боясь, что богиня покинет его. Ударил по стволу дерева когтями, потом вонзил их в ствол и полез следом за богиней. Это у него выходило так ловко, словно он шагал по ровной земле. Розовые облака, потом белые – ствол дерева сужался, и, в конце концов, стал совсем тонким – медведь уже еле полз по нему. Он начал уставать, каждое движение давалось ему с трудом, но богиня всё манила и манила его за собой, и он шел за ней, пока его со всех сторон не окутала белая мгла, пока не ощутил под ногами твердую почву. Силуэт богини, светясь, проступал сквозь белесую мглу. Конгур пошел к ней, не думая о том, что может оступиться, упасть – он ведь не знал даже, где ступает. В конце концов, туман снова рассеялся и Конгур-медведь увидел прекрасный аал.
Он шагнул в двери и почувствовал под собой человеческие ноги – свои ноги! Пол был теплый. Он посмотрел прямо перед собой и увидел коридор. Взглянул на свои руки – они тоже вернулись к нему. Опустил глаза – и тело вернулось, вот только он был обнажен. Он хотел остановиться и осмотреть себя внимательнее – на нем не было ни царапины! Но впереди зазвучал голос богини. Ее песня отозвалась волнующе в душе Конгура, позвала его вперед. Тяжело дыша, он зашагал по коридору. Раздвинув благоухающие розовые занавески, он вошел в большую юрту с круглыми сводами. От пола до потолка юрта была затянута розовым атласом. В очаге-ожуке запекался с луком и пахучими травами целиком ягненок, из которого капали соки на горячие угли. На полу в ширтеке-коврике лежали горы подушек, а на дор;; стояла она. Она манила к себе Конгура, и ее прозрачные одежды развевались, раздуваемые невидимым ветерком.
– Сними мою одежду, - выдохнула богиня, - потому что из-за нее я не вижу тебя.
И Конгур подошел к ней и одну за другой снял с нее прозрачные накидки. Она, излучая мягкое сияние, обвила шею Конгура руками, а он упал на колени – он, наконец, добрался до своей богини. Она опустилась на колени рядом с ним, и Конгур, выражая свое безмерное поклонение, отдал ей всю нежность, всю страсть. А она возвращала ему столько же, сколько получала, и даже еще больше. Конгур осознавал только не проходящий восторг, и ему хотелось, чтобы этот восторг никогда не кончался.
– Я должен идти, - прошептал Конгур и хотел встать, но хрупкая рука удержала его, оказавшись удивительно сильной.
– Что? - оскорбилась богиня. - Ты отведал моих прелестей, а теперь собираешься покинуть меня? Уверяю тебя, не стоит так обижать богиню!
– Я бы никогда тебя не покинул! – пылко воскликнул шаман. – Ты всегда будешь жить в моих мыслях, в моем сердце, мне невозможно даже подумать о расставании с тобой! И если бы мне снова пришлось пережить те страшные муки, которым подвергли меня твои стражи, я бы снова пришел к тебе!
Богиня рассмеялась, и смех ее был подобен звону колокольчиков на ветру. Убрав руку, она сказала:
– Храбрые слова, шаман! Но если ты говоришь правду, то тебе не должно хотеться уходить от меня.
– Мне и не хочется, - заверил богиню шаман. - Но я дал слово, – пусть даже я не произнес клятвы вслух. Я тревожусь о моем сыне Холурааше, который охраняет мое тело, если оно до сих пор в пещере.
– В пещере, - кивнула богиня. - Здесь же находится твое сонное тело - ну, не то, чтобы совсем сонное… ну, да ладно, назовем его так. Ты погружен в шаманское видение, Конгур, ты стал настоящим шаманом, моим шаманом, ты единственный благословенный быть со мной!
– О, воистину это благословение! - пылко воскликнул Конгур, протянул руку и осторожно коснулся богини, всё ещё не в силах поверить, что она настоящая, что он добрался до нее, что она позволяет ласкать себя.
А она снова рассмеялась.
– Однако, благословен ты не только тем, что я дарю тебе мои ласки, ты благословен в том, что обретаешь знания, и в том, какому делу тебе суждено посвятить свою жизнь. Ты не боишься меня?
– Побаиваюсь, - признался Конгур. - Но мой страх отступает перед желанием.
– Только лишь желанием? – богиня склонила голову к плечу и с любопытством посмотрела в глаза Конгура.
– О, я люблю тебя, и ты знаешь это! - вскричал Конгур. – Хотя это так дерзко – любить смертному богиню, но все же… почему-то мне кажется, что одной любви мало для того, чтобы побороть страх.
– Верно, но любовь говорит тебе, что страх твой напрасен, – кивнула богиня. - Ты честный человек. Ты даже не представляешь, как мало на свете таких, как ты.
– Я всего лишь простой смертный и вдовец! И еще я тревожусь за сына, который остался среди живых!
– Не тревожься, - успокоила его богиня. - С твоим сыном и с твоим телом ничего не случится в пещере, потому что он под моей защитой. Мое волшебство охраняет ее так, что ее не видят и не могут учуять ни чудовища, ни звери, ни враги, так что пусть сердце твое успокоится и разум отдохнет, - прикрыв глаза, она откинулась на спину, ее улыбка стала призывной. - Иди ко мне, - позвала богиня, - если у тебя есть еще силы.
Силы у Конгура были. Но когда они вновь задышали медленнее, когда богиня стала водить кончиком пальца по груди Конгура, от чего он снова ощутил прилив желания, богиня сказала:
– Для тебя я не такая уж богиня, какой могла бы быть для любого другого человека.
– Нет, - честно ответил Конгур. - Если бы я действительно верил в то, что ты богиня, я бы никогда не осмелился коснуться тебя.
– Храбро сказано. Не говоря уже про все остальное, - улыбнулась богиня. - Зачем бы ты мне тогда понадобился!
– Но, скажи, неужели только ты одна приходишь к людям помогать?
– Да, хотя я преображаюсь редко. Тогда моя жизнь зависела бы от милосердия твоих сородичей, а некоторые из них совсем не милосердны, - сказала богиня. - Ты должен учиться. Я научу тебя.
Он учился старательно и трудолюбиво. Богиня научила его впадать в сон внутри сна, познакомила его с добрыми и злыми духами, показала ему их царства. Она научила его словам, которыми можно было вызывать духов, и не только их, но и тех, кто от них зависел, если бы Конгуру понадобилась помощь. Богиня рассказала ему обо всех растениях, обо всех животных, о ядах и о противоядиях. Она научила его песням и танцам и игре на музыкальных инструментах, с помощью которых можно было прогонять злых духов, а добрых – призывать и ублажать.
– Теперь ты знаешь, как путешествовать по царству духов. В виде духа ты всегда можешь прийти ко мне, – сказала богиня.
Конгуру стало грустно и тоскливо:
– Не печалься, Конгур, хоть я и говорю тебе, что мы не увидимся, я всегда буду с тобой. Вот здесь, – она коснулась рукой его груди в том месте, где билось сердце.
А потом она поцеловала его долгим прощальным поцелуем, отвернулась и исчезла в дымке. Шамана окутал туман, пронзив холодом с ног до головы. Его заколотило в ознобе. Он заморгал, пытаясь стряхнуть пелену с глаз, и туман рассеялся.
Первое, что он ощутил, приходя в себя, был холод, жуткий до боли холод и боль, словно его засунули куда-то вглубь ледяной глыбы и зажали между острыми кусками льда. Второе, что он ощутил, были частые и сильные удары сердца, такие мощные, что от них содрогалась вся его грудная клетка. Казалось, сердце выскочит из груди или, не выдержав такой бешеной работы, разорвётся.
Постепенно страшный холод начал отступать, сначала потеплело вокруг сердца в груди, затем тепло, вместе с согревающейся кровью, стало поступать и дальше, в остальные части его тела вплоть до кончиков пальцев на руках и ногах. Наконец сердцебиение и дыхание Конгура стали успокаиваться. Грохнувшись, спиной и затылком, он на короткое мгновенье зажмурился от боли, затем, встряхнув несколько раз зазвеневшей головой, сел и огляделся. Он широко открыл глаза, пошевелил окоченевшими конечностями.
Конгур снова взглянул на небо и увидел потолок пещеры. Он понял, что вернулся в мир живых.
Более того, теперь он понимал очень многое о самом себе: понимал, что часто бывал мрачным, потому что жена Чинчи умерла! Теперь шаман знал, что больше никогда мрачным не будет, потому что богиня по-своему всегда будет с ним.
Он с Холураашом встретился взглядом. Конгур пошевелился и поразился тому, как затекло все его тело, но стоило ему протянуть руку к сыну, он почувствовал, что это ему только показалось.
– Спасибо тебе, сынок! – хрипло проговорил Конгур, – Горло у него жутко пересохло. Холурааш так обрадовался хриплому голосу отца! Он радостно вскрикнул, вскочил, бросился к отцу, обнял за плечи.
– Ты живой! – закричал он. – Папа, а я так боялся, что ты умер и навеки превратился в тураскаал;;! – Но радость Холурааша тут же сменилась гневом. – Тело твое похолодело, но еще холоднее твое сердце – оставил меня тут, знаешь, как страшно мне было? Ты ни пить, ни есть не хотел – чуть не уморил себя до смерти!
Конгур осмотрел себя. Нет, он даже не похудел, и окоченевшие мышцы мало-помалу размягчаются. Он любовно улыбнулся сыну:
– Просто не могу сказать, как я тебе благодарен, сынок, за то, что ты сберег мое тело, пока я проходил испытания. Холурааш, прости меня! Уверяю тебя, теперь со мной всё будет в порядке.
Они вышли из пещеры: отец и сын. Вышли и пошли по ночной пустыне.


;Чёрная смерть – чума – острое заразное, особо опасное заболевание.
;Урянхайский край – В конце XIX и в начале ХХ веков мало кто знал что-либо о Туве, носившей тогда данное ей маньчжурами название «Урянхай» и входившей в состав Китайской империи, которая управлялась маньчжурской Дайцинской династией. Решение о протекторате над Урянхайским краем было принято русским царем Николаем II-ым  4 (17) апреля 1914 года. В августе 1921 года собрался исторический съезд тувинского народа, на котором организовалось Танну-Тувинское Аратское государство – здравствующая и поныне Тувинская Республика. Республика Тува – субъект Российской Федерации, вошла в состав СССР 11 октября 1944 года на правах автономной области, стала Тувинской АССР с 10 октября 1961 года, а Республикой Тыва – с 28 августа 1991 года.
;Аал – небольшое поселение из нескольких юрт.
;Шаман - человек, чувствующий в себе призвание выступить в роли посредника между людьми и духами. Шаман не священник, он не принадлежит к какой-то отдельной касте, не пользуется особыми привилегиями. Он, как и его соседи, родственники, пасет овец (из книги «Дыхание чёрного неба» пожизненного Президента тувинских шаманов, обладателя звания «Живое сокровище шаманизма» Американского фонда шаманских исследований,  члена Нью-Йоркской Академии наук, народного писателя Республики Тыва, доктора исторических наук Монгуш Бора-Хооевича Кенин-Лопсана). Вот что пишет немецкий историк, востоковед Отто Менхен-Хельфен в своей книге «Путешествие в Туву», вышедшей в 1931 году: «В  Кызыл-Хото  рядом с государственной тибетской больницей стоит также и европейская. Обе размещены в небольших одноэтажных, совершенно обычных деревянных зданиях. Лишь единицы тувинцев в случае болезни обращаются за помощью к русским докторам. Намного больше предпочитают в качестве лекарей лам. Абсолютное же большинство жителей республики считает, что только шаманы в состоянии выгнать болезненных духов из их тел». В журнале «Тыва – земля хоомея», вышедшем в 1998 г.  сообщение  Б.Будуп:  «Отличительная черта шаманских ритуалов – это их тесная связь с музыкой».
;Тарбаган – сурок
;Идик – обувь с загнутым носком
;Арат – скотовод-кочевник
;Аржаан – целебный источник с минералами
;Монгун-Тайга – самая высокая гора не только Тувы, но и Восточной Сибири
;;Артыш – можжевельник
;;Кара олум – черная смерть – чума
;;Быжар-думаа – оспа – острое заразное, особо опасное заболевание.
;;Эрии-шаагай – пытки
;;Шестьюдесять восставших храбрецов – Старик говорил о самом крупном восстании «Алдан маадыр» - шестидесяти богатырей (раньше – шестидесяти беглецов), происходившее на Хемчике, в местности Сут-Хол, в 1883-1885 гг. Араты часто поднимались на вооруженную борьбу с угнетателями (известны  выступления 1822, 1876-1878 гг.), и это не случайно.
;;Оршээ, бурган – О, Боже
 ;;Холечик – батрак
;;Ээрен-Хоолуг-Кара-Суг – Черная речка с Ээрен-Хоо
;;Донгу – деревянный хомут
;;Тон – национальное пальто с пояском
;;Ширтек – кошма
;;Хадак – специальная шелковая полоска ткани, используемая как подношение дорогим гостям
;;Далайга дамды дуза –«И капля морю помогает» - тувинская пословица
;;Шырга – волокуша
;;Кызыл дустаан  – ушла за красной солью – так  называют покойных 
;;Кырган-авай – бабушка
;;Арака – алкогольный напиток, перегоняемый из кисломолочного продукта
;;Дас-кара куштар – черные грифы
;;Эрлик-Хаан – хозяин ада
;;Ужа – курдюк
;;Хараача – дымовое отверстие юрты
;;Куй – пещера
;;Шууруун – бочка с конденсатором, перегоняющая молочную водку
;;Дор – самое почетное место в юрте
;;Тураскаал – статуя или памятник

РОДЫ

Однажды Конгур поехал к роженице с трудными родами. Он едва переступил порог юрты, как Билзек закричала – страшно, дико. Конгур остановился, наблюдая за схватками – именно наблюдая, – муж Билзека Даржаа метнул в шамана гневный взгляд. Как мог шаман оставаться таким спокойным, когда тут такие муки? Муж с трудом сдерживался, но не успел он и рта раскрыть, как вопль жены утих и несчастное, измученное тело Билзек обмякло. Даржаа бросился к жене, но шаманка Адавастай выставила руку. Муж остолбенел, пожирая жену испуганными глазами, а шаман шагнул вперёд и протянул старухе руку:
– Я Конгур.
 – Я Адавастай, – отозвалась шаманка и спросила:  –  Что тебе тут надо? Разве не знаешь, что здесь не место и не время быть мужчинам?
 – Я тоже шаман, – отозвался Конгур.
– Его послал нам Бог! – вырвалось у Даржаа, а Билзек  повернула голову и устремила на Конгура взгляд, полный надежды.
– Несколько дней назад я услыхал зов Бога о том, что женщина из рода Саая страдает от боли, – объяснял Конгур – вот и пришел.
 – А что ты такого можешь, чего не умеем мы? – язвительно спросила Адавастай.
 – Может быть, и ничего, – признался Конгур, – а может быть, и много чего. Я могу коснуться этой женщины?
Адавастай глянула на Билзек, та отчаянно кивнула. Шаманка перевела глаза на Даржаа.
 – Конечно! – воскликнул тот.
Конгур кивнул, передал Даржаа свой бубен, подошел к Билзек и опустился на колени рядом с лежанкой. Даржаа держал бубен шамана и поражался тому, какой покой исходил от бубна. Он вдруг почувствовал, что уже способен переносить вопли жены – а она снова закричала. Теперь Даржаа почему-то знал, что жена останется в живых. Конгур положил руки на раздувшийся живот Билзек и, уставясь в одну точку, принялся ощупывать его пальцами. Казалось, пальцы бродят по коже как бы сами по себе. Каким-то чужим, отстраненным голосом он проговорил:
– Ребёнок запутался в пуповине. Он рвётся вниз, а его оттягивает назад.
Адавастай выпучила глаза.
– Откуда тебе знать?
– Я смотрю и вижу глазами Бога, – отвечал Конгур, и голос его набрал сил. Окончательно очнувшись от транса, он обернулся к Адавастай. – Ребёнок так закручен в пуповине, что от её длины ничего не осталось. Женщина тужится, а ребенка затягивает в матку.
– Бедняжка! – вырвалось у Адавастай. – Но как ты спасёшь их?
– С помощью вот этого, – шаман вынул из-за пазухи тона длинную тонкую палочку с небольшим лезвием на конце, – мы должны перерезать пуповину до того, как дитя родится. Но, чтобы сделать это – да-да, именно я должен сделать это, – мне нужно проникнуть в утробу женщины, потому что я должен сделать всё так, как видел только что.
Адавастай смотрела на шамана, и гордыня боролась в ней с заботой о Билзек. Наконец она кивнула, и Даржаа облегчённо вздохнул.
 – Есть ли у меня разрешение отца? – спросил шаман.
 – Есть!
– Хорошо, – кивнул Конгур. – Но ты должен выйти из юрты, Даржаа. Тебе нельзя смотреть.
Даржаа растерялся.
 – Не бойся, я не обману тебя и никуда не денусь, – тихо проговорил Конгур. – Если она умрёт, можешь изрезать меня на куски, а дверь тут только одна.
 – Не стану я тебя резать!
– Тогда уходи!
Даржаа опустил голову и вышел.
Он был у двери, когда Билзек снова закричала. Даржаа заставил ноги двигаться, а глаза смотреть вперёд. Выйдя на мороз, он всей грудью вдохнул холодный ночной воздух и поежился, хотя холода он и не чувствовал, а потом посмотрел на звёзды и прошептал молитву благодарности Богу. Крик Билзека нарушил тишину ночи ещё раз, и ещё, и ещё, но затем крики сменились другим: то стонала Билзек, то слышались подбадривания Адавастай. И наконец, послышался такой вопль, что Даржаа не выдержал и повернулся к входу. Он уже готов был вбежать в юрту, как закричал ребенок. На пороге юрты появился довольный Конгур. Он поманил Даржаа пальцем. Даржаа влетел за ним в юрту, словно стрела, выпущенная из лука.
 Рядом с Билзеком лежал новорожденный.
– ;;Караа чыраан! Глаза  Билзек просветлели, – радовалась Адавастай.
– Мальчик у нас родился, – устало отозвалась Билзек.
– Рождение сына – это хорошо, Даржаа, это проявление животворной силы, мужской состоятельности. Его имя-прозвище будет – Багай-оол –Плохой мальчик, оно сбережет ребёнка от злых сил – проговорил Конгур.
Послед шаман закапывал под кроватью родильницы вместе с куском бараньего мяса – плотью и косточкой астрагалом. Конгур им объяснил:
– Отцовская душа – кости, а материнская душа – мясо-плоть. Низ человеческого тела связан с земным, женским, рождающим началом и плодородием.
 Рукотворное соединение плоти и кости с последом означает рождение-созидание и одновременно возвращение природе полученного от неё «дара;;».
;;Караа чыраан – родила
;;«Дар» – послед, двойник ребенка

ПЕРЕПРАВА ЧЕРЕЗ БАРЛЫК

Река Барлык, когда Холурааш с другом Бады на неё прибыли, только что успела войти в берега после сильного разлива дождей и потому несла свои воды необыкновенно быстро. Вот они готовились переправляться на конях через эту стремительную горную реку. На поверхность реки, сверкающую от солнечных искр, больно смотреть. Это похоже на переправу через реку раскаленной кипящей лавы. Холурааш пожалел, что предпринял это путешествие – боялся за себя и за друга. Для того, чтобы попасть на пологую часть противоположного берега, нужно было входить в реку не прямо против этого места, а гораздо выше. Было ясно, что, пока лошадь доберётся до другого берега, вода сильно отнесет ее вниз по течению. Так можно было очутиться перед крутым прибрежным участком, из которого невозможно выбраться.
Покрикивая на лошадей, оба всадника направили их в реку. В шуме воды было слышно, как грохотали катившиеся по дну камни. В сверкании и суматохе золотистых бликов движение казалось ещё более медленным. Холурааш достиг середины реки. Вода поднималась все выше и выше и дошла до седла. Бады был уже на другом берегу, но конь Холурааша заартачился. Может быть, он выбрал для спуска слишком крутой участок, но конь плясал на месте и пятился назад…
На другом берегу раздался крик, и сквозь струи воды, стекавшие по лицу, Холурааш увидел Бады, стоящего наготове со сыдымом;; в руке на самом краю желанного берега. Воля всадника переборола упрямство коня и, направляемый сильной рукой Холурааша, конь бросился в реку. Однако, рывок был так силен, что конь тяжело осел в воде на передние ноги, и тугой бурун захлестнул Холурааша выше колен. Издавая пронзительные вопли, Холурааш тянул за повод, задирал коню голову выше поверхности воды, не давая ни секунды передышки. Конь бил ногами, вздымая столбы брызг и пены. В эти несколько секунд Холурааш неожиданно для себя закричал: «Ачай;;, спасай нас!».
Конь, сделав могучее усилие, вырвался на более мелкое место, и еще через несколько секунд два друга обнялись на берегу.
– Я так испугался за тебя, Холурааш, сразу схватился за сыдым, - тряся его, кричал Бады.
В эту минуту слёзы радости брызнули из глаз  Холурааша, хотя его знобило и колени дрожали.
Бады искусный наездник, который не падает с лошади, даже когда она неуправляема. Поэтому ему дали прозвище Шавар-Бады – скачущий Бады. Среди табунщиков аала он считался самым ловким. Холурааш вспомнил, как Бады на его глазах ездил на очень упрямом коне; конь три раза подряд поднимался высоко на дыбы, а потом со страшной силой опрокидывался навзничь. Но Бады, с необыкновенным хладнокровием определяя подходящий момент, соскальзывал с лошади как раз вовремя – ни секундой раньше, ни секундой позже; но как только лошадь вставала, он снова вскакивал ей на спину и, наконец, пустил её вскачь.
Лихой Бады стал Холурааша развлекать:
– Ты только схватился бы за сыдым, а я…
Его лассо сделано из очень крепкой, но тонкой кожи, плотно сплетенной из сыромятных ремней. Один конец сыдыма прикреплен к широкой подпруге седла; на другом конце имеется маленькое железное кольцо, при помощи которого образуется петля. Бады, собираясь пустить лассо в ход, оставляет небольшой моток в левой руке, а в правой держит очень большую, скользящую петлю. Он быстро раскручивает петлю над головой, ловким движением кисти метко бросает так, что она падает на заранее выбранное место. Теперь друг сворачивал сыдым небольшим кругом и привязывал к седлу сзади.
– Какое счастье, что я живой! Я не утонул. А мог бы, – улыбался  Холурааш.
– Ты только что выкарабкался из лап смерти. Радоваться надо, Холурааш! – подтвердил его слова  Бады.
Холурааш оглянулся вокруг себя.
 – Аа бокта, чуу-даа канчаар, алдын ышкаш кызыл тыным, ат-ла болур часты, корем, – важнее всего на свете живое дыхание жизни. Как рад, что я жив.
В этот весенний день природа улыбаясь, раскрыла его глаза навстречу свету, точно озорное солнце пробудило его ото сна, пощекотав своими лучами. Всё живое пришло в движенье, радостно засуетилось, захлопотало. Окружающий его край с горами, реками, озерами стал ещё красивее. Вон там, выше, находятся снежные и ледниковые высокогорья. Земля покрылась молоденькой травкой, которая, здесь кажется, выше и гуще. Луга запестрели ромашками, одетыми в белую фату и яркими  хун-эдерер;;. Около них гудели верткие шмели. От этой красоты Холурааш размечтался:  «Белые, желтые и красные бабочки, как нарядные девушки, обступившие как будто на моей свадьбе невесту Анай, пестрой толпой вились вокруг цветов. Важные скворцы, голосистые соловьи, беспечные кукушки, напоминая приглашенных во главе друга Шавар-Бады на торжество певцов, не умолкая, заливались. Баловни-жаворонки, словно молодые парни в аале, что пускаются в танец орла с горловым пением, резвились в ясном небе».
На такой земле жить да жить до скончания века!
Распрощавшись с другом, Холурааш приехал в свой аал. Отец отвел его в сторону, сказал несколько слов, и Холурааш почувствовал, как подступают слёзы. Конгур у сына такую струну задел и такое слово сказал! После этого разговора не то, что обратно через реку Барлык на коне, а хоть бы на край света унестись.
– Значит, ты всё это предчувствовал? Ты меня из такой дали услышал, ачай? – прозвучал удивленный голос потрясённого Холурааша.
– Да, сынок, мне звёзды говорят, небо звучит. И, само собой, слышу сердце человеческое. И твой просящий голос услышал: «Ачай, спасай нас!» Ведь шаман видит и слышит то, чего простой человек не может ни видеть, ни слышать.
– Научи меня всему этому, ачай, очень прошу! – просил отца Холурааш.
– Ты действительно хочешь научиться, сынок? Сильно хочешь? Ты даже не представляешь, какие жертвы и усилия требуются для подлинного прозрения, Холурааш!
– Да, папа. Очень хочу. Я буду стараться, вот увидишь.
– Запомни, сынок, мой шаманский дар – это не только благодарный, но и адский труд. Я женился только в 40 лет, а ты появился на свет, когда мне был 41 год. У других двенадцати моих родных братьев и сестер, ты знаешь, много детей. А ты у меня единственный. Я очень мало уделял внимания своей семье. Сейчас жалею, что моя мама и жена всегда трудились, надрываясь. Они делали всю мужскую работу, особенно твоя мама, когда я уезжал на камлания. Она рано умерла. В этом до сих пор виню себя. Я хочу, чтоб ты вовремя женился. С радостью отпускаю тебя на ойтулааш;;.
– Очень трудно стать шаманом, да, папа?
– Да, очень трудно. Если очень хочешь стать шаманом, я научу тебя, сынок. Иногда важно подбадривать себя при неудачах. Но только ещё раз хорошенько подумай, потом только принимай окончательное решение. Оно в любом деле – это всего лишь начало. Когда человек решается на что-то, то словно ныряет в стремительный поток, который унесёт его туда, где он никогда и не помышлял оказаться.
– А у меня получится?
– Не надо бояться неизвестного, ибо каждый способен обрести то, что хочет, получить, в чём нуждается. Но, прежде чем стать шаманом, надо очень многое знать, сынок. С этого дня я буду брать тебя на камлание. Наблюдай со стороны, учись всему. Потом видно будет, станешь шаманом или нет.
– Наши предки сотворены из камня, - сказал Конгур сыну, - и мы разговариваем на языке скал и земли и на языке тех, кто живет в согласии с землей, с растениями и животными, питаемыми ею.
 ;;Сыдым – лассо
;;Ачай – папа
;;Хун-эдерер – жарки
;;Ойтулааш – вечерние игрища молодежи древней Тувы. Ойтулааш был свободным театром создания любовных песен. Молодые люди, участвующие в ойтулааше становились певцами, поэтами и артистами. В своих песнях воспевали не только любовь, но и родные места, скакунов. В песнях звучали и насмешка над скупыми богачами, и проклятие  жестокому чиновнику, и грусть, и тоска.

ЗАСУХА

Вся Монгун-Тайга знала о шамане Конгуре как об Олбес-Хаме - Бессмертном шамане, потому что он заряжал при всех обойму карабина пятью патронами и приказывал своему племяннику, чтобы он выстрелил в него. Люди в юрте дрожали от страха, а шаман после пяти выстрелов оставался жив. В другой раз Конгур-Хам при всех засовывал в рот кочергу, раскалённую докрасна. Все слышали страшное шипение, а во рту у шамана – ни следа…
***
Однажды, когда Конгур был маленький, его послали в лес за ягодами. Он дошел до леса, набрал ягод и хотел идти домой. Вдруг стало темно, пошёл дождь и загремело. Он испугался и сел под большую лиственницу.
Блеснула молния да такая яркая, что глазам Конгура стало больно, и он зажмурился. Над его головой затрещало, загремело, а потом что-то ударило его в голову. Он упал и лежал без чувств до тех пор, пока не перестал лить дождь. Когда он очнулся, по всему лесу капало с деревьев, в небе играло солнышко, пели птицы. Большая лиственница была сломана, из пня шёл дым, а вокруг Конгура толстым слоем лежали щепки погибшего  дерева. Рубашка, штаны на нём были совсем мокрые и липли к телу; появившаяся на голове огромная шишка сильно болела. Наконец Конгур нашел шапку, подхватил ведерко с ягодами и побежал домой. По дороге он почувствовал  связь с Верхним миром – небом. Конгуру казалось, что кто-то пускает в ход где-то глубоко внутри его тела запрятанную жизненную силу.
В юрте никого не было; он достал лепёшку, поел и уснул крепким сном. Когда он проснулся, то увидел, что родные собираются съесть его ягоды. Он закричал:
– Что же вы? Без меня будете есть?
–А ты что спишь? Иди скорей к нам.
Когда Холурааш рассказал о необычном чувстве, охватившем его после грозы с молнией, никто из братьев и сестер не поверил, кроме матери и отца. Как-то испуганно посмотрев на Холурааша, родители ощупывали всё его тело. Мать со слезами еле выговорила:
– Оршээ бурган;;! Ты жив, оглум;;. Как хорошо, что всё обошлось, кроме шишки на голове.
***
Как-то Конгур и его сын Холурааш поехали верхом на охоту в Тарбаганныг-Ой;;  – за тарбаганами.
– Холурааш, ты видел сухое дерево в Сурковом Логу?
– Да, папа, видел. А почему это дерево так высохло?
Вот тогда Конгур и рассказал сыну, что произошло с  лиственницей.
– Сынок, в Монгун-Тайге жил давно один бедный шаман, твой прадедушка по отцовской линии. Никто не знал настоящего имени шамана, в народе его величали Чатчы-Хам;;. Было у него десять дочерей и пятеро сыновей, и жена была у него хромая. Жили они очень бедно. Однажды шаман добрался до дальней стоянки и вошел в самую богатую юрту.

 ;;Оршээ бурган! – О, Боже!
;;Оглум – сын мой
;;Тарбаганныг-Ой – Сурковый Лог 
;;Чатчы-Хам  – шаман, вызывающий дождь, град, бурю, ураган
– Прошу вас пожертвовать мне одного барана на мясо, – попросил он.
– У меня нет лишнего барана для бродяги, – грубо ответил хозяин белой юрты, знаменитый богач Монгун-Тайги.
Шаман пошел по конной тропинке и дошел до местности Тарбаганныг-Ой. Был жаркий день. Стадо овец богача отдыхало под могучей лиственницей.
– Мое Черное Небо! Прошу тебя пустить молнию туда, где лежит стадо овец жадного бая! – сказал шаман.
Тут же в голубом небе появилась черная тучка. В этот жаркий день неожиданно поднялась холодная буря, засверкала молния, и начал бить град. Все овцы богача, которые лежали под громадной лиственницей, погибли.
– Так жестоко был наказан Чатчы-Хамом жадный бай, свидетель тому – это кургаг сыра;;, которое и поныне здесь стоит.
Перед выходом на охоту Конгур никогда не забывал спеть охотничью песню и поклониться Сурковому Логу.
Неподалеку возвышались горы, у подножия которых паслись отары. Снега на этой открытой нагорной равнине выпадает немного, да и тот скоро разносится ветрами, так что стада и среди зимы легко находят в этих местах пищу.
Здесь во множестве водятся суслики, тушканчики, барсуки, зайцы, снежные барсы. По вечерам и по утрам нередко можно слышать хрюканье диких кабанов. На соседних горных склонах то здесь, то там уже появлялись сурки, боязливо посматривавшие на охотников и быстро прячущиеся при их приближении в свои глубокие норы.
– Холурааш, начнем охоту – чайып аннаар;;. Тарбаган любопытен от природы. Я разденусь донага, накину на себя шкуру, прыгаю, танцую, размахиваю перед ним лошадиным хвостом. А ты, прикрываясь мной, приближайся и стреляй.
Конгур, подойдя к норе сурка, разыграл настоящий спектакль: раздевался  донага, накинул на себя шубу, вывернутую мехом наружу, голову тоже шубой прикрыл, и, взяв в руки белый хвост лошади, стал размахивать им сзади и бегать, «как лошадь», прыгать, танцевать, падать на землю неподалеку от норы, всячески привлекая внимание тарбагана. Сурок вышел из норы и как вкопанный остался стоять неподвижным столбиком. Конгур, незаметно сближаясь с тарбаганом, двигался не прямо к нему, а как бы по касательной – мимо него, туда, где были камни и куст, из-за которого Холураашу можно было произвести прицельный выстрел. Постепенно любопытный сурок привык к Конгуру, потерял чувство  бдительности и позволил охотнику приблизиться к нему метров на пятнадцать. Тарбаган во время этого охотничьего «танца» Конгура чукурган;;, издавая характерные звуки, напоминающие «чокание». И тогда Холурааш выстрелил из лука. Пробитый навылет стрелой сурок не мог быстро залезть в нору – ему мешало древко стрелы из прочной лиственницы…
Со вторым раненым сурком, который после выстрела все же успел спрятаться в нору, охотникам пришлось повозиться.
– Придется сурка брать «выхватыванием», – учил Конгур сына.
Сурок, как все норные животные, был очень силен и даже тяжелораненый так крепко упирался лапами, что выхватить его из норы было сложно и очень сильному человеку.
 – Холурааш, сначала ухватись за задние лапы тарбагана и сильно потяни его на себя, а потом обмани, ослабь усилие и быстро выдерни из норы. Этот прием называют «кошкаш кылгаш;;», – наставлял сына Конгур.

 ;;Кургаг сыра – сухое дерево
;;Чайып аннаар – размахивать
;;Чукурган – передразнивал
;;Кошкаш кылгаш - ослабив

Третьего сурка охотникам вытащить из норы вообще не удалось.
– Осмотри, Холурааш, место вокруг входа и послушай звуки, доносящиеся из норы. Если видны следы крови и в норе тихо, значит, тарбаган тяжело ранен. Тогда надо прикрыть вход в нору камнем и засыпать землей. Завали все отверстия. Без доступа воздуха раненый сурок подползет к засыпанному входу. Зачастую бывает, сами сурки выталкивают из норы погибшего собрата, и тогда нужно, немножко подождав, только раскопать вход, – говорил отец.
Наступил вечер. Добычей охотников в этот день стали три тарбагана. Холурааш быстрыми ударами стального огнива начал высекать искры. Конгур подставил сухую бересту, и скоро она и приготовленные сучья можжевельника загорелись и весело затрещали. Собранные Холураашем у того самого «кургаг сыра» сухостойные лиственницы, давали много тепла и почти не дымились. Охотники разложили возле костра лапник, расстелили потник и улеглись, повернувшись спиной к костру и подложив под голову седло. Они грели спину – ооргалаар, а затем поворачивались лицом к костру. Пока варилось мясо тарбагана, Холурааш принес еще несколько больших коряг, сухих бревен, валявшихся на земле.
– Почему Монгун-Тайгу называют Серебряной тайгой? – греясь у костра, спросил отца Холурааш.
– Рассказывают, в древности охотился возле Ширээ-Тайги старый охотник. Тогда на Монгун-Тайге и снега-то не было, не то, что льда. Была просто плоская вершина. Потому и звалась Ширээ – Низкий столик. Много на своем веку добыл зверя тот охотник. Стрелял и волков, и лис, добывал тарбаганов. И никогда перед выходом на охоту не забывал он спеть охотничью песню и поклониться тем местам, где охотился. И вот он снова собрался на охоту.
 Дело было летом. Убил старик в тот день одного тарбагана. Вечер наступил. Развел он костер у большого камня и заснул. Проснулся утром, глядит, а камень весь белый стал – серебряный, так и переливается. Потрогал руками – чистое серебро! «Зачем мне одному столько богатства? – подумал старик. – Вот бы разделить его между всеми людьми. Тогда все зажили бы счастливо!». Не успел он так подумать, как круглый серебряный валун на вершине горы в лёд превратился. С тех пор эту круглую ледовую шапку со всех сторон издалека видно. И все люди под Монгун-Тайгой живут счастливо.
– Папа, я не хочу спать, давай ещё одну сказку, – настойчиво просил отца Холурааш.
– Тогда слушай дальше. Если после дождя гром продолжает грохотать, значит, Черное Небо ещё долго будет злиться. Высоко-высоко в небе, среди золотистых облаков, попадается иногда мохнатое и черное облако. Это Дракон-Медведь. Не многим удается его разглядеть. Когда наступает зима и в Верхнем мире становится холодно, Дракон-Медведь спускается на землю. Он заранее примечает для себя подходящее ущелье в горах, чтобы перезимовать, пока снег не растает. От его дыхания стоят в горах и морозы, и метели, и иней на деревьях. Чуть только потеплеет, Дракон-Медведь из своего укрытия вылезет и снова на небо, в Верхний мир, отправляется до новых холодов… Весной и летом Дракону-Медведю среди золотистых облаков становится иногда скучно. И он принимается ворчать. Вот тогда люди на земле и слышат отдаленное громыхание. Бывает, что Дракон разгневается не на шутку, и гром грохочет у человека прямо над головой. Звучит, как громкая брань. Чтобы умилостивить Дракона-Медведя, нужно найти человека, который в год Дракона родился. И если он владеет горловым пением, то медведь к пению прислушается и утихомирится. Если же такое средство не помогает, и Дракон всё бушует, хозяин юрты должен выбежать наружу и, глядя в небо, кричать изо всех сил, пока до Медведя не докричится. А если тот не смолкает, значит, не здоров, простужен, и в груди его драконьи хрипы да бурления. Стоит только Дракону взмахнуть хвостом, то небо сразу пронзает молния. От этого он так сильно громыхает, что сам боится: сорвёт свой голос, и на земле ничего живого не останется – всё в огне и грохоте погибнет! Чтобы такого не случилось, держит Дракон-Медведь во рту девять жемчужин...
Перед сном охотники костер сдвинули в сторону, уложили в него дров, чтобы горел всю ночь. Так и спали отец и сын до рассвета, грея то один бок, то другой.
***
В тот год лето было сухое. Горячий ветер дул в полях с утра до вечера, и с этим ветром будто летели языки чёрного пламени, словно ветер сдувал огонь с солнца и нёс его по земле. Земля трескалась от жажды, трава желтела даже в долинах, многие речушки высохли, обнажив круглые камни. В полдень всё небо застилала мгла; огненный зной палил землю и обращал её в мёртвый прах. Мгла закрывала яркое солнце, и тогда на него можно было смотреть, как на луну, словно плывущую в тумане.
Араты готовились к перекочевке на летние пастбища. Горячий воздух. Солнце стояло над головой с четырёх часов утра. Звёзды в рассветном пекле. Хмельной, пьянящий аромат. Сна нет. Измаяла жара и бессонница. Всё живое томится в дреме, сраженное усталостью. Сонное течение времени… Пот. Ручьи пота. Тяжесть собственных рук и ног. Блеск полуприкрытых глаз. Тяжелое забытье на рассвете.
– Туда бы, туда вслед за мыслями о сочной траве, что жуют сарлыки на снежной вершине Монгун-Тайги… Тешить себя, думать о прохладе, о свежести, – уговаривал себя Конгур.
Жжёт земля. Однако наступил трудовой день, пора открывать глаза. Открывать через силу. Ох, как не хочется, как не хочется… Уже встает день, бредут сонные женщины, еле передвигают ноги, чтобы разжечь огонь, сварить чай, подоить сарлыков. Разливается рассвет. Туман рассеивается, солнце, искрясь, брызжет первые лучи на землю. Надо сильно стегнуть лошадей, овец, коз,  может, тогда они очнуться от спячки. Удары и крики выводят животных из сонной неподвижности, и они, наконец, и медленно, очень медленно начинают передвигать ноги.
Араты. Жжет одежда, провисшая под телом, влажная от пота. Вот так, покачиваться тихо-тихо, чтобы расшевелить воздух, размять слипшиеся, онемевшие члены. Лица.
– Амыр-ла! Добрый день! Других слов нет.
– Амыр-ла амыр! Добрый день! Все те же самые.

;;Амыр-ла амыр! – Здравствуйте!
 – Орге чылгаар ол чок – нет ни капли влаги, которую лизнул бы суслик.
Да и зачем нужны другие слова, если снова и снова приходит такой же жаркий, удушливый день?! Говорят, труд приносит радость. Это все –россказни. В такую жару и приступаешь к делу с неохотой, и делаешь его  через силу, и завершаешь без удовольствия. Лежать бы в юрте, а работа пусть сама делается… Убежать бы от этого дня, вырваться из этого ада.
– Ладно, соседи, утро уже на исходе, а мы все валяемся! – говорит Конгур.
Из юрты вышла молодая соседка Хорлуу. Грустно смотрит она на солнце. Мало было у неё любви с мужем, который скончался от чумы; теперь же нет ничего. А так хочется мужской ласки. Согретый теплыми лучами солнца ее ребенок в юрте, кажется, проснулся и заплакал. Нет. Хорлуу, пахнущая молоком, склонилась над сыном, который по-прежнему спал в люльке, стала нежно будить его, чтобы покормить. «Не было бы жары», – думала Хорлуу, поддерживая пальцами грудь, полную молока, и давая её ребенку. Бедненький! Не видя, что делает, измученная зноем, она брызнула молоком младенцу прямо в глаза, но это не помешало ему впиться в грудь и зачмокать, вращая зрачками то в одну, то в другую сторону. Так он и сосал грудь, глядя по сторонам. Наевшись, малыш улыбался и протягивал к ней свои пухленькие ручки.
Молодая мать от его невинной улыбки ожила, её щёки опалил румянец; она встала и, тихо напевая, пошла доить сарлыков.
Конгур знал, что в ближайшее время дождей не будет: он хорошо понимал народные приметы, и поэтому молился и выжидал. Он говорил Холураашу: «По Луне твоя бабушка определяла прогноз погоды. Очень важен Айнын чаазы, восход растущей Луны, и Айнын эргизи, закат убывающей Луны. Если растущая Луна в 3-8 числах будет худая, тогда Черное небо станет гневаться, а если в этих же числах Луна будет жирная, тогда Черное Небо станет доброжелательным. А если убывающая Луна в 22-28 числах будет похожа на худенький серп, тогда Черное Небо станет сердиться, а если в этих же числах Луна покажется как жирный серп, тогда Черное Небо будет спокойным».
В начале июня, в ясный, знойный день, Конгур наконец-то сказал, что нужно провести обряд в честь Монгун-Тайги, собрать народ у её подножия и подняться к оваа;;.
Пешком и на лошадях устремились люди к священному месту. Потные, задыхающиеся, изнемогающие от жажды, они часто останавливались посмотреть вверх – в синюю мглу неба. Измученные животные  валились с ног. Донимали комары, тучами осыпавшие путников. Чем выше, тем труднее было подниматься на гору. Люди глохли от своего же тяжелого, шумного, жаркого дыхания: в уши бил тяжкий вдох, тяжкий выдох. Люди слепли от пыли, которую подняли. Несмотря на мучительную жажду, иссушившую губы и языки, люди поднимались все выше и выше.
Холурааш, сын Конгура, который только постигал мудрость шамана, шел за отцом и время от времени пил воду из когээржика;;. Свой когээржик он иногда давал и Конгуру, чтобы и он мог утолить жажду. Холурааш видел, как тяжело отцу. Он почему-то вспомнил чёрную смерть, которая забрала многих людей и его любимую маму, как сильно переживал тогда отец. Вспомнил он переправу через реку Барлык, где чуть не утонул сам. И он захотел скорее стать сильным, мудрым шаманом, чтобы проводить такие обряды, а папа пусть отдыхает в юрте.
Это было утомительное шествие. Под конец люди уже с трудом держались на лошадях, покачиваясь из стороны в стороны. Они с огромным трудом добрались до оваа. Наконец и те араты, которые шли за наездниками, тоже поднялись на священное место. Здесь был сложен священный шалаш из веток тальника, которые араты ежегодно обновляли. Это оваа было известно людям столетиями. Холураашу оно показалось огромным, величественным. Араты привезли с собой на волах-сарлыках белый тальник и закрыли им сухие ветки.

;;Оваа – место поклонения духам горы
;;Когээржик – кожаная фляжка
Тальник украсили разноцветными чалама;;. В священный шалаш можно было войти, как в юрту. Внутри на земле лежали широкие и ровные камни, на которых стояли ширээ;;, украшенные орнаментом. На них араты поставили самые изысканные тувинские блюда – подношение духам горы и тайги.
Конгур вместе с дядей-шаманом Бадарчы провел обряд.
 – Моё Чёрное Небо! Прошу тебя послать нам дождь! - произнес мощным голосом Конгур, призывая всех повторять эти слова вместе с ним. – Моё Чёрное Небо! Прошу тебя послать нам дождь!
– Наше Чёрное Небо! Просим тебя послать нам дождь! - вместе с Конгуром молили араты.
Ясное, голубое небо вдруг затянули чёрные тучи. В этот жаркий день наконец-то полил долгожданный дождь. Обрадованные араты просили у духов, чтобы зеленела трава, не болел скот, не высыхали реки. Они поверили в могущественную силу шаманов, сохранив надолго в памяти впечатления этого радостного дня.
  – Все рады. Видите? Собаки и те от радости хвостами крутят! Они тоже понимают, что с сегодняшнего дня не грызть им больше сухих костей, – с радостью обратился Конгур к ар атам. – Дайте им похлёбку из костей да с добрым куском мяса.
На другой день Холурааш опять пришел на это священное место. На пустыре, вокруг оваа, уже выросла трава, поднялись цветы, над ними летали птицы, кружились бабочки. От цветов шло благоухание. Ритуальная пища была не тронута.

;;Чалама – ленточки или лоскутки ткани, привязываемые тувинцами к деревьям в виде подношений духам местности: перевала, горы, реки и т.д.
;;Ширээ – низкий столик

Холурааш стал подниматься на гору выше оваа и вдруг остановился. Между двух тесных камней пробивался к солнцу цветок. Холурааш нигде не видел такого цветка – ни в поле, ни в лесу, ни в горах. Он сел на землю возле цветка.
 – Тут камни! Тут почти нет глины. Как ты вырос? Отчего ты на других непохожий? - сказал он цветку.
Тут Холурааш будто услышал:
– Оттого, что мне трудно.
– Как же ты из камней вырос и не умер, маленький такой? - спросил Холурааш.
– Не знаю, - сказал цветок.
Холурааш склонился к цветку и поцеловал его в светящуюся головку. Цветок рос из середины теснившихся камней; он был живой и терпеливый, как Конгур, отец Холурааша, и даже сильнее его, потому что он жил в камне.
Холураашу показалось, что цветок тянется к нему, что он зовёт его своим безмолвным благоуханием.
Этот цветок – менги чечээ;;  – был символом бессмертия.

;;Менги чечээ – ледниковая роза.

;;ХУРЕШ
Конгур с улыбкой вспоминал, как он с женой долго присматривался к семьям, где имеются девушки, раздумывали, подходящие ли эти люди для родства, кто были их прадеды, невестки, сваты. Первое сватовство «айтырар» – устный сговор сына проходил, когда Холурааш и его будущая невеста Анай лежали ещё в люльках. Молодые люди ближе пятого колена считались родственниками, браки между ними запрещались. Наконец-то Конгур с Чинчи решили, что все более подходит род Салчак. Жена Чинчи старательно чистила и обрабатывала козий пух, из которого делала очень теплую и мягкую подстилку, и с этим подарком приходила в юрту родителей новорожденной Анай. После любезного обмена приветствиями Чинчи с разрешения матери Анай очень осторожно и бережно берет новорожденную на руки и кладет мягкую и теплую подстилку в колыбель под ягодицы девочки, приговаривая:
 – В будущем она будет моей невесткой. Не забудется всю жизнь, золото просим.
 – Возможно, так и будет…  – вежливо ответила мать девочки.
Без одаривания нет сватовства. Конгур угощал родителей невесты аракой, подносил им хадак, плитку зеленого чая матери будущей невесты, таакпы-дунзе;;, кремень и огниво отцу девочки, который принимая подарок, вежливо ответил:
 – Да, пусть будет так.
Эти малые подношения – знак того, что за ними последуют более ценные подарки, о которых во время сговора родителей невесты оповещают, но преподносить будут позже. На совете четырёх родителей так состоялось первое сватовство. Поэтому этот праздник и называется «устный  подарок».
Второе сватовство – «шай бузар;;» проходило до 5 лет Анай. На совете четырёх родителей договаривались «о деле», т.е. устанавливали плату за невесту. На этот раз верх брала сторона невесты. Возникший было спор родители невесты речением «золото можно найти, а человека нет» добавляли: «Хотите, чтобы у вас была невеста, – дадите, сколько мы требуем». К счастью семьи Холурааша, родители Анай принимали обеими руками кадак, аккуратно свертывали его со словами: «Ваше желание исполнилось». А бывали случаи, если не хотели этих сватов, то не брали подарка.
 ;;Хуреш – национальная борьба
;;Таакпы-дунзе – табак
;;Шай бузар – ломать чай
Друг детства Амыр обращался к Холураашу: «Ивы уже пускают сок, на тополях появились сережки, давай пойдем в лес, смастерим дудки и поиграем». Эти слова означали приглашение на ойтулааш. Холурааш с радостью согласился, так как очень надеялся снова встретить Анай в этом ночном гулянье молодёжи. К нему он готовился. Вечером загонял овец, коз, ягнят, козлят в кошару, приготовил своего красновато-гнедого коня. Вот уже летел его статный конь через речки, горы и ложбины. Отскакивали прочь камни, поднималась пыль. На ровной дороге Холурааш пускал коня рысью, а на подъемах ехал шагом. Когда конь шел шагом, он тихонько напевал что-то или исполнял ;;хоомей. Время от времени то отчетливо, то приглушенно было слышно, как в реку впадает ручеек, берущий начало от ключа неподалеку. На камнях бегущая вода иногда издает звуки, похожие то на ;;борбан, то на хоомей или ;;каргыраа. Холурааш переправился через реку. Он исполнял горловое пение вперемежку с разными голосами птиц, с подражаниями звукам воды, ветра, эха в горах.
Недалеко от него два-три всадника, сидевших на одной лошади, тоже пели, держа друг друга за полы халатов:
– Мой Даш-ла-Бора цок, цок, на Даштыг-Тей цок,цок. У Даштыг-Тея звенит узда дзинь-дзинь. Рано утром цок, цок, в Эдер-Куе цок, цок. У Эдер-Куя седло, узда дзинь, дзинь. Подковы-копыта скачут, дробью стуча, скрипит из черной кожи чепрак-торепчи. Кремень, огниво, нож бренчат. Удила, стремя, трубка с кисетом звенят. Милого коня топот-топот, слышен сбруи шёпот-шёпот…
На месте сбора около костра песней извещали, чтобы прибыли на гулянье.
Прекрасен был Холурааш, ловко сидящий на своём коне. Среди наездников его отличали слитность с гнедым конем, красивая гордая посадка, вольные движения.
;;Х;;мей – горловое пение
 ;;Борбан – стиль горлового пения
;;Каргыраа – стиль горлового пения
Прекрасен был тихий вечер в это лето. Встретились два друга. Среди девушек Холурааш увидел Анай. Она заметив его, поспешно встала позади подруги, так не видно будет её зардевшихся щек; она забыла, что в сумерках никто не увидит её румянца. У ожидающей возлюбленной сердечко ёкнуло, дрожь по коже прошла.
Разлилась по горам и долинам задорная песня ойтулааш девушек и парней:
В пятнадцатую ночь луны
Мы дудочки из тальника наделаем.
В пятнадцатую ночь луны
Мы в играх веселимся, пляшем, бегаем.

Далеко идти иль близко –
лишь отец мне скажет честно,
Будет сухо или склизко –
только матери известно!

Солнце показалось над горой –
сможешь ли его рукой прикрыть?
Сверстник поздоровался с тобой –
станешь ли с ним долго говорить?

Скромные девицы там,
на Мугуре, свадеб ждут.
А шелка и бисер нам
Здесь китайцы продают

Я словцо одно скажу,
а потом и два добавлю, –
всё, что в сердце есть, скажу, 
лишь тогда тебя оставлю!

Твой рот, проверь-ка, он не отвердел?
Ведь  ты  сегодня  очень  много  пел.
Твой конь, взгляни-ка, в степь не ускакал?
Ведь ты забыл о нем, как расседлал!

Крутого Монгуна тень,
От склона прячась, куда уйдет?
Девушка того аала,
От нас прячась, куда пойдет?

Эндевес спел хоомей:

Если хочешь, выйди, Анай,
Выйди, не капризничая,
Видишь, даже мой конь, Анай,
Очень устал, тебя ожидая.
   
А тут как тут байский сын Суге, подойдя ближе к Анай, громко запел:
Среди трёх сосен как бы не сойти с ума,
Среди трёх девушек как бы не остаться бобылём.
Анай в ответ запела:
– С лицом, как у льва, сердитый ты не нужен…
    Холурааш не вытерпел наглости байского сына Суге и вышел из толпы. На него с гневом сын богача закричал:
 – Твои суставы ещё не укрепились, сопляк. Хуреш покажет, кто из нас сильнее. Такого, как ты, к небу закину, в землю втопчу! Мы померимся силой рук и ног, матерями рождённых!
Схватка началась. Суге то пятился, то напирал на Холурааша, делая это спокойно, но с такой молниеносной быстротой, что глазом трудно было уловить его движение. Когда Суге наносил удар по правой ноге, Холурааш чуть не упал, делая пол-оборота в сторону. Это было самое страшное, так как Холурааш мог потерять при этом равновесие и упасть, и тогда победа Суге была бы неизбежна. Друзья Холурааша испугались за его, и лица бедняков омрачились, так как им показалось, что Суге умышленно играет с противником. Видел это и Амыр, стоявший неподалеку от Анай; в тревоге за друга он говорил про себя: «Эй-эй, держись Холурааш, только не падай!».
Однако Холурааш не падал, он широко расставлял свои могучие ноги и при самом сильном размахе удерживал на одной ноге всю тяжесть своего тела.
Суге сразу это заметил, и зрители ошибались, думая, что он недооценивает силу своего противника. Уже после первых нападений, когда у Суге, несмотря на всю ловкость, с какой он отдергивал одежду, левая рука совсем онемела, он понял, что ему круто придётся с этим юношей и что, если он не собьёт его ловким ударом с ног, борьба может затянуться и стать опасным. Он видел сжатые губы и ноздри Холурааша, а порой его сверкающие глаза и говорил себе, что эту юношу должна погубить горячность, что он забудется, потеряет голову и, ослепленный, будет больше думать не о защите, а о нападении. Но он ошибся и в этом. Внимание Холурааша удвоилось после прыжка пол-оборота в сторону, что, поняв, насколько искусен и ловок противник, он не только не забылся, а, напротив, сосредоточился, стал осторожнее, и в нападениях его, которые становились все сокрушительней, чувствовался расчет, на который в пылу борьбы способен не горячий, а только хладнокровный и упорный человек.
Суге, который намного старше и крупнее Холурааша, участвовал во многих поединках, по опыту знал, что бывают люди, которые, словно хищные птицы, созданы для битвы. Они, и будучи от природы особенно одаренными, как бы чутьем угадывают то, до чего другие доходят после долгих лет обучения. Суге сразу понял, что имеет дело с таким человеком. С первых же нападений и ударов он постиг, что в этом юноше есть нечто напоминающее орла, который в противнике видит только добычу и думает только о том, как бы впиться в неё когтями. Как ни силён он был, однако заметил, что и тут не может сравняться с Холураашом и что если лишится сил, прежде чем успеет нанести решительный ловкий приём, то борьба с этим  балдыр-бээжек;;, хотя и менее искусным юношей может кончиться для него поражением. Подумав, он решил биться с наименьшим напряжением сил, не очень теснил противника и не очень пятился, ограничил движения и, собрав все свои силы, ждал только удобного момента.
Борьба затягивалась. На поляне воцарилась мертвая тишина. Слышались только звонкие, то глухие удары рук и ног, похлопывания борцов. Все поняли, что в этом поединке противники вовсе не хотят показать свою силу, свое искусство и мужество, что они охвачены большей, чем обычно, яростью, большим отчаянием, неукротимым гневом, неутолимой жаждой мести. На суд Божий вышли в этом поединке, с одной стороны, жестокие обиды, любовь, с другой – честь всего байского рода и ненависть.
Меж тем посветлело утро, рассеялась серая пелена тумана с гор Монгун-Тайги, и луч солнца озарил всех. До ушей Суге дошло:
– Анай – невеста Холурааша с люльки. Суге нарушает наш обычай. Хоть байский сын, но он не должен нарушать народные традиции.
Суге от этих слов внезапно почувствовал себя страшно одиноким. Все глаза, обращенные на него, были глазами врагов.
;;Балдыр-бээжек – совсем юноша, подросток
Все молитвы и заклинания, которые творили девушки, и обеты, которые давали они про себя, были за Холурааша. Он не мог противостоять этому чувству, тем более что Холурааш, следя за ходом хуреш, не стоял на месте: он то забегал сбоку, то отступал назад, то появлялся спереди, наклоняя при этом голову и зловеще глядя на Суге.
Усталость начала, наконец, одолевать байского сына. Раз за разом Суге нападал на Холурааша, однако тот с такой силой схватил за правое его плечо, что оно задрожало, и он вынужден был отпрянуть, чтобы не упасть. С этой минуты он только отступал. У него иссякли не только силы, но и хладнокровие, и терпение. При виде отступления Суге из груди зрителей вырвался крик торжества, который пробудил в нем злобу и отчаяние. Снова схватились. Оба  обливались потом, из груди у них сквозь стиснутые зубы вырывалось хриплое дыхание. Зрители перестали соблюдать спокойствие, теперь то и дело раздавались то мужские, то женские голоса: «Рази его! Ударь его! Дегээлевит;;! Да поможет тебе Бог! Буттавыт;;!» Возгласы становились все громче, и, наконец, совсем недалеко от Холурааша молодой женский голос крикнул:
 – Холурааш, я за тебя, рази его, Холурааш!
Этот внезапный крик Анай напомнил ему об их свиданиях, об оскорблениях Суге. От любви и жажды мести кровь закипела в его жилах. Сердце надрывалось у юноши от проснувшейся муки, и ярость овладела им. Страшных, как порывы бури, нападений его Суге не мог уже ни уловить, ни отразить. Холурааш с такой нечеловеческой силой схватил его в обнимку, что рука у Суге внезапно онемела и бессильно повисла. Суге отпрянул в ужасе и откинулся, и в то же мгновение на него обрушился Холурааш всем телом.
До слуха зрителей долетел только крик: «Холурааш тиилээн;;! Победа за Холураашом! Эр-хей;;, Холурааш!»
;;Дегээлевит – подставь подножку
;;Буттавыт – бери за ногу
;;Тиилээн – победил
;;Эр-хей – молодец.
Холурааш выразил своим друзьям благодарность за поддержку. Всю дорогу втроем обсуждали ход поединка. Поскольку расстояние до аала Анай было небольшое, они скоро прибыли на место. Попрощавшись с невестой, Холурааш принял приглашение друга в свой аал. Заходя в юрту, Холурааш заметил, что в деревянной бочке квасится хойтпак;;. Размешав бышкы;; проквашенное молоко, Амыр, кивая на бочку, другу предложил:
 – Давай отметим твою победу. Мама с сестрой уехали в гости, приедут завтра.
 – До сорока лет араки в рот ни грамма – наш обычай нарушим что ли ?
– Мы же только вдвоем. Лишь две пиалы араки, больше ни-ни…
На треногу-ожук Амыр ставил чугунный паш-котел с хойтпаком. Холурааш помещал на котёл шууруун – самогонный аппарат из тополя в виде бочки без дна. Затем помещали на шууруун наполненную водой чылапча;;.  Чтобы избежать утечки пара, зазор между краями чаши и бочки обёртывали тряпицей из войлока.
На очаге ворчит шууруун. Внутри поднимаются наверх пары кипящего хойтпака и, натыкаясь на преграду в виде емкости с холодной водой, превращаются в капли араки. Она стекает по деревянному желобку. В юрте запахло приятным ароматом хойтпака. Так по капельке за несколько часов набегает небольшой чайничек напитка.
Амыр налил Холураашу в пиалу чаю, подал обеими руками, подвинул еду.
 – Проголодался, наверное, Холурааш, ешь.
Амыр бережно разлил араку, подал другу со словами:
– За твою победу, Холурааш! В самом начале борьбы ты чуть не упал, но выстоял и победил! За победу!
;; Хойтпак – проквашенное молоко
;;Бышкы – мутовка-мешалка
;;Чылапча – чугунная чаша
Как по обычаю, перед тем как испить Холурааш брызнул несколько капель араки на четыре стороны света, чтобы везде их путь был окроплен благопожеланием, пригубил и вернул хозяину юрты. Амыр тоже пригубил, ыдамнааш;;, передал пиалу с пожеланиями снова гостю.
 Амыр подвесил обезвоженный хойтпак после выгонки араки, дав сыворотке убежать из специального мешка, подвешенного на два кола, зная, что мать с сестрой потом этот творог сушат и крошат, и получается ааржы;;, либо режут на пластины и сушат, нанизав на нитки из сухожилий и развесив курут;;.
Вдруг сверкнула молния, послышался отдаленный удар грома. Вскоре пошел дождь. Холурааш почувствовал брызги на ногах – оказывается, Амыр забыл закрыть дымовое отверстие юрты ореге;;. Пока друзья бегали притягивать прикрытие, сверкнула молния и, вокруг стало светло как днём. Едва они закрыли дверь, опять раздался мощный раскат грома. Дождь лил. Когда ливень удалился куда-то на восток, Холурааш поехал в свой аал.
В это время Конгур не спал, беспокоился за сына. Послышался конский топот. Залаяла Мойнак. В юрту вошел Холурааш.
Он прошел мимо отца, не поздоровавшись. Покачиваясь, кое-как уселся на кошму в земляном полу.
Конгур спросил у сына:
 – А почему не здороваешься? Что-то случилось?
Холурааш медленно повернул голову в сторону отца. Похоже, узнал:
 – Ачай? Откуда ты взялся? Где Амыр? – Язык у него заплетался.
 – Где так напился, Холурааш? Я в твоем возрасте…
;;Ыдамнааш – брызнул несколько капель араки
;;Ааржы – сушеный творог в рассыпчатом виде
;;Курут – сушеный творог кубиками, нанизанный на нитки из сухожилий
;;Ореге – перекрытие дымового отверстия из войлока
 – Ачай, ты великий шаман Монгун-Тайги не смог спасти мою маму. И-ии-иии, а где мама? Где? Где моя мама? Раз нет мамы – ты не шаман.
– Успокойся, оглум, очень прошу тебя, успокойся. Да, нам не удалось спасти нашу маму. Ну, что поделаешь. Такова наша судьба…
 – Ачай, сегодня Суге сам меня вызвал на хуреш в ойтулааше. В этом поединке я одержал победу. Ты же знаешь, он крупнее и старше меня. Но я победил Суге. За это я выпил араку в первый раз. Ачай, прости меня, если сможешь, прости…
Сидеть Холураашу было тяжело, и он лег. Шаман укрыл его одеялом и улегся рядом с сыном. Но сам Конгур никак не мог заснуть. Слишком много дум навалилось на него.