Повесть о детстве

Повесть о детстве

Довоенный Киев. От четырех до восьми.

На углу Владимирской и Толстого стоял огромный, построенный перед революцией, дом, названный по фамилии хозяина домом Морозова. Дом по сегодняшним понятиям, был класса люкс, огромные пяти-шести комнатные квартиры, с помещениями для прислуги, ванными 20 кв м, черными и парадными ходами и потолками 4 м. И до революции и после в доме жила знать, профессора университета, чиновники высшего ранга. Правда, некоторые квартиры были разделены на клетушки и заселены голытьбой. Стены из тонкой фанеры в темных корридорах колыхались от сквозьняков, и из-за стен доносился шелест интимной жизни жильцов. Мы жили на заднем дворе дома Морозова в бараке, оставшемся от строительных работ. Барак был хоть и сырой но фундаментальный: стены полтора метра толщиной. Когда начались репрессии, то они в первую очередь коснулись жильцов дома Морозова, зато "воронкИ" заезжали к нам и всю ночь тихо работали двигатели. Видно страх усиливал звук и в огромном, перенаселенном пространстве, никто не спал, включая детей. В дневное время люди старались не вспоминать ужасы ночи, молчали и жизнь шла своим чередом.
Воспоминания приносят в своем потоке две "малые" войны: захват Прибалтики и финскую. После захвата Прибалтики появились необыкновенные конфеты, они пахли дальними странами , чудом и тайной. Шоколадом они не пахли, это была такая карамель. А в финскую компанию перед кинофильмами демонстрировались киножурналы "Новости дня", где храбрые лыжники-красноармейцы в белых маск-халатах и с карабинами за спиной лихо шныряли с горки на горку. Это больше походило на соревнования по биатлону, а не на военные действия.
Из довоенных впечатлений, как ни странно, я помню покупку тюлевых занавесей. Эти занавеси были шиком моды и самой ценной вещью, которую мы взяли с собой в эвакуацию. А поразительным было то как приказчик их отмерял и резал. Он демонстрировал ловкость, скорость, ножницы у него не щелкали а плыли, как по воде. Мы смотрели, как завороженные, в результате, по общему мнению, он нам недомерил процентов 10.
Самая большая радость была, когда осенью ехали за дровами и углем. Родители обсуждали специальные вопросы и в воздухе плавали таинственные слова: антрацит, бурый, каменный, тонны а так же осина. сосна, дуб и кубометры. Меня в основном интересовало, какого цвета будет полуторка, на которой поедем. Хотелось восседать на зависть недоброжелателям, а они у меня уже тогда были, на полуторке редкого, в отличие от защитного, синего цвета. Ехали на Петровку-грузовую через весь город а там  все было как в пещере Алладина. Горы угля, штабеля дров,  одуряюще пахло лесом и опилками. Но особая радость- взвешивание. Машина, представляете, въезжает на весы, потом ее грузят, она опять въезжает, потом едем за дровами. И я в кузове! А еще сегоня дрова будут пилить, мы будем складывать, вот радости то!
Помню довоенный летний отдых. Люди нашего круга летом вывозили детей на дачу, в село. Папа был учителем, после окончания Киевского Универститета работал какое-то время в селе и люди, к которым мы выезжали, были несомненно друзьями нашей семьи. Мы им оказывали какую то помощь во время Голодомора, а их девочки уже после войны, приезжая в Киев, останавливались у нас, хотя мы занимали небольшую комнату, которая являлась также кухней, а в зимние холода и туалетом.
На даче в селе мы жили в основной "хате", а хозяева в мастерской. Хозяин Васыль был шорником и вся территория пропахла кожей.
Хата-мазанка, где мы жили представляла собой одну большую комнату, центральное место в которой занимала русская печь. Летом она не функционировала а пищу готовили на дворовой времянке. В комнате были низкие, прокопченные потолки и земляной пол, посыпанный ветками и зеленью. К запахам кожи примешивались запахи чебреца, мяты и каких то и сегодня мне неизвестных, трав. Удивительное дело, но воспоминания о запахах детства весьма устойчивы. Я помню запахи довоенных булок, они назывались "французскими" а впоследствии булки такой формы стали"городскими" но пахли они по иному. Тоже самое с колбасой: довоенная "чайная" и пришедшая ей на смену докторская, были как день и ночь и по запаху и по вкусу, не могу сказать, что хуже, но другие.
Да, так о чем это я? Полы, верно. Чтобы не было пыли, пол поливали водой. Окошки были маленькие да еще заслоненные от ярких и веселых солнечных лучей вишневыми деревьями перед хатой. В хате царила прохлада и полумрак, только в красном углу, перед иконами, в обрамлении "рушныков-вышыванок" теплились не то свечи не то лампады. Зато на остальной территории царило летнее солнце. Подворье кишело живностью. Петух время от времени орал, видимо давая знать, что он тут главный, куры бегали и даже летали, оставляя тут и там яйца, утки крякали, в сарае хрюкали свинки и кабанчик а коровы с дальнего пастбища тоже иногда подавали голос. У Васыля была даже лошадь, уж не знаю личная или колхозная. На нее он обычно примерял вновь изготовленную сбрую. У меня была почетная задача собирать яйца. Особенно много я находил их на сеновале, наверное потому, что во дворе их собирали все кому не лень, даже две ленивые дворовые собаки и огромный кот, тоже Василий.
Я часами мог наблюдать, как Васыль тачает сбрую, ловко орудуя шилом и острейшим сапожным ножом,  украшая harness бляшками и всякими штучками. В ту пору среди мальчишек была мода на преследование птиц. Рогатка, это такой метательный снаряд, представлял собой Y вилку из веток, на кончики которой надевались две резиновые ленты, обычно вырезаемые из старых шин, с другой стороны к лентам прикреплялась вырезанная из кожи заплата, куда помещался "снаряд", т.е. камень. Особенно ловким удавалось подстрелить пернатую мелочь, которую потом и скармливали Василию. Кроме охоты смельчаки лазали по деревьям и разоряли гнезда. Я помню, что мне показывали птичьи яйца неземной красоты. И вот Васыль на прощанье сделал мне шестилетнему пацану шикарную рогатку. Y вилка была высушена и отполирована, резина, уж не знаю откуда он ее взял, была красная а кожанная заплата желтая. Моей радости не было границ. На этом мы расстались  и по приезде в Киев, я первым делом вышел со своей шикарной рогаткой во двор и тут же был ограблен местным хулиганом Мойшей по прозвищу Мика, и горю моему не было конца.
Кроме рогатки, у меня были и другие игрушки, стандартная лошадка из папье-маше с нарисованными чепраками с красными звездами. В комплект к лошадке придавался шлем "буденновка" и деревянная сабля. В дополнение к политизированным игрушкам, у меня был заводной поросенок, бивший в литавры, в шляпе-цилиндре и зверинным оскалом, продававшийся под брендом "Чемберлен", тогдашний Британский министр иностранных дел.  Вообще, политика доходила и до меня, малолетки. Папа, как учитель, обязан был иметь сочинения Ленина. Может и не был обязан, но куча книг с ленинским профилем, за неимением другого места лежала на полу, и я не видел, чтобы папа их когда нибудь читал. Папа проверял ученические тетради, которые тоже были политизированы портретами вождей разного достоинства на обложках. По мере их отстрела, обложки резались, зачеркивались и протыкались циркулями.
На семейных сборах, в комнату набивалось столько народу, что не вздохнуть. Обязательно пели политически выдержанные песни, хотя ни папа и никто из наших родственников членами партии не были. Но, знаете, страх, что соседи донесут. Пели выпьем за Родину выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем, а также "фар дем лебн, фар дем шейнер ай-яй--я-я-яй фар дем либер хавер Сталин ай-яй--я-я-яй" и даже песню полит каторжан:

Как дело измены, как совесть тирана,
Осенняя ночка черна…
Черней той ночи встает из тумана
Видением грозным тюрьма.

Кругом часовые шагают лениво;
В ночной тишине, то и знай,
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
- Слу-шай!..

Пели также какие-то дореволюционные гимназические и студенческие песни. Одну я запомнил очень хорошо, т.к. там упоминался Б-г, что было почти кощунством:

Быстры, как волны,
Все дни нашей жизни,
Что час, то короче
К могиле наш путь.
Налей, налей, товарищ,
Заздравную чару,
Б-г знает, что с нами
Случится впереди.
Помолимся, помолимся,
Помолимся Творцу
Приложимся мы к рюмочке,
Затем и к огурцу!

Эта песня исполнялась почти шепотом, и при этом мама уговаривала довольно пьяных гостей так не рисковать.

За неимением места, я размещался под столом, но в конце приема, когда половина народу выходила в корридор или на улицу, меня доставали из под стола и ставили на стул читать стихи. Стихов я знал абсолютную прорву, включая не детские, которые почерпывал из тарелки-репродуктора. Наконец кто-то из гостей чтобы прекратить издевательство над ребенком, как-то раздраженно сказал: "Ну, хорошо, от себя ты можешь что нибудь сказать?" Я подумал и заявил: "Тихо Браге сказал, что Земля вращается округ своей оси и округ Солнца" Я и сегодня не знаю, кто такой этот Браге, принадлежит эта фраза ему или кому то другому и вообще, понимал ли я о чем говорю. Но у публики отвалились челюсти и меня оставили в покое.
Помню прекрасно детский садик. В борьбе между русификацией Украины и желанием украинцев отстоять свой язык, детские садики остались за Украиной и вместе с "Жили у бабуси три веселых гуси...", мы учили песню весьма подозрительного содержания:

Десь тут була подоляночка,
Десь тут була молодесенька.
Тут вона сіла, тут вона впала,
До землі припала,
Сім літ не вмивалась,
Бо води не мала.
Ой устань, устань, подоляночко,
Ой устань, устань, молодесенька!
Умий своє личко,
Та личко біленьке,
Біжи до Дунаю,
Бери молоденьку,
Бери ту, що скраю!

Мы исполняли песню, показывая, как и что подоляночка делает, илюстрируя даже падение подоляночки, Дунай олицетворяли дети в линейке и брали "ту, що скраю", даже если им оказывался мальчик.
В шесть лет каким то непостижимым образом, я знал буквы и читал вывески. Не обходилось без курьезов. Мы с папой проезжали в трамвае мимо Караваевских бань. На фасаде афиша. Поясной портрет мужчины и надпись "лазня", баня по украински. Я прочитал. Папа спрашивает: "Знаешь, что это значит?" "Конечно, знаю, инвалид!" "Почему инвалид?" "Ну, половины у него нету!"
Поскольку я умел читать и считать, меня решили отдать в школу в 7 лет.  Оказалось, что это не так просто. Для соблюдения принципа всеобщего равенства, принимали в школу только при полных восьми годах.  Но, т.к. папа был учитель, то для меня сделали исключение и в 1940г я стал учеником 1-го класса школы №33 г.Киева, о чем гласил мой ученический билет с фотографией и печатью. Он уехал со мной в эвакуацию и вернулся назад. И все таки исчез с годами.  Учительница Эсфирь Григорьевна, прелестная дама меня не жаловала за страсть к разговорам. Она меня пересаживала до тех пор, пока я не оказался в гордом одиночестве непосредственно перед ней. И у меня были проблемы с письмом и чистописанием, был такой предмет. И это продолжалось вплоть до появлени компютеров. Писать я не любил в отличие от работы на клавиатуре.
Начало войны было, как у всех: вой сирен, прожектора по ночам, дальние взрывы бомб и обсуждение по утрам где бомбили. Люди горько шутили, цитируя фразу из речи Молотова, что "победа будет за нами" и показывали через плечо на восток. Уже в июле отца призвали в армию и мы с мамой остались одни. Уходили поезда с беженцами, лимитные с заводами и бронированным персоналом, т.е. освобожденным от призыва, удирали чиновники и партайгеноссе, а мы так и не трогались с места. Постепенно спадал ажжиотаж, людей становилось все меньше, шел август и до прихода немцев оставался всего месяц. Мама так объясняла соседке свое поведение. "Мы-говорит -жили на юге Украины среди немцев колонистов. Честнейшие люди. Отца убили при погроме, они прятали не только нас, но и наши ценности, которые мы у них оставляли, скарб и скотину. Все отдали до нитки. Все, что пишут -вранье, пропаганда, я остаюсь." Соседка молча слушала не выражая никаких чувств. Жил у нас во дворе мужик, Дмытром звали, бандюк, пьяница и антисемит. Евреи двора его игнорирвали и не здоровались. Но как раз в этот роковой для города и мира момент, мама встретила его на улице Толстого, возле рентген-института, был такой, сейчас там по моему, медицинская библиотека, совершенно машинально поздоровалась и прошла мимо. Дмытро на удивление, был трезв и тщательно побрит. Он остановился долго смотрел маме вслед, и окликнул ее:
"Соня, ты что делать собираешься?"
"Да, вот, я немцев знаю и остаюсь."
"Соня, этих немцев ты не знаешь, пожалей ребенка, останешься- повесят тебя на первом столбе".
Результат превзошел все ожидания. Я уж не знаю, куда мы шли, но тут же вернулись домой, мама собрала чемодан, мне вещь-мешок, уложили драгоценные занавеси и пешком, трамваи уже не ходили, отправились на вокзал, благо идти было не далеко. Вокзал поразил нас своим безлюдьем. Дело было позднее, электричества не было, горели аварийные фонари и мама подумывала, не вернуться ли нам домой. Но тут набежала какая-то женщина с криком:
"Сейчас с шестого пути поезд уйдет на Ростов!"
и мы ринулись за ней. Поезд оказался сборной солянкой, наряду с обычными пассажирскими вагонами, было  несколько теплушек- скотовозок. Это такой коротенький двухосный вагончик с огромными откатывающимися дверями, занимающими примерно одну треть длины вагона. Оставшиеся две трети имеют по маленькому окошку в верхней части а также полку, разделяющую вагонное пространство пополам по высоте. К нашему удивлению, народу в поезде было полно, так, что пришлось устроиться в теплушке на проходе.

И я уснул под стук колес
И поезд на восток нас нес
Туда, где нет пока войны
Среди степей и тишины.

Туда, где есть пока еда
Где нет печалей и следа
Да, это сон, мне снится сон
А будет ли реален он

И будет ли война долга
И скоро ли прийдет пурга
И будет лето ли опять?
Нет, лучше спать
Да, лучше спать

Россошь-Котельниково-Сталинград-Астрахань

   Как мы очутились станице  Россошь, не помню.
Помню конец августа, тучное лето, урожай был такой, что амбары ломились от зерна, мешков нехватало и намолоченное зерно сваливалось в поле, образуя огромные горы. Всретили нас приветливо, выделили нам хату -мазанку, родную сестру той, украинской, в которой мы жили в летние каникулы, отличие состояло в том, что украинская была крыта почерневшей соломой, отчего была похожа на огромный гриб- боровик, а здесь хаты крыли очеретом, что придавало им более современный вид. Мама была убеждена, война вот вот закончится и мы вернемся домой. А пока, если не считать, что папа на фронте и писем нет, то все хорошо. А лето и село были изумительны, тепло и весьма комфортно. Я активно включился в сельскую жизнь, собирал колоски, помогал, уж не помню чем, в молотьбе, за что мне давали покататься на смирной, равнодушной кляче, которая крутила молотилку. Хорошо помню скандал, когда я сообщил маме, что иду с мальчиками в ночное. Мама меня категорически не пустила, мотивируя тем, что я не умею плавать, а там придется лошадей купать. Мальчишки еще долго стояли под окнами, им было со мной интересно. Многие из них в жизни не видели поезда, а я рассказывал все, что видел, слышал по "тарелке" и то, что мне читали родители на сон грядущий. В центре села располагался шикарный пруд, созданный из хилой степной речушки с помощью мелких запруд, называемых гатками. Пруд был неглубок, и не очень велик, но тем не менее, изобиловал рыбой, т.к. на берегу располагался завод по производству подсолнечного масла. Нас, детей, на заводе привечали, снабжали уже лущенными смечками, и необыновенно вкусными жмыхами, из которых еще не было отжато масло. Кроме завода на берегу располагался сельсовет, куда каждое утро сходились люди за нарядами на работу, но в основном, чтобы узнать последние новости с фронтов. Напротив сельсовета красовалась  школа 4-х летка. Школа представляла собой уже до чертиков надоевшую хату мазанку, где в одной комнате находились все четыре класса, каждый в своем ряду. Потянулись серые, скучные будни и погода испортилась. Мама становилась все мрачнее, пока где-то в 20-х числах сентября не объявили, что немцы взяли Киев. Посовещавшись с хозяевами, мама решила двигать дальше. Куда? Проще всего было добраться через Котельниково до Сталинграда откуда открывались пути буквально на все четыре стороны. Хозяева снарядили нам арбу, запряженную волами, набили душистым сеном корзину под гордым названим кузов, куда меня уложили спать, и война опять погнала нас на восток.

Проклятье войны не должно повториться,
Планета кружится! Планета кружится,
Как вешние воды, стекают года,
А память не меркнет, она навсегда!
А память приносит не грозые танки,
А бегства дороги, пути, полустанки.

Жестокой войны непреложны законы
Идут эшелоны, идут эшелоны!
На Запад орудия, танки, солдаты
Обратно- железо, калеки, утраты.
А беженцев реки текут на Восток,
И он нескончаем сей скорбный поток.

Я помню войну, суету на перонах
Как шли эшелоны, шли эшелоны,
В дожди и жару, снегопад и пургу,
Золу оставляя на белом снегу.
Стучали колеса, дымили теплушки,
И ветер покачивал сосен верхушки.      

Война разлучила влюбленных мильоны,
Идут эшелоны, идут эшелоны!
Калённым клинком рассекая любовь,
Трагедии зримы, реальная кровь.
Надежды зарыты в чужой стороне,
На родине клочья остались одне.

Но мы победили и мир изумлённый,
Увидел, как снова идут эшелоны!
Солдаты и дети вернулись домой,
Зализывал раны мой город родной,
И снова весна, снова дети в садах,
Но нам не забыть этот огненный страх.

Утром я проснулся на незнакомой ж.д. станции, забитой поездами с беженцами, эвакуируемыми заводами и колхозами, и воинскими эшелонами, отправляющимися на фронт. Нам повезло, как мы думали, и мы отправились в эшелоне скотовозке на восток до станции Котельниково. Оттуда до Сталинграда было рукой подать, какие-то 300км. В действительности нам повезло дважды. Не успели мы отъехать, как немцы совершили налет на станцию.  Мы слышали разрывы бомб какое то время, пока, наконец не рвануло по настоящему, видно взорвались боеприпасы в одном и эшелонов. Над станцией стояла пелена чернго дыма, но было тихо. Все уже начали успокаиваться, когда вдруг раздались вопли серен поезд затормозил, вдоль вагонов бегали люди в красных повязках, кричали: "Воздушная тревога! Покидайте вагоны!" Не знаю, было ли это умным, покидать вагоны. Сотни людей, в основном женщин с детьми, бросились в совершенно голую степь. И тут я увидел ИХ! Машины с черными крестами шли низко, на бреющем полете. Мама бросила меня на землю и упала на меня прикрыв своим телом. Вдруг прекратился рев и наступила оглушительная тишина, и я увидел фонтанчики пыли. Стука пулемета я не слышал. В какой-то момент я потерял сознание. Когда я очнулся, было тихо, дул холодный ветер, мама сидела на земле и плакала. Но отделались мы относительно легко. Самолеты зашли всего один раз и не бомбили, Видно, кончился боезапас. К следующему утру мы были на станции Котельниково. Там творилось то же, что и на станции Россошь: эшелоны, солдаты- на Запад, беженцы- на восток. Правда, эта станция охранялась. Кругом стояли зенитки, станции шумоулавливанния и прожектора. Нас ждали два совершенно невообразимых события: мама встретила своего состудента по универститету, как сейчас помню его фамилию- Абрам Иосифович Певзнер, до войны его распределили в Ленинград, где он работал на Кировском заводе, а сейчас он с батареей механизированных  гаубиц шел на фронт. Для меня это событие было знаменательно тем, что я впервые за несколько месяцев получил будерброд с колбасой. Не успел эшелон с гаубицами уйти на фронт, как мы на этом же перроне встретили папу. Все рыдали. Но не успели высохнуть слезы, как папин эшелон тоже ушел на фронт.

На Сталинград!

Жизнь прекрасна! Немецкие самолеты, хоть и гудели где-то далеко в небе, но нас то ли не замечали, то ли у них были более важные задачи, но нас больше не бомбили и я наслаждался жизнью. Было замечательно, состав медленно тащился по бескрайней приволжскоой степи, постукивая колесами на стыках и часто останавливаясь на забытых Б-гом степных разъездах. Холодало, временами шел мелкий скупой снег. С уходом тепла, и начавшимся голодом, стало по настоящему плохо.  Тоска казалось навсегда поселилась за стенами вагона и в довершении картины мама пела мне на сон грядущий такую же тягучую песню, соответствующую погоде и месту. Под ее мелодию я засыпал и просыпался и снова засыпал, пока окончательно не проваливался в тревожный сон. А песня и во сне не оставляла меня, она и сегодня, через почти семьдесят лет звучит во мне:

На далеком полустанке
Много, много лет назад
Сторожила я в землянке
Семафорный аппарат

Из окна видны дорожки
Каждый час по полотну
Поездов уходит много
В ту дорогую сторону.

Паровозные гудки
В воздухе проносятся
Сердце ноет от тоски-и-и
И куда-то просится.

Мне снилась красная лапа семафора, водкачка и под ней пыхтящий паровоз. Мне снилось полотно, свернутое в тугой рулон на прилавке в магазине и  "та дорогая сторона" в виде магазина, где одуряюще пахло французскими булками и чайной колбасой. К заветному прилавку стояла чудовищно безликая и агрессивно опасная очередь. Просыпался  я в испуге и мама, наконец, перешла на какие-то другие песни. Когда мы прибыли в Сталинград, зима уже была в полном разгаре. Дули сильные ветры, по улицам носилась пыль в перемежку со снегом. Первое время мы находились  на вокзале, было тепло, топили, по старинке, дровами, но очень быстро стало совсем плохо, холодно и голодно. Нас переправили в эвакопункт. Дай вам Б-г, мои хорошие, не знать, что такое эвакопункт. Перенаселение, вши, и грязь. Спали где прийдется, в основном на полах и столах. Тем не менее я благодарен людям, которые создали то, что у нас назвается Shelter, приютили нас и не дали умереть от голода и холода. Одной из основных задач работников пункта, было отправка эвакуируемых в глубь страны, т.к. Сталинград все яснее становился фронтовым городом. Мама желала Астрахань. Ей казалось, что там мы наконец согреемся, нас отпустит этот дикий холод, когда все цепенеет не в состоянии разогнуться. Поезда на Астрахань ходили но попасть туда оказалось невозможным. И тут родилась идея, настолько же фантастическа, как и авантюрная. Ее принесла на хвосте очень активная дама, которая бегала по инстанциям, доставала еду и какие-то тряпки, а мама смотрела за ее сыном. с которым мы быстро подружились. Он был старше меня года на два, выше и сильней и я немедленно признал его лидерство. 
Из Царицынского затона, у меня конечно, в голове каша, но затон звался не то камышинский, не то курдюмский, в Астрахань шли пустые баржи. В чем состоял смысл я по малолетству, тогда не понял но потом, уже когда стал взрослым, то узнал, что вся верхняя Волга, вплоть до Москвы, питалась солью с Астраханских соляных озер. Соль доставлялась по Волге баржами, и после разгрузки, порожняк гнали обратно в Астрахань. Сказано- сделано.  Мы перебрались в затон, караван пустых барж уже был готов к отправке и нам предложили на выбор любую. Эвакуированных почти не было и мы устроились с комфортом. На каждой посудине стояли бытовки с буржуйками а мы с Мишей, моим напарником, совсем обнаглели, лазили по трюму и тут обнаружился Клондайк! Баржи перевозили соль а, как известно, соль и спички в войну - валюта. В трюме якобы пустой баржи можно было наскрести дисятки килограмм соли! Полоса голода кончилась. На пристанях и в заводских затонах, где мы останавливались, можно было выменять картошку, пшеницу, мороженные луковицы и даже кости гладкие, как плешь у нашего шкипера, но за то мозговые. Сегодняшние дети даже не знают какая прелесть мозговая кость. Ее разбиваешь, выстукиваешь на ложку содержимое и наслаждаешься необыкновенно вкусной костной начинкой. Когда люди сыты, вкусовая притягательность мозговых костей значительно снижается.
  В Астрахань мы прибыли ближе к весне и прожили там до самой осени.
  Странное дело, но Астрахань я почти не помню. Мы жили в съемной квартире, мама работала, приходила поздно
и я ошивался во дворе в обществе двух собак, кучи кур и козы Ляли, ласковой попрошайки и красавицы. Летом солнце жгло нещадно, ветер гонял по улицам тучи пыли и приносил с Каспия соленный ветер. Ближе к августу стало ясно, что немцы рвутся к Сталинграду и что пора двигать дальше. У мамы в Ташкенте был брат, который эвакуировался из Киева с заводом, а заявки на переселение принимались с учетом наличия родственников в заявленном месте. Наше будущее было определено: мы едем в Ташкент!

Чимкент
Тронулись в путь уже в сентябре, когда Сталинградская битва была уже в разгаре. Пейзаж, и так далекий от роскоши нечерноземья и Украины, становился все более суровым. Приземистые, грязные станции имели два названия, буквы русские, звучание слов странное: Алкаты, Кзыл Орда, Арысь, Чимкент. Здесь в Чимкенте, нас с мамой с поезда сняли, т.к. мы оба были в тифозном бреду.
Бред был цветной, тяжелый. Казалось, какое-то огромное живое чудище охватывает меня своим жаром и прижимает к земле, я делаю отчаянные попытки выползти, вижу узкое отверстие выхода, но голова не проходит, зажатая невероятным обручём боли. Боль внезапно уходит, наступает невероятная тишина и покой, я вижу надо мной склонившееся мамино лицо и я понимаю, что вновь родился на свет. Оказалось, что прошло две недели, кризис прошел, я не подавал, на взгляд санитаров, признаков жизни и меня отправили в импровизированный "морг", просто не отапливаемое помещение. Мое счастье, что мама, придя в себя и еле двигаясь, пошла меня искать. Так, что я выжив после тифа, не успел погибнуть от холода.   
Был уже январь 1943г и мною был потерян очередной учебный год. Выздоровление проходило чрезвычайно медленно. К весне я начал выползать на природу. Мы жили в частной халупе- мазанке, хозяев я никогда не видел. Двор был охвачен глинянным дувалом, забором, значит. Комната у нас была как раз, чтобы поставить стол и стул. Спали на столе и на полу. Кроме меня и мамы, в комнате проживала бывшая шикарная дама из Риги. Чем она занималась, не знаю, но вечерние разговоры вращались, в основном, вокруг ее метрамониальных  устремлений. Ее мечтой было взнуздать какого нибудь "броненосца", но она не гнушалась знакомсвом с демобилизованными инвалидами и даже комиссованными по возрасту. Одного предендента мы даже знали лично. Он долго размышлял, пока, наконец не сделал ей предложение и они торжественно отправились в ЗАГС. Она вернулась одна и печальная. Оказалось, что он никогда не интересовался ее возрастом, но когда увидел в момент регистрации ее паспорт, то это для него оказалось шоком и он сбежал. После этого события дама исчезла неизвестно куда, а наш знакомый беглец жаловался маме, что дама пыталась его обмануть.
"Конечно- говорил он- возраст тут не при чем, но обман!"
"Но ты же у нее ничего не спрашивал и, кроме того, она ведь тебе нравилась, так в чем же дело, ты просто трус!" -говорила мама, на что наш знакомый обиделся и исчез навсегда.
Наступило лето. Мир был полон красоты и тайны. Мама работала  на металлургическом заводе, и мы получили доступ к заводской столовой. Шла война и перловая каша на масле, очень подозрительном на машинное, и суп из черепах, которых, по слухам, собирали в городских окресностях, это было лучшее, чем мы питались последний год. Голод кончился. Я даже захватил конец учебного года, а в школе нам, детям, давали даже пайку хлеба. В школе была библиотека и я пристрастился к чтению. Помню, я взял в библиотеке однотомник собрания сочинений Гоголя, огромную книгу, веса запредельного,  к которой я прилип, читал перечитывал, и даже забыл ее вернуть, когда мы переселились на Завод. Я помнил наизусть целые тексты, особенно мне нравились "Вечера на хуторе близ Диканьки". Язык рассказов очень сильно напоминал мне наши летние выезды в село. Мне нравились страшилки, "Вий", "Страшная месть", мистика и теплый юмор "Майской ночи" и "Ночи перед Рождеством". Мне даже нравилась бандитская сходка запорожья и тупость Тараса, который убил сына, что и тогда казалось мне нереальным. Я уже в свои десять лет был знаком с антисемитизмом, все антисемитские анекдоты и клевета о трусости и хитрости евреев были выложены, уже все разборки и драки состоялись и мир для меня разделился на они и мы. У меня не было к ним ненависти и к "нам" особой любви, но я понял, что мы не они, хотя в дальнейшем, уже на заводе, я столкнулся с ситуацией, когда моими друзьями были русские мальчишки, аристократ Мишка, сын главврача больницы Елены Николаевны, где мама работала бухгалтером и сопливый, рыжий Колька, такой же, как я любитель чтения. А одну из банд в заводском районе возглавлял еврейский парень. Уже тогда я понял, что я еврей, но все в мире неоднозначно.
Так вот, возвращаясь к Тарасу, читая повесть, я страдал, что мир так несправедлив и что ничего изменить нельзя. Я вместе с Гоголем испытывал презрение к Янкелю и только с годами я понял, что гений, преодолевая личные пристрация, выдает правду жизни. На вопрос Тараса:
-- Что ж ты делал в городе? Видел наших?
Янкель отвечает:
-- Как же! Наших там много: Ицка, Рахум, Самуйло, Хайвалох, еврей-арендатор..."
То, что и сегодня .
Гоголь о Янкеле:
" Этот жид был известный Янкель. Он уже очутился тут арендатором и корчмарем; прибрал понемногу всех..."
Гоголь устами Янкеля о Тарасе:
"Ай, добрая монета! -- говорил он (Янкель), вертя один червонец в руках и пробуя на зубах. -- Я думаю, тот человек, у которого пан Тарас обобрал такие хорошие червонцы, и часу не прожил на свете, пошел тот же час в реку, да и утонул там после таких славных червонцев."
Кроме того Гоголь отдает дань тупости Тараса и несомненной отваге Янкеля, о деньгах речи нет, здесь ставка жизнь, а Янкель рискуя жизнью везет Тараса в Варшаву.
И так, возвращаясь к школе.
Тетрадей не было и писали на обратной стороне плакатов. Линовали лохматые страницы  и писали вкривь и вкось диктанты и классные работы. Классы были удивительно разнообразны, разница в возрасте составляла 2-3 года, что прводило к разным неприятностям.
Но замечательно было вне школы. Наша хибара стояла на краю огромного клеверного поля, превращенного в аэродром. Полеты начинались ранним утром и прекращались в сумерки. Аэродром считался зоной, просматривался с вышки контроля полетов и я, лежа в душистом клевере, мог часами наблюдать за взлетом и посадкой курсантов- первоклашек на У-2, более продвинутых на УТ-ках, и тренировки ассов на новых ЯК-ах и ЛАГ-ах. Особо интересно было наблюдать боевые тренировки. Отдельно время было отведено на стрельбы. Американская двухмоторная Аэрокобра тащила конус, на который заходили атакующие самолеты. Я слышал стук пулеметов, иногда заход на атаку был бесшумным. Знатоки говорили, что на самолетах установлены фотопулеметы. 
Но наибольший интерес вызывала иммитация воздушного боя. Самолеты гонялись друг за другом, крутили бочки надсадно ревели двигатели на вертикалях, иногда уходили в штопор или пике, у меня душа опускалась в пятки, пока самолет, уже недалеко от земли не, устремлялся опять в небо.
Лето было шикарное. В городе продавали газированную воду с сиропом и без, а также мороженное, укладываемое ложкой между двух круглых вафель. Его можно было долго вылизывать, не рискуя уронить драгоценные капли.
Иногда мама брала меня на завод. Сегодня я понимаю, что расстояние было невелико, но тогда оно мне казалось бесконечным. Наконец к осени мы туда перебрались. После всех наших приключений, мы попали в сказку. Дом, в котором нам дали комнату представлял собой длинное двухэтажное сооружение казарменного типа. До войны каждая квартира на три- четыре небольших 14 метровых комнаты заселялась семьей на комнату. Одна комната служила кухней. Вода и туалет -на улице. Но нам было не привыкать, мы и в Киеве жили в аналогичных условиях, с той однако разницей, что здесь комната была сухая и светлая. Нас и вселили в бывшую кухню, которая и представляла собой обычную комнату. Это называлось уплотнение. Наши соседки были одинокие бездетные женщины, мужья которых сражались на фронте. Наш дом- барак строился вместе с заводом, как жилье для рабочих. Завод, бараки, и все остальное, а также первые рабочие были ЗК, и к моменту, когда мы поселились большинство из них, уже, как свободные люди, но с тем же бандитским менталитетом, работали там же. Завод был суровый, свинцовый. Производство вредное и опасное. Возможно, это определяло атмосферу на улицах, на которых владычествовали разные подростковые  банды, т.к. парней пожирал фронт. Территория посёлка, где проживало между прочим, окола 15 тыс. человек, была разделена на зоны и кто не входил, вроде меня и моих друзей, ни в одну банду, должен был соблюдать осторожность при перемещении по территории поселка. Мишка был, как я уже писал, аристократ, жил на территории детской больницы, где его мать работала Главным Врачом, и получал образование дома. Его мать входила в элиту Заводского Управления и могла себе это позволить. Мы с Колькой научились ускользать от конфликтов или сводить их неприятности до минимума.
Мишка был весьма серьезный парень, мечтал о научной карьере врача и тщательно к этому готовился. Моя мама работала главным бухгалтером больницы и я часто днями пропадал на ее территории. Здесь, кроме основного трехэтажного здания были разбросаны хозяйственные постройки, склады, конюшня и водокачка, гигантская бочка на вышке из бревен. Вокруг бочки шел балкон со сплошной оградой и крышей. Поэтому даже в самую лютую жару, вода в бочке была ледяной. В это простанство не проникали ни ветер, ни пыль, однако к кристально чистой воде плавали жуки и даже головастики. Мишка уверял, что вода стерильна а живность в ней съедобна. Он был большой ученый и я ему верил на слово, пил воду из бочки, а он говорил, что для него вода слишком холодная и не пил.
Перед главным зданием больницы был выкопан и забетонирован  пожарный водоем, коническая яма где-то пять на пять метров и глубиной в ценре метра три со столбом по центру. В довоенное время водоем был перекрыт досчатым настилом, К моему приходу настил успели расхитить но столб по центру уцелел. В этом бассейне в изобилии водились лягушки и кишьмя кишела насекомая водоплавающая живность. Это мне не мешало учиться плавать. Я прыгал в воду и старался догрести до столба, наивно полагая, что за короткое время между прыжком и столбом, я не успею утонуть. А утонуть я мог вполне спокойно, т.к. от поверхности воды до бортика водоема было достаточно высоко. Мишка, который тоже не умел плавать, и не собирался учиться, по крайней мере моим методом, скептически наблюдал издалека. Через пару дней, когда я уже уверенно держался на воде и плавал к столбу и назад, а так же кругами, Мишка открыл мне свой интерес к моим, отнюдь не безопасным экспериментам. Дело в том, что стенки водоема были крутые и скользкие, поверхность воды была далеко и поймать что ни будь в водоеме можно было только в том случае, если ты держался на воде. А мой ученый друг собирался стать медицинским светилом и ему до зарезу нужны были лягушки для экспериментов. Открыв изумленному мне этот секрет, он заявил, что я сделаю неоценимый вклад в науку если буду поставлять ему лягушек. Увидев, что я колеблюсь, он добавил, что я смогу присутсвовать при эксперименте. Он снабдил меня сачком для бабочек и через некоторое время мы имели в ведре три шикарные лягушки. Не буду вас отягощать подробностями вскрытия но Мишка действовал вполне профессионально и через несколько минут пациентки были разобраны на детали и скормлены водоплавающей мелочи а я так  и не понял, собственно в чем состоял эксперимент. На мой настойчивый запрос Мишка неохотно, но высокомерно сказал, что при моем уровне образования, мне этого не понять.
У Мишки был настоящий, "взрослый", фотоаппарат ФЭД и он даже делал фотографии! Это было чудо т.к. шла война и в магазинах не было ни фотоматериалов ни фотохимикатов. Через много лет я понял, что при больнице был рентгеновский кабинет и это все объясняло. У меня даже была сделаная им фотография, где я стою на столбе в центре пожарного бассейна согнувшись пополам с вытянутыми вперед и вниз руками готовясь прыгнуть в воду. Честно говоря ни сама фотография, ни я на ней мне не нравились, и я не особенно переживал, когда она потерялась.
С рыжим Колькой я познакомился в библиотеке. Я уже объяснил обстоятельства с поселковой публикой. Низкий интелектуальный уровень и криминальный менталитет. Чтение не входило в число их добродетелей. Мы двое были чуть ли не единственными постоянными посетителями библиотеки. Библиотекарша нас очень любила, мы были для нее смыслом жизни. И библиотека была не совсем обычная: ее не успели вычистить от запрещенной литературы. Я перечитал массу книг надолгие годы определившие мое развитие. Научно популярные книги М. Ильина о природе и человеке, истории техники, некоторые книги Перельмана, Жюль Верна, Розанова "Приключения Травки".
Я с восторгом узнал, что есть такие вещи, как автожир, глиссер и уницикл. А также увидел мечту о городах будущего, с бегущими тротуарами и подземными туннелями, где поезда движутся в вакууме под действием силы тяжести. В моем мозгу расцветала заря грядущего коммунизма, где все будут делать машины. Однако мечты входили в противоречие с реальной жизнью, а, как я уже писал, все т.н. "удобства" у нас были на улице, где раз в два - три месяца приезжал казах с ассенизационной бочкой, которую волокла тощая кляча. Это даже не была откачка, просто у него был черпак на длинной палке и процедура проходила мучительно долго. Стояла невероятная вонь, особенно летом. Когда я обратился за разъяснениями к учительнице, что она думает по поводу выгребных ям при коммунизме, она сказала, что никакого казаха не будет, а будут машины, которые и будут чистить выгребные ямы. Это было странно, я приехал из большого города и кое что знал о канализации и водопроводе, однако споритьь с училкой не стал.
Познакомился я с книгами Фейхтвангера по еврейской истории. В библиотеке в нетронутом виде сохранился почти весь довоенный Фейхтвангер. Я прочел трилогию о Иосифе Флавии и Лженерон. Конечно, я был ребенок, когда мы уезжали в Киев, мне было неполных двенадцать лет, но я  помню эти книги, я был поражен, что и тогда был антисемитизм, одного сына Иосифа убил сверстник, чтобы завладеть разработанной тем катапультой, а второй, рожденный от римской патрицианки, был врагом отца и евреев. Мир не менялся. Но я чувствовал гордость, что принадлежал к народу, которому не повезло, но который с честью жил и боролся.
Я прочитал книгу Олега Дрожжина  "Удар и защита". Шла война, а это была история военной техники с потрясающими иллюстрациями. Я понял, что будущее делают инженеры. Мне захотелось реализовать что ни будь на практике и библиотекарша помогла мне разыскать книгу для рабфаков по физическим и техническим экспериментам. Она привлекала неприхотливостью материалов и разнообразием поделок, от подъемника до глиссера. Звонковый провод, консервные банки, нитки. Правда, нужно было олово для пайки, паяльник, ножницы, лобзик, пилки. Многое мы пытались сделать, многое сделали. Мы построили подъемник, сделали модель глиссера с резиновым двигателем и даже реданом, это такой выступ на днище на который при хорошей скорости выходит катер. Наш глиссер, хоть и плавал, но на редан не выходил. Не хватало скорости. Мы даже пытались варить стекло, чтобы сделать линзу. Смеетесь? Таки смешно. Оконное стекло мы долго толкли и терли пестиком в ступке, затем грели на дровах во дворе, раздувая огонь мехами. В результате стекло спекалось, становилось чем-то вроде пемзы. Но линзы мы все таки сделали из старых очков. Зажигали от солнца бумагу и делали волшебный фонарь с проекцией изображения на простыню. В качестве кадров использовали рваную кинпленку, которую собирали возле кинобудки. Но вершиной нашего творчества оказались самокаты, где вместо колес использовались шарикоподшипники.
Во время войны Свинцовый завод, кроме металлургического производства, освоил выпуск еще чего- то для фронта, и при заводе была свалка металла с полей войны. Свалка была огорожена и хорошо охранялась, но мы, мальчишки, проникали сквозь заборы и с риском для жизни копались, как сталкеры в очень опасном металоломе. Здесь было все, что война перемалывала и превращала в лом. Винтовки без затворов и прикладов, снарядные гильзы и разные железки неизвестного назначения. Поражало количество мин, снарядов и пуль. Пули были везде- в банках, каких то коробках и просто на земле в кучах. Я не мог себе представить, как на полях сражений можно было нагрести столько пуль. Для нас пули составляли основную сталкерскую добычу. В медной оболочке находился желанный свинец, который можно было выплавить и использовать для заливки асычек, так назывались бараньи косточки, используемые для игры в бабки. Но самую страшную угрозу для сталкеров при набегах на свалку представляли неразорвавшиеся мины и снаряды. Из них особые смельчаки добывали взрывчатку, которая пользовалась спросом, как средство для глушения рыбы. У нас в школе были ребята, чудовищно покалеченные этим промыслом.
Спрос на бабки с каждым днем увеличивался и свинца хронически не хватало. Тогда, проанализировав ситуацию, мы с Колькой решили сделать набег на заводской отвал. Свинец выплавляли из руды, и пустую породу сбрасывали прямо в речку Бадам. Речка была широкая и быстрая, настоящая горная река с перекатами, затонами, омутами и стремнинами. Отвал был достаточно высоким, вагонетки медленно тащились на его вершину и опрокидывали свое содержимое на склон со стороны реки. Порода была рыхлая, похожая на песок, но, по слухам, там встречались стекловидные куски с вкраплениями свинца. Это оказалось враньем, зато я влез босыми ногами в свеже выброшенную, еще раскаленную, породу и если бы не бросился вниз головой по склону, где, к счастью, порода уже остыла, в сторону реки, то, возможно остался бы без ступней. Мне повезло, я отделался парой порезов и небольшими ожогами и с помощью друга Кольки добрался до дома. Теперь надо было объяснить разъяренной маме в чем дело и отбиться от ее настойчивого желания отправить меня в больницу. Я придумал правдоподобную версию, что прыгал через костер и наступил на стекло, и все уладилось, правда, я был наказан и несколько дней ошивался при больнице.
В поселке был хорший летний кинотеатр, стадион и плавательный бассейн с трибунами и вышкой. Все это пришло в упадок, деревянные скамейки и все, что можно было снять с вышки, унесено. Но в бассейне была вода, и вышка была вполне пригодна для прыжков. Используя навыки, приобретенные в пожарном бассейне, я быстро освоил плавательный бассейн и взялся за вышку. Вышка была двухэтажная, как я сегодня оцениваю, 3м и 5м. может не 5, а больше, не могу сказать. С трехметровой все было просто, прыгали с трамплинной доски солдатиком, вниз головой и ласточкой. При прыжке "ласточкой" я не всегда успевал свести руки и прилично шлепался о воду. С верхней вышки прыгали редко, подъем на нее был затруднен, т.к. лестница пострадала от грабителей и, в основном, туда поднимались, чтобы позагорать. Я тоже иногда поднимался, долго  находиться в одном месте и без движения я не мог, не прыгал и спускался вниз. Как то я поднялся на верхнюю площадку и почувствовал что- то неладное. На площадке находились неизвестные мне приблатненные парни, и я попытался улизнуть. Но было поздно. Один из них, по всей видимости главарь, сцыкнул слюной,  выбросил окурок самокрутки и голосом не предвещавшем ничего хорошего спросил:
"Еврей?"
Я понял, что скрывать бесполезно и сказал:
"Да, а что нельзя?"
Не ответив на мой вопрос, он продолжал:
"Прыгать будешь? А не то сбросим"
Я понял, что он не шутит и сказал, что прыгну. Бандюки расступились и дали мне проход к краю. Теперь я думал только о том, чтобы меня не толкнули в спину. Я прошел вперед и без раздумий прыгнул содатиком.
После этого я стал уже прыгать сам. Когда я сообщил своим друзьям, что прыгнул с верхней площадки, Колька флегматично шмыгнул носом и сказал:
"Ну, и что? Я, если захочу, тоже смогу прыгнуть."
А Мишка почему- то разозлился, сказал, что я фантазер, вечно что то выдумываю и просто вру. Я тоже разозлился предложил пари, что прыгну при нем. Ударили по рукам и отправились в бассейн. Это было удивительно, домосед Мишка идет куда-то не по своим делам. Я поднялся на верхнюю площадку и приготовился к прыжку. Я его видел, он стоял внизу, на углу бассейна непосредственно под вышкой и смотрел на меня с удивлением. Я прыгнул солдатиком, хорошо вошел в воду, почти без брызг, слышал, как шипят и лопаются пузыри. Когда я вынырнул, Мишки и след простыл. После этого он всячески меня избегал. И даже когда мы уезжали, Елена Николаевна, его мать, пришла с нами попрощаться. А его не было и мне было жаль. Он мне нравился, талантливый целеустремленный мальчишка.
Когда мы осенью 1945г вернулись в Киев, было уже холодно, и на вышку я смог подняться только летом 1946г, но сколько ни старался, не мог себя заставить прыгнуть даже с 3-х метровой. Потом, правда, прыгал, сдавая в институте зачеты по физкультуре, но такой радости, как в заводском бассейне Чимкента, я уже не испытывал. Я потерял интерес к вышке, потому, что понял: это не только и не столько высота, где надо себя заставить прыгнуть, это искуство владения телом, т.е. прежде всего акробатика. Акробатика у меня не получалась.
В поселке не было крытого кинотеатра и в зимний сезон культурная жизнь перемещалась в неведомые мне пространства, но зато летом все самые интересные события происходили на летней сцене. Это была площадка на открытом грунте, без покрытия, где стояли простые садовые скамейки. Площадка была окружена досчатым забором, с которым вели вечную борьбу безбилетники. Техническое оснащение также не отличалось изыском. С одной стороны в пределах площадки располагалась сцена с огромным киноэкраном. Экран был прозрачным и , иногда, когда мест на скамейках не хватало, мы смотрели фильмы с его задней части. С другой стороны площадки возвышалась кинобудка с проекторами. Вход в будку был за пределами площадки и мы, когда не попадали в "зал", торчали возле входа. Ленты были старыми, трижды латаными, проекторы тоже не блистали новизной и просмотр фильмов часто прерывался. Зажигали свет под крики "сапожники!" пленку восстанавливали, а порванные куски, если повезет, выбрасывали в окно. Кадрики ценились и обменивались.
Уже где то летом 1944г начали приезжать гастролеры. Приехал, как нам торжественно сообщили, "московский" театр с пьесами Лопе Де Вега и Островского. Наша публика не была особенно взыскательной и гастроли прошли "на ура". Я был пленен путанницей в "Слуге двух господ", смотрел несколько раз, благо, что проникнуть на площадку через забор труда не составляло.
Здесь, на сцене, я впервые увидел работу гипнотизера. Меня мучительно преследовала мысль: подстава или не подстава, т.к. на меня ни тогда ни после гипноз не действовал. Наконец, я пришел к выводу, что все честно, т.к. многих загипнотизированных я знал лично и мог поклясться, что с гипнотизером они не знакомы.
Кинофильмы во время войны оказывали на нас неизгладимое впечатление. "В шесть часов вечера после войны" показали в разгар боевых действий, а люди выходили, смотрели друг на друга с недоумением и спрашивали:
"Неужели война кончилась? Как это мы не заметили?"
Были фильмы, который никто никогда не вспоминал. "Радуга" Корнейчука и Василевской о зверствах в окупированной Украине, "Песнь о России"- левая агитка, сляпанная в Голливуде. Но были и незабываемые американские ленты, "Багдадский вор", "Джорж из Динки джаза" и "Тетка Чарлея". Мне очень нравился фильм "Небо Москвы" с Петром Алейниковым, где он играет бравого летчика истребителя. Мне уже в век интернета захотелось посмотреть этот фильм опять, окунуться в атмосферу того времени. Но ничего не получилось: фильм оказался до ужаса примитивно лживым. О правде жизни не могло быть и речи. Создатели разрывались между желанием показать, что враг все таки силен, но у нас даже трижды сбитые возвращаются к штурвалу.
К лету 1945г появилась кинохроника об освобождении Освенцима. Это был шок. горы скелетов, перемещаемых бульдозером, живые, освобожденные советскими войсками, тоже похожие на скелеты, коронки в ведрах, абажуры из кожи заключенных, печи, где сжигали трупы и газовые камеры, где травили людей. Многоколейные ж.д. магистрали, вагоны скотовозки- дорога в земной ад. Никогда после я этой кинохроники не видел. Выступила на передний план политика и немцы постепенно стали лучше, чем евреи.
Но жизнь шла своим чередом. Климат в Чимкенте был для меня необыкновенно хорош. Предгорья Тянь Шаня, жаркое лето и свежесть горного воздуха. Свинцовый Завод выходил на речку Бадам, быструю и широкую. Но через поселок протекала еще одна речка- Кашкарата. Она была совсем иная, тихая, медленная с глубокими омутами в которых водились сомы. Вдоль ее берегов росли ивы, они смыкались кронами, образуя зеленый корридор. В воздухе трещали огромные необыкновенной красоты стрекозы. Мы прыгали с невысоких, но крутых обрывов в омуты, самый большой шик был плавать с открытыми глазами. В прозрачной воде хорошо было видно дно и даже плавающая у дна рыба.
Я так и не помню, где Колька учился и в каком классе. Я знал, что отец его демобилизованный инвалид. Трезвым он никого не замечал, а, напиваясь, бил Кольку и его мать смертным боем. Колька после этого, ходил в синяках и мрачный. Как- то он пришел особо мрачный, помолчал и сказал:
"Давай убежим на фронт! Лучше пусть там убьют!"
Я подумал, что для меня это не лучше, мама меня не била и я не мог себе представить, как я могу ее огорчить. Я  сказал ему что-то неубедительное, но он понял меня, плюнул и ушел. Неделю я его не видел, потом он явился осунувшийся, с черными синяками и рассказал потрясающую историю. Он прятался под вагонами в ящиках, но его поймала охрана, состав был литерный, т.е. секретный. Его счастье, что ему не пришили шпионаж, а просто отпустили, т.е. выгнали. Он просился в детский дом, говорил, что сирота, но дотошные детские работники его разоблачили и отправили домой. Вот тут его папочка избил будучи трезвым. Колька сказал, что пришел попрощаться, т.к. он уходит в ФЗУ и будет учиться на сапожника. Я сомневался, есть ли ФЗУ, где готовят сапожников, но на всякий случай промолчал. Больше мы с ним не виделись.
Был у меня еще какой- то приятель, имени его я не помню, я приходил к нему играть в шашки. Он играл хорошо, постоянно меня обыгрывал и постоянно заводил разговоры о евреях. Мне это было неприятно, но, видимо, другого выхода не было и я терпел. Начинал он издалека.
"Вот объясни мне- говорил он со смаком- отчего евреи все такие хитрые?"
"Какие- хитрые?"
"Ну, вот, когда все воюют, они отсиживаются в тылу?"
"Мой отец воюет с первого дня войны."
"И где ж это он воюет, в штабе или в хоз части?"
"Нет, он все время на передовой, он ездовой, был ранен."
Он задумался, что то у него в голове щелкнуло и он рассказал мне довольно глупый антисемитский анекдот, в котором еврей пилит ветку на которой сидит. Я ему говорю:
"Ты мне рассказал анекдот, из которого следует, что евреи глупые"
"Ну да- говорит- глупые, но хитрые"
Кроме антисемитских анекдотов, он рассказывал анекдоты про Пушкина, поручика Ржевского, Наташу а также международные, в которых фигурировали Черчиль, Рузвельт и Сталин. Все анекдоты были замешаны на густом мате, а в международных- все были идиоты, а Сталин мудрец.
Особого голода в Чимкенте не было. Летом базары были полны овощами и фруктами, продавали лепешки по вполне доступным ценам, но действовала карточная система. Хлеб, черный или серый, можно было отоварить на три дня и тогда я приносил домой буханку хлеба. Также отоваривали сахар, крупы и другие продукты. В 1944г появились американские продукты, которые выдавали в счет карточек.  Мы таких продуктов до того никогда не видели. Свиная тушенка, сгущеное молоко, яичный порошок. Но начальство быстро сориентировалось, тушенка исчезла из выдачи, остальное- резко сократилось. После этого продукты появились, но на черном рынке. Зато нам стали выдавать в счет карточек американские солдатские рационы. Я плохо помню, что там было из еды, зато в маленьких бутылочках были таблетки для хлорирования воды, маленькие удобные ножи для открывания консервных банок, галеты,  джем в плоских коробочках и еще что то, всего не упомню.
Приходили одежда и обувь пожертвованные сердобольными американцами, но, как обычно, лучшее оседало наверху, среднее торговыми работниками сплавлялось на черный рынок но то, что оставалось тоже было прекрасно. Еще много лет мама шила и перешивала америкаские тряпки и они были яркие и красивые.
Война стремительно катилась к победе. Каждый день торжественный голос Левитана сообщал о захваченных пушках танках, пленных, селениях и городах. Наконец- победа. И сразу стал вопрос, когда папа приедет? Оказалось, что не все так просто. Кроме демобилизации, которая заняла некоторое время, надо было попасть в Киев и отобрать занятую мародерами квартиру, т.е. нашу комнату в бараке. И это потребовало какого-то времени. Так, что мой любимый папочка появился только в начале августа и мы срочно начали собираться в дорогу. Папа был учителем математики, слух о его приезде разлетелся мигом и к нам пожаловала школьная делегация уговарвать его остаться на работу, т.к. школе нужен был хороший математик. Предлагали неверояные условия: прекрасную зарплату и, главное, квартиру при школе. Родители прекрасно понимали, что в Киеве такие условия они не получат никогда. Но папа рвался в Киев: братья, сестра любимый город. А у меня любимый город был тут, но я молчал, потому, что и впереди была зовущая, незнакомая, новая жизнь. Кроме того, мы должны были сделать пересадку в Москве, а, значит пожить несколько дней у папиной племяницы Лизы. В Москве! О, Москва! Как много на нее возлагалось надежд! Но это уже совсем другая история.
Чемоданы уложены, мы едем на вокзал, паровоз уже нетерпеливо шипит отработанным паром. Мы размещаемся в тесном, вонючем, плацкартном вагоне. Последний гудок и за вагонным окном проплывает все быстрее и быстрее мое счастливое детство. Да, да! Я уже никогда не буду так счастлив, как здесь на тихой Кашкарате, где омуты и стрекозы. Прощай моя библиотека! Мои поделки, линзы, бассейн и вышка. Прощай Мишка. Прощай детство.