Дорогая сестрёнка

Иногда ей хотелось написать письмо сестре. Даже садилась за стол. Начинала: «Здравствуй дорогая моя сестричка Валенька!» Выходило лживо как-то, не по-настоящему. Когда я её Валенькой называла? Мать её так называла, наверное. Нет, не мать, а бабушка. У той все были Маньки, Катеньки, Сашеньки. «Валенька, сбегай в сени да ведро принеси». Да и зачем ей писать? Она уже забыла о нас, про всё забыла. Но она тоже в городе живёт, и, может, помогла б ы в чем Лёшке. Но не знает же, где он там и есть. Да и не видела его ни разу, не знает ничего.
Иногда ей хотелось сесть на поезд и поехать к ней, но, как и с письмом, не выходило ничего: в голову залезал туманище, густые сомнения и страх, от простого «не простила» до более изворотливого «наверное, уже и не живёт там». Ведь последнее, что она знала о Вале, - это её переезд с мужем на «пр.Науки, Академическая». Так это 95 год. Сколько лет прошло! И больше — ничего. Больше двадцати лет, подумать только. И когда она ездила к сыну в Питер, и они спустились в метро, то случайно увидела на схеме эту самую «Академическую» - и где-то там этот самый «пр.Науки», проезд или проспект. «Лёша, а Академическая эта от тебя далеко?» - «Да, это другая ветка». На том и закончилось. Ещё несколько дней в городе, ещё несколько поездок в метро, уже ставших привычными, что даже эскалатор не пугал, означали ещё несколько мучительных волн переживаний из-за этой злосчастной «Академической». Как она? Где она? Жива хоть? Чем занимается? Кто её муж? Кто её дети? Всё это оказывалось вдруг таким пустым и серым, когда Валя неожиданно представлялась суровой питерской дамой с очками на цепочке, с подкрашенными жемчужно-седыми волосами, похожая на иностранку, а не на Вальку из Макарово. Валька, конечно, всегда была взбалмошная, настоящая истеричка. Конечно, тот случай с домом — лучший пример. Отец их тогда сказал: «Если увижу тебя ещё хоть раз — размозжу череп»; мать орала, бежала за автобусом, всё бестолку, опозорилась только на всю деревню. А Валя даже в окно не взглянула. С тех пор — только две открытки были, так уже сколько лет с последней прошло?
-Не понимаю, чего ты изводишь себя? - спросил муж, когда они уже стояли на автовокзале в Шомоксе. - Съезди да и всё, вот все мне мозги запудрила.
-Это тебе так кажется. - Лена сжала губы и отвернулась. - А я с ней больше уже двадцати лет не вижусь. Да уже тридцать лет не вижусь, все тридцать. И не увижусь знать как. Да и на что я ей? Мы ей деревня, и не родня даже. Да и бате не понравится.
-Он тут при чём?
-Ну, что ты, он не помнит, что вчера ел, а коли дело о давнишнем, каждую пылинку помнит. И Валька сама такая была. Нашла коса на камень.
И теперь Валя мечталась сестре в самых разных обличиях. Иногда — в виде героини сериала. Вот она садится в машину BMW, снимая одновременно солнечные очки; на ней надето какое-то пончо, губы ярко накрашены. Из подъезда выбегает мужик в костюме. На улице пасмурно. Мужик (в беге): Валя! Валя! Ты забыла документы.
Валя (отвернувшись): Я думала, ты посмотришь на них.
Мужик: В смысле?
Валя: Я специально их оставила на столе. Теперь ты должен знать, что она тебя просто обманывала все эти годы.
Мужик: Нет! Я не верю ни единому твоему слову!
Валя (смотря на него в упор): Сам проверь. Только знай, что...
Мужик: что? Не молчи...
Валя: Что я тебя любила всегда и сделала это ради тебя.
Валя в этой серии была богатой, независимой женщиной. У неё в квартире есть газ, а светильники как бы вкручены в потолок, на стене висит модный огромный телевизор толщиной в палец, а на балконе растут апельсины и виноград. По вечерам она, придя из офиса, садится перед компьютером и наливает себе бокал вина. У Вали — своя финансовая компания, и она живёт на пр.Науки в высоком жилом небоскребе с видом на залив Гуанабара. В этот раз борьба с конкурентами смешалась с любовью. Когда она приехала в Питер, то познакомилась с Александром (тут обычно Лена сжималась в кровати, особенно если муж был в лесах). Тот был стройным, умным, и влюбился в молодую деревенскую дурочку. Потом был какой-то туман, ничего не прорисовывалось, пока Валя не оказывалась с чувством одиночества — богатая и одинокая в своей квартире. Муж обрюзг, врос в диваны на пр.Науки перед своим телевизором, а если не телевизор — то командировки в другие города. Наверняка, он там ей изменяет. Наверняка, командировка у него не 5 дней, а всего-то три, и ещё два дня он проводит с их московской бухгалтершей. Налив вина, Валентина Сергеевна брала трубку и звонила на сотовый мужу.
Валя: Ну как добрался?
Муж: Да ничего, знаешь, на этот раз мои вещи ужасно долго не выдавали, это было просто ужасно, а когда вернули, то мой чемодан был поцарапан.
Валя: да ты что?! Какой?
Муж: ну чёрный тот, большой.
Валя: написал им?
Муж: конечно, я тут скандал устроил. Не хочу обратно ехать тем рейсом, ужасно. Хочу поменять билеты.
Валя: на пятницу же?
Муж: нет... эээ... на пятницу не... вышло, только на воскресенье утром. Ничего, кис?
Валя: ну как ничего, здрасте. Я думала, мы в субботу идём к Манскюсам.
Муж: ну вот, совсем забыл, что же делать-то? А я на субботу тут уже назначил планёрку, чтобы перед моим отъездом каждый знал, что делать весь месяц.
Валя равнодушно скользит взглядом по виду из окна. Там — красивые картинки Петербурга: «Аврора», ворота Зимнего дворца, набережная Фонтанки, мосты разведены, статуи коней и тому подобное. Ничего это уже не интересует Валю: она рада, что муж ей изменяет, что он часто в разъездах. Ведь у неё у самой есть тайна. Звонок в дверь всё раскрывает Лене: когда Валя подходит к двери, она видит в глазок огромный букет роз. За букетом оказывается тот самый мужик, чья жена обманывала его все эти годы. Он входил к ней в квартиру, отбрасывая Валю на диван, и стремительно раздевался, обнажая загорелое тело атлета. Это дурацкое тело смотрело на Лену с плаката в Лёшкиной квартире. Всю неделю этот плакат смотрел на неё, когда она выходила в коридор, и каждый раз причинял беспокойство. «Прикольный плакат, да? - выкрикнул Лёша из кухни, когда она в первый раз застыла в изумлении. - Это я записался тут на тренажёры, а плакаты нам выдали, чтобы мы каждый раз видели, к чему должны стремиться». Объяснение не удовлетворило Елену прежде всего странным взглядом мужчины с фотографии и вызывающей позой. «А пошто он встал, как девка?» - «Ой, ничего ты не понимаешь, это мода такая в городе, это же Питер, детка». - «Я не детка, а мужик тут какой-то не мужик. Батю представь, чтобы он так встал передо мной. Я бы его сразу шарнула чем ни попадя». - «Хочешь, сниму. Я не виноват, что такой мне выдали в тренажёрке». И больше всего не понравилось, как Лёшка протянул это «не винова-ат». Как голубой какой-то. Недавно она видела по телевизору, что в Питере голубые хотели устроить свой парад, ещё подумала, что жить в таком месте, рядом с этим ужасом, может развратить её сына. И ведь кто знает, а вдруг мужчина на плакате — пропаганда всего этого? Что за тренажёрка такая? Она окинула взглядом сына и решила, что, конечно, на деревенского парня он не тянет, и никогда не тянул, но и не похоже, чтобы ходил куда-то заниматься. И потом неотступно образ с плаката её преследовал, то смешиваясь с воображаемым любовником сестры, то превращаясь в настоящего голубого на параде, из тех, кто вертит задницей при всех и ведёт себя, как женщина, одевается в платья и красится. И хуже всего было увидеть то же самое лицо на фотографиях, которые Елена нашла в кухонном шкафчике уже перед отъездом домой. Лёша пошёл в магазин, а она решила заварить чаю, но не нашла заварку и стала рыться на полках. И вдруг нащупала толстый конверт, в котором были в беспорядке сложены фотографии. Одна из них была тем плакатом, на других — фотографии с каких-то вечеринок, сделанные три года назад, судя по датам. Руки матери задрожали, тогда она поспешно убрала всё на место и села в угол курить. Ей хотелось собраться с мыслями, но ничего не получалось, перед глазами шёл туман. Постепенно в этой сигаретной мути начали вспыхивать искрами всякие штуки, на которые она не обращала сперва внимания: две разные бритвы в ванной; две тумбочки у кровати сына, на которых лежали разные телефонные зарядники; записка, которую Елена нашла под холодильником — наверное, упала из-под магнитика, «Пупсик, ешь без меня, я на студии до вечера». Когда сын вернулся из магазина и пора уже было собираться на вокзал, Елена спросила, встречается ли он с кем? Впервые спросила за всю неделю. Лёша отмахнулся, а спустя минуту вдруг сказал, что эту квартиру снимает на двоих с одним «чуваком». «А где он спит?» - «На диване в большой комнате. Он платит меньше поэтому». - «А я не слышала про него». - «Ну, он сейчас уехал куда-то там, я толком не знаю, куда. Так, ты будешь брать те свои сумки или в новый чемодан упакуем?» Голос его сейчас был очень низким, мужицким, и очень деловитым. Елена решила быстро переключиться на сборы, отгоняя от себя всякое. Весь путь до вокзала она очень внимательно наблюдала за сыном, смотрела туда, куда смотрит он, и всюду ей виделся тот парень с плаката, как он унижает Лёшку, заставляет делать мерзости, и явно было, что он чем-то запугал его, может, Лёша не платит за квартиру или принимает наркотики. В этом мрачном настроении она не увидела никакой «Академической» на схеме, а попытки сына растормошить её оканчивались слабыми улыбками. «Да что с тобой?» - не выдержал Лёша, когда они стояли на вокзале. «Ничего», - сухо ответила Елена и стала рыться в сумке, чтобы найти сигареты. Лёше стало не по себе, он испугался, потому что ясно увидел в её глазах, что раскрыт, что она нашла что-то, что Олег оставил в квартире, когда в спешке валил к матери. Теперь туман начал застить его глаза, захотелось плакать, захотелось броситься к маме на грудь, но её жёсткий взгляд затушил этот порыв. То ли дело — мать Олега. Всегда обогреет, настоящая цивилизация и толерантность. Лёша удивлялся этому контрасту, сравнивая женщин. «Я ей сказал о себе в 19, - поведал как-то Олег, - я тогда пришёл из клуба, в котором познакомился с каким-то мальчиком». - «А она что?» - «Сказала, чтобы мы пользовались презервативами». Теперь Лёша смотрел на мать и думал, что хочет, чтобы поезд дали раньше, чтобы она уехала поскорее, чтобы не видеть ни её, ни отца. Сам он в деревне не был три года, да и вообще съездил туда один раз только после переезда в Питер. Три? Да, вроде три года. «А если меня убьют там?» - спросил он однажды Олега, когда решился съездить. «Да ну тебя нахуй, дурак, - Олег манерно закатил глаза, - кому нужно марать руки из-за какого-то там гомика». - «Сам ты гомик» - «А ты не знал?». - «Нет, ну правда. Ты городской, и в деревне не бывал никогда». - «Послушай, наверное, ты думаешь, что расти геем в Питере — это гей-парад в культурной столице? Умоляю, здесь такая же пещера, как и везде». - «И всё же — это не сопоставимо. Понимаешь, там пятьсот человек всего. Всего пятьсот человек». - «Интересно, а сколько в моём подъезде жило человек? Десять этажей по 4 квартиры, наверное, человек 200. А в школе у нас было 1000 на две смены. И что? Оттого, что вокруг меня больше людей, изрисованная входная дверь «Здесь живёт пидарас» стала приятней? Тебя там били?». Били ли? Нет, но вспоминать о Макарово в таком ключе было привычнее, чем рассказывать о буколических игрищах на чердаке заброшенной избы. Лёше с течением времени всё произошедшее представлялось удивительным, не укладывающимся в шаблоны, или, если смотреть порнографически, слишком похожим на шаблон. Весна, цветение трав, жужжание пчёл над полями, заброшенный дом на окраине деревни, каких много по России. Лёша и сын доярки Руслан стояли посреди светёлки, только что напившись водки, которую Руслан принёс из дома. «Мать не пьёт, - сказал он, - а папка забыл про неё, и вот». Впереди у них было целое лето, и целая изба, пока Руслану не надоело всё это. У него была девушка в Шомоксе, которой, по словам Руслана, всё это может не понравиться. Ну да, словно это вообще кому-то может понравиться. И сам Руслан после поспешного и потного перепихона становился злым, наливал себе ещё водки, потом сидел и курил, стряхивая пепел прямо на пол чердака, словно играя с пересохшими брёвнами дома. Солнце распускало ветки лучей в дырявой крыше, высвечивая в темноте плотные округлости деревенского мужичка. А однажды Лёша увидел его в Макарово с девкой, которая училась в Шомоксе в торговом, и стало так больно, просто невыносимо. А после унылого вечера в заветной избе, когда лишь начавшийся августовский дождь был другом Лёши, всё встало на свои места. Руслан больше никогда не приходил, даже не смотрел на улице в сторону своей тайной любви, а Лёша устроился в Шомоксе в магазин: ему нужны были деньги, чтобы уехать из этого места. Куда? Конечно, в Питер. Мать рассказывала, что её сестра однажды сбежала туда, в Ленинград. «Ну как сбежала? Дедка её выгнал. Она не стала ни прощения просить, ничего. Плюнула и поехала». Именно так и надо: плюнуть, топнуть и уехать. Лёша считал дни до отъезда, всё представлял, что расскажет всем всё, и матери Руслана, и той безбровой чувырле с резинками в волосах, и больше не будет никаких походов на колодец, никакой колки дров, всей этой деревенской грязи, ничего. Он смотрел из низкого окна, как мать корячится на огороде, как отец колет дрова рядом, а сам представлял себя в большом городе в джинсах-клёш, которые он видел на парнях, что приезжали в том году в Шомоксу, точнее, затерялись в Шомоксе (сколько ещё раз он вспоминал их, мастурбируя в леске); затерявшиеся парни, обмолвившиеся с ним парой слов, были образом далекого и шикарного города, богатого и успешного, в котором можно быть звездой. Наверное, сестра матери чувствовала то же самое, а блеск в глазах говорит, что и мать понимает эти чувства. А ведь она сама хотела уехать когда-то, да только тот скандал спутал все планы. Лена тогда как раз встречалась с будущим мужем — он приехал из Новгородской области и сразу стал завидным женихом с хорошей зарплатой в совхозе. Они с сестрой обе уже заканчивали торговое училище и работали там же, в совхозе, только у Вальки дела получше шли — она вообще более деловая и языкастая. И она уже на третьем месяце была с Лёшкой, как и случилось всё то: Валька облила бензином дом и подожгла ночью. Хорошо, потушили всё, да вот до рвоты дошло у всех, а Лена с беременностью чуть с ума не сошла. Отец как по случаю пошёл в огород поссать, да и увидел огонь. Самая ужасная ночь была! Соседи сбежались, Лёнку рвёт на поляне, холодно уже, сентябрь был, а Вальку нашли с канистрой в руке в сарайке. Отца еле удержали с граблями, а так бы точно убил; все вещи её повыкидывал из дома, орал благим матом, мать ревёт в углу, бабка всё стены избы обливала из ведра до утра. Вот чего Вальке надо было? Как сумасшедшая стала, ну точно сумасшедшая. Глаза — как тарелки, ни слезинки на белом лице, волосы растрёпанные, как у ведьмы. И ведь ни слова не вымолвила, совсем как батя иногда, они даже внешне похожи — с тонкими носами и ярко-синими глазами. Батя как уезжает в разъезды по-охотницким делам, так потом всё молчит дома несколько дней, словно скрывает что-то. И Валька такая же скрытная: молчит-молчит, а потом как заорёт на всех, а заорёт так, что страшно смотреть на неё в это время. А после убегает в поле и там лежит, а то и уснуть может. И в сарайке в ту ночь сидела с таким ошарашенным видом, будто забыла, что сама наделала. А с той минуты свой последний день в Макарово не проронила ни слова. Автобус отходил в пять, и пока родители с милицей разбирались, Валька сидела в чулане, поглядывая вдаль, не покажется ли автобус. Она давно решила уехать в Череповец, но всё было страшно. Подруга по училищу звала, и вот уже всё готово было, да тут появился в совхозе он — Саша из Новгородской области. Сидя в чулане, Валя только и видела, что его лицо, когда он кончил в неё, когда он вдруг сильно зажмурился и начал рычать. И на это лицо накладывалось счастливое лицо сестры, когда они объявили родителям, что подали заявление, что будут свадьбу справлять скоро, что уже думают о своём жилье, тем более что Ленка теперь в леспромхозовском универмаге работает, а там очень неплохо живут.  Ей хотелось всех ненавидеть, но теперь, после последней ночи, всё это затухло, словно со всполохами бензина затушили её душу. Просто уехать, забыть всех, устроиться куда-нибудь, хоть куда, теперь, говорят, социализм будет с человеческим лицом, всё общество перестраивается, всё будет по-другому. И уже на вокзале в Череповце она увидела в расписании поезда до Ленинграда; как в бреду взяла билет, как в бреду села, как в бреду утром подумала о сумке, оставленной в Череповце. Спустя много лет она вспоминала, что прояснение к ней пришло уже на рынке, где она стала продавцом вместо какой-то дуры. Она стояла у прилавка с мясом и вдруг поняла, что находится за тридевять земель от дома, а впереди нет ничего, и с пропиской проблемы. Вокруг бесновался перестроечный Ленинград — Питер, люди посмеивались над её говором, по утрам начался токсикоз. Когда они с мужем переехали на «Академическую», в первую ночь там она не могла уснуть, ощутив себя в тихой гавани. От рынка — до новой квартиры. От неустроенности — до жены бизнесмена. Она смотрела на своего «мясника», как иногда называла с той поры, когда рынок стали делить активные ребята: он спал, тоже чувствуя себя в тихой гавани, откуда можно рвануть вперёд. В том году умерла мама, как ей сообщила в письме Наталья Симоненко, подруга по Шомоксе, а их батя стал совсем злым, особенно когда леспромхоз развалился, а Ленку сократили в универмаге и она теперь доярка. Валя ездила в Макарово, выяснив, что сестра уехала с семьёй на похороны тёщи в Сандово; постояла на кладбище, когда нашла мамкину могилку, поплакала. «Прости меня, мамка, - сказала она, - я больше так не буду». Рассказала ей о своих успехах, о новой квартире, о пятёрках Олежки в школе. Всю жизнь Валя мучилась, что не рассказала матери о той ночи с Сашей и об Олеге. После Олега родились ещё две девочки-двойняшки, но они уже не связывали её с родной деревней, затерявшейся где-то в болотистых лесах. Сын смотрел на неё зелёными глазами, как у отца, и полностью стирал воспоминание о той ночи. Он рос, не зная, что Пыльников — не его отец, только со временем, уже превращаясь в запуганного мальчишку, чувствовал отчуждение от него, постоянно сравнивая себя с ним и не находя ничего общего — ни духовно, ни физически Пыльников, хохочущий толстяк, невероятно жесткий в делах, сурово патриархальный в семье, не походил на тонкого и высокого Олега, уносившегося с детства в мечты. Одно у них с отцом срослось, когда Олег пошёл по спортивной стезе и даже стал фитнес-тренером. Пыльников даже почувствовал, что гордится им, несмотря на его... на всю эту его ***ню с мужиками. Он чувствовал себя неприятно, когда жена что-то рассказывала о его жизни после переезда, но мирился, зная, что не он посеял эти зёрна. Но ему казалось удивительным, как с этим легко уживалась Валя, даже, говорит, ходит в гости к Олегу с его, прости господи, парнем. «Ты как хочешь, а я такого не терпел, и только из-за тебя смотрю на это равнодушно. Но в гости не пойду, и он пусть приходит к нам один». Валя всегда смотрела на сына как на божество, и любые его шаги в мире расценивала положительно. Конечно, поплакала, когда нашла в его компьютере порнографические фотографии, но собралась с силами, всегда памятуя об удивительных путях, которыми водит судьба. Однажды Олежка, курсе на втором, не вернулся домой вечером, а пришёл под самое утро, немного пьяный и с крашеной башкой. Увидев мать на кухне, он понял, что она всё это время ждала его; она же почувствовала, что обязана понять. И поняла, когда он всё рассказал, и даже почувствовала счастье за ребёнка, ощутившего любовь. Ну, слава богу, с тем Ваней из клуба ничего не вышло, зато Лёша — настоящий молодец. Приехал из какой-то деревни, пробился в люди, теперь ещё и высшее получает. И не скажешь, что он тоже из деревни! А тут как-то звонит Олег и говорит, что поживёт у них недельку: к Лёшке неожиданно мать приехала, а она там такая дремучая старуха, и ничего не знает о них, и вообще о геях. «Так ты вещи увезёшь, что ли?» - «Ну не все, конечно, ну так, упаковали быстро, завтра ещё зайду, когда они свалят из квартиры». - «Может, мне поговорить с ней? Мы поймём друг друга, мы обе женщины, матери». Олег сжал губы и покачал головой: «Не лезь, лучше, не надо. Лёшик сказал так, и ничего не просил, ты же знаешь, какой он упрямый, деревенский болван». После этого разговора Валя поехала в офис, где забыла документы, не переставая думать о мальчиках. Лёша ей нравился, конечно, было видно, что в их паре он — муж, мужик. Но вот смущала его скрытность и сильное стеснение по поводу деревенского прошлого. «Да нечего рассказывать, дурацкая деревня», - отмахивался он, краснея, и переводил разговор. Она, конечно, сама никогда не рассказывала сыну о своём прошлом, но там другие причины. Хотя... кто знает, что там произошло, правда? Она читала, что некоторые становятся голубыми из-за изнасилования, а в маленькой деревне такой слух останется на долгие, долгие годы, переживя всех. В офисе она смотрела на город, вокруг то и дело пиликали телефоны. Валя ощутила себя богатой дамой, и вдруг увидела, что будь она бедной деревенской дояркой, то не смогла бы, пожалуй, воспринимать жизнь людей вокруг так легко. Случай с их домом она запечатала в архиве, стараясь не возвращаться к нему, хотя он круто изменил её жизнь: именно после опустошения, навалившегося на неё в том сарае, она приняла для себя одну истину: всё вокруг — пустота, а главное — только счастье людей. Потому и закрыла для себя пути в Макарово. Когда у неё хорошо пошли дела, только одного теперь желала сестре — того же самого. Она часто думала о ней, хотела даже написать письмо, но потом вдруг останавливалась, зная, что сделает только хуже. Жизнь их раскидала, чтобы не раскрылась тайна, которую необходимо унести с собой в могилу — как в каком-нибудь сериале. Жизнь, думала она, бывает похлеще любого сериала. Валя в фантазиях видела сестру в большом деревенском доме, и кто-то — муж с размытым лицом — был работящим фермером; вот свадьба их сына посреди луга: длинные дощатые столы посреди васильков валятся от снеди, самовары расписные, калачи и пироги, - совсем не то Макарово, каким запомнила она родное село при Горбачёве. По телевизору показывали, что значит теперь быть дояркой — это чистая женщина в халате, скорее — менеджер молочного производства; может, конечно, это не в Макарово, но Вале хотелось видеть всё именно так. Если бы пришла я, думала она, вся такая с магазинами, со своими очками на золотой цепочке, и рассказала бы ей, что у её сына есть родной брат, что Саша из Сандово не так уж идеален — что бы, кроме беды, я принесла? У меня своя жизнь, у неё своя. И они уже никак не пересекутся.

5-8 июля 2015, Сазоново.