Старушки - подружки

(сборник ироничных рассказов)

В одном большом доме на улице Карла Либкнехта жили две старушки. Эти старушки были старые, старые, но молодились, а по вечерам выходили погулять на свежем воздухе. Кисейные платья одевали на себя, белые перчатки с длинными рукавами, широкополые шляпы с мантоньерками из шелковых лент и всякие другие модные одежды, скрывающие морщинки и дряблую кожу. У них были большие носы, худые ключицы и глаза хитрые, хитрые. Правда под глазами у них порой появлялись темные круги, на висках седина висела кудельками, но старушки в шляпах старались этого не замечать. Молодые и полные энергии были эти старушки.
Своих мужей они давно похоронили. Без мужей им как-то сразу стало спокойнее жить на свете. Взрослые дети их не беспокоили, поэтому старушки открыто наслаждались жизнью. Когда никто их не видел, они даже на ходу подрыгивали иногда шаловливо. Подпрыгнут на одной ноге и смеются. Подпрыгнут на другой - и снова смеются. Вот какие они могутные ещё. Сколько энергии сохранилось в них...
В общем, такая компания была, что они обе вместе всегда. И никаких споров у них между собой не было, пока они не обращались к поэзии. Потому что одна любила Ахматову, а другая Цветаеву обожала.
- Ахматова гений, - говорила одна старушка в шляпе и делала нижнюю губу коромыслом. Как бы утверждая сказанное всем своим видом, а особенно губой. - У неё каждое стихотворение - шедевр.
- А для меня Цветаева лучше всех, - перебивала её другая.
- Это почему это?
- Потому что у неё все стихи разные. По ритму даже.
- Ишь, куда хватила! По ритму. Много ты в ритме понимаешь, - говорила первая старушка в шляпе и снова делала губы коромыслом. В общем, сразу было видно, что эта старушка профессорша.
- Цветаева создала свой мир, ни на что непохожий. И жизнь её так же трагична, как у всех великих поэтов.
Так спорили, спорили, спорили две старушки в шляпах, а потом начинали читать стихи. Читали, читали, читали, пока не сбивались с дороги и не забывали слова, пока не выдыхались. Тогда одна старушка садилась на лавку в сквере, а другая продолжала стоять, носком ботика темный камушек пошевеливая. Потом та, что на лавке сидела, спрашивала:
- Тебе пенсию добавили?
- Да, - отвечала та, что стоит.
- А на сколько?
- На тысячу. А тебе?
- Мне меньше...
На этом разговор прекращался. Проза жизни старушкам в шляпах не нравилась. Они боялись, что могут заговорить о ценах на мясо в магазине «Магнит». Скукотища-то какая… Нет, до этого они не опустятся. Вот посидят ещё немного и пойдут кормить голубей к памятнику греческому богу, который стоит напротив Адмиралтейства. Большой такой мужчина, мускулистый, солидный. Всё у него на месте. Там, наверное, уже гвоздики зацвели на клумбе. Возле такого мужчины и посидеть приятно.
Старушки направились вдоль Александровского садика к памятнику Гераклу. Шли, шли, шли. Выдохлись. Постояли немного, отдышались, дальше пошли. Тут уж не до прыжков и споров.
Пришли к памятнику, а там молодая пара целуется. Ну, надо же, а! Целуются и все тут. Нет никого не стеснения у них. Никакой совести нет. Совсем обнаглели... И всегда так.  Всегда какие-нибудь наглецы хорошее место испортят. Стыдно смотреть прямо. Потому что эта белокурая дрянь сидит у него  на коленях, а  он, чернявый с кудрями, обнял её своими ручищами за талию, и ловит её губы своим губами. Фу. Гадость какая! Фу!
-  Это наше место, - грубо сказала одна старуха в шляпе молодой паре, которая целовалась.
- В чем дело? - отрываясь от губ любимой, переспросил чернявый.
- Чего надо? - повторила за ним белокурая дрянь.
- Это наше место. Здесь не целуются, - проговорила грозная старуха в шляпе, которая умела делать губы коромыслом.
- Как это? - округлила глаза белокурая девица.
- Мы всегда тут сидим, и никто до вас не целовался тут. Для интимной близости надо другие места выбирать, - пояснила бывшая профессорша, нависая над молодой парой как грозовая туча.
- Да, другие надо выбирать места, - поддержала её подружка, высунувшись из-за плеча той, что стояла ближе к молодым. - Это безобразие! Вам не мешало бы Цветаеву почитать. Или Блока.
- Пойдем отсюда Рита, - сказал чернявый, выпуская из рук белокурую девицу. - С этими одуванчиками я драться не буду. Их толкнешь - они рассыплются... Пойдем.
- Сам ты рассыплешься, - дрожащим голосом ответила та старушка, что была за плечом у подруги.
- Нет, я сейчас им покажу, как людей оскорблять. Я сейчас им покажу,  - зло заверещала белокурая дрянь, снимая с ноги остроносую туфлю.
Нехорошая оказалась девушка эта. Злая, да ещё и драчунья.
- Перестань, - стал останавливать её чернявый.
- Дай, дай, - верещала белокурая, - дай хоть раз дам им по башке.
- Не дам, - растопырил руки чернявый.
- Дай, говорю.
- Не дам.
Пока молодые перепирались обе старушки в шляпах порядочно струхнули и даже попятились от греха подальше. Они, надо сказать, были вовсе не такие грозные, какими хотели казаться. И шляпы у них были выцветшие. И стихи они читали иногда чужие, неизвестно чьи. Но уж точно не Ахматовой и не Цветаевой. Потому что им хотелось памятью блеснуть, а память у них временами была совсем как решето. Удерживалось в ней только то, что не успело провалиться в темную бездну.
- Всех голубей распугали. Страни.
- Всех, - стали сокрушаться старухи в шляпах, когда молодые люди  отошли от них достаточно далеко.
- У, паразиты!
- У... Целоваться им негде, видите ли. Надо на люди лезть. Ну и молодежь пошла нахальная. Раньше такого не было.
- Нет, не было. Некогда было. Надо было работать. Стыдно было.
 
Перед обедом старухи в шляпах старались попасть в кафе, которое возле Исаакиевского собора. Которое через дорогу. Которое раньше, когда старухи были чуть помоложе, называлось «Бульонная». Там раньше пахло вкусно. Так пахло, что прямо на улице хотелось съесть чего-нибудь. Хотя бы сухарь, который с прошлого лета кармане затерялся.
В кафе старухи садились возле окна и заказывали себе по пирожку с капустой и по чашечке кофе с молоком. Деньгами не швырялись они и  не шиковали. Пили кофе и смотрели в широкое окно. Одна чувствовала себя, как в Париже на бульваре Сен-Жермен. Другая просто вздыхала и смотрела на прохожих. Какой уж там Париж, честное слово. Так бы и поела ещё чего-нибудь мясного. Но неудобно. Хочется быть изысканной и утонченной. А утонченные люди много не едят, чтобы не потолстветь. 
Будучи в кафе та старуха в шляпе, которая чуть повыше, начинала производить впечатление. Когда-то она работала преподавателем философии в институте имени Герцена и знала много красивых слов. Например, она могла сказать такую фразу:
- А знаешь, Ася, вся наша жизнь - это всего лишь  атрибуты десятого аспекта. Без предикатов... Ничего возвышенного в ней нет, честное слово. Сплошные залежи холодной прозы. И ни одной проталины счастья.
После этой фразы губы коромыслом она не делала. Потому что это было не утверждение, а констатация факта.
Вторая старушка в это время деловито доедала свой пирожок, потом быстро вскидывала хитрые глаза с тонкими коричневатыми веками, вытирала салфеткой морщинистые губы, смотрела в окно, поправляла кофточку кисейную, смахивала крошки с темной юбки, трогала широкополую шляпу с атласным бантом и переспрашивала:
- Что?
- Э - э - э! Всё равно не расслышишь. Не буду повторять.
- Не повторяй, - обижалась Ася.
Когда полдник завершался. Когда есть  было уже нечего вставными зубами. Та, что была профессорша, элегантно поправляя волосы, предлагала:
- Может, посетим Эрмитаж?
- А что там? - переспрашивала Ася, некрасиво пожевывая губами.
- Говорят, коллекцию Эдгара Дега обновили. Какой-то меценат две картины подарил.
- Да что ты!
- Да. Что-то новое, говорят...
И старушки направлялись в Эрмитаж. Переходили дорогу, переходили Александровский садик, снова переходили дорогу, потом небольшой сквер устало переходили перед Зимним дворцом. Кусты какие-то переходили взадир. Шли, шли, шли и приходили на набережную Невы, которая в мраморе вся до самого горизонта. Там северный ветер начинал продувать их. Продувал, продувал, продувал, да так сильно, что старухам в шляпах после долгой ходьбы становилось совсем прохладно. Они боялись простудиться, боялись, что шляпы ветер унесет. Поэтому спешили в кассу музея, приобрести билеты со скидкой, которая полагается всем пенсионерам в шляпах, которые молодятся.
Идти в зал французских импрессионистов нужно было мимо статуй Родена. А у Родена в Эрмитаже только любовные композиции. То есть, примерно то же самое, что они в сквере видели, только ещё хуже. Потому что голые.
Ася, когда мимо шла, сильно нагибала одну полу выцветшей шляпы, чтобы этой неприличности не видеть вовсе. Потому что неудобно прямо. А её подруга - наоборот нисколько не стеснялась рассматривать. Ей даже нравилось это все, нехорошее. Однажды она сказала Асе, что в этом сплетении тел у Родена поэзия есть. Это не любовь, это настоящее искусство. Мраморная симфония. И сделала губы коромыслом. Ахматову любит, а такое говорит. Ну, какая может быть поэзия в сплетении голых тел? Какая симфония? Это нехорошо. И зачем только Роден там одеяла не изваял? Не понятно даже.
Пред входом в зал французских импрессионистов старухи в шляпах всегда старались отдохнуть. Садились возле стены на лавку. Лавка не скрипела под ними, потому что они были легкие. Ася худыми пальцами охватывала коричневое запястье правой руки и старалась сосчитать у себя пульс. Раз, два, три... Сбивалась со счета и снова считать начинала. Раз, два, три, четыре, пять... Снова сбивалась.
- Пахнет тут чем-то, - говорила профессорша.
- На этом этаже туалетов нет, - отвечала подружка.
- А тебе уже надо?
- Да нет... вроде.
В зале французских импрессионистов почему-то всегда было много народу. Но к картинам Пикассо никто не подходил. Не хотелось смотреть на серые шахматы, треугольники и кубы. Все старались увидеть полотна Поля Сезанна, Клода Моне и Эдгара Дега.
Старухи в шляпах спешили к картинам Дега. Они не могли без восторга смотреть на «Голубых танцовщиц», «Репетицию балета» и «Абсент». Эдгара Дега и Клода Моне нельзя было не любить. У них на картинах было так много реального синеватого света, столько воздуха, что старухи в шляпах начинали ощущать себя молодыми женщинами у моря. Прямо на берегу, где дует бриз. Даже слеза иногда наворачивалась. До того было приятно  видеть. И вообще французы молодцы. Жаль, что мы с ними так нехорошо обошлись в 1812 году. По деревням вилами добивали. Ужас какой! Какая дикость! Сейчас бы жили вместе. Вместе за хлебом  ходили, в кафе, в бульонную, Александровский садик. Вместе кормили бы голубей.
- Dire bonjour.
- Bonjour Madame.
Старухи в шляпах очень любили французов. Прямо боготворили их. За язык с прононсом, за переливистое «эр», за изысканное искусство. Ведь по сути всё красивое там родилось, во Франции у них. Немцы с англичанами ничего такого не придумали и миру не подарили. Чтобы за душу брало. Только пакости какие-нибудь. А французы... Ах! Что там говорить! Кто сказал, что русские самый красивый народ. Глупости это. Французы самые красивые.
Той, которая не Ася, А Софья Михайловна, когда-то очень хотелось быть француженкой. Одно время она даже хотела родиться во Франции. Умереть и родится потом снова. Чтобы жить где-нибудь в Сен Дени. Гулять по набережной Сены. Кормить голубей на Монмартре...
Из Эрмитажа старухи возвращались удовлетворенные. Им казалось, что день прошел не зря. Кто-нибудь завтра спросит у них, где они были, а они в ответ этак снисходительно: «На вернисаже у Эдгара Дега и Клода Моне».
На них будут смотреть с недоумением. Кто такой этот самый Моне? Почему они не знают такого? А они принципиально не будут пояснять. Для чего пояснять тем, кто французов не любит и ничем французским не восхищается. Не носит шляп с монтаньерками. Кто не знает, что такое настоящее искусство.

День рождения

Как-то у одной старухи в шляпах, у той, которая Ася, случился день рождения. Раньше никакого дня рождения у неё не было, не было, а тут вдруг случился. Да ещё осенью. Ася неожиданно вспомнила, что ей исполняется 75. Вспомнила и испугалась. Неужели так много? Она быстро подошла к зеркалу. Взглянула на себя. Нет не много ещё. Надела очки - много. Сняла очки - нет, не много. Как известно очки старых женщин не молодят, особенно когда смотришь не на других, а на себя, да ещё осенью, да ещё в пасмурный день, да еще, если настроение плохое и любимой кошки рядом нет. Никто не мурлычет и не трется преданно об ногу.
Утром ей позвонила подружка - профессорша. Мужским после сна голосом спросила:
- Ну чего, будешь отмечать дату?
- Где? - испугалась Ася. - Как?
- Как, как. Будешь отмечать день рождения, говорю?
- Ну, - неуверенно ответила Ася. - Надо бы...
- Я предлагаю махнуть в ресторан.
- Какой? - снова испугалась Ася, предчувствуя, что не осилит таких расходов. И вообще, зачем в ресторан, если она знает дешевую бульонную, где пахнет дорогими блюдами.
- На Невском. Называется «Русский ампир», - деловито продолжила Софья.
- А-а-а…
- Чего?
- А, он нам по карману? Недорогой ресторан-то этот?
- Дорогой - недорогой. Смотря, что заказывать будешь, - проговорила Софья Михайловна со знанием дела и замолчала. Ася почувствовала, что её подружка сделала губы коромыслом. Потом в трубке что-то щелкнуло. Старуха на том конце провода прочистила горло и снова спросила:
- Ну. Решила чего?
- Идем, - как можно более твердо ответила Ася, хотя была в жутком смятении. Ресторан в центре города. Это, наверное, так расточительно, всё равно, что купить себе новые сапоги на меху.
Весь день Ася была в тревоге. В тревоге ела овсяную кашу на половинном молоке. В тревоге искала новое платье с синей брошью на левом лацкане, которое ей двадцать лет назад муж подарил. Одно время Ася хотела этим платьем пол мыть, решила, что оно устарело, но передумала. И правильно сделала. Вот оно и пригодилось платье-то. Его ещё носить можно. Ася стряхнула платье, пригляделась к нему получше. Вполне можно носить. Платье как платье. Правда от него немного нафталином пахнет, но это ничего. От других старух в аптеке ещё хуже пахнет, но их за это никто из очереди не выгоняет. Значит и её из ресторана не выгонят.
Потом Ася с волнением шла в магазин на проспекте Сизова 25, чтобы купить себе новую шляпу. Ей нравились шляпы темного цвета из шелковых лент, но в модном магазине на проспекте Сизова Асе почему-то стали предлагать фетровые цвета бирюзы. Ася поворачивалась перед зеркалом и так и эдак. Нет, не подходят ей фетровые шляпы цвета бирюзы. Сняла очки. Да вроде ничего - подходят. Одела -  не подходят. Расплывчатости не хватает. Да и цена не нравится, хотя в ней никакой расплывчатости и в помине нет. Ася внимательно посмотрела на цену. Нет, не нравится цена. Шляпа может и подошла бы, если без очков, а цена не подходит.
В общем, шляпу на Сизова 25 Ася в тот день не купила и вернулась домой расстроенная. Открыла кладовку, пошла в темноту. На что-то в темноте наступила. Подняла то на что наступила. Да это же шляпа совершенно новая, которую она почти не носила. Только она сейчас немного раздавленная, немного сплюснутая в кучу и пыльная. А так, если её расправить, она очень даже ничего. Ася встряхнула шляпу. Ничего себе, шляпа ещё какая хорошая!
Вечером ей позвонила Софья Михайловна, та, которая профессорша.
- Ну, чего ты решила?
- Да я... это самое.
- Ты готова уже?
- Да... Не знаю что-то.
- Не мямли. Говори ладом, - приказала Софья.
- Я... боюсь, что денег не хватит, - выпалила Ася.
- Ну, насчет этого не беспокойся. Дорогого подарка я не обещаю. А если денег не хватит - доплачу. Ты меня знаешь.
- Да, да, поняла я, - успокоилась Ася.
Вот ведь какая у неё подруга. Всегда на помощь придет и в любом положении выручит. Как без неё? Настоящий клад! Ася стала вертеться перед зеркалом в мятой шляпе, в платье, пахнущем нафталином, и что-то напевать.
Встретились возле ресторана на Невском 17. Осторожно прошли в заведение. Швейцар посмотрел на них косо, но не остановил.
Выбрали себе столик в сводчатом голубом зале под люстрой. Стали заказывать еду. Ася так разволновалась, что ничего учтивому официанту сказать не смогла. Её заколотило. Тогда бразды правления Софья Михайловна взяла в свои руки.
- Закуски, - спросил официант, - какие будем заказывать?
- Салат, -  скороговоркой ответила испуганная Ася.
- Подожди, - остановила её профессорша. - Подайте нам.., подайте нам, - повторила она, пробегая глазами по меню и подыскивая что-нибудь дешевенькое, - подайте нам эминсе из томатов с подкопченной мацареллой.
- Что? - поразилась Ася. - Это же стоит бешеных денег. Они снимут с меня последнюю шляпу.
- Нет, - успокоила подругу Софья. - Это не так дорого.
- Так, - отозвался молодой человек, скрывая улыбку. Черкнул что-то в блокноте и снова спросил:
- Горячее что-нибудь?
- Да, - отозвалась Софья.
- Суп, - перебила её подруга взволнованным голосом. - Суп говяжий.
- Вот, - не обращая на неё внимания, продолжила Софья, - это.
- Что? Это?
- Пельмени из зайчатины в бульоне из белых грибов.
- Ужас! - охнула Ася. 
- Так... А на десерт? - продолжил невозмутимый официант.
- На десерт, на десерт... Ну, допустим домашнее мороженое, - снова отозвалась Софья.
- Пить что будем?
- Пить будем... Пить будем вот это. Тут по-английски написано Mar-ti-ni Bian-co, кажется, - по слогам прочитала Софья.
- Сколько?
- По двести.
- Можно и по сто, - шепотом поправила подругу Ася, беспокоясь за свой кошелёк и предполагая, что этот чертов Мартини стоит как старый автомобиль.
Вообще Ася в этом богемном ресторане сразу почувствовала себя неуютно. Не в своей тарелке почувствовала. Всё её угнетало: и сводчатые потолки, и позолота на внутреннем орнаменте, и люстра с хрустальными подвесками. Ей стало казаться, что нужно будет отдельно заплатить и за люстру, и за орнамент, и за позументы.
- Ну чего ты трясешься вся? - строго спросила её Софья Михайловна, когда молодой официант отошел от них достаточно далеко. - О чем ты переживаешь?
- Да уж выбраться бы отсюда поскорее, да и всё бы, - призналась Ася.
- Неужели тебе тут не нравится?
- Нравится, но как-то не по себе. Я ни разу в таких заведениях не была. Всё больше в кафе да столовых. Боюсь чего-то тут я.
- Чего ты боишься?
- Счета боюсь. Золота этого, блеска боюсь...
- Ну, допустим  счет ещё не принесли.
- А я впрок боюсь уже.
- Дура.
- Сама дура.
Старухи в шляпах стали ругаться и ругались долго, пока им не принесли еду и выпивку. Кажется, они много чего заказывали и названия у блюд были многообещающие, солидные, а еды принесли с гулькин нос. Да ещё в крохотных тарелочках. Зато каждое блюдо было украшено очень оригинально и со вкусом. Должно быть на французский манер. 
- Эх. Надо было пойти в пельменную, - запоздало посетовала Ася. - Там хотя бы поели бы ладом.
- Не говори ерунду. Мы с тобой в ресторане, как все интеллигентные люди. И беседовать мы должны интеллигентно, - сказала Софья Михайловна.
- О чем это? - удивилась подруга в шляпе набекрень и в платье, от которого пахло нафталином.
- На отвлеченную тему... Например, о литературе.
- Опять стихи читать, что ли?
- Да при чем тут это... Можно обсудить любимых писателей.
- Льва Толстого?
- Причем здесь Лев Толстой? - удивилась Софья Михайловна. - В таких заведениях обсуждают иностранную литературу. Писателей с мировыми именами. Таких как Сол Беллоу, Федерик Бегбедер, Жан-Поль Сартр.
- А я не знаю таких, - растерянно призналась Ася. - Никого не знаю, кроме Ромена Роллана.
- А у Роллана чего читала?
- Жана Кристофа. Да и то давно.
- Так это же здорово. Там главный герой композитор.
- Да, композитор и музыкант.
- Прекрасная вещь. Да. Там Ромен Роллан описывает процесс сочинения музыки, и даже её звучание.
- Вроде того.
- Нигде не встречала таких описаний, - призналась Софья, отпивая из красивого фужера красное вино и одновременно откидываясь на спинку стула. - Как хорошо! Как интересно! Как будто слышишь эту музыку своими ушами. Как будто она захватывает тебя и несет, несет, как волна морская.
- Ты так красиво говоришь, - восхитилось Ася, доедая грибной бульон и пытаясь найти в нем что-нибудь мясное.
- А в ресторане принято красиво говорить. Ты разве не знала. Неужели мы с тобой в ресторане будем ругаться.
- Я понимаю. Говори. Ругаться не будем.
- Сама перебила, а теперь - говори.  У меня уже из головы всё выпало, что я хотела сказать.
- Говорят, нынче пенсию не добавят нам, - неожиданно посетовала Ася.
- Ты это к чему опять клонишь? - возмутилась Софья.
- Да так, к слову пришлось.
Между тем старухи в шляпах как-то незаметно съели и выпили всё, что им принес  молодой официант. Всё съели, а есть почему-то хотелось. Прямо так бы и поели ещё чего-нибудь мясного с черным хлебом. Так бы и выпили чего-нибудь ещё. Хотя бы «каберне» или даже водки. Настроение появилось, а еда и выпивка неожиданно исчезли. Стол опустел и стал навевать грустные мысли.
 - Может, ещё закажем чего? - неуверенно предложила румяная Софья. - Не на широкую ногу конечно, а так. Чтобы не уходить.
- А давай, - согласилась слегка захмелевшая Ася, решительно махнув рукой. - Гулять - так гулять!
Короче говоря, старушки в тот вечер порядочно покутили. В конце вечера они уже плясали в центре просторного зала, энергично закидывая вверх ноги и руки. Шляпа у Софьи Михайловны съехала на затылок. Из под шляпы выпали седые кудельки редких волос. Она стала потеть и задыхаться.
Зато Ася в тот вечер чувствовала себя прекрасно и однажды даже попыталась забраться на импровизированную сцену, чтобы что-то спеть. Но вежливые молодые люди во фраках её вовремя остановили.
- Самодеятельность у нас не приветствуется, - пояснили они.
Ася начала с ними спорить, утверждала, что она поет профессионально. Она училась.
- Мое призвание - вокал! - кричала она. - Дайте мне спеть романс «Не покидай меня». Дайте. Пустите меня на сцену. Я покорю партер.
В общем, Софья Михайловна заметила, что Ася после двух рюмок водки раскрепостилась настолько, что стала приставать к какому-то иностранцу с прелюбодеяньями. Читала ему стихи, пробовала худой зад устроить ему на колени. И вообще стала распущенной и нахальной, чего раньше с ней никогда не случалось. Вдруг выяснилось, что она может изъясняться по-английски и даже читает наизусть стихи Теда Хьюза про то, как из крови рождается крик.
У Софьи Михайловны от её проделок голова пошла кругом. Она пробовала поймать Асю за руку. Но Ася увертывалась и вырывалась. Кричала: «Пусти! Не лезь ко мне. Это мой день рождения, не твой». Софья Михайловна пробовала с ней серьёзно поговорить, но Ася её не слушала. Отмахивалась и отбивалась. В конце концов, она решила, что эту старуху надо поскорее убрать с глаз долой, пока она не натворила глупостей.
Откровенно говоря, Софья Михайловна рассчитывала, что Ася протрезвеет, как только увидит счет из ресторана. Но Ася даже глазом не моргнула, когда увидела этот счет.  Даже бровью не повела. Отсчитала семь тысяч, отдала молоденькому официанту и снова упорхнула в толпу танцующих. Кружилась там, что-то пела, закидывала руки за голову. Как будто ей было вовсе не 75, а в два раза меньше. Как будто она была не старуха в шляпе, а стройная юная дама с копной золотистых волос.
В конце концов, Софье Михайловне всё это надоело. Она подкралась к вредной старухе сзади и схватила её за шиворот. Ася удивленно обернулась, обиделась и влепила Софье оплеуху. Софья тоже не осталась в долгу.
Так старухи в шляпах впервые подрались.
Софье Михайловне было после этого очень неудобно. Она как бывшая профессорша сгорала со стыда, а как простая обидчивая старуха больше не хотела иметь ничего общего с этой худой и нервной развратницей, от которой пахнет водкой и нафталином.


Дар Софьи Михайловны

В свои семьдесят лет Софья Михайловна неожиданно увлеклась стихами. Она  решила, что в ней погибает большой поэтический дар.  Не такого масштаба, конечно, как у Пушкина или Бродского, но всё же достаточно увесистый. Несколько поэтических строк она вполне могла связать одной общей темой и подобрать к ней подходящую рифму. Примерно так же как к хорошему пальто принято подбирать сапоги. Или к юбке - туфли. Или к голове - шляпу. Или к носу - очки.
А так как она была бывшая профессорша, то решила не пускать это дело на самотек. Сходила в библиотеку имени Лермонтова на Литейном проспекте и попросила там «Теорию стиха» Виктора Жирмунского. Когда-то давно, давно, так давно, что забылось уже почему, эта книга произвела на Софью потрясающее впечатление. Воодушевила, вооружила нужными знаниями. Заставила другими глазами взглянуть на поэзию последних десятилетий.
Когда Софья Михайловна сидела за книгой, а это продолжалось два дня и два долгих вечера, ей всё время звонила Ася и каждый раз куда-то звала. То погулять в Летний сад, то поесть чебуреки в «Емеле», то просто на лавке посидеть где-нибудь. И так она со своими звонками Софье надоела, что она сочинила для неё тюремную песню в стиле шансон. И назвала эту песню «Отсижу я свой срок».
Слова  там были такие:
Отсижу я свой срок и обратно вернусь,
Обниму я подросшего сына,
И папане его широко улыбнусь,
Будь здоров, волосатый детина.
Я на нарах была: Калыма, Магадан,
Под вагоном гремели колеса.
И однажды в пути мне сказал капитан:
«На, кури, я принес папиросы».
Я курила «Казбек», он принес «Беломор» -
Угощенье со скрытым намеком.
Он был парень простой, но в душе зимогор.
С недалеким до пенсии сроком.
………………………………………..
Надо признаться честно, Софье очень удавались стихи тюремной направленности, которые можно было бы назвать диссидентскими, если бы она написала их лет двадцать назад, при живом генеральном секретаре и генеральной линии партии. Но сейчас к таким стихам никто предвзято не относился, поэтому завоевать внимание читающей публики такими стихами было весьма проблематично.
Когда Софья Михайловна утомилась от тюремных стихов и вышла к подружке в маленький сквер перед домом на улице Карла Либкнехта, та обрадовалась ей как дорогому подарку. А когда  Софья прочитала ей свое новое  стихотворение, Ася только руками всплеснула:
- Неужели это ты сама написала? Неужели сама?!
- Да, - гордо ответила Софья и сделала губы коромыслом.
- А я думала Кучин какой-нибудь. Или Круг.
- С чего это вдруг? - в рифму ответила Софья.
- Да уж больно на тебя не похожи стихи эти.
- Похожи, не похожи. Это шансон.
- Чего?
- Шансон, говорю. Есть такое направление в песенном творчестве.
- Так это ещё и песня? Спой тогда.
- Вот ещё, - заупрямилась Софья. - Ты  же знаешь, что петь я не могу. Голоса у меня нет. Но мотив в голове вертится.
- Мне бы так сочинять, - мечтательно произнесла Ася, - я бы стала знаменитой. Начала бы петь со сцены. Удивлять. Покорять сердца.
- Тебе нравится? - не поняла Софья.
Ася красивым жестом поправила шляпу и продолжила:
- У меня душа сентиментальная. Я как что-нибудь трагическое вспомню - так заплачу. Как смешное увижу - так рассмеюсь.
- Ну и что? Причем здесь поэтический дар?
- Сама не знаю, - призналась Ася, - но хочется чего-то такого.
Говоря это, Ася сложила ладошки, поднесла их к плоской груди и смиренно посмотрела в небо.
- Так хочется необычно чего-то. Так хочется.
Софья с сожалением взглянула на неё и презрительно произнесла:
- Дура ты.
- Сама дура, - тут же отреагировала Ася и отвернулась.
Какое-то время обе старухи сидели, молча, и смотрели в разные стороны. Наконец Софья не выдержала и сказала:
- А хочешь, я тебе другое стихотворение прочту. Лирическое.
- Читай, - согласилась Ася, предполагая, что это стихотворение, наверняка, будет хуже первого. Вот тогда она над Софьей поиздевается от души за то, что она дурой её назвала. Как будто сама лучше.
Софья Михайловна вздохнула, подняла кверху свой увесистый подбородок, кое-где заросший белыми тонкими волосками, и начала декламировать, слегка пошевеливая в такт стихам правой рукой:
Я зимою стихов не пишу,
В них искрятся холодные грани.
Печь топлю и воды приношу,
Чтобы ярче горели герани.
Чтобы ранним восходом весны
За окно, сквозь плетенье сиреней,
Проступали цветочные сны –
Полукруглые листья и тени.
Когда стихи были прочитаны, Ася с недоумением посмотрела на Софью Михайловну и спросила:
- У вас что, отопление отключали этой зимой?
- С чего ты взяла? - тем же тоном ответила Софья, не понимая до конца, в чем тут дело. Почему Ася об этом спрашивает?
- Ты пишешь, что печь топила. Воду носила с колонки.
- Это же аллегория, - стала объяснять Софья. - Образ такой. Понимаешь. Сентенция.
- Нет, не понимаю, - заупрямилась Ася, -  настоящий поэт должен говорить правду. Если отключали отопление, так и скажи. Нечего мне голову морочить.
- Ну и ну! Больше я не буду тебе стихи читать.
- Не читай. Не больно-то и нужно.
- И не буду. Я думала, ты в поэзии разбираешься. А ты, оказывается, ничего в ней не смыслишь. Вот и поговори с тобой.
- А герань как?
- Чего?
- Не замерзла герань без отопления? А то я у тебя хотела попросить листочек, чтобы у себя посадить.  Мне герани с детства нравятся, которые красным цветут.
Софья Михайловна слушала подругу и молчала. Ну, о чем рассуждать с этой старухой, которая совсем выжила из ума. И зачем только она стихи ей прочитала? Ясно же было, что она ничего не поймет. Раньше Гегеля не понимала, сейчас поэзию не понимает. А ещё говорит, что сентиментальная, что хорошо разбирается в искусстве. Да таких сентиментальных в России - пруд пруди, а талантливых людей единицы. Вот возьмет сейчас и уйдет от неё  Жирмунского читать. Что ей время-то зря тратить. У неё дар. Ей творить нужно, пока вдохновение не ушло. Пока ничего не болит.
Софья Михайловна посидела ещё немного рядом с Асей и поднялась, чтобы уходить. Откровенно говоря, Софья предполагала, что Ася начнет её останавливать. Но Ася проводила её долгим взглядом и подумала: «Совсем выжила из ума старая. Стихи начала писать в  семьдесят лет».
На следующий день Софья Михайловна встала рано. Выпила полстакана крепкого чаю, села возле окна за стол, положила перед собой чистый лист бумаги и стала думать о том, что бы ей такое написать, о чем ещё никто до неё не писал.
За окном было серое осеннее утро. Вершины лип заслоняли окна второго этажа. Раньше  в это время она отдыхала у бабушки в деревне. Дни были короткие, но яркие, разлинованные по желтой траве длинными тенями. Прямо за бабушкиным домом стеной стоял лес. После дождя оттуда наплывал смоляной дух. И всегда где-то там, в лесу каркали вороны, перелетая с места на место. И всегда в лесу можно было увидеть что-то новое.
Софья Михайловна ещё раз посмотрела в окно. Нет, ничего нового за окном не происходит. А если за окном ничего не меняется, то о чем написать стихотворение? Должно же что-то к этому подтолкнуть.
И тут позвонила Ася:
- Представляешь, - взволнованным голосом заговорила она, - наши ученые такой аппарат изобрели, который всё лечит.
- Что всё? - с раздражением переспросила Софья, которую оторвали от важного занятия.
- Всё. Сердце, печень, суставы. Понимаешь. Я еле успела позвонить им туда. Заказала такой аппарат за полцены... Вот как повезло.
- И сколько же это? За полцены.
- Восемь тысяч всего за такую нужную вещь... Я успела за первые двадцать минут сразу после передачи. А то бы пришлось покупать тысяч за тридцать, а может и дороже ещё.
- Аппарат, который всё лечит? - с иронией переспросила Софья.
- Он даже сам определяет, что лечить. Представляешь. Сам определяет, сам лечит и сам программу задает по оздоровлению всего организма на клеточном уровне.
- Ну и ну! - проговорила Софья, прикрывая ладошкой рот, чтобы не зевнуть. - И ты всему этому веришь?
- А как не верить? Там какой-то профессор выступал, - продолжила объяснять Ася. - Сказал, что они проводили опыты на больных. Так вот, он всем  помогает этот аппарат без разбору. И всё лечит. Все болезни. Представляешь, какой аппарат нужный.
- И ты за него уже деньги заплатила?
- Да. Перевела куда надо.
- Вот дура! Я думала, ты лучше соображаешь. Думала, что тебя на кофейной гуще не проведешь.
- Почему это? - возмутилась Ася после небольшой паузы.
- Да не бывает таких приборов. И аппаратов таких не может быть.
- Как не бывает? - переспросила Ася упавшим голосом.
- Потому что даже врач со всеми анализами порой ошибается в постановке диагноза.
- Но профессор...
- По радио сказал, - продолжила Софья.
- Да.
- А ты видела этого профессора? Документы у него проверяла?
- Да как? Он же по радио.
- А ты всему веришь, что сейчас по радио говорят?
- Да не всему. Но мне такой аппарат очень нужен... Понимаешь, бывает, чего-то в спине заболит, заболит, а чего там такое болит - понять не могу. А тут я бы аппарат этот подключила и всё бы. Он бы сам все болячки мои нашел и сам вылечил бы. 
- Жаль мне тебя, - вдруг проговорила Софья со вздохом. - Просто жаль.
- Это почему?
- Соришь ты своими деньгами без разбору. А есть себе покупаешь всякую дрянь. Вот питалась бы хорошо. Ела бы фрукты, да рыбу хорошую, вот бы и чувствовала себя прилично. Может и голова у тебя заработала бы ладом.
- Да ну тебя, - обиделась Ася и положила трубку.
После этого разговора Софья Михайловна, сколько не смотрела за окно, сколько не вздыхала, сколько не вглядывалась в туманную осеннюю даль, так ничего и не смогла больше придумать. Стихи на ум не шли. Такое утро пропало даром. Столько времени потеряла зря. А всё из-за этой бестолковой подружки, которая верит всему, что по телевизору показывают и по радио говорят. Хотя, что возьмешь с человека с незаконченным высшим образованием.

На следующий день, когда Софья едва успела приблизиться к столу, чтобы заняться творческой работой - ей снова позвонила Ася:
- Знаешь, почему сейчас туалетная бумага стала такая тонкая? Только возьмешь в руки - уже разваливается, - сказала она тоном человека, который только что узнал важную тайну.
- Нет, - не понимая в чем тут дело, ответила сонная Софья Михайловна.
- А я узнала.
- Ну, и в чем же?
- Это для того, чтобы из неё было удобнее колбасу делать. Ха-ха -ха!
- И ты из-за этого мне позвонила? - возмутилась Софья.
- Да... Я думала, ты посмеёшься.
Софья Михайловна положила трубку, поморщилась и поняла, что сегодня снова ничего не напишет. Эта дура опять испортила ей настроение. Ну надо же придумать такую чушь.
Софья Михайловна откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. Солнечный свет стал проникать сквозь её морщинистые веки прямо в голову, и от этого душа постепенно начала наполняться какими-то далекими детскими воспоминаниями, когда Софья открывала для себя мир. Когда обыкновенная зелёная трава вдоль забора вызывала восторг. Когда легкое дуновение ветра, от которого шелестела листва, уже что-то значило, уже о чем-то говорило.
Софья привычным движением взяла авторучку, придвинула к себе чистый лист бумаги. Сейчас она напишет первую строчку стихотворения. Сейчас, сейчас. Это стихотворение будет навеяно детскими воспоминаниями. Оно будет пронзительным и ярком, как солнечный свет за окном. Ей надо только сосредоточиться. Только отрешиться от всего сиюминутного.
И в это время снова зазвонил телефон.
Софья Михайловна с раздражением подняла трубку.
- Да.
- Ну, куда сегодня пойдем? - глуховатым голосом спросила Ася.
- А мы куда-то собирались? - холодно спросила Софья.
- Нет. Но не дома же сидеть весь день, когда на улице такая погода.
- Какая погода?
- Ни ветра, ни дождя и солнце с самого утра, - пояснила Ася.
Софье очень захотелось сказать подруге что-нибудь грубое. Что-нибудь такое, после чего Ася надолго от неё отстанет, но представила себе, как потом ей будет скучно без Аси и отогнала от себя эту мысль. С кем ещё она сможет потом поговорить по душам? Кто ещё будет безропотно выслушивать все её бредни, исполнять её просьбы, следовать за ней по пятам. Нет уж, лучше терпеть эту вздорную и глупую старуху. С ней хотя бы не одиноко.
А стихи подождут.

Кофта

Однажды Ася решила купить себе новую кофту. Она уже давно себе ничего не покупала. Лет двадцать, наверное. Так и жила во всем старом и даже мысли у неё стали какие-то неясные, невеселые - тоже старые. А тут вдруг она пенсию получила и подумала: «Вся обносилась я. Даже шляпа у меня какая-то скособоченная. Нешно я новой кофты не заслужила до старости лет, когда у меня такая хорошая пенсия стала».
Подумала так Ася, подумала  и стала собираться на «Долгоозерный» рынок, который находится на улице Илюшина 14. Собиралась, собиралась, ходила, ходила у зеркала, прихорашивалась, и решила на всякий случай позвонить Софье Михайловне. Пусть придет, посмотрит на неё, когда она новые наряды будет примерять. У Софьи-то ничего нового нет. Пусть она ей позавидует. Пусть посмотрит, как она будет наряжаться.
Встретились на «Выборгской» станции метро, вышли на станции «Комендантский проспект». Там до рынка оставалось уже рукой подать. Но Софья Михайловна стала настаивать, что нужно поймать такси. Нечего пешком по городу шататься, когда голова ладом не работает. Ася и так  уже со страхом прикидывала, во сколько ей кофта обойдется, а тут ещё эти новые фортели Софьи - такси. Одно разоренье с ней.
В конце концов, Софья уехала на такси - Ася пошла пешком.
И всё было бы хорошо, если бы по дороге Ася не заблудилась. Видимо она свернула куда-то не туда.
Она заблудилась так сильно, что когда стала спрашивать у прохожих, где  находится «Долгоозерный» рынок - они только плечами пожимали. Вот до чего дошло. Или дошла. Не знаю даже как лучше выразиться.
В конце концов, какой-то дед посоветовал ей взять такси, чтобы зря не плутать. Небось, немолодая уже.
 Так Ася и сделала.
Софья Михайловна между тем уже ждала Асю возле базара. И как только увидела, что она из такси выходит - так и вскипела вся изнутри. Вот ведь какая дура, а! За двоих же можно было меньше заплатить, чем за одну. И зачем только она согласилась Асе помогать? Хотя, что взять с человека с незаконченным высшим образованием, который Ван Гога от Ван Дейка отличить не может.
Когда стали примерять кофты, Софья Михайловна надела очки на две диоптрии больше, чем всегда носила. В этих очках она видела все недочеты шитья, все вытянувшиеся ниточки и прочие изъяны производственного брака. Правда при этом подносила свой большой нос очень близко к кофте и смотрела на неё со строгим выражением лица. Как будто видит нечто необычное. А когда отдаляла нос от кофты, то обязательно делала губы коромыслом, создавая вид, что она детально анализирует увиденное.
- Ну как? - спрашивала Ася, поворачиваясь перед профессоршей и так и этак.
- Да вроде ничего. Только цвет...
- Что?
- Цвет тебе не к лицу. Цветы слишком яркие на груди. И покрой молодежный.
- Откуда ты знаешь? - раздражалась Ася.
- Так мне кажется...
В конце концов, Асе пришлось купить кофту невзрачного салатного цвета с маленькими синими цветочками. Эта кофта показалась Софье Михайловне самой подходящей для Аси по фасону. Новая кофта была недешевой и недорогой, только уж очень тонкой и очень воздушной. Откровенно говоря, Асе хотелось выбрать кофту посолиднее и потолще, такую, какая была у её покойной мамы. Но таких кофт видимо уже не производили сейчас.
Возвратившись с рынка домой, Ася стала примерять кофту перед зеркалом. И чем больше примеряла - тем больше эта кофта ей нравилась. Она была такая элегантная вся в этой кофте, что прямо как леди Гага. Как будто эту кофту сшили по её фигуре. Прямо как будто мерку брали с неё. Даже худые плечи Аси в этой кофте были почти незаметны. И коричневатая Асина шея казалась не так сильно морщинистой. И руки не такие худые, и ключицы невыпуклые.
Ася достала из железной шкатулки, которая когда-то была баночкой из под чая, большую (с синими стеклянными цветочками) мамину брошь и прицепила её на кофту. Вид у кофты сразу стал лучше. Такая мелочь - брошь, а как всё преобразила. Ася повернулась перед зеркалом так, потом этак. Хорошая какая ещё эта мамина брошь - прямо чудо! И блестит. И так повернешься - блестит, и этак - тоже блестит. Прямо так блестит, что настроение у Аси само собой поднялось.
И тут неожиданно Ася учуяла, будто от новый кофты чем-то пахнет невкусно. Вроде как солидолом или машинным маслом. Поднесешь к носу - сильно пахнет, а уберешь - не очень. Но всё равно как-то нехорошо. Лучшее её сразу выстирать, чтобы потом не принюхиваться. Тем более, неизвестно, сколько дней или месяцев она на рынке болталась. Кто её примерял. Может туберкулезник какой или человек с глистами.
В общем, вечером Ася нагрела воды и выстирала новую кофту в тазу, а потом повесила на балкон для просушки. Ещё когда вешала эту кофту, Ася счастливая была, и когда засыпала - тоже была счастливая. У неё теперь новая кофта салатного цвета на балконе висит. Сушится. Завтра Ася встанет и наденет её.
Утром Ася сварила овсяную кашу на половинном молоке. Поела с аппетитом, с хорошим настроением, с кусочком черного хлеба. Когда она по утрам овсяную кашу ест - у неё всегда настроение хорошее. Тем более что  у неё на балконе новая кофта висит, которую она вчера выстирала. На столе горячая чашечка свежего кофе, маслице на блюдечке, рядом французская булка. Всё хорошо. Вот сейчас она покушает и пойдет на балкон кофту снимать.
И когда Ася зашла на балкон она ничего плохого не заметила. Только в первый момент ей показалось, что новая кофта стала немного больше, чем была. Сама кофта не так чтобы сильно увеличилась, а рукава как будто удлинились. Или это ей так только показалось, потому что она ещё не проснулась до конца, не приноровилась к обнове. Не привыкла к ней. Вот сейчас оденет её, к зеркалу подойдет и тогда всё увидит.
Ася натянула через голову кофту, вдела руки в рукава и... тут сразу почувствовала неладное. Левая ладонь не вышла на улицу как положено, а затерялась где-то в самом конце рукава. Ася посмотрела на себя в старое темное зеркало на стене и от удивления ахнула. Новая кофта за ночь вытянулась на два размера. Вчера ещё она была ей впору, а сейчас стала велика.  На туловище это было несильно заметно, а рукава сразу бросались в глаза.
Ну надо же, а! Новая кофта салатного цвета с синими цветочками, ни разу ненадеванная - уже велика! Вот беда-то! Куда теперь с ней, с этой кофтой? На базаре ведь чеков не дают... Куда? А денег-то сколько потрачено зря. Ах, сколько денег потрачено...
Надо Софье звонить. Это она во всем виновата. Посоветовала ей купить эту кофту дрянную. Может она без неё эту кофту салатную не купила бы. Ходила бы ещё по базару да ходила, искала бы хороший товар да искала. Может  и нашла бы подходящую. А эта старая дура пристала к ней: бери да бери, бери да бери. Вот она и взяла.
Взволнованная Ася подошла к телефону, быстро набрала номер Софьи Михайловны.
- Ало!
- Ало. Ты спишь, что ли? - спросила Ася.
- Встала, - спокойно ответила Софья.
- А я не сплю, - продолжила Ася. - Научила меня купить салатную кофту. А я тебя послушала. Эту не бери, ту не бери. Эта старит, та молодит. Никого больше не буду слушать никогда.
- Да что такое случилось-то?
- Ничего! Кофта твоя салатная вытянулась вся. Рукава до полу.
- А ты её, значит, выстирала уже?
- Выстирала. От неё машинным маслом пахло.
- А этикетку, конечно, не прочитала перед стиркой?
- Какую?
- На кофте. Там, где утюг нарисован.
- Ничего не читала я, - зло ответила Ася. - Выстирала и на веревку повесила просушиться.
- Горячей водой стирала?
- А какой же ещё?
- Ну, вот и причина.
- И чего сейчас делать мне?
- Ничего пока не делай. Я приеду, посмотрю, что сделать можно.
И Софья Михайловна положила трубку. Ася стащила с себя кофту и с раздражением бросила её на пол. Хотела её потоптать немного, подавить худыми пятками, но передумала. А вдруг Софья Михайловна придумает чего. Обменять её или деньги вернуть обратно. Она женщина грамотная, знает все ходы и выходы.
Когда Софья Михайловна увидела салатную кофту на Асе, она только руками всплеснула:
- Не кофта это, а кафтан! Ни дать, ни взять.
- И чего теперь?
- Рукава надо подшить.
- Да куда их подошьешь такие длинные, -  удивилась Ася, пробуя подобрать рукава.
- Тогда - подрезать.
- У новой-то кофты? - обиделась Ася. - Только купила - уже резать да подшивать.
Короче говоря, через два часа кофта снова была как новая, только немного бесформенная, слегка скособоченная. Асина шея в этой кофте казалась сейчас слишком длинной, и плечи снова выпирали, и на животе появилась какая-то длинная складка, которой раньше не было.
Что не говори, а не к душе стала кофта эта салатная с синими цветочками. Так и хотелось выкинуть её в окошко, чтобы улетела куда-нибудь по ветру прямо в мусорный бак.
- А всё эти ткани современные, синтетические, - начала рассуждать Софья Михайловна. - Ни утюгом погладить, ни выстирать по-человечески.
- Не знаешь, с какой стороны подойти, - поддержала её Ася и стала собирать на стол.
Собирала, собирала стол к чаю, и тут ей так захотелось выпить с горя. Так захотелось расслабиться, что она нашла в комоде бутылку сухого грузинского вина под названием «Цинандали». Разлила вино по фужерам, подхватила на вилку кусочек ветчины и опрокинула фужер в рот. Так прямо и выпила всё вино одним глотком, как страус какой. Сама не ожидала, что так получится. И вино оказалось не таким противным, как она предполагала. И в животе оно приятно обожгло.
После выпитого вина думы о кофте на время оставили Асю. Да что там кофта. Разве она новую кофту себе не купит? Разве денег у неё нет? Что у неё пенсия плохая, что ли? Или на смерть денег не припасено? Да всё у неё есть. И на смерть, и на кофту хватит, и ещё за квартиру заплатить останется. Только салатного цвета с синими цветочками кофту она больше покупать не будет. Купит оранжевую или голубую. Пусть Софья Михайловна говорит потом, что хочет, пусть осуждает её, но она купит себе кофту яркую. Такую, о которой всю жизнь мечтала. И шляпу новую купит себе в самом дорогом магазине на Невском проспекте.

Омут

Ася всю зиму жила, жила, варила овсяную кашу на половинном молоке, смотрела от скуки в окно, звонила Софье Михайловне по разным пустякам, сидела перед телевизором, перешивала кофты, штопала носки, болела. И  тут вдруг пришла в город весна. До этого была  зима. Ася бывало посмотрит через окно на улицу - снег кругом лежит. Зима. Через месяц снова выглянет - всё ещё зима.
А тут вдруг как-то сразу весна случилась.  Ася только, только к зиме привыкла, только приноровилась к серым будням и холоду - и вот на тебе - весна уже. Ася даже растерялась. Надо же, как быстро это всё случается.
Всё бы ничего, но вместе с новой весной в душе Аси что-то произошло. Что-то там ненужное проснулось. Раньше она встречала Павла Борисовича из соседнего подъезда где-нибудь на улице и ничего с ней не происходило, а сейчас почему-то стало происходить.
Павел Борисович жил один. Вера Петровна у него давно уже умерла, царство ей небесное. Но раньше Ася его как будто не замечала совсем, а этой весной вдруг стала замечать. Вот замечает и всё тут, хоть кол на голове теши, хоть куда от Павла Борисовича девайся.
Ася пройдет мимо и улыбнется Павлу Борисовичу. Снова пройдет и глаза опустит. Как девочка какая стала, честное слово. Даже перед соседями неудобно. А вдруг они уже заметили чего? А вдруг уже поняли.

Однажды Ася по рассеянности рассказала об этом несчастье Софье Михайловне. Та немного подумала и сказала:
- Да ты влюбилась, подруга!
Асю как током ударило.
- Не может быть!
Ася уже успела забыть, что на такие подвиги способна. И вообще, какая может быть любовь в семьдесят лет? Когда уши не слышат, глаза не показывают и руки по утрам какие-то ватные - не свои. Спина ладом не выпрямляется, ноги в коленях болят, в голове шумит что-то. Как морской прибой.
- Ты влюбилась, - повторила по телефону Софья. - Он нестарый ещё? Твой избранник.
- Да как  нестарый. Ему тоже за семьдесят.
- Значит, два сапога - пара, - съязвила Софья.
- И чего теперь? - упавшим голосом переспросила Ася.
- Забудь и выбрось из головы.
- Не могу.
- Почему?
- Видимо у меня в голове ничего путного нет. Пусто. Выбрасывать нечего.
- Ну, тогда расскажи ему обо всем.
- Как? Я когда его вижу - у меня язык отнимается и в груди что-то трепещет, - призналась Ася.
- Тогда не говори пока ничего... Вот будем вместе гулять. Ты мне его покажешь - я с ним заговорю. Посмотрю, как он отреагирует.
- Неудобно, - промямлила Ася.
- Он не один живет? Или один?
- Кажется один.
- Квартира у него большая?
- А какое мне дело до его квартиры, - обиделась Ася. - У меня своя немаленькая. Какое мне дело? И вообще, зря я тебе это всё рассказала.
Ася обиделась и положила трубку. И с какой стати Софья ей советы дает, как поступать? Кто она такая? Даже если Ася человека полюбила, она сама должна решить, как ей жить дальше. Что говорить, что делать. Да может быть она ничего и делать-то не собирается. Для чего ей? Как жила, так и  будет жить. Вот только весна эта дурацкая пройдет и всё. Сразу ей легче станет.
Ася нерешительно подошла к зеркалу. Посмотрела на себя с боку в анфас. И тут ей показалось, что правый глаз у неё чуть больше левого. И брови опустились... Да опустились брови и вытерлись. Это точно. Это не кажется пожалуй. Начало у бровей есть, его ясно видно, а конец исчез куда-то.
Ася приподняла указательным пальцем одну бровь, потом другую. Совсем безбровая стала дура... И с какой стати Павел Борисович должен на такую внимание обратить? Что он с ума сошел что ли?
Хотя... он тоже не лучше. Седой весь, сгорбленный, с тросточкой ходит.  Она хотя бы без тросточки передвигается пока и то уже хорошо. И не горбатая она. Ася что есть силы выгнула грудь. В спине что-то хрустнуло. Совсем не горбатая. Прямая как палка.
Ася надела очки, присмотрелась к своему лицу получше и заметила под левым глазом темное пятно. Кажется, этого пятна у неё раньше не было. Или было? Вот леший - всё стала забывать. Не помнит даже про это пятно. Было оно или нет? На руках точно пятен не было, там они после шестидесяти появились. А на лице - непонятно когда. Или это грязь? Может она задела рукой что-то пыльное, а потом на лицо. Такое ведь тоже бывает. Руки у неё длинные и лезут во все стороны. Ищут опору.
Ася пошла умылась. Снова вернулась к зеркалу. Нет, пятно не исчезло. Значит, с этим пятном сейчас придется жить. Не грязь это.
Ася внимательно присмотрелась к своему лицу. Вот и на носу появились какие-то красноватые отметины. Как будто кончик носа кто-то покусал. Какое-то насекомое, что ли... А может кишки у неё плохо работают. Хотя на желудок она никогда не жаловалась. Есть она всегда хочет с самого детства. С самого детства любит уху из свежей речной рыбы. И куриный бульон с зелёным луком тоже любит. И пельмени с мясом. Всё любит, что сейчас задешево не купишь.
И для чего это она к зеркалу подошла? Для чего себя разглядывает?
Ах, да она же влюбилась. Это она для Павла Борисовича к зеркалу подошла и себя разглядывает. Она хочет ему понравиться... Или не хочет? Тогда зачем Софье Михайловне позвонила? Вот и пойди сейчас разберись, что с ней такое творится. Того и гляди начнет стихи писать, как Софья. Хотя Софья-то помоложе будет. У неё с этим делом попроще. У неё и платья красивые есть, и новая шляпа, а у Аси ничего такого нет. Одну новую кофту салатного цвета с синими цветочками купила себе и та вытянулась. Вот как не везет ей.
И Павел Борисович на неё внимания не обращает. И не обратит никогда. Сейчас ведь все старики берут себе жен молодых. Лет на двадцать моложе. Мода такая. Сами чуть дышат, едва передвигаются, шепеляво говорят, а жену им надо молодую и красивую. А для чего спрашивается? Чтобы ухаживала за ним? Чтобы обмывала его, обстирывала, кормила?
Ася хотела додумать начатую мысль до конца, но тут ей позвонила Софья.
- Ну что, решилась? - спросила сходу бывшая профессорша.
- На что решиться должна я? - растерялась Ася.
- Познакомиться с этим, как его там?
- Зачем? - ляпнула Ася.
- Как зачем? Чтобы зря не страдать.
- А я и не страдаю. Что мне... Я... не страдаю вовсе.
- Ты в окно посмотри.
- Для чего?
- Он на улице или нет? Если прогуливается где, я приеду и с ним поговорю.
Ася нехотя подошла к окну. Посмотрела во двор.
- На детской площадке сидит. С малышами беседует.
- С малышами! - обрадовалась Софья. - Значит, он человек хороший. Сейчас я приеду и все проблемы решу.
После этого разговора Асю охватило волнение. Ей даже захотелось куда-нибудь спрятаться. Куда-нибудь залезть, закопаться. Ну как это можно к незнакомому человеку на улице подойти и начать разговор ни с того ни с сего.  Он же может подумать о ней плохо. И одета она не так чтобы здорово, и выглядит немолодо. Возле глаз морщинки  заметно... Нет, лучше ей никуда не соваться, никуда не ходить. Лучше ей дома сидеть в такой шляпе. Вот возьмет сейчас и исчезнет из дома. Пройдет мимо Павла Борисовича и шмыгнет за угол...
Шмыгнет-то шмыгнет, только что потом Софье Михайловне скажет? Как свой поступок объяснит?  Испугалась. Опять её заколотило. Нет, пожалуй, это тоже нехорошо.  Это слабость, это её вечное малодушие. А как с малодушием бороться? Как?
И тут Ася вспомнила о недопитой бутылке «цинандали». Побежала на кухню, открыла шкаф. Вот она её смелость, вот она её решительность стоит в уголке. Сейчас выпьет залпом всё, что осталось в высокой бутылке из темного стекла и совсем перестанет волноваться. Только по утрам она никогда раньше не пила и закуски хорошей для этого дела у неё нет, одна овсяная каша на половинном молоке, которую она до конца не доела.
Ася решительно выпила вино, закусила кашей и сразу почувствовала прилив смелости. Прямо так и зажгло в животе от прилива бодрости духа.
А что собственно такого страшного с ней может произойти? Ну, поговорят они с Павлом Борисовичем о том, о сем. Ну, посидят немного на лавке. И что? Ничего тут страшного нет, ничего необычного. Мало ли стариков по лавками сидят, когда на улице тепло. Кто они такие, о чем говорят - это со стороны не определишь. Может, они о погоде беседуют, о детях говорит.
И в это время в коридоре раздался звонок. Ася от неожиданности даже вздрогнула. Это Софью Михайловну черт принес. Она уже тут, уже припалила. Надо же, как быстро. Когда нужно спешить - вечно Софья опаздывает, а тут прилетела как бешеная.  Сейчас начнет над ней издеваться. Начнет делать губы коромыслом. Учить. Как будто Ася сама ничего не понимает. И зачем только она связалась с этой профессоршей.
Звонок прозвенел вторично. Ася  уже шагала к двери, а звонок всё звенел.
- Ты уже собралась? - спросила Софья вместо приветствия, как только перешагнула за порог.
- А чего собираться-то мне. Я всегда готова, - едва ворочая языком, ответила Ася.
- Ты чего это? Пьяная, что ли? - удивилась Софья.
- Откуда ты взяла? - ответила Ася.
- Да язык у тебя заплетается.
- Не может быть, - стала отрицать Ася, выкатывая от усердия глаза. - Я ничего не пила.
- А вчера?
- И вчера не пила.
- Значит ты по жизни пьяная, - отрезала Софья.
- Не пила я, - снова стала отрицать Ася, придерживаясь рукой за дверной косяк. - Правду говорю я.
- Это для смелости, да? - спросила Софья. - Для смелости?
- Не пила, - мотала головой Ася.
- Это потому что ты стесняешься его, да?
- Нет.
- Потому что влюбилась.
- Не-а.
- Вот, дура! А я для неё всё бросила, сюда прискакала, сломя голову, а она всё испортила.
- Ничего не портила я.
- И что мне с тобой делать теперь?
- Ничего. Я вот сейчас оденусь. Пойду и сама ему всё расскажу. И про себя и про тебя всё расскажу. Какая ты вредная. Всегда мне настроение испортишь.
Ася неуверенными шагами направилась к шифоньеру, чтобы выбрать себе подходящее платье и в это время сильно пошатнулась. Софья Михайловна метнулась вперед и умело подхватила её под руки.
- Упади ещё да сломай себе чего-нибудь, - взволнованно проговорила Софья.
- Не хватай меня, - огрызнулась Ася. - Я сама.
В конце концов, Софья Михайловна усадила Асю на диван и сама села рядом.
- А может и правда - не ходить никуда, - начала она рассуждать вслух. - Для чего тебе эта обуза? Это переживание... Без любви оно как-то спокойнее. Как-то проще... Вот ты ещё ничего сказать ему не успела, ничем себя не проявила, а уже переживаешь. А переживать нам, старым людям нельзя. Не дай Бог давление поднимется или ещё чего.
- Не старая я, - упрямо повторила Ася.
- Нестарая, нестарая. Верю. Но мне что-то не хочется в этот омут с головой. Здоровье уже не то. Прибежала как дура, а не хочу.
- Я ещё хорошо себя чувствую. И омут этот мой.
- Хорошо, хорошо. Твой омут. Ладно. Только всё равно надо сто раз подумать, чтобы сделать первый шаг.
- Я думала, - промямлила Ася. - Думала я.
- Потом пути назад не будет...
- Почему? - встрепенулась Ася, пытаясь сделать строгое лицо и умные глаза. - Почему это?
- Времени не останется, - с печальным вздохом проговорила Софья Михайловна.
И Ася неожиданно почувствовала, что она права. Эта вредная старуха в шляпе говорит то, что Ася подсознательно чувствовала, но не могла сформулировать... Она говорит правду. Ту правду, о которой не хочется думать, о которой не хочется вспоминать. 
Один неверный шаг и привычный ритм её жизни может измениться. Всё надо будет строить заново. Привыкать, подстраиваться, прощать обиды, переступать через себя. В молодости-то это происходило как бы само собой, легко и безболезненно. А сейчас... Что будет сейчас? Весна пройдет, чувства улягутся, вернется в душу былая трезвость. И что тогда? Рядом с ней будет человек, которого она совсем не знает. Каким он был в молодости, каким был в зрелые годы.
Мужчины недолговечны. Скорее всего, у него уже куча болезней. Много денег уходит на лекарства. Наверное, дети есть, которые вовсе не обрадуются появлению новой спутницы у папы. Дети начнут её подозревать в том, чего нет. Обвинять в том, чего не было. Строить интриги. Потом кто-нибудь из них решится высказать ей всю правду в глаза. И эта правда будет с криком, с ненавистью, с угрозами. И тогда у него или у неё случится инфаркт... И будет поздно говорить о весне, о внезапно нахлынувших чувствах. О том, что никакого подлого умысла не было. И коварного расчета не было тоже. Только чувства.
- Ты права, - после долгой паузы проговорила Ася.
- Что? В чем? - не поняла Софья Михайловна.
- Во всем права... Не для меня этот омут.
- Вот. Одумалась, наконец, - обрадовалась Софья Михайловна. - А я, откровенно говоря, хотела сразу тебе об этом сказать. Но не решилась. Не захотела тебя расстраивать. Но, слава Богу, ты сама поняла. Слава Богу, одумалась.
Софья Михайловна обняла подругу за плечё, прижала её хрупкое тело к себе, потом провела рукой по тонкой спине и почувствовала, какая она родная, какая беззащитная вся. Без неё будет очень грустно. Если у Аси появится Павел Борисович, они уже никогда не будут так вот спокойно сидеть на диване и обсуждать свои женские проблемы. Ася доверчивая и глупая. Она если по-настоящему влюбится - жизнь отдаст за этого старика с детской площадки. 
- Ну, не будешь знакомиться с ним? -  повторила Софья Михайловна, чтобы успокоиться.
- Не буду.
- Ну и правильно.


Болезнь

От переживаний и недоразумений, связанных с любовью, Ася заболела. Она лежала на кровати и громко охала. Ей казалось, что она умирает. Последние несколько дней её преследовала слабость, а сегодня к слабости добавилось головокружение. Ася приняла таблетку аспирина, поела овсяной каши на половинном молоке и легла на кровать.
- И зачем только полюбила я? - рассуждала Ася вслух, лежа на кровати. - Лучше бы я жила как прежде. Бестолковая! И чего только не хватало мне? У меня же всё есть. И квартира у меня большая, и кухня удобная, и ванная комната со всеми удобствами... Зимой, правда, там немного холодновато бывает. Из вентиляции чужим обедом пахнет. Но это ничего. Только обогреватель увеличить и всё. И мыться можно в любую погоду. Даже у Софьи Михайловны ванная комната меньше, чем у меня. И кухня у неё маленькая. У неё же хрущевка обыкновенная, у Софьи-то, а у меня дом послевоенной постройки. И потолки у меня высокие.
Ася посмотрела на потолок.
- Надо бы переклеить потолок-то, - решила она. - Пожелтел уже. Обои выцвели. Да кто же теперь потолок переклеивать будет? Сына со снохой не допросишься, а дочери нет. Если бы дочка была, она бы помогла в этом деле. Но бог не дал...
Ася перевела взгляд с потолка на стену. Стена была голая как одиночество.
- И жизнь я прожила какую-то пустую. Всё на бегу, всё в спешке. Оглянуться не успела, а тут уже старость подошла. Тут уже слабость подкралась. Тут уже болезни разные... Другие-то в мои годы ещё ни на что не жалуются, а у меня всё болит. Всё болит! Это, наверное, от тяжелой работы. Это из-за того, что я в молодости себя не жалела. Другие-то люди отдыхали, да по курортам ездили, а я всё работала, всё в ходу. Дура! Вот сейчас и болею. Вот сейчас и чахну. Так мне и надо.
Ася тяжело вздохнула и перевела взгляд со стены на окно. Увидела на белом косяке синеватую тень, похожую на распустившуюся лилию. Должно быть, время уже к обеду.
- На улице, небось, солнце светит.  А я тут лежу одна. Софья, наверное, уже прогуляться вышла, и Павел Борисович - тоже. А я тут лежу. Ничего не болит вроде, а голова почему-то кружится. Вот и лежу... Довела я себя до ручки. Перенервничала. Спать стала плохо... Вот и результат... И за что мне такое наказание? И за что мне такие страдания? Я вроде бы и питаюсь хорошо. И ни в чем себе не отказываю. Витамины иногда покупаю, а слабость почему-то не проходит... У Софьи, наверное, никогда такой слабости не бывает, как у меня. Она всю жизнь ладом не рабатывала. Только болтала языком с кафедры да принимала экзамены у студентов. Вот и сохранилась. Такие-то люди как Софья долго будут жить, а я раньше времени сдохну. Новая весна придет, деревья листвой покроются, а меня уже не будет. Не сохранила я сама себя, не сберегла.
Ася почувствовала, что глаза её наполняются влагой. Того и гляди заплачет от жалости к себе. До того ей стало тошно.
- Все люди здоровые, а я больная. Все молодые, а я старая. И за что мне такое наказание? В чем я  провинилась? Вот лежи теперь и смотри в потолок. Чего увидишь? Чего поймешь? В другой день, бывало, Софья позвонит десть раз. Надо, не надо - всё рано позвонит. А сегодня с утра ни слуху, ни духу... Никому, видно, я не нужна.  Ни сыну, ни снохе, ни Софье. Никому не нужна. Раньше, бывало, кто ни попросит  - я всем помогать бегу. Устала, не устала - бегу. А мне никто помочь не хочет. Не заслужила я.
Ася вытерла рукавом халата случайную слезу. Глубоко вздохнула и закрыла глаза.
- Сколько людям добра не делай - никто это не оценит... Вот если бы я миллион сыну накопила или хотя бы на новую машину денег дала - он бы оценил. А так не оценит. Это точно. Что от больной старухи проку? Что с неё взять? Вот так и жизнь проходит. Спешим, спешим, работаем, работаем, а потом раз - и нет уже здоровья. И никому ты больше не нужен.
Ася снова тяжело вздохнула и открыла глаза.
- Только одному человеку была я нужна. Только один человек готов был меня на руках носить. Володька мой... Эх, Володька, Володька! Был бы ты жив, разве бы я вот так вот лежала да ныла. Ни за что бы не улеглась... Когда были вместе с тобой, у меня и болезней-то не было никаких. Поговорю с тобой, расскажу тебе обо всем - и на душе станет легче. А сейчас даже поговорить не с кем. Нет никого рядом. Ау! Не с кем поговорить... От этого, наверное, и болезни... И Софья что-то не звонит. Тоже, поди, прихворнула. Тоже ведь немолодая уже. Тоже одна живет... У Софьи одышка и ноги больные. Она всю жизнь на ногах. У меня хотя бы ноги-то не подводят ещё. У меня хотя бы ноги-то ходят. Другие-то старухи в мои годы все с ногами маются, а у меня ещё ничего. Терпят...
Эх, Володька, Володька! У тебя ноги тоже были больные после шестидесяти. Курил много. Да и выпивал. Тогда все выпивали почему-то. Время было такое, что ли. Как праздник придет - так выпивают. Как выходной - так выпивают снова. Пьяных было много на улице в пятницу. И по субботам - тоже... Сейчас пить стали меньше. Меньше стали пить. Видимо по-другому отдыхать научились, что ли. Без вина. А Володька мой по-другому-то не мог. Ему вино надо было. Кровь из носу, а субботу бутылку отдай. Потом всё воскресенье пиво дулит. Вот и допил пиво-то. Отрастил себе живот. Давленье стало мучить. Одно к одному, одно к одному...
Ася снова смахнула слезу. Потом села в кровати и потрогала кончик носа. В голове родилась какая-то новая мысль, но Ася не пустила её на волю. Надоело думать. И голова, кажется, перестала кружиться. Теперь надо умыться, чаю попить и собираться на улицу, пока не жарко.
И в это время в коридоре зазвонил телефон. Ася неуверенно поспешила к телефону. Она ещё трубку не взяла, но уже решила, что это, скорее всего, Софья. Кто же ещё ей позвонит ни с того ни с сего.
- Ало!
- Да.
- Ну как ты себя чувствуешь? - странным голосом спросила Софья, как будто знала про Асю какую-то скверную тайну.
- Плохо, - искренне ответила Ася.
- Вот! Я тебя предупреждала.
- О чем? - не поняла Ася.
- Чтобы ты не пила больше. Ты же два  дня выпивала, чтобы успокоиться. Забыла что ли?
- Да я...
- А я тебе говорила. В нашем возрасте даже стакан красного - это уже много.
- Но я вчера...
- Ты мне вчера звонила, - перебила Асю подруга. - Я сразу поняла, что ты опять пьяная. Несла такую чушь, что мне сейчас даже не припомнить. Не пересказать. К Павлу Борисовичу меня приревновала.
- Я?
- Ты, ты. Забыла что ли? Если забыла, значит, тебе совсем выпивать нельзя. Ты и так-то  ничего толком не помнишь, а пьяная и подавно.
- Да я...
- Небось, сегодня голова у тебя кружится.
- Да было немного... с утра.
- У тебя и так давление низкое, а теперь, наверное, совсем упало...
- Не знаю. Может и упало. Я никогда не меряю.
- Хорошо бы тебе глюкозы ампулу в чай. Аскорбинки да аспирина. Только у тебя, наверное, ничего этого нет. Ты ведь у нас лекарства не употребляешь. Желудок бережешь.
- Аспирин только.
- Привезти тебе для сердца чего-нибудь?
- Не нужно.
- Так оклемаешься?
- Да я уже...
- Ну, смотри, - проговорила Софья и положила трубку.
Ася в это время стояла возле телефона с трубкой в руке и растерянным видом. Только сейчас она осознала откуда у неё эта странная болезнь.


Страшный сон Аси

Однажды Асе приснился страшный сон. Будто она старуха и ей уже перевалило за семьдесят. Ну конечно может когда-то ей правда исполнится столько. И буде она не изящная белокурая дама в шелках как сейчас, а женщина преклонного возраста в старенькой шляпе. Но это ещё когда  будет. До той поры (как мама говорила) надо ещё дожить.
Ей приснилось, что в подружках у неё ходит Софья Михайловна. Та самая профессорша, которой она зачет по философии два раза пересдавала. И будто подружились они на похоронах мужа этой самой Софьи Михайловны. Хотя Ася ужас как на кладбище заходить боится. Там темные кресты, голые могилы и вороны с галками. Темные на темных крестах. Кар! Кар!
Вот чего приснилось сдуру.
Как будто они с Софьей Михайловной всюду ходят в шляпах и в белых перчатках с длинными рукавами и разговаривают о высоком искусстве.
Будто однажды Софья затащила её в ресторан, напоила водкой, а потом Ася в этом ресторане стала вытворять такое, что сейчас даже во сне вспоминать стыдно. До того это всё нехорошо получилось.
А потом во сне кто-то Асе позвонил. Она вздрогнул. Она всегда вздрагивает, когда телефон неожиданно звонит. Даже не во сне когда. Так прямо вздрагивает, что одна нога у неё в сторону уходит сама по себе.
Ася встала с кровати и подошла к телефону, пытаясь выпрямиться. Взяла трубку и к уху поднесла, но низко. Надо было выше поднести. Так плохо слышно. Но это же во сне, опомнилась Ася. Тут уже ничего не исправишь, потому что сон - это как кино. Как сняли, так и показывает в голове.
- Чем занимаешься? - во сне спросила Асю подружка профессорша.
- Только встала ещё, - ответила сонная Ася.
- Я тебя через часик на улице жду... Погода хорошая сегодня. Выходи.
- Ладно, - во сне ответила Ася и положила трубку, а потом вдруг подумала: «Вот ведь, во сне, а как в жизни». Или в жизни как во сне. Да, какая разница. Лишь бы снилось хорошее. Не как сейчас.
Ася посмотрела на свои морщинистые руки. Удивилась. Неужели у неё в старости, правда, будут такие руки. Ужас!
Ася во сне поела овсяной каши на половинном молоке. Каша оказалась пустая, без кураги и изюма. Какая-то невкусная. Видимо молоко было не первой свежести. Или во сне всегда так плохо кормят. Кто его знает.
И хлеб черствый. Видимо в прошлый раз, который был в пятницу, она за хлебом сходить не успела. Рано проснулась. Она вообще в последнее время что-то рано просыпаться стала. Как настоящая старуха. Проснется и лежит, думает. То ей кажется, что сердце у неё стучит слишком часто, то в правом боку покалывает. Там, где печень. То в голове шумит. То покажется, что она заболела. Состарилась и заболела совсем. То есть неизлечимо, так что даже думать страшно об этом.
Слава богу, она не старая ещё, а то ведь рехнуться можно. Столько переживаний сразу.
Ася выпила чаю с конфетой из мармелада и стала во сне собираться на улицу. Посмотрела в окно. Странно. Во дворе даже во сне красиво, хотя уже осень. Листья на деревьях желтые, на асфальте мелкие лужицы блестят, небо голубое отражается в них. По небу плывут белые облака. Даже не подумаешь, что это всё во сне. Так это всё хорошо нарисовано.
Ася одела на себя платье кисейное, белые перчатки с длинным  рукавами, сверху надела кофточку цвета баклажан, и пошла к двери. И тут, у двери вспомнила, что она забыла шляпу надеть. Надо же какая дура она. У неё же голова пустая. Нет ничего на голове кроме реденьких волос. А у неё на самой макушке во сне уже небольшая проплешинка появилась. Ветер дунет, кудельку поднимет, а там блестит что-то. Это даже во сне представить стыдно. До чего нехорошо.
Ася вернулась, одела шляпу, завязала бантиком темную ленту под подбородком и вышла на улицу. Софья Михайловна была уже там.
Ася взглянула на неё и удивилась. Какая она старая стала. Прямо чужая. И откуда только такая взялась? Та Софья Михайловна, которую она раньше знала, не во сне, была молодая симпатичная женщина. За ней даже один кандидат наук ухаживал целый год, цветы ей дарил. А кто на эту старуху посмотрит, если в своем уме? И зачем только ей такой нехороший сон приснился?
- Здравствуйте Софья Михайловна.
- Привет, - отозвалась Софья.
И сразу Ася во сне подумала, а зачем это она Софью по имени отчеству называет? Для чего? И тут же нашла ответ. А как ещё обращаться к этой старой старухе в шляпе, которая перед ней. Если эта старуха много выше и много толще Аси. Да ещё какая-то незнакомая вся. Чужая снаружи.
- Ну и куда сегодня направимся? - деловито спросила профессорша.
Ася неопределённо пожала плечами.
- А я предлагаю в Русский музей махнуть.
Ася снова пожала плечами. И зачем это ей идти в Русский музей во сне? Что она там увидит? Хотя в Русском музее она и правда уже давно не была. Может во сне ей что-то новое покажут.
- Я Врубеля очень уважаю, - между тем продолжила Софья Михайловна. - У него картины своеобразные, как у французских импрессионистов.
- У французских импрессионистов, - повторила за подругой  Ася. И удивилась тому, что даже во сне Софья Михайловна продолжает любить французскую живопись. Надо же, какая всеобъемлющая у неё натура.

До Русского музея две старухи в шляпах решили добраться на метро. Вернее на метро они добрались только до «Гостиного двора». Потом по зебре перешли Невский проспект налево, свернули на Садовую, и пошли по знакомому маршруту пешком, как в детстве ходили когда-то.
Только идти во сне Асе было тяжело. Во сне она была старая, и поэтому долго ходить ей было трудно, а Софье Михайловне и подавно. Потому что она не только старая была, но ещё и толстая. И с сердцем у неё не всё в порядке было...
И тут во сне Ася захотела есть. Она хотя и хрупкая, но есть почему-то постоянно хочет. Она молчала, молчала, а потом сказала Софье Михайловне, что голодной в музей не пойдет. Потому что из этого музея ещё неизвестно когда выберешься. А она уже сейчас есть хочет.
Софья Михайловна возмутилась:
- И что у тебя за натура такая? Разве нельзя один раз потерпеть?
- А зачем, - удивилась Ася. - Я не на твои деньги есть хочу, а на свои. Кто мне запретит?
- Но тут по пути только ресторан японской кухни «Две палочки», - снова с раздражением проговорила Софья. - Неужели в него пойдем?
- Ну и что! Мы возьмем только вареную миногу. И всё. Форель брать не будем и омаров тоже. И всё.
- Чего возьмем?
- Рыбу вареную и хлеба побольше. Японцы же рыбой питаются и рисом, а мы рис брать не будем.
- Возьмешь ты рыбу! Жди, - стала иронизировать Софья. - Тебе притащат какой-нибудь деликатес, от которого петрушкой пахнет, а денег возьмут как за квартиру и за отопление.
- Ну и пусть. И пусть. Я есть хочу, - заупрямилась во сне Ася.
Софье Михайловне пришлось вести её в ресторан.

Из ресторана Ася вышла злая и голодная, хотя оставила там полторы тысячи рублей. Хорошо ещё, что во сне. А то в реальной жизни она бы очень переживала, что зря потратила деньги. Такие деньги потратила зря, а пенсия-то ещё нескоро.
- Ну что, наелась? - стала издеваться над ней Софья Михайловна во сне.
И хотя Ася была голодная как собака, назло Софье ответила:
- Наелась. Ничего себе.
Так разговаривая и споря, старухи в шляпах шли, шли. Потому куда-то сворачивали, сворачивали и всё никак не могли выйти к Русскому музею.
В конце концов, Софья Михайловна остановилась отдышаться и сказала:
- И почему это возле Русского музея ни одной дешевой столовой нет? Везде есть, а там, где надо, нету.
- И не говори, - возмущенно откликнулась Ася.
- Кругом туристы гуляют голодные. Дети малые. Старухи. А поесть им негде.
- Да, да, - пожевала губами Ася.
- А помнишь, раньше, пирожки у входа продавали.
- Помню, - охотно отозвалась Ася, хотя понимала, что это всё во сне. И зря она так восторженно отзывается об этом. Что было хорошего-то в этих холодных пирожках? Честное слово.
- Хорошее было время.
- И мы были помоложе, - согласилась Ася. 
И тут же сама себе удивилась. Что это она такое говорит? Она и сейчас нестарая вовсе. Это же сон. Вот проснется через часик дугой  и будет снова молодой. А Софья Михайловна не проснется. Так и станется старухой. Да впрочем, так ей и надо, потому что вечно придумает какую-нибудь авантюру, а потом за неё красней и расплачивайся своими деньгами.
Софья Михайловна посмотрела налево, подумала и сказала:
- Нам, кажется, сейчас надо ещё раз направо свернуть. Или не надо?
- Не знай, - неопределённо ответила Ася. А сама подумала: «Да какая разница, куда сворачивать, если это во сне». 

Вышли на Набережную Мойки недалеко от Спасской церкви. Возле мраморного парапета остановились передохнуть. И тут Софья Михайловна как-то странно, очень длинно посмотрела на Асю, а потом и говорит:
- Ася?
- Да, - ответила Ася во сне.
- А ты не знаешь, зачем мы сюда пришли?
- Не-а, - ответила Ася, хотя она знала, что направлялись они в Русский музей. Потом Ася захотела есть. Они зашли в японский ресторан, поели. Потом расплатились с официантом. Расстроились после того как расплатились и обо всем позабыли. Пенсия-то ещё не скоро, а они такие деньги отвалили за какую-то вареную рыбу с овощами, да салат из морской травы.
А когда из ресторана вышли расстроенные стали поворачивать то направо, то налево. Одна уверяла, что там уже Русский музей недалеко. Другая отвечала, что они давно идут неправильно. Не туда, куда нужно. Хотя ведь это во сне. Какая разница, куда идти.
- Всё стала забывать, - продолжила рассуждать профессорша, придерживая от ветра шляпу. - И ты тоже хороша. Мы же с тобой вместе решали пешком пройтись.
- Не-а, - снова ответила Ася. - Это ты всё решила.
- Ну, тогда поехали домой.
- Поехали. Чего уж теперь, если заблудились. Не идти же обратно пешком Русский музей искать.
- Самое известное здание в родном городе не нашли, - с иронией проговорила Софья. - Кому сказать, не поверят.
- А может его в другое место перенесли, - предположила во сне Ася. Во сне ведь что угодно можно предположить. И ничего за это не будет. Иногда во сне такое случается, что потом объяснить невозможно. Так всё сумбурно, так неестественно.
- Ты чего это, совсем стала дура? - спросила у Аси профессорша.
- Почему?
- Такую ерунду говоришь.
И тут только Асю как током ударило. А что если это не сон? А что если это правда? Всё, что с ней происходит сегодня с самого утра. Потому что ничего сумбурного в этом сне почему-то нет. И ничего странного не происходит. Ничего из рядя вон выходящего. Всё как в жизни. И Софья Михайловна как в жизни, и город, и старческая забывчивость. И ругаются они так же, как раньше.
Неужели и, правда, она старуха уже? И живет одна в трех комнатах на улице Карла Либкнехта. И Софья Михайловна одна живет там же. Ужас! Ужас-то какой! Ей действительно 75. Ей 75!
Лучше бы это было во сне.


Ворона

В последнее время Асю на прогулке стала преследовать ворона. Ася только, только выйдет на улицу, а ворона уже тут как тут. Сядет рядом и наблюдает за Асей. Смотрит на неё снизу вверх и ничего не говорит. Ася смотрит на ворону - и тоже нечего не говорит. Так они смотрят друг на друга, смотрят, молчат, молчат, а потом Ася начинает нервничать. «Чего это ворона так на меня глядит? Чего этой вороне от меня надо? Чего она привязалась ко мне»?
Асе стало казаться, что ворона эта какая-то подозрительная. Какая-то странная эта ворона. Иногда, когда Ася долго смотрит на ворону, та подходит к ней очень близко и поднимает кверху свой большой черный клюв, как будто собирается заглянуть Асе в глаза. Как врач психиатр. Ася делает голову на бок и ворона наклоняет голову в ту же сторону. Ася двигает рукой - и ворона начинает махать крыльями.
Глаза у вороны маленькие и темные. Блестят как черный бисер. Такие глаза, как будто эта ворона всё про Асю знает. А если не знает, то догадывается. И при этом всегда настороже. Не доверяет Асе. Потому что Ася большая, а ворона маленькая.
«Вот привязалась так и привязалась, так бы и запустила в неё какой-нибудь палкой», - часто думает Ася.
Но иногда эту ворону Асе становится жаль. И наблюдать за ней интересно. Должно быть, ворона эта уже немолодая. Тоже в годах. Каркать без надобности ей надоело, кружить над горячими летними крышами - лень. Вот она и гуляет в прохладном сквере. Придирчиво наблюдает за всем, что тут происходит.
Ася рассказала о странной вороне Софье Михайловне. Та рассмеялась прямо в телефонную трубку:
- Нашла себе подружку, ха-ха!
- Мы не подружки, - обиделась Ася, - просто я в сквер выхожу, и она откуда-то прилетает. Видно живет где-то неподалеку.
- Квартира у неё радом?
- Я не знаю, где она живет, - призналась Ася.
- А почему ты решила, что она в годах? Так прямо и рассмешила меня.
- Так она всё время одна, - стала объяснять Ася. - Гнезда не вьет, к вороньей стае не прибивается. Целыми днями возле меня трется. Странная какая-то ворона. Но глаза у неё очень умные.
- Ха-ха-ха! Глаза у вороны умные! Ну ты даешь!
- Что тут смешного-то, не понимаю? - возмутилась Ася.
- Чушь какую-то ты говоришь. Вот послушала бы сама себя со стороны и сама бы рассмеялась.
- Да ну тебя, - вполголоса проговорила Ася и положила трубку.
Она была уверена, что Софья позвонит ей снова, но она почему-то больше не позвонила.
Ася подошла к окну, отодвинула гардину в сторону и выглянула во двор. Вороны нигде не было. Ну и, слава богу. Может, улетела куда-нибудь далеко, далеко и больше уже не появится. Надоела уже эта ворона подозрительная с тяжелым клювом и хитрыми глазами - бусинками. Привязалась, как банный лист. Проходу не дает.
 Ася уже хотела с легким сердцем отойти от окна, чтобы направиться в кухню, но в последний момент подняла глаза чуть выше створок форточки...
Вот тебе на! Ворона сидит на ветке напротив окна и смотрит на Асю своими черными глазками. Ася даже вздрогнула от неожиданности. Для чего она прилетела? Чего ей надо? Почему она тут сидит?
Ася провела рукой по боку халата, нашла в кармане очки, надела на переносицу и стала разглядывать странную ворону через стекло. Ворона прошлась по тонкой ветке ближе к стеклу и стала разглядывать Асю. Ася приблизила свой большой нос к окну. Ворона с той стороны вытянула свой клюв - к сносу Аси. Ася от удивления чуть не сказала: «Здрасте». Ворона деликатно промолчала. Ася поморщилась и пожевала губами...
Так они смотрели друг на друга минуты три, пока Ася не почувствовала странный холодок у себя на затылке. Для чего это она на ворону смотрит? Птица как птица, только дурная. Птица как птица, только в годах. Седая какая-то. Странная. Лучше на неё не смотреть.
- Кыш, - хриплым голосом прикрикнула Ася, чтобы прекратить это нелепое занятие.
Ворона наклонила голову на бок.
- Кыш, говорю.
Ворона слегка подалась назад и отрицательно покачала головой. Дала понять, что не улетит.
- Ну, надо же, какая дура! - вырвалось у Аси.
Ворона строго и осуждающе посмотрела на Асю. Как бы говоря - ругаться нехорошо.
В конце концов, Асе надоело перекоряться с вороной. Она ушла на кухню и придумала сварить себе уху из консервов. Раньше, когда рыба в консервных банках была свежая, такая уха из ставриды Асе очень нравилась. Подкупало и то, что рыбу из банок жевать было не нужно, костей в ней не чувствовалось. А сейчас рыба в консервных банках иногда попадалась с душком. Видимо времена изменились, изменилось и качество продуктов. Хотя цена, кажется осталась прежней. Примерно такой же осталась цена. Ася перевела рубли в копейки. Да, цена такая же.
Стоя возле кастрюли с ухой, Ася порой мысленно возвращалась к вороне. Ну, надо же какая дура эта ворона серая. Мало того, что она в сквере Асю преследует, так она ещё на ветку уселась возле окна. Разглядывает Асино жилище. У самой постоянного жилья нет, так она к Асиному приглядывается.
И тут Асю осенило. А что если это не ворона вовсе? Вернее ворона, но в ней живет душа Асиной бабушки Сары.
Птичий крик и бабушкино имя каким-то образом гармонировали между собой фонетически. Роднились некой ассоциацией. Сочетались. Вполне возможно что-то из этого вытекает в перспективе переселенья душ. Бабушка в старости тоже была такая же неразговорчивая и странноватая как эта ворона. Одевалась во всё черное, говорила грубым голосом. И нос у неё был большой. Иногда ни с того ни с сего бабашка брала маленькую Асю за плечи, останавливала и медленно приближала к ней свое бледное улыбающееся лицо, сплошь покрытое крупными морщинами. Рассматривала.
Всю жизнь бабушка была близорукой, а к старости совсем ослепла, но малолетнюю Асю очень любила. Просыпалась перед обедом и сразу спрашивала: «Где моя малышка? Где мое золотце»? Это потому что Ася до трех лет была ангелом. Белокурая, кучерявая с большими синими глазами...
Вполне возможно бабушка захотела снова на Асю посмотреть. Смотрит и не узнает. Потому что Ася сильно изменилась за последние годы. Потому что Ася сама стала как бабушка.
Ася из кухни вернулась к окну. Посмотрела в широкую раму на улицу. Ворона неподвижно сидела там же. В профиль ворона действительно чем-то походила на бабушку Сару. Только Софье Михайловне об этом говорить нельзя, а то она решит, что Ася совсем сошла с ума. Софья Михайловна женщина серьёзная и в переселенье душ не верит.
- Сара, - тихонько позвала Ася.
Ворона медленно повернула к ней голову. Точно так же как бабушка раньше голову поворачивала. Потом ворона стала продвигаться по ветке ближе к окну.
Чудеса какие-то! Что это значит?
И тут ворона произнесла это страшное слово:
- Кар-р-р-р!
Так громко произнесла, так неожиданно, что Ася не удержалась на ногах и плюхнулась на пол с открытым ртом. Хорошо ещё, что ничего не сломала. Хорошо ещё, что рядом кресло стояло. Хорошо ещё, что Ася успела ухватиться за него правой рукой. Это смягчило удар. Нет, бабушка так не поступила бы. Сказать ей прямо в лицо такую гадость. Она Асю любила. Скорее всего, это, правда, настоящая грубая и невоспитанная ворона - обыкновенная городская птица.

Колокола поют
Софья Михайловна написала два десятка стихотворений и решила издать небольшую книгу для себя и друзей. А что! Некоторые старухи, знакомые Софьи Михайловны по университету, уже по две книги издали со стихами и прозой, со стилистическими ошибками и историческими неточностями, с претензией на значительность и безо всяких претензий. Пишут и пишут, строчат и строчат. Бегают по редакциям, с детей деньги требуют. А она что - хуже? У неё что - таланта нет? Или дочь у неё мало получает. Ей тоже хочется на старости лет чем-нибудь блеснуть. Чем-нибудь своих знакомых удивить. Перед той же Асей себя показать, произвести на неё впечатление.
В юности Софья Михайловна написала кандидатскую диссертацию на тему женской эмансипации в романах Тургенева. Потом её напечатали отдельной брошюрой. Но эта было уже давно и забылось. Сейчас эту брошюру нигде не найдешь, да и читать её стыдно, если честно сказать. Потому что в ней больше цитат Ивана Тургенева, чем оригинальных мыслей автора.
А в новой книге Софья Михайловна хотела показать себя с неизвестной ранее стороны, с другого так сказать боку. В этой книге  она хотела стать совершенно свободной от привычных рамок и тем. Чтобы горлицей взмыть в облака и коршуном возвратиться на землю. Искупаться в грязи житейских забот и попутно подумать о вечном. Дать простор воображению и удивить читателя мелкими деталями скучной жизни.   
В новую книгу Софьи Михайловны должны были войти стихи тюремной направленности, сатирическая проза, разрушающая залежи официальной лжи и экзистенциальное эссе, раскрывающее метаморфозы и противоречия современной жизни.
Открывало новую книгу стихотворение под названием «Детство». Там были такие слова.
Всполохи жизни,
судеб узоры.
Зимний мороз,
остужающий взоры.

Прелести мира,
который обещан.
Право любви
вместе с правом затрещин.

Детство узорное
в линиях  рамы.
Серые здания,
мертвые храмы.

Лики неясные
в красном углу...
Кажется,
я никогда не умру.
Когда Софья Михайловна ещё только приступила к созданию книги, она позвала к себе Асю и зачитала ей несколько отрывков из своей новой рукописи. Ася внимательно выслушала её и сказала, что она никогда бы не написала ничего подобного. Польщенная Софья Михайловна снисходительно спросила:
- Почему?
- Мне такая чушь никогда в голову не пришла бы, - чистосердечно призналась Ася.
- Чушь! - возмутилась Софья Михайловна. - Всё, что я тебе прочитала - чушь!
- Ну конечно, чушь. Всполохи жизни, судеб узоры. Это надо же придумать такое. Х-м-м! У меня, например, никаких сполохов в жизни не бывает, и узоры только на морозном окне вижу я.
- И о чем же тогда писать, по-твоему? - раздраженно спросила Софья.
- Про войну или ворону напиши, - нашлась Ася.
- Про какую ещё ворону?
- О которой тебе рассказывала прошлый раз я. Серая такая ворона. Всё лезет ко мне, проходу не дает. В глаза заглядывает.
- Та, которая в годах? - переспросила Софья с усмешкой.
- Да... Или можешь про меня написать роман. Тебе всю жизнь перескажу я. Ты только записывай. А то у тебя в этой книге сплошная фантазия. Так нельзя. В книге надо правду писать.
Софья Михайловна посмотрела на Асю презрительно и сказала:
- Ничего я в своей рукописи менять не буду.
- Почему? - заинтересовалась Ася.
- Как написала, так и буду издавать. Это принципиально.
- Почему это? - снова повторила Ася.
- Потому что автор должен отстаивать свою точку зрения.
- Как? - не поняла Ася.
- А ты представь себе, если бы Анна Каренина не бросилась под поезд. Поехала бы с Вронским  в Париж, а приехала, допустим, в Воронеж. Что тогда?
- Ну и что? За неё только порадовалась бы я, - призналась Ася.
- Но это было бы уже другое произведение. Как ты не понимаешь. В нем бы не было драмы. Оно лишилось бы того катарсиса, который приближает Толстого к Шекспиру, - поднимая вверх указательный палец, завершила свою мысль Софья Михайловна.
- А какое мне дело до Шекспира, - равнодушно отозвалась Ася. - И этого, как его - катарсиса. Она Серёжу оставила одного и маленькую Аню - тоже. Детей не пожалела, дура старая.
- А разве у неё ещё дочь была? - удивилась Софья Михайловна.
- Да, была дочь. Роды были тяжелыми. Ты разве не помнишь? Анна при родах чуть не умерла, наговорила всем лишнего, всех простила, перед всеми покаялась, и дочь свою после этого не любила... она.
Софья ещё хотела что-то спросить, но во время опомнилась. Она не любила ощущать себя в роли ученицы. Картинно нахмурилась и замолчала, потом отошла к окну. Снова посмотрела на Асю удивленными глазами и направилась на кухню наполнить чайник водой.
На кухне она глубоко задумалась. Как же так, она не помнит детали великих романов, а эта недотепа Ася легко вспоминает о них. И это та самая Ася, которая иногда двух слов  связать не может, чтобы не исковеркать предложение. Которая местоимение вечно ставит в конце, а глагол вначале.
Софья Михайловна как-то некстати припомнила, что и стихи свои она иногда стала забывать. Ночью приходят на ум некоторые строки, а всё остальное стихотворение растворятся во тьме, где-то сидит, но не выглядывает. Прячется. Только иногда вдруг всплывет ни с того ни с сего и снова бесследно исчезнет. Как будто память у неё с дверью. Отрылась дверь - она вспомнила. Захлопнулась - снова не помнит ничего. И лезет в голову эта странная фраза: «атрибуты десятого аспекта». Какие атрибуты? Какого аспекта? Софье порой хочется говорить красиво и красочно, а в голове вертятся разные атрибуты, ассоциации, парадоксальности, интерпретации и прочие никчемные слова, которые сами по себе ничего не выражают.
- Софья! - хриплым голосом из передней позвала Ася.
- Чего, - еле слышно ответила профессорша.
- Софья, - снова повторила Ася. - Я, кажется, придумала, о чем можно целый роман написать.   
- О чем? - громко спросила Софья, ожидая, что подруга снова начнет нести какую-нибудь ерунду. 
- Напиши о том, как плохо молодой душе в старом теле.
- Чего, чего? - не поняла Софья.
- О противоречии напиши... У тебя ведь душа молодая?
- Не совсем старая, кажется.
- Вот об этом и напиши. 
Софья вернулась в зал и новыми глазами посмотрела на Асю. Откуда у неё такие мысли? Она всегда считала, что Ася - человек недалекий, что она никогда всерьёз ни о чем таком не задумывается. Оказывается, она была неправа. Оказывается, всё не так. И память у неё хорошая, и мысли интересные. И в глазах - загадка.
- Вот я иногда смотрю сама на себя в зеркало - и не узнаю, - с горечью призналась Ася. - Мне всегда кажется, что я должна выглядеть лучше. Что ещё не такая старая я... Но нет, время идет человек меняется, а душа его остается прежней. Не хочется стареть ей. От этого, наверное, и умирать страшно мне.
- А я умирать ещё не собираюсь, - отрезала Софья.
- Я тоже. Но…
- Что?
- Вот здесь и зарыто противоречие, - закончила свою мысль Ася.
- Я не буду об этом писать, - неуверенно отказалась Софья. - Не буду.
- Почему?
- Страшно, - призналась профессорша. - Даже думать об этом не хочется, а тут надо рассуждать, описывать детали, умерщвлять главного героя. Нет, я похороны и прощания не люблю. Нет...
- Зато можно взглянуть на жизнь под своим углом. Об этом ведь никто ещё не написал, думаю я.
- Я думаю,- походя, поправила её профессорша.
- Думаю я, - повторила Ася. - Я даже название придумала для этого романа.
- Какое?
- Колокола поют, - пропела Ася.
- Колокола поют? - повторила Софья.
- Да. Коло - кола поют. Они зовут на небо, а грешной душе хочется на земле задержаться. Не всякий их слышит. Ангелы спускаются на землю под пенье их. Кола - кола поют... Слышишь?
- О чем это ты? - не поняла Софья Михайловна, сдвигая брови.
Ася сложила руки на груди, смиренно подняла взгляд к небу и повторила:
- Коло - кола поют. Кто хочет услышать - тот услышит... Душа просит чего-то высокого, как утренняя заря. Чистая душа смотрится в небо, как в зеркало, а там колокола поют. Ласточки летают. И даль просвечивает насквозь.
На щеке у Аси появилась крупная слеза.
- Ты разве не слышишь? - повторила она.
- Что с тобой? - испуганно проговорила Софья.
- А я слышу... Колокола поют.
И тут только Софья услышала за окном настоящий колокольный звон. Выглянула в окно.
Под окнами её дома стоял огромный свадебный кортеж с настоящими колоколами, закрепленными под золотистой дугой на белой машине. Молодой человек во фраке иногда дергал за веревочку -  колокола начинали петь.
- Небо зовет. Ангелы поют, - шептала  где-то рядом Ася.


Дача
Софья Михайловна всю жизнь имела дачу, но сама ничего на даче не делала, только прогуливалась по дорожкам и дышала, прогуливалась и дышала. Даже разводить цветы ей не хотелось. Жить на даче хотелось, а работать на земле желания не было. Она считала, что садоводство и огородничество ниже её достоинства. Выше той планки, на которую она поднялась. 
Пока был жив муж, он выстроил на даче приличный деревянный домик. Посадил перед домом несколько яблонь и кустов черной смородины. Потом между яблонями вскопал грядку для зелёного лука и листового салата. Софья Михайловна говорила, что этого делать не нужно. Всё на базаре можно купить. Однако зелёный лук и салат почему-то очень быстро шли в дело. Как-то незаметно попадали то в суп, то в уху.
Но когда мужа не стало, за садом уже никто не ухаживал. Яблони росли и плодоносили сами по себе, смородину затянуло крапивой. А потом между яблонями и кустами смородины как-то неожиданно поднялись березы.
Так постепенно дачный участок Софьи Михайловны стал превращаться в лесные дебри. В чащобу. И всё бы ничего, но в летнюю пору эти дебри становились такими густыми и темными, что Софья Михайловна иногда опасалась в них заходить. Она боялась ненароком встретить там волка или медведя.
Однажды вечером прогуливаясь по саду, она заметила возле корней сухой яблони темную спираль змеи, которая быстро расправилась и отползла от тропинки в сторону. После этого случая Софья решила, что с дикой растительностью на даче надо кончать. Надо начинать с ней бороться. Иначе это плохо закончится.
Кто-то из соседей по дачному поселку посоветовал Софье Михайловне нанять для этой цели Константина Семеновича Лопатина, который всё умеет делать своими руками. Этого человека все местные жители почему-то называли Семенычем и обращались к нему как к старому знакомому...
Семеныч был мужик выпивающий. Он нигде не работал, жил много лет случайными заработками и ходил по дачному поселку в пятнистом комбинезоне с погонами.
Его приглашали перекапывать гряды, ремонтировать заборы и косить траву. Семеныч никому не отказывал, но при этом ничего не делал даром. Если при сильном ветре из ветхого забора у какого-нибудь дачника случайно вываливалась всего доска, то Семёныч водружал её на место за строго определённую плату. Он принципиально не делал ничего просто так. Даром он только матерился.
- Я за спасибо ничего не делаю, - предупреждал Семенович перед началом работы. - Как говорится: спасибо в стакан не нальешь. Я сделал работу - вы заплатили. Остальное - не ваше дело.
Под остальным, скорее всего, подразумевалось то, как будут истрачены заработанные Семенычем деньги. Потому что Семеныч эти деньги откровенно пропивал. Причем его работа продолжалось примерно то же количество дней, которое потом было использовано для отдыха в нетрезвом виде. Тут тоже было всё конкретно. По принципу заработал - пропил. Ещё заработал - снова пропил.
- Ну, какая у тебя работа? - спросил Семеныч у Софьи Михайловны, как только появился возле её дачи. Он ко всем обращался на «ты» и не видел в этом ничего необычного.
- Здравствуйте, - громко поздоровалась с ним Софья Михайловна. Таким образом давя понять, что для начала надо бы её поприветствовать, надо бы представиться, как положено.
- Привет, - тем же тоном ответил Семеныч. - Зачем звала, говорю?
В первый момент этот напор деревенского мужика Софья Михайловна сочла за хамство. Но предпочла сдержаться и начала объяснять суть дела.
- Сад у меня немного зарос, знаете. Ситуация такая сложилась, что...
- Запустила, - грубо перебил её Семеныч, деловито озираясь по сторонам. - Засрала.
- Тут у меня яблони росли, а потом березняк откуда-то взялся... И...
- Сколько лет ты здесь не была-то? - снова громким голосом перебил её Семеныч, не дослушав ответ. - Лет десять, поди?
- Нет. Я каждый год приезжаю.
- Не ври, - осадил её Семеныч. - Если бы каждый год приезжала - тут у тебя был порядок, а не бардак.
- Я... я на дачу не работать приезжаю, а... отдыхать.
- Оно и видно! - укорил Семеныч. 
- Ну, знаете! Что вы перебиваете меня! Что вы мне грубите! - возмутилась Софья Михайловна и сделала губы коромыслом. - Я так разговаривать с людьми не привыкла. Должно же быть какое-то уважение к человеку. Какой-то пиетет.
- Чего это? - не понял Семенович.
- Пиетет, - повторила Софья Михайловна.
- Так... значит, тебе работать не надо? Тебе значит ругаться охота? Я прихожу к ней как к человеку, а она мне пургу гонит.
- Какую ещё пургу? Вы о чем? - возмутилась Софья Михайловна.
- Вот чего. Тебе работу делать надо? Или не надо?
- Надо.
- Что, конкретно? - переспросил Семеныч.
- Деревья лишние убрать и кусты.
- Вот... так бы сразу... Дерево с распиловкой и приборкой - тысяча рублей. Куст - пятьсот.
- Тысяча рублей за дерево! - удивилась Софья Михайловна. - Де ещё с руганью вашей...
- А ты как хотела? - огрызнулся мужик. - Мне надо пилу принести из дома. У тебя ведь пилы-то нет. Бензином её заправить. У тебя ведь бензину-то тоже нет. Дерево спилить да сучки обрубить. Раскряжевать его, а потом ещё мусор прибрать... Это недорого, это ещё дешево будет. Едрена мать.
- А вы... вы не могли бы не выражаться. Просто назвать общую сумму - и всё, - сдерживая неприязнь и раздражение, проговорила Софья. - Сколько это всё будет стоить?
- Сейчас, - с готовностью ответил мужик, и бесцеремонно пошел прямо по одичавшим цветам и высокой траве куда-то в дачную чащобу, прикидывая количество крупных деревьев и кустов на запущенном участке.
Не прошло и двух минут, как он вернулся назад и назвал примерную сумму.
- Четырнадцать тысяч пятьсот. 
Софья Михайловна всплеснула руками:
- Это же полторы моих пенсии!
- Эка невидаль - полторы пенсии! - повторил за ней  мужик. - А сколько тут работы будет - тебя не интересует?! Тут работы на две недели, не меньше. Что я две недели даром на тебя буду горбатиться? На какой леший мне это надо? 
Такого хамства от деревенского мужика Софья Михайловна снести уже не смогла. Это было выше её сил. Это было уже за пределами её терпения. Это было вообще черт знает что. Она выпрямила грудь, набрала в легкие воздуху, театрально вытянула правую руку в сторону калитки и закричала:
- Вон!  Убирайтесь отсюда вон! Чтобы духу вашего...
- Не ори, - спокойно ответил ей мужик. - Я сегодня работать и так не буду. Завтра приду. С пилой.
- Вон! - указывая рукой на калитку, кричала Софья, выкатив глаза.
- Завтра приду, говорю. Не ори! Слышу я.
- Вон!
Софья Михайловна думала, что после ухода этого противного мужика она уже не сможет успокоиться. Что её, чего доброго, хватит удар. И если она после такого удара выживет, то сегодня же вечером соберется и уедет отсюда в город, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Никогда. Потому что это выше её сил. Разговаривать с глупыми людьми, жить с ними рядом, стараться понять. Это такое наказание...
Но посидела в тени раскидистой яблони полчаса, посмотрела на яркую зелень, залитую солнечным потопом, понаблюдала за облаками сквозь ажурную листву у себя над головой и успокоилась.
Успокоилась и стала мысленно оправдывать деревенского хама. Стала думать, что это у него от усталости, от тяжелой работы в голове появляются грубые мысли. А в душе-то, должно быть, он человек хороший, добрый, просто разговаривать с людьми не научился. Возможно - некогда было учиться. Возможно, детство у него было тяжелое. Мать его не любила, или отец поколачивал. Это бывает с сельскими тружениками. Они всё вынесут, всё стерпят, но заставь их со сцены выступать - они двух слов связать не смогут. Не привыкли. Нет в них того артистизма, которым Софья Михайловна обладает с детства...
Нужно ли их за это ненавидеть? Нужно ли на них за это обижаться? Ясно, что нет. Не нужно. Это не их вина. Это издержки той среды, в которой они вращаются.

В общем, когда на следующий день утром она услышала в саду шум работающей пилы, она поняла, что Семеныч на неё не обиделся. Что он пришел делать свое дело, и на душе у Софьи Михайловны стало радостно.
Она видела, как ловко Семеныч управляется с пилой, как быстро переходит от дерева к дереву, как намокает от обильного пота его широкая спина. И ей стало казаться, что он вчера был не грубым, а правдивым. Что в его словах была не наглость, а искренность.
Как же она может не доверять такому человеку, как может его в чем-то подозревать? Когда он всем жителям поселка старается помочь, всем угодить. И помогает он не словами, а делом. В его руках всё кипит, приобретает форму, оживает.
Когда Софья Михайловна для приличья вышла в сад, чтобы поздороваться с Семенычем, он заглушил пилу, распрямился, поздоровался с ней как все нормальные люди и спросил:
- Обедом меня покормишь, хозяйка?
- А что вы любите на обед?
- Чего есть - то и ем, - кратко ответил Семеныч. - Я к деликатесам-то не привык. Но если сто граммов подашь спиртного, то я не откажусь. Если выпивать в меру, то это работе не мешает. А я, когда работаю, много не пью. Нет...
- Как хотите, - ответила Софья Михайловна и ушла в дом готовить обед...
Когда пришло время обеда, Семенович без стука зашел в дом и спросил:
- Ну что, хозяйка, едево готово?
- Что, извините? - не поняла Софья Михайловна.
- Едево. Еда какая-нибудь.
- Это вы так суп называете, или кашу?
- Да что есть, то и называю. Какая разница.
- Как странно.
- Ничего странного. Дед мой так говорил, и я говорю. Для сытости-то всё одно, что суп, что каша, если в ней мясо есть. А если мяса нет, то это похлебка. Её свиньям швыркать, а не людям есть.
Софья Михайловна выставила на стол суп из курицы, аккуратно нарезала колбаски, приготовила салат из помидоров. В общем, сделала всё то, что готовила раньше мужу. Ему нравилось. Софья Михайловна решила, что понравится и Семеновичу.
Семенович снял картуз, сел за стол, взял в руку большой кусок черного хлеба и в таком положении замер, вопросительно глядя на хозяйку.
- Ещё что-нибудь? - услужливо спросила Софья.
Семеныч молчал.
- Что-то не так? - снова спросила Софья.
Семеныч молчал.
- Не понимаю я вас, - призналась Софья Михайловна.
- Да можно бы... сто грамм за почин, чего-нибудь... покрепче, - наконец произнес Семенович.
- Ах, это, - опомнилась Софья и метнулась в соседнюю комнату. - Сейчас, сейчас.
- Я в обед много-то не пью, - поспешил оправдаться Семенович. - Только так - для бодрости. Из уважения.
Что означало для Семеновича это словосочетание «из уважения» Софья Михайловна толком не поняла, но решила, что такова здешняя традиция. Она не должна её нарушать, потому что плохо представляет возможные последствия. Да к тому же от одной рюмки ничего с её работником не случится.
Софья Михайловна принесла и выставила на стол бутылку водки. Семенович отложил в сторону хлеб и удивленно посмотрел на хозяйку. Она снова не поняла тайный смысл этого взгляда. Он просил налить ему чего-нибудь покрепче. Она принесла. Пусть наливает, сколько ему нужно. Чему тут удивляться?
Она не знала, что это был очень опрометчивый её поступок. Никто Софью Михайловну не предупредил, что Семенычу нужно было вынести одну рюмку водки. И всё. И больше - ни капли, ни под каким предлогом, пока Семеныч не закончит намеченную на день работу...
Короче говоря, обед затянулся до вечера. До того времени, пока Семеныч не выпил бутылку до дна и стал намекать на следующую, если есть в запасе. Не для пьянки, а так в силу сложившихся обстоятельств. Потому что они с Софьей Михайловной прекрасно беседуют тут, на кухне о серьёзных вещах. Потому что она удивительно чуткая, прекрасная женщина, с которой можно на любую тему поговорить. Не то, что его Клавка. С Клавкой так не поговоришь. Она вечно в огороде стоит кверху жопой и от него разную хрень требует. То шланги на речку тянуть, то картошку полоть и окучивать. То крапиву косить за оградой. И вечно Клавка ему работу ищет, мать её. Сука старая! Как будто делать ему нечего. Так бы и дал ей по башке.
Услышав эти высказывая Семеныча,  Софья Михайловна вновь захотела проявить характер и выставить этого прощелыгу за дверь. Но во время опомнилась. Она с пьяным мужиком одна не справиться, а на подмогу ей позвать некого.
Так и досидела на стуле в углу до темноты, затылком чувствуя весь сумбур, всю непомерную тяжесть мрачной сельской жизни. И была счастлива, когда едва живой Семенович, наконец, покинул её жилище сам, без посторонней помощи. 














Старушки - подружки
(сборник рассказов)

В одном большом доме на улице Карла Либкнехта жили две старушки. Эти старушки были старые, старые, но молодились, а по вечерам выходили погулять на свежем воздухе. Кисейные платья одевали на себя, белые перчатки с длинными рукавами, широкополые шляпы с мантоньерками из шелковых лент и всякие другие модные одежды, скрывающие морщинки и дряблую кожу. У них были большие носы, худые ключицы и глаза хитрые, хитрые. Правда под глазами у них порой появлялись темные круги, на висках седина висела кудельками, но старушки в шляпах старались этого не замечать. Молодые и полные энергии были эти старушки.
Своих мужей они давно похоронили. Без мужей им как-то сразу стало спокойнее жить на свете. Взрослые дети их не беспокоили, поэтому старушки открыто наслаждались жизнью. Когда никто их не видел, они даже на ходу подрыгивали иногда шаловливо. Подпрыгнут на одной ноге и смеются. Подпрыгнут на другой - и снова смеются. Вот какие они могутные ещё. Сколько энергии сохранилось в них...
В общем, такая компания была, что они обе вместе всегда. И никаких споров у них между собой не было, пока они не обращались к поэзии. Потому что одна любила Ахматову, а другая Цветаеву обожала.
- Ахматова гений, - говорила одна старушка в шляпе и делала нижнюю губу коромыслом. Как бы утверждая сказанное всем своим видом, а особенно губой. - У неё каждое стихотворение - шедевр.
- А для меня Цветаева лучше всех, - перебивала её другая.
- Это почему это?
- Потому что у неё все стихи разные. По ритму даже.
- Ишь, куда хватила! По ритму. Много ты в ритме понимаешь, - говорила первая старушка в шляпе и снова делала губы коромыслом. В общем, сразу было видно, что эта старушка профессорша.
- Цветаева создала свой мир, ни на что непохожий. И жизнь её так же трагична, как у всех великих поэтов.
Так спорили, спорили, спорили две старушки в шляпах, а потом начинали читать стихи. Читали, читали, читали, пока не сбивались с дороги и не забывали слова, пока не выдыхались. Тогда одна старушка садилась на лавку в сквере, а другая продолжала стоять, носком ботика темный камушек пошевеливая. Потом та, что на лавке сидела, спрашивала:
- Тебе пенсию добавили?
- Да, - отвечала та, что стоит.
- А на сколько?
- На тысячу. А тебе?
- Мне меньше...
На этом разговор прекращался. Проза жизни старушкам в шляпах не нравилась. Они боялись, что могут заговорить о ценах на мясо в магазине «Магнит». Скукотища-то какая… Нет, до этого они не опустятся. Вот посидят ещё немного и пойдут кормить голубей к памятнику греческому богу, который стоит напротив Адмиралтейства. Большой такой мужчина, мускулистый, солидный. Всё у него на месте. Там, наверное, уже гвоздики зацвели на клумбе. Возле такого мужчины и посидеть приятно.
Старушки направились вдоль Александровского садика к памятнику Гераклу. Шли, шли, шли. Выдохлись. Постояли немного, отдышались, дальше пошли. Тут уж не до прыжков и споров.
Пришли к памятнику, а там молодая пара целуется. Ну, надо же, а! Целуются и все тут. Нет никого не стеснения у них. Никакой совести нет. Совсем обнаглели... И всегда так.  Всегда какие-нибудь наглецы хорошее место испортят. Стыдно смотреть прямо. Потому что эта белокурая дрянь сидит у него  на коленях, а  он, чернявый с кудрями, обнял её своими ручищами за талию, и ловит её губы своим губами. Фу. Гадость какая! Фу!
-  Это наше место, - грубо сказала одна старуха в шляпе молодой паре, которая целовалась.
- В чем дело? - отрываясь от губ любимой, переспросил чернявый.
- Чего надо? - повторила за ним белокурая дрянь.
- Это наше место. Здесь не целуются, - проговорила грозная старуха в шляпе, которая умела делать губы коромыслом.
- Как это? - округлила глаза белокурая девица.
- Мы всегда тут сидим, и никто до вас не целовался тут. Для интимной близости надо другие места выбирать, - пояснила бывшая профессорша, нависая над молодой парой как грозовая туча.
- Да, другие надо выбирать места, - поддержала её подружка, высунувшись из-за плеча той, что стояла ближе к молодым. - Это безобразие! Вам не мешало бы Цветаеву почитать. Или Блока.
- Пойдем отсюда Рита, - сказал чернявый, выпуская из рук белокурую девицу. - С этими одуванчиками я драться не буду. Их толкнешь - они рассыплются... Пойдем.
- Сам ты рассыплешься, - дрожащим голосом ответила та старушка, что была за плечом у подруги.
- Нет, я сейчас им покажу, как людей оскорблять. Я сейчас им покажу,  - зло заверещала белокурая дрянь, снимая с ноги остроносую туфлю.
Нехорошая оказалась девушка эта. Злая, да ещё и драчунья.
- Перестань, - стал останавливать её чернявый.
- Дай, дай, - верещала белокурая, - дай хоть раз дам им по башке.
- Не дам, - растопырил руки чернявый.
- Дай, говорю.
- Не дам.
Пока молодые перепирались обе старушки в шляпах порядочно струхнули и даже попятились от греха подальше. Они, надо сказать, были вовсе не такие грозные, какими хотели казаться. И шляпы у них были выцветшие. И стихи они читали иногда чужие, неизвестно чьи. Но уж точно не Ахматовой и не Цветаевой. Потому что им хотелось памятью блеснуть, а память у них временами была совсем как решето. Удерживалось в ней только то, что не успело провалиться в темную бездну.
- Всех голубей распугали. Страни.
- Всех, - стали сокрушаться старухи в шляпах, когда молодые люди  отошли от них достаточно далеко.
- У, паразиты!
- У... Целоваться им негде, видите ли. Надо на люди лезть. Ну и молодежь пошла нахальная. Раньше такого не было.
- Нет, не было. Некогда было. Надо было работать. Стыдно было.
 
Перед обедом старухи в шляпах старались попасть в кафе, которое возле Исаакиевского собора. Которое через дорогу. Которое раньше, когда старухи были чуть помоложе, называлось «Бульонная». Там раньше пахло вкусно. Так пахло, что прямо на улице хотелось съесть чего-нибудь. Хотя бы сухарь, который с прошлого лета кармане затерялся.
В кафе старухи садились возле окна и заказывали себе по пирожку с капустой и по чашечке кофе с молоком. Деньгами не швырялись они и  не шиковали. Пили кофе и смотрели в широкое окно. Одна чувствовала себя, как в Париже на бульваре Сен-Жермен. Другая просто вздыхала и смотрела на прохожих. Какой уж там Париж, честное слово. Так бы и поела ещё чего-нибудь мясного. Но неудобно. Хочется быть изысканной и утонченной. А утонченные люди много не едят, чтобы не потолстветь. 
Будучи в кафе та старуха в шляпе, которая чуть повыше, начинала производить впечатление. Когда-то она работала преподавателем философии в институте имени Герцена и знала много красивых слов. Например, она могла сказать такую фразу:
- А знаешь, Ася, вся наша жизнь - это всего лишь  атрибуты десятого аспекта. Без предикатов... Ничего возвышенного в ней нет, честное слово. Сплошные залежи холодной прозы. И ни одной проталины счастья.
После этой фразы губы коромыслом она не делала. Потому что это было не утверждение, а констатация факта.
Вторая старушка в это время деловито доедала свой пирожок, потом быстро вскидывала хитрые глаза с тонкими коричневатыми веками, вытирала салфеткой морщинистые губы, смотрела в окно, поправляла кофточку кисейную, смахивала крошки с темной юбки, трогала широкополую шляпу с атласным бантом и переспрашивала:
- Что?
- Э - э - э! Всё равно не расслышишь. Не буду повторять.
- Не повторяй, - обижалась Ася.
Когда полдник завершался. Когда есть  было уже нечего вставными зубами. Та, что была профессорша, элегантно поправляя волосы, предлагала:
- Может, посетим Эрмитаж?
- А что там? - переспрашивала Ася, некрасиво пожевывая губами.
- Говорят, коллекцию Эдгара Дега обновили. Какой-то меценат две картины подарил.
- Да что ты!
- Да. Что-то новое, говорят...
И старушки направлялись в Эрмитаж. Переходили дорогу, переходили Александровский садик, снова переходили дорогу, потом небольшой сквер устало переходили перед Зимним дворцом. Кусты какие-то переходили взадир. Шли, шли, шли и приходили на набережную Невы, которая в мраморе вся до самого горизонта. Там северный ветер начинал продувать их. Продувал, продувал, продувал, да так сильно, что старухам в шляпах после долгой ходьбы становилось совсем прохладно. Они боялись простудиться, боялись, что шляпы ветер унесет. Поэтому спешили в кассу музея, приобрести билеты со скидкой, которая полагается всем пенсионерам в шляпах, которые молодятся.
Идти в зал французских импрессионистов нужно было мимо статуй Родена. А у Родена в Эрмитаже только любовные композиции. То есть, примерно то же самое, что они в сквере видели, только ещё хуже. Потому что голые.
Ася, когда мимо шла, сильно нагибала одну полу выцветшей шляпы, чтобы этой неприличности не видеть вовсе. Потому что неудобно прямо. А её подруга - наоборот нисколько не стеснялась рассматривать. Ей даже нравилось это все, нехорошее. Однажды она сказала Асе, что в этом сплетении тел у Родена поэзия есть. Это не любовь, это настоящее искусство. Мраморная симфония. И сделала губы коромыслом. Ахматову любит, а такое говорит. Ну, какая может быть поэзия в сплетении голых тел? Какая симфония? Это нехорошо. И зачем только Роден там одеяла не изваял? Не понятно даже.
Пред входом в зал французских импрессионистов старухи в шляпах всегда старались отдохнуть. Садились возле стены на лавку. Лавка не скрипела под ними, потому что они были легкие. Ася худыми пальцами охватывала коричневое запястье правой руки и старалась сосчитать у себя пульс. Раз, два, три... Сбивалась со счета и снова считать начинала. Раз, два, три, четыре, пять... Снова сбивалась.
- Пахнет тут чем-то, - говорила профессорша.
- На этом этаже туалетов нет, - отвечала подружка.
- А тебе уже надо?
- Да нет... вроде.
В зале французских импрессионистов почему-то всегда было много народу. Но к картинам Пикассо никто не подходил. Не хотелось смотреть на серые шахматы, треугольники и кубы. Все старались увидеть полотна Поля Сезанна, Клода Моне и Эдгара Дега.
Старухи в шляпах спешили к картинам Дега. Они не могли без восторга смотреть на «Голубых танцовщиц», «Репетицию балета» и «Абсент». Эдгара Дега и Клода Моне нельзя было не любить. У них на картинах было так много реального синеватого света, столько воздуха, что старухи в шляпах начинали ощущать себя молодыми женщинами у моря. Прямо на берегу, где дует бриз. Даже слеза иногда наворачивалась. До того было приятно  видеть. И вообще французы молодцы. Жаль, что мы с ними так нехорошо обошлись в 1812 году. По деревням вилами добивали. Ужас какой! Какая дикость! Сейчас бы жили вместе. Вместе за хлебом  ходили, в кафе, в бульонную, Александровский садик. Вместе кормили бы голубей.
- Dire bonjour.
- Bonjour Madame.
Старухи в шляпах очень любили французов. Прямо боготворили их. За язык с прононсом, за переливистое «эр», за изысканное искусство. Ведь по сути всё красивое там родилось, во Франции у них. Немцы с англичанами ничего такого не придумали и миру не подарили. Чтобы за душу брало. Только пакости какие-нибудь. А французы... Ах! Что там говорить! Кто сказал, что русские самый красивый народ. Глупости это. Французы самые красивые.
Той, которая не Ася, А Софья Михайловна, когда-то очень хотелось быть француженкой. Одно время она даже хотела родиться во Франции. Умереть и родится потом снова. Чтобы жить где-нибудь в Сен Дени. Гулять по набережной Сены. Кормить голубей на Монмартре...
Из Эрмитажа старухи возвращались удовлетворенные. Им казалось, что день прошел не зря. Кто-нибудь завтра спросит у них, где они были, а они в ответ этак снисходительно: «На вернисаже у Эдгара Дега и Клода Моне».
На них будут смотреть с недоумением. Кто такой этот самый Моне? Почему они не знают такого? А они принципиально не будут пояснять. Для чего пояснять тем, кто французов не любит и ничем французским не восхищается. Не носит шляп с монтаньерками. Кто не знает, что такое настоящее искусство.

День рождения

Как-то у одной старухи в шляпах, у той, которая Ася, случился день рождения. Раньше никакого дня рождения у неё не было, не было, а тут вдруг случился. Да ещё осенью. Ася неожиданно вспомнила, что ей исполняется 75. Вспомнила и испугалась. Неужели так много? Она быстро подошла к зеркалу. Взглянула на себя. Нет не много ещё. Надела очки - много. Сняла очки - нет, не много. Как известно очки старых женщин не молодят, особенно когда смотришь не на других, а на себя, да ещё осенью, да ещё в пасмурный день, да еще, если настроение плохое и любимой кошки рядом нет. Никто не мурлычет и не трется преданно об ногу.
Утром ей позвонила подружка - профессорша. Мужским после сна голосом спросила:
- Ну чего, будешь отмечать дату?
- Где? - испугалась Ася. - Как?
- Как, как. Будешь отмечать день рождения, говорю?
- Ну, - неуверенно ответила Ася. - Надо бы...
- Я предлагаю махнуть в ресторан.
- Какой? - снова испугалась Ася, предчувствуя, что не осилит таких расходов. И вообще, зачем в ресторан, если она знает дешевую бульонную, где пахнет дорогими блюдами.
- На Невском. Называется «Русский ампир», - деловито продолжила Софья.
- А-а-а…
- Чего?
- А, он нам по карману? Недорогой ресторан-то этот?
- Дорогой - недорогой. Смотря, что заказывать будешь, - проговорила Софья Михайловна со знанием дела и замолчала. Ася почувствовала, что её подружка сделала губы коромыслом. Потом в трубке что-то щелкнуло. Старуха на том конце провода прочистила горло и снова спросила:
- Ну. Решила чего?
- Идем, - как можно более твердо ответила Ася, хотя была в жутком смятении. Ресторан в центре города. Это, наверное, так расточительно, всё равно, что купить себе новые сапоги на меху.
Весь день Ася была в тревоге. В тревоге ела овсяную кашу на половинном молоке. В тревоге искала новое платье с синей брошью на левом лацкане, которое ей двадцать лет назад муж подарил. Одно время Ася хотела этим платьем пол мыть, решила, что оно устарело, но передумала. И правильно сделала. Вот оно и пригодилось платье-то. Его ещё носить можно. Ася стряхнула платье, пригляделась к нему получше. Вполне можно носить. Платье как платье. Правда от него немного нафталином пахнет, но это ничего. От других старух в аптеке ещё хуже пахнет, но их за это никто из очереди не выгоняет. Значит и её из ресторана не выгонят.
Потом Ася с волнением шла в магазин на проспекте Сизова 25, чтобы купить себе новую шляпу. Ей нравились шляпы темного цвета из шелковых лент, но в модном магазине на проспекте Сизова Асе почему-то стали предлагать фетровые цвета бирюзы. Ася поворачивалась перед зеркалом и так и эдак. Нет, не подходят ей фетровые шляпы цвета бирюзы. Сняла очки. Да вроде ничего - подходят. Одела -  не подходят. Расплывчатости не хватает. Да и цена не нравится, хотя в ней никакой расплывчатости и в помине нет. Ася внимательно посмотрела на цену. Нет, не нравится цена. Шляпа может и подошла бы, если без очков, а цена не подходит.
В общем, шляпу на Сизова 25 Ася в тот день не купила и вернулась домой расстроенная. Открыла кладовку, пошла в темноту. На что-то в темноте наступила. Подняла то на что наступила. Да это же шляпа совершенно новая, которую она почти не носила. Только она сейчас немного раздавленная, немного сплюснутая в кучу и пыльная. А так, если её расправить, она очень даже ничего. Ася встряхнула шляпу. Ничего себе, шляпа ещё какая хорошая!
Вечером ей позвонила Софья Михайловна, та, которая профессорша.
- Ну, чего ты решила?
- Да я... это самое.
- Ты готова уже?
- Да... Не знаю что-то.
- Не мямли. Говори ладом, - приказала Софья.
- Я... боюсь, что денег не хватит, - выпалила Ася.
- Ну, насчет этого не беспокойся. Дорогого подарка я не обещаю. А если денег не хватит - доплачу. Ты меня знаешь.
- Да, да, поняла я, - успокоилась Ася.
Вот ведь какая у неё подруга. Всегда на помощь придет и в любом положении выручит. Как без неё? Настоящий клад! Ася стала вертеться перед зеркалом в мятой шляпе, в платье, пахнущем нафталином, и что-то напевать.
Встретились возле ресторана на Невском 17. Осторожно прошли в заведение. Швейцар посмотрел на них косо, но не остановил.
Выбрали себе столик в сводчатом голубом зале под люстрой. Стали заказывать еду. Ася так разволновалась, что ничего учтивому официанту сказать не смогла. Её заколотило. Тогда бразды правления Софья Михайловна взяла в свои руки.
- Закуски, - спросил официант, - какие будем заказывать?
- Салат, -  скороговоркой ответила испуганная Ася.
- Подожди, - остановила её профессорша. - Подайте нам.., подайте нам, - повторила она, пробегая глазами по меню и подыскивая что-нибудь дешевенькое, - подайте нам эминсе из томатов с подкопченной мацареллой.
- Что? - поразилась Ася. - Это же стоит бешеных денег. Они снимут с меня последнюю шляпу.
- Нет, - успокоила подругу Софья. - Это не так дорого.
- Так, - отозвался молодой человек, скрывая улыбку. Черкнул что-то в блокноте и снова спросил:
- Горячее что-нибудь?
- Да, - отозвалась Софья.
- Суп, - перебила её подруга взволнованным голосом. - Суп говяжий.
- Вот, - не обращая на неё внимания, продолжила Софья, - это.
- Что? Это?
- Пельмени из зайчатины в бульоне из белых грибов.
- Ужас! - охнула Ася. 
- Так... А на десерт? - продолжил невозмутимый официант.
- На десерт, на десерт... Ну, допустим домашнее мороженое, - снова отозвалась Софья.
- Пить что будем?
- Пить будем... Пить будем вот это. Тут по-английски написано Mar-ti-ni Bian-co, кажется, - по слогам прочитала Софья.
- Сколько?
- По двести.
- Можно и по сто, - шепотом поправила подругу Ася, беспокоясь за свой кошелёк и предполагая, что этот чертов Мартини стоит как старый автомобиль.
Вообще Ася в этом богемном ресторане сразу почувствовала себя неуютно. Не в своей тарелке почувствовала. Всё её угнетало: и сводчатые потолки, и позолота на внутреннем орнаменте, и люстра с хрустальными подвесками. Ей стало казаться, что нужно будет отдельно заплатить и за люстру, и за орнамент, и за позументы.
- Ну чего ты трясешься вся? - строго спросила её Софья Михайловна, когда молодой официант отошел от них достаточно далеко. - О чем ты переживаешь?
- Да уж выбраться бы отсюда поскорее, да и всё бы, - призналась Ася.
- Неужели тебе тут не нравится?
- Нравится, но как-то не по себе. Я ни разу в таких заведениях не была. Всё больше в кафе да столовых. Боюсь чего-то тут я.
- Чего ты боишься?
- Счета боюсь. Золота этого, блеска боюсь...
- Ну, допустим  счет ещё не принесли.
- А я впрок боюсь уже.
- Дура.
- Сама дура.
Старухи в шляпах стали ругаться и ругались долго, пока им не принесли еду и выпивку. Кажется, они много чего заказывали и названия у блюд были многообещающие, солидные, а еды принесли с гулькин нос. Да ещё в крохотных тарелочках. Зато каждое блюдо было украшено очень оригинально и со вкусом. Должно быть на французский манер. 
- Эх. Надо было пойти в пельменную, - запоздало посетовала Ася. - Там хотя бы поели бы ладом.
- Не говори ерунду. Мы с тобой в ресторане, как все интеллигентные люди. И беседовать мы должны интеллигентно, - сказала Софья Михайловна.
- О чем это? - удивилась подруга в шляпе набекрень и в платье, от которого пахло нафталином.
- На отвлеченную тему... Например, о литературе.
- Опять стихи читать, что ли?
- Да при чем тут это... Можно обсудить любимых писателей.
- Льва Толстого?
- Причем здесь Лев Толстой? - удивилась Софья Михайловна. - В таких заведениях обсуждают иностранную литературу. Писателей с мировыми именами. Таких как Сол Беллоу, Федерик Бегбедер, Жан-Поль Сартр.
- А я не знаю таких, - растерянно призналась Ася. - Никого не знаю, кроме Ромена Роллана.
- А у Роллана чего читала?
- Жана Кристофа. Да и то давно.
- Так это же здорово. Там главный герой композитор.
- Да, композитор и музыкант.
- Прекрасная вещь. Да. Там Ромен Роллан описывает процесс сочинения музыки, и даже её звучание.
- Вроде того.
- Нигде не встречала таких описаний, - призналась Софья, отпивая из красивого фужера красное вино и одновременно откидываясь на спинку стула. - Как хорошо! Как интересно! Как будто слышишь эту музыку своими ушами. Как будто она захватывает тебя и несет, несет, как волна морская.
- Ты так красиво говоришь, - восхитилось Ася, доедая грибной бульон и пытаясь найти в нем что-нибудь мясное.
- А в ресторане принято красиво говорить. Ты разве не знала. Неужели мы с тобой в ресторане будем ругаться.
- Я понимаю. Говори. Ругаться не будем.
- Сама перебила, а теперь - говори.  У меня уже из головы всё выпало, что я хотела сказать.
- Говорят, нынче пенсию не добавят нам, - неожиданно посетовала Ася.
- Ты это к чему опять клонишь? - возмутилась Софья.
- Да так, к слову пришлось.
Между тем старухи в шляпах как-то незаметно съели и выпили всё, что им принес  молодой официант. Всё съели, а есть почему-то хотелось. Прямо так бы и поели ещё чего-нибудь мясного с черным хлебом. Так бы и выпили чего-нибудь ещё. Хотя бы «каберне» или даже водки. Настроение появилось, а еда и выпивка неожиданно исчезли. Стол опустел и стал навевать грустные мысли.
 - Может, ещё закажем чего? - неуверенно предложила румяная Софья. - Не на широкую ногу конечно, а так. Чтобы не уходить.
- А давай, - согласилась слегка захмелевшая Ася, решительно махнув рукой. - Гулять - так гулять!
Короче говоря, старушки в тот вечер порядочно покутили. В конце вечера они уже плясали в центре просторного зала, энергично закидывая вверх ноги и руки. Шляпа у Софьи Михайловны съехала на затылок. Из под шляпы выпали седые кудельки редких волос. Она стала потеть и задыхаться.
Зато Ася в тот вечер чувствовала себя прекрасно и однажды даже попыталась забраться на импровизированную сцену, чтобы что-то спеть. Но вежливые молодые люди во фраках её вовремя остановили.
- Самодеятельность у нас не приветствуется, - пояснили они.
Ася начала с ними спорить, утверждала, что она поет профессионально. Она училась.
- Мое призвание - вокал! - кричала она. - Дайте мне спеть романс «Не покидай меня». Дайте. Пустите меня на сцену. Я покорю партер.
В общем, Софья Михайловна заметила, что Ася после двух рюмок водки раскрепостилась настолько, что стала приставать к какому-то иностранцу с прелюбодеяньями. Читала ему стихи, пробовала худой зад устроить ему на колени. И вообще стала распущенной и нахальной, чего раньше с ней никогда не случалось. Вдруг выяснилось, что она может изъясняться по-английски и даже читает наизусть стихи Теда Хьюза про то, как из крови рождается крик.
У Софьи Михайловны от её проделок голова пошла кругом. Она пробовала поймать Асю за руку. Но Ася увертывалась и вырывалась. Кричала: «Пусти! Не лезь ко мне. Это мой день рождения, не твой». Софья Михайловна пробовала с ней серьёзно поговорить, но Ася её не слушала. Отмахивалась и отбивалась. В конце концов, она решила, что эту старуху надо поскорее убрать с глаз долой, пока она не натворила глупостей.
Откровенно говоря, Софья Михайловна рассчитывала, что Ася протрезвеет, как только увидит счет из ресторана. Но Ася даже глазом не моргнула, когда увидела этот счет.  Даже бровью не повела. Отсчитала семь тысяч, отдала молоденькому официанту и снова упорхнула в толпу танцующих. Кружилась там, что-то пела, закидывала руки за голову. Как будто ей было вовсе не 75, а в два раза меньше. Как будто она была не старуха в шляпе, а стройная юная дама с копной золотистых волос.
В конце концов, Софье Михайловне всё это надоело. Она подкралась к вредной старухе сзади и схватила её за шиворот. Ася удивленно обернулась, обиделась и влепила Софье оплеуху. Софья тоже не осталась в долгу.
Так старухи в шляпах впервые подрались.
Софье Михайловне было после этого очень неудобно. Она как бывшая профессорша сгорала со стыда, а как простая обидчивая старуха больше не хотела иметь ничего общего с этой худой и нервной развратницей, от которой пахнет водкой и нафталином.


Дар Софьи Михайловны

В свои семьдесят лет Софья Михайловна неожиданно увлеклась стихами. Она  решила, что в ней погибает большой поэтический дар.  Не такого масштаба, конечно, как у Пушкина или Бродского, но всё же достаточно увесистый. Несколько поэтических строк она вполне могла связать одной общей темой и подобрать к ней подходящую рифму. Примерно так же как к хорошему пальто принято подбирать сапоги. Или к юбке - туфли. Или к голове - шляпу. Или к носу - очки.
А так как она была бывшая профессорша, то решила не пускать это дело на самотек. Сходила в библиотеку имени Лермонтова на Литейном проспекте и попросила там «Теорию стиха» Виктора Жирмунского. Когда-то давно, давно, так давно, что забылось уже почему, эта книга произвела на Софью потрясающее впечатление. Воодушевила, вооружила нужными знаниями. Заставила другими глазами взглянуть на поэзию последних десятилетий.
Когда Софья Михайловна сидела за книгой, а это продолжалось два дня и два долгих вечера, ей всё время звонила Ася и каждый раз куда-то звала. То погулять в Летний сад, то поесть чебуреки в «Емеле», то просто на лавке посидеть где-нибудь. И так она со своими звонками Софье надоела, что она сочинила для неё тюремную песню в стиле шансон. И назвала эту песню «Отсижу я свой срок».
Слова  там были такие:
Отсижу я свой срок и обратно вернусь,
Обниму я подросшего сына,
И папане его широко улыбнусь,
Будь здоров, волосатый детина.
Я на нарах была: Калыма, Магадан,
Под вагоном гремели колеса.
И однажды в пути мне сказал капитан:
«На, кури, я принес папиросы».
Я курила «Казбек», он принес «Беломор» -
Угощенье со скрытым намеком.
Он был парень простой, но в душе зимогор.
С недалеким до пенсии сроком.
………………………………………..
Надо признаться честно, Софье очень удавались стихи тюремной направленности, которые можно было бы назвать диссидентскими, если бы она написала их лет двадцать назад, при живом генеральном секретаре и генеральной линии партии. Но сейчас к таким стихам никто предвзято не относился, поэтому завоевать внимание читающей публики такими стихами было весьма проблематично.
Когда Софья Михайловна утомилась от тюремных стихов и вышла к подружке в маленький сквер перед домом на улице Карла Либкнехта, та обрадовалась ей как дорогому подарку. А когда  Софья прочитала ей свое новое  стихотворение, Ася только руками всплеснула:
- Неужели это ты сама написала? Неужели сама?!
- Да, - гордо ответила Софья и сделала губы коромыслом.
- А я думала Кучин какой-нибудь. Или Круг.
- С чего это вдруг? - в рифму ответила Софья.
- Да уж больно на тебя не похожи стихи эти.
- Похожи, не похожи. Это шансон.
- Чего?
- Шансон, говорю. Есть такое направление в песенном творчестве.
- Так это ещё и песня? Спой тогда.
- Вот ещё, - заупрямилась Софья. - Ты  же знаешь, что петь я не могу. Голоса у меня нет. Но мотив в голове вертится.
- Мне бы так сочинять, - мечтательно произнесла Ася, - я бы стала знаменитой. Начала бы петь со сцены. Удивлять. Покорять сердца.
- Тебе нравится? - не поняла Софья.
Ася красивым жестом поправила шляпу и продолжила:
- У меня душа сентиментальная. Я как что-нибудь трагическое вспомню - так заплачу. Как смешное увижу - так рассмеюсь.
- Ну и что? Причем здесь поэтический дар?
- Сама не знаю, - призналась Ася, - но хочется чего-то такого.
Говоря это, Ася сложила ладошки, поднесла их к плоской груди и смиренно посмотрела в небо.
- Так хочется необычно чего-то. Так хочется.
Софья с сожалением взглянула на неё и презрительно произнесла:
- Дура ты.
- Сама дура, - тут же отреагировала Ася и отвернулась.
Какое-то время обе старухи сидели, молча, и смотрели в разные стороны. Наконец Софья не выдержала и сказала:
- А хочешь, я тебе другое стихотворение прочту. Лирическое.
- Читай, - согласилась Ася, предполагая, что это стихотворение, наверняка, будет хуже первого. Вот тогда она над Софьей поиздевается от души за то, что она дурой её назвала. Как будто сама лучше.
Софья Михайловна вздохнула, подняла кверху свой увесистый подбородок, кое-где заросший белыми тонкими волосками, и начала декламировать, слегка пошевеливая в такт стихам правой рукой:
Я зимою стихов не пишу,
В них искрятся холодные грани.
Печь топлю и воды приношу,
Чтобы ярче горели герани.
Чтобы ранним восходом весны
За окно, сквозь плетенье сиреней,
Проступали цветочные сны –
Полукруглые листья и тени.
Когда стихи были прочитаны, Ася с недоумением посмотрела на Софью Михайловну и спросила:
- У вас что, отопление отключали этой зимой?
- С чего ты взяла? - тем же тоном ответила Софья, не понимая до конца, в чем тут дело. Почему Ася об этом спрашивает?
- Ты пишешь, что печь топила. Воду носила с колонки.
- Это же аллегория, - стала объяснять Софья. - Образ такой. Понимаешь. Сентенция.
- Нет, не понимаю, - заупрямилась Ася, -  настоящий поэт должен говорить правду. Если отключали отопление, так и скажи. Нечего мне голову морочить.
- Ну и ну! Больше я не буду тебе стихи читать.
- Не читай. Не больно-то и нужно.
- И не буду. Я думала, ты в поэзии разбираешься. А ты, оказывается, ничего в ней не смыслишь. Вот и поговори с тобой.
- А герань как?
- Чего?
- Не замерзла герань без отопления? А то я у тебя хотела попросить листочек, чтобы у себя посадить.  Мне герани с детства нравятся, которые красным цветут.
Софья Михайловна слушала подругу и молчала. Ну, о чем рассуждать с этой старухой, которая совсем выжила из ума. И зачем только она стихи ей прочитала? Ясно же было, что она ничего не поймет. Раньше Гегеля не понимала, сейчас поэзию не понимает. А ещё говорит, что сентиментальная, что хорошо разбирается в искусстве. Да таких сентиментальных в России - пруд пруди, а талантливых людей единицы. Вот возьмет сейчас и уйдет от неё  Жирмунского читать. Что ей время-то зря тратить. У неё дар. Ей творить нужно, пока вдохновение не ушло. Пока ничего не болит.
Софья Михайловна посидела ещё немного рядом с Асей и поднялась, чтобы уходить. Откровенно говоря, Софья предполагала, что Ася начнет её останавливать. Но Ася проводила её долгим взглядом и подумала: «Совсем выжила из ума старая. Стихи начала писать в  семьдесят лет».
На следующий день Софья Михайловна встала рано. Выпила полстакана крепкого чаю, села возле окна за стол, положила перед собой чистый лист бумаги и стала думать о том, что бы ей такое написать, о чем ещё никто до неё не писал.
За окном было серое осеннее утро. Вершины лип заслоняли окна второго этажа. Раньше  в это время она отдыхала у бабушки в деревне. Дни были короткие, но яркие, разлинованные по желтой траве длинными тенями. Прямо за бабушкиным домом стеной стоял лес. После дождя оттуда наплывал смоляной дух. И всегда где-то там, в лесу каркали вороны, перелетая с места на место. И всегда в лесу можно было увидеть что-то новое.
Софья Михайловна ещё раз посмотрела в окно. Нет, ничего нового за окном не происходит. А если за окном ничего не меняется, то о чем написать стихотворение? Должно же что-то к этому подтолкнуть.
И тут позвонила Ася:
- Представляешь, - взволнованным голосом заговорила она, - наши ученые такой аппарат изобрели, который всё лечит.
- Что всё? - с раздражением переспросила Софья, которую оторвали от важного занятия.
- Всё. Сердце, печень, суставы. Понимаешь. Я еле успела позвонить им туда. Заказала такой аппарат за полцены... Вот как повезло.
- И сколько же это? За полцены.
- Восемь тысяч всего за такую нужную вещь... Я успела за первые двадцать минут сразу после передачи. А то бы пришлось покупать тысяч за тридцать, а может и дороже ещё.
- Аппарат, который всё лечит? - с иронией переспросила Софья.
- Он даже сам определяет, что лечить. Представляешь. Сам определяет, сам лечит и сам программу задает по оздоровлению всего организма на клеточном уровне.
- Ну и ну! - проговорила Софья, прикрывая ладошкой рот, чтобы не зевнуть. - И ты всему этому веришь?
- А как не верить? Там какой-то профессор выступал, - продолжила объяснять Ася. - Сказал, что они проводили опыты на больных. Так вот, он всем  помогает этот аппарат без разбору. И всё лечит. Все болезни. Представляешь, какой аппарат нужный.
- И ты за него уже деньги заплатила?
- Да. Перевела куда надо.
- Вот дура! Я думала, ты лучше соображаешь. Думала, что тебя на кофейной гуще не проведешь.
- Почему это? - возмутилась Ася после небольшой паузы.
- Да не бывает таких приборов. И аппаратов таких не может быть.
- Как не бывает? - переспросила Ася упавшим голосом.
- Потому что даже врач со всеми анализами порой ошибается в постановке диагноза.
- Но профессор...
- По радио сказал, - продолжила Софья.
- Да.
- А ты видела этого профессора? Документы у него проверяла?
- Да как? Он же по радио.
- А ты всему веришь, что сейчас по радио говорят?
- Да не всему. Но мне такой аппарат очень нужен... Понимаешь, бывает, чего-то в спине заболит, заболит, а чего там такое болит - понять не могу. А тут я бы аппарат этот подключила и всё бы. Он бы сам все болячки мои нашел и сам вылечил бы. 
- Жаль мне тебя, - вдруг проговорила Софья со вздохом. - Просто жаль.
- Это почему?
- Соришь ты своими деньгами без разбору. А есть себе покупаешь всякую дрянь. Вот питалась бы хорошо. Ела бы фрукты, да рыбу хорошую, вот бы и чувствовала себя прилично. Может и голова у тебя заработала бы ладом.
- Да ну тебя, - обиделась Ася и положила трубку.
После этого разговора Софья Михайловна, сколько не смотрела за окно, сколько не вздыхала, сколько не вглядывалась в туманную осеннюю даль, так ничего и не смогла больше придумать. Стихи на ум не шли. Такое утро пропало даром. Столько времени потеряла зря. А всё из-за этой бестолковой подружки, которая верит всему, что по телевизору показывают и по радио говорят. Хотя, что возьмешь с человека с незаконченным высшим образованием.

На следующий день, когда Софья едва успела приблизиться к столу, чтобы заняться творческой работой - ей снова позвонила Ася:
- Знаешь, почему сейчас туалетная бумага стала такая тонкая? Только возьмешь в руки - уже разваливается, - сказала она тоном человека, который только что узнал важную тайну.
- Нет, - не понимая в чем тут дело, ответила сонная Софья Михайловна.
- А я узнала.
- Ну, и в чем же?
- Это для того, чтобы из неё было удобнее колбасу делать. Ха-ха -ха!
- И ты из-за этого мне позвонила? - возмутилась Софья.
- Да... Я думала, ты посмеёшься.
Софья Михайловна положила трубку, поморщилась и поняла, что сегодня снова ничего не напишет. Эта дура опять испортила ей настроение. Ну надо же придумать такую чушь.
Софья Михайловна откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. Солнечный свет стал проникать сквозь её морщинистые веки прямо в голову, и от этого душа постепенно начала наполняться какими-то далекими детскими воспоминаниями, когда Софья открывала для себя мир. Когда обыкновенная зелёная трава вдоль забора вызывала восторг. Когда легкое дуновение ветра, от которого шелестела листва, уже что-то значило, уже о чем-то говорило.
Софья привычным движением взяла авторучку, придвинула к себе чистый лист бумаги. Сейчас она напишет первую строчку стихотворения. Сейчас, сейчас. Это стихотворение будет навеяно детскими воспоминаниями. Оно будет пронзительным и ярком, как солнечный свет за окном. Ей надо только сосредоточиться. Только отрешиться от всего сиюминутного.
И в это время снова зазвонил телефон.
Софья Михайловна с раздражением подняла трубку.
- Да.
- Ну, куда сегодня пойдем? - глуховатым голосом спросила Ася.
- А мы куда-то собирались? - холодно спросила Софья.
- Нет. Но не дома же сидеть весь день, когда на улице такая погода.
- Какая погода?
- Ни ветра, ни дождя и солнце с самого утра, - пояснила Ася.
Софье очень захотелось сказать подруге что-нибудь грубое. Что-нибудь такое, после чего Ася надолго от неё отстанет, но представила себе, как потом ей будет скучно без Аси и отогнала от себя эту мысль. С кем ещё она сможет потом поговорить по душам? Кто ещё будет безропотно выслушивать все её бредни, исполнять её просьбы, следовать за ней по пятам. Нет уж, лучше терпеть эту вздорную и глупую старуху. С ней хотя бы не одиноко.
А стихи подождут.

Кофта

Однажды Ася решила купить себе новую кофту. Она уже давно себе ничего не покупала. Лет двадцать, наверное. Так и жила во всем старом и даже мысли у неё стали какие-то неясные, невеселые - тоже старые. А тут вдруг она пенсию получила и подумала: «Вся обносилась я. Даже шляпа у меня какая-то скособоченная. Нешно я новой кофты не заслужила до старости лет, когда у меня такая хорошая пенсия стала».
Подумала так Ася, подумала  и стала собираться на «Долгоозерный» рынок, который находится на улице Илюшина 14. Собиралась, собиралась, ходила, ходила у зеркала, прихорашивалась, и решила на всякий случай позвонить Софье Михайловне. Пусть придет, посмотрит на неё, когда она новые наряды будет примерять. У Софьи-то ничего нового нет. Пусть она ей позавидует. Пусть посмотрит, как она будет наряжаться.
Встретились на «Выборгской» станции метро, вышли на станции «Комендантский проспект». Там до рынка оставалось уже рукой подать. Но Софья Михайловна стала настаивать, что нужно поймать такси. Нечего пешком по городу шататься, когда голова ладом не работает. Ася и так  уже со страхом прикидывала, во сколько ей кофта обойдется, а тут ещё эти новые фортели Софьи - такси. Одно разоренье с ней.
В конце концов, Софья уехала на такси - Ася пошла пешком.
И всё было бы хорошо, если бы по дороге Ася не заблудилась. Видимо она свернула куда-то не туда.
Она заблудилась так сильно, что когда стала спрашивать у прохожих, где  находится «Долгоозерный» рынок - они только плечами пожимали. Вот до чего дошло. Или дошла. Не знаю даже как лучше выразиться.
В конце концов, какой-то дед посоветовал ей взять такси, чтобы зря не плутать. Небось, немолодая уже.
 Так Ася и сделала.
Софья Михайловна между тем уже ждала Асю возле базара. И как только увидела, что она из такси выходит - так и вскипела вся изнутри. Вот ведь какая дура, а! За двоих же можно было меньше заплатить, чем за одну. И зачем только она согласилась Асе помогать? Хотя, что взять с человека с незаконченным высшим образованием, который Ван Гога от Ван Дейка отличить не может.
Когда стали примерять кофты, Софья Михайловна надела очки на две диоптрии больше, чем всегда носила. В этих очках она видела все недочеты шитья, все вытянувшиеся ниточки и прочие изъяны производственного брака. Правда при этом подносила свой большой нос очень близко к кофте и смотрела на неё со строгим выражением лица. Как будто видит нечто необычное. А когда отдаляла нос от кофты, то обязательно делала губы коромыслом, создавая вид, что она детально анализирует увиденное.
- Ну как? - спрашивала Ася, поворачиваясь перед профессоршей и так и этак.
- Да вроде ничего. Только цвет...
- Что?
- Цвет тебе не к лицу. Цветы слишком яркие на груди. И покрой молодежный.
- Откуда ты знаешь? - раздражалась Ася.
- Так мне кажется...
В конце концов, Асе пришлось купить кофту невзрачного салатного цвета с маленькими синими цветочками. Эта кофта показалась Софье Михайловне самой подходящей для Аси по фасону. Новая кофта была недешевой и недорогой, только уж очень тонкой и очень воздушной. Откровенно говоря, Асе хотелось выбрать кофту посолиднее и потолще, такую, какая была у её покойной мамы. Но таких кофт видимо уже не производили сейчас.
Возвратившись с рынка домой, Ася стала примерять кофту перед зеркалом. И чем больше примеряла - тем больше эта кофта ей нравилась. Она была такая элегантная вся в этой кофте, что прямо как леди Гага. Как будто эту кофту сшили по её фигуре. Прямо как будто мерку брали с неё. Даже худые плечи Аси в этой кофте были почти незаметны. И коричневатая Асина шея казалась не так сильно морщинистой. И руки не такие худые, и ключицы невыпуклые.
Ася достала из железной шкатулки, которая когда-то была баночкой из под чая, большую (с синими стеклянными цветочками) мамину брошь и прицепила её на кофту. Вид у кофты сразу стал лучше. Такая мелочь - брошь, а как всё преобразила. Ася повернулась перед зеркалом так, потом этак. Хорошая какая ещё эта мамина брошь - прямо чудо! И блестит. И так повернешься - блестит, и этак - тоже блестит. Прямо так блестит, что настроение у Аси само собой поднялось.
И тут неожиданно Ася учуяла, будто от новый кофты чем-то пахнет невкусно. Вроде как солидолом или машинным маслом. Поднесешь к носу - сильно пахнет, а уберешь - не очень. Но всё равно как-то нехорошо. Лучшее её сразу выстирать, чтобы потом не принюхиваться. Тем более, неизвестно, сколько дней или месяцев она на рынке болталась. Кто её примерял. Может туберкулезник какой или человек с глистами.
В общем, вечером Ася нагрела воды и выстирала новую кофту в тазу, а потом повесила на балкон для просушки. Ещё когда вешала эту кофту, Ася счастливая была, и когда засыпала - тоже была счастливая. У неё теперь новая кофта салатного цвета на балконе висит. Сушится. Завтра Ася встанет и наденет её.
Утром Ася сварила овсяную кашу на половинном молоке. Поела с аппетитом, с хорошим настроением, с кусочком черного хлеба. Когда она по утрам овсяную кашу ест - у неё всегда настроение хорошее. Тем более что  у неё на балконе новая кофта висит, которую она вчера выстирала. На столе горячая чашечка свежего кофе, маслице на блюдечке, рядом французская булка. Всё хорошо. Вот сейчас она покушает и пойдет на балкон кофту снимать.
И когда Ася зашла на балкон она ничего плохого не заметила. Только в первый момент ей показалось, что новая кофта стала немного больше, чем была. Сама кофта не так чтобы сильно увеличилась, а рукава как будто удлинились. Или это ей так только показалось, потому что она ещё не проснулась до конца, не приноровилась к обнове. Не привыкла к ней. Вот сейчас оденет её, к зеркалу подойдет и тогда всё увидит.
Ася натянула через голову кофту, вдела руки в рукава и... тут сразу почувствовала неладное. Левая ладонь не вышла на улицу как положено, а затерялась где-то в самом конце рукава. Ася посмотрела на себя в старое темное зеркало на стене и от удивления ахнула. Новая кофта за ночь вытянулась на два размера. Вчера ещё она была ей впору, а сейчас стала велика.  На туловище это было несильно заметно, а рукава сразу бросались в глаза.
Ну надо же, а! Новая кофта салатного цвета с синими цветочками, ни разу ненадеванная - уже велика! Вот беда-то! Куда теперь с ней, с этой кофтой? На базаре ведь чеков не дают... Куда? А денег-то сколько потрачено зря. Ах, сколько денег потрачено...
Надо Софье звонить. Это она во всем виновата. Посоветовала ей купить эту кофту дрянную. Может она без неё эту кофту салатную не купила бы. Ходила бы ещё по базару да ходила, искала бы хороший товар да искала. Может  и нашла бы подходящую. А эта старая дура пристала к ней: бери да бери, бери да бери. Вот она и взяла.
Взволнованная Ася подошла к телефону, быстро набрала номер Софьи Михайловны.
- Ало!
- Ало. Ты спишь, что ли? - спросила Ася.
- Встала, - спокойно ответила Софья.
- А я не сплю, - продолжила Ася. - Научила меня купить салатную кофту. А я тебя послушала. Эту не бери, ту не бери. Эта старит, та молодит. Никого больше не буду слушать никогда.
- Да что такое случилось-то?
- Ничего! Кофта твоя салатная вытянулась вся. Рукава до полу.
- А ты её, значит, выстирала уже?
- Выстирала. От неё машинным маслом пахло.
- А этикетку, конечно, не прочитала перед стиркой?
- Какую?
- На кофте. Там, где утюг нарисован.
- Ничего не читала я, - зло ответила Ася. - Выстирала и на веревку повесила просушиться.
- Горячей водой стирала?
- А какой же ещё?
- Ну, вот и причина.
- И чего сейчас делать мне?
- Ничего пока не делай. Я приеду, посмотрю, что сделать можно.
И Софья Михайловна положила трубку. Ася стащила с себя кофту и с раздражением бросила её на пол. Хотела её потоптать немного, подавить худыми пятками, но передумала. А вдруг Софья Михайловна придумает чего. Обменять её или деньги вернуть обратно. Она женщина грамотная, знает все ходы и выходы.
Когда Софья Михайловна увидела салатную кофту на Асе, она только руками всплеснула:
- Не кофта это, а кафтан! Ни дать, ни взять.
- И чего теперь?
- Рукава надо подшить.
- Да куда их подошьешь такие длинные, -  удивилась Ася, пробуя подобрать рукава.
- Тогда - подрезать.
- У новой-то кофты? - обиделась Ася. - Только купила - уже резать да подшивать.
Короче говоря, через два часа кофта снова была как новая, только немного бесформенная, слегка скособоченная. Асина шея в этой кофте казалась сейчас слишком длинной, и плечи снова выпирали, и на животе появилась какая-то длинная складка, которой раньше не было.
Что не говори, а не к душе стала кофта эта салатная с синими цветочками. Так и хотелось выкинуть её в окошко, чтобы улетела куда-нибудь по ветру прямо в мусорный бак.
- А всё эти ткани современные, синтетические, - начала рассуждать Софья Михайловна. - Ни утюгом погладить, ни выстирать по-человечески.
- Не знаешь, с какой стороны подойти, - поддержала её Ася и стала собирать на стол.
Собирала, собирала стол к чаю, и тут ей так захотелось выпить с горя. Так захотелось расслабиться, что она нашла в комоде бутылку сухого грузинского вина под названием «Цинандали». Разлила вино по фужерам, подхватила на вилку кусочек ветчины и опрокинула фужер в рот. Так прямо и выпила всё вино одним глотком, как страус какой. Сама не ожидала, что так получится. И вино оказалось не таким противным, как она предполагала. И в животе оно приятно обожгло.
После выпитого вина думы о кофте на время оставили Асю. Да что там кофта. Разве она новую кофту себе не купит? Разве денег у неё нет? Что у неё пенсия плохая, что ли? Или на смерть денег не припасено? Да всё у неё есть. И на смерть, и на кофту хватит, и ещё за квартиру заплатить останется. Только салатного цвета с синими цветочками кофту она больше покупать не будет. Купит оранжевую или голубую. Пусть Софья Михайловна говорит потом, что хочет, пусть осуждает её, но она купит себе кофту яркую. Такую, о которой всю жизнь мечтала. И шляпу новую купит себе в самом дорогом магазине на Невском проспекте.

Омут

Ася всю зиму жила, жила, варила овсяную кашу на половинном молоке, смотрела от скуки в окно, звонила Софье Михайловне по разным пустякам, сидела перед телевизором, перешивала кофты, штопала носки, болела. И  тут вдруг пришла в город весна. До этого была  зима. Ася бывало посмотрит через окно на улицу - снег кругом лежит. Зима. Через месяц снова выглянет - всё ещё зима.
А тут вдруг как-то сразу весна случилась.  Ася только, только к зиме привыкла, только приноровилась к серым будням и холоду - и вот на тебе - весна уже. Ася даже растерялась. Надо же, как быстро это всё случается.
Всё бы ничего, но вместе с новой весной в душе Аси что-то произошло. Что-то там ненужное проснулось. Раньше она встречала Павла Борисовича из соседнего подъезда где-нибудь на улице и ничего с ней не происходило, а сейчас почему-то стало происходить.
Павел Борисович жил один. Вера Петровна у него давно уже умерла, царство ей небесное. Но раньше Ася его как будто не замечала совсем, а этой весной вдруг стала замечать. Вот замечает и всё тут, хоть кол на голове теши, хоть куда от Павла Борисовича девайся.
Ася пройдет мимо и улыбнется Павлу Борисовичу. Снова пройдет и глаза опустит. Как девочка какая стала, честное слово. Даже перед соседями неудобно. А вдруг они уже заметили чего? А вдруг уже поняли.

Однажды Ася по рассеянности рассказала об этом несчастье Софье Михайловне. Та немного подумала и сказала:
- Да ты влюбилась, подруга!
Асю как током ударило.
- Не может быть!
Ася уже успела забыть, что на такие подвиги способна. И вообще, какая может быть любовь в семьдесят лет? Когда уши не слышат, глаза не показывают и руки по утрам какие-то ватные - не свои. Спина ладом не выпрямляется, ноги в коленях болят, в голове шумит что-то. Как морской прибой.
- Ты влюбилась, - повторила по телефону Софья. - Он нестарый ещё? Твой избранник.
- Да как  нестарый. Ему тоже за семьдесят.
- Значит, два сапога - пара, - съязвила Софья.
- И чего теперь? - упавшим голосом переспросила Ася.
- Забудь и выбрось из головы.
- Не могу.
- Почему?
- Видимо у меня в голове ничего путного нет. Пусто. Выбрасывать нечего.
- Ну, тогда расскажи ему обо всем.
- Как? Я когда его вижу - у меня язык отнимается и в груди что-то трепещет, - призналась Ася.
- Тогда не говори пока ничего... Вот будем вместе гулять. Ты мне его покажешь - я с ним заговорю. Посмотрю, как он отреагирует.
- Неудобно, - промямлила Ася.
- Он не один живет? Или один?
- Кажется один.
- Квартира у него большая?
- А какое мне дело до его квартиры, - обиделась Ася. - У меня своя немаленькая. Какое мне дело? И вообще, зря я тебе это всё рассказала.
Ася обиделась и положила трубку. И с какой стати Софья ей советы дает, как поступать? Кто она такая? Даже если Ася человека полюбила, она сама должна решить, как ей жить дальше. Что говорить, что делать. Да может быть она ничего и делать-то не собирается. Для чего ей? Как жила, так и  будет жить. Вот только весна эта дурацкая пройдет и всё. Сразу ей легче станет.
Ася нерешительно подошла к зеркалу. Посмотрела на себя с боку в анфас. И тут ей показалось, что правый глаз у неё чуть больше левого. И брови опустились... Да опустились брови и вытерлись. Это точно. Это не кажется пожалуй. Начало у бровей есть, его ясно видно, а конец исчез куда-то.
Ася приподняла указательным пальцем одну бровь, потом другую. Совсем безбровая стала дура... И с какой стати Павел Борисович должен на такую внимание обратить? Что он с ума сошел что ли?
Хотя... он тоже не лучше. Седой весь, сгорбленный, с тросточкой ходит.  Она хотя бы без тросточки передвигается пока и то уже хорошо. И не горбатая она. Ася что есть силы выгнула грудь. В спине что-то хрустнуло. Совсем не горбатая. Прямая как палка.
Ася надела очки, присмотрелась к своему лицу получше и заметила под левым глазом темное пятно. Кажется, этого пятна у неё раньше не было. Или было? Вот леший - всё стала забывать. Не помнит даже про это пятно. Было оно или нет? На руках точно пятен не было, там они после шестидесяти появились. А на лице - непонятно когда. Или это грязь? Может она задела рукой что-то пыльное, а потом на лицо. Такое ведь тоже бывает. Руки у неё длинные и лезут во все стороны. Ищут опору.
Ася пошла умылась. Снова вернулась к зеркалу. Нет, пятно не исчезло. Значит, с этим пятном сейчас придется жить. Не грязь это.
Ася внимательно присмотрелась к своему лицу. Вот и на носу появились какие-то красноватые отметины. Как будто кончик носа кто-то покусал. Какое-то насекомое, что ли... А может кишки у неё плохо работают. Хотя на желудок она никогда не жаловалась. Есть она всегда хочет с самого детства. С самого детства любит уху из свежей речной рыбы. И куриный бульон с зелёным луком тоже любит. И пельмени с мясом. Всё любит, что сейчас задешево не купишь.
И для чего это она к зеркалу подошла? Для чего себя разглядывает?
Ах, да она же влюбилась. Это она для Павла Борисовича к зеркалу подошла и себя разглядывает. Она хочет ему понравиться... Или не хочет? Тогда зачем Софье Михайловне позвонила? Вот и пойди сейчас разберись, что с ней такое творится. Того и гляди начнет стихи писать, как Софья. Хотя Софья-то помоложе будет. У неё с этим делом попроще. У неё и платья красивые есть, и новая шляпа, а у Аси ничего такого нет. Одну новую кофту салатного цвета с синими цветочками купила себе и та вытянулась. Вот как не везет ей.
И Павел Борисович на неё внимания не обращает. И не обратит никогда. Сейчас ведь все старики берут себе жен молодых. Лет на двадцать моложе. Мода такая. Сами чуть дышат, едва передвигаются, шепеляво говорят, а жену им надо молодую и красивую. А для чего спрашивается? Чтобы ухаживала за ним? Чтобы обмывала его, обстирывала, кормила?
Ася хотела додумать начатую мысль до конца, но тут ей позвонила Софья.
- Ну что, решилась? - спросила сходу бывшая профессорша.
- На что решиться должна я? - растерялась Ася.
- Познакомиться с этим, как его там?
- Зачем? - ляпнула Ася.
- Как зачем? Чтобы зря не страдать.
- А я и не страдаю. Что мне... Я... не страдаю вовсе.
- Ты в окно посмотри.
- Для чего?
- Он на улице или нет? Если прогуливается где, я приеду и с ним поговорю.
Ася нехотя подошла к окну. Посмотрела во двор.
- На детской площадке сидит. С малышами беседует.
- С малышами! - обрадовалась Софья. - Значит, он человек хороший. Сейчас я приеду и все проблемы решу.
После этого разговора Асю охватило волнение. Ей даже захотелось куда-нибудь спрятаться. Куда-нибудь залезть, закопаться. Ну как это можно к незнакомому человеку на улице подойти и начать разговор ни с того ни с сего.  Он же может подумать о ней плохо. И одета она не так чтобы здорово, и выглядит немолодо. Возле глаз морщинки  заметно... Нет, лучше ей никуда не соваться, никуда не ходить. Лучше ей дома сидеть в такой шляпе. Вот возьмет сейчас и исчезнет из дома. Пройдет мимо Павла Борисовича и шмыгнет за угол...
Шмыгнет-то шмыгнет, только что потом Софье Михайловне скажет? Как свой поступок объяснит?  Испугалась. Опять её заколотило. Нет, пожалуй, это тоже нехорошо.  Это слабость, это её вечное малодушие. А как с малодушием бороться? Как?
И тут Ася вспомнила о недопитой бутылке «цинандали». Побежала на кухню, открыла шкаф. Вот она её смелость, вот она её решительность стоит в уголке. Сейчас выпьет залпом всё, что осталось в высокой бутылке из темного стекла и совсем перестанет волноваться. Только по утрам она никогда раньше не пила и закуски хорошей для этого дела у неё нет, одна овсяная каша на половинном молоке, которую она до конца не доела.
Ася решительно выпила вино, закусила кашей и сразу почувствовала прилив смелости. Прямо так и зажгло в животе от прилива бодрости духа.
А что собственно такого страшного с ней может произойти? Ну, поговорят они с Павлом Борисовичем о том, о сем. Ну, посидят немного на лавке. И что? Ничего тут страшного нет, ничего необычного. Мало ли стариков по лавками сидят, когда на улице тепло. Кто они такие, о чем говорят - это со стороны не определишь. Может, они о погоде беседуют, о детях говорит.
И в это время в коридоре раздался звонок. Ася от неожиданности даже вздрогнула. Это Софью Михайловну черт принес. Она уже тут, уже припалила. Надо же, как быстро. Когда нужно спешить - вечно Софья опаздывает, а тут прилетела как бешеная.  Сейчас начнет над ней издеваться. Начнет делать губы коромыслом. Учить. Как будто Ася сама ничего не понимает. И зачем только она связалась с этой профессоршей.
Звонок прозвенел вторично. Ася  уже шагала к двери, а звонок всё звенел.
- Ты уже собралась? - спросила Софья вместо приветствия, как только перешагнула за порог.
- А чего собираться-то мне. Я всегда готова, - едва ворочая языком, ответила Ася.
- Ты чего это? Пьяная, что ли? - удивилась Софья.
- Откуда ты взяла? - ответила Ася.
- Да язык у тебя заплетается.
- Не может быть, - стала отрицать Ася, выкатывая от усердия глаза. - Я ничего не пила.
- А вчера?
- И вчера не пила.
- Значит ты по жизни пьяная, - отрезала Софья.
- Не пила я, - снова стала отрицать Ася, придерживаясь рукой за дверной косяк. - Правду говорю я.
- Это для смелости, да? - спросила Софья. - Для смелости?
- Не пила, - мотала головой Ася.
- Это потому что ты стесняешься его, да?
- Нет.
- Потому что влюбилась.
- Не-а.
- Вот, дура! А я для неё всё бросила, сюда прискакала, сломя голову, а она всё испортила.
- Ничего не портила я.
- И что мне с тобой делать теперь?
- Ничего. Я вот сейчас оденусь. Пойду и сама ему всё расскажу. И про себя и про тебя всё расскажу. Какая ты вредная. Всегда мне настроение испортишь.
Ася неуверенными шагами направилась к шифоньеру, чтобы выбрать себе подходящее платье и в это время сильно пошатнулась. Софья Михайловна метнулась вперед и умело подхватила её под руки.
- Упади ещё да сломай себе чего-нибудь, - взволнованно проговорила Софья.
- Не хватай меня, - огрызнулась Ася. - Я сама.
В конце концов, Софья Михайловна усадила Асю на диван и сама села рядом.
- А может и правда - не ходить никуда, - начала она рассуждать вслух. - Для чего тебе эта обуза? Это переживание... Без любви оно как-то спокойнее. Как-то проще... Вот ты ещё ничего сказать ему не успела, ничем себя не проявила, а уже переживаешь. А переживать нам, старым людям нельзя. Не дай Бог давление поднимется или ещё чего.
- Не старая я, - упрямо повторила Ася.
- Нестарая, нестарая. Верю. Но мне что-то не хочется в этот омут с головой. Здоровье уже не то. Прибежала как дура, а не хочу.
- Я ещё хорошо себя чувствую. И омут этот мой.
- Хорошо, хорошо. Твой омут. Ладно. Только всё равно надо сто раз подумать, чтобы сделать первый шаг.
- Я думала, - промямлила Ася. - Думала я.
- Потом пути назад не будет...
- Почему? - встрепенулась Ася, пытаясь сделать строгое лицо и умные глаза. - Почему это?
- Времени не останется, - с печальным вздохом проговорила Софья Михайловна.
И Ася неожиданно почувствовала, что она права. Эта вредная старуха в шляпе говорит то, что Ася подсознательно чувствовала, но не могла сформулировать... Она говорит правду. Ту правду, о которой не хочется думать, о которой не хочется вспоминать. 
Один неверный шаг и привычный ритм её жизни может измениться. Всё надо будет строить заново. Привыкать, подстраиваться, прощать обиды, переступать через себя. В молодости-то это происходило как бы само собой, легко и безболезненно. А сейчас... Что будет сейчас? Весна пройдет, чувства улягутся, вернется в душу былая трезвость. И что тогда? Рядом с ней будет человек, которого она совсем не знает. Каким он был в молодости, каким был в зрелые годы.
Мужчины недолговечны. Скорее всего, у него уже куча болезней. Много денег уходит на лекарства. Наверное, дети есть, которые вовсе не обрадуются появлению новой спутницы у папы. Дети начнут её подозревать в том, чего нет. Обвинять в том, чего не было. Строить интриги. Потом кто-нибудь из них решится высказать ей всю правду в глаза. И эта правда будет с криком, с ненавистью, с угрозами. И тогда у него или у неё случится инфаркт... И будет поздно говорить о весне, о внезапно нахлынувших чувствах. О том, что никакого подлого умысла не было. И коварного расчета не было тоже. Только чувства.
- Ты права, - после долгой паузы проговорила Ася.
- Что? В чем? - не поняла Софья Михайловна.
- Во всем права... Не для меня этот омут.
- Вот. Одумалась, наконец, - обрадовалась Софья Михайловна. - А я, откровенно говоря, хотела сразу тебе об этом сказать. Но не решилась. Не захотела тебя расстраивать. Но, слава Богу, ты сама поняла. Слава Богу, одумалась.
Софья Михайловна обняла подругу за плечё, прижала её хрупкое тело к себе, потом провела рукой по тонкой спине и почувствовала, какая она родная, какая беззащитная вся. Без неё будет очень грустно. Если у Аси появится Павел Борисович, они уже никогда не будут так вот спокойно сидеть на диване и обсуждать свои женские проблемы. Ася доверчивая и глупая. Она если по-настоящему влюбится - жизнь отдаст за этого старика с детской площадки. 
- Ну, не будешь знакомиться с ним? -  повторила Софья Михайловна, чтобы успокоиться.
- Не буду.
- Ну и правильно.


Болезнь

От переживаний и недоразумений, связанных с любовью, Ася заболела. Она лежала на кровати и громко охала. Ей казалось, что она умирает. Последние несколько дней её преследовала слабость, а сегодня к слабости добавилось головокружение. Ася приняла таблетку аспирина, поела овсяной каши на половинном молоке и легла на кровать.
- И зачем только полюбила я? - рассуждала Ася вслух, лежа на кровати. - Лучше бы я жила как прежде. Бестолковая! И чего только не хватало мне? У меня же всё есть. И квартира у меня большая, и кухня удобная, и ванная комната со всеми удобствами... Зимой, правда, там немного холодновато бывает. Из вентиляции чужим обедом пахнет. Но это ничего. Только обогреватель увеличить и всё. И мыться можно в любую погоду. Даже у Софьи Михайловны ванная комната меньше, чем у меня. И кухня у неё маленькая. У неё же хрущевка обыкновенная, у Софьи-то, а у меня дом послевоенной постройки. И потолки у меня высокие.
Ася посмотрела на потолок.
- Надо бы переклеить потолок-то, - решила она. - Пожелтел уже. Обои выцвели. Да кто же теперь потолок переклеивать будет? Сына со снохой не допросишься, а дочери нет. Если бы дочка была, она бы помогла в этом деле. Но бог не дал...
Ася перевела взгляд с потолка на стену. Стена была голая как одиночество.
- И жизнь я прожила какую-то пустую. Всё на бегу, всё в спешке. Оглянуться не успела, а тут уже старость подошла. Тут уже слабость подкралась. Тут уже болезни разные... Другие-то в мои годы ещё ни на что не жалуются, а у меня всё болит. Всё болит! Это, наверное, от тяжелой работы. Это из-за того, что я в молодости себя не жалела. Другие-то люди отдыхали, да по курортам ездили, а я всё работала, всё в ходу. Дура! Вот сейчас и болею. Вот сейчас и чахну. Так мне и надо.
Ася тяжело вздохнула и перевела взгляд со стены на окно. Увидела на белом косяке синеватую тень, похожую на распустившуюся лилию. Должно быть, время уже к обеду.
- На улице, небось, солнце светит.  А я тут лежу одна. Софья, наверное, уже прогуляться вышла, и Павел Борисович - тоже. А я тут лежу. Ничего не болит вроде, а голова почему-то кружится. Вот и лежу... Довела я себя до ручки. Перенервничала. Спать стала плохо... Вот и результат... И за что мне такое наказание? И за что мне такие страдания? Я вроде бы и питаюсь хорошо. И ни в чем себе не отказываю. Витамины иногда покупаю, а слабость почему-то не проходит... У Софьи, наверное, никогда такой слабости не бывает, как у меня. Она всю жизнь ладом не рабатывала. Только болтала языком с кафедры да принимала экзамены у студентов. Вот и сохранилась. Такие-то люди как Софья долго будут жить, а я раньше времени сдохну. Новая весна придет, деревья листвой покроются, а меня уже не будет. Не сохранила я сама себя, не сберегла.
Ася почувствовала, что глаза её наполняются влагой. Того и гляди заплачет от жалости к себе. До того ей стало тошно.
- Все люди здоровые, а я больная. Все молодые, а я старая. И за что мне такое наказание? В чем я  провинилась? Вот лежи теперь и смотри в потолок. Чего увидишь? Чего поймешь? В другой день, бывало, Софья позвонит десть раз. Надо, не надо - всё рано позвонит. А сегодня с утра ни слуху, ни духу... Никому, видно, я не нужна.  Ни сыну, ни снохе, ни Софье. Никому не нужна. Раньше, бывало, кто ни попросит  - я всем помогать бегу. Устала, не устала - бегу. А мне никто помочь не хочет. Не заслужила я.
Ася вытерла рукавом халата случайную слезу. Глубоко вздохнула и закрыла глаза.
- Сколько людям добра не делай - никто это не оценит... Вот если бы я миллион сыну накопила или хотя бы на новую машину денег дала - он бы оценил. А так не оценит. Это точно. Что от больной старухи проку? Что с неё взять? Вот так и жизнь проходит. Спешим, спешим, работаем, работаем, а потом раз - и нет уже здоровья. И никому ты больше не нужен.
Ася снова тяжело вздохнула и открыла глаза.
- Только одному человеку была я нужна. Только один человек готов был меня на руках носить. Володька мой... Эх, Володька, Володька! Был бы ты жив, разве бы я вот так вот лежала да ныла. Ни за что бы не улеглась... Когда были вместе с тобой, у меня и болезней-то не было никаких. Поговорю с тобой, расскажу тебе обо всем - и на душе станет легче. А сейчас даже поговорить не с кем. Нет никого рядом. Ау! Не с кем поговорить... От этого, наверное, и болезни... И Софья что-то не звонит. Тоже, поди, прихворнула. Тоже ведь немолодая уже. Тоже одна живет... У Софьи одышка и ноги больные. Она всю жизнь на ногах. У меня хотя бы ноги-то не подводят ещё. У меня хотя бы ноги-то ходят. Другие-то старухи в мои годы все с ногами маются, а у меня ещё ничего. Терпят...
Эх, Володька, Володька! У тебя ноги тоже были больные после шестидесяти. Курил много. Да и выпивал. Тогда все выпивали почему-то. Время было такое, что ли. Как праздник придет - так выпивают. Как выходной - так выпивают снова. Пьяных было много на улице в пятницу. И по субботам - тоже... Сейчас пить стали меньше. Меньше стали пить. Видимо по-другому отдыхать научились, что ли. Без вина. А Володька мой по-другому-то не мог. Ему вино надо было. Кровь из носу, а субботу бутылку отдай. Потом всё воскресенье пиво дулит. Вот и допил пиво-то. Отрастил себе живот. Давленье стало мучить. Одно к одному, одно к одному...
Ася снова смахнула слезу. Потом села в кровати и потрогала кончик носа. В голове родилась какая-то новая мысль, но Ася не пустила её на волю. Надоело думать. И голова, кажется, перестала кружиться. Теперь надо умыться, чаю попить и собираться на улицу, пока не жарко.
И в это время в коридоре зазвонил телефон. Ася неуверенно поспешила к телефону. Она ещё трубку не взяла, но уже решила, что это, скорее всего, Софья. Кто же ещё ей позвонит ни с того ни с сего.
- Ало!
- Да.
- Ну как ты себя чувствуешь? - странным голосом спросила Софья, как будто знала про Асю какую-то скверную тайну.
- Плохо, - искренне ответила Ася.
- Вот! Я тебя предупреждала.
- О чем? - не поняла Ася.
- Чтобы ты не пила больше. Ты же два  дня выпивала, чтобы успокоиться. Забыла что ли?
- Да я...
- А я тебе говорила. В нашем возрасте даже стакан красного - это уже много.
- Но я вчера...
- Ты мне вчера звонила, - перебила Асю подруга. - Я сразу поняла, что ты опять пьяная. Несла такую чушь, что мне сейчас даже не припомнить. Не пересказать. К Павлу Борисовичу меня приревновала.
- Я?
- Ты, ты. Забыла что ли? Если забыла, значит, тебе совсем выпивать нельзя. Ты и так-то  ничего толком не помнишь, а пьяная и подавно.
- Да я...
- Небось, сегодня голова у тебя кружится.
- Да было немного... с утра.
- У тебя и так давление низкое, а теперь, наверное, совсем упало...
- Не знаю. Может и упало. Я никогда не меряю.
- Хорошо бы тебе глюкозы ампулу в чай. Аскорбинки да аспирина. Только у тебя, наверное, ничего этого нет. Ты ведь у нас лекарства не употребляешь. Желудок бережешь.
- Аспирин только.
- Привезти тебе для сердца чего-нибудь?
- Не нужно.
- Так оклемаешься?
- Да я уже...
- Ну, смотри, - проговорила Софья и положила трубку.
Ася в это время стояла возле телефона с трубкой в руке и растерянным видом. Только сейчас она осознала откуда у неё эта странная болезнь.


Страшный сон Аси

Однажды Асе приснился страшный сон. Будто она старуха и ей уже перевалило за семьдесят. Ну конечно может когда-то ей правда исполнится столько. И буде она не изящная белокурая дама в шелках как сейчас, а женщина преклонного возраста в старенькой шляпе. Но это ещё когда  будет. До той поры (как мама говорила) надо ещё дожить.
Ей приснилось, что в подружках у неё ходит Софья Михайловна. Та самая профессорша, которой она зачет по философии два раза пересдавала. И будто подружились они на похоронах мужа этой самой Софьи Михайловны. Хотя Ася ужас как на кладбище заходить боится. Там темные кресты, голые могилы и вороны с галками. Темные на темных крестах. Кар! Кар!
Вот чего приснилось сдуру.
Как будто они с Софьей Михайловной всюду ходят в шляпах и в белых перчатках с длинными рукавами и разговаривают о высоком искусстве.
Будто однажды Софья затащила её в ресторан, напоила водкой, а потом Ася в этом ресторане стала вытворять такое, что сейчас даже во сне вспоминать стыдно. До того это всё нехорошо получилось.
А потом во сне кто-то Асе позвонил. Она вздрогнул. Она всегда вздрагивает, когда телефон неожиданно звонит. Даже не во сне когда. Так прямо вздрагивает, что одна нога у неё в сторону уходит сама по себе.
Ася встала с кровати и подошла к телефону, пытаясь выпрямиться. Взяла трубку и к уху поднесла, но низко. Надо было выше поднести. Так плохо слышно. Но это же во сне, опомнилась Ася. Тут уже ничего не исправишь, потому что сон - это как кино. Как сняли, так и показывает в голове.
- Чем занимаешься? - во сне спросила Асю подружка профессорша.
- Только встала ещё, - ответила сонная Ася.
- Я тебя через часик на улице жду... Погода хорошая сегодня. Выходи.
- Ладно, - во сне ответила Ася и положила трубку, а потом вдруг подумала: «Вот ведь, во сне, а как в жизни». Или в жизни как во сне. Да, какая разница. Лишь бы снилось хорошее. Не как сейчас.
Ася посмотрела на свои морщинистые руки. Удивилась. Неужели у неё в старости, правда, будут такие руки. Ужас!
Ася во сне поела овсяной каши на половинном молоке. Каша оказалась пустая, без кураги и изюма. Какая-то невкусная. Видимо молоко было не первой свежести. Или во сне всегда так плохо кормят. Кто его знает.
И хлеб черствый. Видимо в прошлый раз, который был в пятницу, она за хлебом сходить не успела. Рано проснулась. Она вообще в последнее время что-то рано просыпаться стала. Как настоящая старуха. Проснется и лежит, думает. То ей кажется, что сердце у неё стучит слишком часто, то в правом боку покалывает. Там, где печень. То в голове шумит. То покажется, что она заболела. Состарилась и заболела совсем. То есть неизлечимо, так что даже думать страшно об этом.
Слава богу, она не старая ещё, а то ведь рехнуться можно. Столько переживаний сразу.
Ася выпила чаю с конфетой из мармелада и стала во сне собираться на улицу. Посмотрела в окно. Странно. Во дворе даже во сне красиво, хотя уже осень. Листья на деревьях желтые, на асфальте мелкие лужицы блестят, небо голубое отражается в них. По небу плывут белые облака. Даже не подумаешь, что это всё во сне. Так это всё хорошо нарисовано.
Ася одела на себя платье кисейное, белые перчатки с длинным  рукавами, сверху надела кофточку цвета баклажан, и пошла к двери. И тут, у двери вспомнила, что она забыла шляпу надеть. Надо же какая дура она. У неё же голова пустая. Нет ничего на голове кроме реденьких волос. А у неё на самой макушке во сне уже небольшая проплешинка появилась. Ветер дунет, кудельку поднимет, а там блестит что-то. Это даже во сне представить стыдно. До чего нехорошо.
Ася вернулась, одела шляпу, завязала бантиком темную ленту под подбородком и вышла на улицу. Софья Михайловна была уже там.
Ася взглянула на неё и удивилась. Какая она старая стала. Прямо чужая. И откуда только такая взялась? Та Софья Михайловна, которую она раньше знала, не во сне, была молодая симпатичная женщина. За ней даже один кандидат наук ухаживал целый год, цветы ей дарил. А кто на эту старуху посмотрит, если в своем уме? И зачем только ей такой нехороший сон приснился?
- Здравствуйте Софья Михайловна.
- Привет, - отозвалась Софья.
И сразу Ася во сне подумала, а зачем это она Софью по имени отчеству называет? Для чего? И тут же нашла ответ. А как ещё обращаться к этой старой старухе в шляпе, которая перед ней. Если эта старуха много выше и много толще Аси. Да ещё какая-то незнакомая вся. Чужая снаружи.
- Ну и куда сегодня направимся? - деловито спросила профессорша.
Ася неопределённо пожала плечами.
- А я предлагаю в Русский музей махнуть.
Ася снова пожала плечами. И зачем это ей идти в Русский музей во сне? Что она там увидит? Хотя в Русском музее она и правда уже давно не была. Может во сне ей что-то новое покажут.
- Я Врубеля очень уважаю, - между тем продолжила Софья Михайловна. - У него картины своеобразные, как у французских импрессионистов.
- У французских импрессионистов, - повторила за подругой  Ася. И удивилась тому, что даже во сне Софья Михайловна продолжает любить французскую живопись. Надо же, какая всеобъемлющая у неё натура.

До Русского музея две старухи в шляпах решили добраться на метро. Вернее на метро они добрались только до «Гостиного двора». Потом по зебре перешли Невский проспект налево, свернули на Садовую, и пошли по знакомому маршруту пешком, как в детстве ходили когда-то.
Только идти во сне Асе было тяжело. Во сне она была старая, и поэтому долго ходить ей было трудно, а Софье Михайловне и подавно. Потому что она не только старая была, но ещё и толстая. И с сердцем у неё не всё в порядке было...
И тут во сне Ася захотела есть. Она хотя и хрупкая, но есть почему-то постоянно хочет. Она молчала, молчала, а потом сказала Софье Михайловне, что голодной в музей не пойдет. Потому что из этого музея ещё неизвестно когда выберешься. А она уже сейчас есть хочет.
Софья Михайловна возмутилась:
- И что у тебя за натура такая? Разве нельзя один раз потерпеть?
- А зачем, - удивилась Ася. - Я не на твои деньги есть хочу, а на свои. Кто мне запретит?
- Но тут по пути только ресторан японской кухни «Две палочки», - снова с раздражением проговорила Софья. - Неужели в него пойдем?
- Ну и что! Мы возьмем только вареную миногу. И всё. Форель брать не будем и омаров тоже. И всё.
- Чего возьмем?
- Рыбу вареную и хлеба побольше. Японцы же рыбой питаются и рисом, а мы рис брать не будем.
- Возьмешь ты рыбу! Жди, - стала иронизировать Софья. - Тебе притащат какой-нибудь деликатес, от которого петрушкой пахнет, а денег возьмут как за квартиру и за отопление.
- Ну и пусть. И пусть. Я есть хочу, - заупрямилась во сне Ася.
Софье Михайловне пришлось вести её в ресторан.

Из ресторана Ася вышла злая и голодная, хотя оставила там полторы тысячи рублей. Хорошо ещё, что во сне. А то в реальной жизни она бы очень переживала, что зря потратила деньги. Такие деньги потратила зря, а пенсия-то ещё нескоро.
- Ну что, наелась? - стала издеваться над ней Софья Михайловна во сне.
И хотя Ася была голодная как собака, назло Софье ответила:
- Наелась. Ничего себе.
Так разговаривая и споря, старухи в шляпах шли, шли. Потому куда-то сворачивали, сворачивали и всё никак не могли выйти к Русскому музею.
В конце концов, Софья Михайловна остановилась отдышаться и сказала:
- И почему это возле Русского музея ни одной дешевой столовой нет? Везде есть, а там, где надо, нету.
- И не говори, - возмущенно откликнулась Ася.
- Кругом туристы гуляют голодные. Дети малые. Старухи. А поесть им негде.
- Да, да, - пожевала губами Ася.
- А помнишь, раньше, пирожки у входа продавали.
- Помню, - охотно отозвалась Ася, хотя понимала, что это всё во сне. И зря она так восторженно отзывается об этом. Что было хорошего-то в этих холодных пирожках? Честное слово.
- Хорошее было время.
- И мы были помоложе, - согласилась Ася. 
И тут же сама себе удивилась. Что это она такое говорит? Она и сейчас нестарая вовсе. Это же сон. Вот проснется через часик дугой  и будет снова молодой. А Софья Михайловна не проснется. Так и станется старухой. Да впрочем, так ей и надо, потому что вечно придумает какую-нибудь авантюру, а потом за неё красней и расплачивайся своими деньгами.
Софья Михайловна посмотрела налево, подумала и сказала:
- Нам, кажется, сейчас надо ещё раз направо свернуть. Или не надо?
- Не знай, - неопределённо ответила Ася. А сама подумала: «Да какая разница, куда сворачивать, если это во сне». 

Вышли на Набережную Мойки недалеко от Спасской церкви. Возле мраморного парапета остановились передохнуть. И тут Софья Михайловна как-то странно, очень длинно посмотрела на Асю, а потом и говорит:
- Ася?
- Да, - ответила Ася во сне.
- А ты не знаешь, зачем мы сюда пришли?
- Не-а, - ответила Ася, хотя она знала, что направлялись они в Русский музей. Потом Ася захотела есть. Они зашли в японский ресторан, поели. Потом расплатились с официантом. Расстроились после того как расплатились и обо всем позабыли. Пенсия-то ещё не скоро, а они такие деньги отвалили за какую-то вареную рыбу с овощами, да салат из морской травы.
А когда из ресторана вышли расстроенные стали поворачивать то направо, то налево. Одна уверяла, что там уже Русский музей недалеко. Другая отвечала, что они давно идут неправильно. Не туда, куда нужно. Хотя ведь это во сне. Какая разница, куда идти.
- Всё стала забывать, - продолжила рассуждать профессорша, придерживая от ветра шляпу. - И ты тоже хороша. Мы же с тобой вместе решали пешком пройтись.
- Не-а, - снова ответила Ася. - Это ты всё решила.
- Ну, тогда поехали домой.
- Поехали. Чего уж теперь, если заблудились. Не идти же обратно пешком Русский музей искать.
- Самое известное здание в родном городе не нашли, - с иронией проговорила Софья. - Кому сказать, не поверят.
- А может его в другое место перенесли, - предположила во сне Ася. Во сне ведь что угодно можно предположить. И ничего за это не будет. Иногда во сне такое случается, что потом объяснить невозможно. Так всё сумбурно, так неестественно.
- Ты чего это, совсем стала дура? - спросила у Аси профессорша.
- Почему?
- Такую ерунду говоришь.
И тут только Асю как током ударило. А что если это не сон? А что если это правда? Всё, что с ней происходит сегодня с самого утра. Потому что ничего сумбурного в этом сне почему-то нет. И ничего странного не происходит. Ничего из рядя вон выходящего. Всё как в жизни. И Софья Михайловна как в жизни, и город, и старческая забывчивость. И ругаются они так же, как раньше.
Неужели и, правда, она старуха уже? И живет одна в трех комнатах на улице Карла Либкнехта. И Софья Михайловна одна живет там же. Ужас! Ужас-то какой! Ей действительно 75. Ей 75!
Лучше бы это было во сне.


Ворона

В последнее время Асю на прогулке стала преследовать ворона. Ася только, только выйдет на улицу, а ворона уже тут как тут. Сядет рядом и наблюдает за Асей. Смотрит на неё снизу вверх и ничего не говорит. Ася смотрит на ворону - и тоже нечего не говорит. Так они смотрят друг на друга, смотрят, молчат, молчат, а потом Ася начинает нервничать. «Чего это ворона так на меня глядит? Чего этой вороне от меня надо? Чего она привязалась ко мне»?
Асе стало казаться, что ворона эта какая-то подозрительная. Какая-то странная эта ворона. Иногда, когда Ася долго смотрит на ворону, та подходит к ней очень близко и поднимает кверху свой большой черный клюв, как будто собирается заглянуть Асе в глаза. Как врач психиатр. Ася делает голову на бок и ворона наклоняет голову в ту же сторону. Ася двигает рукой - и ворона начинает махать крыльями.
Глаза у вороны маленькие и темные. Блестят как черный бисер. Такие глаза, как будто эта ворона всё про Асю знает. А если не знает, то догадывается. И при этом всегда настороже. Не доверяет Асе. Потому что Ася большая, а ворона маленькая.
«Вот привязалась так и привязалась, так бы и запустила в неё какой-нибудь палкой», - часто думает Ася.
Но иногда эту ворону Асе становится жаль. И наблюдать за ней интересно. Должно быть, ворона эта уже немолодая. Тоже в годах. Каркать без надобности ей надоело, кружить над горячими летними крышами - лень. Вот она и гуляет в прохладном сквере. Придирчиво наблюдает за всем, что тут происходит.
Ася рассказала о странной вороне Софье Михайловне. Та рассмеялась прямо в телефонную трубку:
- Нашла себе подружку, ха-ха!
- Мы не подружки, - обиделась Ася, - просто я в сквер выхожу, и она откуда-то прилетает. Видно живет где-то неподалеку.
- Квартира у неё радом?
- Я не знаю, где она живет, - призналась Ася.
- А почему ты решила, что она в годах? Так прямо и рассмешила меня.
- Так она всё время одна, - стала объяснять Ася. - Гнезда не вьет, к вороньей стае не прибивается. Целыми днями возле меня трется. Странная какая-то ворона. Но глаза у неё очень умные.
- Ха-ха-ха! Глаза у вороны умные! Ну ты даешь!
- Что тут смешного-то, не понимаю? - возмутилась Ася.
- Чушь какую-то ты говоришь. Вот послушала бы сама себя со стороны и сама бы рассмеялась.
- Да ну тебя, - вполголоса проговорила Ася и положила трубку.
Она была уверена, что Софья позвонит ей снова, но она почему-то больше не позвонила.
Ася подошла к окну, отодвинула гардину в сторону и выглянула во двор. Вороны нигде не было. Ну и, слава богу. Может, улетела куда-нибудь далеко, далеко и больше уже не появится. Надоела уже эта ворона подозрительная с тяжелым клювом и хитрыми глазами - бусинками. Привязалась, как банный лист. Проходу не дает.
 Ася уже хотела с легким сердцем отойти от окна, чтобы направиться в кухню, но в последний момент подняла глаза чуть выше створок форточки...
Вот тебе на! Ворона сидит на ветке напротив окна и смотрит на Асю своими черными глазками. Ася даже вздрогнула от неожиданности. Для чего она прилетела? Чего ей надо? Почему она тут сидит?
Ася провела рукой по боку халата, нашла в кармане очки, надела на переносицу и стала разглядывать странную ворону через стекло. Ворона прошлась по тонкой ветке ближе к стеклу и стала разглядывать Асю. Ася приблизила свой большой нос к окну. Ворона с той стороны вытянула свой клюв - к сносу Аси. Ася от удивления чуть не сказала: «Здрасте». Ворона деликатно промолчала. Ася поморщилась и пожевала губами...
Так они смотрели друг на друга минуты три, пока Ася не почувствовала странный холодок у себя на затылке. Для чего это она на ворону смотрит? Птица как птица, только дурная. Птица как птица, только в годах. Седая какая-то. Странная. Лучше на неё не смотреть.
- Кыш, - хриплым голосом прикрикнула Ася, чтобы прекратить это нелепое занятие.
Ворона наклонила голову на бок.
- Кыш, говорю.
Ворона слегка подалась назад и отрицательно покачала головой. Дала понять, что не улетит.
- Ну, надо же, какая дура! - вырвалось у Аси.
Ворона строго и осуждающе посмотрела на Асю. Как бы говоря - ругаться нехорошо.
В конце концов, Асе надоело перекоряться с вороной. Она ушла на кухню и придумала сварить себе уху из консервов. Раньше, когда рыба в консервных банках была свежая, такая уха из ставриды Асе очень нравилась. Подкупало и то, что рыбу из банок жевать было не нужно, костей в ней не чувствовалось. А сейчас рыба в консервных банках иногда попадалась с душком. Видимо времена изменились, изменилось и качество продуктов. Хотя цена, кажется осталась прежней. Примерно такой же осталась цена. Ася перевела рубли в копейки. Да, цена такая же.
Стоя возле кастрюли с ухой, Ася порой мысленно возвращалась к вороне. Ну, надо же какая дура эта ворона серая. Мало того, что она в сквере Асю преследует, так она ещё на ветку уселась возле окна. Разглядывает Асино жилище. У самой постоянного жилья нет, так она к Асиному приглядывается.
И тут Асю осенило. А что если это не ворона вовсе? Вернее ворона, но в ней живет душа Асиной бабушки Сары.
Птичий крик и бабушкино имя каким-то образом гармонировали между собой фонетически. Роднились некой ассоциацией. Сочетались. Вполне возможно что-то из этого вытекает в перспективе переселенья душ. Бабушка в старости тоже была такая же неразговорчивая и странноватая как эта ворона. Одевалась во всё черное, говорила грубым голосом. И нос у неё был большой. Иногда ни с того ни с сего бабашка брала маленькую Асю за плечи, останавливала и медленно приближала к ней свое бледное улыбающееся лицо, сплошь покрытое крупными морщинами. Рассматривала.
Всю жизнь бабушка была близорукой, а к старости совсем ослепла, но малолетнюю Асю очень любила. Просыпалась перед обедом и сразу спрашивала: «Где моя малышка? Где мое золотце»? Это потому что Ася до трех лет была ангелом. Белокурая, кучерявая с большими синими глазами...
Вполне возможно бабушка захотела снова на Асю посмотреть. Смотрит и не узнает. Потому что Ася сильно изменилась за последние годы. Потому что Ася сама стала как бабушка.
Ася из кухни вернулась к окну. Посмотрела в широкую раму на улицу. Ворона неподвижно сидела там же. В профиль ворона действительно чем-то походила на бабушку Сару. Только Софье Михайловне об этом говорить нельзя, а то она решит, что Ася совсем сошла с ума. Софья Михайловна женщина серьёзная и в переселенье душ не верит.
- Сара, - тихонько позвала Ася.
Ворона медленно повернула к ней голову. Точно так же как бабушка раньше голову поворачивала. Потом ворона стала продвигаться по ветке ближе к окну.
Чудеса какие-то! Что это значит?
И тут ворона произнесла это страшное слово:
- Кар-р-р-р!
Так громко произнесла, так неожиданно, что Ася не удержалась на ногах и плюхнулась на пол с открытым ртом. Хорошо ещё, что ничего не сломала. Хорошо ещё, что рядом кресло стояло. Хорошо ещё, что Ася успела ухватиться за него правой рукой. Это смягчило удар. Нет, бабушка так не поступила бы. Сказать ей прямо в лицо такую гадость. Она Асю любила. Скорее всего, это, правда, настоящая грубая и невоспитанная ворона - обыкновенная городская птица.

Колокола поют
Софья Михайловна написала два десятка стихотворений и решила издать небольшую книгу для себя и друзей. А что! Некоторые старухи, знакомые Софьи Михайловны по университету, уже по две книги издали со стихами и прозой, со стилистическими ошибками и историческими неточностями, с претензией на значительность и безо всяких претензий. Пишут и пишут, строчат и строчат. Бегают по редакциям, с детей деньги требуют. А она что - хуже? У неё что - таланта нет? Или дочь у неё мало получает. Ей тоже хочется на старости лет чем-нибудь блеснуть. Чем-нибудь своих знакомых удивить. Перед той же Асей себя показать, произвести на неё впечатление.
В юности Софья Михайловна написала кандидатскую диссертацию на тему женской эмансипации в романах Тургенева. Потом её напечатали отдельной брошюрой. Но эта было уже давно и забылось. Сейчас эту брошюру нигде не найдешь, да и читать её стыдно, если честно сказать. Потому что в ней больше цитат Ивана Тургенева, чем оригинальных мыслей автора.
А в новой книге Софья Михайловна хотела показать себя с неизвестной ранее стороны, с другого так сказать боку. В этой книге  она хотела стать совершенно свободной от привычных рамок и тем. Чтобы горлицей взмыть в облака и коршуном возвратиться на землю. Искупаться в грязи житейских забот и попутно подумать о вечном. Дать простор воображению и удивить читателя мелкими деталями скучной жизни.   
В новую книгу Софьи Михайловны должны были войти стихи тюремной направленности, сатирическая проза, разрушающая залежи официальной лжи и экзистенциальное эссе, раскрывающее метаморфозы и противоречия современной жизни.
Открывало новую книгу стихотворение под названием «Детство». Там были такие слова.
Всполохи жизни,
судеб узоры.
Зимний мороз,
остужающий взоры.

Прелести мира,
который обещан.
Право любви
вместе с правом затрещин.

Детство узорное
в линиях  рамы.
Серые здания,
мертвые храмы.

Лики неясные
в красном углу...
Кажется,
я никогда не умру.
Когда Софья Михайловна ещё только приступила к созданию книги, она позвала к себе Асю и зачитала ей несколько отрывков из своей новой рукописи. Ася внимательно выслушала её и сказала, что она никогда бы не написала ничего подобного. Польщенная Софья Михайловна снисходительно спросила:
- Почему?
- Мне такая чушь никогда в голову не пришла бы, - чистосердечно призналась Ася.
- Чушь! - возмутилась Софья Михайловна. - Всё, что я тебе прочитала - чушь!
- Ну конечно, чушь. Всполохи жизни, судеб узоры. Это надо же придумать такое. Х-м-м! У меня, например, никаких сполохов в жизни не бывает, и узоры только на морозном окне вижу я.
- И о чем же тогда писать, по-твоему? - раздраженно спросила Софья.
- Про войну или ворону напиши, - нашлась Ася.
- Про какую ещё ворону?
- О которой тебе рассказывала прошлый раз я. Серая такая ворона. Всё лезет ко мне, проходу не дает. В глаза заглядывает.
- Та, которая в годах? - переспросила Софья с усмешкой.
- Да... Или можешь про меня написать роман. Тебе всю жизнь перескажу я. Ты только записывай. А то у тебя в этой книге сплошная фантазия. Так нельзя. В книге надо правду писать.
Софья Михайловна посмотрела на Асю презрительно и сказала:
- Ничего я в своей рукописи менять не буду.
- Почему? - заинтересовалась Ася.
- Как написала, так и буду издавать. Это принципиально.
- Почему это? - снова повторила Ася.
- Потому что автор должен отстаивать свою точку зрения.
- Как? - не поняла Ася.
- А ты представь себе, если бы Анна Каренина не бросилась под поезд. Поехала бы с Вронским  в Париж, а приехала, допустим, в Воронеж. Что тогда?
- Ну и что? За неё только порадовалась бы я, - призналась Ася.
- Но это было бы уже другое произведение. Как ты не понимаешь. В нем бы не было драмы. Оно лишилось бы того катарсиса, который приближает Толстого к Шекспиру, - поднимая вверх указательный палец, завершила свою мысль Софья Михайловна.
- А какое мне дело до Шекспира, - равнодушно отозвалась Ася. - И этого, как его - катарсиса. Она Серёжу оставила одного и маленькую Аню - тоже. Детей не пожалела, дура старая.
- А разве у неё ещё дочь была? - удивилась Софья Михайловна.
- Да, была дочь. Роды были тяжелыми. Ты разве не помнишь? Анна при родах чуть не умерла, наговорила всем лишнего, всех простила, перед всеми покаялась, и дочь свою после этого не любила... она.
Софья ещё хотела что-то спросить, но во время опомнилась. Она не любила ощущать себя в роли ученицы. Картинно нахмурилась и замолчала, потом отошла к окну. Снова посмотрела на Асю удивленными глазами и направилась на кухню наполнить чайник водой.
На кухне она глубоко задумалась. Как же так, она не помнит детали великих романов, а эта недотепа Ася легко вспоминает о них. И это та самая Ася, которая иногда двух слов  связать не может, чтобы не исковеркать предложение. Которая местоимение вечно ставит в конце, а глагол вначале.
Софья Михайловна как-то некстати припомнила, что и стихи свои она иногда стала забывать. Ночью приходят на ум некоторые строки, а всё остальное стихотворение растворятся во тьме, где-то сидит, но не выглядывает. Прячется. Только иногда вдруг всплывет ни с того ни с сего и снова бесследно исчезнет. Как будто память у неё с дверью. Отрылась дверь - она вспомнила. Захлопнулась - снова не помнит ничего. И лезет в голову эта странная фраза: «атрибуты десятого аспекта». Какие атрибуты? Какого аспекта? Софье порой хочется говорить красиво и красочно, а в голове вертятся разные атрибуты, ассоциации, парадоксальности, интерпретации и прочие никчемные слова, которые сами по себе ничего не выражают.
- Софья! - хриплым голосом из передней позвала Ася.
- Чего, - еле слышно ответила профессорша.
- Софья, - снова повторила Ася. - Я, кажется, придумала, о чем можно целый роман написать.   
- О чем? - громко спросила Софья, ожидая, что подруга снова начнет нести какую-нибудь ерунду. 
- Напиши о том, как плохо молодой душе в старом теле.
- Чего, чего? - не поняла Софья.
- О противоречии напиши... У тебя ведь душа молодая?
- Не совсем старая, кажется.
- Вот об этом и напиши. 
Софья вернулась в зал и новыми глазами посмотрела на Асю. Откуда у неё такие мысли? Она всегда считала, что Ася - человек недалекий, что она никогда всерьёз ни о чем таком не задумывается. Оказывается, она была неправа. Оказывается, всё не так. И память у неё хорошая, и мысли интересные. И в глазах - загадка.
- Вот я иногда смотрю сама на себя в зеркало - и не узнаю, - с горечью призналась Ася. - Мне всегда кажется, что я должна выглядеть лучше. Что ещё не такая старая я... Но нет, время идет человек меняется, а душа его остается прежней. Не хочется стареть ей. От этого, наверное, и умирать страшно мне.
- А я умирать ещё не собираюсь, - отрезала Софья.
- Я тоже. Но…
- Что?
- Вот здесь и зарыто противоречие, - закончила свою мысль Ася.
- Я не буду об этом писать, - неуверенно отказалась Софья. - Не буду.
- Почему?
- Страшно, - призналась профессорша. - Даже думать об этом не хочется, а тут надо рассуждать, описывать детали, умерщвлять главного героя. Нет, я похороны и прощания не люблю. Нет...
- Зато можно взглянуть на жизнь под своим углом. Об этом ведь никто ещё не написал, думаю я.
- Я думаю,- походя, поправила её профессорша.
- Думаю я, - повторила Ася. - Я даже название придумала для этого романа.
- Какое?
- Колокола поют, - пропела Ася.
- Колокола поют? - повторила Софья.
- Да. Коло - кола поют. Они зовут на небо, а грешной душе хочется на земле задержаться. Не всякий их слышит. Ангелы спускаются на землю под пенье их. Кола - кола поют... Слышишь?
- О чем это ты? - не поняла Софья Михайловна, сдвигая брови.
Ася сложила руки на груди, смиренно подняла взгляд к небу и повторила:
- Коло - кола поют. Кто хочет услышать - тот услышит... Душа просит чего-то высокого, как утренняя заря. Чистая душа смотрится в небо, как в зеркало, а там колокола поют. Ласточки летают. И даль просвечивает насквозь.
На щеке у Аси появилась крупная слеза.
- Ты разве не слышишь? - повторила она.
- Что с тобой? - испуганно проговорила Софья.
- А я слышу... Колокола поют.
И тут только Софья услышала за окном настоящий колокольный звон. Выглянула в окно.
Под окнами её дома стоял огромный свадебный кортеж с настоящими колоколами, закрепленными под золотистой дугой на белой машине. Молодой человек во фраке иногда дергал за веревочку -  колокола начинали петь.
- Небо зовет. Ангелы поют, - шептала  где-то рядом Ася.


Дача
Софья Михайловна всю жизнь имела дачу, но сама ничего на даче не делала, только прогуливалась по дорожкам и дышала, прогуливалась и дышала. Даже разводить цветы ей не хотелось. Жить на даче хотелось, а работать на земле желания не было. Она считала, что садоводство и огородничество ниже её достоинства. Выше той планки, на которую она поднялась. 
Пока был жив муж, он выстроил на даче приличный деревянный домик. Посадил перед домом несколько яблонь и кустов черной смородины. Потом между яблонями вскопал грядку для зелёного лука и листового салата. Софья Михайловна говорила, что этого делать не нужно. Всё на базаре можно купить. Однако зелёный лук и салат почему-то очень быстро шли в дело. Как-то незаметно попадали то в суп, то в уху.
Но когда мужа не стало, за садом уже никто не ухаживал. Яблони росли и плодоносили сами по себе, смородину затянуло крапивой. А потом между яблонями и кустами смородины как-то неожиданно поднялись березы.
Так постепенно дачный участок Софьи Михайловны стал превращаться в лесные дебри. В чащобу. И всё бы ничего, но в летнюю пору эти дебри становились такими густыми и темными, что Софья Михайловна иногда опасалась в них заходить. Она боялась ненароком встретить там волка или медведя.
Однажды вечером прогуливаясь по саду, она заметила возле корней сухой яблони темную спираль змеи, которая быстро расправилась и отползла от тропинки в сторону. После этого случая Софья решила, что с дикой растительностью на даче надо кончать. Надо начинать с ней бороться. Иначе это плохо закончится.
Кто-то из соседей по дачному поселку посоветовал Софье Михайловне нанять для этой цели Константина Семеновича Лопатина, который всё умеет делать своими руками. Этого человека все местные жители почему-то называли Семенычем и обращались к нему как к старому знакомому...
Семеныч был мужик выпивающий. Он нигде не работал, жил много лет случайными заработками и ходил по дачному поселку в пятнистом комбинезоне с погонами.
Его приглашали перекапывать гряды, ремонтировать заборы и косить траву. Семеныч никому не отказывал, но при этом ничего не делал даром. Если при сильном ветре из ветхого забора у какого-нибудь дачника случайно вываливалась всего доска, то Семёныч водружал её на место за строго определённую плату. Он принципиально не делал ничего просто так. Даром он только матерился.
- Я за спасибо ничего не делаю, - предупреждал Семенович перед началом работы. - Как говорится: спасибо в стакан не нальешь. Я сделал работу - вы заплатили. Остальное - не ваше дело.
Под остальным, скорее всего, подразумевалось то, как будут истрачены заработанные Семенычем деньги. Потому что Семеныч эти деньги откровенно пропивал. Причем его работа продолжалось примерно то же количество дней, которое потом было использовано для отдыха в нетрезвом виде. Тут тоже было всё конкретно. По принципу заработал - пропил. Ещё заработал - снова пропил.
- Ну, какая у тебя работа? - спросил Семеныч у Софьи Михайловны, как только появился возле её дачи. Он ко всем обращался на «ты» и не видел в этом ничего необычного.
- Здравствуйте, - громко поздоровалась с ним Софья Михайловна. Таким образом давя понять, что для начала надо бы её поприветствовать, надо бы представиться, как положено.
- Привет, - тем же тоном ответил Семеныч. - Зачем звала, говорю?
В первый момент этот напор деревенского мужика Софья Михайловна сочла за хамство. Но предпочла сдержаться и начала объяснять суть дела.
- Сад у меня немного зарос, знаете. Ситуация такая сложилась, что...
- Запустила, - грубо перебил её Семеныч, деловито озираясь по сторонам. - Засрала.
- Тут у меня яблони росли, а потом березняк откуда-то взялся... И...
- Сколько лет ты здесь не была-то? - снова громким голосом перебил её Семеныч, не дослушав ответ. - Лет десять, поди?
- Нет. Я каждый год приезжаю.
- Не ври, - осадил её Семеныч. - Если бы каждый год приезжала - тут у тебя был порядок, а не бардак.
- Я... я на дачу не работать приезжаю, а... отдыхать.
- Оно и видно! - укорил Семеныч. 
- Ну, знаете! Что вы перебиваете меня! Что вы мне грубите! - возмутилась Софья Михайловна и сделала губы коромыслом. - Я так разговаривать с людьми не привыкла. Должно же быть какое-то уважение к человеку. Какой-то пиетет.
- Чего это? - не понял Семенович.
- Пиетет, - повторила Софья Михайловна.
- Так... значит, тебе работать не надо? Тебе значит ругаться охота? Я прихожу к ней как к человеку, а она мне пургу гонит.
- Какую ещё пургу? Вы о чем? - возмутилась Софья Михайловна.
- Вот чего. Тебе работу делать надо? Или не надо?
- Надо.
- Что, конкретно? - переспросил Семеныч.
- Деревья лишние убрать и кусты.
- Вот... так бы сразу... Дерево с распиловкой и приборкой - тысяча рублей. Куст - пятьсот.
- Тысяча рублей за дерево! - удивилась Софья Михайловна. - Де ещё с руганью вашей...
- А ты как хотела? - огрызнулся мужик. - Мне надо пилу принести из дома. У тебя ведь пилы-то нет. Бензином её заправить. У тебя ведь бензину-то тоже нет. Дерево спилить да сучки обрубить. Раскряжевать его, а потом ещё мусор прибрать... Это недорого, это ещё дешево будет. Едрена мать.
- А вы... вы не могли бы не выражаться. Просто назвать общую сумму - и всё, - сдерживая неприязнь и раздражение, проговорила Софья. - Сколько это всё будет стоить?
- Сейчас, - с готовностью ответил мужик, и бесцеремонно пошел прямо по одичавшим цветам и высокой траве куда-то в дачную чащобу, прикидывая количество крупных деревьев и кустов на запущенном участке.
Не прошло и двух минут, как он вернулся назад и назвал примерную сумму.
- Четырнадцать тысяч пятьсот. 
Софья Михайловна всплеснула руками:
- Это же полторы моих пенсии!
- Эка невидаль - полторы пенсии! - повторил за ней  мужик. - А сколько тут работы будет - тебя не интересует?! Тут работы на две недели, не меньше. Что я две недели даром на тебя буду горбатиться? На какой леший мне это надо? 
Такого хамства от деревенского мужика Софья Михайловна снести уже не смогла. Это было выше её сил. Это было уже за пределами её терпения. Это было вообще черт знает что. Она выпрямила грудь, набрала в легкие воздуху, театрально вытянула правую руку в сторону калитки и закричала:
- Вон!  Убирайтесь отсюда вон! Чтобы духу вашего...
- Не ори, - спокойно ответил ей мужик. - Я сегодня работать и так не буду. Завтра приду. С пилой.
- Вон! - указывая рукой на калитку, кричала Софья, выкатив глаза.
- Завтра приду, говорю. Не ори! Слышу я.
- Вон!
Софья Михайловна думала, что после ухода этого противного мужика она уже не сможет успокоиться. Что её, чего доброго, хватит удар. И если она после такого удара выживет, то сегодня же вечером соберется и уедет отсюда в город, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Никогда. Потому что это выше её сил. Разговаривать с глупыми людьми, жить с ними рядом, стараться понять. Это такое наказание...
Но посидела в тени раскидистой яблони полчаса, посмотрела на яркую зелень, залитую солнечным потопом, понаблюдала за облаками сквозь ажурную листву у себя над головой и успокоилась.
Успокоилась и стала мысленно оправдывать деревенского хама. Стала думать, что это у него от усталости, от тяжелой работы в голове появляются грубые мысли. А в душе-то, должно быть, он человек хороший, добрый, просто разговаривать с людьми не научился. Возможно - некогда было учиться. Возможно, детство у него было тяжелое. Мать его не любила, или отец поколачивал. Это бывает с сельскими тружениками. Они всё вынесут, всё стерпят, но заставь их со сцены выступать - они двух слов связать не смогут. Не привыкли. Нет в них того артистизма, которым Софья Михайловна обладает с детства...
Нужно ли их за это ненавидеть? Нужно ли на них за это обижаться? Ясно, что нет. Не нужно. Это не их вина. Это издержки той среды, в которой они вращаются.

В общем, когда на следующий день утром она услышала в саду шум работающей пилы, она поняла, что Семеныч на неё не обиделся. Что он пришел делать свое дело, и на душе у Софьи Михайловны стало радостно.
Она видела, как ловко Семеныч управляется с пилой, как быстро переходит от дерева к дереву, как намокает от обильного пота его широкая спина. И ей стало казаться, что он вчера был не грубым, а правдивым. Что в его словах была не наглость, а искренность.
Как же она может не доверять такому человеку, как может его в чем-то подозревать? Когда он всем жителям поселка старается помочь, всем угодить. И помогает он не словами, а делом. В его руках всё кипит, приобретает форму, оживает.
Когда Софья Михайловна для приличья вышла в сад, чтобы поздороваться с Семенычем, он заглушил пилу, распрямился, поздоровался с ней как все нормальные люди и спросил:
- Обедом меня покормишь, хозяйка?
- А что вы любите на обед?
- Чего есть - то и ем, - кратко ответил Семеныч. - Я к деликатесам-то не привык. Но если сто граммов подашь спиртного, то я не откажусь. Если выпивать в меру, то это работе не мешает. А я, когда работаю, много не пью. Нет...
- Как хотите, - ответила Софья Михайловна и ушла в дом готовить обед...
Когда пришло время обеда, Семенович без стука зашел в дом и спросил:
- Ну что, хозяйка, едево готово?
- Что, извините? - не поняла Софья Михайловна.
- Едево. Еда какая-нибудь.
- Это вы так суп называете, или кашу?
- Да что есть, то и называю. Какая разница.
- Как странно.
- Ничего странного. Дед мой так говорил, и я говорю. Для сытости-то всё одно, что суп, что каша, если в ней мясо есть. А если мяса нет, то это похлебка. Её свиньям швыркать, а не людям есть.
Софья Михайловна выставила на стол суп из курицы, аккуратно нарезала колбаски, приготовила салат из помидоров. В общем, сделала всё то, что готовила раньше мужу. Ему нравилось. Софья Михайловна решила, что понравится и Семеновичу.
Семенович снял картуз, сел за стол, взял в руку большой кусок черного хлеба и в таком положении замер, вопросительно глядя на хозяйку.
- Ещё что-нибудь? - услужливо спросила Софья.
Семеныч молчал.
- Что-то не так? - снова спросила Софья.
Семеныч молчал.
- Не понимаю я вас, - призналась Софья Михайловна.
- Да можно бы... сто грамм за почин, чего-нибудь... покрепче, - наконец произнес Семенович.
- Ах, это, - опомнилась Софья и метнулась в соседнюю комнату. - Сейчас, сейчас.
- Я в обед много-то не пью, - поспешил оправдаться Семенович. - Только так - для бодрости. Из уважения.
Что означало для Семеновича это словосочетание «из уважения» Софья Михайловна толком не поняла, но решила, что такова здешняя традиция. Она не должна её нарушать, потому что плохо представляет возможные последствия. Да к тому же от одной рюмки ничего с её работником не случится.
Софья Михайловна принесла и выставила на стол бутылку водки. Семенович отложил в сторону хлеб и удивленно посмотрел на хозяйку. Она снова не поняла тайный смысл этого взгляда. Он просил налить ему чего-нибудь покрепче. Она принесла. Пусть наливает, сколько ему нужно. Чему тут удивляться?
Она не знала, что это был очень опрометчивый её поступок. Никто Софью Михайловну не предупредил, что Семенычу нужно было вынести одну рюмку водки. И всё. И больше - ни капли, ни под каким предлогом, пока Семеныч не закончит намеченную на день работу...
Короче говоря, обед затянулся до вечера. До того времени, пока Семеныч не выпил бутылку до дна и стал намекать на следующую, если есть в запасе. Не для пьянки, а так в силу сложившихся обстоятельств. Потому что они с Софьей Михайловной прекрасно беседуют тут, на кухне о серьёзных вещах. Потому что она удивительно чуткая, прекрасная женщина, с которой можно на любую тему поговорить. Не то, что его Клавка. С Клавкой так не поговоришь. Она вечно в огороде стоит кверху жопой и от него разную хрень требует. То шланги на речку тянуть, то картошку полоть и окучивать. То крапиву косить за оградой. И вечно Клавка ему работу ищет, мать её. Сука старая! Как будто делать ему нечего. Так бы и дал ей по башке.
Услышав эти высказывая Семеныча,  Софья Михайловна вновь захотела проявить характер и выставить этого прощелыгу за дверь. Но во время опомнилась. Она с пьяным мужиком одна не справиться, а на подмогу ей позвать некого.
Так и досидела на стуле в углу до темноты, затылком чувствуя весь сумбур, всю непомерную тяжесть мрачной сельской жизни. И была счастлива, когда едва живой Семенович, наконец, покинул её жилище сам, без посторонней помощи. 


































Старушки - подружки
(сборник рассказов)

В одном большом доме на улице Карла Либкнехта жили две старушки. Эти старушки были старые, старые, но молодились, а по вечерам выходили погулять на свежем воздухе. Кисейные платья одевали на себя, белые перчатки с длинными рукавами, широкополые шляпы с мантоньерками из шелковых лент и всякие другие модные одежды, скрывающие морщинки и дряблую кожу. У них были большие носы, худые ключицы и глаза хитрые, хитрые. Правда под глазами у них порой появлялись темные круги, на висках седина висела кудельками, но старушки в шляпах старались этого не замечать. Молодые и полные энергии были эти старушки.
Своих мужей они давно похоронили. Без мужей им как-то сразу стало спокойнее жить на свете. Взрослые дети их не беспокоили, поэтому старушки открыто наслаждались жизнью. Когда никто их не видел, они даже на ходу подрыгивали иногда шаловливо. Подпрыгнут на одной ноге и смеются. Подпрыгнут на другой - и снова смеются. Вот какие они могутные ещё. Сколько энергии сохранилось в них...
В общем, такая компания была, что они обе вместе всегда. И никаких споров у них между собой не было, пока они не обращались к поэзии. Потому что одна любила Ахматову, а другая Цветаеву обожала.
- Ахматова гений, - говорила одна старушка в шляпе и делала нижнюю губу коромыслом. Как бы утверждая сказанное всем своим видом, а особенно губой. - У неё каждое стихотворение - шедевр.
- А для меня Цветаева лучше всех, - перебивала её другая.
- Это почему это?
- Потому что у неё все стихи разные. По ритму даже.
- Ишь, куда хватила! По ритму. Много ты в ритме понимаешь, - говорила первая старушка в шляпе и снова делала губы коромыслом. В общем, сразу было видно, что эта старушка профессорша.
- Цветаева создала свой мир, ни на что непохожий. И жизнь её так же трагична, как у всех великих поэтов.
Так спорили, спорили, спорили две старушки в шляпах, а потом начинали читать стихи. Читали, читали, читали, пока не сбивались с дороги и не забывали слова, пока не выдыхались. Тогда одна старушка садилась на лавку в сквере, а другая продолжала стоять, носком ботика темный камушек пошевеливая. Потом та, что на лавке сидела, спрашивала:
- Тебе пенсию добавили?
- Да, - отвечала та, что стоит.
- А на сколько?
- На тысячу. А тебе?
- Мне меньше...
На этом разговор прекращался. Проза жизни старушкам в шляпах не нравилась. Они боялись, что могут заговорить о ценах на мясо в магазине «Магнит». Скукотища-то какая… Нет, до этого они не опустятся. Вот посидят ещё немного и пойдут кормить голубей к памятнику греческому богу, который стоит напротив Адмиралтейства. Большой такой мужчина, мускулистый, солидный. Всё у него на месте. Там, наверное, уже гвоздики зацвели на клумбе. Возле такого мужчины и посидеть приятно.
Старушки направились вдоль Александровского садика к памятнику Гераклу. Шли, шли, шли. Выдохлись. Постояли немного, отдышались, дальше пошли. Тут уж не до прыжков и споров.
Пришли к памятнику, а там молодая пара целуется. Ну, надо же, а! Целуются и все тут. Нет никого не стеснения у них. Никакой совести нет. Совсем обнаглели... И всегда так.  Всегда какие-нибудь наглецы хорошее место испортят. Стыдно смотреть прямо. Потому что эта белокурая дрянь сидит у него  на коленях, а  он, чернявый с кудрями, обнял её своими ручищами за талию, и ловит её губы своим губами. Фу. Гадость какая! Фу!
-  Это наше место, - грубо сказала одна старуха в шляпе молодой паре, которая целовалась.
- В чем дело? - отрываясь от губ любимой, переспросил чернявый.
- Чего надо? - повторила за ним белокурая дрянь.
- Это наше место. Здесь не целуются, - проговорила грозная старуха в шляпе, которая умела делать губы коромыслом.
- Как это? - округлила глаза белокурая девица.
- Мы всегда тут сидим, и никто до вас не целовался тут. Для интимной близости надо другие места выбирать, - пояснила бывшая профессорша, нависая над молодой парой как грозовая туча.
- Да, другие надо выбирать места, - поддержала её подружка, высунувшись из-за плеча той, что стояла ближе к молодым. - Это безобразие! Вам не мешало бы Цветаеву почитать. Или Блока.
- Пойдем отсюда Рита, - сказал чернявый, выпуская из рук белокурую девицу. - С этими одуванчиками я драться не буду. Их толкнешь - они рассыплются... Пойдем.
- Сам ты рассыплешься, - дрожащим голосом ответила та старушка, что была за плечом у подруги.
- Нет, я сейчас им покажу, как людей оскорблять. Я сейчас им покажу,  - зло заверещала белокурая дрянь, снимая с ноги остроносую туфлю.
Нехорошая оказалась девушка эта. Злая, да ещё и драчунья.
- Перестань, - стал останавливать её чернявый.
- Дай, дай, - верещала белокурая, - дай хоть раз дам им по башке.
- Не дам, - растопырил руки чернявый.
- Дай, говорю.
- Не дам.
Пока молодые перепирались обе старушки в шляпах порядочно струхнули и даже попятились от греха подальше. Они, надо сказать, были вовсе не такие грозные, какими хотели казаться. И шляпы у них были выцветшие. И стихи они читали иногда чужие, неизвестно чьи. Но уж точно не Ахматовой и не Цветаевой. Потому что им хотелось памятью блеснуть, а память у них временами была совсем как решето. Удерживалось в ней только то, что не успело провалиться в темную бездну.
- Всех голубей распугали. Страни.
- Всех, - стали сокрушаться старухи в шляпах, когда молодые люди  отошли от них достаточно далеко.
- У, паразиты!
- У... Целоваться им негде, видите ли. Надо на люди лезть. Ну и молодежь пошла нахальная. Раньше такого не было.
- Нет, не было. Некогда было. Надо было работать. Стыдно было.
 
Перед обедом старухи в шляпах старались попасть в кафе, которое возле Исаакиевского собора. Которое через дорогу. Которое раньше, когда старухи были чуть помоложе, называлось «Бульонная». Там раньше пахло вкусно. Так пахло, что прямо на улице хотелось съесть чего-нибудь. Хотя бы сухарь, который с прошлого лета кармане затерялся.
В кафе старухи садились возле окна и заказывали себе по пирожку с капустой и по чашечке кофе с молоком. Деньгами не швырялись они и  не шиковали. Пили кофе и смотрели в широкое окно. Одна чувствовала себя, как в Париже на бульваре Сен-Жермен. Другая просто вздыхала и смотрела на прохожих. Какой уж там Париж, честное слово. Так бы и поела ещё чего-нибудь мясного. Но неудобно. Хочется быть изысканной и утонченной. А утонченные люди много не едят, чтобы не потолстветь. 
Будучи в кафе та старуха в шляпе, которая чуть повыше, начинала производить впечатление. Когда-то она работала преподавателем философии в институте имени Герцена и знала много красивых слов. Например, она могла сказать такую фразу:
- А знаешь, Ася, вся наша жизнь - это всего лишь  атрибуты десятого аспекта. Без предикатов... Ничего возвышенного в ней нет, честное слово. Сплошные залежи холодной прозы. И ни одной проталины счастья.
После этой фразы губы коромыслом она не делала. Потому что это было не утверждение, а констатация факта.
Вторая старушка в это время деловито доедала свой пирожок, потом быстро вскидывала хитрые глаза с тонкими коричневатыми веками, вытирала салфеткой морщинистые губы, смотрела в окно, поправляла кофточку кисейную, смахивала крошки с темной юбки, трогала широкополую шляпу с атласным бантом и переспрашивала:
- Что?
- Э - э - э! Всё равно не расслышишь. Не буду повторять.
- Не повторяй, - обижалась Ася.
Когда полдник завершался. Когда есть  было уже нечего вставными зубами. Та, что была профессорша, элегантно поправляя волосы, предлагала:
- Может, посетим Эрмитаж?
- А что там? - переспрашивала Ася, некрасиво пожевывая губами.
- Говорят, коллекцию Эдгара Дега обновили. Какой-то меценат две картины подарил.
- Да что ты!
- Да. Что-то новое, говорят...
И старушки направлялись в Эрмитаж. Переходили дорогу, переходили Александровский садик, снова переходили дорогу, потом небольшой сквер устало переходили перед Зимним дворцом. Кусты какие-то переходили взадир. Шли, шли, шли и приходили на набережную Невы, которая в мраморе вся до самого горизонта. Там северный ветер начинал продувать их. Продувал, продувал, продувал, да так сильно, что старухам в шляпах после долгой ходьбы становилось совсем прохладно. Они боялись простудиться, боялись, что шляпы ветер унесет. Поэтому спешили в кассу музея, приобрести билеты со скидкой, которая полагается всем пенсионерам в шляпах, которые молодятся.
Идти в зал французских импрессионистов нужно было мимо статуй Родена. А у Родена в Эрмитаже только любовные композиции. То есть, примерно то же самое, что они в сквере видели, только ещё хуже. Потому что голые.
Ася, когда мимо шла, сильно нагибала одну полу выцветшей шляпы, чтобы этой неприличности не видеть вовсе. Потому что неудобно прямо. А её подруга - наоборот нисколько не стеснялась рассматривать. Ей даже нравилось это все, нехорошее. Однажды она сказала Асе, что в этом сплетении тел у Родена поэзия есть. Это не любовь, это настоящее искусство. Мраморная симфония. И сделала губы коромыслом. Ахматову любит, а такое говорит. Ну, какая может быть поэзия в сплетении голых тел? Какая симфония? Это нехорошо. И зачем только Роден там одеяла не изваял? Не понятно даже.
Пред входом в зал французских импрессионистов старухи в шляпах всегда старались отдохнуть. Садились возле стены на лавку. Лавка не скрипела под ними, потому что они были легкие. Ася худыми пальцами охватывала коричневое запястье правой руки и старалась сосчитать у себя пульс. Раз, два, три... Сбивалась со счета и снова считать начинала. Раз, два, три, четыре, пять... Снова сбивалась.
- Пахнет тут чем-то, - говорила профессорша.
- На этом этаже туалетов нет, - отвечала подружка.
- А тебе уже надо?
- Да нет... вроде.
В зале французских импрессионистов почему-то всегда было много народу. Но к картинам Пикассо никто не подходил. Не хотелось смотреть на серые шахматы, треугольники и кубы. Все старались увидеть полотна Поля Сезанна, Клода Моне и Эдгара Дега.
Старухи в шляпах спешили к картинам Дега. Они не могли без восторга смотреть на «Голубых танцовщиц», «Репетицию балета» и «Абсент». Эдгара Дега и Клода Моне нельзя было не любить. У них на картинах было так много реального синеватого света, столько воздуха, что старухи в шляпах начинали ощущать себя молодыми женщинами у моря. Прямо на берегу, где дует бриз. Даже слеза иногда наворачивалась. До того было приятно  видеть. И вообще французы молодцы. Жаль, что мы с ними так нехорошо обошлись в 1812 году. По деревням вилами добивали. Ужас какой! Какая дикость! Сейчас бы жили вместе. Вместе за хлебом  ходили, в кафе, в бульонную, Александровский садик. Вместе кормили бы голубей.
- Dire bonjour.
- Bonjour Madame.
Старухи в шляпах очень любили французов. Прямо боготворили их. За язык с прононсом, за переливистое «эр», за изысканное искусство. Ведь по сути всё красивое там родилось, во Франции у них. Немцы с англичанами ничего такого не придумали и миру не подарили. Чтобы за душу брало. Только пакости какие-нибудь. А французы... Ах! Что там говорить! Кто сказал, что русские самый красивый народ. Глупости это. Французы самые красивые.
Той, которая не Ася, А Софья Михайловна, когда-то очень хотелось быть француженкой. Одно время она даже хотела родиться во Франции. Умереть и родится потом снова. Чтобы жить где-нибудь в Сен Дени. Гулять по набережной Сены. Кормить голубей на Монмартре...
Из Эрмитажа старухи возвращались удовлетворенные. Им казалось, что день прошел не зря. Кто-нибудь завтра спросит у них, где они были, а они в ответ этак снисходительно: «На вернисаже у Эдгара Дега и Клода Моне».
На них будут смотреть с недоумением. Кто такой этот самый Моне? Почему они не знают такого? А они принципиально не будут пояснять. Для чего пояснять тем, кто французов не любит и ничем французским не восхищается. Не носит шляп с монтаньерками. Кто не знает, что такое настоящее искусство.

День рождения

Как-то у одной старухи в шляпах, у той, которая Ася, случился день рождения. Раньше никакого дня рождения у неё не было, не было, а тут вдруг случился. Да ещё осенью. Ася неожиданно вспомнила, что ей исполняется 75. Вспомнила и испугалась. Неужели так много? Она быстро подошла к зеркалу. Взглянула на себя. Нет не много ещё. Надела очки - много. Сняла очки - нет, не много. Как известно очки старых женщин не молодят, особенно когда смотришь не на других, а на себя, да ещё осенью, да ещё в пасмурный день, да еще, если настроение плохое и любимой кошки рядом нет. Никто не мурлычет и не трется преданно об ногу.
Утром ей позвонила подружка - профессорша. Мужским после сна голосом спросила:
- Ну чего, будешь отмечать дату?
- Где? - испугалась Ася. - Как?
- Как, как. Будешь отмечать день рождения, говорю?
- Ну, - неуверенно ответила Ася. - Надо бы...
- Я предлагаю махнуть в ресторан.
- Какой? - снова испугалась Ася, предчувствуя, что не осилит таких расходов. И вообще, зачем в ресторан, если она знает дешевую бульонную, где пахнет дорогими блюдами.
- На Невском. Называется «Русский ампир», - деловито продолжила Софья.
- А-а-а…
- Чего?
- А, он нам по карману? Недорогой ресторан-то этот?
- Дорогой - недорогой. Смотря, что заказывать будешь, - проговорила Софья Михайловна со знанием дела и замолчала. Ася почувствовала, что её подружка сделала губы коромыслом. Потом в трубке что-то щелкнуло. Старуха на том конце провода прочистила горло и снова спросила:
- Ну. Решила чего?
- Идем, - как можно более твердо ответила Ася, хотя была в жутком смятении. Ресторан в центре города. Это, наверное, так расточительно, всё равно, что купить себе новые сапоги на меху.
Весь день Ася была в тревоге. В тревоге ела овсяную кашу на половинном молоке. В тревоге искала новое платье с синей брошью на левом лацкане, которое ей двадцать лет назад муж подарил. Одно время Ася хотела этим платьем пол мыть, решила, что оно устарело, но передумала. И правильно сделала. Вот оно и пригодилось платье-то. Его ещё носить можно. Ася стряхнула платье, пригляделась к нему получше. Вполне можно носить. Платье как платье. Правда от него немного нафталином пахнет, но это ничего. От других старух в аптеке ещё хуже пахнет, но их за это никто из очереди не выгоняет. Значит и её из ресторана не выгонят.
Потом Ася с волнением шла в магазин на проспекте Сизова 25, чтобы купить себе новую шляпу. Ей нравились шляпы темного цвета из шелковых лент, но в модном магазине на проспекте Сизова Асе почему-то стали предлагать фетровые цвета бирюзы. Ася поворачивалась перед зеркалом и так и эдак. Нет, не подходят ей фетровые шляпы цвета бирюзы. Сняла очки. Да вроде ничего - подходят. Одела -  не подходят. Расплывчатости не хватает. Да и цена не нравится, хотя в ней никакой расплывчатости и в помине нет. Ася внимательно посмотрела на цену. Нет, не нравится цена. Шляпа может и подошла бы, если без очков, а цена не подходит.
В общем, шляпу на Сизова 25 Ася в тот день не купила и вернулась домой расстроенная. Открыла кладовку, пошла в темноту. На что-то в темноте наступила. Подняла то на что наступила. Да это же шляпа совершенно новая, которую она почти не носила. Только она сейчас немного раздавленная, немного сплюснутая в кучу и пыльная. А так, если её расправить, она очень даже ничего. Ася встряхнула шляпу. Ничего себе, шляпа ещё какая хорошая!
Вечером ей позвонила Софья Михайловна, та, которая профессорша.
- Ну, чего ты решила?
- Да я... это самое.
- Ты готова уже?
- Да... Не знаю что-то.
- Не мямли. Говори ладом, - приказала Софья.
- Я... боюсь, что денег не хватит, - выпалила Ася.
- Ну, насчет этого не беспокойся. Дорогого подарка я не обещаю. А если денег не хватит - доплачу. Ты меня знаешь.
- Да, да, поняла я, - успокоилась Ася.
Вот ведь какая у неё подруга. Всегда на помощь придет и в любом положении выручит. Как без неё? Настоящий клад! Ася стала вертеться перед зеркалом в мятой шляпе, в платье, пахнущем нафталином, и что-то напевать.
Встретились возле ресторана на Невском 17. Осторожно прошли в заведение. Швейцар посмотрел на них косо, но не остановил.
Выбрали себе столик в сводчатом голубом зале под люстрой. Стали заказывать еду. Ася так разволновалась, что ничего учтивому официанту сказать не смогла. Её заколотило. Тогда бразды правления Софья Михайловна взяла в свои руки.
- Закуски, - спросил официант, - какие будем заказывать?
- Салат, -  скороговоркой ответила испуганная Ася.
- Подожди, - остановила её профессорша. - Подайте нам.., подайте нам, - повторила она, пробегая глазами по меню и подыскивая что-нибудь дешевенькое, - подайте нам эминсе из томатов с подкопченной мацареллой.
- Что? - поразилась Ася. - Это же стоит бешеных денег. Они снимут с меня последнюю шляпу.
- Нет, - успокоила подругу Софья. - Это не так дорого.
- Так, - отозвался молодой человек, скрывая улыбку. Черкнул что-то в блокноте и снова спросил:
- Горячее что-нибудь?
- Да, - отозвалась Софья.
- Суп, - перебила её подруга взволнованным голосом. - Суп говяжий.
- Вот, - не обращая на неё внимания, продолжила Софья, - это.
- Что? Это?
- Пельмени из зайчатины в бульоне из белых грибов.
- Ужас! - охнула Ася. 
- Так... А на десерт? - продолжил невозмутимый официант.
- На десерт, на десерт... Ну, допустим домашнее мороженое, - снова отозвалась Софья.
- Пить что будем?
- Пить будем... Пить будем вот это. Тут по-английски написано Mar-ti-ni Bian-co, кажется, - по слогам прочитала Софья.
- Сколько?
- По двести.
- Можно и по сто, - шепотом поправила подругу Ася, беспокоясь за свой кошелёк и предполагая, что этот чертов Мартини стоит как старый автомобиль.
Вообще Ася в этом богемном ресторане сразу почувствовала себя неуютно. Не в своей тарелке почувствовала. Всё её угнетало: и сводчатые потолки, и позолота на внутреннем орнаменте, и люстра с хрустальными подвесками. Ей стало казаться, что нужно будет отдельно заплатить и за люстру, и за орнамент, и за позументы.
- Ну чего ты трясешься вся? - строго спросила её Софья Михайловна, когда молодой официант отошел от них достаточно далеко. - О чем ты переживаешь?
- Да уж выбраться бы отсюда поскорее, да и всё бы, - призналась Ася.
- Неужели тебе тут не нравится?
- Нравится, но как-то не по себе. Я ни разу в таких заведениях не была. Всё больше в кафе да столовых. Боюсь чего-то тут я.
- Чего ты боишься?
- Счета боюсь. Золота этого, блеска боюсь...
- Ну, допустим  счет ещё не принесли.
- А я впрок боюсь уже.
- Дура.
- Сама дура.
Старухи в шляпах стали ругаться и ругались долго, пока им не принесли еду и выпивку. Кажется, они много чего заказывали и названия у блюд были многообещающие, солидные, а еды принесли с гулькин нос. Да ещё в крохотных тарелочках. Зато каждое блюдо было украшено очень оригинально и со вкусом. Должно быть на французский манер. 
- Эх. Надо было пойти в пельменную, - запоздало посетовала Ася. - Там хотя бы поели бы ладом.
- Не говори ерунду. Мы с тобой в ресторане, как все интеллигентные люди. И беседовать мы должны интеллигентно, - сказала Софья Михайловна.
- О чем это? - удивилась подруга в шляпе набекрень и в платье, от которого пахло нафталином.
- На отвлеченную тему... Например, о литературе.
- Опять стихи читать, что ли?
- Да при чем тут это... Можно обсудить любимых писателей.
- Льва Толстого?
- Причем здесь Лев Толстой? - удивилась Софья Михайловна. - В таких заведениях обсуждают иностранную литературу. Писателей с мировыми именами. Таких как Сол Беллоу, Федерик Бегбедер, Жан-Поль Сартр.
- А я не знаю таких, - растерянно призналась Ася. - Никого не знаю, кроме Ромена Роллана.
- А у Роллана чего читала?
- Жана Кристофа. Да и то давно.
- Так это же здорово. Там главный герой композитор.
- Да, композитор и музыкант.
- Прекрасная вещь. Да. Там Ромен Роллан описывает процесс сочинения музыки, и даже её звучание.
- Вроде того.
- Нигде не встречала таких описаний, - призналась Софья, отпивая из красивого фужера красное вино и одновременно откидываясь на спинку стула. - Как хорошо! Как интересно! Как будто слышишь эту музыку своими ушами. Как будто она захватывает тебя и несет, несет, как волна морская.
- Ты так красиво говоришь, - восхитилось Ася, доедая грибной бульон и пытаясь найти в нем что-нибудь мясное.
- А в ресторане принято красиво говорить. Ты разве не знала. Неужели мы с тобой в ресторане будем ругаться.
- Я понимаю. Говори. Ругаться не будем.
- Сама перебила, а теперь - говори.  У меня уже из головы всё выпало, что я хотела сказать.
- Говорят, нынче пенсию не добавят нам, - неожиданно посетовала Ася.
- Ты это к чему опять клонишь? - возмутилась Софья.
- Да так, к слову пришлось.
Между тем старухи в шляпах как-то незаметно съели и выпили всё, что им принес  молодой официант. Всё съели, а есть почему-то хотелось. Прямо так бы и поели ещё чего-нибудь мясного с черным хлебом. Так бы и выпили чего-нибудь ещё. Хотя бы «каберне» или даже водки. Настроение появилось, а еда и выпивка неожиданно исчезли. Стол опустел и стал навевать грустные мысли.
 - Может, ещё закажем чего? - неуверенно предложила румяная Софья. - Не на широкую ногу конечно, а так. Чтобы не уходить.
- А давай, - согласилась слегка захмелевшая Ася, решительно махнув рукой. - Гулять - так гулять!
Короче говоря, старушки в тот вечер порядочно покутили. В конце вечера они уже плясали в центре просторного зала, энергично закидывая вверх ноги и руки. Шляпа у Софьи Михайловны съехала на затылок. Из под шляпы выпали седые кудельки редких волос. Она стала потеть и задыхаться.
Зато Ася в тот вечер чувствовала себя прекрасно и однажды даже попыталась забраться на импровизированную сцену, чтобы что-то спеть. Но вежливые молодые люди во фраках её вовремя остановили.
- Самодеятельность у нас не приветствуется, - пояснили они.
Ася начала с ними спорить, утверждала, что она поет профессионально. Она училась.
- Мое призвание - вокал! - кричала она. - Дайте мне спеть романс «Не покидай меня». Дайте. Пустите меня на сцену. Я покорю партер.
В общем, Софья Михайловна заметила, что Ася после двух рюмок водки раскрепостилась настолько, что стала приставать к какому-то иностранцу с прелюбодеяньями. Читала ему стихи, пробовала худой зад устроить ему на колени. И вообще стала распущенной и нахальной, чего раньше с ней никогда не случалось. Вдруг выяснилось, что она может изъясняться по-английски и даже читает наизусть стихи Теда Хьюза про то, как из крови рождается крик.
У Софьи Михайловны от её проделок голова пошла кругом. Она пробовала поймать Асю за руку. Но Ася увертывалась и вырывалась. Кричала: «Пусти! Не лезь ко мне. Это мой день рождения, не твой». Софья Михайловна пробовала с ней серьёзно поговорить, но Ася её не слушала. Отмахивалась и отбивалась. В конце концов, она решила, что эту старуху надо поскорее убрать с глаз долой, пока она не натворила глупостей.
Откровенно говоря, Софья Михайловна рассчитывала, что Ася протрезвеет, как только увидит счет из ресторана. Но Ася даже глазом не моргнула, когда увидела этот счет.  Даже бровью не повела. Отсчитала семь тысяч, отдала молоденькому официанту и снова упорхнула в толпу танцующих. Кружилась там, что-то пела, закидывала руки за голову. Как будто ей было вовсе не 75, а в два раза меньше. Как будто она была не старуха в шляпе, а стройная юная дама с копной золотистых волос.
В конце концов, Софье Михайловне всё это надоело. Она подкралась к вредной старухе сзади и схватила её за шиворот. Ася удивленно обернулась, обиделась и влепила Софье оплеуху. Софья тоже не осталась в долгу.
Так старухи в шляпах впервые подрались.
Софье Михайловне было после этого очень неудобно. Она как бывшая профессорша сгорала со стыда, а как простая обидчивая старуха больше не хотела иметь ничего общего с этой худой и нервной развратницей, от которой пахнет водкой и нафталином.


Дар Софьи Михайловны

В свои семьдесят лет Софья Михайловна неожиданно увлеклась стихами. Она  решила, что в ней погибает большой поэтический дар.  Не такого масштаба, конечно, как у Пушкина или Бродского, но всё же достаточно увесистый. Несколько поэтических строк она вполне могла связать одной общей темой и подобрать к ней подходящую рифму. Примерно так же как к хорошему пальто принято подбирать сапоги. Или к юбке - туфли. Или к голове - шляпу. Или к носу - очки.
А так как она была бывшая профессорша, то решила не пускать это дело на самотек. Сходила в библиотеку имени Лермонтова на Литейном проспекте и попросила там «Теорию стиха» Виктора Жирмунского. Когда-то давно, давно, так давно, что забылось уже почему, эта книга произвела на Софью потрясающее впечатление. Воодушевила, вооружила нужными знаниями. Заставила другими глазами взглянуть на поэзию последних десятилетий.
Когда Софья Михайловна сидела за книгой, а это продолжалось два дня и два долгих вечера, ей всё время звонила Ася и каждый раз куда-то звала. То погулять в Летний сад, то поесть чебуреки в «Емеле», то просто на лавке посидеть где-нибудь. И так она со своими звонками Софье надоела, что она сочинила для неё тюремную песню в стиле шансон. И назвала эту песню «Отсижу я свой срок».
Слова  там были такие:
Отсижу я свой срок и обратно вернусь,
Обниму я подросшего сына,
И папане его широко улыбнусь,
Будь здоров, волосатый детина.
Я на нарах была: Калыма, Магадан,
Под вагоном гремели колеса.
И однажды в пути мне сказал капитан:
«На, кури, я принес папиросы».
Я курила «Казбек», он принес «Беломор» -
Угощенье со скрытым намеком.
Он был парень простой, но в душе зимогор.
С недалеким до пенсии сроком.
………………………………………..
Надо признаться честно, Софье очень удавались стихи тюремной направленности, которые можно было бы назвать диссидентскими, если бы она написала их лет двадцать назад, при живом генеральном секретаре и генеральной линии партии. Но сейчас к таким стихам никто предвзято не относился, поэтому завоевать внимание читающей публики такими стихами было весьма проблематично.
Когда Софья Михайловна утомилась от тюремных стихов и вышла к подружке в маленький сквер перед домом на улице Карла Либкнехта, та обрадовалась ей как дорогому подарку. А когда  Софья прочитала ей свое новое  стихотворение, Ася только руками всплеснула:
- Неужели это ты сама написала? Неужели сама?!
- Да, - гордо ответила Софья и сделала губы коромыслом.
- А я думала Кучин какой-нибудь. Или Круг.
- С чего это вдруг? - в рифму ответила Софья.
- Да уж больно на тебя не похожи стихи эти.
- Похожи, не похожи. Это шансон.
- Чего?
- Шансон, говорю. Есть такое направление в песенном творчестве.
- Так это ещё и песня? Спой тогда.
- Вот ещё, - заупрямилась Софья. - Ты  же знаешь, что петь я не могу. Голоса у меня нет. Но мотив в голове вертится.
- Мне бы так сочинять, - мечтательно произнесла Ася, - я бы стала знаменитой. Начала бы петь со сцены. Удивлять. Покорять сердца.
- Тебе нравится? - не поняла Софья.
Ася красивым жестом поправила шляпу и продолжила:
- У меня душа сентиментальная. Я как что-нибудь трагическое вспомню - так заплачу. Как смешное увижу - так рассмеюсь.
- Ну и что? Причем здесь поэтический дар?
- Сама не знаю, - призналась Ася, - но хочется чего-то такого.
Говоря это, Ася сложила ладошки, поднесла их к плоской груди и смиренно посмотрела в небо.
- Так хочется необычно чего-то. Так хочется.
Софья с сожалением взглянула на неё и презрительно произнесла:
- Дура ты.
- Сама дура, - тут же отреагировала Ася и отвернулась.
Какое-то время обе старухи сидели, молча, и смотрели в разные стороны. Наконец Софья не выдержала и сказала:
- А хочешь, я тебе другое стихотворение прочту. Лирическое.
- Читай, - согласилась Ася, предполагая, что это стихотворение, наверняка, будет хуже первого. Вот тогда она над Софьей поиздевается от души за то, что она дурой её назвала. Как будто сама лучше.
Софья Михайловна вздохнула, подняла кверху свой увесистый подбородок, кое-где заросший белыми тонкими волосками, и начала декламировать, слегка пошевеливая в такт стихам правой рукой:
Я зимою стихов не пишу,
В них искрятся холодные грани.
Печь топлю и воды приношу,
Чтобы ярче горели герани.
Чтобы ранним восходом весны
За окно, сквозь плетенье сиреней,
Проступали цветочные сны –
Полукруглые листья и тени.
Когда стихи были прочитаны, Ася с недоумением посмотрела на Софью Михайловну и спросила:
- У вас что, отопление отключали этой зимой?
- С чего ты взяла? - тем же тоном ответила Софья, не понимая до конца, в чем тут дело. Почему Ася об этом спрашивает?
- Ты пишешь, что печь топила. Воду носила с колонки.
- Это же аллегория, - стала объяснять Софья. - Образ такой. Понимаешь. Сентенция.
- Нет, не понимаю, - заупрямилась Ася, -  настоящий поэт должен говорить правду. Если отключали отопление, так и скажи. Нечего мне голову морочить.
- Ну и ну! Больше я не буду тебе стихи читать.
- Не читай. Не больно-то и нужно.
- И не буду. Я думала, ты в поэзии разбираешься. А ты, оказывается, ничего в ней не смыслишь. Вот и поговори с тобой.
- А герань как?
- Чего?
- Не замерзла герань без отопления? А то я у тебя хотела попросить листочек, чтобы у себя посадить.  Мне герани с детства нравятся, которые красным цветут.
Софья Михайловна слушала подругу и молчала. Ну, о чем рассуждать с этой старухой, которая совсем выжила из ума. И зачем только она стихи ей прочитала? Ясно же было, что она ничего не поймет. Раньше Гегеля не понимала, сейчас поэзию не понимает. А ещё говорит, что сентиментальная, что хорошо разбирается в искусстве. Да таких сентиментальных в России - пруд пруди, а талантливых людей единицы. Вот возьмет сейчас и уйдет от неё  Жирмунского читать. Что ей время-то зря тратить. У неё дар. Ей творить нужно, пока вдохновение не ушло. Пока ничего не болит.
Софья Михайловна посидела ещё немного рядом с Асей и поднялась, чтобы уходить. Откровенно говоря, Софья предполагала, что Ася начнет её останавливать. Но Ася проводила её долгим взглядом и подумала: «Совсем выжила из ума старая. Стихи начала писать в  семьдесят лет».
На следующий день Софья Михайловна встала рано. Выпила полстакана крепкого чаю, села возле окна за стол, положила перед собой чистый лист бумаги и стала думать о том, что бы ей такое написать, о чем ещё никто до неё не писал.
За окном было серое осеннее утро. Вершины лип заслоняли окна второго этажа. Раньше  в это время она отдыхала у бабушки в деревне. Дни были короткие, но яркие, разлинованные по желтой траве длинными тенями. Прямо за бабушкиным домом стеной стоял лес. После дождя оттуда наплывал смоляной дух. И всегда где-то там, в лесу каркали вороны, перелетая с места на место. И всегда в лесу можно было увидеть что-то новое.
Софья Михайловна ещё раз посмотрела в окно. Нет, ничего нового за окном не происходит. А если за окном ничего не меняется, то о чем написать стихотворение? Должно же что-то к этому подтолкнуть.
И тут позвонила Ася:
- Представляешь, - взволнованным голосом заговорила она, - наши ученые такой аппарат изобрели, который всё лечит.
- Что всё? - с раздражением переспросила Софья, которую оторвали от важного занятия.
- Всё. Сердце, печень, суставы. Понимаешь. Я еле успела позвонить им туда. Заказала такой аппарат за полцены... Вот как повезло.
- И сколько же это? За полцены.
- Восемь тысяч всего за такую нужную вещь... Я успела за первые двадцать минут сразу после передачи. А то бы пришлось покупать тысяч за тридцать, а может и дороже ещё.
- Аппарат, который всё лечит? - с иронией переспросила Софья.
- Он даже сам определяет, что лечить. Представляешь. Сам определяет, сам лечит и сам программу задает по оздоровлению всего организма на клеточном уровне.
- Ну и ну! - проговорила Софья, прикрывая ладошкой рот, чтобы не зевнуть. - И ты всему этому веришь?
- А как не верить? Там какой-то профессор выступал, - продолжила объяснять Ася. - Сказал, что они проводили опыты на больных. Так вот, он всем  помогает этот аппарат без разбору. И всё лечит. Все болезни. Представляешь, какой аппарат нужный.
- И ты за него уже деньги заплатила?
- Да. Перевела куда надо.
- Вот дура! Я думала, ты лучше соображаешь. Думала, что тебя на кофейной гуще не проведешь.
- Почему это? - возмутилась Ася после небольшой паузы.
- Да не бывает таких приборов. И аппаратов таких не может быть.
- Как не бывает? - переспросила Ася упавшим голосом.
- Потому что даже врач со всеми анализами порой ошибается в постановке диагноза.
- Но профессор...
- По радио сказал, - продолжила Софья.
- Да.
- А ты видела этого профессора? Документы у него проверяла?
- Да как? Он же по радио.
- А ты всему веришь, что сейчас по радио говорят?
- Да не всему. Но мне такой аппарат очень нужен... Понимаешь, бывает, чего-то в спине заболит, заболит, а чего там такое болит - понять не могу. А тут я бы аппарат этот подключила и всё бы. Он бы сам все болячки мои нашел и сам вылечил бы. 
- Жаль мне тебя, - вдруг проговорила Софья со вздохом. - Просто жаль.
- Это почему?
- Соришь ты своими деньгами без разбору. А есть себе покупаешь всякую дрянь. Вот питалась бы хорошо. Ела бы фрукты, да рыбу хорошую, вот бы и чувствовала себя прилично. Может и голова у тебя заработала бы ладом.
- Да ну тебя, - обиделась Ася и положила трубку.
После этого разговора Софья Михайловна, сколько не смотрела за окно, сколько не вздыхала, сколько не вглядывалась в туманную осеннюю даль, так ничего и не смогла больше придумать. Стихи на ум не шли. Такое утро пропало даром. Столько времени потеряла зря. А всё из-за этой бестолковой подружки, которая верит всему, что по телевизору показывают и по радио говорят. Хотя, что возьмешь с человека с незаконченным высшим образованием.

На следующий день, когда Софья едва успела приблизиться к столу, чтобы заняться творческой работой - ей снова позвонила Ася:
- Знаешь, почему сейчас туалетная бумага стала такая тонкая? Только возьмешь в руки - уже разваливается, - сказала она тоном человека, который только что узнал важную тайну.
- Нет, - не понимая в чем тут дело, ответила сонная Софья Михайловна.
- А я узнала.
- Ну, и в чем же?
- Это для того, чтобы из неё было удобнее колбасу делать. Ха-ха -ха!
- И ты из-за этого мне позвонила? - возмутилась Софья.
- Да... Я думала, ты посмеёшься.
Софья Михайловна положила трубку, поморщилась и поняла, что сегодня снова ничего не напишет. Эта дура опять испортила ей настроение. Ну надо же придумать такую чушь.
Софья Михайловна откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. Солнечный свет стал проникать сквозь её морщинистые веки прямо в голову, и от этого душа постепенно начала наполняться какими-то далекими детскими воспоминаниями, когда Софья открывала для себя мир. Когда обыкновенная зелёная трава вдоль забора вызывала восторг. Когда легкое дуновение ветра, от которого шелестела листва, уже что-то значило, уже о чем-то говорило.
Софья привычным движением взяла авторучку, придвинула к себе чистый лист бумаги. Сейчас она напишет первую строчку стихотворения. Сейчас, сейчас. Это стихотворение будет навеяно детскими воспоминаниями. Оно будет пронзительным и ярком, как солнечный свет за окном. Ей надо только сосредоточиться. Только отрешиться от всего сиюминутного.
И в это время снова зазвонил телефон.
Софья Михайловна с раздражением подняла трубку.
- Да.
- Ну, куда сегодня пойдем? - глуховатым голосом спросила Ася.
- А мы куда-то собирались? - холодно спросила Софья.
- Нет. Но не дома же сидеть весь день, когда на улице такая погода.
- Какая погода?
- Ни ветра, ни дождя и солнце с самого утра, - пояснила Ася.
Софье очень захотелось сказать подруге что-нибудь грубое. Что-нибудь такое, после чего Ася надолго от неё отстанет, но представила себе, как потом ей будет скучно без Аси и отогнала от себя эту мысль. С кем ещё она сможет потом поговорить по душам? Кто ещё будет безропотно выслушивать все её бредни, исполнять её просьбы, следовать за ней по пятам. Нет уж, лучше терпеть эту вздорную и глупую старуху. С ней хотя бы не одиноко.
А стихи подождут.

Кофта

Однажды Ася решила купить себе новую кофту. Она уже давно себе ничего не покупала. Лет двадцать, наверное. Так и жила во всем старом и даже мысли у неё стали какие-то неясные, невеселые - тоже старые. А тут вдруг она пенсию получила и подумала: «Вся обносилась я. Даже шляпа у меня какая-то скособоченная. Нешно я новой кофты не заслужила до старости лет, когда у меня такая хорошая пенсия стала».
Подумала так Ася, подумала  и стала собираться на «Долгоозерный» рынок, который находится на улице Илюшина 14. Собиралась, собиралась, ходила, ходила у зеркала, прихорашивалась, и решила на всякий случай позвонить Софье Михайловне. Пусть придет, посмотрит на неё, когда она новые наряды будет примерять. У Софьи-то ничего нового нет. Пусть она ей позавидует. Пусть посмотрит, как она будет наряжаться.
Встретились на «Выборгской» станции метро, вышли на станции «Комендантский проспект». Там до рынка оставалось уже рукой подать. Но Софья Михайловна стала настаивать, что нужно поймать такси. Нечего пешком по городу шататься, когда голова ладом не работает. Ася и так  уже со страхом прикидывала, во сколько ей кофта обойдется, а тут ещё эти новые фортели Софьи - такси. Одно разоренье с ней.
В конце концов, Софья уехала на такси - Ася пошла пешком.
И всё было бы хорошо, если бы по дороге Ася не заблудилась. Видимо она свернула куда-то не туда.
Она заблудилась так сильно, что когда стала спрашивать у прохожих, где  находится «Долгоозерный» рынок - они только плечами пожимали. Вот до чего дошло. Или дошла. Не знаю даже как лучше выразиться.
В конце концов, какой-то дед посоветовал ей взять такси, чтобы зря не плутать. Небось, немолодая уже.
 Так Ася и сделала.
Софья Михайловна между тем уже ждала Асю возле базара. И как только увидела, что она из такси выходит - так и вскипела вся изнутри. Вот ведь какая дура, а! За двоих же можно было меньше заплатить, чем за одну. И зачем только она согласилась Асе помогать? Хотя, что взять с человека с незаконченным высшим образованием, который Ван Гога от Ван Дейка отличить не может.
Когда стали примерять кофты, Софья Михайловна надела очки на две диоптрии больше, чем всегда носила. В этих очках она видела все недочеты шитья, все вытянувшиеся ниточки и прочие изъяны производственного брака. Правда при этом подносила свой большой нос очень близко к кофте и смотрела на неё со строгим выражением лица. Как будто видит нечто необычное. А когда отдаляла нос от кофты, то обязательно делала губы коромыслом, создавая вид, что она детально анализирует увиденное.
- Ну как? - спрашивала Ася, поворачиваясь перед профессоршей и так и этак.
- Да вроде ничего. Только цвет...
- Что?
- Цвет тебе не к лицу. Цветы слишком яркие на груди. И покрой молодежный.
- Откуда ты знаешь? - раздражалась Ася.
- Так мне кажется...
В конце концов, Асе пришлось купить кофту невзрачного салатного цвета с маленькими синими цветочками. Эта кофта показалась Софье Михайловне самой подходящей для Аси по фасону. Новая кофта была недешевой и недорогой, только уж очень тонкой и очень воздушной. Откровенно говоря, Асе хотелось выбрать кофту посолиднее и потолще, такую, какая была у её покойной мамы. Но таких кофт видимо уже не производили сейчас.
Возвратившись с рынка домой, Ася стала примерять кофту перед зеркалом. И чем больше примеряла - тем больше эта кофта ей нравилась. Она была такая элегантная вся в этой кофте, что прямо как леди Гага. Как будто эту кофту сшили по её фигуре. Прямо как будто мерку брали с неё. Даже худые плечи Аси в этой кофте были почти незаметны. И коричневатая Асина шея казалась не так сильно морщинистой. И руки не такие худые, и ключицы невыпуклые.
Ася достала из железной шкатулки, которая когда-то была баночкой из под чая, большую (с синими стеклянными цветочками) мамину брошь и прицепила её на кофту. Вид у кофты сразу стал лучше. Такая мелочь - брошь, а как всё преобразила. Ася повернулась перед зеркалом так, потом этак. Хорошая какая ещё эта мамина брошь - прямо чудо! И блестит. И так повернешься - блестит, и этак - тоже блестит. Прямо так блестит, что настроение у Аси само собой поднялось.
И тут неожиданно Ася учуяла, будто от новый кофты чем-то пахнет невкусно. Вроде как солидолом или машинным маслом. Поднесешь к носу - сильно пахнет, а уберешь - не очень. Но всё равно как-то нехорошо. Лучшее её сразу выстирать, чтобы потом не принюхиваться. Тем более, неизвестно, сколько дней или месяцев она на рынке болталась. Кто её примерял. Может туберкулезник какой или человек с глистами.
В общем, вечером Ася нагрела воды и выстирала новую кофту в тазу, а потом повесила на балкон для просушки. Ещё когда вешала эту кофту, Ася счастливая была, и когда засыпала - тоже была счастливая. У неё теперь новая кофта салатного цвета на балконе висит. Сушится. Завтра Ася встанет и наденет её.
Утром Ася сварила овсяную кашу на половинном молоке. Поела с аппетитом, с хорошим настроением, с кусочком черного хлеба. Когда она по утрам овсяную кашу ест - у неё всегда настроение хорошее. Тем более что  у неё на балконе новая кофта висит, которую она вчера выстирала. На столе горячая чашечка свежего кофе, маслице на блюдечке, рядом французская булка. Всё хорошо. Вот сейчас она покушает и пойдет на балкон кофту снимать.
И когда Ася зашла на балкон она ничего плохого не заметила. Только в первый момент ей показалось, что новая кофта стала немного больше, чем была. Сама кофта не так чтобы сильно увеличилась, а рукава как будто удлинились. Или это ей так только показалось, потому что она ещё не проснулась до конца, не приноровилась к обнове. Не привыкла к ней. Вот сейчас оденет её, к зеркалу подойдет и тогда всё увидит.
Ася натянула через голову кофту, вдела руки в рукава и... тут сразу почувствовала неладное. Левая ладонь не вышла на улицу как положено, а затерялась где-то в самом конце рукава. Ася посмотрела на себя в старое темное зеркало на стене и от удивления ахнула. Новая кофта за ночь вытянулась на два размера. Вчера ещё она была ей впору, а сейчас стала велика.  На туловище это было несильно заметно, а рукава сразу бросались в глаза.
Ну надо же, а! Новая кофта салатного цвета с синими цветочками, ни разу ненадеванная - уже велика! Вот беда-то! Куда теперь с ней, с этой кофтой? На базаре ведь чеков не дают... Куда? А денег-то сколько потрачено зря. Ах, сколько денег потрачено...
Надо Софье звонить. Это она во всем виновата. Посоветовала ей купить эту кофту дрянную. Может она без неё эту кофту салатную не купила бы. Ходила бы ещё по базару да ходила, искала бы хороший товар да искала. Может  и нашла бы подходящую. А эта старая дура пристала к ней: бери да бери, бери да бери. Вот она и взяла.
Взволнованная Ася подошла к телефону, быстро набрала номер Софьи Михайловны.
- Ало!
- Ало. Ты спишь, что ли? - спросила Ася.
- Встала, - спокойно ответила Софья.
- А я не сплю, - продолжила Ася. - Научила меня купить салатную кофту. А я тебя послушала. Эту не бери, ту не бери. Эта старит, та молодит. Никого больше не буду слушать никогда.
- Да что такое случилось-то?
- Ничего! Кофта твоя салатная вытянулась вся. Рукава до полу.
- А ты её, значит, выстирала уже?
- Выстирала. От неё машинным маслом пахло.
- А этикетку, конечно, не прочитала перед стиркой?
- Какую?
- На кофте. Там, где утюг нарисован.
- Ничего не читала я, - зло ответила Ася. - Выстирала и на веревку повесила просушиться.
- Горячей водой стирала?
- А какой же ещё?
- Ну, вот и причина.
- И чего сейчас делать мне?
- Ничего пока не делай. Я приеду, посмотрю, что сделать можно.
И Софья Михайловна положила трубку. Ася стащила с себя кофту и с раздражением бросила её на пол. Хотела её потоптать немного, подавить худыми пятками, но передумала. А вдруг Софья Михайловна придумает чего. Обменять её или деньги вернуть обратно. Она женщина грамотная, знает все ходы и выходы.
Когда Софья Михайловна увидела салатную кофту на Асе, она только руками всплеснула:
- Не кофта это, а кафтан! Ни дать, ни взять.
- И чего теперь?
- Рукава надо подшить.
- Да куда их подошьешь такие длинные, -  удивилась Ася, пробуя подобрать рукава.
- Тогда - подрезать.
- У новой-то кофты? - обиделась Ася. - Только купила - уже резать да подшивать.
Короче говоря, через два часа кофта снова была как новая, только немного бесформенная, слегка скособоченная. Асина шея в этой кофте казалась сейчас слишком длинной, и плечи снова выпирали, и на животе появилась какая-то длинная складка, которой раньше не было.
Что не говори, а не к душе стала кофта эта салатная с синими цветочками. Так и хотелось выкинуть её в окошко, чтобы улетела куда-нибудь по ветру прямо в мусорный бак.
- А всё эти ткани современные, синтетические, - начала рассуждать Софья Михайловна. - Ни утюгом погладить, ни выстирать по-человечески.
- Не знаешь, с какой стороны подойти, - поддержала её Ася и стала собирать на стол.
Собирала, собирала стол к чаю, и тут ей так захотелось выпить с горя. Так захотелось расслабиться, что она нашла в комоде бутылку сухого грузинского вина под названием «Цинандали». Разлила вино по фужерам, подхватила на вилку кусочек ветчины и опрокинула фужер в рот. Так прямо и выпила всё вино одним глотком, как страус какой. Сама не ожидала, что так получится. И вино оказалось не таким противным, как она предполагала. И в животе оно приятно обожгло.
После выпитого вина думы о кофте на время оставили Асю. Да что там кофта. Разве она новую кофту себе не купит? Разве денег у неё нет? Что у неё пенсия плохая, что ли? Или на смерть денег не припасено? Да всё у неё есть. И на смерть, и на кофту хватит, и ещё за квартиру заплатить останется. Только салатного цвета с синими цветочками кофту она больше покупать не будет. Купит оранжевую или голубую. Пусть Софья Михайловна говорит потом, что хочет, пусть осуждает её, но она купит себе кофту яркую. Такую, о которой всю жизнь мечтала. И шляпу новую купит себе в самом дорогом магазине на Невском проспекте.

Омут

Ася всю зиму жила, жила, варила овсяную кашу на половинном молоке, смотрела от скуки в окно, звонила Софье Михайловне по разным пустякам, сидела перед телевизором, перешивала кофты, штопала носки, болела. И  тут вдруг пришла в город весна. До этого была  зима. Ася бывало посмотрит через окно на улицу - снег кругом лежит. Зима. Через месяц снова выглянет - всё ещё зима.
А тут вдруг как-то сразу весна случилась.  Ася только, только к зиме привыкла, только приноровилась к серым будням и холоду - и вот на тебе - весна уже. Ася даже растерялась. Надо же, как быстро это всё случается.
Всё бы ничего, но вместе с новой весной в душе Аси что-то произошло. Что-то там ненужное проснулось. Раньше она встречала Павла Борисовича из соседнего подъезда где-нибудь на улице и ничего с ней не происходило, а сейчас почему-то стало происходить.
Павел Борисович жил один. Вера Петровна у него давно уже умерла, царство ей небесное. Но раньше Ася его как будто не замечала совсем, а этой весной вдруг стала замечать. Вот замечает и всё тут, хоть кол на голове теши, хоть куда от Павла Борисовича девайся.
Ася пройдет мимо и улыбнется Павлу Борисовичу. Снова пройдет и глаза опустит. Как девочка какая стала, честное слово. Даже перед соседями неудобно. А вдруг они уже заметили чего? А вдруг уже поняли.

Однажды Ася по рассеянности рассказала об этом несчастье Софье Михайловне. Та немного подумала и сказала:
- Да ты влюбилась, подруга!
Асю как током ударило.
- Не может быть!
Ася уже успела забыть, что на такие подвиги способна. И вообще, какая может быть любовь в семьдесят лет? Когда уши не слышат, глаза не показывают и руки по утрам какие-то ватные - не свои. Спина ладом не выпрямляется, ноги в коленях болят, в голове шумит что-то. Как морской прибой.
- Ты влюбилась, - повторила по телефону Софья. - Он нестарый ещё? Твой избранник.
- Да как  нестарый. Ему тоже за семьдесят.
- Значит, два сапога - пара, - съязвила Софья.
- И чего теперь? - упавшим голосом переспросила Ася.
- Забудь и выбрось из головы.
- Не могу.
- Почему?
- Видимо у меня в голове ничего путного нет. Пусто. Выбрасывать нечего.
- Ну, тогда расскажи ему обо всем.
- Как? Я когда его вижу - у меня язык отнимается и в груди что-то трепещет, - призналась Ася.
- Тогда не говори пока ничего... Вот будем вместе гулять. Ты мне его покажешь - я с ним заговорю. Посмотрю, как он отреагирует.
- Неудобно, - промямлила Ася.
- Он не один живет? Или один?
- Кажется один.
- Квартира у него большая?
- А какое мне дело до его квартиры, - обиделась Ася. - У меня своя немаленькая. Какое мне дело? И вообще, зря я тебе это всё рассказала.
Ася обиделась и положила трубку. И с какой стати Софья ей советы дает, как поступать? Кто она такая? Даже если Ася человека полюбила, она сама должна решить, как ей жить дальше. Что говорить, что делать. Да может быть она ничего и делать-то не собирается. Для чего ей? Как жила, так и  будет жить. Вот только весна эта дурацкая пройдет и всё. Сразу ей легче станет.
Ася нерешительно подошла к зеркалу. Посмотрела на себя с боку в анфас. И тут ей показалось, что правый глаз у неё чуть больше левого. И брови опустились... Да опустились брови и вытерлись. Это точно. Это не кажется пожалуй. Начало у бровей есть, его ясно видно, а конец исчез куда-то.
Ася приподняла указательным пальцем одну бровь, потом другую. Совсем безбровая стала дура... И с какой стати Павел Борисович должен на такую внимание обратить? Что он с ума сошел что ли?
Хотя... он тоже не лучше. Седой весь, сгорбленный, с тросточкой ходит.  Она хотя бы без тросточки передвигается пока и то уже хорошо. И не горбатая она. Ася что есть силы выгнула грудь. В спине что-то хрустнуло. Совсем не горбатая. Прямая как палка.
Ася надела очки, присмотрелась к своему лицу получше и заметила под левым глазом темное пятно. Кажется, этого пятна у неё раньше не было. Или было? Вот леший - всё стала забывать. Не помнит даже про это пятно. Было оно или нет? На руках точно пятен не было, там они после шестидесяти появились. А на лице - непонятно когда. Или это грязь? Может она задела рукой что-то пыльное, а потом на лицо. Такое ведь тоже бывает. Руки у неё длинные и лезут во все стороны. Ищут опору.
Ася пошла умылась. Снова вернулась к зеркалу. Нет, пятно не исчезло. Значит, с этим пятном сейчас придется жить. Не грязь это.
Ася внимательно присмотрелась к своему лицу. Вот и на носу появились какие-то красноватые отметины. Как будто кончик носа кто-то покусал. Какое-то насекомое, что ли... А может кишки у неё плохо работают. Хотя на желудок она никогда не жаловалась. Есть она всегда хочет с самого детства. С самого детства любит уху из свежей речной рыбы. И куриный бульон с зелёным луком тоже любит. И пельмени с мясом. Всё любит, что сейчас задешево не купишь.
И для чего это она к зеркалу подошла? Для чего себя разглядывает?
Ах, да она же влюбилась. Это она для Павла Борисовича к зеркалу подошла и себя разглядывает. Она хочет ему понравиться... Или не хочет? Тогда зачем Софье Михайловне позвонила? Вот и пойди сейчас разберись, что с ней такое творится. Того и гляди начнет стихи писать, как Софья. Хотя Софья-то помоложе будет. У неё с этим делом попроще. У неё и платья красивые есть, и новая шляпа, а у Аси ничего такого нет. Одну новую кофту салатного цвета с синими цветочками купила себе и та вытянулась. Вот как не везет ей.
И Павел Борисович на неё внимания не обращает. И не обратит никогда. Сейчас ведь все старики берут себе жен молодых. Лет на двадцать моложе. Мода такая. Сами чуть дышат, едва передвигаются, шепеляво говорят, а жену им надо молодую и красивую. А для чего спрашивается? Чтобы ухаживала за ним? Чтобы обмывала его, обстирывала, кормила?
Ася хотела додумать начатую мысль до конца, но тут ей позвонила Софья.
- Ну что, решилась? - спросила сходу бывшая профессорша.
- На что решиться должна я? - растерялась Ася.
- Познакомиться с этим, как его там?
- Зачем? - ляпнула Ася.
- Как зачем? Чтобы зря не страдать.
- А я и не страдаю. Что мне... Я... не страдаю вовсе.
- Ты в окно посмотри.
- Для чего?
- Он на улице или нет? Если прогуливается где, я приеду и с ним поговорю.
Ася нехотя подошла к окну. Посмотрела во двор.
- На детской площадке сидит. С малышами беседует.
- С малышами! - обрадовалась Софья. - Значит, он человек хороший. Сейчас я приеду и все проблемы решу.
После этого разговора Асю охватило волнение. Ей даже захотелось куда-нибудь спрятаться. Куда-нибудь залезть, закопаться. Ну как это можно к незнакомому человеку на улице подойти и начать разговор ни с того ни с сего.  Он же может подумать о ней плохо. И одета она не так чтобы здорово, и выглядит немолодо. Возле глаз морщинки  заметно... Нет, лучше ей никуда не соваться, никуда не ходить. Лучше ей дома сидеть в такой шляпе. Вот возьмет сейчас и исчезнет из дома. Пройдет мимо Павла Борисовича и шмыгнет за угол...
Шмыгнет-то шмыгнет, только что потом Софье Михайловне скажет? Как свой поступок объяснит?  Испугалась. Опять её заколотило. Нет, пожалуй, это тоже нехорошо.  Это слабость, это её вечное малодушие. А как с малодушием бороться? Как?
И тут Ася вспомнила о недопитой бутылке «цинандали». Побежала на кухню, открыла шкаф. Вот она её смелость, вот она её решительность стоит в уголке. Сейчас выпьет залпом всё, что осталось в высокой бутылке из темного стекла и совсем перестанет волноваться. Только по утрам она никогда раньше не пила и закуски хорошей для этого дела у неё нет, одна овсяная каша на половинном молоке, которую она до конца не доела.
Ася решительно выпила вино, закусила кашей и сразу почувствовала прилив смелости. Прямо так и зажгло в животе от прилива бодрости духа.
А что собственно такого страшного с ней может произойти? Ну, поговорят они с Павлом Борисовичем о том, о сем. Ну, посидят немного на лавке. И что? Ничего тут страшного нет, ничего необычного. Мало ли стариков по лавками сидят, когда на улице тепло. Кто они такие, о чем говорят - это со стороны не определишь. Может, они о погоде беседуют, о детях говорит.
И в это время в коридоре раздался звонок. Ася от неожиданности даже вздрогнула. Это Софью Михайловну черт принес. Она уже тут, уже припалила. Надо же, как быстро. Когда нужно спешить - вечно Софья опаздывает, а тут прилетела как бешеная.  Сейчас начнет над ней издеваться. Начнет делать губы коромыслом. Учить. Как будто Ася сама ничего не понимает. И зачем только она связалась с этой профессоршей.
Звонок прозвенел вторично. Ася  уже шагала к двери, а звонок всё звенел.
- Ты уже собралась? - спросила Софья вместо приветствия, как только перешагнула за порог.
- А чего собираться-то мне. Я всегда готова, - едва ворочая языком, ответила Ася.
- Ты чего это? Пьяная, что ли? - удивилась Софья.
- Откуда ты взяла? - ответила Ася.
- Да язык у тебя заплетается.
- Не может быть, - стала отрицать Ася, выкатывая от усердия глаза. - Я ничего не пила.
- А вчера?
- И вчера не пила.
- Значит ты по жизни пьяная, - отрезала Софья.
- Не пила я, - снова стала отрицать Ася, придерживаясь рукой за дверной косяк. - Правду говорю я.
- Это для смелости, да? - спросила Софья. - Для смелости?
- Не пила, - мотала головой Ася.
- Это потому что ты стесняешься его, да?
- Нет.
- Потому что влюбилась.
- Не-а.
- Вот, дура! А я для неё всё бросила, сюда прискакала, сломя голову, а она всё испортила.
- Ничего не портила я.
- И что мне с тобой делать теперь?
- Ничего. Я вот сейчас оденусь. Пойду и сама ему всё расскажу. И про себя и про тебя всё расскажу. Какая ты вредная. Всегда мне настроение испортишь.
Ася неуверенными шагами направилась к шифоньеру, чтобы выбрать себе подходящее платье и в это время сильно пошатнулась. Софья Михайловна метнулась вперед и умело подхватила её под руки.
- Упади ещё да сломай себе чего-нибудь, - взволнованно проговорила Софья.
- Не хватай меня, - огрызнулась Ася. - Я сама.
В конце концов, Софья Михайловна усадила Асю на диван и сама села рядом.
- А может и правда - не ходить никуда, - начала она рассуждать вслух. - Для чего тебе эта обуза? Это переживание... Без любви оно как-то спокойнее. Как-то проще... Вот ты ещё ничего сказать ему не успела, ничем себя не проявила, а уже переживаешь. А переживать нам, старым людям нельзя. Не дай Бог давление поднимется или ещё чего.
- Не старая я, - упрямо повторила Ася.
- Нестарая, нестарая. Верю. Но мне что-то не хочется в этот омут с головой. Здоровье уже не то. Прибежала как дура, а не хочу.
- Я ещё хорошо себя чувствую. И омут этот мой.
- Хорошо, хорошо. Твой омут. Ладно. Только всё равно надо сто раз подумать, чтобы сделать первый шаг.
- Я думала, - промямлила Ася. - Думала я.
- Потом пути назад не будет...
- Почему? - встрепенулась Ася, пытаясь сделать строгое лицо и умные глаза. - Почему это?
- Времени не останется, - с печальным вздохом проговорила Софья Михайловна.
И Ася неожиданно почувствовала, что она права. Эта вредная старуха в шляпе говорит то, что Ася подсознательно чувствовала, но не могла сформулировать... Она говорит правду. Ту правду, о которой не хочется думать, о которой не хочется вспоминать. 
Один неверный шаг и привычный ритм её жизни может измениться. Всё надо будет строить заново. Привыкать, подстраиваться, прощать обиды, переступать через себя. В молодости-то это происходило как бы само собой, легко и безболезненно. А сейчас... Что будет сейчас? Весна пройдет, чувства улягутся, вернется в душу былая трезвость. И что тогда? Рядом с ней будет человек, которого она совсем не знает. Каким он был в молодости, каким был в зрелые годы.
Мужчины недолговечны. Скорее всего, у него уже куча болезней. Много денег уходит на лекарства. Наверное, дети есть, которые вовсе не обрадуются появлению новой спутницы у папы. Дети начнут её подозревать в том, чего нет. Обвинять в том, чего не было. Строить интриги. Потом кто-нибудь из них решится высказать ей всю правду в глаза. И эта правда будет с криком, с ненавистью, с угрозами. И тогда у него или у неё случится инфаркт... И будет поздно говорить о весне, о внезапно нахлынувших чувствах. О том, что никакого подлого умысла не было. И коварного расчета не было тоже. Только чувства.
- Ты права, - после долгой паузы проговорила Ася.
- Что? В чем? - не поняла Софья Михайловна.
- Во всем права... Не для меня этот омут.
- Вот. Одумалась, наконец, - обрадовалась Софья Михайловна. - А я, откровенно говоря, хотела сразу тебе об этом сказать. Но не решилась. Не захотела тебя расстраивать. Но, слава Богу, ты сама поняла. Слава Богу, одумалась.
Софья Михайловна обняла подругу за плечё, прижала её хрупкое тело к себе, потом провела рукой по тонкой спине и почувствовала, какая она родная, какая беззащитная вся. Без неё будет очень грустно. Если у Аси появится Павел Борисович, они уже никогда не будут так вот спокойно сидеть на диване и обсуждать свои женские проблемы. Ася доверчивая и глупая. Она если по-настоящему влюбится - жизнь отдаст за этого старика с детской площадки. 
- Ну, не будешь знакомиться с ним? -  повторила Софья Михайловна, чтобы успокоиться.
- Не буду.
- Ну и правильно.


Болезнь

От переживаний и недоразумений, связанных с любовью, Ася заболела. Она лежала на кровати и громко охала. Ей казалось, что она умирает. Последние несколько дней её преследовала слабость, а сегодня к слабости добавилось головокружение. Ася приняла таблетку аспирина, поела овсяной каши на половинном молоке и легла на кровать.
- И зачем только полюбила я? - рассуждала Ася вслух, лежа на кровати. - Лучше бы я жила как прежде. Бестолковая! И чего только не хватало мне? У меня же всё есть. И квартира у меня большая, и кухня удобная, и ванная комната со всеми удобствами... Зимой, правда, там немного холодновато бывает. Из вентиляции чужим обедом пахнет. Но это ничего. Только обогреватель увеличить и всё. И мыться можно в любую погоду. Даже у Софьи Михайловны ванная комната меньше, чем у меня. И кухня у неё маленькая. У неё же хрущевка обыкновенная, у Софьи-то, а у меня дом послевоенной постройки. И потолки у меня высокие.
Ася посмотрела на потолок.
- Надо бы переклеить потолок-то, - решила она. - Пожелтел уже. Обои выцвели. Да кто же теперь потолок переклеивать будет? Сына со снохой не допросишься, а дочери нет. Если бы дочка была, она бы помогла в этом деле. Но бог не дал...
Ася перевела взгляд с потолка на стену. Стена была голая как одиночество.
- И жизнь я прожила какую-то пустую. Всё на бегу, всё в спешке. Оглянуться не успела, а тут уже старость подошла. Тут уже слабость подкралась. Тут уже болезни разные... Другие-то в мои годы ещё ни на что не жалуются, а у меня всё болит. Всё болит! Это, наверное, от тяжелой работы. Это из-за того, что я в молодости себя не жалела. Другие-то люди отдыхали, да по курортам ездили, а я всё работала, всё в ходу. Дура! Вот сейчас и болею. Вот сейчас и чахну. Так мне и надо.
Ася тяжело вздохнула и перевела взгляд со стены на окно. Увидела на белом косяке синеватую тень, похожую на распустившуюся лилию. Должно быть, время уже к обеду.
- На улице, небось, солнце светит.  А я тут лежу одна. Софья, наверное, уже прогуляться вышла, и Павел Борисович - тоже. А я тут лежу. Ничего не болит вроде, а голова почему-то кружится. Вот и лежу... Довела я себя до ручки. Перенервничала. Спать стала плохо... Вот и результат... И за что мне такое наказание? И за что мне такие страдания? Я вроде бы и питаюсь хорошо. И ни в чем себе не отказываю. Витамины иногда покупаю, а слабость почему-то не проходит... У Софьи, наверное, никогда такой слабости не бывает, как у меня. Она всю жизнь ладом не рабатывала. Только болтала языком с кафедры да принимала экзамены у студентов. Вот и сохранилась. Такие-то люди как Софья долго будут жить, а я раньше времени сдохну. Новая весна придет, деревья листвой покроются, а меня уже не будет. Не сохранила я сама себя, не сберегла.
Ася почувствовала, что глаза её наполняются влагой. Того и гляди заплачет от жалости к себе. До того ей стало тошно.
- Все люди здоровые, а я больная. Все молодые, а я старая. И за что мне такое наказание? В чем я  провинилась? Вот лежи теперь и смотри в потолок. Чего увидишь? Чего поймешь? В другой день, бывало, Софья позвонит десть раз. Надо, не надо - всё рано позвонит. А сегодня с утра ни слуху, ни духу... Никому, видно, я не нужна.  Ни сыну, ни снохе, ни Софье. Никому не нужна. Раньше, бывало, кто ни попросит  - я всем помогать бегу. Устала, не устала - бегу. А мне никто помочь не хочет. Не заслужила я.
Ася вытерла рукавом халата случайную слезу. Глубоко вздохнула и закрыла глаза.
- Сколько людям добра не делай - никто это не оценит... Вот если бы я миллион сыну накопила или хотя бы на новую машину денег дала - он бы оценил. А так не оценит. Это точно. Что от больной старухи проку? Что с неё взять? Вот так и жизнь проходит. Спешим, спешим, работаем, работаем, а потом раз - и нет уже здоровья. И никому ты больше не нужен.
Ася снова тяжело вздохнула и открыла глаза.
- Только одному человеку была я нужна. Только один человек готов был меня на руках носить. Володька мой... Эх, Володька, Володька! Был бы ты жив, разве бы я вот так вот лежала да ныла. Ни за что бы не улеглась... Когда были вместе с тобой, у меня и болезней-то не было никаких. Поговорю с тобой, расскажу тебе обо всем - и на душе станет легче. А сейчас даже поговорить не с кем. Нет никого рядом. Ау! Не с кем поговорить... От этого, наверное, и болезни... И Софья что-то не звонит. Тоже, поди, прихворнула. Тоже ведь немолодая уже. Тоже одна живет... У Софьи одышка и ноги больные. Она всю жизнь на ногах. У меня хотя бы ноги-то не подводят ещё. У меня хотя бы ноги-то ходят. Другие-то старухи в мои годы все с ногами маются, а у меня ещё ничего. Терпят...
Эх, Володька, Володька! У тебя ноги тоже были больные после шестидесяти. Курил много. Да и выпивал. Тогда все выпивали почему-то. Время было такое, что ли. Как праздник придет - так выпивают. Как выходной - так выпивают снова. Пьяных было много на улице в пятницу. И по субботам - тоже... Сейчас пить стали меньше. Меньше стали пить. Видимо по-другому отдыхать научились, что ли. Без вина. А Володька мой по-другому-то не мог. Ему вино надо было. Кровь из носу, а субботу бутылку отдай. Потом всё воскресенье пиво дулит. Вот и допил пиво-то. Отрастил себе живот. Давленье стало мучить. Одно к одному, одно к одному...
Ася снова смахнула слезу. Потом села в кровати и потрогала кончик носа. В голове родилась какая-то новая мысль, но Ася не пустила её на волю. Надоело думать. И голова, кажется, перестала кружиться. Теперь надо умыться, чаю попить и собираться на улицу, пока не жарко.
И в это время в коридоре зазвонил телефон. Ася неуверенно поспешила к телефону. Она ещё трубку не взяла, но уже решила, что это, скорее всего, Софья. Кто же ещё ей позвонит ни с того ни с сего.
- Ало!
- Да.
- Ну как ты себя чувствуешь? - странным голосом спросила Софья, как будто знала про Асю какую-то скверную тайну.
- Плохо, - искренне ответила Ася.
- Вот! Я тебя предупреждала.
- О чем? - не поняла Ася.
- Чтобы ты не пила больше. Ты же два  дня выпивала, чтобы успокоиться. Забыла что ли?
- Да я...
- А я тебе говорила. В нашем возрасте даже стакан красного - это уже много.
- Но я вчера...
- Ты мне вчера звонила, - перебила Асю подруга. - Я сразу поняла, что ты опять пьяная. Несла такую чушь, что мне сейчас даже не припомнить. Не пересказать. К Павлу Борисовичу меня приревновала.
- Я?
- Ты, ты. Забыла что ли? Если забыла, значит, тебе совсем выпивать нельзя. Ты и так-то  ничего толком не помнишь, а пьяная и подавно.
- Да я...
- Небось, сегодня голова у тебя кружится.
- Да было немного... с утра.
- У тебя и так давление низкое, а теперь, наверное, совсем упало...
- Не знаю. Может и упало. Я никогда не меряю.
- Хорошо бы тебе глюкозы ампулу в чай. Аскорбинки да аспирина. Только у тебя, наверное, ничего этого нет. Ты ведь у нас лекарства не употребляешь. Желудок бережешь.
- Аспирин только.
- Привезти тебе для сердца чего-нибудь?
- Не нужно.
- Так оклемаешься?
- Да я уже...
- Ну, смотри, - проговорила Софья и положила трубку.
Ася в это время стояла возле телефона с трубкой в руке и растерянным видом. Только сейчас она осознала откуда у неё эта странная болезнь.


Страшный сон Аси

Однажды Асе приснился страшный сон. Будто она старуха и ей уже перевалило за семьдесят. Ну конечно может когда-то ей правда исполнится столько. И буде она не изящная белокурая дама в шелках как сейчас, а женщина преклонного возраста в старенькой шляпе. Но это ещё когда  будет. До той поры (как мама говорила) надо ещё дожить.
Ей приснилось, что в подружках у неё ходит Софья Михайловна. Та самая профессорша, которой она зачет по философии два раза пересдавала. И будто подружились они на похоронах мужа этой самой Софьи Михайловны. Хотя Ася ужас как на кладбище заходить боится. Там темные кресты, голые могилы и вороны с галками. Темные на темных крестах. Кар! Кар!
Вот чего приснилось сдуру.
Как будто они с Софьей Михайловной всюду ходят в шляпах и в белых перчатках с длинными рукавами и разговаривают о высоком искусстве.
Будто однажды Софья затащила её в ресторан, напоила водкой, а потом Ася в этом ресторане стала вытворять такое, что сейчас даже во сне вспоминать стыдно. До того это всё нехорошо получилось.
А потом во сне кто-то Асе позвонил. Она вздрогнул. Она всегда вздрагивает, когда телефон неожиданно звонит. Даже не во сне когда. Так прямо вздрагивает, что одна нога у неё в сторону уходит сама по себе.
Ася встала с кровати и подошла к телефону, пытаясь выпрямиться. Взяла трубку и к уху поднесла, но низко. Надо было выше поднести. Так плохо слышно. Но это же во сне, опомнилась Ася. Тут уже ничего не исправишь, потому что сон - это как кино. Как сняли, так и показывает в голове.
- Чем занимаешься? - во сне спросила Асю подружка профессорша.
- Только встала ещё, - ответила сонная Ася.
- Я тебя через часик на улице жду... Погода хорошая сегодня. Выходи.
- Ладно, - во сне ответила Ася и положила трубку, а потом вдруг подумала: «Вот ведь, во сне, а как в жизни». Или в жизни как во сне. Да, какая разница. Лишь бы снилось хорошее. Не как сейчас.
Ася посмотрела на свои морщинистые руки. Удивилась. Неужели у неё в старости, правда, будут такие руки. Ужас!
Ася во сне поела овсяной каши на половинном молоке. Каша оказалась пустая, без кураги и изюма. Какая-то невкусная. Видимо молоко было не первой свежести. Или во сне всегда так плохо кормят. Кто его знает.
И хлеб черствый. Видимо в прошлый раз, который был в пятницу, она за хлебом сходить не успела. Рано проснулась. Она вообще в последнее время что-то рано просыпаться стала. Как настоящая старуха. Проснется и лежит, думает. То ей кажется, что сердце у неё стучит слишком часто, то в правом боку покалывает. Там, где печень. То в голове шумит. То покажется, что она заболела. Состарилась и заболела совсем. То есть неизлечимо, так что даже думать страшно об этом.
Слава богу, она не старая ещё, а то ведь рехнуться можно. Столько переживаний сразу.
Ася выпила чаю с конфетой из мармелада и стала во сне собираться на улицу. Посмотрела в окно. Странно. Во дворе даже во сне красиво, хотя уже осень. Листья на деревьях желтые, на асфальте мелкие лужицы блестят, небо голубое отражается в них. По небу плывут белые облака. Даже не подумаешь, что это всё во сне. Так это всё хорошо нарисовано.
Ася одела на себя платье кисейное, белые перчатки с длинным  рукавами, сверху надела кофточку цвета баклажан, и пошла к двери. И тут, у двери вспомнила, что она забыла шляпу надеть. Надо же какая дура она. У неё же голова пустая. Нет ничего на голове кроме реденьких волос. А у неё на самой макушке во сне уже небольшая проплешинка появилась. Ветер дунет, кудельку поднимет, а там блестит что-то. Это даже во сне представить стыдно. До чего нехорошо.
Ася вернулась, одела шляпу, завязала бантиком темную ленту под подбородком и вышла на улицу. Софья Михайловна была уже там.
Ася взглянула на неё и удивилась. Какая она старая стала. Прямо чужая. И откуда только такая взялась? Та Софья Михайловна, которую она раньше знала, не во сне, была молодая симпатичная женщина. За ней даже один кандидат наук ухаживал целый год, цветы ей дарил. А кто на эту старуху посмотрит, если в своем уме? И зачем только ей такой нехороший сон приснился?
- Здравствуйте Софья Михайловна.
- Привет, - отозвалась Софья.
И сразу Ася во сне подумала, а зачем это она Софью по имени отчеству называет? Для чего? И тут же нашла ответ. А как ещё обращаться к этой старой старухе в шляпе, которая перед ней. Если эта старуха много выше и много толще Аси. Да ещё какая-то незнакомая вся. Чужая снаружи.
- Ну и куда сегодня направимся? - деловито спросила профессорша.
Ася неопределённо пожала плечами.
- А я предлагаю в Русский музей махнуть.
Ася снова пожала плечами. И зачем это ей идти в Русский музей во сне? Что она там увидит? Хотя в Русском музее она и правда уже давно не была. Может во сне ей что-то новое покажут.
- Я Врубеля очень уважаю, - между тем продолжила Софья Михайловна. - У него картины своеобразные, как у французских импрессионистов.
- У французских импрессионистов, - повторила за подругой  Ася. И удивилась тому, что даже во сне Софья Михайловна продолжает любить французскую живопись. Надо же, какая всеобъемлющая у неё натура.

До Русского музея две старухи в шляпах решили добраться на метро. Вернее на метро они добрались только до «Гостиного двора». Потом по зебре перешли Невский проспект налево, свернули на Садовую, и пошли по знакомому маршруту пешком, как в детстве ходили когда-то.
Только идти во сне Асе было тяжело. Во сне она была старая, и поэтому долго ходить ей было трудно, а Софье Михайловне и подавно. Потому что она не только старая была, но ещё и толстая. И с сердцем у неё не всё в порядке было...
И тут во сне Ася захотела есть. Она хотя и хрупкая, но есть почему-то постоянно хочет. Она молчала, молчала, а потом сказала Софье Михайловне, что голодной в музей не пойдет. Потому что из этого музея ещё неизвестно когда выберешься. А она уже сейчас есть хочет.
Софья Михайловна возмутилась:
- И что у тебя за натура такая? Разве нельзя один раз потерпеть?
- А зачем, - удивилась Ася. - Я не на твои деньги есть хочу, а на свои. Кто мне запретит?
- Но тут по пути только ресторан японской кухни «Две палочки», - снова с раздражением проговорила Софья. - Неужели в него пойдем?
- Ну и что! Мы возьмем только вареную миногу. И всё. Форель брать не будем и омаров тоже. И всё.
- Чего возьмем?
- Рыбу вареную и хлеба побольше. Японцы же рыбой питаются и рисом, а мы рис брать не будем.
- Возьмешь ты рыбу! Жди, - стала иронизировать Софья. - Тебе притащат какой-нибудь деликатес, от которого петрушкой пахнет, а денег возьмут как за квартиру и за отопление.
- Ну и пусть. И пусть. Я есть хочу, - заупрямилась во сне Ася.
Софье Михайловне пришлось вести её в ресторан.

Из ресторана Ася вышла злая и голодная, хотя оставила там полторы тысячи рублей. Хорошо ещё, что во сне. А то в реальной жизни она бы очень переживала, что зря потратила деньги. Такие деньги потратила зря, а пенсия-то ещё нескоро.
- Ну что, наелась? - стала издеваться над ней Софья Михайловна во сне.
И хотя Ася была голодная как собака, назло Софье ответила:
- Наелась. Ничего себе.
Так разговаривая и споря, старухи в шляпах шли, шли. Потому куда-то сворачивали, сворачивали и всё никак не могли выйти к Русскому музею.
В конце концов, Софья Михайловна остановилась отдышаться и сказала:
- И почему это возле Русского музея ни одной дешевой столовой нет? Везде есть, а там, где надо, нету.
- И не говори, - возмущенно откликнулась Ася.
- Кругом туристы гуляют голодные. Дети малые. Старухи. А поесть им негде.
- Да, да, - пожевала губами Ася.
- А помнишь, раньше, пирожки у входа продавали.
- Помню, - охотно отозвалась Ася, хотя понимала, что это всё во сне. И зря она так восторженно отзывается об этом. Что было хорошего-то в этих холодных пирожках? Честное слово.
- Хорошее было время.
- И мы были помоложе, - согласилась Ася. 
И тут же сама себе удивилась. Что это она такое говорит? Она и сейчас нестарая вовсе. Это же сон. Вот проснется через часик дугой  и будет снова молодой. А Софья Михайловна не проснется. Так и станется старухой. Да впрочем, так ей и надо, потому что вечно придумает какую-нибудь авантюру, а потом за неё красней и расплачивайся своими деньгами.
Софья Михайловна посмотрела налево, подумала и сказала:
- Нам, кажется, сейчас надо ещё раз направо свернуть. Или не надо?
- Не знай, - неопределённо ответила Ася. А сама подумала: «Да какая разница, куда сворачивать, если это во сне». 

Вышли на Набережную Мойки недалеко от Спасской церкви. Возле мраморного парапета остановились передохнуть. И тут Софья Михайловна как-то странно, очень длинно посмотрела на Асю, а потом и говорит:
- Ася?
- Да, - ответила Ася во сне.
- А ты не знаешь, зачем мы сюда пришли?
- Не-а, - ответила Ася, хотя она знала, что направлялись они в Русский музей. Потом Ася захотела есть. Они зашли в японский ресторан, поели. Потом расплатились с официантом. Расстроились после того как расплатились и обо всем позабыли. Пенсия-то ещё не скоро, а они такие деньги отвалили за какую-то вареную рыбу с овощами, да салат из морской травы.
А когда из ресторана вышли расстроенные стали поворачивать то направо, то налево. Одна уверяла, что там уже Русский музей недалеко. Другая отвечала, что они давно идут неправильно. Не туда, куда нужно. Хотя ведь это во сне. Какая разница, куда идти.
- Всё стала забывать, - продолжила рассуждать профессорша, придерживая от ветра шляпу. - И ты тоже хороша. Мы же с тобой вместе решали пешком пройтись.
- Не-а, - снова ответила Ася. - Это ты всё решила.
- Ну, тогда поехали домой.
- Поехали. Чего уж теперь, если заблудились. Не идти же обратно пешком Русский музей искать.
- Самое известное здание в родном городе не нашли, - с иронией проговорила Софья. - Кому сказать, не поверят.
- А может его в другое место перенесли, - предположила во сне Ася. Во сне ведь что угодно можно предположить. И ничего за это не будет. Иногда во сне такое случается, что потом объяснить невозможно. Так всё сумбурно, так неестественно.
- Ты чего это, совсем стала дура? - спросила у Аси профессорша.
- Почему?
- Такую ерунду говоришь.
И тут только Асю как током ударило. А что если это не сон? А что если это правда? Всё, что с ней происходит сегодня с самого утра. Потому что ничего сумбурного в этом сне почему-то нет. И ничего странного не происходит. Ничего из рядя вон выходящего. Всё как в жизни. И Софья Михайловна как в жизни, и город, и старческая забывчивость. И ругаются они так же, как раньше.
Неужели и, правда, она старуха уже? И живет одна в трех комнатах на улице Карла Либкнехта. И Софья Михайловна одна живет там же. Ужас! Ужас-то какой! Ей действительно 75. Ей 75!
Лучше бы это было во сне.


Ворона

В последнее время Асю на прогулке стала преследовать ворона. Ася только, только выйдет на улицу, а ворона уже тут как тут. Сядет рядом и наблюдает за Асей. Смотрит на неё снизу вверх и ничего не говорит. Ася смотрит на ворону - и тоже нечего не говорит. Так они смотрят друг на друга, смотрят, молчат, молчат, а потом Ася начинает нервничать. «Чего это ворона так на меня глядит? Чего этой вороне от меня надо? Чего она привязалась ко мне»?
Асе стало казаться, что ворона эта какая-то подозрительная. Какая-то странная эта ворона. Иногда, когда Ася долго смотрит на ворону, та подходит к ней очень близко и поднимает кверху свой большой черный клюв, как будто собирается заглянуть Асе в глаза. Как врач психиатр. Ася делает голову на бок и ворона наклоняет голову в ту же сторону. Ася двигает рукой - и ворона начинает махать крыльями.
Глаза у вороны маленькие и темные. Блестят как черный бисер. Такие глаза, как будто эта ворона всё про Асю знает. А если не знает, то догадывается. И при этом всегда настороже. Не доверяет Асе. Потому что Ася большая, а ворона маленькая.
«Вот привязалась так и привязалась, так бы и запустила в неё какой-нибудь палкой», - часто думает Ася.
Но иногда эту ворону Асе становится жаль. И наблюдать за ней интересно. Должно быть, ворона эта уже немолодая. Тоже в годах. Каркать без надобности ей надоело, кружить над горячими летними крышами - лень. Вот она и гуляет в прохладном сквере. Придирчиво наблюдает за всем, что тут происходит.
Ася рассказала о странной вороне Софье Михайловне. Та рассмеялась прямо в телефонную трубку:
- Нашла себе подружку, ха-ха!
- Мы не подружки, - обиделась Ася, - просто я в сквер выхожу, и она откуда-то прилетает. Видно живет где-то неподалеку.
- Квартира у неё радом?
- Я не знаю, где она живет, - призналась Ася.
- А почему ты решила, что она в годах? Так прямо и рассмешила меня.
- Так она всё время одна, - стала объяснять Ася. - Гнезда не вьет, к вороньей стае не прибивается. Целыми днями возле меня трется. Странная какая-то ворона. Но глаза у неё очень умные.
- Ха-ха-ха! Глаза у вороны умные! Ну ты даешь!
- Что тут смешного-то, не понимаю? - возмутилась Ася.
- Чушь какую-то ты говоришь. Вот послушала бы сама себя со стороны и сама бы рассмеялась.
- Да ну тебя, - вполголоса проговорила Ася и положила трубку.
Она была уверена, что Софья позвонит ей снова, но она почему-то больше не позвонила.
Ася подошла к окну, отодвинула гардину в сторону и выглянула во двор. Вороны нигде не было. Ну и, слава богу. Может, улетела куда-нибудь далеко, далеко и больше уже не появится. Надоела уже эта ворона подозрительная с тяжелым клювом и хитрыми глазами - бусинками. Привязалась, как банный лист. Проходу не дает.
 Ася уже хотела с легким сердцем отойти от окна, чтобы направиться в кухню, но в последний момент подняла глаза чуть выше створок форточки...
Вот тебе на! Ворона сидит на ветке напротив окна и смотрит на Асю своими черными глазками. Ася даже вздрогнула от неожиданности. Для чего она прилетела? Чего ей надо? Почему она тут сидит?
Ася провела рукой по боку халата, нашла в кармане очки, надела на переносицу и стала разглядывать странную ворону через стекло. Ворона прошлась по тонкой ветке ближе к стеклу и стала разглядывать Асю. Ася приблизила свой большой нос к окну. Ворона с той стороны вытянула свой клюв - к сносу Аси. Ася от удивления чуть не сказала: «Здрасте». Ворона деликатно промолчала. Ася поморщилась и пожевала губами...
Так они смотрели друг на друга минуты три, пока Ася не почувствовала странный холодок у себя на затылке. Для чего это она на ворону смотрит? Птица как птица, только дурная. Птица как птица, только в годах. Седая какая-то. Странная. Лучше на неё не смотреть.
- Кыш, - хриплым голосом прикрикнула Ася, чтобы прекратить это нелепое занятие.
Ворона наклонила голову на бок.
- Кыш, говорю.
Ворона слегка подалась назад и отрицательно покачала головой. Дала понять, что не улетит.
- Ну, надо же, какая дура! - вырвалось у Аси.
Ворона строго и осуждающе посмотрела на Асю. Как бы говоря - ругаться нехорошо.
В конце концов, Асе надоело перекоряться с вороной. Она ушла на кухню и придумала сварить себе уху из консервов. Раньше, когда рыба в консервных банках была свежая, такая уха из ставриды Асе очень нравилась. Подкупало и то, что рыбу из банок жевать было не нужно, костей в ней не чувствовалось. А сейчас рыба в консервных банках иногда попадалась с душком. Видимо времена изменились, изменилось и качество продуктов. Хотя цена, кажется осталась прежней. Примерно такой же осталась цена. Ася перевела рубли в копейки. Да, цена такая же.
Стоя возле кастрюли с ухой, Ася порой мысленно возвращалась к вороне. Ну, надо же какая дура эта ворона серая. Мало того, что она в сквере Асю преследует, так она ещё на ветку уселась возле окна. Разглядывает Асино жилище. У самой постоянного жилья нет, так она к Асиному приглядывается.
И тут Асю осенило. А что если это не ворона вовсе? Вернее ворона, но в ней живет душа Асиной бабушки Сары.
Птичий крик и бабушкино имя каким-то образом гармонировали между собой фонетически. Роднились некой ассоциацией. Сочетались. Вполне возможно что-то из этого вытекает в перспективе переселенья душ. Бабушка в старости тоже была такая же неразговорчивая и странноватая как эта ворона. Одевалась во всё черное, говорила грубым голосом. И нос у неё был большой. Иногда ни с того ни с сего бабашка брала маленькую Асю за плечи, останавливала и медленно приближала к ней свое бледное улыбающееся лицо, сплошь покрытое крупными морщинами. Рассматривала.
Всю жизнь бабушка была близорукой, а к старости совсем ослепла, но малолетнюю Асю очень любила. Просыпалась перед обедом и сразу спрашивала: «Где моя малышка? Где мое золотце»? Это потому что Ася до трех лет была ангелом. Белокурая, кучерявая с большими синими глазами...
Вполне возможно бабушка захотела снова на Асю посмотреть. Смотрит и не узнает. Потому что Ася сильно изменилась за последние годы. Потому что Ася сама стала как бабушка.
Ася из кухни вернулась к окну. Посмотрела в широкую раму на улицу. Ворона неподвижно сидела там же. В профиль ворона действительно чем-то походила на бабушку Сару. Только Софье Михайловне об этом говорить нельзя, а то она решит, что Ася совсем сошла с ума. Софья Михайловна женщина серьёзная и в переселенье душ не верит.
- Сара, - тихонько позвала Ася.
Ворона медленно повернула к ней голову. Точно так же как бабушка раньше голову поворачивала. Потом ворона стала продвигаться по ветке ближе к окну.
Чудеса какие-то! Что это значит?
И тут ворона произнесла это страшное слово:
- Кар-р-р-р!
Так громко произнесла, так неожиданно, что Ася не удержалась на ногах и плюхнулась на пол с открытым ртом. Хорошо ещё, что ничего не сломала. Хорошо ещё, что рядом кресло стояло. Хорошо ещё, что Ася успела ухватиться за него правой рукой. Это смягчило удар. Нет, бабушка так не поступила бы. Сказать ей прямо в лицо такую гадость. Она Асю любила. Скорее всего, это, правда, настоящая грубая и невоспитанная ворона - обыкновенная городская птица.

Колокола поют
Софья Михайловна написала два десятка стихотворений и решила издать небольшую книгу для себя и друзей. А что! Некоторые старухи, знакомые Софьи Михайловны по университету, уже по две книги издали со стихами и прозой, со стилистическими ошибками и историческими неточностями, с претензией на значительность и безо всяких претензий. Пишут и пишут, строчат и строчат. Бегают по редакциям, с детей деньги требуют. А она что - хуже? У неё что - таланта нет? Или дочь у неё мало получает. Ей тоже хочется на старости лет чем-нибудь блеснуть. Чем-нибудь своих знакомых удивить. Перед той же Асей себя показать, произвести на неё впечатление.
В юности Софья Михайловна написала кандидатскую диссертацию на тему женской эмансипации в романах Тургенева. Потом её напечатали отдельной брошюрой. Но эта было уже давно и забылось. Сейчас эту брошюру нигде не найдешь, да и читать её стыдно, если честно сказать. Потому что в ней больше цитат Ивана Тургенева, чем оригинальных мыслей автора.
А в новой книге Софья Михайловна хотела показать себя с неизвестной ранее стороны, с другого так сказать боку. В этой книге  она хотела стать совершенно свободной от привычных рамок и тем. Чтобы горлицей взмыть в облака и коршуном возвратиться на землю. Искупаться в грязи житейских забот и попутно подумать о вечном. Дать простор воображению и удивить читателя мелкими деталями скучной жизни.   
В новую книгу Софьи Михайловны должны были войти стихи тюремной направленности, сатирическая проза, разрушающая залежи официальной лжи и экзистенциальное эссе, раскрывающее метаморфозы и противоречия современной жизни.
Открывало новую книгу стихотворение под названием «Детство». Там были такие слова.
Всполохи жизни,
судеб узоры.
Зимний мороз,
остужающий взоры.

Прелести мира,
который обещан.
Право любви
вместе с правом затрещин.

Детство узорное
в линиях  рамы.
Серые здания,
мертвые храмы.

Лики неясные
в красном углу...
Кажется,
я никогда не умру.
Когда Софья Михайловна ещё только приступила к созданию книги, она позвала к себе Асю и зачитала ей несколько отрывков из своей новой рукописи. Ася внимательно выслушала её и сказала, что она никогда бы не написала ничего подобного. Польщенная Софья Михайловна снисходительно спросила:
- Почему?
- Мне такая чушь никогда в голову не пришла бы, - чистосердечно призналась Ася.
- Чушь! - возмутилась Софья Михайловна. - Всё, что я тебе прочитала - чушь!
- Ну конечно, чушь. Всполохи жизни, судеб узоры. Это надо же придумать такое. Х-м-м! У меня, например, никаких сполохов в жизни не бывает, и узоры только на морозном окне вижу я.
- И о чем же тогда писать, по-твоему? - раздраженно спросила Софья.
- Про войну или ворону напиши, - нашлась Ася.
- Про какую ещё ворону?
- О которой тебе рассказывала прошлый раз я. Серая такая ворона. Всё лезет ко мне, проходу не дает. В глаза заглядывает.
- Та, которая в годах? - переспросила Софья с усмешкой.
- Да... Или можешь про меня написать роман. Тебе всю жизнь перескажу я. Ты только записывай. А то у тебя в этой книге сплошная фантазия. Так нельзя. В книге надо правду писать.
Софья Михайловна посмотрела на Асю презрительно и сказала:
- Ничего я в своей рукописи менять не буду.
- Почему? - заинтересовалась Ася.
- Как написала, так и буду издавать. Это принципиально.
- Почему это? - снова повторила Ася.
- Потому что автор должен отстаивать свою точку зрения.
- Как? - не поняла Ася.
- А ты представь себе, если бы Анна Каренина не бросилась под поезд. Поехала бы с Вронским  в Париж, а приехала, допустим, в Воронеж. Что тогда?
- Ну и что? За неё только порадовалась бы я, - призналась Ася.
- Но это было бы уже другое произведение. Как ты не понимаешь. В нем бы не было драмы. Оно лишилось бы того катарсиса, который приближает Толстого к Шекспиру, - поднимая вверх указательный палец, завершила свою мысль Софья Михайловна.
- А какое мне дело до Шекспира, - равнодушно отозвалась Ася. - И этого, как его - катарсиса. Она Серёжу оставила одного и маленькую Аню - тоже. Детей не пожалела, дура старая.
- А разве у неё ещё дочь была? - удивилась Софья Михайловна.
- Да, была дочь. Роды были тяжелыми. Ты разве не помнишь? Анна при родах чуть не умерла, наговорила всем лишнего, всех простила, перед всеми покаялась, и дочь свою после этого не любила... она.
Софья ещё хотела что-то спросить, но во время опомнилась. Она не любила ощущать себя в роли ученицы. Картинно нахмурилась и замолчала, потом отошла к окну. Снова посмотрела на Асю удивленными глазами и направилась на кухню наполнить чайник водой.
На кухне она глубоко задумалась. Как же так, она не помнит детали великих романов, а эта недотепа Ася легко вспоминает о них. И это та самая Ася, которая иногда двух слов  связать не может, чтобы не исковеркать предложение. Которая местоимение вечно ставит в конце, а глагол вначале.
Софья Михайловна как-то некстати припомнила, что и стихи свои она иногда стала забывать. Ночью приходят на ум некоторые строки, а всё остальное стихотворение растворятся во тьме, где-то сидит, но не выглядывает. Прячется. Только иногда вдруг всплывет ни с того ни с сего и снова бесследно исчезнет. Как будто память у неё с дверью. Отрылась дверь - она вспомнила. Захлопнулась - снова не помнит ничего. И лезет в голову эта странная фраза: «атрибуты десятого аспекта». Какие атрибуты? Какого аспекта? Софье порой хочется говорить красиво и красочно, а в голове вертятся разные атрибуты, ассоциации, парадоксальности, интерпретации и прочие никчемные слова, которые сами по себе ничего не выражают.
- Софья! - хриплым голосом из передней позвала Ася.
- Чего, - еле слышно ответила профессорша.
- Софья, - снова повторила Ася. - Я, кажется, придумала, о чем можно целый роман написать.   
- О чем? - громко спросила Софья, ожидая, что подруга снова начнет нести какую-нибудь ерунду. 
- Напиши о том, как плохо молодой душе в старом теле.
- Чего, чего? - не поняла Софья.
- О противоречии напиши... У тебя ведь душа молодая?
- Не совсем старая, кажется.
- Вот об этом и напиши. 
Софья вернулась в зал и новыми глазами посмотрела на Асю. Откуда у неё такие мысли? Она всегда считала, что Ася - человек недалекий, что она никогда всерьёз ни о чем таком не задумывается. Оказывается, она была неправа. Оказывается, всё не так. И память у неё хорошая, и мысли интересные. И в глазах - загадка.
- Вот я иногда смотрю сама на себя в зеркало - и не узнаю, - с горечью призналась Ася. - Мне всегда кажется, что я должна выглядеть лучше. Что ещё не такая старая я... Но нет, время идет человек меняется, а душа его остается прежней. Не хочется стареть ей. От этого, наверное, и умирать страшно мне.
- А я умирать ещё не собираюсь, - отрезала Софья.
- Я тоже. Но…
- Что?
- Вот здесь и зарыто противоречие, - закончила свою мысль Ася.
- Я не буду об этом писать, - неуверенно отказалась Софья. - Не буду.
- Почему?
- Страшно, - призналась профессорша. - Даже думать об этом не хочется, а тут надо рассуждать, описывать детали, умерщвлять главного героя. Нет, я похороны и прощания не люблю. Нет...
- Зато можно взглянуть на жизнь под своим углом. Об этом ведь никто ещё не написал, думаю я.
- Я думаю,- походя, поправила её профессорша.
- Думаю я, - повторила Ася. - Я даже название придумала для этого романа.
- Какое?
- Колокола поют, - пропела Ася.
- Колокола поют? - повторила Софья.
- Да. Коло - кола поют. Они зовут на небо, а грешной душе хочется на земле задержаться. Не всякий их слышит. Ангелы спускаются на землю под пенье их. Кола - кола поют... Слышишь?
- О чем это ты? - не поняла Софья Михайловна, сдвигая брови.
Ася сложила руки на груди, смиренно подняла взгляд к небу и повторила:
- Коло - кола поют. Кто хочет услышать - тот услышит... Душа просит чего-то высокого, как утренняя заря. Чистая душа смотрится в небо, как в зеркало, а там колокола поют. Ласточки летают. И даль просвечивает насквозь.
На щеке у Аси появилась крупная слеза.
- Ты разве не слышишь? - повторила она.
- Что с тобой? - испуганно проговорила Софья.
- А я слышу... Колокола поют.
И тут только Софья услышала за окном настоящий колокольный звон. Выглянула в окно.
Под окнами её дома стоял огромный свадебный кортеж с настоящими колоколами, закрепленными под золотистой дугой на белой машине. Молодой человек во фраке иногда дергал за веревочку -  колокола начинали петь.
- Небо зовет. Ангелы поют, - шептала  где-то рядом Ася.


Дача
Софья Михайловна всю жизнь имела дачу, но сама ничего на даче не делала, только прогуливалась по дорожкам и дышала, прогуливалась и дышала. Даже разводить цветы ей не хотелось. Жить на даче хотелось, а работать на земле желания не было. Она считала, что садоводство и огородничество ниже её достоинства. Выше той планки, на которую она поднялась. 
Пока был жив муж, он выстроил на даче приличный деревянный домик. Посадил перед домом несколько яблонь и кустов черной смородины. Потом между яблонями вскопал грядку для зелёного лука и листового салата. Софья Михайловна говорила, что этого делать не нужно. Всё на базаре можно купить. Однако зелёный лук и салат почему-то очень быстро шли в дело. Как-то незаметно попадали то в суп, то в уху.
Но когда мужа не стало, за садом уже никто не ухаживал. Яблони росли и плодоносили сами по себе, смородину затянуло крапивой. А потом между яблонями и кустами смородины как-то неожиданно поднялись березы.
Так постепенно дачный участок Софьи Михайловны стал превращаться в лесные дебри. В чащобу. И всё бы ничего, но в летнюю пору эти дебри становились такими густыми и темными, что Софья Михайловна иногда опасалась в них заходить. Она боялась ненароком встретить там волка или медведя.
Однажды вечером прогуливаясь по саду, она заметила возле корней сухой яблони темную спираль змеи, которая быстро расправилась и отползла от тропинки в сторону. После этого случая Софья решила, что с дикой растительностью на даче надо кончать. Надо начинать с ней бороться. Иначе это плохо закончится.
Кто-то из соседей по дачному поселку посоветовал Софье Михайловне нанять для этой цели Константина Семеновича Лопатина, который всё умеет делать своими руками. Этого человека все местные жители почему-то называли Семенычем и обращались к нему как к старому знакомому...
Семеныч был мужик выпивающий. Он нигде не работал, жил много лет случайными заработками и ходил по дачному поселку в пятнистом комбинезоне с погонами.
Его приглашали перекапывать гряды, ремонтировать заборы и косить траву. Семеныч никому не отказывал, но при этом ничего не делал даром. Если при сильном ветре из ветхого забора у какого-нибудь дачника случайно вываливалась всего доска, то Семёныч водружал её на место за строго определённую плату. Он принципиально не делал ничего просто так. Даром он только матерился.
- Я за спасибо ничего не делаю, - предупреждал Семенович перед началом работы. - Как говорится: спасибо в стакан не нальешь. Я сделал работу - вы заплатили. Остальное - не ваше дело.
Под остальным, скорее всего, подразумевалось то, как будут истрачены заработанные Семенычем деньги. Потому что Семеныч эти деньги откровенно пропивал. Причем его работа продолжалось примерно то же количество дней, которое потом было использовано для отдыха в нетрезвом виде. Тут тоже было всё конкретно. По принципу заработал - пропил. Ещё заработал - снова пропил.
- Ну, какая у тебя работа? - спросил Семеныч у Софьи Михайловны, как только появился возле её дачи. Он ко всем обращался на «ты» и не видел в этом ничего необычного.
- Здравствуйте, - громко поздоровалась с ним Софья Михайловна. Таким образом давя понять, что для начала надо бы её поприветствовать, надо бы представиться, как положено.
- Привет, - тем же тоном ответил Семеныч. - Зачем звала, говорю?
В первый момент этот напор деревенского мужика Софья Михайловна сочла за хамство. Но предпочла сдержаться и начала объяснять суть дела.
- Сад у меня немного зарос, знаете. Ситуация такая сложилась, что...
- Запустила, - грубо перебил её Семеныч, деловито озираясь по сторонам. - Засрала.
- Тут у меня яблони росли, а потом березняк откуда-то взялся... И...
- Сколько лет ты здесь не была-то? - снова громким голосом перебил её Семеныч, не дослушав ответ. - Лет десять, поди?
- Нет. Я каждый год приезжаю.
- Не ври, - осадил её Семеныч. - Если бы каждый год приезжала - тут у тебя был порядок, а не бардак.
- Я... я на дачу не работать приезжаю, а... отдыхать.
- Оно и видно! - укорил Семеныч. 
- Ну, знаете! Что вы перебиваете меня! Что вы мне грубите! - возмутилась Софья Михайловна и сделала губы коромыслом. - Я так разговаривать с людьми не привыкла. Должно же быть какое-то уважение к человеку. Какой-то пиетет.
- Чего это? - не понял Семенович.
- Пиетет, - повторила Софья Михайловна.
- Так... значит, тебе работать не надо? Тебе значит ругаться охота? Я прихожу к ней как к человеку, а она мне пургу гонит.
- Какую ещё пургу? Вы о чем? - возмутилась Софья Михайловна.
- Вот чего. Тебе работу делать надо? Или не надо?
- Надо.
- Что, конкретно? - переспросил Семеныч.
- Деревья лишние убрать и кусты.
- Вот... так бы сразу... Дерево с распиловкой и приборкой - тысяча рублей. Куст - пятьсот.
- Тысяча рублей за дерево! - удивилась Софья Михайловна. - Де ещё с руганью вашей...
- А ты как хотела? - огрызнулся мужик. - Мне надо пилу принести из дома. У тебя ведь пилы-то нет. Бензином её заправить. У тебя ведь бензину-то тоже нет. Дерево спилить да сучки обрубить. Раскряжевать его, а потом ещё мусор прибрать... Это недорого, это ещё дешево будет. Едрена мать.
- А вы... вы не могли бы не выражаться. Просто назвать общую сумму - и всё, - сдерживая неприязнь и раздражение, проговорила Софья. - Сколько это всё будет стоить?
- Сейчас, - с готовностью ответил мужик, и бесцеремонно пошел прямо по одичавшим цветам и высокой траве куда-то в дачную чащобу, прикидывая количество крупных деревьев и кустов на запущенном участке.
Не прошло и двух минут, как он вернулся назад и назвал примерную сумму.
- Четырнадцать тысяч пятьсот. 
Софья Михайловна всплеснула руками:
- Это же полторы моих пенсии!
- Эка невидаль - полторы пенсии! - повторил за ней  мужик. - А сколько тут работы будет - тебя не интересует?! Тут работы на две недели, не меньше. Что я две недели даром на тебя буду горбатиться? На какой леший мне это надо? 
Такого хамства от деревенского мужика Софья Михайловна снести уже не смогла. Это было выше её сил. Это было уже за пределами её терпения. Это было вообще черт знает что. Она выпрямила грудь, набрала в легкие воздуху, театрально вытянула правую руку в сторону калитки и закричала:
- Вон!  Убирайтесь отсюда вон! Чтобы духу вашего...
- Не ори, - спокойно ответил ей мужик. - Я сегодня работать и так не буду. Завтра приду. С пилой.
- Вон! - указывая рукой на калитку, кричала Софья, выкатив глаза.
- Завтра приду, говорю. Не ори! Слышу я.
- Вон!
Софья Михайловна думала, что после ухода этого противного мужика она уже не сможет успокоиться. Что её, чего доброго, хватит удар. И если она после такого удара выживет, то сегодня же вечером соберется и уедет отсюда в город, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Никогда. Потому что это выше её сил. Разговаривать с глупыми людьми, жить с ними рядом, стараться понять. Это такое наказание...
Но посидела в тени раскидистой яблони полчаса, посмотрела на яркую зелень, залитую солнечным потопом, понаблюдала за облаками сквозь ажурную листву у себя над головой и успокоилась.
Успокоилась и стала мысленно оправдывать деревенского хама. Стала думать, что это у него от усталости, от тяжелой работы в голове появляются грубые мысли. А в душе-то, должно быть, он человек хороший, добрый, просто разговаривать с людьми не научился. Возможно - некогда было учиться. Возможно, детство у него было тяжелое. Мать его не любила, или отец поколачивал. Это бывает с сельскими тружениками. Они всё вынесут, всё стерпят, но заставь их со сцены выступать - они двух слов связать не смогут. Не привыкли. Нет в них того артистизма, которым Софья Михайловна обладает с детства...
Нужно ли их за это ненавидеть? Нужно ли на них за это обижаться? Ясно, что нет. Не нужно. Это не их вина. Это издержки той среды, в которой они вращаются.

В общем, когда на следующий день утром она услышала в саду шум работающей пилы, она поняла, что Семеныч на неё не обиделся. Что он пришел делать свое дело, и на душе у Софьи Михайловны стало радостно.
Она видела, как ловко Семеныч управляется с пилой, как быстро переходит от дерева к дереву, как намокает от обильного пота его широкая спина. И ей стало казаться, что он вчера был не грубым, а правдивым. Что в его словах была не наглость, а искренность.
Как же она может не доверять такому человеку, как может его в чем-то подозревать? Когда он всем жителям поселка старается помочь, всем угодить. И помогает он не словами, а делом. В его руках всё кипит, приобретает форму, оживает.
Когда Софья Михайловна для приличья вышла в сад, чтобы поздороваться с Семенычем, он заглушил пилу, распрямился, поздоровался с ней как все нормальные люди и спросил:
- Обедом меня покормишь, хозяйка?
- А что вы любите на обед?
- Чего есть - то и ем, - кратко ответил Семеныч. - Я к деликатесам-то не привык. Но если сто граммов подашь спиртного, то я не откажусь. Если выпивать в меру, то это работе не мешает. А я, когда работаю, много не пью. Нет...
- Как хотите, - ответила Софья Михайловна и ушла в дом готовить обед...
Когда пришло время обеда, Семенович без стука зашел в дом и спросил:
- Ну что, хозяйка, едево готово?
- Что, извините? - не поняла Софья Михайловна.
- Едево. Еда какая-нибудь.
- Это вы так суп называете, или кашу?
- Да что есть, то и называю. Какая разница.
- Как странно.
- Ничего странного. Дед мой так говорил, и я говорю. Для сытости-то всё одно, что суп, что каша, если в ней мясо есть. А если мяса нет, то это похлебка. Её свиньям швыркать, а не людям есть.
Софья Михайловна выставила на стол суп из курицы, аккуратно нарезала колбаски, приготовила салат из помидоров. В общем, сделала всё то, что готовила раньше мужу. Ему нравилось. Софья Михайловна решила, что понравится и Семеновичу.
Семенович снял картуз, сел за стол, взял в руку большой кусок черного хлеба и в таком положении замер, вопросительно глядя на хозяйку.
- Ещё что-нибудь? - услужливо спросила Софья.
Семеныч молчал.
- Что-то не так? - снова спросила Софья.
Семеныч молчал.
- Не понимаю я вас, - призналась Софья Михайловна.
- Да можно бы... сто грамм за почин, чего-нибудь... покрепче, - наконец произнес Семенович.
- Ах, это, - опомнилась Софья и метнулась в соседнюю комнату. - Сейчас, сейчас.
- Я в обед много-то не пью, - поспешил оправдаться Семенович. - Только так - для бодрости. Из уважения.
Что означало для Семеновича это словосочетание «из уважения» Софья Михайловна толком не поняла, но решила, что такова здешняя традиция. Она не должна её нарушать, потому что плохо представляет возможные последствия. Да к тому же от одной рюмки ничего с её работником не случится.
Софья Михайловна принесла и выставила на стол бутылку водки. Семенович отложил в сторону хлеб и удивленно посмотрел на хозяйку. Она снова не поняла тайный смысл этого взгляда. Он просил налить ему чего-нибудь покрепче. Она принесла. Пусть наливает, сколько ему нужно. Чему тут удивляться?
Она не знала, что это был очень опрометчивый её поступок. Никто Софью Михайловну не предупредил, что Семенычу нужно было вынести одну рюмку водки. И всё. И больше - ни капли, ни под каким предлогом, пока Семеныч не закончит намеченную на день работу...
Короче говоря, обед затянулся до вечера. До того времени, пока Семеныч не выпил бутылку до дна и стал намекать на следующую, если есть в запасе. Не для пьянки, а так в силу сложившихся обстоятельств. Потому что они с Софьей Михайловной прекрасно беседуют тут, на кухне о серьёзных вещах. Потому что она удивительно чуткая, прекрасная женщина, с которой можно на любую тему поговорить. Не то, что его Клавка. С Клавкой так не поговоришь. Она вечно в огороде стоит кверху жопой и от него разную хрень требует. То шланги на речку тянуть, то картошку полоть и окучивать. То крапиву косить за оградой. И вечно Клавка ему работу ищет, мать её. Сука старая! Как будто делать ему нечего. Так бы и дал ей по башке.
Услышав эти высказывая Семеныча,  Софья Михайловна вновь захотела проявить характер и выставить этого прощелыгу за дверь. Но во время опомнилась. Она с пьяным мужиком одна не справиться, а на подмогу ей позвать некого.
Так и досидела на стуле в углу до темноты, затылком чувствуя весь сумбур, всю непомерную тяжесть мрачной сельской жизни. И была счастлива, когда едва живой Семенович, наконец, покинул её жилище сам, без посторонней помощи.