О девушке в фиалковом венке

ABRAXAS

Фиалкоглазая Европа, дочка Агенора - царя богатого финикийского города Сидона - с детства пользовалась почти неограниченной свободой. Подданные ее венценосного отца благоговели перед своим грозным владыкой, перенося это благоговение на всех членов царской семьи и на единственную дочь Агенора. Опасаться быть похищенной морскими разбойниками Европе также не приходилось - все побережье Финикии охранял грозный сидонский флот, сам грабивший и опустошавший берега соседних царств. Поэтому царевна могла в полной безопасности гулять в окрестностях Сидона, любуясь скалистыми мысами, у подножия которых шумел морской прибой, и отдыхать на песке маленьких бухт, расположенных между ними. Весь берег излюбленной Агеноридой местности состоял из такого чередования живописных скалистых мысов, выдвигающихся в море, по которому скользили паруса далеких кораблей, и мелких, более или менее пологих бухт. В тихую погоду, сидя на скалистой глыбе, Европа - нескладная, как и все девочки-подростки, высокая и стройная, с широкими плечами, плоской грудью, узкими по-мальчишески худыми бедрами и длинными ногами, могла, под наблюдением остававшихся всегда в почтительном отдалении прислужниц и подруг, часами смотреть в прозрачную морскую глубину, следить за подводной жизнью, наблюдая, как в рощах красных и зеленых водорослей скользят рыбы, сверкая при резких поворотах серебристой чешуей, как ползают серые и багряные крабы, как открывают и закрывают свои створки радужные морские раковины, или же при сильном ветре следить за разбивающимися о скалы волнами, плетущими вечно меняющееся кружево пены, слушать их убаюкивающий шум. В бухтах, растянувшихся на песке под отступившим обрывом скал, Европа, с венком из своих любимых цветов - бледно-лиловых фиалок - на голове, похожая в профиль на испуганного олененка из-за своих широко поставленных фиалково-туманных глаз, в которых детская робость уже смешивалась с затаенной женственностью, нежной и страстной, не боясь загореть - ибо ее кожа отчего-то всегда оставалась белой, что давало повод дворцовым прислужницам (смуглым и черноволосым, как все жители и жительницы Финикии) шушукаться о божественном происхождении царской дочери - часами грелась под лучами ослепительного солнца, следя то за облаками, плывущими по лазурному небу, то за волнами, набегающими на песок. Или, сняв сандалии, с наслаждением бродила босиком по твердому влажному песку, собирая дары моря - ракушки, рыб, медуз, ловить крабов, а потом спешить назад на берег перед заливающим ее босые ноги наступающим прибоем.

Однажды белокожая Агенорида, как обычно, вышла из дворца, немного погулять в сопровождении прислужниц и подруг на берегу. В то утро солнце было краснее обычного и показалось Европе кровавым. Темно-сапфировое море было спокойным, как озеро. Царская дочь была одета совсем как взрослая девушка, в длинный виссонный пеплос, подпоясанный под самую грудь, и украшенные жемчугом сандалии, с волосами, убранными под драгоценную золотую сетку. Прислужница несла над ней пурпурный, золотом расшитый зонт ее любимого фиалкового цвета //, защищая дочь владыки Агенора от жарких лучей полуденного солнца, как то подобало царевнам. Чувствуя себя совсем взрослой, Европа шествовала, как полагалось девушке из царственного дома, мелкими шажками, слегка откинувшись назад, подняв горделивый подбородок. Но когда подруги и прислужницы затеяли на морском берегу веселые игры, в ней словно опять проснулась маленькая девочка. Европа приказала снять с себя длинный, стеснявший движения пеплос, освободила свои светлые кудри от золотой сетки, и, оставшись лишь в коротеньком, тонком, как паутинка, подпоясанном хитоне из виссона бледно-фиалкового цвета, завязанном лишь на одном плече, и в надетом ей на голову ловкими руками прислужниц венке из ее любимых фиалок, обхватившем золотые волосы Агенориды, словно сотканные из солнечных лучей, теперь уже ничем не отличаясь с виду от прислужниц и подруг, предалась девичьим забавам, бегая по берегу наперегонки, водя хоровод и собирая цветы. Она бегала, прыгала, кружилась и скакала как козленок, коротенький хитон раздувался на бегу, звенел счастливый смех. Каждая фиалка из обвивавшего голову юной царевны венка напоминала своим цветом цвет глаз дочери Агенора, хотя и была немного светлее, так что фиалки казались померкшими взглядами Европы, а глаза Агенориды - яркими фиалками. Вдруг, откуда ни возьмись, на морском берегу появился ослепительно белый длинношерстый бык с рогами, загнутыми  в виде полумесяца. Кажется, его привлекли забавы подружек, и он сам был готов с ними поиграть. Мирно помахивая хвостом, белый бык, мотая длинными прозрачными нитями свисавших с морды тягучих слюней, подошел к юной Европе и подставил ей свою широкую спину. Его густая, лохматая шерсть, напоминавшая бесцветную паклю, свисала с тела вниз длинными космами, что делало быка похожим на огромную нестриженую овцу. Ничего не подозревая, царевна Сидона уселась на спину такого мирного с виду животного. Но косматый белый бык внезапно сделался как бешеный. Его только что такие ласковые, любопытные глаза вмиг налились темной кровью, и он с оглушительным ревом стремительно бросился в зеленоватые морские волны. Испуганной Европе, с головы которой при прыжке быка слетел фиалковый венок, не оставалось ничего другого, как крепко держаться за рога. Крики оставшихся на берегу подруг вскоре стихли вдали...

В открытом море, при виде дельфинов и других диковинных морских тварей, поднявшихся со дна, чтобы приветствовать и сопровождать увезшего ее быка, у Европы не осталось ни малейшего сомнения, что облик ее похитителя принял некий бог. Но какой? В отцовском дворце она встречала великое множество гостей из заморских стран, посещавших Сидон по торговым делам, и научилась различать по одеждам ассирийца от египтянина, египтянина от ливийца, ливийца от нубийца, нубийца от этруска, этруска - от шердана, шердана - от обитателя богатого острова Кефтиу. "Очевидно, боги разных народов и стран одеваются так, как их почитатели - подумала Европа, рассудительная не по годам - И не потому ли этот хитроумный бог принял облик белого косматого быка, чтобы отец, узнав от подруг, кто меня похитил, не догадался, где искать?"

Сидонская царевна с силой схватила клок белой бычьей шерсти, надеясь, что под ним скрывается какая-нибудь из знакомых ей одежд. Но шерсть была плотной, и в ладони осталось лишь несколько белых волосков, отливавших серебром на солнце. Бык повернул голову, и Европа не уловила в его огромных глазах, светлых от морской синевы, ни малейших признаков ярости. Они стали почти человеческими и напомнили ей глаза юноши-простолюдина, приходившего порой на берег моря и издали молча смотревшего долгим взглядом ее игры с подругами, а потом куда-то незаметно исчезавшего. Морской ветер играл солнечно-золотыми волосами сидонянки, густыми волнами рассыпавшимися ей по плечам и по спине после того, как был потерян украшавший ее голову фиалковый венок...

Вдали в туманной дымке перед царевной показался гористый берег. Косматый бык с Европой на спине, казавшейся в своем хитоне красным цветком на его белой шкуре, поплыл быстрее, словно чувствуя за спиной погоню. Но море опустело: морские чудища отстали, видимо, не в силах плыть с белым быком наравне.

"Нет, это не Египет, - размышляла Европа. - Отец рассказывал, что берег у места впадения великой египетской реки Нила в море плоский, как ладонь, поросший во многих местах камышом. Значит, это остров? Но какой? Мало ли в море, простирающемся до столпов Мелькарта, островов, к которым захотел бы пристать белый бык?"

Розовая заря уже потухала в вечернем небе, когда косматый белый бык выбрался на берег и дал Европе спуститься на прибрежный песок. Царевна тут же стала выжимать мокрый, потемневший от морской воды фиалковый хитон, для чего ей пришлось поднять его подол и открыть свои узкие бедра больше чем наполовину, гораздо выше колен. Тем временем бык с шумом отряхнулся. Ослепленная градом холодных и соленых брызг, обрушившихся на нее с его косматой мокрой шкуры, сидонская царевна стала вытирать лицо ладонями, когда же отняла их от лица, увидела, что на месте белого быка стоял рослый чернобородый незнакомец с узкой, осиной талией и широкими плечами, в складчатой льняной набедренной повязке. Смущенная тем, что незнакомец увидел ее бедра почти целиком, Европа поспешила опустить подол мокрого хитона, прилипшего к по-мальчишески стройному телу отроковицы, облегая его пленительные в своей незрелости формы, не обретшие еще женской округлости. Незнакомец молча смотрел на царевну Сидона. На голове у него сверкал украшенный пышным кудрявым пером венец, какие, как было известно Европе, носили лишь на Кефтиу.

"Бог Кефтиу!" - поняла Агенорида.

Чернобородый, обхватив ее за талию, легко, как перышко, поднял Европу, внес ее в черневшую неподалеку, среди лавровых деревьев, пасть пещеры, озаренной внутри красноватым огнем тусклого глиняного светильника, и, не говоря ни слова, поставил на землю. Пол пещеры приятно холодил ее босые подошвы. Бог схватил Европу за плечи, и она почувствовала, как в них бьются сразу два сердца: его - рывками, и ее - часто-часто. Держа дочь Агенора за плечи, бог Кефтиу, по-прежнему храня молчание, долго смотрел сверху вниз на царевну Сидона, глядя ей прямо в глаза. Казалось, что Агенорида за короткое время морского путешествия на Крит выросла и похудела, став похожей на остроносого мальчика. Отпустив левое плечо Европы, бог все так же молча коснулся одной из маленьких тугих грудей отроковицы - слева, там где билось ее сердце. Нащупав и слегка сдавив большим, средним и указательным пальцами сквозь тонкую ткань ее конический сосок, бог ощутил, как тот настолько заострился от его прикосновения, что готов, казалось, был прорвать насквозь фиалковый виссон, тонкий, как паутина. Дыхание Европы сразу стало судорожным, учащенным, как при быстром беге. Судорога прошла через все ее тело, колени сами собой подогнулись, но бог не дал ей упасть. Развязав одним движением пояс Европы и приподняв подол ее короткого хитона, Чернобородый положил ладонь на нежный лобок дочери Агенора. Как будто искра проскочила между ее лобком и прижатой к нему ладонью Чернобородого. Европа, стыдливо сдвинув колени, попыталась придержать подол хитона, но всего лишь на мгновение. И тут же, под упорным взглядом бога, не сознавая толком, что делает, распустила свой фиалкового цвета тоненький хитон на левом плече. Влажная ткань упала к ногам Агенориды. Бог Кефтиу внимательно разглядывал отроковицу - ее широкий чистый белый лоб, обрамленный золотистыми, как лучи солнца, локонами, прямой точеный нос, по-детски крупный рот, круглый подбородок, плавный изгиб тонкой шеи, широкие худые плечи, маленькие груди с трогательно, как у юной козочки, торчащими в стороны острыми сосками, высокий детски-стройный стан, гладкий плоский живот, посреди которого пупок еще хранил в себя несколько капель морской воды, узкие бедра, казавшиеся слишком длинными для хрупкого тела ноги с узкими щиколотками и маленькими ступнями, столь же длинные руки, которыми она робко пыталась убрать с неожиданно занывшего лобка его горячую ладонь. Сердце Европы гулко билось в полумраке пещеры, стуча все сильней и сильней от сознания того, что она, совсем нагая, какой ее сотворили боги, находится наедине с незнакомым мужчиной. Такого в жизни сидонянки еще не бывало. До сих пор мир царевны был миром исключительно женским, и все окружение дочери Агенора составляли только девушки и женщины. Даже когда царевне нездоровилось и требовалась помощь врача, в покоях окна задвигались ставнями, опускались занавески, создавая в покоях почти полный мрак. Если царский лекарь должен был осмотреть больную или пощупать ей пульс, ему приходилось делать это через тончайшую газовую вуаль, чтобы его пальцы не касались нагого тела Агенориды, ее атласной, нежной белой кожи. И ей казалось, что так будет всегда.

Европа не знала, сколько простояла так в полумраке пещеры, прижав ладони к пылающему лицу. Но наконец она опустила руки и подняла свои фиалковые глаза на критского бога.   
 
Держа отроковицу за плечи, бог Кефтиу, храня все так же полное молчание, смотрел на нее сверху вниз, глядя ей прямо в глаза. Завороженная его неотрывным взором, дочь Агенора, забыв о своей беззащитной наготе, робко шагнула к нему, протянув вперед руки. Бог наклонился к царевне, обнял ее, и она, задрожав в его сильных объятиях, сама, встав на цыпочки, обняла его за шею и прижалась щекой к его бородатой щеке, а потом, когда он приподнял ее за ягодицы, затрепетавшие от этого прикосновения, положила голову ему на плечо. Бог Кефтиу снял с прижал Европу к  своей мощной и поросшей темным густым волосом груди так сильно, что у нее остановилось дыхание, и поцеловал дочь Агенора в губы. Царевна задрожала еще сильнее - впервые в жизни ее поцеловали в губы, да еще так крепко, что у сидонской царевны перехватило дыхание.

Обессиленная этим первым в жизни поцелуем в губы, Европа, все еще не в силах перевести дух, как во сне, осознала, что бог Кефтиу положил ее спиной на косматую белую шкуру, озаренную мерцанием светильника. Шкура оказалась удивительно мягкой - совсем как шерсть белого быка, привезшего ее сюда из Финикии, теперь же пропавшего неизвестно куда. Оглядись царевна повнимательней, она бы увидела голову увезшего ее быка глядящей на нее со стены таинственной пещеры. Но в это мгновение Европе было такое приятно, что она закрыла глаза и потому бычьей головы на стене не увидела. Приподнявшись на локте, Европа вдруг увидела торчавший у бога в поросшем темным курчавым волосом в паху незнакомый ей предмет, напоминавший царский, а может быть - жреческий жезл или скипетр с округлым заостренным навершием темно-фиалкового цвета.

Царевна славного Сидона приподнялась и села. Бог Кефтиу заметил, что Агенорида, хоть и закрыла лицо рукой, но из-под ладони с любопытством смотрит на еще никогда не виданный ею предмет. Его глаза вновь заглянули сидонской царевне в самую душу.

Будто подчиняясь чьему-то молчаливому приказу, не терпящему ни возражений, ни ослушания, Европа встала на колени, робко протянув руку к вознесенному перед ней жезлом критского бога. Он казался царевне Сидона живым существом, слегка подрагивавшим от нетерпения. Узкий зев его навершия, казалось, подмигнул ей, из него выступила маленькая светлая капля. Медленно-медленно Европа коснулась его кончиками пальцев протянутой вперед правой руки. Жезл вздрогнул, упругий, как сжатая пружина. Нерешительно, едва касаясь рукой, погладив его по навершию, Европа, как бы не веря собственным глазам, коснулась его снизу и несколько раз провела рукой по жезлу сверху вниз, пока ее пальцы не коснулись поросшего кудрявым черным волосом мешочка, заключавшего в себе что-то вроде двух твердых шариков, а затем - снизу вверх, от мешочка к навершию. От ее прикосновения жезл вздрогнул еще сильнее и поднялся еще выше. Затаив дыхание, дочь Агенора медленно села на пятки, упираясь в белую косматую шкуру быка расставленными широко коленями. Жезл бога Кефтиу, все так же подрагивая, то слегка поднимаясь, то слегка опускаясь перед пылающим лицом Европы, потянулся к ней, как живое существо. Благоговейно, как перед алтарем сидонского бога Мелькарта, преклонившая колена перед этим чудом, Европа медленно откинулась на спину, широко раздвинув стройные колени и закрыв глаза. Бог поднес навершие своего жезла к устам ее лона и стал вводить его в робко раскрывшиеся створки влагалища. Это удалось ему не сразу, но с третьей попытки жезл вонзился внутрь, пробив насквозь незримую преграду. Европа закричала, словно козочка под жертвенным ножом. Повисшая на ее реснице блестящая слеза вспыхнула, отражая пламя светильника.

Бог Кефтиу вошел в дочь Агенора до конца. Европа закинула ноги со скрюченными к подошвам пальцами ему на ягодицы, и чем глубже он вгонял в нее свой жезл, проникая в утробу царевны до самого дна, словно желая распороть ее, вонзаясь в недра Агенориды мощным жезлом, как будто исступленный лепет, крики и стоны безжалостно мучимой его могучей силою отроковицы распаляли его все больше и больше, чем сильнее тискал ее груди, неистово сжимая и колотя их друг о друга, доводя сидонскую царевну до безумия, тем сильнее она охватывала его ногами, задирая их все выше и крича все громче. Кровь текла из прободенного навылет лона сидонянки, стекая между ее широко разведенными в стороны ягодицами вниз, к звездочке афедрона, увлажняя косматую белую шкуру. Стоны и вопли Европы, то раскрывавшей глаза и водившей безумным взглядом по потолку пещеры, то снова закрывавшей их, становились все громче, пока не уподобились пронзительным и диким крикам южных птиц с ярким оперением, привезенных из заморских стран для царя Агенора Сидонского.

На какое-то время Европа утратила способность воспринимать происходящее. Когда же она вновь пришла в себя, то осознала, что стоит на коленях перед богом Кефтиу, охватив горячими устами навершие его напряженного жезла.

Голова Европы задвигалась, и о чудо! - столь невозмутимый бог, казалось, почувствовал нарастающее возбуждение. Он застонал и, схватив за золотые волосы Агенориду, стал управлять ее головой. Царевна не сопротивлялась, она была готова сделать все, что он захочет. Жезл бога все глубже погружался в ее горло, она помогала себе тонкими длинными руками, заглатывая все его выделения. А бог все быстрее и быстрее дергал ее голову, он казалось, обезумел, глядя на ее намотанные на руку золотые волосы, и закрыл глаза. Агенорида стояла перед его глазами, он видел, как целует царевну Сидона, как ласкает нескладное, хрупкое тело, как ложится на нее, раздвинув в сторону ее худые ляжки, и входит внутрь отроковицы, как она вздрагивает и откидывает голову, как громкий стон срывается с ее влажных розовых губ, и ее тело извивается в его объятьях от сильнейшего возбуждения. Бог развил такую скорость, что уже не замечал, как Европа  пытается отстраниться от него, как она задыхается. Бог громко закричал, и в тот же миг из его предельно напряженного жезла хлынула белая тягучая жидкость, мгновенно разлившаяся по рту Европы, заполнив его весь и попадая ей в дыхательное горло. Когда он оттолкнул ее, она упала на пол и зашлась надсадным кашлем. Европа кашляла - и не могла остановиться, глаза ее, налившиеся кровью, были готовы выйти из орбит. Но вот бог пришел в себя и опомнился. Увидев у своих ног содрогающееся тело заходящейся от кашля Европы, бог нагнулся и стал хлопать ее по спине. Это помогло. И он снова опрокинул ее навзничь на шкуру...

И опять дочь Агенора, выкатив вышедшие из орбит глаза, потемневшие, став из фиалково-туманных непроглядно-черными, смотревшие в потолок пещеры, но ничего не видевшие, ловя воздух широко раскрытым в крике ртом, отдалась ритму движений вспарывавшего ее вновь и вновь на белой бычьей шкуре Чернобородого, и вновь зажмурилась только когда он, вырвав жезл из ее взорвавшейся утробы, брызнул ей в лицо струей горячей липкой жидкости, обдав в изнеможении простертую под ним сидонскую царевну с ног до головы божественным семенем, из которого было суждено родиться Миносу, Сарпедону и Радаманфу. Лишь тогда умиротворенно закрылись и глаза белого быка, наблюдавшего со стены пещеры за совершением священного брака.

ПРИМЕЧАНИЕ

/1/ Представления древних о пурпурном цвете отличались от теперешних, сформировавшихся, в немалой степени, под впечатлением учения средневековой геральдики о цветах (тинктурах). В Древнем и Античном мире пурпурной (порфирной, багряной) называлась краска, полученная, преимущественно, из сока водившейся у побережья Финикии (главным образом - близ Тира и Сидона) улитки-багрянки (а также - из кошенили; заменители из коры разных деревьев ценились гораздо ниже), независимо от цвета, придаваемого ей одеждам, коврам, покрывалам и т.д. при окрашивании. Таким образом, пурпурными в древнем мире могли называться ткани совершенно различных, с нашей современной точки зрения, цветов и оттенков - от бледно-розового, фиалкового, сиреневого, ярко- и темно-красного - до вишневого, малинового, бордового, лилового, коричневого и интенсивно-черного.