Заключительные главы

 ГОСТИНИЧНЫЙ РОМАН
                С.А. Марков – издательская группа Правительства Москвы               
                1
   Довелось снимать документальный фильм о гостиницах Москвы.
   Со съёмочной группой мы приехали в «Националь». По распоряжению директора Подкопаева в фойе нас встретили, стали рассказывать о славной истории гостиницы, показывать холлы, лестницы, витражи, рестораны, апартаменты, в которых останавливались великие, знаменитые, сильные мира сего. Мы всё снимали. И надо ж было такому случиться: в номере 107 на третьем этаже, «ленинском», забарахлила, а потом и вовсе отказала камера. Оператор, почертыхавшись, но ничего не сумев сделать на месте, помчался на студию. А мы остались, решив дождаться и всё-таки воспользоваться уникальной возможностью снять сам номер с его почти сохранённым интерьером и открывающуюся из окна неправдоподобную панораму, вдохновлявшую на окончательное и бесповоротное  воплощение мечты переломить, как выражался наш лукавый Ильич, Россию через колено. 
 
Image
Б.В.Аверьянов и С.А.Марков
В тиши было слышно, как шелестят стрелки антикварных напольных часов. Я сидел за рабочим столом вождя мирового пролетариата, смотрел на безлюдную в утренний час Манежную площадь, на Кремль и задавался вопросом: почему большевики, совершив в октябре 1917 года переворот, придя к власти, первым делом, наряду с вокзалами, банками, почтой, телеграфом, захватили и гостиницы? Зимний дворец – понятно. Кремль – понятно. Казармы, склады, вокзалы… Но гостиницы? Быть может, думал я, листая альбом со старинными почтовыми открытками с фотографиями гостиниц, в их классово-захватническом сознании гостиницы стояли в одном ряду с дворцами? Мир хижинам, война дворцам? Ведь в ту пору были великие гостиницы! Исконное славянское, русское гостеприимство (которое в определенном смысле, будучи важнейшей составляющей нашей «всемирной отзывчивости», о которой говорил Достоевский, и обеспечивало невиданный в истории подъём, процветание Российской империи) достигло в начале XX столетия своего апогея – и блистательным воплощением его стали именно гостиницы «Боярский двор», «Славянский базар», «Париж», «Марсель», «Метрополь», «Люкс-Отель», «Княжий двор», «Билло», «Берлин», «Дрезден», «Эрмитаж», «Большая Московская», «Петергоф», «Альпийская роза», «Савой», «Лоскутная», «Континенталь», «Европа», «Россия», «Национальная»…
   Владимир Ульянов (Ленин), переехав со своим правительством из Петрограда в Москву, сходу обосновался в «Национальной», нынешнем «Национале», в № 107. Его верный сподвижник Яков Свердлов занял роскошную «Гостиную Людовика XV». По вкусу себе выбрали апартаменты Лацис и другие победители. И в этом, безусловно, был символ, знак – знак беды, что со всей очевидностью выяснится лишь по истечению времени, ближе к концу века, на пороге следующего тысячелетия… Почему?
   Вошёл Подкопаев.
 - Ну как?
 - Неплохой номерок, - отвечал я, нехотя поднимаясь с кресла вождя.
- Да средненький по сравнению со многими другими! Чем человек умнее и интеллигентнее, тем выше в нём культура, тем он скромнее! Бывают хамы, пальцы веером растопырят, самой дорогой номер ему подавай!..
 - И не говорите! - Чтобы не терять времени даром, я включил диктофон и стал брать у генерального директора интервью, которое решил озаглавить так: «Националь» как зеркало русских революций». - Юрий Константинович! На рубеже веков вы, не побоюсь этих пафосных слов, олицетворяли легендарную гостиницу «Националь». Подкопаев и гостиница, в которой кто только из великих не останавливался, – как бы уже неразрывны в сознании посвящённых. Перефразируя Маяковского, имевшего в виду вашего скромного постояльца В.И. Ленина, можно так выразиться: мы говорим «Националь», подразумеваем… Ходили даже слухи, что вы могли приватизировать, то бишь выкупить «Националь» и сейчас бы являлись его полноправным владельцем-мультимиллионером. Это действительно так или слухи преувеличены?
 - Не всё так просто. Но в принципе – мог. Если б раньше не убили.
 - С этого места, как говорится, поподробнее.
 - Вот все в давнее прошлое смотрят. А что такое наша, недавняя история, для гостиниц, например?
 - И что ж это такое?
 - В начале 1990-х в стране произошла революция. Царил полнейший бардак, как после любой революции. А так как балансовая стоимость «Националя» составляла всего 3 миллиона 200 тысяч…
 - Долларов?
 - Рублей! Говорю же: фантастические были времена! Сейчас за эти деньги, даже если их перевести по тогдашнему реальному курсу в валюту, приличной квартиры не купишь! А «Националь» - в принципе, если б было серьёзное намерение у серьёзных людей, можно было и купить. Я не позволил этого сделать. Я люблю эту гостиницу.
- А обращались серьёзные люди – как говорится, с предложением, от которого нельзя отказаться?
   Глядя на хозяина «Националя», отвечающего короткими рубленными фразами, крепкого, цепкого, сдерживающего собственную энергию, как мощные автомобили на старте со светофора, я отмечал про себя, что ему не дашь его семидесяти и что обликом, манерами, энергетикой он подтверждает мои соображения по поводу того, что многолетний (и в какие годы!) руководитель значимой структуры, не только театра, но и  центральной гостиницы  непременно должен обладать артистизмом: Подкопаев, на мой взгляд, со своим ввинчивающимся взглядом, сильным ртом, тяжёлыми, жилистыми, натруженными, но с чуткими кончиками пальцев кистями рук, манерой говорить и переспрашивать так, что перечить не тянет, мог бы сыграть в кино – политика, например, или вора в законе.   
 - Криминальные структуры? Нам повезло. Когда шёл передел собственности, все эти перестрелки, мы стояли, обнесённые глухим высоким забором, без окон и дверей, с подъёмными кранами… И никто вообще не знал, будем мы, не будем…
   Зазвонил мобильный телефон, Подкопаев ответил и, извинившись, резко вышел из номера. А я остался в ожидании оператора, чтобы продолжить съёмку.
   Прохаживаясь среди уникальных зеркал, музейной мебели «Националя», я думал о том, что у него великая история, но действительно, что такое гостиницы Москвы новейшей, недавней истории? Ведь в гостиницах, как в зеркале отражались важнейшие, судьбоносные для Москвы и всей России веяния, повороты, изломы, катаклизмы эпохи перемен. Я приходил к сознанию того, что как автор должен попытаться ответить на этот вопрос, разобраться – иначе получится в результате всех наших усердий очередной рекламный ролик, не более.
   Я вновь присел за ленинский стол, взял фирменную бумагу, ручку с логотипом «Националя» и, изредка бросая лукавые, почти как вождь (не обладая даже толикой его гомерического чувства юмора) взгляды на Кремль, стал писать. Вот что примерно у меня получилось.
                2
   Давайте, уважаемый читатель, опустим рубеж XIX–XX столетий, революцию, войны, разруху, все трагические события 20-х – 40-х годов, «свинцовые мерзости жизни», как писал Андрей Платонов, и наш национальный «катарсис» - Всемирный фестиваль молодёжи и студентов в Москве 1957 года (к которому, кстати, были построены многие  гостиницы). Сразу возьмём, как говорится, быка за рога - обратимся к разрушению гостиницы «Россия»
   Итак, крушили, рушили, ломали, сносили, растаскивали и вывозили «Россию». Однажды осенним вечером я вышел с легендарным оружейником Уго Гусалли Береттой с международной выставки «Оружие и охота», проходившей в Гостином дворе. Глядя с Варварки на подъёмные краны, бульдозеры, самосвалы, Беретта спросил, что происходит за оградой. И я, несуразно, глупо хихикнув, сразу не нашёлся, как ответить, чтобы итальянец понял. Почему-то я заговорил о Риме: мне действительно показалось, что мы являемся свидетелями величайшего варварства, знаменующего явление, сопоставимое по масштабу с падением Римской империи.
 
   После интервью, которое брал на Красной площади, проводив Беретту в «Балчуг-Кемпински», выпив в баре виски и порассуждав с философично настроенным  оружейником о предрешённой судьбе мировых империй, я вышел из отеля и побрёл под моросящим дождём по набережной Москвы-реки, переносясь мысленно в прошлое, безвозвратно ушедшее, озираясь через плечо на то место, где десятилетиями возвышалась белоснежная «Россия» и где теперь её не было.
               
 …Конец 1960-х, гостиница «Россия», только построенная, торжественно, державно открывшаяся. Помню, как мальчишкой отправился я с отцом и его приятелем, приехавшим в Москву из другого города и остановившимся в потрясающей, по его словам, иностранной гостинице, на военный парад в честь Седьмого ноября на Красной площади. Было промозгло. Снизу, с Москвы-реки, в промежуток между храмом Василия Блаженного и Спасской башней налетал пронизывающий ветер. Свинцово-рваное небо временами швыряло сверху наискось, как бы исподтишка в лица зрителей колючие снежинки, как дробинки на самую мелкую птичку. А по брусчатке тем временем браво прошагали с дистанцией на одного линейного идеально ровные ряды всевозможных родов войск, пошла техника, сотрясая, казалось, не только самую большую площадь, но всю Москву и мир. Фронтовики вокруг нас – а их тогда было много, и были они, как теперь понимаю, ещё вовсе не старыми, - кто утирал тщательно скрываемую слезу, кто откашливался, чтобы протолкнуть ком в горле, кто вспоминал парад на Красной площади Седьмого ноября 1941 года, кто – бои под Сехешфехерваром, штурм Будапешта, Вены, Праги, Кракова, Берлина… А я стоял, то и дело вытягиваясь на цыпочках, чтобы было видно, смотрел на звёзды Кремля, на мавзолей Ленина, на танки, на ракеты, на лица фронтовиков и впервые (как осознал потом, уже служа в армии в горах Армении, на марш-броске с полной боевой выкладкой на высоте двух с лишним тысяч метров, где особенно ночью в мороз беспощадно, до рвоты с кровью, удушье) чувствовал себя причастным к чему-то огромному, великому, бесконечному, как жизнь. Такого уровня, такого накала, такой наэлектризованности праздничной атмосферы потом я никогда не чувствовал – подъёма душевного и духовного, единения людей в гордости за страну, в  патриотизме в его незамутнённом, истинном виде. Я был в совершеннейшем восторге от увиденного. Хотя и здорово, от пальцев ног до ушей продрог.
   После парада и демонстрации трудящихся, когда тысячи москвичей с детьми, с шариками, флагами, транспарантами прошли по брусчатке Красной площади, папин друг пригласил нас к себе в гостиницу. Мы прошли вдоль ГУМа к храму Василия Блаженного, обогнули его слева, делясь впечатлениями, и мы с отцом, помню, вдруг остановились в буквальном смысле слова как вкопанные, а иногородний спутник наш горделиво улыбался: от небольших краснокирпичных церквушек до реки простирался, возвышался сказочный белоснежный стеклянный дворец с огромными буквами наверху, которые я от растерянности не тот час сложил в единое слово, в имя, захватывающее дух: «Р О С С И Я».

 Помню, как зачарованно ходили мы с папиным другом по фантастическим холлам, лестницам, коридорам, устеленным ковровым покрытием, так что шагов не было слышно, они утопали во всей этой неведомой, заграничной атмосфере, и хотелось то шептать, то бежать и орать от восторга. И помню, как потрясло меня, что прямо из номера в окно почти до пола можно было глядеть сверху вниз на Красную площадь, на Кремль, до которого рукой подать, который казался игрушечным, сложенным из кубиков. Потом мы  сидели в баре, взрослые пили коньяк, курили, я пил какой-то необычайно вкусный сок из высокого стакана, было тепло, вокруг нас за столиками сидели необыкновенно красивые благоухающие женщины и уверенные в себе мужчины, некоторые говорили не по-русски и тоже что-то разноцветное пили, курили иностранные сигареты, смеялись… И сердце стучало, душа моя воспаряла всё выше, и начинала безумствовать мечта, и жизнь казалось бесконечной, бескрайней, прекрасной!
   И ещё я запомнил светловолосую синеглазую девушку с толстой косой, дежурную по этажу, на котором жил папин друг. Ей не было и двадцати, звали её Марией. Взрослые, соревнуясь между собой, напропалую стали делать ей комплименты, в том числе в стихах,  называя Машенькой, качая головами, приговаривая с сожалением «хороша Маша, да не наша». Потом мы долго ещё сидели в номере у папиного друга, они снова пили коньяк, читали друг другу стихи, а мне предлагали есть шоколадные конфеты. Но конфет не хотелось. Я то и дело шастал в холл, «просто так, от нечего делать». Хотя делать очень даже было что: я не мог наглядеться на Марию, прикидываясь, что ношусь сломя голову из одного конца коридора в другой, а иногда и падаю, споткнувшись, и улетаю вдаль, подсвеченную вмонтированными в потолок, как на подводной лодке, светильниками. Дежурная по этажу меня не ругала. Она даже улыбалась иногда, будто изнутри светясь каким-то сказочным светом и всё понимая. Улыбка та Марии первая до сих пор у меня перед глазами.
   И потом я мечтал о ней. Я вновь и вновь воссоздавал её образ – как в одиночестве, тайно ото всех греша, воссоздают мечту в обличии прекрасной Дамы большинство подростков мира. И неотделима была вожделенная мечта от коридоров, холлов, зеркал, запахов духов, кожаных чемоданов, заморского душистого табака, приглушённого говора, пронизанного пленительно-непонятными иностранными словами, гулкого цоканья женских каблуков и самого имени, которое я повторял на разные лады и которое звучало теперь во мне как-то совсем по-новому, величественно – «Р О С С И Я».
                3
   Впоследствии, в юности мне не раз доводилось бывать в «России», и всякий раз я входил в неё не без внутреннего трепета, какого-то особого волнения: с отцом, с тренером, с друзьями, с девушкой (герлой или чувихой, как мы тогда, в начале 1970-х выражались). Посидеть, не по-детски, но как солидные взрослые люди, в том числе и иностранцы, в баре за коктейлем, покурить, затягиваясь и пуская благородно-голубоватый дымок кольцами, побеседовать о причинах развала «The Beatles» и новинках группы «The Doors», о нашумевшей в Нью-Йорке выставке Сальвадора Дали, об изменчивости моды, о преимуществах джинсов «Levy Strauss» перед «Wrangler» или «Lee», о различии глубин в подтекстах Хемингуэя, которого так любили «предки», увесившие его портретами свои кухни, служившие для того, чтобы травить антисоветские анекдоты, под гитару вполголоса петь песни Окуджавы, Галича и в полный голос - «Порвали парус» и «Охоту на волков» Высоцкого…
   Однажды, кстати, Владимира Высоцкого я там увидел – он, в джинсовом костюме, неожиданно маленький, узкоплечий, большеголовый, что-то смешное рассказывал моей Марии, она смеялась, а он всё норовил то обнять её за талию и бёдра, то ущипнуть, то даже, приподнявшись на цыпочках (Мария была девушкой крупной), чмокнуть в щёчку. Происходило это в фойе во время Московского кинофестиваля, о котором много лет спустя будет вспоминать великий польский артист Даниэль Ольбрыхский.
   Рейс из Варшавы был ночной, на рассвете Ольбрыхский оказался на Красной площади и решил зайти в бар гостиницы «Россия» - один из немногих в тогдашней Москве, где наливали приличный коньяк.
 - Захожу – и первый, кого вижу, - неприметный такой человек в сером неброском костюме и уже с рюмкой в руке. По всем приметам – сотрудник органов. Мне захотелось его поддеть, показать, что знаю, какого хрена он там ошивается. Ну я и сказал что-то вроде того, что с утра вредно спиртным накачиваться – к вечеру голова будет болеть и плохо работать. Но кагэбэшник не обиделся, заметив дружелюбно, что в Токио уже вечер и можно начинать… Потом подошёл ко мне и так интимно, на ухо проговорил: «Хочешь, я тебя с потрясающим человеком познакомлю?» Я хотел сострить – с моим земляком Феликсом Дзержинским, что ли? Ничуть не смутившись, кагэбэшник указал рукой в угол бара и прошептал, что вон там сидит Высоцкий (тогда я понятия не имел, кто это такой). Ну и познакомил… Высоцкий мне наговорил комплиментов: что видел меня в фильмах Вайды. Я расцвёл. Кагэбэшник сел с нами. Через какое-то время он залез одной рукой под стол, всё там обшарил и, видимо, отключил подслушивающую аппаратуру. Нарушил, так сказать, предписания. Да, и так бывает… С Высоцким мы сразу подружились, по-мужски крепко. Эту историю – моего знакомства с Володей Высоцким – больше всего любит Марина Влади. Стоит нам с ней встретиться, как она всякий раз просит: «Ну расскажи, как ты в «России» с Володей познакомился!» Хотя я уже сто раз рассказывал. Почему Марине так нравится эта история? А потому, что наш добрый гений в гостинице «Россия» (если бы не он и не «Россия», где с утра наливали отменный коньяк,  мы, может, с Володей и не подружились бы), когда шептал мне о Высоцком, не забыл прибавить: «Но самое главное – он спит с Мариной Влади!» Высшее одобрение – особенно в глазах органов. Ведь в то время любые отношения с иностранцами, не говоря уж о любовных, властью не одобрялись. А Высоцкий на глазах у всех крутил любовь с первой красавицей Парижа.
   И ещё многих знаменитостей посчастливилось увидеть во время легендарных кинофестивалей, когда вся Москва, казалось, только и делала, что давилась в очередях за билетами «на просмотры» в главные кинотеатры или толпилась вокруг гостиниц, где жили звёзды французского, итальянского, американского, английского, японского, испанского, шведского кино в надежде лицезреть или даже, если звёзды сойдутся и снизойдут, а судьба будет особенно благосклонна, получить автограф на вечную память. Возле гостиницы «Россия» я видел Алена Делона, режиссёра Бернардо Бертолуччи, писателя Габриеля Гарсия Маркеса, который представлялся полубогом после романа «Сто лет одиночества», Катрин Денёв, Софи Лорен, которая в жизни выглядела даже более сногсшибательно, буквально наизнанку выворачивая основной инстинкт… Но вот ещё какое ощущение я помню. Они жили в «России» - и когда выходили, выносили себя из подъезда, чтобы попозировать фотографам, раздать автографы, сесть в автобус или в машину, игриво подобрав подол и сделав ручкой, порой казались не столько звёздами мировой величины, сколько постояльцами нашего крупнейшего в Европе (если не в мире!) отеля, носящего имя шестой части Земли, давшей миру Пушкина, Толстого, Достоевского, Чехова, Чайковского, Менделеева, могучей  сверхдержавы, победившей в Великой войне, первой покорившей Космос и способной поразить ядерными ракетами кого угодно в любой точке Земного шара.
   В баре я слышал, как популярный поэт Евгений Евтушенко, объехавший полторы сотни стран, с пафосом читал иностранцам свои стихи и стихотворение Есенина: «Но и тогда, когда по всей планете, пройдёт вражда племён, исчезнет ложь и грусть, я буду воспевать всем существом в поэте, шестую часть земли с названьем кратким – Русь!»
   Марию я не забывал. Она меня, конечно, не помнила и смеялась, когда однажды я рассказал ей о том давнем параде на Красной площади, после которого впервые зашёл с отцом в «Россию» и увидел её, и потом думал о ней, мечтал о ней, рисуя в мальчишеском воображении картины одну красочнее, смелее и неприличнее другой.
   Не исключено, что именно в «Россию» (воспоминания мерцают и тонут в тумане), точно юнкера, безусого гусара, вконец осоловевшего от специфических коктейлей типа «Шампань-коблер» (шампанское с дешёвым портвейном), водки «Столичной» и пива «Жигулёвского», привезли меня, ещё невинного, друзья моей старшей сестры Екатерины и уложили с некоей дамой не слишком тяжёлого поведения, кои и тогда в гостиницах водились.
   Белой ночью после школьного выпускного вечера мы поплыли на речном трамвайчике по Москве-реке. Проплывали мимо «России» - в тот момент, когда её, белоснежную,  белой тёплой июньской ночью осветил первый луч солнца, я вдохнул всей грудью и поклялся, что стану знаменитым, что завоюю и переделаю этот мир.
   И потом читал ещё, помню, нашей комсоргше, которую тоже звали Марией (но обращаясь к той, другой), Александра Блока:
                О доблестях, о подвигах, о славе,
                Я забывал на горестной земле,
                Когда твоё лицо в простой оправе,
                Передо мной сияло на столе…   
                4
 «Россию» я вспоминал в армии – в схватках с более старослужащими представителями многочисленных народностей, населявших бескрайний Союз ССР (москвичей любили, но не очень, это сейчас принято говорить, что нарадоваться друг на друга не могли азербайджанец с армянином, грузин с осетином и т.д. и т.п. и все скопом обожали русских, москалей, тем паче тех, что жили «недалеко от Красной площади», а на самом деле тогда уже вызревало то, что впоследствии даст урожай настолько обильный, что пожинать его будут, боюсь, и правнуки), на марш-бросках, в нарядах по кухне, в карауле, в самоволке, когда перелезал с однополчанами через забор, которым обнесена была дивизия, и убегал в город, чтобы вдохнуть, вкусить хоть малую толику того, что вкушал  на гражданке, в «России»…
   Однажды, отсидев за «самоход» трое суток  на гауптвахте в ленинаканской крепости (где горячим не кормили, нары на день приковывали к стене цепью, чтобы отдыхал узник на ледяном бетонном полу), я вдобавок был определён лично командиром полка (приревновавшим к грудастой хохлушке-медсестре, снимавшей ему на учениях стресс) чистить дивизионный сортир в новогоднюю ночь.
   Заступил я в наряд в десять вечера 31 декабря. К подъёму, к шести часам утра туалет должен был блестеть, как у кота, по хлёсткому выражению нашего зам. по тылу капитана Лопатина, яйца. Сортир, сооружённый ещё до революции (крепость была возведена в XIX веке русской армией, защищавшей армян от перманентного турецкого геноцида) был по-имперски велик и просторен. Каменные писсуары его простирались на добрые три десятка аршинов, и вдоль боковой стены зияли чёрные дыры (вместо унитазов), забранные, окаймлённые пригорками, холмами и целыми горами - машуками, эльбрусами, араратами здоровых солдатских экскрементов, на моё счастье иль беду (вначале я ещё не разбирал) заледенелых. Я приуныл. Чуть было не дезертировал от отчаяния. Но глаза боятся, руки делают, вспомнил я одну из отцовских присказок и приступил к выполнению приказа комполка-ревнивца. В детали вдаваться не стану – скажу лишь, что очистка Гераклом Авгиевых конюшен в сравнении с очисткой «святая святых» дивизии, как выражался наш безбожный старшина Мацко, обладатель кулака размером «с голову пионера», на одной руке подтягивавшийся на турнике пять раз, показалась мне детским писком на лужайке. Я долбил и долбил «сталактиты» ломом, и выгребал крошево лопатой, вспоминая, как сидел в баре «России», где было так тепло, так чисто, так благоухало французскими духами и американскими сигаретами, и вновь долбил, долбил… И не заметил, как пробило полночь, на всю территорию дивизии через подмёрзшие и не очень качественные репродукторы загремел гимн Советского Союза.

И я, машинально вытянувшись по стойке «смирно», замер с ломом в дверях сортира, весь в испарине, и капли пота сливались на щеках со слезами гордости за страну, застывающими на морозе. Тот, кто по-настоящему служил, поймёт, что в нахлынувшем на меня в дивизионном сортире приливе патриотизма не было и толики фальши. Я стоял и шаг за шагом, мгновенье за мгновеньем вспоминал, будто кадры кинохроники прокручивал в уме, тот давний военный парад на Красной площади, кремлёвские рубиновые звёзды, державно полощущееся алое знамя, храм Василия Блаженного, брусчатку… И гостиницу «Россию» вспоминал. Марию…
   Отзвучал гимн. Где-то на дальних полигонах или в городе постреляли – стихло. А я стоял, словно оцепенев, боясь упустить, утратить что-то важное, может быть, главное – и  уже никогда не найти. Вернул меня в чувства удар по уху – наш старшина Мацко вышел отлить и, увидев меня стоящим перед сортиром по стойке «смирно», точно в почётном карауле у мавзолея Ленина, только не с винтовкой, а с ломом на плече, не нашёл ничего лучшего как хорошенько меня приложить. Я повалился в сугроб, счастливо улыбаясь, а старшина в толк так и не смог взять: чему? Да и мне казалось, что крыша моя основательно съехала. Наряд к утру я выполнил, едва не свалившись от усталости там же, на замёрзшие остатки отходов жизнедеятельности советских солдат, сержантов, прапорщиков и офицеров. И потом даже попробовал с юморком (солдатским, знамо дело) описать тот новогодний наряд вне очереди в письме Марии в «Россию», не надеясь на ответ. Но она ответила через пятьдесят один день, поздравив меня с Днём Советской Армии 23 февраля и пожелав здоровья, мужества, успехов.
   Мы стали время от времени переписываться и продолжалось это все два года. Я в своих письмах и открытках рассказывал что-нибудь занятное о службе, об Армении, о Закавказье, которое во время нередких учений исколесили и исползали на гусеничной боевой технике и по-пластунски, она – о Москве в разные времена года, но в основном о своей «России», которой жила - о всемирно известных гостях очередного Московского кинофестиваля, останавливающихся в гостинице (некоторые останавливались уже не впервые и знали Марию, привозили ей, как она потом призналась, заграничные сувениры, ей даже сам Ален Делон чего-то говорил), о делегатах партийного съезда, участниках международных конференций, симпозиумов эндокринологов, о съёмках кинофильмов в ресторане и в фойе… Я ждал эти редкие письма от Марии. И сотни раз перечитывал, особенно когда в одиночестве на посту хотелось выть от тоски и удушающего желания поскорее вернуться домой, в Москву, где такая родная позёмка метёт по мостовым, по брусчатке Васильевского спуска, где оглушительно галдят галки над Историческим музеем, яблони цветут перед Большим театром, сверкают на солнце купола Кремля и Новодевичьего, сладко шуршит палая листва на Ленинских горах, подолгу держится серебристый утренний туман на излучине Москвы-реки у Лужников, который пронзают первые речные трамвайчики, играет Гамлета в Театре на Таганке Высоцкий, продают на Птичьем рынке пиганов, чехов, крестовых монахов, лимонных чаек, и так упоительно  распивать с ребятами в подъезде или в скверике из горла бутылку «Солнцедара» или портвейна «777», на котором выросли, калякать о жизни, а потом бродить, бродить по Москве, вдыхать её необыкновенный воздух, куда-то ехать на метро, автобусе или троллейбусе, беспрерывно, неустанно выискивая глазами девчонок что посимпатичнее и пытаясь познакомиться… Москва!.. Как много в этом звуке!..
   Отслужив год, заняв второе место по плаванию, стрельбе и бегу на 3 километра (до армии занимался современным пятиборьем), став благодаря этому, несмотря на самоволки, «Отличником боевой и политической подготовки», я был поощрён краткосрочным отпуском на родину сроком на 10 дней. Счастью моему, как пишут в романах, предела не было, я из самолёта от счастья хотел выйти где-то на полпути между Ереваном и Москвой. На второй день отпуска, облачившись в гражданку помодней, нахлобучив на голову немыслимый берет, скрывший мою армейскую почти «нулёвку» (капитан Лопатин любил, чтобы «то, чем бойцы едят и уставы изучают, было аккуратным, а ещё лучше блестело, как у кота…»), выпив с друзьями детства по коктейлю в баре гостиницы «Москва», добавив в «Центральной», в «Яме» на Пушкинской улице, усугубив портвейном «Агдам», взятом в «Елисеевском», мы направились через Красную площадь к «России», дабы достойно, по-русски продолжить душевно начатый дружеский вечер. (О том, что я надеялся где-то там, в заветных недрах встретить её и вообще о ней я не заикался.) Но нас, естественно, не пустили – ни в Западный блок, где толпились интуристы, ни в Восточный, с нас требовали разовые пропуска и намекали на непристойность нашего внешнего вида. Но ещё усугубив из горла у метро «Площадь Ногина», перекрестившись на бой часов Спасской башни и на купола церквей, загодя заготовив трёшку, мы ринулись в Северный блок, на этот раз решив не отступать до конца. Нас задержали в дверях, друг мой Веня, едва держась на ногах, величаво сунул швейцару мятую купюру, тот было взял, но, убоявшись внутреннего наблюдения, бросил нам её с негодованием и вызвал наряд милиции. Подобно герою артиста Михаила Ножкина в киноэпопее «Освобождение», незадолго до того прошедшей по экранам страны и по телевидению, слегка перефразировав и нетрезво перевирая мелодию, я надрывно восклицал: «А я в «Россию», домой хочу, я так давно не видел Машу!..» - «Сейчас увидишь!» - обнадёживали меня, заламывая руки за спину и нанося короткие, но чувствительные удары под дых. В отделении милиции гостиницы меня в два счёта разоблачили и даже привлекли товарища в штатском, сотрудника КГБ, как я потом понял, который настойчиво расспрашивал меня, к какой это Маше я пытался прорваться, но я, чувствуя себя уже другим киногероем – Штирлицем, не выдал тайну. В конце концов вызвали патруль, который и доставил меня, «одетого не по форме, в состоянии алкогольного опьянения», в военную комендатуру на Басманную улицу. Там я вновь колол лёд, но не в бесконечном писсуаре дивизионного сортира, а в до боли родных и близких переулочках старой Москвы, что было даже приятно.
   Вечером мой друг детства Веня под видом лимонада «Буратино» передал мне две бутылки лимонной водки, полкило колбасы «Докторской» и банку кильки в томате (под «Буратино» особенно хорошо). Понимая степень риска, но пребывая в эйфории от родной  Москвы, я предложил дежурному, пожилому капитану, разделить со мной скромную трапезу. Он возмущённо отказывался поначалу, я спел ему пару песен Высоцкого, прочитал Есенина – и капитан, которому я обещал, что он вот-вот обязательно станет майором, и который сразу понял, что у меня за «Буратино» в бутылках, махнув на всё рукой, пошёл на попятную. Мы выпили. Закусили. Ночью в дежурке комендатуры никого кроме нас не было, так что хорошо сидели. Капитан попросил меня ещё спеть или почитать стихи. И я прочёл ему стихотворение моего отца, известного поэта Алексея Маркова «Гостиница «Россия». Отец  написал его в Ленинграде, где нас отказались селить в гостинице «Россия», но стихотворение, конечно, относилось не столько к ленинградской «России», сколько ко всей России, и это понял капитан, тем более что читал я по-отцовски вдохновенно, страстно, непримиримо жестикулируя, с восклицательными знаками после каждой строки:
                Гостиница «Россия», тебя мне не забыть!
                Швейцары разбитные приказывали: «Выть!
                Местов свободных нету!» И двери на запор,
                А было то не летом, на окнах цвёл узор.
      
                И на руках сынишка русоголовый мой,
                Стонал в бреду чуть слышно, зовя меня домой.
                Но далеко до дома, мы в городе чужом,
                Чужом, полу-знакомом, какой тут милый дом!
                Я только город этот когда-то с бою брал!
                Знаком по всем приметам, гостиничный квартал!
                Сегодня здесь берёзки, а я запомнил рвы!
                Обновлено чертовски всё с ног до головы!
                Гостиница «Россия», большой холодный дом!
                Проходят итальянцы с тяжёлым багажом!
                Худые англичанки «Кодак» через плечо!
                И негры, словно танки! И шведы… Кто ещё?
                Проходят, взглядом смерив, бездомного меня.
                Швейцары держат двери, чело своё клоня!
                Ну что ж, я всё осилю… Хорошего вам сна!
                Россия ты, Россия! Родная сторона!..
   Капитан-фронтовик утирал скупую мужскую слезу, катившуюся по глубоким замысловатым траншеям морщин. Улучив момент, я позвонил Марии. И, когда на утро отпустили, переодевшись дома в «парадку», приехал в «Россию». Пропуск на меня был заказан, я беспрепятственно вошёл, походил там, в полумраке коридоров и холлов посверкивая значками на кителе, даже посидел в баре. Но Мария со мной не встретилась: повышенной по службе и в какой-то привилегированный, связанный с интуристами отдел назначенной, ей сообщили о вопиющем поведении и воплях пьяного лысого болвана: «В «Россию», домой хочу!..», у неё были из-за меня неприятности. Я так и улетел, не повидав её и покрывая себя последними словами.
   И ещё год мечтал – как только солдат способен мечтать. Уже ни на что не надеясь.
                5
   В библиотеке, которая каким-то чудом унаследовала немало книг от своей дореволюционной предшественницы, я случайно наткнулся на старую пожелтевшую книгу о гостиницах. И, проштудировав, стал зачитывать полюбившиеся места (грели душу и вселяли смутные, но сладостные надежды, ассоциировавшиеся опять-таки с «Россией», с Марией) в казарме и на привалах во время учений сослуживцам - азербайджанцам, лезгинам, чеченцам, черкесам, аварцам, мегрелам, армянам, татарам, удмуртам, калмыкам, эстонцам (я писал по их просьбе от их имени девушкам проникновенные и душещипательные  письма на русском, вкратце пересказывал «Казаков», «Очарованного странника», «Повести Белкина», прочие остросюжетные произведения и вообще под конец службы, уже публикуя заметки в дивизионной газете, был кем-то вроде уважаемого, особенно салагами, миссионера-просветителя).
   Я читал им вслух, по ходу разъясняя и комментируя, что начинались гостиницы с ямов. Слова эти – «ям», что в переводе означает «двор, станция», «ямщик», занесли, как и многие другие слова, в том числе часто употребляемые теперь в Советской армии, «на кончиках копий» татаро-монголы (ямщиками назывались курьеры Золотой Орды). Позже на Руси ямщиками стали назначать грамотных и зажиточных крестьян. За кандидата на должность обязаны были поручиться несколько уважаемых человек. Он сам, когда кандидатура была утверждена государственными чиновниками, целовал крест, обещал не служить другому государю, не бросать путников и беречь их, не пропивать деньги, не играть в кости и со всей семьёй и имуществом ямщик отбывал к месту назначения, в ям. Ямщикам платилось хорошее жалование, выделялось от пятидесяти гектаров земли, предусмотрены были прочие блага и льготы. Таким образом, к концу XVI столетия по всей России оформились сотни ямских поселений, в которых наследственно занимались так называемой гоньбой.


 В XVII веке Москва была уже одним из крупнейших европейских городов. Сюда приезжали тысячи священнослужителей, купцов, ремесленников, паломников, посольств. К тому времени в Москве существовало уже довольно много ямских, гонских слобод: Тверская-Ямская, Дорогомиловская-Ямская, Иверская-Ямская (в районе современного Сущёвского вала), Коломенская-Ямская, Переяславская-Ямская, Рогожская-Ямская… Что касается посольских дворов – немецкого, французского, испанского, шведского – то они, как ни удивительно, располагались приблизительно на тех же местах, где впоследствии появятся посольства зарубежных государств, иностранные отели и, уже после революции 1917 года, гостиницы «Интуриста». Купцы останавливались на купеческих дворах, на церковных подворьях, но большей частью на дворах постоялых в слободах ямщиков и стрельцов, что были расположены вокруг городских границ в Белом городе. Постоялые дворы «чёрных сотен» - тягловых (налогооблагаемых) ремесленников и торговцев стояли на ведущих из города магистральных улицах.
   Приезжие в обязательном порядке регистрировались в объезжей избе, причём бродяги, нищие, бездомные в ведомость попасть (по-современному – получить регистрацию) шансов не имели (взяточники-чиновники карались жестоко), но только приезжие с поручительством коренного жителя Москвы и имеющие подтверждённое этим москвичом место жительства. Плата на постоялых дворах была не высокой по сравнению с Берлином, Лондоном или Парижем. Погорельцы могли жить бесплатно.
   Бурно развивалось постойное дело при Петре Первом. Новые заведения – так называемые на немецкий манер герберги – должны были «удовлетворить иноземных гостей, нуждавшихся по приезде в Россию, прежде всего, в пристанище, в постели и столе». 15 мая 1764 года Екатериной II был издан указ о создании гербергов в Санкт-Петербурге, Кронштадте, Москве и в «других местах, где пристойно». Указом предписывалось: «Ради приезжающих из иностранных государств иноземцев и всякого звания персон …и для довольства Российского всякого звания людей, кроме подлых и солдатства, быть гербергам и трактирам, в которых содержать, кто пожелает, ковры с постелями, столы с кушаньями, кофе, чай, шеколад, бильярд, табак, виноградные вина и французскую водку». С тех пор все заведения, обеспечивающие постой и питание, стали именоваться трактирами, и этот день вообще считается неофициальным днём рождения гостиничного дела в России.
   Екатерина Великая сама много путешествовала и большое внимание уделала путешествующим по всякой надобности. При ней строились почтовые станции с номерами и путевые дома. На тракте Санкт-Петербург – Москва и во многих других местах возводились великолепные путевые дворцы. Изданный в 1792 году «Устав Благочиния, или Полицейский» чётко и даже жёстко регулировал в том числе и правила содержания гербергов и трактиров. Содержателями их могли быть только «благонадёжные и нравственные люди», которым предписывалось в обязательном порядке сообщать куда следует обо всех прибывших в эти заведения, не допускать скандалов и азартных игр. При несоблюдении предписаний заведение закрывали. Контроль осуществляла полиция, которая обязана была давать аттестацию заведениям и право на их содержание, а также должна была следить, чтобы эти заведения располагались в людных местах, «дабы неведением никто не отговаривался».
   Как правило, на первом этаже гостиниц находились харчевни и ресторации, лавки и конюшни, подсобные помещения; на втором – номера, притом в номерах должны были жить исключительно хозяева, их слуги размещались в отдельной комнате на первом этаже. Ретирады – уборные – находились на этаже, рукомойники – в номере. Ванн в гостиницах не было, мылись в кадушках, бочках, медных корытах, неподалёку, как правило, располагалась баня.
   Кстати, о банях и «нравственных» людях (с этого момента мои слушатели-воины, особенно почему-то грузины, просили читать помедленнее, с чувством, с толком, с расстановкой). Занятно описывал в своём «Путешествии из Петербурга в Москву» А.Н. Радищев бани при постоялых дворах, правда, не Москвы, а Валдая, но московские постоялые дворы, по свидетельству очевидцев, этим также славилась.
 «Бани бывали и ныне бывают местом любовных торжествований. Путешественник, условясь о пребывании своём с услужливою старушкою или парнем, становится на двор, где намерен приносить жертву всеобожаемой Ладе. Настала ночь. Баня для него уже готова. Путешественник раздевается, идёт в баню, где его встречает или хозяйка, если молода, или её дочь, или свойственницы её, или соседки. Отирают его утомлённые члены; омывают его грязь. Сие производят, совлекши с себя одежды, возжигают в нём любострастный огонь, и он препровождает тут ночь, теряя деньги, здравие и драгоценное на путешествие время. Бывало, сказывают, что оплошного и отягченного любовными подвигами и вином путешественника сии любострастные чудовища предавали смерти, дабы воспользоваться его имением. Не ведаю, правда ли сие, но то правда, что наглость валдайских девок сократилася. И хотя они не откажутся и ныне удовлетворить желаниям путешественника, но прежней наглости в них не видно…» Но это так, к слову.
   На рубеже XVIII и XIX веков деревянные подворья стали заменяться каменными. Помимо ямщиков и извозчиков, постоялые дворы содержали мещане и крестьяне. Нередко дворы записывали на имя солдатских жён. И в реальности среди владельцев постоялых дворов было подавляющее большинство женщин (и эта традиция, заметим,  жива была до нашего времени, до начала 1990-х годов). Содержание постоялого двора было весьма выгодным делом, посему росли они, как грибы после дождя. Но после строительства железных дорог в 1860-е -1870-е годы ямские слободы стали приходить в запустение, многие ямщики разорились, пошли по миру или спились. Однако наиболее рисковые и предприимчивые (как не усмотреть исторических аналогий) сумели начать жизнь сначала – модернизировали в духе времени постоялые дворы, занимались извозом, владея шорными и экипажными заведениями, а то и открывая уже гостиницы.
   Гид-путеводитель «Настольно-справочная адресная книга города Москвы и новый путеводитель по Москве с окрестностями», который я обнаружил в городской ленинаканской (бывшей александропольской) библиотеке (кладезь был вплоть до самого землетрясения), не без юмора рекомендовал приезжим с не слишком высоким достатком останавливаться либо в гостиницах, находящихся рядом с железнодорожными вокзалами, либо в дешёвых номерах, рассыпанных в отдалении от центра Москвы, дабы «наслаждаться в них грязью и соответствующею атмосферой, плохой прислугою или вовсе отсутствием оной, отдавать своё тело на съедение разным насекомым, проводить бессонные ночи по недостатку удобств и т.п.» «Воздух удушливый, окна без вентиляции – вот прелести, ожидающие усталого путника, думавшего успокоиться после утомительного путешествия и тряски в вагонах». Но приводился и список лучших и, естественно, самых дорогих гостиниц: «Национальная», «Большая Московская», «Славянский базар», «Дрезден» (где номера стоили до пятнадцати и даже двадцати рублей в сутки, но где с комфортом размещались И.С. Тургенев,  М.Е. Салтыков-Щедрин, А.Н. Островский, А.П. Чехов…) Неподалёку от «Дрездена», в Камергерском переулке находилась одна из самых славных и старинных московских гостиниц – «Шеврие» (изначально – «Шевалье»). В преклонных годах и всемирной славе, приезжая в Москву из Ясной Поляны инкогнито, здесь, а не у себя в Хамовниках, где толстовцы и толпы поклонников и поклонниц не давали прохода, останавливался Л.Н. Толстой. И описал гостиницу в набросках к незавершённому роману «Декабристы»: «Ежели вы скромный мужчина, не знающий Москвы, опоздали на званый обед, ошиблись расчётом, что гостеприимные москвичи вас позовут обедать, и вас не позвали, или просто хотите пообедать в лучшей гостинице, вы входите в лакейскую. Три или четыре лакея вскакивают, один из них снимает с вас шубу и поздравляет с Новым годом, с Масленицей, с приездом или просто замечает, что давно вы не бывали, хоть вы никогда и не бывали в этом заведении. Вы входите, и первым бросается вам в глаза накрытый стол, уставленный, как вам в первую минуту кажется, бесчисленным количеством аппетитных яств.
   Но это только оптический обман, ибо на этом столе большую часть места занимают в перьях фазаны, морские раки неварёные, коробочки с духами, с помадой и склянки с косметиками и конфетами. Только с краешка, поискав хорошенько, вы найдёте водку и кусок хлеба с маслом и рыбкой под проволочным колпаком от мух, совершенно бесполезным в Москве в декабре месяце, но зато точно таким же, какие употребляются в Париже».
   А как в «Анне Карениной» Толстой описывал обед в «Славянском базаре»! (У любителей плова, хаша, долмы, шашлыка по-карски, сациви, чахохбили, мамалыги, вареников, борща, сала и проч. и проч. текли слюнки.) «Когда Левин вошёл с Облонским в гостиницу, он не мог не заметить некоторой особенности выражения, как бы сдержанного сияния, на лице и во всей фигуре Степана Аркадьевича. Облонский снял пальто и в шляпе набекрень прошёл в столовую, отдавая приказания липнувшим к нему татарам во фраках с салфетками. Кланяясь направо и налево нашедшимся и тут, как везде, радостно встречавшим его знакомым, он подошёл к буфету, закусил водку рыбкой и что-то такое сказал раскрашенной, в ленточках, кружевах и завитушках француженке, сидевшей за конторкой, что даже эта француженка искренно засмеялась…
 - …Ещё бы! Что ни говори, это одно из удовольствий жизни, - сказал Степан Аркадьевич. – Ну, так дай ты нам, братец ты мой, устриц два, или мало – три десятка, суп с кореньями…
 - Прентаньер, - подхватил татарин. Но Степан Аркадьевич, видно, не хотел ему доставлять удовольствие называть по-французски кушанья.
 - С кореньями, знаешь? Потом тюрбо под густым соусом, потом… ростбифу; да смотри, чтобы хорош был. Да каплунов, что ли, ну и консервов… Нюи подай. Нет, уж лучше классический шабли… Ну да, пармезану…
 - …А недурны, - говорил он, сдирая серебряною вилочкой с перламутровой раковины шлюпающих устриц и проглатывая их одну за другой…»
   Лучшей же в Москве гостиницей многие годы считалась «Билло» на Большой Лубянке в доме Поповой – там останавливались европейские знаменитости, гастролировавшие в Москве. Номера в «Билло» были обставлены роскошной мебелью, к услугам гостей были ванны, персональные экипажи, «примерная прислуга» (по отзывам постояльцев – знаменитых писателей, политиков, итальянских теноров – прислуга в основном состояла из высокопрофессиональных гостиничных служащих, официантов и необычайной «даже для России, славящейся этим» красоты девушек и женщин, что также привлекало). В гостинице был «изящный table d’hote», то есть имелась «кухмистерская» и можно было получить кушанья, в том числе самые изысканные, заморские, притом в любое время в номер. В «Билло» проходили «интимные музыкальные собрания с ужином», на которые собирались великие музыканты и композиторы…
               
 …Итак, я не надеялся на продолжение моего странного гостиничного романа. Не думал, что ещё хоть раз увижусь с Марией, хотя порой она и отвечала на мои горячие послания (в том числе стихотворные) холодными дежурными открытками. Незадолго до дембеля нас с полной боевой выкладкой и боевыми патронами вывезли к границе – назревал конфликт с Турцией из-за её ссоры с Грецией по поводу Кипра. Лёжа в окопе, разглядывая в оптический прицел снайперской винтовки турецких и американских солдат и офицеров на той стороне, я думал о том, что если что начнётся, то защищать буду не только мать, отца, родных, Союз, Россию, но и – «Россию», в которой Мария. Обошлось, слава богу. (Хотя чуточку мы, не хлебнувшие ещё лиха ни в Афганистане, ни в Карабахе, ни в Абхазии, ни в Молдавии, ни в Чечне и с детства тайком завидовавшие отцам, дошедшим до Берлина, даже жалели.)
   Не надеялся, но, как ни странно, дембельнувшись, не поехав, как усиленно агитировали и как сам планировал, на БАМ, а вернувшись домой и поступив в МГУ, я (благодаря назойливости и молодому своему напору) довольно часто с Марией стал видеться.

 Помню, зимой пригласил на премьеру в Театр МГУ, где играл одну из главных ролей в спектакле «Ночь после выпуска», поставленном режиссёром Романом Виктюком. Она пришла. Я пел там под гитару с авансцены (точнее, прямо из зала, спектакль шёл в фойе) «Охоту на волков» Высоцкого, хрипя и надрываясь, наивно подражая оригиналу. Она вместе со всеми аплодировала. Плакала. А после спектакля в лютый мороз я провожал её от нашего театра, что располагался в здании бывшей университетской церкви на углу Моховой и улицы Герцена, Большой Никитской, через Красную площадь в «Россию». И около мавзолея Ленина, когда вокруг было всего несколько иностранцев, пришедших посмотреть на смену караула, она, выдохнув облако серебристого в луче прожектора пара,  меня поцеловала. И потом напоила чаем в гостинице. Возвращаясь домой, глядя на своё отражение в стекле вагона метро с надписью «Не прислоняться», я вспоминал слова Марии о моей игре и чувствовал себя большим, если не великим русским актёром в недалёком будущем. Не менее, по крайней мере, автора «Волков». Мнилось даже, что я выступаю в концертном зале «Россия», а она в восьмом ряду…       
                6
   У Марии был муж (первый в жизни мужчина, как потом призналась), татарин, директор какого-то магазина или рынка, богатый по тем временам человек. Она родила ребёнка, но муж ревновал её к «России», особенно к ночным дежурствам и почему-то к международным кинофестивалям и нещадно колотил, изменял, а потом и вовсе исчез. (Полгода спустя его труп обнаружили километрах в семи ниже по течению Москвы-реки.) Были у неё более-менее продолжительные романы (что держалось, конечно, в строжайшей тайне). Например, с секретарём обкома, делегатом партийных съездов, то есть советским боярином – в Москву он приезжал редко, но метко: с подарками и ценными дарами, останавливался в одном и том же номере Западного корпуса с видом на Красную площадь, встречался там, за зубчатыми терракотовыми стенами Кремля, и в суровых серых зданиях на Старой площади с людьми, огромные портреты коих москвичи проносили и катили на демонстрациях по брусчатке этой площади, и со временем был приглашён на работу на самый верх, то ли шестым, то ли седьмым  человеком в Союзе ССР, курировавшим что-то очень важное. Был роман с немецким бизнесменом. Со шведом. С французом, который собирался жениться, уже у нотариуса заверили документы, но помешал пожар 1977 года – у француза в номере сгорело что-то такое, что помешало его дальнейшим визитам в СССР.
   Тот пожар, кстати, я хорошо запомнил. У нас на факультете журналистики МГУ, по сей день располагающимся бок о бок с Манежем, по программе была русская классическая литература XIX века. А именно Л.Н. Толстой, «Война и мир». И как раз в тот день мы слушали в Ленинской аудитории лекцию о французских солдатах в Москве, о переживаниях Пьера Безухова, намеревавшегося убить Бонапарта, о пожаре… То совпадение нельзя было не признать символичным, роковым (что именно оно символизировало, мне невдомёк и по сей день). Прямо с лекции, не одеваясь, а было холодно, промозгло, мы рванули по гололёду через Манежную, Красную площади – и сразу за Василием Блаженным уткнулись в милицейское оцепление. Казалось, объято пламенем всё здание. И паникой – вся Москва. Сирены, крики, треск, выхлопы, похожие на взрывы… Но больше всего – и уже до конца дней – запомнилась «РОССИЯ» в аспидно-лилово-оранжево-чёрном дыму до неба. Я был уверен, что Мария сгорела. Но на другой день узнал, что она спаслась и спасла, вывела из огня по крайней мере полтора десятка человек, среди которых были дети. Сама с ожогами попала в Склиф, куда я и направился (почему-то с апельсинами).
   О романах её я узнал гораздо позже, в эпоху перестройки и гласности, начала, так сказать, конца. А тогда, в 70-х, звонил Марии, захаживал, когда дежурила, хотя она вечно была занята и на общение со мной времени почти не имела, так что слонялся я по «России» в одиночестве без дела, мечтая о том, как через несколько лет (учился на международника) вот так же буду упруго и мягко ступать по ковровому покрытию «Хилтона» или «Шератона» где-нибудь в Мельбурне, Нью-Йорке, Буэнос-Айресе…
   Несколько раз мы встречались в других гостиницах Москвы, где она принимала участие в каких-то собраниях, конференциях, комиссиях, проверках… Однажды она вдруг позвонила мне вечером и сказала, что решила сделать мне сюрприз и если я хочу, чтобы мечта моя сбылась, то должен срочно нарядиться как на приём к английской королеве и пулей мчаться ко входу ещё не открывшейся, но уже нашумевшей франко-югославской, как тогда говорили, гостинице «Космос», где она меня встретит. Я примчался, вылетел, как пробка из бутылки шампанского, из метро «ВДНХ». И Мария, неправдоподобно обворожительная в тот вечер, меня встретила, появившись из сверкающего фойе с заветным пригласительным билетом…
   А то, что было потом, я помню смутно и искажённо призмой памяти воображения – и по сей день рай, если он, конечно, есть, представляется примерно таким. Шикарные мужчины, в том числе знаменитые на всю страну, роскошные, благоухающие духами, с открытыми плечами и спинами женщины, Высоцкий с Мариной Влади буквально рядом, в нескольких шагах от нас… На моём месте, конечно, должен был сидеть другой, некий большой человек (директор то ли магазина «Океан», то ли «Берёзки», где торговали за валюту), пригласивший на концерт свою любовницу Марию, но внезапно уехавший чуть ли не с самим Брежневым или его дочерью Галиной на охоту в Завидово (не исключаю, что всё это были легенды и мифы). А в концерте в честь открытия «Космоса» участвовал сам Джо Дассен, по популярности в СССР в ту пору сравнимый разве что с «The Beatles». В белом костюме-тройке, высокий, кудрявый, красивый, как бог, он вальяжно расхаживал по залу между столиками со свечами и пел своим бархатным обволакивающим баритоном, по которому сходила с ума прекрасная половина населения страны: «Salut, c’est encore moi…», «Et si tu n’existes pas…», и насвистывал, и пригубливал чувственными губами шипучее шампанское из высокого хрустального бокала, и курил сигару…
 «Ты доволен?» – спросила Мария, когда вышли. Я ответить не смог, слов не было. Ошарашенный, я предложил ей в ту ночь руку и сердце. Но она рассмеялась. Сказала, что не хочет портить мне жизнь, что уготована мне иная участь, чмокнула в щёку и растаяла в лиловой московской мгле.
   В студенческие годы я встречался с девицами и дамами, было их немало, в том числе иностранок: но в каждой подспудно я искал подобие Марии, тогда противясь этому, да и вовсе не отдавая себе в этом отчёта, как-то подсознательно.
   Получив от газеты «Труд» в качестве поощрения за публикации во время летней практики «командировку сроком на две недели в любую точку Советского Союза», я выбрал Узбекистан и исколесил его весь: Самарканд, Бухара, Хива… Останавливались тогда корреспонденты центральной прессы, естественно, в гостиницах «Интурист», которые были самыми крутыми (с водой в кранах, иногда даже горячей, отсутствием откровенного хамства, крыс в номерах, а также бочкового кофе и яичницы, пожаренной в десятый-пятнадцатый раз на одном и том же пригорелом масле, к чему свои граждане привыкли). После ужина и танцев под оркестр в самаркандском «Интуристе», я первую половину ночи ухлёстывал за миниатюрной девушкой из Страны восходящего солнца, оказавшейся 60-летней японской туристкой, а вторую половину, до утра - за огненно-рыжей полькой Марысей, которая учила целоваться по-гданьски и говорить без акцента «кохам тэбе».
   И в интуристовской гостинице «Виру» в Таллине были романтические похождения. И на Украине, в киевском «Интуристе», из дирекции которого накатали «телегу» нашему декану журфака Засурскому, который, слава богу, лишь пожурил: «Дело молодое, но будущему журналисту-международнику следует быть осмотрительнее». (К сожалению, я не внял его мудрому совету. Впрочем, согласен с Хемингуэем: лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, чего не сделал. Да и есть что вспомнить, в конце концов.)   
   Однажды я вознамерился заночевать у финки Кати, учившейся в Уппсале в Швеции и прилетевшей в Москву на несколько дней, чтобы решить вопросы по своему диплому в Институте имени Пушкина – она, дочка состоятельных родителей, «капитанская дочка», как себя называла, остановилась в этот приезд не в общаге, а в двухкомнатном полу-люксе «России». Мы выпили вина и уже почти приступили к «делу молодому», когда раздался скрежет отворяемого извне замка и дверь распахнулась – в номер ворвалась Мария, с таким видом, что я рухнул с кровати перед ней на колени на глазах у похожей на неё, ничего не понимающей и испуганно натягивающей на подбородок простыню финки. «Благодари Бога! – разъярённо твердила Мария, когда накинув на себя одёжку, пытаясь всунуть ноги в кроссовки с развязанными шнурками, я еле поспевал за ней по коридору. – Благодари Бога!..» Мне, собственно, ничего больше не оставалось.
   Но Бог всё же не уберёг меня от всевидящего ока и всеслышащего уха КГБ. Они, как я потом узнал, с самого начала следили за моими фортелями и выкрутасами с иностранцами и особенно иностранками, и в какой-то момент что-то, возможно, и та несостоявшаяся ночь любви в «России», переполнила их чашу терпения. Назначив мне встречу (сперва как-то глуповато, в военкомате почему-то даже не моего района, потом ещё где-то и ещё), некий Андрей (фамилии своей он так и не назвал), старший лейтенант КГБ, сделал мне предложение, от которого я, по их представлениям, не мог отказаться - о сотрудничестве.
 - А в чём же, собственно, будет заключаться сотрудничество? – пытал я чекиста. – А поди - не сдюжу?
 - Нравится тебе в гостиницах, мы же знаем, - с многозначительной усмешкой отвечал он, - вот и будешь у нас на этом специализироваться.
 - На чём? – недоумевал я. – Что значит, специализироваться на гостиницах?
   Но Андрей довольно быстро и толково мне всё разъяснил. Во-первых, если я откажусь от добросовестного сотрудничества, то на моей карьере журналиста-международника будет поставлен несмываемый крест, так что не видать мне заграницы как своих ушей. Во-вторых, как мне нравится во-первых? В-третьих, предстоящее сотрудничество сулит массу выгод не только в перспективе, после окончания МГУ (работа по их линии в качестве собственного корреспондента АПН, ТАСС или любой газеты на мой выбор в любой, практически, стране), но и в самом ближайшем будущем.
   Под личиной корреспондента молодёжных газет (коим я на самом деле и являлся, сотрудничая с «Комсомолкой» и другими изданиями) я должен был «поработать и на благо Родины» - встречаться в разнообразных местах, но чаще в московских, реже в ленинградских гостиницах с молодёжными иностранными делегациями и туристическими группами, выяснять, беря интервью, очень ли им понравилось в СССР или очень-очень, и что именно, Большой театр или Третьяковка, втираться в доверие, завязывать как можно более близкие контакты с определёнными лицами и в нужное время в нужном месте получать от Андрея, назвавшего себя моим куратором, получать очередные задания.
   Поначалу мне даже понравилось идея игры в Штирлица из «Семнадцати мгновений весны» в родной Москве, точнее, в сверкающих огнями гостиничных барах, ресторанах, холлах, а может быть (чем чёрт ни шутит!), и в номерах «люкс», в которых отродясь не бывал. «Ты не ломайся, как целка, - улыбаясь бесцветными, профессионально ничего не выражающими глазами, по-свойски советовал Андрей. - Может, другого такого заманчивого предложения от нас, а значит, не от кого, разве что от ЦРУ, ха-ха-ха!, и не поступит». Задумавшись над этой безысходной неотвратимостью, но поломавшись всё-таки для виду, я сказал, что принципиальных возражений, в общем-то, не имею, хотя, конечно, никогда ничего подобного не пробовал и не уверен. «Все чего-то никогда не пробовали и не уверены, - резонно подытожил молодой чекист, - я же говорю, это как девственности лишаться, старик! Но надо же когда-то начинать».

                7
   Не помню уж, с чего я начал. Кажется, в гостинице «Орлёнок» на Ленинских горах привязался к группе из Скандинавии, которая как-то очень быстро от меня, ещё необстрелянного, робкого, отделалась. Потом ещё привязывался, приставал, приклеивался (не столько по наущению чекиста Андрея, сколько по зову плоти: иностранные шмотки, разные красивые штучки, иностранцы, а особливо иностранки влекли меня, как едва ли не любого вменяемого советского гражданина, сызмальства, ничего не попишешь – кто скажет, что было не так, пусть первый бросит в меня камень)… Но по большому счёту, те походы мои в гостиницы Москвы (однажды даже ездил с группой в город на Неве и проживал в качестве спецкора в «Англетере», в котором чекисты повесили Есенина, о чём я не преминул поведать чужеземцам за бутылкой «Московской» под икорку, они заинтересовались, не зная, правда, кто такой Есенин) теперь, да и тогда представлялись мне бессмыслицей. Удивляло: столько проблем вокруг, а всесильная Контора занимается сущей ерундой, будто им на Лубянке делать нечего. (Своими этими воспоминаниями о работе стукачом я поделился в кабинете председателя КГБ СССР Иваненко, ненадолго пришедшего в 20-х числах августа 1991 года после провала путча на место Крючкова, там ещё Степашин был со сломанной ногой в гипсе, который не без сарказма и горечи заметил, глянув в окно на то место, где посреди одноимённой площади возвышался памятник Ф.Э. Дзержинскому и откуда накануне монумент вознёсся в ночное небо с помощью подъёмного крана, точно огромная сказочная хищная птица, - что вот мы и имеем то, что имеем, не больше и не меньше.)
   В гостиницы «Россия», «Центральная», «Советская», «Будапешт», «Бухарест», «Варшава», «Москва», «Интурист», «Спутник», «Алтай» я заходил после, а чаще и вместо  университетских лекций с корреспондентским удостоверением в кармане и с чёткой, как считал мой куратор Андрей, установкой (на самом деле имея более чем смутное представление о цели своих визитов). Но действовал я, как заправский контрразведчик. Перехватив туристическую группу, собирающуюся на очередную экскурсию, в фойе гостиницы или перед входом, у автобуса, пока ещё не все были в сборе, представившись корреспондентом (на всякий случай я всё время запутывал следы, менял пароли и явки, выступая то от лица «Московского комсомольца», то «Юности», то «Смены», то «Сельской молодёжи», то «Химии и жизни», а то вообще «Советского свиноводства»), достав блокнот с ручкой, я начинал «прощупывать врага» (отрабатывал я исключительно туристов из капстран), бомбардировать вопросами. Например: «Вы первый раз в СССР?» Или: «Что вам у нас больше всего понравилось?.. Где побывали?.. Увиденное и услышанное не заставило вас задуматься о преимуществах социалистического строя?.. Вы Ленина любите? А вы любите!..» Недоуменно переглядываясь, пожимая плечами, молодые шведы, финны, норвежцы, датчане, голландцы, французы отвечали на вопросы, понимал я далеко не всё, так что сам додумывал, дописывал, давая волю буйной фантазии. Иногда, проникшись взаимной симпатией, мы продолжали знакомство – я отправлялся с туристами на экскурсию по Москве, мы совместно осматривали Кремль, Бородинскую панораму, Новодевичий монастырь, поднимались на Останкинскую телебашню… Случалось, они приглашали меня и в гостиничные бары, в том числе валютные, а то и в рестораны на ужин, у меня появились иностранные приятели, друзья и подруги, в том числе близкие, с которыми я потом вёл активную переписку. «Информация прошла, что ты разошёлся вчера в ресторане «Интуриста» не на шутку, русского плясал с грудастой финкой», - посмеивался Андрей, профессионально поигрывая взглядом, то чуть как бы подогревая его, то вновь леденя и заполняя сталью. «Что значит, информация прошла?» - включив простака, удивлялся я. «Да уж имеются свои каналы – в гостиницах-то, тем паче интуристовских». – «Неужто проститутки?» - «Путаны, - поправлял Андрей. - Ты смотри сам валютной проституткой не заделайся. Склонность-то к этому делу, как нам известно, имеется».
   В устных и письменных отчётах я представлял картину столь радужную, что начальство куратора выказало неудовлетворённость и потребовало перевести мою деятельность в более конкретную и практическую плоскость. Например, под видом того, что работаю над статьёй «Друга я никогда не забуду, если с ним подружился в Москве», я должен был собирать сведения о том, с кем именно и на какую тему общаются в Москве и других городах Союза интуристы, обмениваются адресами (а имена, адреса наших сограждан я должен был каким-то образом выуживать из интуристов и передавать «для дальнейшей проработки» со всеми вытекающими последствиями, – то есть, тем, кого бы я закладывал, за общение с иностранцами грозили бы суровые, пожизненные, как тогда казалось, кары, например, отправка по распределению после института в солнечный Магадан или не менее солнечную Воркуту, невыпуск за границу, а то и (при наличии даже намёка на антисоветчину или валютные махинации) вовсе - лагерь.
   Понимая, что захожу слишком далеко, поглядывая на фотографию репрессированного органами НКВД в 1937 году деда, я впал в депрессию. Раскусил меня мой шведский друг-гомосексуалист Йенс (недаром они там, в Уппсальском университете углублённо психологию изучают, да и вообще я заметил, что гомосексуалисты, может быть, из-за наличия мужского и женского начал «в одном флаконе», бывают порой как-то более проницательны). И в двухэтажном ресторане гостиницы «Центральная» (потолок с шикарной лепниной там был затянут рыболовной сетью, потому что осыпалась штукатурка) Йенс свёл меня со своей платонической подругой, француженкой Шарлоттой. Она, с детства участвовавшая в лионской самодеятельности, должна была, по мнению Йенса, решить «мои проблемы». И она решила, в общем-то, когда мы с ней поднялись в её номер. «Я буду говорить так, чтобы они не усомнились в твоей преданности и в нашей лояльности, ведь мой прадедушка был коммунаром, на Пер-Лашез похоронен! - заверила Шарлотта. – Расскажу о том, как мы на самом деле любим СССР». Я по-французски не понимал, рано утром материал надо было передавать куратору Андрею, так что оставалось всецело положиться на правнучку коммунаров. Низким хрипатым голосом, то и дело переходя на страстный шёпот с придыханием, постанывая и тихонько повизгивая «под Эммануэль», которая тогда была в моде, она заговорила – но лишь спустя время я узнал, что именно эта бесовская коммунарка-француженка тогда на мой диктофон наговорила. А примерно вот что, перевод приблизительный, оригинал и по сей день, должно быть, хранится в каком-нибудь спецхране закрытого архива. «О, мой милый, любимый мой Советский Союз, ты такой большой, такой огромный, твёрдый, мощный, я хочу, чтобы ты овладел мною, вошёл в меня, вся Франция хочет, чтобы ты поставил её на четвереньки и ввёл свою боеголовку, вошёл весь, до конца, как вошёл в Венгрию в 1956-м, в Чехословакию в 1968-м, как ненасытно пользуешь мулатку-Кубу уже много лет, да всех, всех, ну возьми же меня, я дрожу, я трепещу от страсти, ну скорей же, что ж ты медлишь, я же вся твоя!..» Утром, не без гордости передавая в баре гостиницы «Спутник» на Ленинском проспекте эту магнитофонную запись, помню, я ещё предложил Андрею накатить коньячку за успех нашего предприятия, он напомнил, что находится при исполнении, а я дёрнул добрый стаканчик… Короче, больше куратор мой мне не звонил. Кажется, у него были неприятности. А уж какие они были у меня!.. Ну да бог с ними - дела давно минувших дней. И речь не об этом.      
                8
   Марию рассказ о моих похождениях не позабавил, скорее напротив. Она осведомилась, что на самом деле у меня было с этой француженкой, сказала, что хватит мне валять дурака и пора заняться каким-нибудь достойным делом, реальной журналистикой, которой меня за государственный счёт учат в Московском университете. Например, подготовкой в Олимпиаде-80 – ведь столько всего строится в Москве и других городах Советского Союза!
   И я Марию, как всегда, послушался – стал писать для отдела спорта журнала «Огонёк» и для газеты «Советская культура» о том, как идёт подготовка к эпохальному событию. Ездил по строящимся и реконструирующимся объектам, в основном спортивным – в Крылатское, в «Олимпийский», в Лужники, на Мичуринский в Олимпийскую деревню, брал интервью, писал очерки, которые публиковались чуть ли не каждую неделю. Писал и о строящихся в Москве гостиницах – в Измайлово, на Ленинском проспекте, с интересом, а порой и с изумлением выслушивая рассказы бывалых людей о гостиницах и гостиничных цепочках за рубежом, например, в Швейцарии, Италии или Штатах. В конце концов, за серию материалов о подготовке к Олимпийским играм в Москве я был удостоен премии Союза журналистов, и это укрепило мой авторитет в деканате родного факультета журналистики, который с благословения незабвенного нашего декана Ясеня Николаевича Засурского направил меня сперва на учёбу в Карлов университет в Прагу, а затем на полугодовую стажировку в Гаванский университет на Кубу. (До того момента, когда шасси самолёта оторвались от взлётно-посадочной полосы Шереметьева, я, мысленно заглядывая в бесцветные глаза куратора Андрея, не верил в то, что произойдёт чудо и меня выпустят.)
   Был, кстати, выбор – мог поехать и в Болгарию или в Венгрию. Это Мария (с детства очарованная романтикой революционной Кубы, барбудос, Фиделя, влюблённая в глаза, бородку и беретку со звездой Эрнесто Че Гевары) мне настоятельно посоветовала даже не думать и лететь в Гавану. (И всю оставшуюся жизнь я буду благодарен, потому что на Кубе было, может быть, самое счастливое в жизни время, которое уж точно никогда не повторится.)
   Я писал оттуда Марии. Играя в молодого Хемингуэя в Париже – «празднике, который всегда с тобой», - я заходил в построенную ещё американо-сицилийской мафией гостиницу «Ривьера» на набережной Малекон или в гостиницу «Гавана-либре», бывший «Хилтон», садился за столик в баре и писал очерки, первые рассказы, письма. «Гавана-либре», конечно, производила на нас, советских студентов, завораживающее впечатление – всё, начиная с самой коробки небоскрёба из бетона и стекла, голубого бассейна среди королевских пальм, коктейлей в баре, шикарной мулатки, поющей джаз, и кончая номерами, в которых несколько раз доводилось бывать, однажды даже – в бывшем президентском сьюте с панорамным видом на город и сине-лиловый овал Мексиканского залива.
   В гостиницах Гаваны я брал интервью и просто имел возможность лицезреть всемирно известных писателей, например, Габриеля Гарсия Маркеса, Хулио Кортасара, гениальнейшего гитариста Пако де Лусия, который сказал мне, что мечтает побывать в России, чемпионов мира по боксу и бейсболу, «Мисс Мира» из Венесуэлы, от вида которой, как только она вышла из лифта в фойе, сразу у всех нас перехватило дыхание, побелели кончики носов, и пошли кругом головы…
   Бывший «Хилтон» чем-то отдалённо напоминал «Россию». Да и «Ривьера», и другие гаванские гостиницы. Я не мог забыть «Россию» - как первую любовь. Заснеженная, отражающаяся в подёрнутой ледком Москве-реке, она мне снилась жаркими душными январскими ночами, проводимыми в поту под москитной марлей у нас на финке-общежитии в Мирамаре, в лачуге на острове Пинос, в полуразвалившемся, без окон, без дверей и мебели, с протекающей во многих местах крышей и колоссальными, со спаниеля, крысами бывшем американском отеле на Варадеро, где проживали такие мулатки кафекон-лече – ударницы социалистического труда со всей Кубы, что всё остальное никакого значения не имело...
   Вернувшись, я сразу же примчался к Марии в «Россию» - и рассказывал, рассказывал о Гаване, сафре, крокодилах, роме, мулатках, она слушала, она необыкновенно умела слушать, ей хотелось рассказывать до бесконечности, ничего не скрывая. (Я и по сей день убеждён в том, что лучшего исповедника не сыскать.)
   Вскоре началась Московская Олимпиада. В качестве журналиста я почти каждый день бывал в гостиницах – на встречах, пресс-конференциях, интервью… Из-за ввода наших войск в Афганистан Олимпиада, как известно, получилась несколько усечённой – делегации основных капстран не приехали. Но всё же это был великий праздник и, глядя на улетающего с закрытия Игр в Лужниках в ночное небо олимпийского Мишку, трудно было вытолкнуть из горла ком и сдержать слёзы.
   Мария мне сказала, что тоже плакала перед телевизором. И еще сказала, что теперь, после Олимпиады страна наша не сможет жить так, как прежде, она чувствует, что-то должно измениться, притом очень скоро. Никто тогда, конечно, и предположить не мог, что изменится вообще всё.

 Как-то утром Мария позвонила и сказала, что меня разыскивает некая коммунистка из Доминиканской республики по имени Мину Таварес Мирабаль, красивая, говорит, что вместе учились на Кубе. Уже через полчаса я был в «России». С Мину, с которой у меня был неповторимый (как будто у кого-то они бывают повторимыми, о, молодость!) роман в Гаване, мы встретились во время завтрака в Западном блоке – Мария, как я потом узнал, наблюдала за нашей встречей.
   Приехавшая в качестве руководителя группы коммунистов, социалистов и «просто сочувствующих СССР» из нескольких стран Центральной Америки, толстушка Мину похудела, похорошела, посерьёзнела и стала уже не «моей Минушкой», как я её называл, покрывая поцелуями в машине, на пляжах, в зарослях мангровых деревьев, в солёном, как слёзы, бушующем (там всё бушевало) океане – она стала presidenta, председательницей какого-то международного общества. «Просто сочувствующие» оказались людьми состоятельными, многие являлись владельцами отелей и известных в Карибском регионе курортных комплексов, как и Мину, унаследовавшая от бабушки-миллионерши  пятизвёздочный отель неподалёку от Санто-Доминго. И они выказали желание осмотреть и более детально ознакомиться с крупнейшим в Европе отелем. Не сразу (требовалось согласование с КГБ), но вопрос в последний день был решён положительно, и по распоряжению генерального директора Мария провела двухчасовую экскурсию по «России» - начиная с подвалов, подсобных помещений, кухонь и кончая верхними этажами и даже крышей, где латиноамериканцы охали и ахали, вертя головами во все стороны, и один «сочувствовавший» чуть было не сорвался. В качестве журналиста я тоже принимал участие в экскурсии, слушал, фотографировал и кое в чём помогал слишком робевшей в присутствии приставленного к нам сотрудника КГБ молоденькой неопытной переводчице из «Интуриста».
 - …«России» не было аналогов в Европе, по количеству номеров наша гостиница сразу вошла в Книгу рекордов Гиннесса! Это город в городе, в сердце России! Можно прожить целую жизнь, не выходя на улицу, любуясь «завораживающим», как сказала Мирей Матье, и «просветляющим душу» видом из окон гостиницы…
   Мария рассказывала о «России» с такой гордостью, с таким упоением, что Мину призналась мне (когда программа их пребывания, включавшая и Золотое кольцо, и Ленинград с пригородами, подошла к концу) в любви к ней.
 - К кому? – уточнил я, подразумевая не всегда устойчивую сексуальную ориентацию моей кубинской подруги. – В кого ты влюбилась?
 - В неё, - сказала Мину.
 - В гостиницу «Россия»?
 - В Россию, которую я знала по романам и рассказам Толстого, Достоевского, Чехова, Булгакова… Олицетворением которой являлся ты в Гаване, а теперь вот здесь - твоя Мария.
 - Моя? – переспросил я.
 - Твоя, ты лучше не найдёшь. И не обманывай себя. Но берегись её. Будь счастлив, милый.
   Когда я поведал об этом Марии, опустив некоторые детали, она неожиданно зарделась, но сказала, чтобы я не морочил голову, у неё таких ежедневно проходят сотни, тысячи и вообще ей некогда со мной разговоры разговаривать и точить лясы – важных дел полно.
   Потом в ресторане «России», увековеченном лезгинкой профессора Хочикяна в красной рубахе – Фрунзика Мкртчяна и Бубы Кикабидзе в фильме «Мимино», у нас была юбилейная встреча с одноклассниками и одноклассницами, и я познакомил Марию со своей первой в жизни - в четвёртом классе - любовью, ставшей стоматологом.
   К Марии «на смотрины», как бы невзначай, я привёл и свою будущую супругу Лену Ульянову. Мы посидели, что-то выпили. Она Марии понравилась.
 - Как на Кубу я тебе советовала однозначно ехать, - сказала Мария, - так и здесь: женись, тем более что времена грядут смутные, непростые, поверь, мне делегаты партсъезда такого понарассказывали!
 - Какого? – интересовался я, пытаясь заморить гложущего изнутри червя сомнения (отец мой был вожаком в семье, ведущим, и я ведомым быть не планировал, а в семье Ульянова, что было очевидно, ожидала именно такая участь).
 - Для начала постараются нам навязать «сухой закон»…
 - Нам? Кто?
 - А кто у нас последние десятилетия законодатель мод в одежде, музыке, теперь вот будет и в политике?
 - Я «The Beatles» всегда любил.
 - А джинсы чьи ты у гостиниц покупал?.. Штаты будут диктовать, как жить. Вот, скажут, был у нас «сухой закон» - и в результате США стали самой мощной державой. Но на самом деле – мощной Штаты стали в результате мировой войны, а в результате их «сухого закона» и бутлегерства возникли мощные организованные преступные сообщества. И нас такое ждёт. Только гораздо хлеще, потому что мы в России, у нас всё до основанья, до конца… Говорят, что если упадут цены на нефть, то экономика наша сама рухнет, стоит её лишь чуточку подтолкнуть.
 - Какая ты умная, Мария!
 - Главное в России - водка. Если нашим внушат заокеанские гипнотизёры, что надо её запрещать, вводить «сухой закон», как уже ввели войска в Афганистан, да и как всё время пытаемся кому-то что-то ввести…  В общем, женившись на дочери народного артиста СССР, Героя Социалистического Труда, члена ЦК ты будешь, как за каменной стеной. Ульянов сильный и хороший мужик, он часто у нас в «России» бывает, я знаю, что говорю. И жену его, Аллу Петровну знаю, она, кстати, во многом его сделала. Помочь ресторан зарезервировать?
 - Спасибо тебе, конечно, за совет, но я ещё подумаю, готов ли к оседлой семейной жизни.
 - А что тебя смущает?
 - Смущает, что романтика дальних дорог ещё больно тянет. Романтика гостиниц.
 - А-а! Смотри, романтик, не подцепи что-нибудь.
 - Умеешь ты, Мария, всё опошлить. Хотя тебе, конечно, виднее. Но правда – романтика. Не представляю даже, как смогу без неё. Наверное, угасну не к сроку.
   И в самом деле гостиницы (как и поезда) всегда настраивали на романтический лад, со входа, с обретения ключа от номера суля что-то новое, неизведанное, без чего жизнь казалась (особенно после обильных возлияний в гостиничных ресторанах) неполной и в чём состоял её, жизни, смысл … О, «Октябрьская» в Питере, тогда ещё Ленинграде! О, «Селигер» в Твери, тогда ещё Калинине!.. О, гостиницы Якутска, Белгорода, Архангельска, Кишинёва, Чебоксар, Петропавловска-на-Камчатке, Кирова, Оренбурга, Одессы, Керчи!.. Несть им числа – гостиницам, в которых я знакомился и выпивал с прелюбопытнейшими людьми, буянил, за что порой выселяли взашей, с упоением до рассвета сочинял, в которых, наконец, изменял Марии с теми, что были на неё пусть даже отдалённо, но похожи: с постоялицами, администраторами, дежурными по этажу, официантками неповторимых гостиничных ресторанов с их тёплой разбавленной водкой, подошвообразными бифштексами, потрясающими лабухами и солистками – сплошь аллами пугачёвыми и софиями ротару!..
   С моим другом писателем Юрием Козловым (ныне возглавляющим пресс-службу Совета Федерации), с которым в начале 80-х работали в «Огоньке» разъездными корреспондентами, мы оформлялись в Институте океанологии в кругосветное путешествие почти на год, мечтая увидеть Японию, Штаты, Панаму, Чили, Огненную землю, айсберги Антарктики, Уругвай, станцевать танго в портовом кабачке Буэнос-Айреса, походить в белых штанах по Рио-де-Жанейро, поохотиться у берегов Австралии на огромных белых акул и китов, а в Танзании – на львов и слонов… Уже мы сделали весьма болезненные прививки, уже укладывали чемоданы, уже наизусть вызубрили справочник «Страны мира», уже почти нас проводили друзья и подруги, и Лена Ульянова сказала мне: «Зато я буду знать весь этот год, что ты у меня есть, и буду ждать тебя»… Но - срезали. Сперва меня (выездная комиссия ЦК КПСС, то бишь КГБ, припомнив, должно быть, эротический радио-спектакль француженки Шарлотты, кубинские похождения или ещё что-нибудь, завернул мои документы). А через  пару дней, за компанию, видимо, не пустили и Юру.
 - Вам лично, - сказали те, кому я сдавал характеристику, справки и ворох прочих бумаг, - надеяться вообще не на что, никаких шансов, так что в будущем даже времени не теряйте на оформления…
   В одном из баров «России» я обречённо рассказал об этом Елене Ульяновой. Она обрадовалась.   
   Я и хотел сыграть свадьбу именно в «России». Но Михаил Александрович Ульянов  договорился с высоким начальством о Доме приёмов то ли ЦК КПСС, то ли Совета министров СССР в Спиридоньевском переулке у Патриарших прудов. Сожалею, что не настоял тогда (впервые и симптоматично, знаково) на своём. (А в том Доме приёмов, где мы праздновали, и была у нас на свадьбе «вся Москва», через несколько лет, в 1990-х, когда мы с Еленой Ульяновой уже благополучно развелись, растерявшись и стушевавшись перед наступающим диким капитализмом, открылась гостиница «Марко Поло Пресня».)
   Зарождалась, как цунами в океане, набирала силу и подкатывала перестройка. Мария посвящала меня в уже появляющиеся теневые стороны гостиничного бытия: в такую-то гостиницу («Украину») съезжаются картёжники со всего Союза и играют по-крупному, в такой-то собирается всесоюзный сходняк воров в законе, в такой-то больше всего проституток... Став ведущим рубрики «Журналист меняет профессию», я и сам стал вникать в нюансы, на неделю-две превращаясь то в гостиничного коридорного, то в электромонтёра, то в водителя-экспедитора… После того как я отвёз пару проституток в гостиницу «Спорт», потом ещё куда-то парочку, обслужившую нетерпеливого клиента прямо на заднем сидении, мне поступило предложение от жриц любви стать их «траллером», «водилой»: на своей «четвёрке» с вечера до 5-6 утра я должен был развозить их по Москве, например, если не «пёрла фишка» у «Интуриста» и «Националя», то по-быстрому перебрасывать тружениц в «Космос», «Белград», «Международную», «Метрополь» или «Украину», иногда просто раскатывать по Москве с двумя-тремя жрицами, искавшими клиентов, преимущественно «фирму» на улицах, отвозить их на какие-нибудь квартиры или дачи, ожидать, когда они отработают, и везти ещё куда-нибудь… Демонстрировали, надо отдать им должное, многие девчонки, в основном не москвички, совсем простенькие, порой чудеса щедрости, делясь со мной по-сестрински, отдавая четверть, а то и треть заработка. Я отказывался и от денег - четвертных, полтинников, даже льстивших моему водительскому тщеславию «кать», то есть стольников, и от «отработки натурой», что нередко предлагалось мне под утро утомлёнными любовью. Делал вид, что ни в первом, ни во втором не нуждаюсь. И мне действительно интересна была работа – как журналисту, писателю. Я узнал много для себя нового, познакомился с любопытнейшими людьми, которым суждено было сыграть в новейшей истории перестраивающейся страны значительные роли.
   В ту пору серьёзно «наваривали» на твёрдо конвертируемой валюте (долларах, французских и швейцарских франках, английских фунтах, западногерманских марках, японских йенах и т.д.). 88-ю статью Уголовного кодекса ещё не отменили, но блюли правоохранительные органы эту пресловутую статью уже не столь строго, на многое закрывая глаза, да и почувствовав аппетит, свой интерес.
Поэтому многие криминальные авторитеты в 80-х годах акцентировали свою деятельность именно на валютных афёрах и всём том, что так или иначе было связано с иностранными деньгами. Например, так называемая «ломка» у магазинов «Берёзка», где специальные бригады обманным путём выменивали у честных советских граждан, вернувшихся из-за границы, валюту или чеки Внешпосылторга на рубли, притом, на гораздо меньшие суммы, чем было оговорено, или вовсе на «куклы» - пачки нарезанной бумаги, лишь сверху и снизу которых помещались реальные денежные купюры. Или торговля импортным товаром, от джинсов, батников, замшевых пиджаков, галстуков, запонок до телевизоров, видеомагнитофонов, холодильников и даже автомобилей. Или та же валютная проституция, набиравшая обороты – чужеземцам-обладателям «зелени» всё более по вкусу приходились скромные, целомудренные (мой знакомый немецкий журналист был потрясён тем, что из одиннадцати проституток, которых опробовал в мае 1987 года в гостиницах Москвы, трое оказались девственницами!), душевные, чувственные, страстные и совсем по сравнению с Европой, Америкой или Японией недорогие русские, белорусские, украинские, молдавские, прибалтийские девушки. Покровительство проституткам, работавшим в гостиницах и около гостиниц, стало распространённым и прибыльным делом. Сотни валютных проституток центра, в частности, гостиниц «Метрополь», «Украина», «Националь», «Интурист», контролировал легендарный Отари Квантришвили, скупая у них по дешёвке заработанную валюту, защищая от милиции и хулиганов. (Напомним, Квантришвили был застрелен из австрийской мелкокалиберной винтовки при выходе из Краснопресненских бань.) Занимался этим делом и Сергей Новгородский, в дальнейшем получивший погоняло, то есть кличку Сильвестр – тот самый, который в какой-то момент «подмял» под себя чуть ли не весь огромный район Орехово-Борисово, да и вообще значительную часть Москвы. (Сильвестра – Сергея Ивановича Тимофеева – взорвали вместе с его «Мерседесом» неподалеку от Тверской улицы.)
   В начале 90-х годов многие гостиницы Москвы стали средоточием, рассадником проституции и организованного бандитизма. В том числе (в тройке «лидеров», по крайней мере) и «Россия», из которой Мария в том числе и по этой причине то и дело собиралась уйти - но так и не собралась.
   Как-то вечером я заехал к ней, но долго не мог разыскать и бродил по этажам. И меня поразило количество представительниц древнейшей профессии! Их были не десятки, не сотни, но тысячи, они прогуливались по коридорам, выходили из номеров, сидели в холлах, буфетах, барах, ресторанах… Совершенно откровенно они предлагали себя мужчинам, описывая вербально и демонстрируя наглядно, как именно будут обслуживать, порой бывали назойливы и порой угрожающе наглы. «Россия» наша, - подумал я, - крупнейший бордель не только в Европе, но в мире! Вот уж поистине Москва – Третий Рим, по сравнению с которым оригинал, Рим Древний, уже отдыхает!»
                9
   Зачин последнего десятилетия XX века для автора этих строк (в гостиничной связи) был ознаменован грандиозной, первой, пожалуй, в СССР такого масштаба презентацией, устроенной известным работником искусств, предпринимателем, богатеем Юрием Любашевским (с которым меня познакомила на каком-то мероприятии в «России» Мария и в «империи» которого я непродолжительное время возглавлял международный отдел). Занималась компания, как многие тогда, всем: привозила из-за границы и продавала в Союзе первые компьютеры, разнообразную технику, одежду, организовывала концерты рок-звёзд и юмористов и т.д. и т.п. Не помню, что именно презентовали, возможно, свежеучреждённый Дягилев-центр (идею возрождения русских сезонов я привёз в конце 80-х из Парижа, точнее, из его пригорода Медона, где подали её потомки эмигрантов первой волны) или открытие какого-то фонда, ассоциации, кои плодились, как тараканы. Презентация была устроена в гостинице «Советская» - легендарном «Яре», увековеченном в романах и романсах, с таким размахом, что несоветские купцы Морозов и Мамонтов позавидовали бы советскому купцу Любашевскому. Не только ресторан, но вся «Советская» была выкуплена на вечер и ночь. Приглашённых было не менее тысячи – знаменитые политики перелома эпох, банкиры, бизнесмены, вскоре олицетворившие эпоху Ельцина, звёзды кино, эстрады, моды, спорта, послы многих стран, воры в законе, начинающие бандитские авторитеты, многие из которых только вышли на свободу при Горбачёве, дамы света, полусвета, кокотки, изысканные шлюхи, самые дорогие проститутки… Шампанское лилось рекой (а также коньяк, водка, заморские вина, невиданные ещё в СССР ликёры типа «Амаретто», который начинал ввозить Любашевский). Столы ломились от яств (не только чёрная и красная икра в ведёрках и тазиках, но и мало кем ещё в Москве отведанные спаржа, фуа-гра, лобстеры). Мужчины почти поголовно все были во фраках с бабочками, дамы – в драгоценностях, в вечерних платьях с глубокими декольте, обнажёнными спинами, плечами и умопомрачительно мелькающими в высоких разрезах бёдрами. Закусывали, выпивали, смотрели концертные номера, слушали надрывные цыганские романсы, произносили тосты, решали вопросы, в основном по кредитам и растаможке (мой приятель на той презентации договорился о покупке метра государственной границы, потом купил-таки и за несколько лет пропустил через свой кровный метр товара на десятки миллионов долларов!), завязывали нужные знакомства, уединялись в номерах (ублажение VIP-гостей VIP-жрицами любви было заранее щедро оплачено)… Под утро перед входом в «Советскую» был устроен невиданный фейерверк. По домам гостей развозили не пошлые такси, а настоящие извозчики в каретах. Разъезжались все с уверенностью, что устроителей презентации непременно утром посадят за хищения в особо крупных размерах. Но не посадили, а даже наоборот, как туманно сообщил мне сам Любашевский, поднявшийся, как тогда стали выражаться, по многим темам после той ночи. Наступали новые времена.
   5 декабря 1991 года Мария пригласила меня на презентацию открывавшегося после реконструкции и реставрации «Метрополя».
 - Так не пустят же, поди, без приглашения, - усомнился я.
 - Нет, там всех будут пускать! Я читала в газете, что так же было на их презентациях в Нью-Йорке, Вашингтоне, Париже и теперь вот – у нас.
 - Сомневаюсь я, однако. Но попытка не пытка, как говорил товарищ Берия.
   Мы встретились на Кузнецком мосту, где у Марии были дела, вышли на площадь Дзержинского – Лубянку, повернули направо и пошли вдоль рядов торгующих людей. Старики, старушки, дети, женщины, мужчины среднего возраста и в большинстве своём интеллигентного облика стояли вдоль тротуаров по всей площади, вдоль Охотного ряда и пытались продать сигареты, какие-то консервы, срок годности которых давно истёк, пиво «Жигулёвское», произведённое в 80-х, батоны сырокопчёной финской колбасы, поступившей в продажу вообщё ещё накануне Олимпиады-80 в Москве, клубки шерсти, крышечки, фотографии родственников, вязаные кофты и носки, сломанные швейные машинки, китайские фонарики, ношеные ботинки фабрики «Скороход», женские трусы с напуском на колени, калькуляторы, напёрстки для игры, в которую проигрывала тогда чуть ли не вся Россия, автомобильные покрышки и аккумуляторы, воблу, лампочки, запчасти к 286-му компьютеру, презервативы б/у, но в хорошем состоянии фигурные разноцветные шведские, подшивку журналов «Огонёк» за 1937 год, индийские статуэтки из слоновой кости, чайники, астролябии, акварели мирискусника Сомова, ордена и медали, немецкая карта Москвы, выпущенная в октябре 1941 года, на которой улицы и площади назывались по-немецки и некоторые были переименованы на немецкий лад, например, улица Горького была названа гамбургскими картографами почему-то улицей Шиллера… Но большинство людей – бывшие учительницы, инженеры, офицеры, спортсмены, поэты – только делали вид, что чем-то торговали. На самом деле они просили милостыню Бога ради.
 - Сомневаюсь я, что пустят, - повторял я. И попробовал пригласить на презентацию «Метрополя» кое-кого из нищенствующих торговцев. – Пойдёмте с нами, выпьем в честь Дня конституции, закусим, - предлагал, - там вход бесплатный, говорят, танцуют все!
 - Бесплатный сыр бывает только в мышеловке, - шарахались от меня, как от прокажённого. – Ступай танцуй, а мы своё оттанцевали…
   Было пасмурно, слякотно, черно. Накрапывал дождь со снегом. Фонари не горели. По лужам ехали куда-то грязные чёрные советские машины, в лужах стояли измождённые почерневшие советские люди… Если бы я издавал «Апокалипсис», то иллюстрировал бы его не какими-то художественными страшилками, как принято, а изображениями улиц, площадей центра старой Москвы, в День конституции 5 декабря 1991 года заполненных торгующим воблой и орденами ограбленным людом. (Через несколько лет оказавшись в музее Прадо в Мадриде, я узнал декабрьскую Москву и москвичей в работах Франсиско Гойи «чёрного» периода.)
   Но в «Метрополь», как ни странно, действительно пустили, лишь внимательно оглядев с ног до головы на входе со двора. И там во всех залах выпивали и закусывали, было много известных всей стране лиц, например, Вайнштейн и Ярмольник. Озябшие, с промокшими ногами, мы с Марией выпили водки, чтобы не простудиться. И вскоре ушли. На Красной площади, как часто это у нас с ней случалось, заспорили. Я говорил, что презентация  похожа на пир во время чумы, она говорила, что гостиницы даже во время войны были островками относительного спокойствия и благополучия, даже в оккупированных городах – Париже, Мадриде, а Москве это сейчас необходимо для того, чтобы во всеуслышание провозгласить: «Мы живы, снимите чёрные повязки!..»
 - Живы ли мы? – сомневался я, глядя на поникшее знамя над Кремлём.
   Проводив Марию в «Россию», я вернулся в «Метрополь» и в зале «Савва Морозов» ещё  выпил водки и закусил огурцом, чтобы убедиться, что всё это мне не привиделось, что наяву, не во сне.      
                10 
   В 90-х наша компания устраивала художественные выставки в гостиницах «Рэдиссон-Славянская», «Даниловская» в восстановленном Даниловом монастыре…
«…That’s a museum level! – округлив глаза с белками, похожими на сваренные вкрутую облупленные яйца, воскликнул Стивен Хоккинс, коммерческий директор «Рэдиссон-Славянской», когда я (по совету Марии, её приглашали в «Славянскую» на работу) договорился о встрече и в баре показал ещё пахнущую типографской краской «Галерею» с репродукциями картин Присекина и его коллег по Студии. – Музейный уровень! Они живые, эти художники?! Фантастика! Я был уверен, что так уже никто не может, ни в Европе, ни даже у нас, в Штатах!» - «В России могут», – заверил я. 
   Вернисаж был шумным, многолюдным. Присутствовали народные депутаты ставшего уже ненавистным Б.Н. Ельцину «хазбулатовского» созыва. Звучала английская, французская, немецкая, испанская, японская, греческая, голландская, шведская речь. Гости прохаживались с бокалами вдоль белоснежных балюстрад, делились впечатлениями от картин, а больше последними московскими сплетнями и новостями (приватизировал то-то и то-то, купил завод, корабль, шахту, нефтяное поле, «раскрутил» молодую поп-звезду) и планами на август (путешествие в Тибет, отдых на Лазурном берегу Франции, в Швейцарии, просто на даче в Жуковке или Барвихе, потому что «наверху неспокойно, мало ли что, лучше быть поблизости…»). Было чинно. Снимало западное телевидение, фотографы. Говорили об искусстве времён перемен и судьбах интеллигенции… Когда гости стали уже расходиться, внёс некоторый диссонанс самый молодой народный художник, достав из сумки пару бутылок водки и «докторскую» колбасу, которую тут же, расстелив на мраморном парапете фонтана газету, принялся резать крупными лохматыми синеватыми ломтями, а тех, кто отказывался выпивать из граненого стакана, изобличал в «обсёре и срыве вернисажа». Приглядевшись, я увидел, что резал он «докторскую» на «Галерее». «Да ладно, Сергунчик! Что газета! Тебе журнал надо издавать иллюстрированный и не время от времени, а постоянно печатать там репродукции своего великого тезки, то бишь Присекина Сергея Николаевича! Возьми мои итальянские работы… Смотри на мир ширше! Он прекрасен! Давай выпьем за выставку!..»
 Закончился вернисаж в мастерской художника Дмитрия Белюкина, любимого ученика Глазунова. По поручению живописцев земли Русской (во главе с Присекиным) трижды сбегав к Киевскому вокзалу за водкой, главный директор по продажам американского бизнес-центра и гостиницы «Славянская» Стивен Хоккинс уснул на полу мастерской, прикрывшись «Галереей». На другой день, напившись «Алказельцера» и минеральной воды, Стив рассылал своим родственникам в США видеокассеты, на которые его супруга записала сюжет Бестужевой «Спасая русское искусство» в программе «Время». Родители, бабушка, дедушки, вся Америка, глядя на Стивена, умилялась до слез.
               
 …Но начиналась и продолжалась почти до конца последнего десятилетия второго тысячелетия от Р.Х. наша галерейная деятельность с Хаммер-центра на Красной Пресне. Покупателями были в основном иностранные бизнесмены, приезжавшие прощупать, попробовать «на зуб», «взять на калган» (как говорил Каган, бизнесмен, в своё время эмигрировавший из Союза, а теперь открывший в Хаммер-центре консалтинговую фирму по продаже русского сырья на Запад) новую Россию и останавливавшиеся в гостиницах «Международная I» и «Международная II» (в последней те, кто приезжал надолго, снимал офисы в ЦМТ, именовавшемся тогда «Совинцентром»). Мы продавали картины, пейзажи, портреты, натюрморты русских, грузинских, армянских, азербайджанских, украинских, литовских художников, «хохлому», лаковые шкатулки и медальоны из Федоскино, Палеха, Мстёры, расписные подносы из Жостово, берёзовые туески и резных птиц счастья из Архангельска, янтарные бусы и браслеты из Калининграда и Латвии, ковры, кинжалы, кубки, бурки, папахи из Дагестана, Осетии, Кабардино-Балкарии…
   В стране кипели, бушевали страсти, всюду всем торговали, замерзали, умирали с голоду, убивались и убивали. А в гостиницах, в частности, в «Международной», среди искусственных русских берёзок, в хорошо кондиционированной атмосфере, напоённой запахами французских духов и одеколонов, сигар и фирменных сигарет, наполненной сладкозвучным для советского уха иностранным говором и расчётами в твёрдо конвертируемой валюте было ощущение, что пребываешь за границей. Но покоя не давало предчувствие, что вечно так продолжаться не может и вот-вот, не сегодня-завтра неминуемо что-то – страшное, как всегда в России - произойдёт. Произошло – никуда мы, как говорится, не делись «с подводной лодки».
    Миновал августовский путч 1991 года, был осуществлён сепаратный от народа, высказавшегося на всесоюзном референдуме за сохранение Союза, сговор в Беловежской пуще и упразднён СССР. (И сколько ни слушай «Беловежскую пущу» легендарных «Песняров», на глаза наворачиваются слёзы, застывает ком в горле, не только потому, что солист вдруг переходит через две октавы и устремляется в такую высь, что дух захватывает (залы, стадионы Японии, США, Франции, Англии, Бразилии, Мельбурна вставали, не понимая языка, и рукоплескали). А потому что… Собственно, книга, которую Вы, любезный читатель, дочитываете или долистываете, является, в том числе, и попыткой ответить на примере московских гостиниц – как символе, метафоре, срезе судьбы страны - на этот сакраментальный вопрос.) Но на нашем – пригостиничном – бизнесе путч и распад Союза особо не сказались: балалайки и матрёшки по-прежнему покупали. Появилась матрёшка с изображением Ельцина, внутри которого был Горбачёв, внутри которого был Брежнев, внутри которого был Хрущёв, внутри которого был Сталин, внутри которого был самый маленький, этакий мужичок с ноготок, но лукаво прищурившийся Ленин. 
   В октябре 1993-го из танка, обстреливавшего здание парламента – «Белый дом», в Хаммер-центре выжгли, едва не снесли этаж вместе с японцами. Притом так, между прочим, почти шальными снарядами. Просто попался Хаммер-центр (название, может, не понравилось псковскому стрелку-радисту) под горячую руку.
   Помню, с утра по молу – второму этажу, где в ряду модных бутиков располагался наш сувенирный магазин «Русь», от «М I» к «М II», как сокращённо именовались «Международные» гостиницы, бегали, тяжко топоча, до зубов вооружённые омоновцы, вселяя ужас в души немногочисленных иностранных бизнесменов и продавщиц. Выражения лиц бойцов оптимизма не внушали. Было ощущение, что с минуты на минуту начнут расстреливать несогласных, но с чем или с кем – неясно. И чуть погодя, в 10.05, расстреливать-таки начали, правда, не в самой гостинице. Грохотала канонада, взрывы, пулемётные и автоматные очереди. Возле статуи Меркурия у 4-го подъезда нас чуть не пристрелили, дав очередь поверх голов, так что пули опалили волосы.
   В тот день, 4 октября, я побывал в нескольких гостиницах. Оставив «Международную», обходными путями, через Фили я пробрался к «Украине», откуда вёл прямой репортаж мой знакомый корреспондент CNN. Профессиональная пронырливость парней Теда Тёрнера была уже широко известна, они всюду оказывались первыми. Но 4 октября 1993 года американские телевизионщики загодя (будто организаторы всего этого «шоу» их предупредили) заняли самое выгодное, гораздо лучшее, чем наши телегруппы, место и теперь вели репортаж на весь мир. Из окон гостиницы «Украина» прекрасно было видно всё батальное полотно: и танки, прицельно обстреливающие уже пылающий, дымящийся, чернеющий «Белый дом», и в ужасе мечущиеся там в окнах расстреливаемые люди, и снайперы, залегшие на крышах и чердаках окрестных домов, и первые убитые за паутинами и «гроздьями гнева» колючей проволоки, которыми обнесли, точно волков на облаве обложили, парламент, и тысячи зевак вокруг – на набережных, улицах, даже на самом мосту за танками, притом в толпе было много молодых мам с колясками (что потрясало весь мир!), детей, стариков… Панорама, открывающаяся из окон люкса «Украины», стремительно становилась подобной уже не батальному полотну, а гигантской сцене театра абсурда. На которой убивали не по-театральному - взаправду.
   Я звонил Марии, но никто не отвечал. Окольными же путями, по окраинам, через Замоскворечье я добирался вечером до «России», ожидая самого худшего. По радио в машине звучала песня Юрия Шевчука:
                …Осень, в небе жгут корабли,
                Осень, мне бы вдаль от земли…
 - Как будто специально Юрка сочинял, - не по-доброму усмехнулся шофёр. – Слухи ходят, на стадионе на Пресне сотни человек уже расстрелянных! Да и по городу отлавливают тех, кто против Ельцина, на Солянке, говорят, одного хасбулатовца вообще повесили омоновцы на фонаре…
                …В лужах разлетаются птицы с облаками,
                Что же будет с Родиной и с нами?..
   Когда подъехали к Северному блоку, сразу, со входа, у которого обычно стояли туристические «Икарусы», толпился разночинный люд, курили, смеялись,  командированные, «челноки» и туристы везли на колёсиках и несли чемоданы, сумки, тюки - показалось, что «Россия» вымерла. Не было даже швейцара в дверях. Гулко раздавались шаги по пустынному, ставшему вдруг каким-то жалким, сиротливо-имперским с претензией на всё заграничное, бесконечному, как стадион после поражения наших, холлу.
 - Вы на размещение? – ласково, как сумасшедшему, улыбнулась мне пожилая тётечка.
 - Мне нужна Мария.
 - Мария сейчас всем нужна в этой стране, - кивнула она понимающе. – Нам только и остаётся, что молиться – Смоленской, Владимирской или Казанской…
   Я долго искал Марию. Где-то стреляли. Кто-то где-то кричал, будто от ярости и невыносимой боли. А «Россия», огромная, полутёмная, холодная, безлюдная – безмолвствовала. И от этого становилось на душе жутко. Я впервые пожалел о том, что не женился в своё время на доминиканке, на француженке и недавно на немке, которая настаивала, чтобы я жил в сытой и стабильной Германии, согласно брачному контракту дважды в неделю результативно выполнял свой супружеский долг и каждое воскресенье обедал у её мутер…
   Наконец, Марию я нашёл. И она, в тот вечер очень странная, будто не в себе, с отсутствующим взглядом и голосом, повела меня по коридорам и принялась показывать номера, ныне пустующие, в которых останавливался тот-то и тот-то, Горбачёв, Ельцин, ещё будучи секретарём свердловского обкома, Жан-Поль Бельмондо, Джина Лолобриджида, Федерико Феллини, Софи Лорен… Показывала и рассказывала, словно ничего не произошло в Москве в тот день, словно была обычным экскурсоводом, а я был обычным  туристом. В «люксе» с прямым видом на Кремль, Спасскую башню, храм Василия Блаженного, я сказал:
 - Не надо, Мария. Мне нет дела до тех, кто здесь жил. Сейчас здесь мы.
 - Правда? – чему-то обрадовалась она, глядя на меня так, будто впервые видела.
 - Правда, - ответил я, привлекая Марию к себе и настойчивыми поцелуями пытаясь вернуть в реальность.
   И теперь не знаю, как рассказать о том, чего, может быть, и не было: о слегка колышущихся занавесках, доносящихся через приоткрытое окно вместе с прохладным, по-осеннему прогорклым, напоённым запахами костров и пороха ветерком звуках одиночных выстрелов и коротких, какими обычно добивают, автоматных очередей, о мягких влажных холодных губах и упругом, то податливом, то упрямом языке, о руках, то материнских, то бесстыдно-требовательных, как у блудницы, о глазах, бездонно-чёрных, отсутствующих на этой земле и вдруг вспыхивающих, как угли, о шёпоте, вливающемся в душу, об исповеди её, которая переворачивала мир, и о том, что было, не было, нет, было единственно-спасительным, нежным, первозданным, первородным, нескончаемым, бесконечным – и внезапно кончилось под оглушительный удар курантов на Спасской башне, пробивших полночь…
   Начинался новый день.               
                11
   А потом, после взятия «Белого дома», после подбивания бабок в заокеанском Белом доме, расстановки неведомых и невидимых народу точек над i, в России (как и планировалось) начался беспредел.
   Приватизировались, сиречь захватывались заводы, фабрики, стадионы, корабли, целые города и области, вывозились, продавались русский лес, алмазы, золото, газ, нефть, металлы, рыба, оружие, перспективные учёные, лучшие спортсмены, самые красивые девушки как генофонд нации… Борьба шла волнами, валами. Убивали политиков, банкиров, лидеров организованных преступных группировок… Когда дело дошло до гостиниц, взялись за их директоров, если те не были совсем уж скоропалительно сговорчивы. Одним из первых в ряду стал Борис Александрович Грязнов, бывший секретарь Фрунзенского райкома партии, а ныне генеральный директор ЦМТ на Красной Пресне, в котором наша маленькая компания продолжала подвизаться. Придумав и учредив журнал «Путешественник», выпустив огромным тиражом первый мощный дико дорогой номер, мы – чисто по-русски – стали искать на продолжение деньги, и для этого создали «ЗАО «Журнал «Путешественник» -   закрытое акционерное общество, в которое одним из первых вошёл, по волевому решению гендиректора Грязнова, которого мы с известным артистом и режиссёром Борисом Токаревым, моим давним другом, уломали, как тот ни упирался, - ЦМТ. Но выпустить под патронажем Грязнова, привлекшего к экзотическому в середине 90-х делу издательства глянцевых журналов даже Торгово-промышленную палату России, успели всего пару-тройку номеров – его расстреляли возле собственного дома, сделав и два контрольных выстрела в голову. После чего атмосфера в Хаммер-центре резко поменялась: там стало уже не до журнала «Путешественник». За столиками «Венского кафе», на скамейках между излюбленных новым русским кино о сладкой заграничной жизни искусственными берёзками сидели, по молу, по бутикам, вокруг гостиниц прогуливались теперь всё больше не иностранные бизнесмены, а джигиты в лаковых ботинках-лодочках и в папахах.
Несколько раз под аккомпанемент знаковой для 90-х мелодии из «Крёстного отца» в том же «Венском кафе», в пивной «Красный лев», в ресторанах «Русский» или «Континенталь» они делали нам предложения, от которых, по их разумению и понятиям, мы не могли отказаться: вместо картинной галереи открыть казино, вместо сувенирного магазина «Русь» - небольшой, но зато на самом проходном месте зал «одноруких бандитов», а в этом, как его, «Путешественнике» писать не про каких-то там турхейердалов или жаковкусто, а про Мусу, Джамиля, Рустама, Ахмеда, Аслана, Султана, Сулика и других уважаемых бизнесменов. Но мы упрямо отказывались под благовидными (на другие язык бы не повернулся, уж больно милы были физиономии новых обитателей ЦМТ) предлогами. Да и владельцами помещений не являлись, но лишь бесправными в общем-то арендаторами. Раскусили нас быстро, предложения делать перестали, начали  действовать через руководство, и вскоре некий г-н Вартанов, бывший милиционер, а ныне сотрудник конгресс-центра ЦМТ, разорвал с нами контракт – и галерея умерла. Более крепким орешком оказался на поверку коммерческий директор Хаммер-центра С.В. Викторов (который галерею поддерживал), ходивший по молу всё более бледным. Видимо, уважаемые бизнесмены от него потребовали слишком многого, ничего, по обыкновению, взамен не давая. (Схема было такова. Те, кто приезжал в столицу в конце 80-х и обосновывался в гостиницах, а затем в 90-х при новом режиме считал себя вправе – пытались гостиницы захватить: офис, два, три офиса, маленький магазинчик, кафе, ресторан, гостиничная автостоянка и …нож в лифте или пуля у подъезда, если не согласен по-хорошему, как это принято у деловых людей, то есть отдать всё и убираться поскорее вон.) Я точно не знаю, как именно всё вышло, но однажды нашего друга Викторова зарезали в лифте его дома в Сокольниках. «Думал, насмерть, - рассказывал он мне потом, спустя время после того, как вышел из больницы и более-менее оклемался, перешёл на тихую преподавательскую работу. – Небольшого роста коренастый тёмный парень в куртке вошёл за мной в лифт, двери закрылись. Только проехали второй этаж, он выхватил нож-кнопку и стал бить снизу и сбоку в живот – раз, два, три… После операции хирург сказал, что от верной смерти мой толстый живот меня спас и спорт, которым я в молодости занимался, реакция спортивная – я ещё не понял, что произошло, но уже интуитивно стал отбиваться ногами, а ноги у меня здоровые, и левой рукой лезвие поймал… Лифт остановился, парень выбежал, я увидел, что у меня кишки наружу, и решил, что всё, конец. Спокойно так об этом подумал, как-то всё равно вдруг стало, по барабану. Но, придерживая правой рукой свои внутренности, непонятным образом всё же  добрался до своей двери, даже позвонил – и упал без сознания…
   Калечили, убивали и в «России». Марию в ту пору уже можно было причислить к высшему руководству, так что я, зная её неугомонность, неуступчивость, немало за неё опасался, уговаривал перейти работать в одну из отдалённых от центра, но спокойных гостиниц, куда её приглашали директором. Но она отвечала, что рада бы оставить весь этот ужас и бред, но «Россию» предать не может.
 «Балчуг-Кемпински», «Олимпик-Пента», «Рэдиссон-Славянская»… Бандиты забивали «стрелки» в самых крутых гостиницах Москвы, в которые вход стал свободным на западный манер, и, придя загодя, давали официанту денег, чтобы тот во время «стрелки» иногда подходил и, обращаясь по имени-отчеству, спрашивал: «Вам как всегда?» или приглашал к телефону (мобильные были редкостью)…
   О, гостиницы Москвы 90-х! Они походили, должно быть, по духу и сути на гостиницы Чикаго 20-х. Оттуда – от легендарного Аль Капоне, снимавшего «люкс» в самой шикарной гостинице Чикаго, пришла полвека спустя мода к нам.
   Один из крупнейших в стране бизнесменов из списка журнала «Forbes» рассказывал мне, что хотел купить гостиницу «Салют» на слиянии Ленинского проспекта и проспекта Вернадского, но солнцевская братва, снимавшая там офисы, сказала, что останется – бизнесмен счёл, что такое соседство не украсит его имидж и не поспособствует будущей политической карьере (которая в 2000-х состоялась), и гостиницу покупать не стал. «Центральный Дом туриста» на Ленинском - вотчина тех же легендарных разбойников. Да все более-менее значимые гостиницы пользовались повышенным вниманием криминальных структур, это известно. А несуществующий уже «Интурист» на несуществующей улице Горького! Это была песня! Мне не раз приходилось бывать на 20-м этаже, где наряду с народным артистом СССР Иосифом Кобзоном, президентом ассоциации «XXI век» Анзори Кикалишвили снимал под офисы номера «люкс» Отари Квантришвили, спортсмен, любитель женщин, валюты, азартных игр, авторитет, непосредственно связанный чуть ли не со всеми крупными преступными группировками столицы – к его офису, охраняемому охранниками с рациями и оружием, специальной рамой-металлоискателем, как в аэропортах, «не зарастала народная тропа»… Однажды в «Интуристе» взорвали почти весь этаж. Впрочем, тогда взрывами в России удивить было нельзя.
                12
   Когда нас с картинами, матрёшками и балалайками вытурили из Центра международной торговли на улицу (и оставалось лишь повторить вслед за великим Хулио Кортасаром: «Ведь дом-то занят»), мы всецело посвятили себя созданию одного из первых в России издательских домов - выпуску глянцевых журналов «Путешественник», явившегося продолжением сделанного нами до этого «Вояжа», «Витрина и торговый дизайн» - совместно с немцами из Баварии, «Поехали!», «Sex-гид», красочно-зубодробительной русофильской газеты «Империя», издание коей взял на себя мой однокашник, нынешний советник и правая рука В.В. Жириновского Игорь Дьяков… И это было поначалу, да и впоследствии, почти до самого конца увлекательнейшим занятием!
   Я довольно часто стал выезжать за рубеж в качестве главного редактора. Была такая распространённая в 90-х схема: по бартеру, то есть какое-либо туристическое агентство брало на себя расходы по поездке в обмен на публикацию фотоочерка о стране и рекламы в «Путешественнике», который нам с помощью партнёров-акционеров («Экспортлес», авиакомпания «Корсар», ЦМТ, о чём упомянуто выше) удалось более или менее «раскрутить». И туристическую компанию свою мы открыли, понимая, что обладаем теперь собственным рекламоносителем. Италия, Франция, притом с Корсикой, где мало кто бывал из наших, Мальдивы, Испания, Египет, Португалия с Мадейрой, ЮАР, Кения, Ирландия, Марокко, Австрия, Израиль, Швейцария… Доводилось живать и в лучших отелях мира системы «The Leading Hotels of the World». Одни бренды чего стоят! «Grand Hotel Wien», «Concorde Hotels», «Hotel Negresko», «Hotel de Crillon», «Rits, Paris», «Byblos St.-Tropez», «King George II», «Hotel Lord Byron», «Beau-Rivage Palace», «Buri Al Arab», «La Mamounia», «The Palas – Sun City», «Sheraton Mirage Port Douglas», «The Taj Mahal Hotel», «Marina Mandarin», «The Pan Pacific Hotel»… Но и в шикарнейших, роскошнейших, дух захватывающих, воображение поражающих, умопомрачительных, гостиницах с бассейнами, в том числе и прямо в четырёхкомнатном номере, как в «Four Seasons», с изысканными ресторанами, барами, Spa, вертолётными площадками и т. и т.п. – на всемирно известных курортах среди членов королевских фамилий, мегазвёзд политики, кино и шоу-бизнеса, в голубых ли горах на берегу изумрудного озера, на солнечных островах в океане, в охотничьих лоджах в оазисах, в знакомых с детства по приключенческим и любовным романам, будто игрушечных городах старушки-Европы, в зеркальных небоскрёбах юго-восточной Азии, перестроенных под пятизвёздочные отели рыцарских замках посреди пасущихся на изумрудных лугах тучных стад овец – как малую свою родину вспоминал я огромную нашу, несуразную в чём-то, устаревшую по каким-то там критериям, но такую родную, единственную и неповторимую «Россию». И испытывал ностальгию. Хотя даже себе в этом старался не признаваться.
   К сожалению, не только в зарубежных вояжах заключалась издательская деятельность. Приходилось много писать, притом далеко не «нетленку», а принятую в глянцево-гламурно-винтажной журналистике мишуру, встречаться с людьми, но не всегда с теми, с которыми хотелось бы, а с теми, у которых деньги: с рекламодателями, спонсорами, инвесторами, для коих я замучился сочинять витиеватые цветистые письма, взывая к их патриотизму и врождённой русской купеческой сметке, и составлять заведомо ирреальные, а чаще сюрреалистичные бизнес-планы.
   Нам говорили, что журналу необходим рейтинг, а для этого нужны независимые социологические исследования читательской аудитории – и мы заказывали именно независимые, вручали указанному нам доверенному лицу в конверте 8 500 долларов, предварительно всё же поторговавшись, и вдруг, до этого вообще в списках не значившись, как по мановению волшебной палочки, по данным российского представительства знаменитого «Gallup media», оказывались на втором месте в России, сами своим глазам не веря. Мы обивали пороги рекламных агентств, выпрашивая и выклянчивая рекламу, завышая на порядок, а то и несколько порядков тираж журнала, суля направо и налево романтично называемые «откатами» взятки. Кое-что получалось - но сия деятельность становилась всё более в тягость. Иногда с трудом удавалось сдерживать себя, чтобы не треснуть по башке какому-нибудь очередному фыркающему рекламодателю увесистой стопкой журналов, с которыми пришёл на так называемые переговоры.
   А тут вдобавок грянул дефолт августа 1998-го! Все компании, которые размещали у нас рекламу, контракты расторгли, и на одном только годовом контракте с американской компанией «Иридиум» (мобильная связь) мы потеряли более ста тысяч долларов. (Обязательства перед рекламодателями оставались, а денег на выпуск полноценного, в прежнем объёме журнала уже не было – мы выпустили тонкий и на грани фола, чтобы тираж продать, то есть со множеством голых сисек и всяких ужастей журнал на скрепках, притом с лихим названием «Поехали!», в котором разместили рекламу известнейших мировых брендов, таких как авиакомпания «Люфтганза», «Кока-Кола», «Дойче банк», «Сименс» и др., - обиделись на нас все, кое-кто подал даже в суд)… 
   Через полтора месяца после дефолта и выхода нашего так называемого «номера-фурора» в «Олимпийском» проходила туристическая выставка. Мария, стоявшая на стенде московских гостиниц, передала через нашего шофёра Виктора Горбаня, чтобы я оставил свою визитку, на стенде, где к вечеру собирались устроить лотерею и разыграть предоставленную компанией «ЛогоВАЗ» машину – риэкспортную «Ладу» 6-й модели. Ему, мол, повезёт сегодня, она чувствует. Я оставил и уехал по делам. А вечером, забыв, естественно, про лотерею, мало ли галиматьи на выставках, я вновь заехал в «Олимпийский» - там как раз в самом разгаре был розыгрыш. И вдруг девочка с бантиками, вытаскивавшая из глобуса со срезанной, как у арбуза, верхушкой визитные карточки, возвещает в микрофон на весь стадион:
 - Сергей Марков, главный редактор журнала «Путешественник»!..
   И я действительно выиграл машину! Хотя никто не верил, что по-честному. Мария, когда обмывали выигрыш в «России», смеялась и шутила в том смысле, что лично владельца «ЛогоВАЗа» Бориса Абрамовича Березовского, который любит «Россию», подговорила…
   Но дела наши от этого, как я ни надеялся, не выправились. Пошли даже ещё более уныло, ибо «отмониторив», то есть насмотревшись в том числе и на наш «Путешественник», со стороны некоторое время производивший впечатление весьма преуспевающего издания, на российский рынок ворвался – как немецкие танки в 1941-м на территорию СССР – немецкий международный журнал «GEO», прямой наш конкурент, вбухавший в промоушн и издание сразу десятки, если не сотни миллионов долларов, перетащивший к себе почти всю  рекламу и оглушительной экспансией своей вынуждавший нас вовсе опустить или наоборот поднять руки и сдаться.
 - Есть в Правительстве Москвы один грузин, - сказала Мария в ответ на мои сетования.
 - У нас всей страной три десятка лет один грузин правил, ну и что с того? – безнадёжно отмахивался я.
 - Ты или не ной, или слушай меня, я плохого не посоветую.
 - Давно уж это понял.
 - Он главный по гостиницам. И у него есть деньги.
 - У всех грузин есть деньги, - упирался я.
 - Он из бывших комсомольцев.
 - У бывших комсомольцев теперь даже ещё больше денег. «Путешественник»-то наш несчастный причём?
 - Я знаю людей, которые с ним работали и могли бы тебя представить. Поговорить? Ты ничего не теряешь.
 - Ничего, - соглашался я. – Поговори. На безрыбье и сам раком встанешь, как говорили у нас в детском саду.
   И вот, спустя несколько недель, в течение которых я по несколько раз в день звонил по указанному мне телефону в приёмную, мне была назначена аудиенция в мэрии по адресу: улица Тверская, 13, 5-й подъезд, левый лифт перед лестницей, 8-й этаж.
   Не знаю точно, потому как потерял счёт времени, но прождал я в тот первый раз на диване в холе ожидания перед кабинетом заместителя мэра в Правительстве Москвы, руководителя Департамента внешних связей, в ведение которого наряду со всем прочим входили гостиницы и казино города – Иосифа Николаевича Орджоникидзе никак не менее шести часов. Раз двадцать порываясь уйти, плюнуть на всё, матерясь, твердя в сердцах, что тоже не в дровах себя нашёл. В кабинет мимо меня входили и выходили люди, в том числе знаменитости, и те, которых когда-то где-то видел, но все поголовно деловые. Были и директора гостиниц, как мне сказала красивая секретарша Людмила. Незадолго до того вернувшись из Базеля с ежегодной выставки часов, я от нечего делать стал обращать внимание на то, что на руках многих посетителей, порой ненадолго присаживавшихся напротив меня на диван, часы явно ограниченной серии или вовсе штучные из розового и жёлтого золота: я насчитал три «Patek Philippe», два «Vacheron Constantin», два «AP Audemars Piguet», целых четыре «Chopard»… Стоимость любых из увиденных мною в холе ожидания часов была (я приценивался в Базеле, брал интервью у производителей, так что был в курсе) не менее ста тысяч долларов. «Неплохо, неплохо живут посетители вице-мэра», - приговаривал я, внушая себе волю всё-таки дождаться – или умереть. Поздним вечером, когда рабочий день закончился, и в здании мэрии стихло, Орджоникидзе меня таки принял. Я вошёл, присел за стол совещаний. И ещё минут пятнадцать ждал, когда он что-то допишет.
 - Что надо? – устало, хмуро спросил Орджоникидзе с сильным грузинским акцентом, глядя на меня точь-в-точь, как солдат на вошь.
 - Да я так… просто зашёл, - вымолвил я, ошалевший от многочасового ожидания и в самом деле едва не забывший о цели моего визита.
 - Так просто? – с чуть заметной искоркой интереса в глазах переспросил Орджоникидзе. – К вице-мэру? В такой час? – уточнил, взглянув на настенные часы.
   Встал, высокий, грузный, длиннорукий, в не слишком отутюженном костюме, прошёлся по заставленному и завешенному подарками кабинету, разминаясь после долго сидения за столом.
 - Мы вот журнал издаём, - промолвил я, выкладывая из сумки несколько последних номеров «Путешественника».
 - И что надо делать? – осведомился Орджоникидзе, приблизившись и рассеянно листая. – Интервью я давать не буду.
 - Я по другому вопросу.
 - Деньги нужны?
 - Нет, - ничтожно соврал я (а выпускать очередной номер было не на что, хотя имелись обязательства перед нешуточными и просто опасными для здоровья, а то и жизни рекламодателями – случались и такие).
 - Что нужно-то, говори, не морочь голову!
 - Денег хватает. Статус нужен. Было бы логичнее и проще выпускать журнал под эгидой Правительства Москвы. А журнал хороший, сами видите…
 - Да? Думаешь, логичнее? Ладно, оставь, я посмотрю.
 - Когда мне позвонить?
 - Недели через две, не раньше.
   Выйдя от вице-мэра, бредя по вечерней Тверской, ещё запруженной тогда представительницами древнейшей профессии, я задавался вопросом: а почему же логичнее-то, в чём же логика Правительству Москвы или мэрии издавать журнал «Путешественник»?
 - Правительство Москвы творит столько абсолютно нелогичного, - сказала мне в тот вечер Мария, - что в твоём предложении, может быть, и есть своя логика.
   Но я настолько не верил в логику, что позвонив в приёмную Орджоникидзе и пятикратно услышав от секретарши Людмилы просьбу Иосифа Николаевича перезвонить дня через три, с этим делом завязал. И каково же было моё удивление, когда примерно через месяц после моего высиживания на диване, Людмила сама мне позвонила и сказала, что я записан на такое-то время в такой-то день и попросила не опаздывать, потому что будет совещание.
 - Что будет? – переспросил я (если бы мне сообщили, что я стал чемпионом Австралии по крикету, я поверил бы быстрее).
 - Иосиф Николаевич пригласил на встречу своего заместителя по гостиничному хозяйству города Аверьянова Бориса Васильевича и председателя комитета по туризму Антюфеева Григория Валентиновича, - ответила Людмила индифферентно, будто имея в виду нечто само собой разумеющееся.
   Я приехал часа за полтора, и, листая книжки в магазине «Москва» напротив, обдумывал и обкатывал свою тронную речь, в результате которой, как я предполагал, случится нечто невообразимое.
   Собравшись в приёмной, втроём мы вошли в кабинет Орджоникидзе. Он встал из-за стола, крепко пожал нам руки и предложил разместиться всем за общим столом для совещаний вдоль стены. Начал с того, что зачитал вслух моё письмо с предложением учредить издательскую группу Правительства Москвы на базе с успехом выходящего уже несколько лет журнала «Путешественник». Аверьянов, держась солидно, слушал и листал лежавшие на столе наши журналы не без интереса, на каких-то публикациях даже задерживаясь. Антюфеев, потирая бесцветные глаза с красноватыми прожилками (видимо, много работал, не выспался), зевал.
 - Я думаю, что предложение интересное, - дочитав, высказал своё веское мнение Орджоникидзе. – Журнал хороший, профессионально сделанный. Какие будут мнения?
 - Да, журнал качественный, фотографии прекрасные, - согласился с начальником Аверьянов, взглянув на меня и едва приметно, но всё же ободряюще улыбнувшись; мне вдруг показалось, что я давно знаю этого доброго человека, что он не как другие чиновники, что он поддержит, поможет, и отношения наши, может быть, даже дружба – надолго.
   Антюфеев, пожав плечами, зевнул.
 - Будем считать, что решение принято, - сказал Орджоникидзе, поднимаясь со стула.
 - А мне, - вымолвил я, - опять звонить дня через три?
 - Зачем? Останься, сейчас решим.
   Аверьянов с Антюфеевым вышли, Орджоникидзе попросил Людмилу позвать начальника валютно-финансового управления. Начальником оказалась миниатюрная миловидная медноволосая женщина по имени Елена Михайловна Коромыслова.
 - Лена, у нас там деньги на этот год остались? – спросил Орджоникидзе.
 - Нет, Иосиф Николаевич, денег нет, - ответила начальник, поджав губы и с профессиональной неприязнью взглянув на меня – очередного клянчилу, коим имя легион.
 - Вот этот Сергей Марков делает хороший журнал «Путешественник». Он тут сам мне полтора часа доказывал, что хороший.
 - И вы поверили?
 - Моему сыну его журнал очень понравился. Я хочу заказать специальный выпуск о Москве. Тебе сколько надо денег? – спросил он у меня.
 - Десять тысяч долларов! – собравшись духом, выпалил я. – Хотя бы, - добавил.
 - Хотя бы… - передразнил меня вице-мэр.
 - Денег нет, Иосиф Николаевич, - повторила Коромыслова.
 - Дай ему из моих «прочие расходы». На десять он не выпустит ничего, дай двадцать, нет, двадцать пять. И ещё двадцать пять на специальный выпуск о мировых святынях христианства. Хватит тебе?
 - Хватит, - выдохнул я, боясь взглянуть на Елену, чтобы не обжечься. – Но хорошо бы ещё…
 - Что ещё?!
 - Рекламодателей подтянуть, - еле слышно выдавил я.
 - Мало ему, Лен, а! Пятьдесят тысяч долларов дают просто так, а ему мало!
 - Мне не мало, но…
 - Но надо иметь совесть, молодой человек, - сказала Коромыслова. – И поумерить аппетиты.
 - Понимаю, реклама в иллюстрированном журнале должна быть, притом красивая, - сказал Орджоникидзе, уже набирая номер Аверьянова. – Боря, ты помоги этому Маркову с рекламой гостиниц… Да, ссылайся на меня… Ну, «Россию», «Националь», сам знаешь… Лена, - обратился он вновь к Коромысловой, - а ты позвони в «Эфес», пусть рекламу пива дают, и в другие наши совместные предприятия – скажи, от меня.
 - Спасибо вам огромное, Иосиф Николаевич! – выкрикнул я.
 - Огромное… Ладно, иди, работай. Кстати, чуть не забыл. Распоряжение-то я у Лужкова подпишу. А как назовём издательскую группу?
 - Не знаю. Журнал у нас «Путешественник», «Traveler» по-английски.
 - Так тому и быть: «Traveler-Путешественник». Всё, мне некогда.
   С Тверской я побежал через Красную площадь в «Россию» делиться радостью с Марией. Мы пили шампанское и танцевали. Узнав название вновь образованной издательской группы, Мария по-девчоночьи звонко рассмеялась:
 - «Traveler-Путешественник», издательская группа Правительства Москвы, ха-ха-ха! А ты говоришь – логика! Но я же говорила, что против немцев только Сосо может!
 - Ещё рекламу обещал подтянуть, вашей «России» в том числе. Директор кто у вас?
 - Директор-то директором, но решает всё коммерческий – Хусаин Джабраилов, чеченец. Решит, думаю. Если сам Орджо решил - его уважают. А Борис Васильевич Аверьянов вообще у нас председатель совета директоров.
 - Хороший мужик, мне кажется.
 - Хороший, добрый, - сказала Мария. – Выслушает всегда, улыбнётся… Знаешь, есть мужчины, общаясь с которыми, женщина чувствует, что нравится.
 - Ты хочешь сказать…
 - Ничего я не хочу сказать. Пусть это не так. Но это особый дар. Женщина должна чувствовать, что кому-то нравится. Иначе руки опускаются.
 - А кто такой Антюфеев, который был у Орджоникидзе, не знаешь? Симпатичный, но немного странноватый такой молодой ещё человек. Будто вообще всё ему по барабану.
 - Точно не знаю, но кажется, женат на какой-то родственнице и по субботам гоняет с Лужковым в футбол.
 - Вот оно что. Я-то думал: и чего он всё зевает? Хорошо, наверное, гоняет-то.
 - А Орджоникидзе ничего тебе не говорил по поводу… нашей «России»?
 - В каком смысле?
 - Ходят слухи - то ли продать хотят, то ли вообще снести, - тихо промолвила Мария.
 - Снести «Россию»! – расхохотался я, сияя. – Скажешь тоже! Мало ли какие слухи ходят! Да «Россия» стояла, стоит и стоять вечно будет! Давай за это выпьем!
- Давай. Знаешь что… Хочу прощения попросить. У тебя.
 - За что? – удивился я. – Сегодня ведь не Прощёное воскресенье.
 - Это я - всё…
 - Да что всё?
 - Налей мне. Не шампанского, немного водки… Это я ведь тебе в школу сообщила, что ты тут в барах бываешь, с иностранцами знакомишься…
 - Мне в школу?!
 - Да. Не только, конечно, из-за этого, но с учётом, мне потом ваша завуч ответила, дали тебе из школы резко отрицательную характеристику. С которой и заслали куда Макар телят не гонял…
 - Макар? Какой Макар?
 - Куда-то там в Закавказье, а могли бы в Подмосковье оставить. Плохо тебе там было поначалу, одному русскому среди чучмеков и чурок, ты сам писал, я хорошо помню твои жалостливые, но смешные письма, они у меня сохранились.
 - Сохранились мои письма из армии?!
 - И когда в отпуск приехал, прорывался, крича у нас здесь «А я в «Россию», домой хочу!..» - это я военный патруль вызвала. И все эти твои француженки, финки, прочие всякие шведки, анекдоты про Ленина, Брежнева…
 - Ты хочешь сказать, что и в КГБ на меня доносы писала?!
 - Называй, как хочешь. Я надеялась, они, тот Андрей, помнишь…
 - Чекист, куратор мой, ещё бы не помнить!
 - Надеялась, они тебя образумят. Я верила, понимаешь?
 - Во что? В коммунизм? В идеи Ленина, который вдохновил и положил конкретное начало уничтожению России?! Ты комсоргшей в школе не была, случайно?
 - Да, была. И в школе, и в институте. И у нас, в «России». Да, я верила. Я верила в страну…
 - А я, по-твоему, не верил?
 - Ты - не верил. А у нас была великая страна.
 - Тебе было обидно за державу, глядя на меня?
 - У человека обязательно должно быть что-то святое. Если нет – тогда ничего нет.
 - Ты шутишь, ты глумишься надо мной, Мария! Это значит, что из-за тебя меня не выпускали столько лет? Я был невыездным, Мария! Из-за тебя не утвердили собкором «Известий» в Мадрид? В Аргентину и в Венесуэлу не пустили, да вообще - никуда?!
 - Ты сам всё делал, чтобы не пустили. Но и я. Я верила. Желала тебе только лучшего. 
 - Хотела как лучше, а получилось как всегда? Ну и дела-а… Выходит, по большому счёту, и развёлся я из-за тебя, Мария.
 - Почему из-за меня?
 - Отчасти. В этом мире всё - отчасти. Обсуждала Лена с мамой на перепутье, когда в капитализм страна входила, мол, с этим не прорваться, не потянет журналистишка, всё как-то через пень колода у него… А если бы сидели с Ленкой в Буэнос-Айресе каком-нибудь в корпункте, в ус не дули… Может, я бы стал известным международником, дипломатом, писателем… Да мало ли!
 - Я не знала, что так выйдет.
 - Кто бы знал… Но что теперь уж говорить... И всё-таки – зачем тебе-то это нужно было?
 - Я тебя любила, - прошептала Мария, в глазах её иконописных блеснули слезинки. – Я  ревновала тебя. Понимая, что старше, что тебя с мальчишества влечёт всё иностранное и иностранки или дочки наших знаменитостей…  Я понимала, что с тобой не будем… Если сможешь, то прости меня. Пожалуйста.
                13               
 «Вот так бы все всегда давали, - думал я, выходя от турок - хозяев пивного завода «Эфес» в Москве, которые почему-то выказали бурный восторг по поводу размещения рекламы их «Старого мельника» без всяких скидок на самой дорогой, 4-й обложке специального выпуска «Путешественника», посвящённого мировым святыням христианства. – А ведь мусульмане… Вот он, административный ресурс! Но дай бог этому ресурсу - одному из лучших грузин на свете – здоровья и дальнейшего процветания! От каких же случайностей порой зависит жизнь! А допустим, сыну бы его журнал не показался или он просто бы его листать, а тем более читать не стал, увлёкшись компьютерными играми?..»
   И другие, которым звонила по приказу Орджоникидзе Елена Коромыслова, проворно и безотказно давали рекламу: торговый комплекс «Манежная площадь», группа «Сити», «Банк Москвы»… Жить стало лучше, жить стало веселее, как говорил прославленный земляк благодетеля нашего «Путешественника». Распоряжение у Лужкова Орджоникидзе действительно вскоре подписал, и «Traveller-Путешественник» (именно так, с двумя латинскими буквами ll для убедительности) официально стал издательской группой Правительства Москвы.
   Мы сделали специальные выпуски - «Лежит у Лужкова на столе ваш журнал о Москве, вроде бы и время прошло, пора выкинуть, мало ли ему журналов носят, а ваш, смотрю, полистывает, жалко ему выбрасывать», - сказал мне при очередной встрече Орджоникидзе. Я уцепился за похвалу, записался у Людмилы на приём, ждал на диване совсем недолго, часа полтора, вошёл в кабинет и стал постепенно, исподволь, как мне казалось, тихой цапой перечислять то, что ещё было бы логично сотворить нашей издательской группе (за бюджетные, понятное дело, деньги): трёхтомную иллюстрированную антологию об истории гостеприимства Москвы, подарочный настенный календарь, еженедельную часовую передачу по московскому телевизионному каналу – ТВЦ, запустить журнал, который бы распространялся во всех гостиницах Москвы, Санкт-Петербурга, на авиалиниях, регулярно выпускать сувенирную продукцию с логотипом, провести презентацию в Лондоне, Нью-Йорке, Париже… Орджоникидзе согласно и немного даже обрёчено, как мне показалось, кивал и записывал. Но когда я, в конец уже распоясавшись, дошёл до девятого пункта, он отшвырнул ручку и тихо, но лучше бы уж громко промолвил с сильным грузинским акцентом:
 - Да иды ты!..
 - Иосиф Николаевич! – взмолился я. - Прошу прощения, если что не так, но трудно к вам пробиться, поэтому уж я, пользуясь случаем…
  - Запомни раз и навсегда. К начальнику можно идти с одной просьбой. Пусть она будет большая, на миллион, но одна – и не уходи, пока своего не добьёшься.
 - Легко вам сказать – не уходи. А охранники люлей не навешают?..   
   Мы выпустили гиды-путеводители по одному из любимых его детищ, названному «Золотым кольцом Москвы», то есть по предполагаемой пешеходной зоне вокруг Кремля. (Кажется, идею эту – создания туристско-рекреационной зоны по примеру великих городов Европы и всего мира - после ухода из Правительства Иосифа Николаевича похерили, а жаль. Но и то сказать: кому и зачем нужны тысячи никчёмно слоняющихся туристов, когда можно втиснуть или возвести на месте снесённых старинных московских особняков ещё и ещё и ещё приносящие мгновенный доход, в буквальном смысле золотые квадратные метры бизнес-центров и супер-элитного жилья?)   
   В первом десятилетии XX века с лёгкой руки и с помощью Орджоникидзе и Аверьянова, которые действительно радели о Москве и которым лично я всегда буду благодарен, мы издали много путеводителей, альбомов, книг о Москве, сняли документальный фильм, сделали подарочный календарь (то есть осуществили почти всё, что я перечислял в кабинете Орджоникидзе, когда был послан). А «Путешественник» наш почил в бозе. Остатки его так и остались лежать на складе в подвале гостиницы «Россия» (в своё время, когда нас вытурили за неуплату из офиса, Хусаин, по распоряжению Аверьянова и подписью генерального директора Алексеева обильно и щедро размещавший в «Путешественнике» рекламу «России», любезно позволил нам пользоваться складом, и я помню, как сквозняк гонял страницы с репродукцией иконы Божией Матери из спецвыпуска о святынях по бескрайним просторам подвалов «России» между покрытыми пылью загадочными «Lamborghini», «Maserati», «Hummer» и прочими средствами передвижения)…
   Продолжая официально именоваться издательской группой Правительства Москвы, мы стали издавать «Русский Миллионер» (что оказалось ещё даже более неожиданным, беспримерным и логичным). Но речь сейчас не об издательской деятельности – о гостиницах.
   Как-то вечером я зашёл в храм великомученика Георгия Победоносца (Покрова святой Богородицы) на Псковской горке, что возле гостиницы «Россия», буквально в нескольких шагах от Северного блока. «Россию» уже сносили – ревели бульдозеры, подъёмные краны снимали и грузили на самосвалы плиты, клубилась над Москвой строительная пыль… Когда глаза привыкли к полумраку, в глубине пред алтарём я увидел Марию. Осторожно  приблизился, но не окликнул. Она молилась.   
 - …Царю Небесный, Трисвятое. Господи, помилуй… Владыко Господи Боже мой, Егоже в руках жребий наш, заступи нас по милости Твоей, и не остави нас погибнути…  О всехвальный, святый великомучениче и чудотворче Георгие!.. Услыши нас, страстотерпче Христов Георгие, и моли за ны непрестанно Христов Георгие, и моли за ны непрестанно Триипостаснаго Владыку всех Бога, да благодатию Его и человеколюбием, твоею же помощию и заступлением…
   С улицы доносился грохот, лязг строительной техники и вой милицейских сирен.
 - …Приими, о Всеблагословенная и Всемощная Госпоже Владычице Богородице Дево, сия молитвы за недостойных рабов Твоих Владимира, Юрия, со слезами Тебе ныне приносимыя от меня, ко Твоему цельбоносному образу пение возсылающую со умилением, яко Тебе Самой зде сущей и внемлющей молению моему – сохрани и помилуй «Россию»; по коемуждо  бо прошению исполнение твориши, скорби облегчаеши, немощным здравие даруеши, расслабленныя и недужныя исцеляеши, от бесных бесы прогоняеши, обидимыя от обид избавляешь, прокаженныя очищаешь и малыя дети милуеши; ещё же, Госпоже Владычице Богородице, и от уз и темниц свобождаеши и всякия многоразличныя страсти врачуеши;  вся бо суть возможна ходатайством Твоим к Сыну Твоему, Христу Богу нашему! О Всепетая Мати, Пресвятая Богородице! Не престай молитися о недостойных рабех Твоих Владимире, Юрии, прости их, ибо не ведают, что творят, услышь меня, славящую Тя и почитающую Тя, и покланяющуюся со умилением пречистому образу Твоему, и надежду имущую невозвратну и веру несумненну к Тебе, Приснодеве Преславней и Непорочней, ныне и присно, и во веки веков…
   Я тихо покинул храм, не дав о себе знать.
   Прошло несколько месяцев. С Марией мы больше не встречались. Я изредка звонил, она не отвечала.
   Как-то осенью мы вышли из Гостиного двора, где принимали участие в выставке «Оружие и охота», с Уго Гусалли Береттой, владельцем знаменитого Оружейного дома «Беретта» (я брал у него интервью для «Русского Миллионера»). И, глядя на груды кирпича, бетона и строительного мусора, он поинтересовался:
 - Что здесь происходит?
 - «Россию» добивают, - ответил я.
 - Россию? – не понял Беретта.
 - Заканчивают снос гостиницы «Россия».

 - Той, которая была крупнейшей в Европе? Сколько я возглавляю «Беретту», столько помню её фотографии по всему миру, впечатления туристов, бизнесменов: о-о, грандиозная «Россия»! Фантастика!.. Когда я отправлялся в Америку на тендер по вооружению армии США, - вспомнил Уго Гусалли Беретта, когда мы зашагали по брусчатке Красной площади, - у меня в портфеле лежал буклет с фотографией великой вашей «России». И я выиграл тендер, вся американская армия, как вы знаете, вооружена моим безотказным оружием… А зачем её сносят, ведь это история вашей страны?
   Я не нашёлся, что ответить оружейнику и сменил тему, стал расспрашивать о семье, о ружьях, о его любимом ирландском сеттере. Рассказал о том, что мы открыли в Москве российское представительство Европейского Клуба охотников Ордена святого Юбера. Беретта сказал, что всю жизнь делал охотничьи ружья и сам охотился, конечно, но в душе не охотник, потому что жалко зверьё. Гуляя по Красной площади, мы о многом говорили, философствовали. Зайдя в оружейный магазин «Кольчуга», поинтересовались у продавцов, как продаются его полуавтоматические гладкоствольные ружья, сфотографировались у пулемёта «Максим», от которого Беретта открестился: «Это не мой ребёнок!» По дороге в по вечернему изысканно подсвеченный «Балчуг-Кемпински» Беретта снова спросил, зачем мы всё-таки уничтожили «Россию». Попросил нашего фотографа Гаврилова сфотографировать его с моста на фоне груды останков – на память.
   Потом я долго брёл по набережной под дождём, вспоминая.
   Прошло ещё некоторое время. «России» не стало. Я этот мир не переделал.
                …Уж не мечтать о подвигах, о славе,
                Всё миновалось...               
   А потом я искал Марию. Но ни в одном списке она не значилась. И я понял, что никакой Марии вовсе не было. Но как я её любил.