Черно-белые острова
…Но памяти моей архипелаг
Из волн небытия упрямо возникает.
(возможно, Плутарх)
Из не совсем доброго советского анекдота о «чукче-писателе» и «чукче-читателе» однозначно следует только одно: читать что-то, написанное кем-то, во все времена было и легче, и безопаснее, чем самому написать хоть что-нибудь, не повторяющее уже написанного ранее. Главная трудность этой проблемы сводится к необходимости ежеминутного поддержания пишущим человеком непрерывной и беспощадной, но все-таки равной борьбы между паутиной мыслей и образов, возникающих в его сознании неведомо откуда и исчезающих в никуда, и банальным набором слов, скопившихся в его же голове за всю такую длинную (или такую короткую?) жизнь. При этом допустить чью-либо победу (даже кратковременную) нельзя – побежденный погибает здесь же, на белой странице…
Профессиональный писатель в этих случаях всегда обеспечит себе пути отступления за счет лихо скроенного сюжета и вставных эпизодов, дающих передышку этим непримиримым борцам. Но для начинающего «чукчи-писателя» процесс укрощения мыслей своими собственными словами чаще всего превращается в тяжкий труд известного в широких кругах «чукчей-читателей» горного разнорабочего с очень русской судьбой и почти русской фамилией Сизиф(-ов?). И по этой причине такие «легкие» воспоминания заставляют их автора заново прожить свою уже однажды прожитую (причем, возможно, прожитую не так, как хотелось бы) жизнь, чтобы и слова, и мысли твердо встали на свои законные места.
Однако мы отойдем немного в сторону от рабочего места господина Сизифа (дабы не мешать опасному для окружающих производственному процессу!) и постараемся ответить всего лишь на один вопрос, который неизбежно возникнет у любого, кто возьмет на себя труд прочитать хотя бы титульный лист этого опуса: «А зачем нам помнить свою жизнь?». Как говорится, интересный вопрос…
Вряд ли мы сможем ответить на него достаточно внятно и при этом коротко: в историческом плане наши личные человеческие жизни не интереснее и не длиннее, чем жизни мушек-дрозофил в известных опытах славных ученых-генетиков, а сюжеты этих жизней никак не тянут на эпическое художественное произведение. Наш жизненный опыт, накопленный при удивительном советском строе, вряд ли уже пригодится кому-то, ведь столь глобальные эксперименты над огромными массами людей в необъятной стране повторить невозможно.
Может быть, эти личные воспоминания о такой короткой жизни, уже пролетевшей через наши тела и души – жизни обычной, серийной и в то же время только нашей, единственной, уготовленной только для нас космическим разумом, коммунистическими вождями и нашими родителями – интересны нам самим, чтобы хоть на один шаг приблизить нас к осознанному ответу на вопрос о смысле нашего земного бытия? Может быть…
А может быть, дело в том, что очень скоро вместе с нами отойдет в иные миры и неповторимая мозаика жизни всего нашего поколения – потерянного в джунглях войн и взаимной ненависти поколения строителей и разрушителей коммунистического земного рая, покорителей и рабов загадочного космоса, с рождения впитавших в себя бравурную музыку стремительного полета и страшные звуки беспощадной борьбы за выживание, мозаика, составленная нашей общей судьбой из невзрачных цветных стекляшек – обычных жизней реальных людей, друзей и врагов, людей добрых и не очень добрых, тех, кто жил рядом или за тридевять земель, но так же, как и мы, мечтал о достойной человеческой жизни во всех ее проявлениях? И пока не провернулся калейдоскоп судьбы нашего поколения, простенькие стекляшки наших жизней также будут уместными в этой неповторимой мозаике человеческих судеб среди миллионов им подобных.
Это только кажется, что вспоминать прожитую жизнь легко – услужливая память по вашему желанию мгновенно извлечет из тайников сознания какие-то мелкие и не очень мелкие факты и случаи из этой самой жизни, выбросит их на свои размеренные и плавные волны, и вот они – воспоминания – проплывают перед вашими глазами, словно стайки разноцветных рыбок в прозрачной и безмятежной воде домашнего аквариума. Однако не обольщайтесь: эти зыбкие картинки – только обманчивый след, мираж, оставшийся в вашем сознании после исчезновения породивших его воспоминаний, только эмоции и впечатления от событий, когда-то затронувших вашу судьбу. Извлеките этих «рыбок» из их призрачного мира, попробуйте составить из них хотя бы одну реальную картину реального события – вас неизбежно ждет разочарование: впечатления бледнеют со временем и довольно быстро превращаются в блоки серых студнеобразных будней, непрерывно растворяющихся в потоке новых эмоций, а затем исчезают навсегда, унося с собой последние крупицы памяти о когда-то взволновавшем вас событии.
В водовороте жизни количество этих чудесных, но быстро стареющих «рыбок»-впечатлений непрестанно уменьшается: легкие эмоции от разнообразных жизненных коллизий, не оставивших заметного следа в вашей душе, выветриваются из памяти так же легко и незаметно, как и появились. И только воспоминания о событиях, на длительное время определивших вашу судьбу и судьбы ваших близких, сформировавших устои вашей жизни в обществе себе подобных, возвышаются над волнами памяти как хорошо видимые с любых жизненных расстояний, безвестные и хрупкие, наполненные светом и тьмой острова. Только им суждено сохранить для вас – хозяина этого невидимого архипелага – основные жизненные ценности, предоставленные нам судьбой в долгосрочную аренду только для того, чтобы каждый смог определить для себя границы своих внутренних владений, раскинувшихся между точками «я» и «мы».
И лишь закрепив поток воспоминаний на островах памяти, можно не только увидеть самого себя в джунглях собственных эмоций и амбиций, но и по-новому взглянуть на мысли и действия тех, кто в этой жизни был рядом с тобой, был частицей твоего «я», помогал тебе всплыть или окончательно утонуть в трясине будничной жизни, чем, несомненно, помогал обществу в целом…
Воспоминания всегда сродни исповеди. И в воспоминаниях можно раскрыть душу полностью и попросить у нашего Господа Бога прощения не только за дурные поступки, совершенные из-за непомерной гордыни и алчности, но и за греховные мысли, предшествовавшие этим поступкам. С другой стороны, и на исповеди можно покаяться только в самых «свежих» грехах, оставив в своей душе за семью замками рассаду еще более диковинных и колючих растений, ядовитые плоды которых принесут не только горечь владельцу души, но и неприятности – его близким… Поэтому нет смысла вспоминать свою жизнь среди людей, которые вольно или невольно определили твою судьбу хотя бы на один день и на чьи судьбы ты сам вольно или невольно оказал влияние – через те отдельные эпизоды, в которых твоя роль выглядит предпочтительнее, чем роль других людей, таких же, как и ты сам, случайных актеров, занятых в этом едином многоактовом спектакле под названием «Жизнь». Такие воспоминания не имеют связи с реальной жизнью и умрут даже раньше, чем волны памяти смоют этот неприметный островок в океан небытия…
Эти воспоминания, как и сама наша жизнь, не дадут ответа ни на один из глобальных вопросов мироздания – слишком сложен окружающий нас мир, слишком быстро пролетело время, отпущенное всевышним на удовлетворение нашего природного любопытства, слишком многое нам хотелось в этой жизни попробовать и почувствовать.
А как хотелось бы понять, кто же мы, откуда и зачем пришли в этот мир! Кто и зачем поручил нам прожить эту полную невзгод и страданий земную жизнь, лишь слегка сдобренную позолотой успеха и пьянящими запахами свершений? Кто и по каким критериям оценит смысл и целесообразность прожитой нами жизни, и что сможем рассказать своим детям о жизни в этом прекрасном и безумном мире?
Остается единственная надежда, что нашим детям, которые, несомненно, будут умнее и любопытнее нас, вселенский разум все-таки явит чудо и приоткроет свои величайшие тайны – тайну земного бытия, тайну человеческой души и тайну душевной боли, тайну земли и тайну космоса! Это божественное откровение до неузнаваемости изменит внутренний мир людей будущего – основу их взаимоотношений с братьями по разуму, с природой, Богом и Вселенной. Конечно, жаль, что наша дряхлеющая телесная оболочка не позволит нам дожить до этого момента высочайшего просветления и торжества разума, но вера в светлое будущее наших детей никогда не оставляла нас в самые критические моменты жизни, помогала в минуты неверия и неведения.
Как прожили мы свою (каждый свою, и в то же время – нашу!) жизнь, судить не нам. Пришедшие вслед за нами легко смогут увидеть наши врожденные (все-таки наше поколение вышло из «горнила» строителей коммунизма!) и приобретенные (сегодня мы – нерадивые строители социализма – так же нерадиво строим капитализм) недостатки, наши слабости и дурные наклонности, нашу одаренность и наше невежество, а также сумеют подсчитать упущенные нами возможности. Но это будет уже после нас. А мы распорядились своей жизнью по своему разумению, которое, по большому счету, как раз и было продиктовано судьбой. И с уходом из этой жизни конкретно каждого из нас и всех тех, кто был в этой жизни рядом с нами – вернее, тех, с кем рядом мы прожили нашу общую часть своей жизни – что-то в этом мире обязательно изменится, заиграет новыми, неведомыми нам красками, среди которых уже может и не оказаться тех, что радовали наши глаза и согревали наши души. Это будет все тот же прекрасный мир живых людей, но это будет уже другой мир.
Господа, товарищи, друзья – присмотритесь сегодня, сейчас, к миру, к себе, к нам! Ведь калейдоскоп нашей жизни уже завтра провернется вокруг невидимой оси времени, и хитроумная мозаика наших и ваших судеб в этом мире уже никогда не повторится вновь! Запомните нас такими, какими мы были рядом с вами. А мы постараемся в своих воспоминаниях о своей и вашей жизни показать хотя и невидимую, но неразрывную, скрепленную цементом будней, мечты и надежды, связь наших и ваших личных судеб с тем ужасным и интересным мгновением жизни огромной страны, которое, собственно, и составило жизнь нашего уходящего поколения…
Глава 1.
Рожденные ползать…
Мое рождение было заметной вехой и окончательным результатом семейных стараний моих родителей — наконец-то мальчик, хотя и пятый в шеренге босоногих и голодных девчонок. Правда, для меня до сих пор остается загадкой и неразгаданной тайной наличие какого-либо смысла этой изнурительной борьбы — с рождением мальчика в этой семье не было связано никаких радужных задумок и перспектив, но, как говорится, факт есть факт. Родился я более-менее здоровым деревенским ребенком (рахит — не в счет, в те времена почти все деревенские дети рождались рахитичными) в селе Александровка под Харьковом, почти за год до начала самой страшной для всего советского народа, а поэтому и самой великой для него войны ХХ века. Правда, еще в утробе матери я приобрел и свой «отличительный признак» — несколько увеличенные размеры головы, за что сразу после рождения то ли от детей, то ли от взрослых получил обидную кличку «головастик», которая сопровождала меня по детской жизни достаточно долго.
Ветви генеалогического древа моего рода как по отцовской (Киянские), так и по материнской (Мартовицкие) линиям в середине XIX века перебросились с территории Польши на Украину и причудливыми зигзагами разрослись по украинским степям, гостеприимно принимая под свою крону проживающих там русских, белорусов, украинцев. По этой причине точно определить количественный и качественный состав моей крови затруднительно, но считается, что украинских процентов в ней значительно больше, чем других. В предшествующих поколениях моих родственников довольно часто встречались люди образованные и состоятельные, однако пролетарская революция одним махом прекратила эти безобразия. Отец к этому времени успел закончить целых полтора класса церковно-приходской школы и потому всю оставшуюся жизнь числился среди односельчан записным грамотеем. Мать же к 1917 году не успела дорасти до школьной скамьи и поэтому на всю жизнь осталась практически неграмотной…
Одна из ветвей семейства Киянских укоренилась в довольно богатой (естественно, по меркам Харьковской губернии) деревне Гетьмановка на берегу небольшой речушки Великий Бурлук — притока Северского Донца. В былые времена, когда казачьи поселения на юге России являлись пограничными защитными бастионами на пути воинственных кочевников, а Северский Донец был настоящей полноводной рекой, младшим братом вольного Дона, в соответствии с геополитическими соображениями тогдашних политиков и царским указом на Северском Донце в начале восемнадцатого века возникло казачье поселение Чугуев, а казачество этого региона получило обобщенное название чугуевского войска. Но со временем политические и военные преференции государства изменились, да еще и казачество вздумало бунтовать — последовал очередной царский указ, теперь уже о расформировании чугуевского казачьего войска и расселении казаков по степям Харьковщины. По-видимому, так и появилась «против неба, на земле» километрах в тридцати от Чугуева деревня Гетьмановка, многие из жителей которой уже и в советское время носили фамилии Кошевых, Хоружих, Сотниковых, Есауловых и т.д. Какими ветрами занесло Киянских в казачью деревню, теперь уже не узнать. Наверное, теми же самыми, которые забросили в нее и небольшую веточку славного польского рода Чарторыйских, не только вкусившего в свое время королевский блеск и европейский почет, но и испытавшего в полной мере унижение нищетой и бесправием на своей новой Родине…
Мой отец, Алексей Михайлович Киянский, младший из двух сыновей в семье (старший, Александр, погиб на фронте в сорок первом году), в молодости был мужчиной видным, статным, умел и любил петь русские и украинские народные песни, особенно при застольях, которые также очень любил. Особый шарм ему придавали казачьи усы — в общем, «орел степной», в меру избалованный вниманием сельских красоток. При всем при этом уважал семью, был строг с детьми, но баловал только меня, младшенького, когда пришло время и мне появиться на этот свет.
Мать, Марфа Никифоровна, в девичестве Мартовицкая, по современным меркам не была красавицей, но всегда привлекала к себе внимание разных (как добрых, так и не очень) людей необычайно теплым взглядом своих спокойных, всегда чуть усталых и понимающих глаз. Никто и никогда, даже в самые жуткие минуты ее жизни, когда умереть было проще и приятнее, чем продолжать жить, когда выплаканных ею слез хватило бы для «умывания» всех членов Политбюро, никто и никогда не слышал из ее уст грубых ругательных слов, даже в адрес тех подонков, кто, безусловно, эти слова заслужил. Врожденная интеллигентность и врожденная культура поведения — это, пожалуй, то немногое, что досталось ей в наследство от когда-то крепкого и обширного рода Мартовицких, растворившегося в это смутное время где-то в недрах необъятного Союза.
Итак, место моего рождения — забытый партией и правительством колхоз «Путь к коммунизму» в забытом Богом селе Александровке. Дорогу, которая привела мою семью на путь к коммунизму, выбрала для нас судьба, а изменить что-либо в скрижалях судьбы под силу только Господу Богу. Но Богу, наверное, судьба нашей семьи почему-то была не очень интересна, поэтому и наша жизнь сложилась именно так, как сложилась…
На момент моего рождения отец с матерью отбывали трудовую повинность в местном колхозе с символическим названием, от которого до сих пор где-то в мозгу раздается отзвук твердого и четкого шага голодной, но вооруженной толпы, идущей прямиком к коммунизму. Эта повинность отнюдь не была добровольной — для того, чтобы колхозники не разбежались из своих резерваций, большевики придумали и осуществили простой и в то же время гениальный прием — они просто не выдавали колхозникам гражданские паспорта. А для советской страны колхозник без паспорта за пределами колхоза — это пострашнее, чем находящийся в бегах серийный убийца или террорист, и поэтому охота на него открывалась немедленно. Собственно, дальнейший путь у такого смельчака был один — сибирская тайга как место длительного (не менее пяти лет) проживания под охраной своих вооруженных земляков — хохлов.
Мои родители строили коммунизм в отдельно взятом селе Александровке практически от рассвета до глубокой ночи. Мать — доярка ручного доения с ненормированной (естественно, в сторону увеличения!) продолжительностью рабочего дня, обычно с 4-х часов утра и до 10 часов вечера, без выходных. Отец — разнорабочий, условия работы более льготные — с 6 часов утра до 8 часов вечера, иногда (преимущественно зимой, но не чаще двух раз в месяц) — выходной день. Оплата труда колхозников «в те времена былинные» очень смахивала на уравниловку — за каждый рабочий день полагался один трудодень, условная мера количества и качества выполненной работы. Выплату вознаграждения колхозникам производили один раз в году — обычно зимой, когда все виды урожая собраны и отправлены в закрома Родины. Размер вознаграждения чаще всего составлял 100–200 граммов зерна пшеницы или ржи, 200–300 граммов картофеля и 300–500 граммов сахарной свеклы на один трудодень (а в некоторые из особо неурожайных лет трудодни ждали своего вещественного наполнения до конца следующего года). В таких условиях колхозная семья могла выжить только за счет своего личного подсобного хозяйства — огород, куры-гуси, поросенок и, конечно же, при наличии главной кормилицы семьи и гаранта ее выживания в период зимней бескормицы — коровы.
С другой стороны, заниматься своим подсобным хозяйством колхозники не только не имели легальной возможности (практически каждый и полный световой день — колхозу!), но и не имели права (каждый, кто был замечен в собственном огороде даже в вечерних или рассветных сумерках, подвергался не только моральному, но и материальному наказанию — вычеркивались ранее заработанные трудодни!).
В этой суровой реальности, когда каждый упущенный для работы на личном огороде день мог обернуться непоправимыми бедствиями (а голод — это и есть самое непоправимое бедствие для крестьянской семьи), дети-подростки своим недетским трудом фактически спасали своих родителей и младших братьев и сестер от голодной смерти. Это они долбили, копали и пахали (на коровах!) «свою» землю, сажали и сеяли на приусадебных огородах все, что можно было съесть «зеленым» или сохранить для зимы, косили траву, сушили и запасали сено, а также помогали своим родителям «давать норму» на колхозной ниве.
Темными осенними ночами, побеждая страх и усталость, почти все старшие ребята… воровали вместе с родителями все, что еще можно было унести домой с поля: колоски пшеницы (обмолоченное зерно воровать было труднее — охрана с ружьями, стреляли без лишних церемоний), кукурузу, сахарную свеклу и картофель. Воровство съестных припасов в родном колхозе считалось среди голодных аборигенов всех возрастов занятием хотя и опасным — до пяти лет тюрьмы или лагерей, но вполне естественным и не зазорным — ведь кушать хотелось всем и всегда. И хотя все понимали суть горькой колхозной присказки, что «не все хорошо, что плохо лежит», но «на дело» шли практически все — от мала до велика, «мальчишки и девчонки, а также их родители»… Не все участники ночного промысла, причем и не только взрослые, благополучно возвращались домой. Университеты голодного детства непрерывно выдавали своим выпускникам путевки в новую жизнь, ограниченную рядами колючей проволоки, такую же беспросветно холодную, голодную и злую, как и в родном колхозе, но ряды «дерзающих» не редели…
Рабский труд деревенских (точнее, колхозных) детей никто из руководителей страны не отмечал как новое достижение социалистического строя, за него не награждали орденами и медалями, впрочем, он официально и не существовал — непосильный детский труд не вписывался в лубочные картинки счастливого детства в самой свободной стране.
Подросткам и детям того, «нашего», колхозного времени досталась судьба не менее горькая, чем их родителям — изнуряющий ежедневный труд не только лишил их детства, но и затормозил их интеллектуальное развитие, превратил в обезличенную рабочую силу, утопил в грязи и алкоголе. Подавляющему большинству из них не смогла помочь даже учеба в школе: во-первых, качество преподавания в сельских школах соответствовало качеству жизни колхозников, а во-вторых, ни родители, ни их дети не видели смысла в освоении школьной учебной программы, поскольку ни те, ни другие не смели даже и мечтать о другой, отличающейся от колхозной, жизни. А с 15 лет подростков уже «записывали» в колхоз и обязывали работать наравне со взрослыми.
На пути к сияющим вершинам коммунизма многодетная семья моих родителей, как и миллионы других колхозных семей, по определению была обречена на моральное и физическое вымирание. Куча постоянно голодных детей мал-мала меньше, беспросветный и почти бесплатный труд как взрослых, так и подростков во имя светлого будущего всего человечества, отсутствие у родителей каких-либо перспектив выбраться из этой трясины, уехать из деревни в город или к черту на кулички (а какие перспективы в нашей стране могут быть у человека без паспорта, знают даже молодые люди, родившиеся уже в постколхозное время) — это уже даже не судьба, а прямая дорога в никуда!
Страшной альтернативой этому неуклонному коллективному пути в пропасть был самогон — самый доступный и любимый врач и учитель многих поколений колхозников (конечно же, после товарища Сталина — этот был первым во всем!). Никто не возьмется подсчитать число жертв этого алкогольного молоха, захватившего души обреченных на бессмысленное барахтание между жизнью и смертью узников колхозного гетто. К чести моих родителей и к нашей общей семейной гордости, алкоголь не стал для нашей семьи последним прибежищем, в котором потеряли своих близких и погубили себя многие из наших колхозных родственников, соседей и просто знакомых…
Холодное дыхание смерти семья Киянских ощутила на себе еще во времена печально известного «голодомора» на Украине в 1933–1934 годах. Продотрядовцы в кожаных куртках (как теперь выясняется, в большинстве своем — обыкновенные бандиты и мародеры), размахивая перед носом у крестьян мандатами советской власти и именными маузерами, отбирали у крестьян и грузили на телеги все съестное, что смогли найти в тайных (и не очень тайных) крестьянских «схронах», обрекая целые деревни на неизбежную голодную смерть. Чаще всего награбленное таким образом продовольствие до закромов Родины не доходило, растворяясь в сети бесчисленных полукриминальных военизированных организаций, созданных ВЧК-ГПУ во всех регионах Украины. Впрочем, в боевое задание чекистам основным пунктом была включена только лишь экспроприация излишков продовольствия, дальнейшая судьба этого продовольствия партийных руководителей практически не интересовала.
В первой половине (зима-весна) 1933 года в украинских деревнях голод стал массовым, от дистрофии и сопутствующих ей болезней вымирали целые деревни, трупы людей даже некому было хоронить, еще живые, но обезумевшие от голода люди брели по сельским дорогам по направлению к ближайшим городам и поедали все живое и почти живое, в том числе и себе подобных, потерявших способность сопротивляться … Правда, среди миллионов несчастных, оказавшихся в беспощадных жерновах «планового» голода, не оказалось ни одного чекиста или партийного работника — наверное, они знали тайные рецепты выживания в этих экстремальных условиях.
Приближение голода непосредственно к своей семье мои родители не только почувствовали, но и увидели воочию после того, как все скудные запасы продовольствия на надвигающуюся зиму 1933 года перекочевали в обоз продотряда, три дня бесчинствовавшего в деревне Гетьмановка — малой родине по меньшей мере трех предыдущих поколений Киянских. Первым умер мой дед по линии отца — 46-летний «старик», вслед за ним слегла бабушка-«старуха» 45 лет. Крепкое, по сельским меркам, семейство Мартовицких в это же время боролось за выживание в соседней деревне Николаевке.
Надежду пережить, вернее, продержаться, эту гибельную зиму семье подарил случай — для работы на элеваторе при железнодорожной станции с «кучерявым» названием Булацеловка (после войны она станет поселком Шевченково — наверное, для благозвучия), где производили сушку и очистку экспроприированного у крестьян зерна, от деревни Гетьмановка необходимо было направить двух физически крепких (по крайней мере, способных лопатами ворошить зерно) мужиков. Поскольку отцу в то время было около 27 лет, а его организм еще был способен сопротивляться голодным обморокам, в качестве одного из «здоровяков» он получил направление на элеваторный «фронт» (кстати, второго «здоровяка» в этой деревне так и не нашли).
Денежного довольствия за работу на элеваторе не полагалось, но каждый день выдавали так называемый «паёк» — миску каши, сваренной здесь же по упрощенной схеме, непосредственно из обрабатываемого зерна пшеницы. Это давало шанс выжить не только самому работнику, но и подкормить остатками каши, тайно принесенными домой, остальных членов семьи, не дать им окончательно обессилеть. Начальство довольно сурово пресекало попытки припрятывания остатков пайка и их выноса с охраняемой территории, однако охрана давала послабление (вареное зерно — оно как бы уже и не зерно!), и отец с остатками сэкономленной каши в тряпичном свертке за пазухой каждый вечер отправлялся в голодную семью, где его появления ждали так же терпеливо и безропотно, как ждали спасителя с его манной небесной обессилевшие от голода иудеи…
Но самые большие надежды и самые большие страхи семьи были связаны с криминальной частью работы отца на элеваторе. Под угрозой многолетней отсидки в тюрьме (срок — до 10 лет) с территории элеватора запрещалось выносить любые (даже самые малые) количества так называемого «товарного» зерна — это расценивалось как злостный подрыв социалистической экономики. Социалистическая собственность в виде зерна охранялась на элеваторе надежно — на проходной «вохры» проверяли на потенциальных «несунах» все возможные потайные места хранения зерновой заначки не менее тщательно, чем на золотых приисках они же «шмонают» старателей. Но стремление выжить любой ценой во все времена побеждало разум и страх перед наказанием. Победило оно и в этот раз.
Поскольку основным видом производственной крестьянской обуви в те времена были кирзовые сапоги, их голенища оказались очень удобным, хотя и не очень вместительным, тайником для выноса зерна. При этом методика была упрощена до предела — перед уходом с территории элеватора отец как бы ненароком прогуливался по толстому слою подготовленного к сушке зерна, которое при этом самотеком попадало в голенища его сапог. После осуществления небольших маскировочных операций (на ходу, не останавливаясь, необходимо было выдернуть брючные штанины из сапог) — уверенным шагом через проходную, мимо охранников, на свободу. И так каждый день в течение почти двух месяцев…
Дорога домой, в Гетьмановку, а это не менее семи километров по пересеченной местности, занимала около двух часов; зерно неизбежно попадало в нижнюю часть сапог, и дальнейшее передвижение становилось невозможным. Приходилось делать тайный «технический» привал, переобуваться и перегружать добычу в карманы. Поскольку во время этих ночных путешествий полевая дорога была не слишком оживленной, отец как-то потерял контроль за ситуацией и немного расслабился — сделал свой привал не слишком тайным…
Здесь необходимо отметить, что угроза голода сделала весьма массовой профессию деревенских активистов (проще, «сексотов») — этим нищим и голодным людям продотрядовцы выделяли в качестве вознаграждения за труды хотя и мизерную, но бесплатную порцию продовольствия из «излишков», припрятанных более расторопным соседом, но обнаруженных благодаря бдительности этих деревенских детективов. Причем среди активистов были как те, у кого этих самых «излишков» отродясь не водилось, так и те, кто с ними не совсем добровольно, но уже навсегда расстался.
Контрреволюционную деятельность отца, связанную с пересыпанием государственного зерна в личные карманы, засек кто-то из бдительных односельчан — и праздник души как самог; контрреволюционера, так и всей его семьи закончился, едва начавшись… Той же ночью (и это при отсутствии в деревне телефона, телеграфа и других средств связи!) в избе и в хозяйственных постройках уже бесновались чекисты и сельские активисты в поисках украденного и спрятанного зерна. Спрятанное зерно нашли довольно быстро — на печной лежанке под тюфяком, на котором доживала свои дни уже обреченная на смерть моя бабушка. Процесс изъятия компромата был предельно краток — сначала на пол сбросили бабушку, затем тюфяк, а после этого аккуратно, с помощью совка и веника, с лежанки собрали зерно — почти полмешка хорошо высушенной человеческим телом пшеницы. «Улов» чекистов был незначительным, «наградные» отличившихся активистов — тоже, но сам факт хищения был установлен.
Отца увезли в неизвестном направлении, как оказалось позже, в Чугуев, и сразу же дали очень «божеский» срок — три года трудовых лагерей (видимо, учли наличие пятерых иждивенцев — жены, троих детей и больной матери). Бабушка пережила арест своего сына ровно на две недели — чекисты во время обыска крепко помогли ей не задерживаться на этом свете. Оставшиеся без кормильца живые члены семьи в лице матери и трех моих старших сестер (Екатерины, Прасковьи и Марии) также были обречены — впереди была голодная и холодная зима длиной почти в полгода, дожить до появления свежих листьев щавеля и крапивы (бесплатного, а поэтому очень вкусного и вполне диетического продукта питания) в разоренной избе не представлялось возможным. Ждать помощи было неоткуда — чекисты под страхом суровых репрессий запрещали крестьянам поддерживать друг друга продовольствием, приравнивая эти гуманные акты к преступлениям военного времени, да и «сексоты» свое дело знали...
И здесь впервые произошло чудо, равное, по меньшей мере, чудесам, творимым Иисусом Христом по божьему провидению — зимней ночью во время всеобщего «голодомора» в промерзшей избе у обреченной на смерть семьи появилась еда, точнее, невероятное по тем временам количество еды — мясо (четверть коровьей туши) и мешок картошки! А совершил это чудо, рискуя собой и жизнью своей собственной семьи, Никифор Мартовицкий — отец моей матери, украинский крестьянин с душой польского шляхтича. Он был более удачлив в суровой игре с продотрядовцами, прятал картошку более тщательно, чем мой отец, и чудесным образом не попался на глаза бдительным односельчанам, когда ночью по зимнему степному бездорожью тащил на санках по-настоящему бесценные продукты из своей голодной Николаевки в не менее голодную Гетьмановку. Только тот, кто сам обреченно смотрел в белесые глаза мучительной смерти, сможет понять, как нелегко было этому человеку пойти на смертельный риск и поставить на карту жизнь всех своих близких, расставшись с единственной коровой — основной надеждой на выживание в эту бесконечную зиму — ради спасения неудачливой дочери и ее беспомощных детей, уже приготовившихся отдать Богу свои застывшие от холода и голода души.
Как удалось моей матери и ее малолетним помощницам пережить ту зиму, уже не вспомнит никто — единственная дожившая до сегодняшнего дня свидетельница этой трагедии, младшая из зимовавших в холодной избе моих сестер, Мария, по причине своего тогдашнего малолетства ничего, кроме обморочного голода и холода, не запомнила… А осенью 1934 года в семье случилось и второе чудо — из «мест не столь отдаленных» нежданно-негаданно возвратился отец, которому крестьянская смекалка позволила сполна воспользоваться своим «высоким» церковно-приходским образованием.
В эту пору советская власть руками зэков начала создавать «большую химию», а для осуществления этих грандиозных планов нужны были не только разнорабочие, т.е. люди без каких-либо производственных навыков и профессий, которых в тюрьмах и лагерях было великое множество, но и мало-мальски подготовленные технические специалисты, которых чекистам приходилось буквально выискивать среди бесконечного потока заключенных. «Зэк-грамотей» Киянский где-то и как-то прослышал, что для строительства химкомбината в Лисичанске (городок между Донецком и Купянском, всего-то в сотне километров от Гетьмановки!) требуются «мотористы», которым за ударный труд лагерный срок может быть заменен на бесконвойное проживание в «зоне». Моторист из отца был абсолютно никакой, однако когда-то он прочитал, как работает «мотор», т.е. двигатель внутреннего сгорания, и смог это все пересказать уполномоченным по набору настолько убедительно, что его в числе специалистов «перебросили» в Лисичанск. Но уже через три месяца этот «моторист» превратился в ходячий труп, «доходягу»… Врачи единогласно признали его нетрудоспособным по причине заболевания открытой формой туберкулеза, списали в естественную убыль и отправили самостоятельно лечиться, т.е. умирать, домой в Гетьмановку, да еще и с «белым билетом» — справкой о закрытии судимости. Но смерть и на этот раз обошла отца стороной, а его туберкулез через год-другой отступил как-то сам собой, чем поверг соседей-активистов во вполне объяснимый благородный ступор…
Кто и как помог моему родителю провернуть эту почти фантастическую аферу, осталось неизвестным (да и была ли она, эта афера?), поскольку тему «исхода» из лагеря в разговорах (даже за бутылкой самогона и даже с ближайшими родственниками) отец старательно обходил стороной. Наверное, что-то новое и существенное о лагерной жизни отца можно было бы узнать из его очень редких и непродолжительных бесед со своим единственным выжившим соратником по лагерю и по «химии», моим большим другом дядей Леней, но эти встречи проходили в очень ограниченном составе участников, и подрастающее поколение Киянских в лице меня и моих старших сестер эти самые участники просто выставляли за дверь. Дядя Леня, он же Леонид Федорович Пылев, которого я впервые увидел уже после его возвращения с войны, произвел на меня неизгладимое впечатление как своим гигантским ростом, пышными усами и огромными ручищами, так и своими природными способностями к освоению диковинных для деревни технических знаний. Он был знаменитым на всю округу кузнецом, который не только ковал лошадей и клепал «ободья», не только изготавливал витиеватые и узорчатые ворота для «руководящих» заборов, но еще и по известным только ему одному технологиям выплавлял медные сплавы (что-то среднее между бронзой и латунью) и отливал из них совершенно удивительные фигурки лошадей, как спокойно прогуливающихся по земле, так и рвущихся в небо. Одна из таких чудо-лошадок, склонившая гривастую голову к земле, очень долго хранилась в нашей избе, прочно обосновавшись между оконными рамами. Но самую громкую славу Леониду Федоровичу принесло его умение чинить любую бытовую технику — от автомобиля до швейной машинки марки «Зингер», неисповедимыми путями попавших в наше захолустье. При этом все недостающие запасные части ко всем видам ремонтируемой техники мастер изготавливал сам на каком-то весьма диковинном приспособлении, лишь отдаленно напоминавшем токарный станок. Единственным недостатком в характере мастера была его необычайная молчаливость, не позволявшая досужим землякам слишком глубоко заглядывать в душу этого гиганта и по этой причине удерживающая их на почтительном расстоянии от этой самой души. А единственным другом этого удивительного человека, мастера-самородка, гордо прошедшего через все тяготы и лишения советской системы, к моей несказанной гордости, на всю оставшуюся жизнь стал мой отец…
Чтобы «не дразнить гусей» в лице деревенского начальства и все тех же активистов, после возвращения «с химии» отец и поменял свой очень приличный родительский дом в Гетьмановке на, мягко говоря, не очень приличную избу в селе Александровка, в котором к тому времени организовался и влачил свое жалкое существование один из самых бедных колхозов района. Маневр удался и на этот раз — отца оставили в покое и больше не донимали проверками и угрозами повторной отсидки.
Прошли неполных два года — и грянули знаменитые 1936–1937 годы, забросившие семьи выживших после «голодомора» упрямых крестьян-единоличников в сибирскую тайгу, где большинство из них нашли свой последний приют. Никифору Мартовицкому в этот раз не повезло — его крепкое крестьянское хозяйство уже давно мозолило глаза деревенским активистам, и поэтому вся его семья с узелками в руках покатила в теплушке навстречу солнцу, в Красноярский край, осваивать Сибирь. Старшие Мартовицкие (мои дед и бабушка по материнской линии) и одна из их дочерей погибли в тайге в первую же зиму, тайком возвратиться на разграбленное родительское подворье через несколько лет смогла только Галина — старшая сестра моей матери…
А здесь, в забытой Богом деревеньке Александровке, где два десятка избушек с соломенными крышами утопали в непролазной черноземной весенне-осенней грязи, без электричества и радио, без бани, школы, клуба и библиотеки, вне цивилизации, но среди спокойной и ласковой украинской природы, в 1936 году родители произвели на свет мою сестру по имени Любовь, а через четыре года в день святого Ивана-воина (т.е. 12 августа) появился и я, естественно, с именем Иван…
До начала войны оставалось меньше года, но в нашей деревне (или на украинский «манер» — в нашем селе) международную ситуацию, развивающуюся точно в соответствии с генеральной линией партии большевиков, хотя бы отдаленно представляло себе только колхозное начальство. Оно же информировало своих трудящихся об очередных достижениях и планируемых победах советского народа. Основной военный тезис в их изложении сводился к необходимости ублажать Гитлера и не допускать провокаций, а также к неизбежности краткосрочной и победоносной войны с фашистами. Однако простые крестьяне в разговорах между собой были далеко не так оптимистичны. И меньше всего проявлялось оптимизма в нашей семье: в любом случае, с отправлением отца на фронт (а на отсрочку от призыва он как бывший «лишенец» не имел никаких прав) проблему выживания семьи из шести человек, пять из которых — дети, а единственный кормилец — мать, неграмотная деревенская женщина, надуманной не назовешь…
Война, которую ждали и которой так боялись, обрушилась на нашу семью с неумолимостью горной лавины. И отец, и мать были буквально раздавлены слухами и сводками с фронта, безысходностью ситуации и предчувствием большой беды. Панический страх охватил практически всех жителей нашей деревеньки, прогнать его не могли ни круглосуточные загульные пьянки всего взрослого населения, ни уговоры председателя колхоза, перемежающиеся с угрозами расстрела за паникерство. Этот хмельной протест, «пир во время чумы», прекратился только через неделю после начала войны, когда большинство так и не протрезвевших деревенских мужиков в возрасте до 50 лет без оркестра, под вой и причитания женщин, отправили на сборный пункт сначала в городок Чугуев, а оттуда — в Харьков. В Харькове спешно и довольно бестолково формировались крестьянские полки, которые затем так же спешно и так же бестолково по воле и приказу Главнокомандующего отправлялись на фронт, навстречу смерти. Этих неподготовленных, безоружных (оружием врага надо было завладеть в первом же бою!), одетых во что попало, голодных солдат ждала незавидная участь — в том самом «первом бою» оказаться в немецком плену или бесславно погибнуть, так и не завладев желанным оружием. Однако отцу сильно «пофартило» — он не погиб, а был всего лишь ранен, и не попал в плен, а чудом догнал отступающий военный госпиталь, который доставил его под Днепропетровск. После ускоренного «ремонта» отец и несколько его «удачливых» земляков снова оказались в строю — во вновь сформированной пехотной части, которую бросили навстречу немецкой мотопехоте, успешно форсировавшей Днепр в районе Киева.
Из ушедших на фронт из моей родной Александровки почти трех десятков мужиков живыми и почти здоровыми возвратятся чуть больше десяти, но это будет ох как нескоро, и это будут уже совсем другие мужики… А тем временем линия фронта (если таковая существовала) с бешеной скоростью катилась по Белоруссии в сторону Смоленска, по Украине — через Киев к Волге, по России — к Ленинграду, практически без боя поглощая казавшиеся ранее неприступными города и укрепленные районы европейской части Советского Союза... Уже в начале сентября 1941 года немцы захватили большую часть Украины, в том числе и Харьковскую область. Село Александровка (а вместе с ним и части Красной Армии, отступавшие через него в сторону Харькова) не смогло оказать достойного сопротивления немецким моторизованным частям и довольно быстро оказалось в глубоком тылу противника. Для большинства красноармейцев, попавших в жестокий «котел» в Харькове и его окрестностях, война закончилась самым трагическим образом, но с мирным населением немецкие солдаты предпочитали жить довольно мирно. Одна из немецких танковых частей расположилась в Александровке и в оврагах вокруг нее, да так и простояла без крупных перемещений до начала основного контрнаступления наших войск. В следующий раз красноармейцы появились в нашей деревне только в 1944 году, теперь уже со стороны Харькова, а немцы исчезли так же быстро и бесследно, как и наши бойцы в сорок первом…
В связи с этим жизнь (или, вернее, очередной период выживания) среди самых настоящих врагов — немецких солдат, на оккупированной врагом территории для нашей семьи продолжалась почти два с половиной года. Если кто-нибудь думает, что многодетной крестьянской семье легче было выжить среди врагов, чем среди советских «друзей», он явно ошибается. Ошибается и тот, кто думает иначе. На самом деле в обеих ситуациях вариант реального выживания такой семьи жизненным сценарием не предусматривается. Поэтому рассуждать о тех нечеловеческих условиях, в которых пришлось жить всем членам нашей семьи, а матери — в первую очередь, до возвращения с фронта отца, с колокольни современных представлений о личной гигиене, качестве пищи, этических нормах поведения взрослых и детей и о многих других «причиндалах», сопровождающих жизнь сытого человека в спокойное время, мне совсем не хочется. Главное — все дожили до освобождения, до новых надежд… на дальнейшее выживание.
Из этой жизни мне бы хотелось отметить лишь несколько бытовых сцен, одним из непосредственных участников которых был я лично в возрасте 2–3 лет и которые характеризуют ситуацию лучше и точнее любых официальных документов. Одним из наиболее ярких эпизодов, навсегда запомнившихся матери и моим старшим сестрам, было неожиданно теплое и внимательное отношение немецких солдат к моей персоне. Наверное, у многих из них в Германии остались дети, и поэтому общение со мной в какой-то мере сглаживало им боль разлуки. Где-то к лету 1942 года активные боевые действия в Харьковской области уже не велись, поэтому «наши» немецкие солдаты занимались обустройством своего жилья и укрытий для боевой техники, а также развлекались разнообразными танковыми маневрами и учениями на пересеченной местности в окрестностях Александровки. Так вот на эти маневры, наверное, с разрешения командира, они брали и меня, единственного представителя противоборствующей стороны. Правда, их военные секреты я никому не передавал и не продавал, но свое детское удовольствие получал по полной программе — прокатиться на танке, съесть полный солдатский обед из походной кухни, а затем, по возвращении в деревню, еще и получить плитку армейского шоколада — такая жизнь мне настолько понравилась, что каждый свой день я начинал с посещения своих новых друзей. Домашние сначала волновались, а затем привыкли — знали, где меня искать к вечеру, если по каким-то причинам я «задерживался», тем более что покушать у своих «врагов-друзей» мне перепадало всегда, а лишний рот в голодной семье всегда в тягость, даже если этот рот и не очень большой. За мной у немецких солдат закрепилась кличка «маленький Ганс», на которую я с удовольствием отзывался, энергичнее даже, чем на собственное имя Ваня. В два года я уже пытался что-то лопотать по-немецки, а обращение ко мне моих немецких «дружбанов» на чужом языке понимал довольно сносно.
Однако глубокой осенью 1942 года со мной случился серьезный конфуз, который едва не стал поводом для прекращения моего международного сотрудничества. Выехав на немецком танке в степь и «отработав» все запланированные на этот день упражнения, я со своими великовозрастными друзьями отдыхал и принимал пищу возле походной кухни. То ли каша была слишком жирной, то ли ее количество превысило размеры моего желудка, но буквально перед возвращением домой меня настолько неожиданно поразила диарея, что моим друзьям пришлось снять с меня «всепогодные» штаны и отмывать меня водой из шланга. К счастью, погода была благосклонной ко мне, я не простудился, а получил обновку — солдатские кальсоны с обрезанными штанинами, в которые меня принарядили на время обратного маршрута, и солдатский же ремешок, на котором все это сооружение держалось. А дальше произошло то, что ни один из моих родственников — свидетелей этого события не смог объяснить иначе, как коллективным сумасшествием немцев от длительного пребывания в степях Украины. А именно: солдаты отправили меня домой с целлофановым (целлофан — в те времена!) пакетиком, в котором лежали мои еще влажные, но тщательно выстиранные штаны! Этот случай еще долго обсуждался в нашей семье (правда, я лично участия в дискуссиях не принимал), но внятного объяснения такого поведения немецких солдат, пришедших на эту землю только убивать, в то время так и не нашлось. А ремешок, оставшийся у меня как вещественное доказательство этого события и свидетельство присутствия самой обычной человечности в людях, вынужденно делающих грязную работу чужой войны, еще много лет был самой любимой деталью моего нехитрого гардероба.
Зима 1942–1943 годов была очень снежной и морозной, поэтому моя одежка оказалась для нее не слишком подходящей. Из-за постоянных простуд меня практически всю зиму не выпускали из избы, и только весной я смог вновь встретиться со своими «друзьями-врагами». Наша дружба продолжалась практически до конца 1943 года, но прервалась неожиданно и навсегда — «моя» танковая часть куда-то была переброшена, а на ее место прибыла такая же, но уже совсем другая. С новыми солдатами у меня контакта не получилось — немцы чувствовали приближение больших перемен на фронтах войны и не позволяли себе расслабляться.
В один из дней ранней весны 1944 года «александровская» танковая часть аккуратно снялась с места и ушла в неизвестном для нас направлении, а через сутки появились советские солдаты — видимо, боевая разведка, — постреляли для острастки по крестьянским избам и по чахлой рощице на окраине села и исчезли. Вскоре пришли и основные военные силы, но радость встречи была недолгой — солдаты хотели есть, кухня отстала, поэтому спасти свои продовольственные припасы и какую бы то ни было хозяйственную живность, сохранившуюся в деревенских дворах даже после длительной оккупации села немецкой армией, никому не удалось. При этом ни о какой компенсации разговор даже не возникал, поскольку крестьяне, в основном жены и дети таких же солдат, наступающих где-то рядом, очень хорошо знали, чем заканчиваются такие разговоры.
К несчастью для местных жителей, вступившая в Александровку воинская часть имела в своем распоряжении еще и несколько дальнобойных пушек. Окапываться, создавать различные инженерные коммуникации, маскировать эти пушки для защиты их от немецких авиационных налетов — до этого во время массированного наступления руки бойцов и командиров обычно не доходят. Поэтому проблемы такого рода артиллеристы-дальнобойщики решили быстро и просто: установили пушки практически под стенами деревенских изб и кое-как забросали их голыми ветками еще не распустившихся фруктовых деревьев, срубленных здесь же, во дворах и на огородах. Агрессивное и непредсказуемое поведение воинов-освободителей в бедной колхозной деревне среди своих же советских людей заставило практически всех крестьян спрятаться по избам и подвалам. Только через два дня в этой мародерствующей части появились отставшие вместе с обозом старшие командиры, которые и принесли в деревню некоторое, хотя и преждевременное, успокоение.
Через несколько дней солдаты стали готовиться к дальнейшему продвижению на запад, однако артиллеристы успели-таки провести стр;льбы — по одному выстрелу из каждой гаубицы, наверное, чтобы проверить, «не отсырел ли порох в пороховницах». Никому не известно, нанесли ли эти выпущенные наугад снаряды вред немецким укреплениям, но крестьянским избам досталось по полной программе — взрывная отдача после выстрелов была настолько мощной, что у большинства строений по-настоящему «поехала крыша», а у некоторых, в том числе и у нашей избы, покосились стены… Ну что же, спасибо отважным артиллеристам хотя бы за то, что под прикрытием этой маленькой деревеньки они не сделали еще по одному выстрелу из своих чудесных пушек!
Только один дом в нашей деревне (а это был настоящий кирпичный дом, крытый настоящей «обливной» черепицей — диковинной для украинского села того времени) спокойно перенес общение с «прекрасной гаубицей», прятавшейся под его стенами. Этот дом стоял на окраине деревни возле небольшой рощицы, на отшибе, как бы сам по себе, и принадлежал семье поволжских немцев по фамилии Тронер. Немецкая семья появилась в деревне в 1934 году после бегства из голодающего Поволжья и сразу привлекла к себе всеобщее внимание необычным поведением: никто в семье не пил (!) самогон, в колхоз не записались даже под угрозой выселения из деревни, дом поставили своими руками за один сезон, причем все члены семьи, включая взрослых сына и дочь, были одновременно и каменщиками, и штукатурами, и столярами, и плотниками. В огороде выращивали диковинные для наших мест растения, в том числе табак, который у местных курильщиков был дороже золота (правда, золота у этих курильщиков также не водилось). Но главной достопримечательностью этого единоличного подворья был не дом, а пасека, состоящая из нескольких десятков пчелиных ульев. Пчелы были основным занятием и гордостью старшего из Тронеров, а остальные члены семьи занимались, по современной терминологии, агропромышленным бизнесом, причем достаточно успешно.
В летние месяцы глава семьи (деревенская кличка — Дед Тронер), одетый в диковинные защитные одежды, периодически производил съем излишков меда из пчелиных сот (как говорили в деревне, «гнал мед»). И тогда наступали чудесные дни «праздника меда», объединенные с «днями открытых дверей»…
В эти дни почетными гостями семьи Тронеров были все голодные деревенские дети, способные самостоятельно преодолеть расстояние от деревни до пасеки. Условий для участия в празднике меда было всего два — хлеб для собственного потребления каждый из гостей должен был принести с собой, а посуду типа банок и горшков приносить с собой строго запрещалось (за нарушение этого условия могла последовать необычайно жестокая кара — отлучение провинившегося гостя от праздника!). С двухлетнего возраста я в компании со своими сестрами Любой и Марией был постоянным участником этих сабантуев (старшие сестры, Катя и Паша, с нашей командой не водились и приходили отдельно от нас).
Процедура этих праздников была необычайно проста и в то же время почти торжественна. Специально для нас во дворе выставлялись длинные самодельные столы и такие же длинные скамейки. Мы, маломерные, но почетные гости, чинно рассаживались за столами, и перед каждым из нас хозяева сначала клали большую деревянную ложку, а затем ставили глубокую глиняную миску вместимостью около полутора литров, до краев заполненную свежайшим медом, тонким ручейком вытекающим из отгоночного аппарата. Мне и сейчас кажется, что по запаху и вкусу этот мед нельзя сравнить ни с одним из современных продуктов, именуемых по старинке медом. Это было настоящее чудо природы и сказочное волшебство, навсегда зафиксированное в детской памяти постоянными голодом и лишениями. Кроме того, это ведь был еще и настоящий праздник, задуманный и осуществленный человеком, в своей жизни сполна хлебнувшим и горя, и бед, но сохранившим большую и чистую душу.
Словно стая очень-очень голодных волков, мы набрасывались на свою сладкую и душистую добычу, стараясь не нарушить строгий ритм коллективного поглощения — ложка меда, затем кусочек хлеба, снова ложка меда. Но с каждой минутой мед становился все слаще и гуще, и вот уже на одну ложку меда нужно два, а затем и три «укуса» хлеба. И горе было тому, кто нерасчетливо или по крайней бедности приносил на эти медовые «гонки» слишком мало хлеба — счастливые обладатели толстых ломтей смотрели на неудачника с пониманием, но делиться хлебом не спешили. Каждый из них знал, что за первой порцией меда, которую можно одолеть, только правильно рассчитав хлеб и силы на дистанции, обязательно последует почти такая же по размеру вторая, которая будет еще вкуснее! Даже я в своем малолетстве и бестолковости очень быстро понял истинную цену хлеба на этих соревнованиях и боролся за победу до тех пор, пока, по утверждению моих сестер, мед не начинал сочиться через кожу моего живота. Самым удивительным в этой безумной гонке было не фантастическое количество меда, поглощенного каждым из «спортсменов», а его полная усвояемость детскими желудками — никогда ни один из участников соревнования на финише не маялся животом!
Как говорится, «усталые, но довольные» мы покидали этот гостеприимный дом с волшебной пасекой, мечтая о новом приглашении на следующий праздник, на котором наши личные рекорды обязательно вырастут. И приглашение поступало, как только приходило новое лето, и снова было море душистого меда, и снова было радостное ощущение праздника, который обязательно должен повториться. Жаль, что все хорошее когда-нибудь кончается, причем иногда — трагически. Наши праздники закончились в 1946 году — осенью этого года «Деда Тронера» забрали чекисты, обвинив в пособничестве фашистам (немец все-таки!), чем вызвали глухой ропот среди местных жителей.
На самом же деле семья Тронеров во время оккупации была чуть ли не самой лояльной по отношению к советской власти — младший Тронер с первых до последних дней воевал на фронте, а «дед» категорически отверг предложение немцев стать деревенским старостой (на эту должность с удовольствием согласился другой наш земляк — украинец). После ареста «деда» его сын долго ходил по инстанциям, празднично украсив китель своими орденами и медалями, но ничего не добился, только накликал беду на остальных членов семьи. Ближе к весне к дому Тронеров милиционеры подогнали грузовую машину, погрузили в нее всех всю семью и кое-какое барахлишко, вывезли на железнодорожную станцию и — прощай, село Александровка, здравствуйте, степи Казахстана!
Больше в нашу деревню никто из Тронеров никогда не заглядывал. Оставшееся после них хозяйство, в первую очередь пчелиные ульи, растащили по домам деревенские мужики и бабы. Но то ли пчелы уже почувствовали гибель своего хозяина, то ли уход за ними со стороны новых хозяев был недостаточным, теперь это уже установить трудно, однако на следующее лето от пасеки «Деда Тронера» уже ничего не осталось — за зиму все пчелиные рои погибли, а о своем празднике меда деревенским ребятам пришлось забыть навсегда. Исчезла и материальная память об этой семье — диковинный кирпичный дом, построенный их мастеровитыми руками: сначала в нем по непонятным причинам возник пожар, а оставшиеся после пожара закопченные стены мужики разобрали по кирпичику для своих хозяйственных нужд.
Это была хоть и не первая, но очень жестокая несправедливость, которую мой детский ум долго отказывался понять и принять. Но время шло, принося все новые и новые несправедливости, и не только по отношению к односельчанам, но и к родной семье. По этой причине острота их восприятия со временем как бы притуплялась, превращая мою жизнь и жизнь моих деревенских друзей в будничную действительность, в которой людям уже нет дела до чужих болячек — достаточно и своих… Но этот первый островок моей детской памяти, образовавшийся от встречи с таким необычайно добрым человеком, таинственным образом проникшим в мою душу, сохранился до сих пор и, словно магнит, притягивает к себе все, даже случайные, воспоминания того далекого времени.
И хотя до этих событий еще долго была война, еще шли в нашу деревню похоронки, но мирная жизнь в ней потихоньку, со скрипом и стоном, восстанавливалась. Восстанавливали ее в основном женщины — жены и дочери солдат, пока еще (или уже) не вернувшихся с войны. От нашей семьи вершить этот подвиг досталось моей матери и самой старшей из сестер — Кате, которой в сорок четвертом исполнилось шестнадцать лет. Конечно же, этот подвиг граничил с безумием, ведь ни техники, ни лошадей за время оккупации в колхозе не осталось, пахать землю женщинам приходилось на тощих коровах, которые и без пахоты еле передвигали ноги. Наверное, поэтому и урожай сорок четвертого года в колхозе «Путь к коммунизму» был исключительно бедным, а выплату материального вознаграждения по «трудодням» колхозникам перенесли на следующий, уже сорок пятый год…
Поскольку с голодом и холодом наша семья «дружила» давно и постоянно, зима сорок четвертого — сорок пятого годов для нас мало чем отличалась от предыдущих зим, но зато весну сорок пятого года мы ждали, пожалуй, как никогда — ждали, что скоро закончится война, ждали, что скоро вернется домой отец, ждали и верили, что скоро в доме будет тепло и сытно. И эта весна частично оправдала наши надежды — после почти четырех лет войны и трех ранений отец возвратился домой с несколькими боевыми наградами, инвалидностью третьей группы и твердым намерением любой ценой вырваться из колхоза. Козырной картой отца на этот раз была инвалидность, которую, к сожалению, можно было видеть и невооруженным глазом — вражеские осколки искромсали ему руку и плечо до такой степени, что первое время я невольно закрывал глаза от страха, когда он снимал с себя рубаху. И хотя отец непрерывно убеждал всех нас, что ему нисколечко не больно, мы понимали, что это совсем не так и почему-то особенно «не так» в сырую осеннюю погоду: он сутками не спал из-за ноющих болей в покалеченной руке, лекарства совсем не помогали снять боль, не помогал даже крепчайший домашний самогон-«первак». Но когда боль отпускала отца, он снова с головой окунался в наши заботы, даже старался как-то развеселить свое приунывшее семейство, рассказывая «почти веселые» истории из своей недавней солдатской жизни. В число этих историй попадали различные случаи, которые мог считать смешными только человек, привыкший к ежеминутной смертельной опасности, в том числе госпитальные «веселухи», участниками и действующими лицами которых были люди, чудом, но все же с большими потерями вырвавшиеся из объятий смерти, и чья дальнейшая жизнь была ненамного лучше смерти. И эти люди в окопах и госпиталях продолжали веселиться, хотя и весьма своеобразно.
Большую часть этих отцовских рассказов я выучил почти наизусть, но смешными они казались только мне — мои старшие сестрицы почему-то не смеялись, а только «делали вид». Впрочем, немного повзрослев, я тоже засомневался в наличии юмористической составляющей в этих чересчур натуралистических, замешанных на спирте и смерти, ситуациях. Да и отцу со временем эти истории уже не казались интересными и он вообще стал обходить свою военную биографию стороной. Один из рассказов, правда, наименее веселый, но чем-то очень близкий нашему сегодняшнему восприятию бессмысленности «усмирительных» войн, сегодня припомнился мне наиболее отчетливо…
Летом сорок четвертого года (после второго ранения и второго госпиталя) отца, как и нескольких его недолечившихся друзей по несчастью, перебросили в Среднюю Азию, точнее, в Туркменистан, на войну с басмачами. Большинство солдат (а офицеры — почти полным составом) уже успели повоевать на фронтах Отечественной войны, а в пустыню Каракум попали прямо из госпиталей и лазаретов. Высшее армейское командование справедливо полагало, что горячий и сухой воздух пустыни окажется для выздоравливающих бойцов более целебным, чем таблетки и микстуры военных лекарей, а заодно они и немного повоюют с этими «трусливыми бандитами». Стрелковый батальон, куда определили новичков, укрепился в нескольких кишлаках на довольно бойком месте: на расстоянии двух-трех ночных переходов от сторожевых постов гарнизона территория Туркмении плавно перетекала в Узбекистан, а примерно на таком же расстоянии, только за горным кряжем, располагалась «свободная страна» Афганистан. Батальон имел собственный опыт войны с неуловимыми «ночными д;хами», поскольку занимался этой нелегкой работой уже несколько месяцев. Основная трудность борьбы с басмачами заключалась в их невидимости: каким бы горячим ни был ночной бой, к утру перестрелка затихала, басмачи таинственным образом исчезали с поля боя и растворялись в песчаных барханах, а в ближайших кишлаках с первыми лучами солнца на полевые работы выходили скромные дехкане — сельские труженики, даже не подозревающие о назначении боевой винтовки («карамультука», если по-местному) и патронов к ней, почему-то хранящихся у них в тайниках. По столь же таинственной схеме при наступлении темноты эти дехкане растворялись в ночи, чтобы воплотиться в самых настоящих бандитов, обстреливающих солдатские заставы, минирующих дороги и автомобили, устраивающих красноармейцам кровавые засады. Ночью воевать с «д;хами» было вдвойне неуютно — басмачи в любую минуту могли появиться там, где их совсем не ждали, и в любую минуту могли раствориться в песчаной пустыне, где обнаружить их советскому солдату не было никакой возможности. По этой причине тактика армейского командования была предельно простой: «ночью — обороняться, утром — наступать, кто не успел спрятаться, тот и басмач». В дневное время, по причине свирепствующей в этих краях пятидесятиградусной жары, солдаты и офицеры прятались где-нибудь в тени, за толстыми глинобитными заборами — дувалами. Заниматься по такой жаре боевой, а тем более политической подготовкой своих все еще хилых, но бывалых солдат ни у кого из офицеров просто не хватало сил. Поэтому весь командный состав батальона в полуденный зной откровенно бездельничал и потихоньку «коллективно разлагался», естественно, в меру местных возможностей, хотя спирта в воинской части было предостаточно (война с басмачами по спиртовому довольствию приравнивалась к фронту). Жара многократно усиливала дурманящее действие спирта, часто лишая боевых офицеров возможности ориентироваться во времени и в пространстве, а иногда и подталкивая к обрыву…
После одного из коллективных офицерских обедов между отцами-командирами завязался жаркий профессиональный спор о достоинствах и недостатках диковинного пистолета, доставшегося одному из самых молодых участников диспута в качестве ночного трофея. Миниатюрный короткоствольный пистолет, больше смахивающий на детскую игрушку, вызвал настолько острые споры среди боевых офицеров, что срочно потребовалось на практике выяснить, кто же из спорщиков прав. Очень скоро удалось выяснить, что правы были те, кто пренебрежительно относился к этой блестящей металлической безделушке — ни одна из выпущенных из этого пистолета пуль не смогла даже пробить подвешенную на кустарнике солдатскую телогрейку! Один из самых закаленных войной скептиков, к тому же окончательно «расклеившийся» от спирта и изнуряющей жары, желая окончательно посрамить бестолковую молодежь, вызвался подставить под эти игрушечные пули себя, любимого, правда, через две ватные телогрейки. Азартный спор утих мгновенно, как только смельчак, облаченный в две телогрейки, рухнул на песок после первого же выстрела из казавшегося таким безобидным маленького («дамского») пистолета. Не заметив двухслойного ватного препятствия, пуля-дура попала орденоносному, прошедшему все круги фронтового ада, «батяне»-комбату (а это он оказался самым горячим спорщиком!) прямо в сердце и прошла навылет… Откуда появилась такая убойная сила в этой малокалиберной пуле? Участники этого смертельного эксперимента, в первую очередь, сам ворошиловский стрелок — хозяин «игрушки», не верили своим глазам, но свой безумный спор комбат уже проиграл вчистую и навсегда. Да и остальным спорщикам, мгновенно протрезвевшим от холодного дыхания чужой смерти, уже поздно было праздновать победу — на войне лучше застрелиться самому, чем на виду у солдат застрелить своего командира (по крайней мере, смерть офицера-самоубийцы менее мучительна, чем его общение с оперативниками из «смерша»). Действовать (в смысле — спасаться), нужно было сообща и немедленно — к вечеру могли нежданно нагрянуть гости из штаба полка.
Решение было простым и фронтовым одновременно. Солдаты (среди них и мой отец), дежурившие по кухне и оказавшиеся невольными свидетелями этой трагедии, по приказу кого-то из старших батальонных командиров завернули тело комбата в плащ-палатку и унесли метров за двести от кухни, в песчаные барханы. Командир саперов из своих запасов лично принес туда же мощную противопехотную мину… В общем, уже через час из батальона в штаб полка сообщили о чрезвычайном происшествии, которое сразу же вызвало у контрразведчиков массу вопросов. К вечеру в кишлаке появились два грузовика с чекистами, и вся власть в гарнизоне перешла в их руки. И хотя на первых допросах все участники происшествия, в том числе и солдаты, вели себя достаточно убедительно (зачем комбат пошел в барханы — не знаю, кто поставил мину в барханах — не знаю, почему так много следов вокруг места взрыва — так все прибежали посмотреть…), к ночи все (!) офицеры батальона оказались под арестом. Утром их ждал путь (вполне возможно, что и последний) в городок Чарджоу, где с ними намеревались «поработать» специалисты… Оперативники «смерша» учуяли «жареное», и над дальнейшей судьбой арестованных офицеров повис огромный черный знак вопроса.
И здесь произошли события, которые почему-то всегда вызывали веселое настроение у рассказчика — приготовившихся к большим неприятностям советских офицеров спасли «д;хи»! Посреди кромешной ночи на командный пункт батальона, размещавшийся в самом центре кишлака, напала крупная банда басмачей, вероятно, пришедшая с местными проводниками из-за афганской границы. Отступать некуда (кругом песчаная пустыня!), все боевые командиры под замком — пришлось офицерам «смерша» принять команду на себя. То ли боевого опыта у чекистов оказалось маловато, то ли воевать с «д;хами» им еще не приходилось, то ли нападение было слишком дерзким и неожиданным, но судьба всего батальона повисла на волоске случая. Басмачи успели хорошо изучить расположение огневых позиций красноармейцев, да к тому же и действовали очень организованно и четко. Батальон нес значительные потери, кольцо вокруг его штаба почти замкнулось. И здесь чекисты-часовые, охранявшие арестованных армейских командиров, нарушили устав и приказ своего начальника — самовольно открыли замок и вернули оружие арестантам. Истосковавшиеся по настоящей «работе» опальные офицеры сумели переломить ход столкновения и даже организовали преследование отступающих и исчезающих в пустыне бандитов.
Отступившие басмачи понесли значительные потери, но и ряды красноармейцев изрядно поредели, к тому же среди погибших и раненых оказались и бывшие арестанты, и почти все оперативники, так некстати оказавшиеся на этой незримой передовой. На следующий день из полка прибыло подкрепление, убитых и раненых увезли, а «дело» погибшего комбата прекратилось как-то само собой. А я вот до сих пор не могу понять, почему эта история (по крайней мере, та ее часть, что касалась неудачи «смерша» и «счастливого» освобождения командиров) веселила солдата, прошедшего через земной ад и почти каждый день смотревшего смерти в глаза. К сожалению, буквально через месяц после этих событий в таком же ночном бою свое третье ранение (последнее на этой войне и самое тяжелое, осколочное) получил и ефрейтор Киянский. Это был его последний настоящий бой — за ним через очередной госпиталь пролегла прямая дорога домой…
Почти полтора года длился процесс оформления медицинских документов о непригодности отца к физическому труду (т.е. к работе в колхозе), получения паспорта и переселения нашей семьи в новую, уже не колхозную, жизнь. Правда, далеко от Александровки уехать не удалось (с финансовыми средствами по-прежнему было туго), но те пять километров, что отделяли ее от поселка Шевченково, образовавшегося вокруг памятной для отца станции Булацеловка, оказались для всех нас такими длинными, что уже никто из Киянских в Александровке без особой надобности не появлялся (а я, к сожалению, больше никогда уже не побывал на своей маленькой степной родине).
По своей непредсказуемости переезд в районный центр Шевченково для нашей семьи был покруче любых американских боевиков из жизни дикого Запада — жить нам предстояло в полуразрушенном сарае, стоявшем на огромном пустыре, который до войны был автобазой, сгоревшей по непонятным причинам то ли при отступлении немцев, то ли при наступлении наших войск в сорок четвертом году. Правда, располагался этот сарай в элитном (по нынешней терминологии) районе поселка — между строящимся монументальным зданием райкома партии и полуразрушенным зданием единственной в поселке средней школы. А сразу за дверью нашего импровизированного дома было столько свободного пространства для различных, хотя и не очень разнообразных ребячьих игр! В общем, всем нам — и взрослым, и детям — предстояла достаточно интересная жизнь.
Первыми моими корешами на новом месте жительства стали братья-погодки Михновские — весельчак Генка (по кличке Махно) и спокойно-рассудительный Олег (кличка — Олега). Ребята росли без отца, их мать работала продавцом в аптечном киоске, но при этом была очень болезненной женщиной и воспитание сыновей поручила улице. К счастью, улица благосклонно отнеслась к этой дружной парочке, ни разу не втравила братьев в серьезную криминальную историю и спокойно, хотя и несколько рановато, привела обоих к взрослой жизни. Наше знакомство состоялось при весьма курьезных обстоятельствах — каждая из сторон являлась владельцем дефицитного товара и страстно желала поменять его на что-нибудь еще более привлекательное. Братья-разбойники владели двумя плитками гематогена, успешно заменявшего нам, деревенским, все виды шоколада и мармелада, я же владел (правда, тайком от родителей) нераспечатанной пачкой совершенно великолепных советских сигарет марки «Прибой», которую я случайно нашел (ей-Богу, не вру — нашел, причем совершенно случайно!) возле продовольственного ларька в самый первый день пребывания на своей будущей второй маленькой родине. «Мена» (по-современному, «чендж») получилась на славу, правда, плитки гематогена почему-то оказались очень маленькими и очень быстро закончились. Мои коммерческие партнеры распорядились полученным товаром значительно эффективнее — сигареты поштучно были распроданы среди местного подрастающего поколения, причем на вырученные финансовые средства ловкие «братаны» на моих глазах приобрели два больших пряника и бутылку шипучего сладкого напитка с импортным названием «ситро». А это уже было значительно круче, чем две совсем маленькие плитки гематогена, на которые я так опрометчиво поменял такое богатство… Со временем обида на успешных «спекулянтов» прошла, и у нас на долгие школьные годы установились нормальные дружеские отношения, которые с незначительными вариациями продолжались еще много лет.
Этим же летом 1947 года мне наравне со взрослыми удалось поучаствовать в уникальном мероприятии, реальность которого в наши дни становится все более проблематичной. А в те далекие годы в душах людей еще сохранилось умение и желание свободно, коллективно и безвозмездно поработать для спасения семьи родственника, соседа или просто знакомого. В данном случае речь идет о строительстве саманной избы для нашей семьи «гуртом» наших гетьмановских родственников и александровских друзей отца, а также новых поселковых соседей. Саман — это, по современной терминологии, композиционный материал на основе глины, соломы и сухого коровьего навоза, изготовленный путем интенсивного перемешивания компонентов с водой, последующего формования прямоугольных блоков и их естественной сушки под жарким украинским солнцем. Основная часть технологии, в которой были задействованы главные ударные силы коллектива, в том числе и дети-подростки, представляла собой создание замеса — вязкой глинистой массы, равномерно перемешанной с соломой босыми ногами участников этого трудового подвига. Коллективное и, на первый взгляд, неуклюжее передвижение людей по замесу через какое-то время превращалось в диковинный танец, со своим внутренним ритмом и яркими солистами, которым не было знакомо чувство усталости от этого тяжелейшего физического труда. А рядом с ними легче было вырываться из цепких лап глины и снова попадать в их объятья и нам, представителям подрастающего поколения…
Работа была тяжелой, но к вечеру этого же дня отформованные блоки самана, глянцево поблескивая своими боками, уже устилали значительный участок земли вокруг будущего дома. Для участников события накрыли стол со свежими овощами и нелегальным самогоном, хмельное веселье продолжалось до глубокой ночи, об усталости и болячках никто не вспоминал. А через две-три недели (в зависимости от погоды) саман высыхал и приобретал прочность, достаточную для строительства дома. И здесь начиналась вторая серия этого прекрасного фантастического фильма о рождении под руками опытных (и не очень опытных) мастеров-волонтеров настоящего дома с несколькими окнами, двумя комнатами, кухней, печью-голландкой и «з;печком» — уютной теплой лежанкой! Для молодых членов нашей семьи, которые не смогли в свое время пожить в Гетьмановке в настоящем деревянном доме, это действительно смахивало на фантастику, да и матери было трудно сдерживать слезы радости. Сооружение из саманных блоков росло на глазах, с каждым часом приобретая все более зримые очертания настоящего дома! Собственно строительство заняло еще два дня, а столы для угощения строительных рабочих, мастеров, подмастерьев и всех прочих дорогих гостей были накрыты уже внутри нового дома.
Запомнилась первая ночь, проведенная в новом доме — раскрытые настежь окна и двери (саман должен был еще «доходить» на свежем ветерке), мой топчан под окном — и необычайно яркие и близкие звезды на ночном небе, неотрывно глядевшие в мою комнату. А ко всему этому еще и необычный, слегка полынный запах от остывающих после дневного зноя саманных стен. Мне иногда кажется, что запах свежего самана в нашем «шевченковском» доме — запах лучшего строительного материала из моего детства — я помню до сих пор!
Запомнился и настоящий праздник приобщения к цивилизованной жизни — сплошная электрификация и радиофикация нашего нового дома. Целый вечер я поочередно включал и выключал лампочки во «всех» наших двух комнатах, на кухне и в сенях — восторгу не было предела, но терпение родителей закончилось раньше, чем мне хотелось, и я вынужден был отправиться на свой любимый топчан. Зато радио можно было слушать бесконечно — отец запретил выдергивать вилку репродуктора из сети («вдруг там чего-то, а мы не знаем»), и черная бумажная тарелка с утра до ночи вещала, призывала и пела. Призывы тех лет не сильно отличались от своих родственников более позднего изготовления, поэтому уже стерлись в памяти, а вот репертуар «черного певца» в то время был специфическим и запоминающимся — в первую очередь, по причине ежедневного и ежечасного вдалбливания нужных песен в головы слушателей. Основу этого репертуара составлял стандартный набор (с небольшими вариациями) из патриотических песен о советском народе и его партии, ладно скроенных умельцами-песенниками, и нескольких идейно выдержанных и проверенных временем «народных» песен, из которых навсегда запали в мою душу наиболее часто повторявшиеся «Дывлюсь я на нэбо та й думку гадаю» и «Шахтарочка». Наверное, первая из них, по замыслу радиопропагандистов, должна была привить советскому народу любовь к авиации и будущим космическим полетам, а вот какая пропагандистская «фишка» была заложена в «Шахтарочку» — не совсем ясно даже сегодня, хотя мелодия песни была исключительно бравой:
«Я шахтарочка сама,
звуть мене Маруся,
в мене чоботiв нема,
та я й не журюся!»
Далее следовал припев:
«Шахтарочка молодесенька,
в мене чоботiв нема,
та я й не журюся!»
В общем виде сущность этой песенки сводится к восхвалению загульного веселья обездоленной рабочей девчонки. И хотя простому советскому человеку такая ситуация была не в новинку, да и кожаная обувь (ведь «чоботы» — это на самом деле сапоги!) несомненно, относилась в те времена к предметам роскоши, чего же хотели добиться партийные «пиарщики» послевоенного времени, для меня осталось тайной.
А уже осенью этого года под ежедневную бодрую «Шахтарочку» началась долгожданная «школа» — первый раз в свой первый класс я пошел в сопровождении и под надзором своей сестры Любы, которая, в моем представлении, была уже очень самостоятельным человеком, поскольку училась в четвертом (!) классе. Для родителей, занятых попытками хоть как-то накормить, одеть и обуть всю нашу ораву, этот день не был чем-либо примечателен. Я же испытал столько новых переживаний, начиная от чувства страха — за возможность потеряться в такой безумной массе детворы и перепутать классы, что не мог уснуть почти всю ночь и все порывался разбудить Любу, чтобы она тоже не проспала уроки. Естественно, за эту инициативу я получил от нее сполна: Люба в то время была сестрой заботливой, но строгой и скорой на подзатыльники. В школу мы не опоздали, но с тех пор во мне завелся какой-то внутренний будильник, позволявший мне практически никогда, даже во «взрослой» жизни и даже во сне, не терять контроля за временем. С другой стороны, школа располагалась буквально в двухстах метрах от дома, и в экстремальных ситуациях я проделывал весь путь до своей парты менее, чем за две минуты.
К сожалению, с первых же школьных дней в моем образовательном процессе возникли серьезные проблемы, решить которые самостоятельно я не мог и поэтому вознамерился обсудить их со своей учительницей Натальей Григорьевной, к которой я с самого начала проникся таким доверием, что готов был рассказать все, что знал, и даже более того. Но мои страдания закончились сразу же, как только о них прослышала моя суровая сестричка Люба. Ее рецепт дословно звучал так: «Молчи, дурак, а не то от меня таких подзатыльников схлопочешь!». Этот совет подействовал, поскольку нрава она была крутого, дважды свои рекомендации не повторяла, и мои проблемы сами собой отошли на второй план.
А проблемы-то и в самом деле были серьезными. Правда, как их можно было решить в то время и в тех условиях, я до сих пор не знаю. Дело в том, что в первый класс я пришел, практически самостоятельно освоив основные элементы учебной программы… третьего класса и при этом прочитав от корки до корки все Любины учебники. Причем главным методистом моего обучения была все та же Люба, которой родителями был поручен присмотр за мной, особенно в летнее время (зимой куда из дома денешься — мороз, однако!). Примерно в пять лет она научила меня чтению, письму и простейшей арифметике одновременно, преследуя при этом сугубо личные цели — дать мне в руки какую-нибудь книгу и отвязаться от меня на весь день до прихода старших сестер и родителей. Методика сработала, я пристрастился к чтению и целыми днями копался дома в книгах, в основном в учебниках своих старших сестер, а в первую очередь, в Любиных — наиболее понятных для начинающего книжника. За лето сорок шестого года в родной Александровке под периодическим, но от этого не менее суровым контролем сестрички, я основательно проработал ее учебники для первого и второго классов и уже начал было маяться от скуки, как моя «методистка» сделала ход конем — стала мне задавать уроки и проверять домашние задания по программе третьего класса, в котором сама и училась. В связи с тем, что в школу она почти ежедневно и в любую погоду ходила пешком в Шевченково (а это пять километров в каждую сторону!), времени на наши индивидуальные занятия практически не оставалось. Да и у меня зимой почему-то пропадало учебное настроение. По этой причине к весне сорок седьмого года я одолел только половину программы третьего класса. Надо было подтягиваться, тем более что и Люба уже более чем прозрачно намекала на мое лентяйство и грозилась принять меры или прекратить дальнейшее обучение.
Но здесь грянул наш переезд в Шевченково, потребовавший перераспределения хозяйственных обязанностей в семье. Люба оказалась на взрослых ролях: из нее и чуть более старшей сестры Маши (ей было уже почти 13 лет) мать организовала овощеводческое звено, которое сама же и возглавила, взяла «на подряд» целый гектар овощного совхозного поля и практически все лето пропадала с девчонками на этом поле. Условия работы, конечно же, были рабскими, почти колхозными, однако свобода выбора всегда оставалась — бригада могла прекратить работу на поле в любой день и больше там не появляться. Но оплата труда проводилась только по полученным результатам — 5 % от валового сбора овощей предназначалось на «гонорар» членам звена, при хорошем урожае это могло быть спасением для семьи в зимнюю бескормицу. А вложенный ручной труд наших маломощных работниц был настолько изнуряющим и всепоглощающим, что бросить эту адову работу на половине дороги к урожаю (и к заработанным овощам!) уже никто не мог…
В этом же году на нашу семью обрушились новые напасти — заболела туберкулезом Паша, самая красивая и рассудительная из сестер, а самая старшая, Катя, по комсомольскому призыву была мобилизована на разбор руин и восстановление Сталинграда. Это были страшные напасти: Сталинград, в который почти насильно увезли Катю, представлял собой постоянно готовое к взрыву кладбище — его развалины были буквально начинены солдатскими останками вперемешку с неразорвавшимися бомбами и снарядами. Городские руины не сулили мобилизованным комсомольцам ничего, кроме повторения ужасов прошедшей войны в так называемое мирное время. Несчастные комсомольцы в полной мере прочувствовали на себе исконно советское умение наших партийных вождей, в первую очередь местных, организовать нечеловеческие условия жизни и быта для добровольцев, заброшенных «судьбой в милицейской форме» на сорокаградусный мороз в продуваемые всеми ветрами трофейные солдатские палатки на берегу Волги. Холод, голод и болезни стали их неразлучными друзьями. Полнейшая безнаказанность почуявших наживу и слетевшихся в Сталинград со всей страны бандитов всех мастей, бесчинства насильников и мародеров, в том числе и из славного армейского контингента. Жесткие, утвержденные свыше, сроки восстановления города-героя и «боевое» рвение отцов-командиров любой ценой отрапортовать о досрочном выполнении задания. За хлипкие комсомольские души в зиму 1947–1948 годов нельзя было дать и медного гроша…
Весной 1948 года группа отчаявшихся добровольцев, а среди них и Катя с двумя подругами-землячками, сбежала из производственной «зоны». Сбежала без всякой подготовки — в своей рабочей одежде, по сравнению с которой лохмотья нынешних «бомжей» могут показаться эксклюзивными вечерними нарядами, без каких-либо запасов еды, совсем без денег (но с паспортами!). Армейские патрули, чекисты и менты устроили настоящую охоту за дерзкими безумцами, проверяли все речные суда, отплывающие вверх и вниз по Волге, все грузовые составы как в самом Сталинграде, так и на ближайших к нему станциях. Но чувство смертельной опасности пробудило в молодых ребятах звериный инстинкт самосохранения, замешанный на горьком опыте неудачников, уже пытавшихся спастись бегством из «сталинградского плена» — милицейские и армейские патрули патронов не жалели (да и чего их жалеть-то, война ведь закончилась). И они ушли, вернее, убежали без оглядки, в никуда, в пустынную степь, подальше от спасительных поездов и героических руин страшного города, в сторону (ирония судьбы!) вольного Дона.
Только самоубийцы могли отважиться уйти в эту бескрайнюю степь, чтобы по ночам в течение двух недель идти напрямик через нашпигованные минами и снарядами перелески и овраги, которые даже местные крестьяне все еще обходили стороной. Шансов выйти живыми из этой гигантской западни практически не было никаких — смерть подстерегала беглецов повсюду: в светлое время суток на охоту выходили патрули, ночная прогулка почти гарантированно должна была вывести их на минные поля, оставшиеся ждать своего часа после самого грандиозного сражения великой войны. Счастливчик, уберегшийся от встречи с дневными и ночными чудовищами, неминуемо должен был сбиться с дороги и умереть от голода. Весенняя степь не приласкает голодного человека и не обогреет замерзающего — она сама еще во власти холодной зимы. Поэтому питанием почти одичавшим молодым людям служило все, что можно было разжевать и проглотить…
Но звезда удачи все-таки не отвернулась от Кати и ее подруг (где и когда потерялись в степи остальные участники этого беспримерного рейда, моя сестра вспомнить не могла). Обессилевшие от голода и болезней девчонки (вернее, живые существа, еще недавно бывшие девчонками) вышли к Дону в районе станции Миллерово. В каком-то из донских хуторов сердобольные казачки, выслушав их почти фантастическую, но такую советскую и такую жизненную историю, не только не сдали оборванцев в местную милицию, но даже тайком немного подкормили и приодели в свои домашние обноски. Еще в течение бесконечно долгого месяца беглянки-землячки добирались к себе домой — вдоль железной дороги, иногда на «товарняках», а чаще пешком, обходя стороной большие города и поселки.
Мы с Любой с большим трудом узнали в почти седой и оборванной незнакомке, появившейся в вечерних летних сумерках в нашей избе, свою добрую и заботливую старшую сестру. Закрыв на все запоры входную дверь и плотно занавесив окна, мы всей семьей слушали страшную историю одного года жизни нашей несчастной Екатерины, чувствуя, что этот год уже стал роковым в ее судьбе… Пробыв дома на нелегальном положении всего лишь несколько дней, немного отдохнув и отмывшись от въевшейся в кожу дорожной пыли, Катя ранним утром уехала из Шевченково, чтобы возвратиться в свой родной дом лишь через несколько лет, когда прекратились поиски сбежавших из Сталинграда опасных преступников.
Болезнь второй по старшинству из моих сестер, нашей красавицы Паши, не только исключила ее из рядов «добытчиков» (тяжелая работа при туберкулезе категорически противопоказана), но и заставила родителей приложить максимум усилий для обеспечения ее более-менее правильного питания и непрерывного лечения. И здесь на выручку семье пришла наша спасительница — корова Зорька, которую отец приобрел на базаре в Шевченково.
На мою долю выпала обязанность пасти эту корову — обязанность одновременно как ответственная (от коровы, в первую очередь, зависело не только здоровье Паши, но и пропитание всей семьи), так и обременительная (выпас разрешался только за границами поселка, на участках земли вдоль дорог). Но основная прелесть пастушьего труда была в другом — он приносил пастуху массу условно свободного времени. Это время, действительно, можно было считать свободным только условно — коварное животное будто поджидало момент, когда пастуха разморит ласковое утреннее солнышко, чтобы нырнуть на колхозные посевы или, что еще позорнее для репутации уснувшего на посту «водителя коровы», удрать в поселок, домой. Поэтому от пастуха в таких ситуациях требовались и выносливость (надо как можно скорее найти пропавшую корову), и изобретательность (не дать ей возможности свободно осуществить свои противоправные действия), и дипломатичность (умение слезно клясться и божиться перед «светлым обликом» колхозного объездчика, что сегодня это было в последний раз, а завтра — ни в коем разе), и масса других не менее ценных качеств. У меня, наверное, эти качества тоже как-то проявлялись, поскольку пастушком мне пришлось «прослужить» все школьные летние каникулы вплоть до шестого класса.
Пастушье лето сорок седьмого года я бросил на устранение «неуспеваемости» за третий класс и с радостью рапортовал своей «училке» о завершении этой программы. Но Люба, измученная каждодневной непрерывной работой на овощной плантации, встретила мое сообщение без всякого энтузиазма, и я с сожалением понял, что мой персональный учитель меня покинул…
Неожиданно, как всегда, после жаркого лета наступил сентябрь, и я со своим тяжелым багажом нелегальных знаний оказался в первом классе Шевченковской средней школы. Если кто-то думает, что учиться в первом классе (т.е. регулярно посещать первый класс), обладая знаниями третьеклассника, легко, он ошибается. Ошибается уже хотя бы потому, что уроки для такого «выскочки» превращаются в свою противоположность, и вместо прибавления новых знаний идет разрушение и распыление уже существующих. Домашние задания я делал еще на уроках в школе, а большую часть времени после школы под формальным контролем Любы посвящал чтению тонких, толстых и толстенных книг на русском и украинском языках, причем тематика «проглатываемых» произведений была совершенно произвольной — мне нравилось непрерывно узнавать что-нибудь новое, интересное. Вторым моим увлечением, которое также отнимало немало времени, были рисование и… каллиграфия (чистописание). За время учебы в первом классе мне удалось настолько поднатореть в каллиграфии, что все последующие годы учебы в школе я тайно, но сильно гордился своим четким и красивым (по мнению не только соратников по парте, но и учителей) почерком. Жаль, но в то время я даже и не подозревал, что аккуратный почерк — первый признак посредственности его владельца.
С рисованием дело осложнилось тем, что, как видно, самородного таланта у меня было маловато, в школе учителей соответствующего профиля не держали, да и в поселке толкового рисовальщика не было, поэтому учиться мне было решительно не у кого, и я быстро достиг своего профессионального потолка. Заполнив своими «творениями» десяток альбомов и тетрадей, я потихоньку завязал с этим видом творчества и начал снова копаться в Любиных учебниках (особенно в хрестоматиях по русской и украинской литературе). И здесь моя строгая сестрица сделала мне подарок на всю оставшуюся жизнь: уговорила знакомую библиотекаршу в районной библиотеке и записала меня в читатели. Задача у нее была не из простых: в эту библиотеку детей принимали только с четвертого класса. Но зато результат был потрясающим: я навсегда прекратил копаться в книгах сестры, а взамен получил возможность не только совершенно легально приносить из библиотеки домой понравившиеся мне фолианты, но и перспективу покопаться в казавшихся необъятными библиотечных фондах «взрослой» литературы.
К библиотечным фондам я подобрался очень скоро — как только в библиотеке закончились непрочитанные мною детские и «полудетские» книжки, библиотекари сочли за благо отвязаться от назойливого и ненасытного читателя и разрешили мне (единственному из детского читательского контингента!) свободно проходить не только к полкам с книгами, но и в книгохранилище. Мало того, мне даже поставили за полками какие-то обшарпанные стол и стул. Пожалуй, в этой библиотеке, спрятавшись за книжными полками, я прожил лучшие минуты своей жизни — в окружении книг, которые мне еще предстояло прочитать, среди героев, в чьих захватывающих приключениях мне еще предстояло поучаствовать, и в то же время — почти в полном одиночестве. Библиотека стала в моей жизни той самой третьей точкой (первые две — школа и дом), которая позволила хоть как-то опереться на собственные ноги, оглядеться по сторонам и уже по-взрослому посмотреть на себя и на окружающий мир, увидеть если не глубину пропасти, пролегающей между реальной жизнью моей семьи и достойной жизнью свободного человека, то уж, по крайней мере, ширину этой пропасти. В результате этого осмотра мне стало как-то совсем неуютно (дискомфортно — если по-нынешнему) не только в школе, не только среди друзей-товарищей, но и дома. Кажется, в моей душе произошло что-то большое и болезненное, ведь именно в это время я надолго (к счастью, не окончательно) разучился смеяться по-настоящему.
В последующие годы я с завидной скоростью и упорством «проглатывал» зарубежные приключенческие романы, российскую классику и советскую военную литературу, публицистику и мемуары, стихи и прозу — вперемешку на русском и украинском языках. От всего прочитанного и не отфильтрованного рассудком в моей голове довольно часто возникал некий сумбур, когда литературные герои из разных произведений и разных эпох начинали игры с переодеванием и перевоплощением. Это было довольно забавное ощущение, но в моем организме при этом сразу же возникала какая-то защитная реакция — запойное чтение прекращалось, и несколько дней, а то и целую неделю я не мог заставить себя даже взять в руки книгу. Затем книжный голод брал свое, и я снова окунался в атмосферу любовных приключений, безумных погонь, мушкетерских сражений, голодной и бесправной жизни наших зарубежных братьев, блеска и нищеты «их» куртизанок, методических рекомендаций по изучению русской и украинской литературы в младших классах, глубоких партизанских рейдов по тылам врагов, оккупировавших нашу землю, борьбы славных чекистов с тайными и явными врагами советской власти, побед «на всех фронтах» сильных, богатых и удачливых героев, поражений безумцев, возомнивших себя равными богам, и еще многого, от чего оставался только диковинный привкус и аромат иной, не советской, не ведомой мне, но оттого не менее захватывающей жизни.
Такой ритм чтения, вернее, «глотания» невообразимого ассорти из романов и повестей различного объема и качества продолжался в моей жизни практически до восьмого класса. Примерно в это время наступило определенное насыщение новой литературной информацией, и я вынужден был перейти на «учебно-профилактический» режим чтения литературы только из учебной программы и только в объеме, достаточном для получения соответствующих отметок в дневнике. Небольшое исключение я делал для специальной педагогической литературы — методических рекомендаций для учителей, преподающих литературу в восьмых-десятых классах. Знание этих рекомендаций позволяло мне с достаточно высокой точностью предугадывать самые секретные ходы моих педагогов, а в пересказах и сочинениях усиливать моменты, рекомендованные «методичками» самим педагогам, чем приводил этих самых педагогов в состояние благоговейного ужаса. Правда, в совсем юном возрасте у меня был один весьма длительный период полного отключения от чтива, но это отключение было чисто техническим и связанным с наиболее крутыми форс-мажорными обстоятельствами в моей жизни. Но об этих обстоятельствах чуть позже…
Харьковская земля за время прошедшей по ней солдатскими сапогами и танковыми гусеницами войны была свидетельницей целого ряда крупных и мелких побед и неудач каждой из воюющих сторон. Но такого позора и таких разгромных поражений, которые потерпела советская армия, выполняя бездумные (а может быть, и безумные) приказы такого известного в узких кругах Центрального Комитета нашей партии военачальника, каким был представитель Ставки Верховного Главнокомандования на Украине Никита Хрущев, в истории России (да и Украины тоже) еще не было... По его личным приказам, не имеющим ничего общего с военной стратегией, элементарной логикой и человеческим разумом, сотни тысяч советских солдат, сначала оборонявших «до последней капли крови», а затем повторно освобождавших Харьков, дважды оказывались в таком тугом немецком «мешке», что живыми выбраться из него смогли лишь единицы. Дома и улицы моего любимого города были сплошь укрыты телами и залиты кровью тех безвестных солдат, которым уже не суждено было увидеть плутоватые глаза этого «полководца» и, может быть, с большим удовольствием плюнуть в них. Но мертвые не судят живых — война закончилась, Хрущев оказался востребованным в холуйской свите вождя (Никита умел много пить и лихо отплясывать гопака!), а его военные подвиги наши славные идеологи и политологи, так же как и военные историки, постарались поскорее забыть.
И только харьковская земля еще и через много лет вспоминала о тех позорных для Красной Армии событиях запоздалыми взрывами мин и снарядов, уносящих жизни мирных жителей, чаще всего детей, а также десятками тысяч единиц стрелкового оружия и боеприпасов к нему, оставшихся в многочисленных перелесках и оврагах, окружающих ближние и дальние подступы к Харькову. Даже после неоднократных «зачисток», проведенных армейскими саперами, оружия было достаточно, чтобы до зубов вооружить практически всех жаждущих в округе «бойцов» в возрасте до 13 лет (в 13 лет по законам того времени наступала суровая уголовная ответственность за хранение оружия!). Летом сорок восьмого года лично я был счастливым владельцем тяжеленного ППШ (пистолета-пулемета Шпагина) и казачьей шашки с инкрустированной рукояткой. Поскольку попытки обмена ППШ на более легкие и удобные для моего роста и возраста (как оказалось, восемь лет — это еще не возраст солдата) «стрелялки» закончились неудачно, я до лучших времен припрятал свой арсенал на чердаке нашего дома, предварительно смазав все его открытые части подсолнечным маслом, позаимствованным у матери на кухне. Но лучшим временам не суждено было наступить…
Осенью этого же года (в школе у меня уже полным ходом катилась первая четверть второго класса) в довольно глубоком овраге недалеко от здания школы десяток моих изнывающих от безделья разновозрастных земляков (самому старшему из них, Женьке Протопопову, шел двенадцатый год) развлекались разжиганием костров из разнообразного хлама, пороха и кусков тола (по-научному — тринитротолуола, или тротила), добытых юными умельцами из неразорвавшихся мин и артиллерийских снарядов весьма примитивным способом — тротил прекрасно выплавлялся из снарядных корпусов в кипящей воде. Главным и безусловным авторитетом среди этих умельцев считался Женька, технической смекалке и бесшабашной смелости которого завидовали все поселковые ребята. Я, честно говоря, побаивался Женькиных экспериментов, но тянулся к нему, а он тоже почему-то был очень расположен ко мне, по мере возможности раскрывая мне свои саперные премудрости и защищая меня от обидчиков. Короче, мы с ним как-то странно, но крепко дружили. В тот злополучный день мой друг почти насильно увел меня «погулять», в результате чего и я оказался в компании «поджигателей», причем самым молодым ее участником. Костры получились что надо, в них горело и плавилось все, даже комья земли, которые мы усердно подбрасывали в огонь.
И здесь мой друг совершил поступок, возможные последствия которого мгновенно оценили все юные огнепоклонники, кроме самого Женьки и меня, беззаветно верившего словам своего старшего друга, весело прокричавшего вслед убегающим мальчишкам: «Штаны не потеряйте, придурки!», а потом уже мне: «Не бойся, все будет путем!». А бояться-то было чего — мой наставник забросил в один из костров несколько крупных снарядных обломков, заполненных толом… Холодное дыхание смерти, которое гнало мальчишек все дальше и дальше от того рокового костра, наконец-то коснулось и меня, но, сковав мышцы и парализовав волю к спасению, превратило в статую. А в Женьку в это время как будто вселился дьявол, заставивший его почти лететь навстречу жуткой трагедии… Один из снарядных обломков с горящим в нем толом он выкатил из костра, обмотал куском рваной телогрейки и стал размахивать им над головой, словно факелом. При этом его последние слова запомнились мне на всю оставшуюся жизнь — он кричал во весь мальчишеский голос: «За Родину! За Сталина!»...
В следующий миг мое тело стало невесомым, кромешная тьма и жуткая тишина поглотили сознание. Очнулся я в нескольких десятках метров от бывшего костра, на дне глубокой ямы — «глинища», из которой жители поселка брали глину для своих строительных нужд. Как я выбрался из этой ямы и прибежал домой, как, увидев меня, окровавленного и обожженного, упала в обморок мать, я не помню — шоковое возбуждение прошло, оставив меня неподвижным посреди двора в состоянии тяжелейшей контузии. Мое лицо и одежда были покрыты кровью и фрагментами Женькиного тела — в последнее мгновение мой друг принял на себя и мою порцию смерти…
Взрыв был такой силы, что вздрогнула земля, как при землетрясении, а над поселком, в том числе, и над нашим домом, просвистели осколки, которые достали и многих из убежавших от костра на почтительное расстояние «пиротехников» (четверо из них оказались в больнице с осколочными ранениями). Лично мне достался только небольшой осколок, рассекший кожу на голове в области правого виска… Наверное, судьбе было угодно, чтобы в этот раз я уцелел. Этот взрыв поднял на ноги и всю нашу славную районную милицию, которая провела самую крутую за последние два года «зачистку» по домам практически всех юных владельцев оружия (незадачливые «пиротехники», получившие ранения, изрядно перетрусили и «раскололись» при первых же беседах с оперативными работниками КГБ и милиции). «Урожай» превзошел все ожидания чекистов — у детишек оружия было весьма приличное количество… При обыске в нашем доме мой арсенал нашли без особых затруднений — для этого нужно было только заглянуть на чердак. От крупных неприятностей за хранение арсенала моего отца спасло лишь то, что «информаторы» назвали меня конкретным хозяином пистолета ППШ. А я в это время лежал в нашей районной больнице немым, глухим и неподвижным — врачи были уверены, что при такой степени контузии мне уже не выжить.
Больше всех пострадал на этой «зачистке» один из наших лидеров, Мишка Григоров — ему уже исполнилось 14 лет, поэтому за хранение оружия ему светило несколько лет колонии для малолетних преступников. Но его родители, известные в районе люди — врачи с прекрасными партизанскими характеристиками и правительственными наградами — отстояли своего непутевого сына, но при этом под угрозой собственноручной отправки в колонию запретили ему водить дружбу с прежними корешами. Так наша компания потеряла одного из своих заводил, но советская медицина со временем приобрела молодого врача, говорили, что даже очень толкового.
Судьба, сохранившая мне жизнь при взрыве, назначила за эту услугу непомерно высокую цену — долгие месяцы неподвижности на больничных кроватях и совершенно жуткое заикание, не позволявшее мне по-человечески общаться даже с родными. Из районной больницы меня перебросили в военный госпиталь в ближайшем городке Купянске, где работали медики-специалисты по контузиям, а затем в областную больницу, в Харьков, но все это больше походило на попытки избавиться от бесперспективного больного. В результате этих перебросок я снова оказался дома, но уже без каких-либо надежд на выздоровление — врачи отказывались даже назначать лечение и смирились с моей, по меньшей мере, инвалидностью.
Однако мои родители не сдавались и сделали ставку на народную медицину — это был наш последний шанс. Каких только народных средств в виде отваров, настоек и снадобий я не перепробовал, однако результат был все тот же. Дошла очередь и до ближних и дальних знахарей, но те, только узнав от родителей мой диагноз, от дальнейших переговоров отказывались. Согласилась хотя бы посмотреть на меня всего лишь одна старушка-шептунья («шептуха», если на местном диалекте), да и проживала (именно не жила, а проживала) эта немощная старушка сравнительно недалеко — в покосившейся избе на хуторе со специфическим названием Б;б; (ударение на оба слога) в нескольких километрах от нашего поселка. Родителям не оставалось ничего другого, как выпросить в каком-то из местных учреждений лошадь с телегой, погрузить на телегу мою персону, потеплее ее укутать (в марте на Харьковщине всегда довольно прохладно) и неспешно отправиться на официальный прием к этой знахарке. Настроение у родителей было скверное — отец не верил в способности старушки и всю дорогу ругал мать за ее настойчивость, за плохую погоду и раздолбанную дорогу.
Однако мне старая знахарка сразу понравилась своей деловитостью, распорядительностью и аккуратностью, к тому же она была седая, чистенькая и очень подвижная. Запомнился мне и необычайно «вкусный» запах в избе — запах сушеных трав, свечей и… свежести. Отправив моих родителей в комнатенку, служившую, вероятно, кухней и приемной одновременно, и оставив их там отогреваться каким-то горячим травяным отваром, она ловко раздела меня, уложила на деревянную лавку и тщательно осмотрела и ощупала все составные части моего тела. Дальше последовала, собственно, и сама лечебная процедура, заключавшаяся, как мне помнится, в том, что она усадила меня покрепче на ту же самую лавку, накрыла мою голову плотным темным покрывалом (но я все-таки ухитрялся подглядывать!), а у ног поставила большую миску с водой. После непродолжительной молитвы моя целительница зажгла толстую свечу, взяла ее в левую руку, а правую просунула под покрывало и положила на мою голову. Периодически наклоняя свечу, она сливала расплавленный воск в воду, произносила какие-то слова, а рукой под покрывалом непрерывно то сжимала, то поглаживала мою голову. Вся процедура длилась всего минут десять-пятнадцать (свеча не догорела и до половины), после чего старушка убрала воду, сняла покрывало с моей головы и пригласила родителей, которым объявила, что она проведет еще два сеанса и надеется на мое выздоровление.
По пути домой родители продолжали переругиваться — отец по-прежнему не верил, что такая ветхая старушка может сотворить чудо. Но чудо все-таки произошло, и его не пришлось ждать долго — уже по дороге домой я начал шевелить руками и ногами, а перед въездом в поселок даже ухитрился самостоятельно сесть в телеге! Ни родители, ни я не верили своим глазам, но процесс выздоровления пошел, и к тому же очень активно. Ровно через неделю, после очередного сеанса, я самостоятельно, держась за стенку, поднялся с лавки, а еще через неделю, завершая процедуры, вышел из дома старушки (правда, с ее помощью) уже на собственных ногах! Это была победа, это был праздник, который подарила мне и нашей семье безвестная старушка-шептунья! К сожалению, я не запомнил, а родители со временем запамятовали, ее имя-отчество, поэтому благодарить за свое спасение я могу только провидение и Господа Бога.
Весть о моем чудесном выздоровлении потрясла всех наших родственников и знакомых — среди них я уже считался обреченным. А здесь на глазах у изумленной публики ко мне возвращались все опорно-двигательные функции, я целыми днями «топтался» во дворе, на огороде и в саду (на улицу выходить боялся). К тому же стала восстанавливаться связная речь, и хотя со своим легким заиканием я боролся еще многие годы, ступорная форма заикания захватывала меня сравнительно редко, в основном в минуты острого волнения. Врачи, лечившие меня неизвестно от чего, отреагировали на этот факт весьма своеобразно, причислив невиданный результат к своим производственным достижениям.
В общем, на какое-то время я стал настолько заметным явлением местного масштаба, что обо мне даже вспомнили в школе и прислали целую делегацию моих одноклассников из второго «А», чтобы узнать о моих планах и намерениях — на дворе начало апреля, учебный год заканчивается, что будем делать дальше? Ответом на этот вопрос было мое появление в школе, месяц интенсивного общения с учительницей — классной руководительницей Натальей Григорьевной — по всем предметам школьной программы и окончание второго класса с похвальной грамотой. Это тоже была хоть и маленькая, но все же победа, победа над собственным страхом и слабостью. И здесь я в очередной раз мысленно поблагодарил свою строгую сестренку Любу за правильно выбранную и успешно опробованную на мне методику «упреждающего» обучения.
Наступившее лето сорок девятого года я провел за своим любимым делом — чтением толстых и умных книг в компании со своей добродушной подругой — коровой Зорькой. Корову приходилось выгонять на выпас все дальше и дальше от дома, поскольку наш поселок непрерывно разрастался, и все почему-то в одном направлении — вдоль шоссейной дороги Купянск–Харьков, где у меня раньше были самые удобные пастбища. Мое выздоровление на свежем воздухе протекало достаточно интенсивно, непрочитанных книг из библиотеки было предостаточно, к тому же родители изо всех сил старались подкормить меня — в общем, лето я провел чудесно. Правда, один небольшой инцидент все же случился, но летнюю идиллию он разрушить не смог… А причиной инцидента послужили спелые вишни из нашего сада, вернее, вареники с этими вишнями, которых моя заботливая мама наварила довольно приличное количество. А поскольку желание родителей подкормить своего слабого ребенка часто не знает меры, эффект получился обратным, хотя, в общем-то, и предсказуемым. Короче, количество съеденных мною за ужином вареников с вишнями, собственноручно заправленных сметаной и медом, не только принесло с собой ощущение предельной сытости, что называется, «под завязку», но и значительно превысило критические возможности моего организма. К утру я прочно обосновался в нашем дворовом туалете, покидая его не более чем на пять минут, и то лишь по просьбе взрослых, которые спешили по своим делам. «Процесс» был настолько бурным и изнурительным, что уже к обеду я даже «поселился» на скамейке в саду в двух метрах от туалета — не было сил дойти до дома. Когда же мой организм возвратился в обычный режим работы, я обнаружил, что эта скамейка стоит под самой роскошной из наших вишен, усыпанной сочными темно-красными ягодами, которые я еще вчера не пропустил бы мимо своего рта. Но сегодня вишни вызвали у меня только чувство устойчивого отторжения и желудочные спазмы. Лишь много лет спустя восстановилась физическая совместимость моего желудка и вареников с вишнями, но прежнего удовольствия от этого чудесного блюда я не получал уже больше никогда.
Снова как-то быстро и незаметно прошло лето, снова школа, снова старые друзья. В третий класс я пришел достаточно авторитетным среди старшеклассников «пацаном», который, по их убеждению, неплохо «соображал по тротилу». В связи с этим мои более крепкие и драчливые сверстники поглядывали на меня с некоторой опаской и завистью, но испытывать судьбу и напрашиваться «на разговор» с моими великовозрастными покровителями не решались.
Жизнь моих соратников по безделью, точно так же, как и моя, этой осенью текла своим чередом, бессмысленно и шумно. Смерть Женьки Протопопова никого из моих друзей ничему не научила — все так же в овраге за поселком собирались болтающиеся без дела после уроков школьники, да и игры были практически все те же — костры с применением пороха и тротила, извлеченных из неразорвавшихся патронов и снарядов, набеги на колхозную бахчу, а затем на сады и огороды своих поселковых соседей, постоянные драки и очень специфический футбол «улица на улицу». Практический жизненный опыт, полученный мною за прошедший год, заставлял меня под всякими предлогами увиливать от явной «пиротехники», но во всех остальных мероприятиях мое участие было практически обязательным.
Самым запомнившимся событием этой осени был беспощадный «отстрел» двух вооруженных мужиков (как сообщило наше мальчишеское радио, дезертиров, хотя откуда в наших краях могли появиться дезертиры через четыре года после окончания войны, нам не было ведомо) солдатами и милиционерами, окружившими этих нарушителей закона в колхозном кукурузном поле. Хотя в те времена еще не был изобретен знаменитый квадратно-гнездовой способ выращивания этой культуры, кукуруза уродилась высокой, метров до трех ростом, а само поле напоминало джунгли, в которые мы даже боялись забираться слишком глубоко, чтобы не заблудиться. На свою беду, дезертиры понадеялись на эти «джунгли» и укрылись в них, чтобы переждать критический момент. Однако у милиции были лошади, верхом на которых десяток милиционеров отправился прочесывать поле, в то время как солдаты оцепили его со всех сторон. Время для отступления, а вместе с ним и шансы на спасение, беглецами были упущены, верховые милиционеры довольно быстро их обнаружили и открыли огонь на поражение. Говорят, что беглецы отстреливались и даже ранили одного из милиционеров, но этого увидеть нам не удалось — нас отсекли от основных событий еще на подступах к полю. Увидели мы только самую жуткую, финальную часть этой драмы — милиционеры вытаскивают раненых (или убитых?) беглецов из кукурузы, привязав их ноги веревками к седлам своих лошадей. Окровавленные головы, изрезанные кукурузными листьями лица людей, которые только несколько минут назад боролись за свою жизнь, разорванные в лохмотья рубашки, кровавые следы на земле от поля до проселочной дороги, где тела грузили на телегу — эта жуткая картина возникала перед моими глазами почти всякий раз, когда сценарий очередной «безбашенной» мальчишеской игры забрасывал нас к этому полю.
Последней жертвой «пиротехники» среди моих друзей стал тезка нашего первопечатника, двенадцатилетний крепыш Иван Федоров. Правда, жил он на хуторе Кашинском километрах в двух от нашего поселка, но овраги, в которых проходила значительная часть нашей внешкольной жизни, соединяли этот хутор с поселком надежнее всякой скоростной магистрали. Поэтому и Федорова мы считали своим, поселковым, и привлекали его ко всем своим сомнительным мероприятиям. А отличился он совсем уж необычным способом, авторство на который почти через тридцать лет отобрал у него кинорежиссер Леонид Гайдай, снявший фильм «Пес Барбос и необыкновенный кросс». Главное отличие сценария этого фильма от реальной ситуации заключалось в выборе главного героя — для своего сценария Ваня Федоров выбрал бездомную кошку, которая в конце действия должна была покончить жизнь самоубийством (естественно, с помощью «режиссера» Федорова, который привязал к ее хвосту американскую консервную банку, заполненную нашей проверенной «горючкой» — смесью пороха с кусками тротила, а для надежности снабженную еще и детонатором от какой-то неразорвавшейся «игрушки»). Отпустив свою обезумевшую от страха жертву, умчавшуюся в неизвестном направлении с грохочущей банкой на пылающем хвосте, юный «режиссер» стал ждать финальной сцены.
Но судьба перечеркнула ранее подготовленный сценарий и повернула события вспять… Обреченная на смерть кошка внезапно вынырнула из кустов и бросилась прямо в ноги к своему мучителю. «Режиссер» на секунду оторопел от неожиданности, и в это же мгновение раздался «финальный» взрыв, разметавший по земле участников этой сцены. Первой очнулась от шока потерявшая хвост «героиня» и с диким воем снова исчезла в кустах. Иван же очнулся значительно позднее, уже в районной больнице, где врачи «под корешок» удалили остатки его правой ноги… Да, этот «фильм» из нашей непутевой послевоенной жизни, в отличие от фильма Гайдая, получился и жестоким, и бессмысленным, и совсем печальным.
В третьем классе я самым нахальным образом «отдыхал» от учебы на остатках знаний, когда-то приобретенных под Любиным присмотром. Периодические попытки самостоятельно штудировать ее учебники за пятый и шестой классы заканчивались практически ничем, поскольку времени на эти занятия катастрофически не хватало — мои свободные от учебных пристрастий друзья упорно маячили под окнами нашей избы, а я малодушно откладывал книжки и исчезал из дома до самой темноты. Родители не настаивали, чтобы я засиживался над уроками — к моим пятеркам они уже просто привыкли и считали, что так будет всегда. Короче, за этот год я настолько обленился и отупел, что растерял знаний больше, чем приобрел. И хотя третий класс я снова закончил с похвальной грамотой, где-то внутри начал шевелиться червячок сомнения и тревоги — фундамент под моими амбициями всезнайки и «лучшего из лучших» в школе начал давать трещины.
Спасение моего уже привычного авторитета пришло по той же «пастушьей» тропе — во время летнего выпаса своей любимой Зорьки я снова увлекся «упреждающей» методикой самообразования (даже в ущерб художественной литературе!) и довольно обстоятельно «окопался» в учебных программах шестого класса. Это уже было кое-что, и поэтому свою четвертую осень в школе я начал примерно в том же ритме, в каком заканчивал третий класс. Снова все свободное от школы время я отдавал друзьям и разного рода сомнительным групповым играм типа налетов на колхозную бахчу и соседские сады. Один из таких налетов — на сад начальника районной почты Михаила Портнова (кстати, сын почтмейстера, Вовка, в составе нашей бригады не раз участвовал в совместных «посещениях» чужих садов), подготовленный и осуществленный тайком от Портнова-младшего разновозрастной бригадой примерно из десяти человек, чуть было не закончился для меня трагически.
Основным объектом нашего внимания в саду Портнова была огромная, высотой, наверное, метров до десяти, яблоня, вся усыпанная необычайно вкусными яблоками. Это был уже не первый наш ночной визит к замечательной яблоне, поэтому на ее нижних ветвях яблок уже не было. Приходилось кому-то рисковать собой и взбираться наверх, чтобы посильнее встряхнуть ветки. Яблоки градом сыпались на землю, где и становились легкой добычей бригады. Через какое-то время из дома с криками выскакивал проснувшийся хозяин, но в саду уже было тихо и пусто — что ни говори, а удирать мы умели здорово. Примерно этот же сценарий был запланирован и для последнего посещения портновского сада, причем роль обезьяны, стряхивающей с веток спелые плоды, на этот раз досталась мне.
Еще на дальних подступах к облюбованной нами яблоне мы заметили ловушки, усердно расставленные хозяином вокруг «нашей» яблони — на вбитых в землю кольях на уровне наших колен были туго натянуты несколько рядов проволоки, обнаружить которую ночью можно было только наткнувшись на нее. Следовательно, при нашем поспешном отступлении из сада могли быть и неприятности, причем серьезные. После некоторого замешательства в наших рядах операция все же продолжилась по намеченному плану — мне помогли поскорее взобраться на дерево, я нашел подходящую ветку с отборными яблоками, что было силы встряхнул ее и одновременно со стуком падающих яблок услышал топот ног и отборные матерные ругательства хозяина. Моих друзей мгновенно «сдуло ветром», причем в сторону, где ловушек не было, и они благополучно растворились в темноте. Мне же пришлось значительно сложнее — свалившись кулем с довольно высокой ветки, я упал на землю практически в нескольких шагах от разъяренного хозяина, но мгновенно вскочил и бросился из сада напрямик, «как ночью по тайге», забыв про все на свете, в том числе и про ловушки... Уже не за спиной, а на затылке я чувствовал дыхание моего преследователя, когда какая-то сила вдруг подняла меня в воздух, а затем со всего размаха опустила на землю, сдирая кожу с колен и локтей. Это «сработала» одна из ловушек, приготовленных заботливым хозяином для непрошеных ночных гостей. Как говорится, судьба матча была решена. И когда я, мысленно готовясь к худшему, с трудом поднимался на разбитые ноги, раздался глухой удар о землю и страшный крик, скорее даже рев уже чувствовавшего свою окровавленную добычу, но внезапно потерявшего ее охотника — мой преследователь влетел в поставленную своими же руками ловушку! Это мгновение удесятерило мои силы, и через несколько секунд я уже мчался по улице, а вслед мне гремели выстрелы из служебного пистолета начальника почты. Не знаю (да и случая лично расспросить стрелка как-то уже не представилось), стрелял ли он прицельно по мне или отводил израненную неудачей душу стрельбой в воздух, только мне казалось, что все пули свистят у моей головы…
На следующий день Вовка Портнов с разных «заходов» пытался выяснить, кто же участвовал в набеге на его сад и покалечил родителя, но мы выстояли, а со временем зажили и травмы, полученные мною в ту темную-темную ночь. Правда, больше в чужие сады я не заглядывал, почему-то было уже не интересно, тем более что и в нашем собственном саду яблоки были что надо. Только через несколько лет я сознался своему приятелю Вовке в своей причастности к тем давним событиям, но никаких репрессий со стороны его родителя не последовало. Тем более что и мой приятель всегда гневно осуждал установку «жадными» хозяевами разнообразных ловушек и капканов в своих садах (как видно, яблоки из собственного сада ему совсем не нравились).
Особым вниманием нашей голоногой братии пользовалось одно из мероприятий районного масштаба, проводимое, естественно, по директиве сверху, ежегодно в конце сентября — начале октября на площади перед райкомом партии. Это мероприятие носило довольно громкое название — сельскохозяйственная выставка — и было обязательным для всех колхозов и совхозов района. В соответствии с утвержденным в райкоме партии сценарием участники выставки строили на площади легкие павильоны, а затем заполняли их лучшими образцами выращенных своими руками (но иногда и позаимствованных у соседей) злаков, овощей и фруктов. Рядом с павильонами сооружали загоны для скота и птицы. Это была демонстрация безусловного и скорого наступления продовольственного изобилия в отдельно взятом районе.
В назначенный день производилось торжественное открытие выставки, партийное и советское начальство района медленным шагом обходило павильоны и загоны, а затем уже запускали всех остальных, в том числе и нас, внимательно изучающих «все, что плохо лежит». Но в первые дни работы выставки поживиться выставочными экспонатами удавалось очень редко — днем сторожа бдительно следили за нашими перемещениями, а ночью дежурили у своих павильонов с охотничьими ружьями, заряженными крупной солью.
Настоящая «работа» у нас начиналась примерно через неделю, когда выставка закрывалась, а все экспонаты, за исключением наиболее понравившихся районному руководству и поэтому уже перекочевавших по конкретным адресам, начинали грузить в кузова грузовичков-«полуторок» и в обычные телеги. Здесь почти у каждого павильона периодически возникала суета и неразбериха, сопровождающаяся криками: «Держи! Держи его!» — это уже «работали» наши ребята, и очень часто охотничья удача им сопутствовала. Наибольшей популярностью среди добытчиков пользовались арбузы и дыни, но не отказывались и от яблок. Добытые цепкими руками и сохраненные быстрыми ногами трофеи уже через несколько минут оказывались на «базе» в наших любимых оврагах, где начиналась настоящая арбузная вакханалия, продолжавшаяся для каждого из участников до предельного заполнения его желудка и всех прилегающих к нему полостей арбузным соком. При этом к пиршеству приглашались и неудачники, возвратившиеся на «базу» без добычи, но высшим классом считалось угощать друзей «своим» арбузом, который, естественно, был и побольше, и послаще арбузов, добытых другими налетчиками.
Однажды и мне удалось почти незаметно стащить выставочный арбуз-рекордсмен из колхозной телеги, готовившейся к дороге домой, однако колхозники почему-то обиделись и бросились в погоню. Поверьте, это очень непросто — убегать от здоровых мужиков, прижимая к себе обеими руками тяжеленный арбуз. Но все же мне удалось оторваться от преследователей, нырнув во двор райкома партии через потайной лаз в деревянном заборе (кстати, нам было известно, что колхозникам строжайше запрещалось появляться во дворе райкома партии — партийцы боялись образования в своем дворе несанкционированного отхожего места). Выскочив со двора через грузовые ворота, я взял курс на спасительные овраги. И когда, немного сбавив скорость, уже собирался оглянуться (а с таким грузом в руках этот маневр может иметь роковые последствия), за моей спиной снова раздался топот ног и чьи-то голоса. Я добавил ходу, но топот только усилился, погоня приближалась… В этот момент мои нервишки сдали и я, не сбавляя скорости, решил-таки оглянуться, чтобы оценить степень бедствия. Но оценить эту самую степень мне не удалось — кинетическая энергия арбуза-рекордсмена изменила траекторию движения моего тела и выбросила его навстречу телеграфному столбу, одиноко стоявшему рядом с дорогой. Встреча со столбом была достаточно крепкой — ободраны руки, досталось и голове, к тому же арбуз развалился на несколько частей. Но самое обидное я увидел потом, когда немного утих звон в голове: моими преследователями были мои закадычные друзья — соседи Валерка Павлов и Тоша Копернак, как и я, уносившие свои ноги с выставки. Правда, трофей у них был пожиже — одна дыня сорта «дубовка» на двоих. Кое-как очистив от дорожной грязи куски бывшего арбуза-рекордсмена и собрав их воедино, мы отправились на «базу», где уже в полном разгаре был очередной арбузный пир и где по достоинству оценили качество моего трофея. А шишка на лбу и расцарапанные руки почти не мешали чувствовать себя хоть в какой-то мере героем.
Ближе к зиме, когда чужие сады и огороды пустели и переставали интересовать «казаков-разбойников», наше внимание переключалось на «несметные» богатства, хранившиеся на складах местного райпотребсоюза, тем более что окна на тыльной стороне этих складов хотя и были снабжены решетками, но выходили прямо к «нашим» оврагам. Воровская фантазия и изобретательность часто приносили нашей бригаде неплохие дивиденды, тем более что на складе хранились и продукты питания, а сытым любой из членов бригады в то время чувствовал себя не очень часто.
Особую гордость у непосредственных исполнителей и ассистентов вызывала проведенная нами операция по изъятию целого ящика какого-то красного крепленого вина, которое не очень чистые на руку грузчики припрятали для себя под складским забором. Наши умельцы ухитрились через забор набросить на этот ящик веревочную удавку и в течение одной минуты ловко и без шума вытащить этот ящик «на свободу»… Можно представить себе реакцию «первичных» воров на такую неслыханную дерзость конкурентов, но наши мозги были заняты совсем другим — поскорее укрыться в самом дальнем овраге и попробовать настоящее «фабричное» вино. Самогон большинство из участников этой акции уже пробовало, но самогон — «вино» домашнее, а по сравнению с фабричным вином это, как говорится, две большие разницы. Процесс дегустации начался сразу же, как только наша стая укрылась в густом кустарнике, разросшемся на склонах нашего любимого оврага. Пили, естественно, прямо из бутылок с плавающими внутри пробками, большими «мужскими» глотками, но большинству экспертов напиток не понравился (мне тоже) — и совсем не сладкий, и совсем не вкусный, да к тому же на импровизированном столе не оказалось никакой закуски. Тогда-то под воздействием винных паров и эйфории от такой успешной операции возникла идея снова податься к складам райпотребсоюза, теперь уже за чем-нибудь съестным. Но при первом же взгляде на «хранилище» боевой дух коллектива как будто растворился в воздухе — рабочий день закончился, все ворота были закрыты, и только невидимые сторожа переговаривались между собой, прогуливаясь вдоль «объектов».
И все же ближе к вечеру решение поставленной задачи было найдено. Через стекло в одном из зарешеченных окон склада самым глазастым удалось разглядеть ящики с куриными яйцами, переложенными соломой, причем ящики располагались на расстоянии мальчишеской вытянутой руки. Наши главные умельцы аккуратно отодрали оконную замазку и выковыряли стекло, дальше к работе должны были приступить «щипачи», чьи тонкие руки смогли бы проникнуть в ячейки оконной решетки. После короткой примерки оказалось, что самая тонкая рука у меня (наверное, я и в этот раз был самым малолетним в команде), через ячейки решетки она действительно проходила, но обратно (с зажатым на ладони яйцом) уже не выходила. Интересно, как бы эту задачу решали наши ближайшие родственники — обезьяны, детской непосредственностью и сообразительностью которых восхищались разные ученые академики. Полукриминальные человеческие детеныши (я имею в виду нашу команду) решили эту проблему в два счета — из куска ржавой кровельной жести соорудили что-то похожее на желоб, один конец которого через ячейку решетки втиснули внутрь склада, а возле второго конца желоба, «на подхвате», расположились ассистенты. С этой минуты процесс экспроприации пошел почти в автоматическом режиме — моя рука в темноте нащупывала очередное яйцо и аккуратно опускала его на желоб, по которому оно скользило прямо в руки, а затем в карманы и кепки моих ассистентов. Через десять минут, вытащив обратно свое уникальное приспособление и кое-как приладив на место оконное стекло, мы понеслись на свою базу. На этот раз вино под закуску из сырых яиц оказалось значительно вкуснее, чем в первый раз, и ближе к полуночи компания с явным неудовольствием (слишком быстро пробежало время!) «расползалась» по домам, припрятав значительную часть своих трофеев и твердо пообещав друг другу завтра обязательно продолжить праздник.
Этот достаточно неприглядный, с точки зрения любого законопослушного гражданина, эпизод нашего голодного детства почему-то надолго запомнился всем участникам налета как один из самых ярких и приятных моментов внешкольной жизни. Когда почти через десять лет я встретил в Харькове, на обнесенной колючей проволокой строительной площадке, где работали зэки, готовящиеся к выходу на свободу, своего бывшего соратника — участника и той винно-яичной операции Кольку Ревенко (уличная кличка — Рипутя), то в числе первых «А помнишь?» было воспоминание и об этих давних событиях. И хотя в Колькиной жизни крутых околокриминальных и криминальных событий, не единожды приводивших его «на зону», было предостаточно, тот эпизод запомнился и ему, наверное, как наш первый коллективный шаг по воровской дорожке. Ведь большинство из друзей моего детства, тех самых лихих малолеток-налетчиков пошли по этой скользкой дорожке и дальше, периодически останавливаясь «отдохнуть» на несколько лет в местах не столь отдаленных.
Однако в моей судьбе этот эпизод не получил достаточно традиционного для того времени развития. То ли холодная зима остудила и заморозила жажду приключений, то ли сработала какая-то внутренняя тормозная система, но я снова погрузился в чтение толстых романов, и для активного общения с изнывающими от безделья друзьями оставалось все меньше времени.
Четвертый класс завершился как-то незаметно и буднично — родители полюбовались моим табелем и грамотой, слегка похвалили меня, а затем отец перевел все на практические рельсы, посоветовав пораньше лечь спать, поскольку завтра корову на выпас надо было выводить пораньше. Очередное пастушье лето почти ничем не отличалось от предыдущих и, наверное, ничем бы и не запомнилось, если бы не события вокруг нашего знаменитого земляка, героя-летчика Павла Рослика. Этот крупный представительный мужчина появился в нашем поселке через несколько лет после окончания войны. Его приезд сразу превратился в событие космического масштаба, во-первых, потому что на его офицерском кителе сверкала звезда Героя Советского Союза, и во-вторых, он приехал на самом настоящем немецком «Опеле» — первой и единственной в то время легковушке не только в поселке, но и в районе. Конечно же, мы сразу уговорили его «на предмет» покататься, причем мне как активисту хозяин предложил сесть на переднее сидение, остальным жаждущим (причем всем сразу!) — на заднее. Это был сплошной восторг! И хотя поездка была скорее демонстрационной, чем прогулочной, но и тех пяти минут, проведенных в салоне шикарного авто, оказалось достаточно, чтобы круг наших сокровенных мечтаний сузился до точки — сверкающий никелем и лаком автомобиль мгновенно завладел нашими душами и умами, был постоянной темой наших разговоров, являлся во сне, притягивал как магнит…
Районные власти расстарались для героя войны и предоставили ему комнату в новом двухэтажном доме (правда, с «удобствами» во дворе). От высоких должностей герой отказался и устроился на работу в райвоенкомате, причем не на самую «хлебную» должность. Человеком он был контактным, веселым и к тому же не женатым, что сделало его объектом женского почитания и всеобщего внимания. Наверное, это всеобщее внимание его и погубило: на запрос представителя УКГБ по нашему району из Москвы пришел ответ, что геройских поступков за П. Росликом не значится, да к тому же войну он провел не в кабине самолета, а в кабинете интенданта-снабженца, где и «нарисовал» свою геройскую «ксиву». Скандал получился что надо — досталось и военному комиссару, и председателю исполкома, и секретарю райкома — бывшим застольным друзьям Рослика, допустившим «политическую близорукость». Лже-героя вместе с его чудо-автомобилем увезли в неизвестном направлении, но в наших душах остался какой-то гнусный осадок, как будто это нас, мальчишек, в первую очередь, подло обманул наш кумир, да к тому же и автомобиль было жалко…
Д;ма жизнь текла своим чередом: отец устроился на работу в районный банк, сначала даже счетоводом. Однако из этого, кроме скандала, ничего не получилось — сказались полтора класса церковно-приходской школы, и отцу пришлось срочно сменить профессию — но уж ночным сторожем в этом же банке он проработал практически всю оставшуюся жизнь! Мать по-прежнему подрабатывала в соседних совхозах на выращивании овощей и кукурузы, правда, помощницей у нее осталась одна только Люба, поскольку нашу певунью Марию родители определили в ремесленное училище при Харьковском тракторном заводе учиться на токаря, а Паша поступила учиться в землеустроительный техникум, да к тому же ее здоровье улучшалось очень медленно — для тяжелой работы в дождь и зной она еще не годилась. На уборочную страду мать привлекала и меня, и тогда нам с Любой приходилось на неделю объявлять себе дополнительные школьные каникулы. Учителя закрывали глаза на такие наши вольности — причина была более чем уважительной, да к тому же и сами учителя знали, как в деревне (а наш поселок в то время, по существу, и был деревней) зарабатывается кусок хлеба.
Летние каникулы после пятого класса, как и предыдущие, оказались пастушьими, прошли по-рабочему однообразно и размеренно, но их завершающая фаза — последние дни перед началом школьных занятий — оказалась на редкость насыщенной. Дело было в том, что к началу нового учебного года родители решили сделать мне роскошный подарок и купили велосипед, настоящий «взрослый» дорожный велосипед производства Харьковского завода. Это был действительно роскошный подарок, особенно если учитывать реальную финансовую ситуацию в семье. Покупка велосипеда отодвинула на еще более дальний срок обувно-одежные мечты моих сестер, и хотя они восприняли решение родителей о покупке велосипеда просто героически, я чувствовал себя в какой-то мере мошенником, нагло и бессердечно ограбившим своих ближайших родственников. Но чувство собственника, владеющего таким долгожданным и красивым средством передвижения, победило все сомнения и угрызения совести — велосипед притягивал к себе неодолимо.
Правда, я был для него немножко маловат (или он для меня был великоват) и приходилось во время езды проявлять чудеса эквилибристики, чтобы вращать педали. Но это были такие мелочи по сравнению с тем, что появилась возможность прокатиться «с ветерком» по улицам поселка и по степным дорогам. Наивысшее удовольствие нам доставляла ночная езда — при свете одиноких электрических лампочек на фонарных столбах, а еще лучше — при луне, которая в конце августа в тех краях иногда светит сильнее любого фонаря. Главным моим партнером по ночным выездам стал мой сосед и ближайший приятель Тоша Копернак, которому родители купили такой же велосипед месяцем раньше. Маршрут наших путешествий обязательно включал в себя и участок скоростной трассы — шоссейной дороги Харьков-Купянск, проходящей через поселок. Отсутствие на этой дороге в столь позднее время машин и пешеходов (правда, и полное отсутствие какого-либо освещения), а также вполне приличное по тем временам асфальтовое покрытие требовали от ночных гонщиков обязательных рекордов скорости. И мы в меру своих сил и возможностей старались эти рекорды ставить. Последний рекордный заезд состоялся в ночь на 30 августа 1952 года и назывался он довольно длинно, но очень конкретно — «гонка на опережение, сидя на багажнике велосипеда, расстояние — до переезда». Управлять велосипедом, сидя не на седле, а на багажнике, даже для взрослого человека достаточно сложно, а если гонщик при этом еще и не достает до педалей, еле-еле дотягивается до руля и при этом совершенно не может видеть дорогу — он или циркач, или самоубийца… Как оказалось, циркачами мы с Тошей точно не были. Уже на самом финише случилось непредвиденное — через шоссе, поперек нашей скоростной трассы, в кромешной тьме передвигалась лошадь, запряженная в телегу, а в телеге, естественно, сидел мужик. Судьбе было угодно, чтобы наши пути пересеклись с траекторией этого транспортного средства именно в это время и в этой точке — Тоше досталась лошадь, мне — телега, вернее, ее заднее колесо… Не знаю, сколько времени я провел без сознания, однако когда очнулся и стал немного соображать, ни телеги, ни лошади уже не было — видно, мужик оказался сообразительным и постарался убраться поскорее, подальше от греха. Осмотревшись и подсчитав потери в живой силе и технике, я пришел в ужас — мой новенький велосипед превратился в груду металлолома, а моя голова, руки и ноги — в кровоточащие раны. Не менее обидным было и то, что Тоша отделался значительно легче — если не считать разбитого носа и содранных коленей, все было нормально, а его велосипед почти не пострадал. И здесь, сидя на теплом асфальте, я со всей отчетливостью понял, что в эти минуты расстаюсь еще с одной своей мечтой — больше мне никогда не удастся так лихо прокатиться по гладкому асфальту на новеньком велосипеде, потому что этого самого новенького велосипеда у меня больше не будет никогда…
Дорога домой оказалась для нас необычайно длинной, где-то ближе к часу ночи наш обоз приблизился к дому и здесь я почти столкнулся со своим отцом, который впервые на моей памяти искал меня по ночному поселку. Увидев результат моей велосипедной прогулки, он не сказал ничего, но так выразительно покачал головой и безнадежно махнул рукой, что мне стало совсем горько. Бросив во дворе останки велосипеда, я убежал из дома. Остаток этой жуткой ночи я провел в своем любимом овраге, дрожа от холода, совсем близко от дома, слышал как мать с отцом ходят по околице и зовут меня, но застрявший в голове громадный и бессмысленно запутанный комок из стыда перед родителями за такое вопиющее проявление моей дури, боли во всем теле и жалости к себе самому не позволил мне возвратиться домой. Умом я понимал всю бессмысленную жестокость своего поведения по отношению к родителям, но на их зов тогда так и не отозвался.
На рассвете я пробрался на свою постель, с головой укутался в одеяло и мгновенно уснул. Проснулся лишь ближе к обеду, да и то потому, что мать стала промывать мои раны и смазывать их зеленкой. О ночном происшествии никто в доме больше не сказал ни слова, даже моя всегда строгая Люба, увидев меня всего в пятнах зеленки и с кровоподтеками под глазами, пошутила относительно зеленого кузнечика, который «совсем как человечек» и которому завтра придется идти в школу. После этой шутки она добровольно и тщательно отутюжила мои брюки, белую рубашку и пионерский галстук, чего раньше почти никогда не делала.
На следующее утро, разодетый как картинка, в сопровождении все той же Любы, я отправился в школу, внутренне готовясь к насмешкам и подковыркам одноклассников. Однако они приняли меня и в таком «разрисованном» виде, слегка посочувствовали неудачнику (Тоша уже успел с ними все обстоятельно обсудить) и оставили в покое. Постепенно мои душевные и телесные раны затянулись, друзья по-прежнему вовлекали меня в различные сомнительные забавы, да и «новый» велосипед, хотя и собранный народным умельцем — приятелем отца из моего разбитого и двух чужих, рассыпавшихся от старости, уже стоял во дворе, готовый к новым подвигам. Но на бессмысленные велосипедные подвиги почему-то больше не тянуло, видно, какая-то незаметная пружинка из моего внутреннего двигателя все-таки потерялась ночью 30 августа на том злополучном шоссе у железнодорожного переезда…
А в это время по Харьковщине катилась всеобъемлющая волна невиданной доселе эпидемии по имени футбол. Захлестнула она и наш маленький поселок, гордо носивший приставку «городского типа». В футбол не играли, наверное, только женщины и младенцы, да и то потому, что еще не знали правил игры. Остальные категории населения, разбившись на команды по территориальному (улица на улицу) или «классовому» (класс на класс, школа на школу) признаку, с упорством буйволов и азартом, нередко выливающимся в рукопашную, забивали великолепные (по мнению своих, не менее азартных болельщиков) голы своим недавним друзьям, по свистку судьи ставшим противниками, и пропускали в свои ворота совершенно случайные, «дохлые» мячи, которые, по мнению этих же болельщиков, мог бы отбить и младенец, вставший в ворота. Добровольцы-активисты составляли таблицы и графики соревнований, строго следили за их выполнением, назначали судей из числа наиболее крепких ребят, способных твердою рукой (иногда даже в самом прямом смысле) довести матч до финального свистка. Наш доселе тихий поселок как по мановению волшебной палочки разделился на несколько смертельно враждующих друг с другом и постоянно жаждущих крови (и не только футбольной) лагерей болельщиков — Гаёк, Сенное, Бурячное и т.д. Но как бы ни враждовали между собой футбольные фанаты окраинных микрорайонов поселка, почему-то основная масса их отрицательных эмоций была направлена против болельщиков и сборной команды центра поселка — «райкомовских». Мне кажется сейчас, что причиной этой ненависти все-таки являлся асфальт, которым были покрыты центральные улицы поселка вокруг райкома и который начисто отсутствовал на черноземных и раздолбанных окраинных улицах. В пораженном завистью сознании большинства моих земляков «цивилизация» и «культурная жизнь» начинались именно от корявого асфальтового покрытия площадки перед зданием райкома партии (правда, играть в футбол на этой площадке райкомовцы нам категорически запрещали — берегли для очередной сельскохозяйственной выставки).
Самой почитаемой футбольной позицией (футбольным амплуа — у современных спортсменов) как в команде, так и среди болельщиков в то время была позиция вратаря — на него шла постоянная охота со стороны жестких (а вернее, жестоких) нападающих противника, поэтому каждая уважающая себя команда считала делом чести защитить, не дать противнику «сломать» своего вратаря. Но их все-таки «ломали» и тогда в воротах появлялся новый смельчак, принимавший на себя как очередные удары судьбы (влетевшие в ворота мячи), так и удары ног противника. Однажды в своей родной команде «райкомовских» в ворота пришлось стать и мне, не отличавшемуся ни богатырским ростом, ни крепкими кулаками. На удивление мне самому и моим ближайшим друзьям, я оказался вполне приличным стражем ворот — недостаток роста мне удавалось компенсировать смелыми выходами из ворот на перехват мяча и отчаянными бросками в ноги нападающим противника. Самое удивительное заключалось в том, что первую серьезную травму я получил только на финише нашего самодеятельного чемпионата, который, к радости наших соперников, нам выиграть не удалось, но слава непробиваемого вратаря еще долго сопровождала меня, даже когда футбольная эпидемия пошла на убыль. Однако в сборную команду школы на роль вратаря меня не взяли (тренер команды — учитель физкультуры Борис Михайлович Чумбаев популярно и принародно объяснил мне, какими физическими параметрами должен обладать вратарь), а на остальные амплуа в команде я и не претендовал, поэтому с футбольной карьерой пришлось распрощаться, хотя и не без некоторой обиды. Из моих одноклассников в сборной закрепился только Коля Талалаенко (школьная кличка — Мадя), безусловно одаренный нашей южной природой нападающий — легкий, ловкий и техничный игрок, футболист «от Бога». Правда, к школьным премудростям природа решила Мадю не приобщать, чтобы не отвлекать от футбола.
Футбольный бум в поселке угас так же неожиданно, как и разгорелся — через год «уличные» и прочие самодеятельные футбольные команды тихо умерли, уступив место всего двум сборным командам — школы и поселка, которые, тоже потихоньку, как бы и не жили, но и не умирали. Болельщики с этим положением смирились и уже не требовали от игроков риска, граничащего с безумием, и полной самоотдачи. В этот раз степной поселок Шевченково в бразильскую Копакабану так и не превратился. Жаль, конечно…
А нас, нескольких несостоявшихся «мастеров» кожаного мяча примерно моей возрастной группы и целую толпу разнокалиберных девчонок в возрасте десяти-пятнадцати лет, увлек заманчивыми перспективами побед и связанных с ними поездок в разные города Советского Союза совершенно невзрачный с виду, тщедушный и плешивый, да к тому же еще и сильно пьющий, но весьма одаренный человек и прирожденный педагог-самородок, энтузиаст народного танца и его неподражаемый исполнитель Василий Титков. Его сухая и жилистая фигура хранила нестираемые «балетные» следы, причем руки и ноги Василия даже при ходьбе двигались весьма своеобразно, как бы в ритме какой-то внутренней музыки…
По воскресеньям вся наша разношерстная братия собиралась на сцене старенького поселкового клуба и до изнеможения разучивала замысловатые па («коленца») из танцев разных народов мира, где-то подсмотренные (сразу же возникает вопрос «где?») нашим руководителем, а затем еще и еще репетировала, репетировала, репетировала... Мне кажется, у нашего знаменитого современника, танцора и организатора совершенно уникального ансамбля народных танцев мира Игоря Моисеева производственная задача была значительно легче — взвалить на себя неподъемную обузу с полного нуля учить уличных пацанов танцам, причем по ускоренной программе, мог только деревенский сумасшедший.
Своими планами на будущее Василий охотно делился с нашим коллективом, который безоговорочно и с открытыми ртами эти планы принимал и воплощал в жизнь. Основной тезис наполеоновских намерений нашего руководителя сводился к созданию серьезного ансамбля народного танца, способного пробиться в Москву (обязательно в Москву!) на всесоюзные фестивали детского и юношеского творчества (а такие фестивали в послевоенное время были очень популярными). И хотя исходный материал ему достался весьма неоднородный (очень пластичные и музыкальные девчонки выглядели лебедями и принцессами на фоне их кавалеров — деревенских «медведей»), через несколько месяцев наш упорный труд стал прорастать первыми результатами и первыми, пусть и не очень громкими, победами. Особенно приободрился танцевальный люд, когда наш ансамбль как восходящая звезда районного масштаба получил приглашение выступить в Харькове на областном фестивале школьников. И здесь у нашего ансамбля сразу обнаружились новые друзья и соратники, которые изо всех сил старались подчеркнуть свою исключительную роль в его создании. Василий Титков относился к этой шумихе весьма снисходительно, только поглаживал свою лысину да покрикивал на своих подопечных своим сиплым голосом. Как оказалось чуть позже, поездка на фестиваль могла сорваться по самой банальной причине — танцорам (если их можно было так называть) просто не в чем было выступать на областной сцене. А если вспомнить, что наша танцевальная композиция включала «венок» из народных танцев нескольких стран мира, осилить такое количество костюмов (пусть даже и весьма унифицированных) за счет скромных средств районного отдела культуры и старенького клуба, приютившего нас на некоторое время, а потом очень долго стремившегося «спихнуть» ансамбль обратно в нашу школу, не представлялось возможным. И здесь в дело защиты танцевального престижа района включился самый дееспособный «тяжеловес» — райком нашей родной партии, который в течение многих лет весьма успешно возглавлял мой знаменитый сосед по улице Лермонтова Николай Иванович Ушаков (кстати, его старший сын Вовка также принимал самое активное участие в наших весьма сомнительных и совсем недетских мероприятиях, но был старше меня на два года и водил дружбу исключительно с нашими лидерами типа Мишки Григорова). Только с помощью настойчивых телефонных звонков из райкома, да и то лишь после личного вмешательства Николая Ивановича, нашему руководителю удалось расшевелить «богатеньких коммунистов»…
Снаряжали нашу команду на фестиваль всем миром — деньги на костюмы и обувь для танцоров (а нас к тому времени набралось уже около трех десятков человек!) Титков с большим трудом «выжал» из нашего отделения Сбербанка, а также из официальных советских коммерсантов, почему-то именовавшихся «райпотребсоюзом». По такой же схеме были «выжаты» еще и два стареньких автобуса, которые не спеша доставили нас «в область», а кормежку и ночлег в одной из школ Харькова нам обеспечили устроители фестиваля. Амбициозный сельский ансамбль был готов дать свой первый, но самый решительный бой именитым конкурентам из городских харьковских школ…
Конкурсное выступление для всех нас прошло (или промелькнуло?) как в тумане, ребята-танцоры, чуть не теряя сознание от страха и возбуждения, вошли в такой кураж, что наш командир Василий смотрел на своих подопечных округлившимися глазами и с ужасом ждал момента, когда этот кураж исчезнет. Но в этот раз судьба была благосклонна к сельским нахалам и их не менее нахальному руководителю — никто из танцоров не перепутал «выходы», не упал, не сбился с ритма, не помешал партнерам и все прочие «не», которые ежесекундно подстерегают новичков, неожиданно оказавшихся на огромной сцене перед огромным таинственным залом. Потом были и аплодисменты, но мы их даже не слышали, были и какие-то слова нашего наставника, но мы их не воспринимали — стресс еще несколько минут держал наши сердца своими когтистыми лапами… Только потом мы поняли, что и наставник наш произносит не полные фразы, а отдельные, почти бессвязные, слова, даже разобрать которые было не просто, но большинство из которых выражали высшую степень восторга от увиденного и благодарности нам, его ученикам. Даже мне досталась персональная благодарность за мой «ползунец» — весьма сложный для исполнения сольный элемент, на подготовку которого было потрачено столько сил и времени. Кстати, эта похвала почему-то запомнилась крепче, чем само выступление, но главное все-таки было в том, что коллективную «кашу» я не испортил.
Но настоящий восторг мы испытали на следующий день, когда жюри фестиваля присудило нам одно из первых мест и направило в Киев на такой же фестиваль, но уже республиканский. Теперь все мы уверовали, что колесо нашей фортуны покатилось по дороге, которую ему (колесу!) обозначил наш выдающийся танцор и учитель (всех времен и народов!) Василий Титков. Его почти безумная мечта показать наши танцы в Киеве, а затем и в Москве не казалась такой уж и фантастической. Но колесо фортуны как-то вдруг и в самом неожиданном месте резко затормозило — наш лысый и хрипатый кумир запил «горькую, беспробудную». Наверное, его нервы не выдержали напряжения этих дней борьбы и радости победы — ведь это, в первую очередь, была его борьба и его победа.
Хорошее дело только создается долго, разрушается же оно в мгновение ока: не смог выйти из своего тяжелейшего запоя и умер до безобразия пьяным наш Василий, а через несколько дней клуб отказал нам, кучке испуганных школьников, оставшихся без своего «почти знаменитого» руководителя, в приюте. Тем не менее, у ансамбля вскоре появился и новый руководитель — недавний курсант военного училища, отчисленный из оного за неумеренные амурные проделки с женами своих же командиров. Звали его Володя Рыбалко (старший брат моего школьного друга Шурки), и был он полной противоположностью «нашего» Титкова — статный большеглазый красавец с темными волосами и смуглой кожей. Танцевальному ремеслу Владимир обучался у серьезных учителей, но, к сожалению, не имел и десятой доли задора и энтузиазма своего предшественника. Не был он свободен и от роковых недостатков, присущих так нелепо ушедшему из жизни Василию — даже на репетиции отставной командир иногда приходил сильно навеселе. Кроме того, его очень интересовали подрастающие в ансамбле симпатичные девчонки, причем настолько, что некоторые из них вынуждены были сразу же уйти из коллектива.
В общем, неплохой детский танцевальный ансамбль, с таким трудом созданный и отлаженный талантливым энтузиастом, в течение месяца был уничтожен «на корню» его последователем — достаточно черствым и амбициозным дилетантом. Вместе с умершим ансамблем пришлось похоронить и мечту о завоевании всех столиц нахальными ребятами из Шевченково. Единственным (да к тому же еще и совсем не материальным) сувениром, который достался мне из этого славного периода времени и который почему-то сохранился на всю оставшуюся жизнь, стала любовь к вальсу — такому архаичному нынче танцу, которому научил нас в короткой и яркой жизни несостоявшегося ансамбля удивительный человек — самородок, самоучка и самоубийца Василий Титков.
Осень 1953 года — шестой класс своей школьной жизни — я встретил не совсем удачно: на каком-то из последних, «прощальных» футбольных матчей (а играли-то босиком — ботинки были несравненно дороже с;мой впечатляющей победы!), сыгранных на прихваченном первыми морозами поле, я сильно простудился, но виду не подавал и продолжал ходить в школу до самого критического момента, когда меня увезли в больницу с жуткой температурой. Недели через две меня из этой больницы выписали, но чувствовал я себя отвратительно, все тело покрылось жуткими нарывами, и хотя я продолжал ходить в школу, с футболом пришлось распрощаться, как потом оказалось, навсегда. В один из визитов в поликлинику врачи установили причину моего затяжного недомогания — костный туберкулез, eritema nadosum… Как говорится, этого нам только не хватало. Болезнь прогрессировала, нарывы на теле, особенно на груди, слились в огромные многоголовые чирьи, именуемые в народной медицине «сучьим выменем», одно только прикосновение к которым вызывало нестерпимую боль, граничащую с обмороком. Голова болела практически непрерывно, кости и суставы рук и ног ныли, будто нечистая сила решила позабавиться моим бренным телом и навить его на веретено, а температура не снижалась даже после уколов пенициллина, самого эффективного в те времена антибиотика. В общем, со школой пришлось «завязать» надолго, до лучших времен. Но до этих лучших времен еще надо было дожить…
Мою болезненную тоску домоседа иногда разгоняли школьные и «внешкольные» друзья, навещавшие меня преимущественно после обеда, когда никого из родителей не было дома. Кто из них принес мне эту блестящую игрушку, я не запомнил, да это и не важно. Важно только то, что эта игрушка была ни чем иным как детонатором от какого-то вида взрывных устройств, как мне в то время казалось, от ручной гранаты. Тонкий блестящий цилиндрик, напоминающий современную авторучку в металлическом корпусе, так и притягивал к себе мои руки, чтобы повертеть его хитрую накладную головку, однако на этот раз у меня хватило выдержки и ума, чтобы ограничиться простым осмотром этой коварной вещицы. Какое-то время детонатор мирно хранился в кармане моего пальтишка, но в один из солнечных зимних дней судьба потащила меня на прогулку в сторону железнодорожного вокзала, и я вновь извлек свою игрушку на свет божий. Благополучно обойдя по узенькой тропинке наш незатейливый стадион с навсегда разломанными скамейками для зрителей, я уже собирался нырнуть в проход между торговыми ларьками, как вдруг лицом к лицу столкнулся с Мишкой Бражко (уличная кличка — Минька Здоровый), который тоже не пошел в школу, но уж совсем не по причине плохого здоровья. Минька был непременным участником наших «овражных» сходок и прочих мероприятий, но со школой отношения у него не сложились, видно, развилась взаимная аллергия…
Здоровьем его Бог не обидел, и в свои четырнадцать лет он уже выглядел вполне заматерелым мужичком — его усы, хотя и рыжие, были предметом зависти более мелких субъектов школьного бытия. Отношения у нас были довольно приятельские, поводов для конфликтов практически не было, и в этот раз мы бы мирно поздоровались и разошлись каждый своей дорогой, но глазастый Минька засек в моих руках какую-то диковинную игрушку и остановился, перегородив мне дорогу. Моя запоздалая попытка спрятать игрушку в карман только подзадорила моего любознательного дружка — схватив своей лапищей меня за руку, в которой была зажата смертоносная игрушка, он что было силы кулаком толкнул меня в грудь, чтобы свалить в сугроб. Эффект был более чем убедительным — Минькин кулак попал точно в «сучье вымя» — огромный нарыв посреди моей грудной клетки, от дикой боли я потерял сознание и рухнул в сугроб. Довольный своей удачей победитель выхватил из моей руки так понравившуюся ему игрушку и весело продолжил свой путь в сторону стадиона. Пока я приходил в себя и на карачках вылезал из сугроба, мой приятель был уже далеко. Однако негромкий хлопок и дикий крик Миньки я расслышал достаточно хорошо и понял, что и на этот раз судьба была благосклонна именно ко мне — мой менее удачливый приятель лишился нескольких пальцев на правой руке и сильно испортил свой портрет… С тех пор Минька стал уже моим бывшим приятелем, почему-то норовившим «набить мне морду» при каждой из наших не очень частых встреч. Правда, другие мои приятели, еще не ставшие бывшими, но уже навсегда «завязавшие» со школой, довольно быстро и популярно объяснили ему, что этого делать не надо.
Впрочем, этой зимой и мои отношения со школой, вернее, с некоторыми из школьных начальников, начали трещать по всем швам. Не всем нравилась ситуация, когда «гордость школы» появляется на уроках один-два раза в неделю, а то и реже, но при этом имеет отличные оценки по всем предметам. По мнению этих педагогов (а среди них самым активным был заместитель директора школы, а по совместительству еще и отец моего ближайшего друга и соседа Тоши, Николай Елисеевич Копернак), ученик, который часто пропускает школьные уроки по состоянию здоровья, должен заняться именно своим здоровьем, а не подрывать основы советской педагогики. Среди этих основ первое место, по его твердому убеждению, занимало «разжевывание» учебного материала учителями непосредственно на уроках, причем только из такого «разжеванного» продукта ученики могли черпать свои основательные знания. И по этой причине необходимо создать комиссию по углубленной проверке знаний этого выскочки Киянского и примерно наказать педагогов, потворствующих его фокусам...
В скандал были вовлечены не только школьные педагоги, но и чиновники из РОНО (районного отдела народного образования), т.е. представители районной власти. Не знаю подробностей этой драчки, но вскоре меня и нашу классную руководительницу оставили в покое, все возвратилось на круги своя, хотя после этих событий моему другу Тоше отец запретил общаться со мной под угрозой физических репрессий. На всякий пожарный случай преподаватели «погоняли» меня по своим предметам, я с честью выстоял, в том числе и перед всевозможными комиссиями из РОНО, которые зачастили в школу, особенно в наш шестой «А» класс. К тому же мое здоровье постепенно стало улучшаться, и я стал появляться в школе значительно чаще.
Начало марта 1953 года стало переломным периодом в моих напряженных отношениях с дирекцией школы. Умер великий вождь всех народов, лучший друг и учитель всех советских детей, верный продолжатель дела Ленина и пр., и пр., но его «дело» продолжало жить. По этой причине партийные и советские чиновники всех уровней стали «чесать репу», придумывая самые-самые выразительные способы подтвердить свою беззаветную верность идеям вождя. Кому-то из высоких (а может, и из наших, районных) лидеров пришла в голову красивая идея объявить «сталинский» набор школьников в комсомол и произвести прием наиболее достойных из них с вручением комсомольских билетов непосредственно на массовом митинге в день похорон вождя. Идея овладела массами нижестоящей партийной номенклатуры, и дирекцию нашей поселковой школы обязали (под угрозой потери партбилетов) подготовить кандидатов на образцово-показательный прием в комсомол. И здесь случился «облом», который мог присниться дирекции только в кошмарном сне…
Поскольку возрастной ценз для вступления в комсомол составлял 14 лет, нехитрый подсчет показывает, что принимать в эту организацию рекрутов и волонтеров из школьной среды можно только начиная с седьмого класса. Но, на беду всем партийным функционерам, прием в комсомол всех мало-мальски положительных семиклассников в нашей школе (по решению других таких же функционеров) в этом году уже провели в феврале, на день Красной Армии, а из остальных, оставшихся за бортом приема, вылавливать уже было некого… Но «приказы не обсуждаются, а исполняются» — и на свет появляется редкое по своей силе и красоте чиновничье изобретение, позволяющее решить самую знаменитую охотоведческую задачку, в которой главное условие сводится к тому, что волки (т.е. высокие начальники) должны быть сыты, а овцы (т.е. мелкие, «крайние» функционеры) целы: просить ЦК ВЛКСМ о разрешении на прием в комсомол (в порядке «исключения» и в связи с особыми обстоятельствами) тринадцатилетнего претендента. ЦК в спешке такое разрешение дает, и Ваню Киянского, которому тогда еще и тринадцати лет не исполнилось, в течение двух часов (включая время на написание заявления о вступлении, жесткий инструктаж и заучивание торжественной клятвы «не посрамить дело вождя») до митинга и еще пятнадцати минут после начала митинга определяют в комсомол…
Митинг на площади перед райкомом партии был многолюдным, речи — патриотическими, каждый из выступающих плакал (или просто тер глаза), напряжение было страшное, среди митингующих то и дело раздавались истерические рыдания. Но когда объявили о «сталинском» наборе и торжественном приеме в «ряды», публика насторожилась и притихла, а меня охватил какой-то животный страх за вероятность попадания в речевой ступор — если «заклинит», то тогда уже все, «кранты»… Как только я шагнул к микрофону и увидел прямо перед трибуной своего неизменного наставника-сестру Любу (на тот момент уже девятиклассницу) с бледным от волнения лицом, этот страх сковал меня целиком и полностью. Я не только онемел, но и обезумел — заплакал и повернулся спиной к народным массам, готовясь к трусливому бегству с трибуны. Это был шаг к полнейшему краху и позору на всю оставшуюся жизнь…
Но и в этот раз судьба решила меня не уничтожать и послала мне спасение в образе безумно рыдающей женщины (кажется, это была баба Борщиха — одна из наших дальних родственниц), бросившейся к ступенькам трибуны с дикими криками на тему того, что Бог ошибся — он должен был взять ее жизнь и жизнь ее детей, но сохранить жизнь товарища Сталина. Зрители всецело переключились на новое действующее лицо, которое милиция в течение полуминуты безуспешно пыталась оторвать от лестничных перил, но это были как раз те секунды, что спасли меня от позора — я невольно отвлекся от своего проклятого комплекса «боязни первого слова», и моя психомоторика автоматически переключилась на более-менее нормальный режим. Сделав резкий поворот к микрофонам, весь в слезах и рыданиях, я, почти не заикаясь, без запинки поклялся перед всем советским народом «продолжить дело Ленина — Сталина», обещал «быть верным» и «не уронить». Народные массы сначала помолчали удивленно, а затем проводили меня с трибуны одобрительным гулом.
Возвращался домой я не только комсомольцем, но и героем дня, настолько заметным и важным, что даже встреченный мною возле дома сосед — школьный цербер Николай Елисеевич, хотя и с кривой улыбкой на лице, но все же первым поздоровался со мной и поздравил с таким проявлением народного доверия к моей особе. Несколько следующих дней, пока не улетучилось народное горе, меня выводили на показ, словно диковинную обезьяну — то к секретарю райкома партии Ушакову, то на заседание райкома комсомола, то к начальству РОНО, то на заседание школьного комитета комсомола. Все визиты заканчивались поздравлениями, рукопожатиями и примерно одинаковыми пожеланиями — «оправдать», «высоко держать» и «не уронить», поэтому с каждым визитом мне становилось все тоскливее, причем настолько, что на заседании школьного комитета, пытавшегося загрузить меня общественно-полезным трудом, я так долго и упорно отбивался от «должности» ответственного за успеваемость школьных комсомольцев, что даже вызвал недоумение и замешательство в рядах комитетчиков. Наверное, они только сейчас осознали, что мой досрочный прием в комсомол был несколько преждевременным. Но репрессий с их стороны не последовало, и меня оставили в покое, определив, в конечном счете, в члены редколлегии школьной стенной газеты. Весьма некстати здоровье в очередной раз меня подвело — в апреле я снова оказался в больнице с воспалением легких, а в мае меня отправили на долечивание в детский туберкулезный санаторий под Харьковом, где в течение двух месяцев местные врачи выгоняли из меня остатки «эритемы надозум», сиречь туберкулеза. Кажется, им это удалось, потому что с подобными болячками я к врачам больше никогда уже не обращался.
Детский санаторий произвел на меня неизгладимое впечатление своими диковинными для деревенского жителя «примочками»: кругом чистота, врачи в белых халатах, еда и сон точно по расписанию, душ с горячей (!) водой, и самое главное — каждую субботу новый фильм, причем совершенно бесплатно! Это была почти сказка, жить в которой было и легко, и приятно. К тому же ребята, мои собратья по несчастью, как на подбор, оказались спокойными и рассудительными (хотя возраст у некоторых из них был уже достаточно молодецким), так что о серьезных драках и прочих развлекательных мероприятиях подобного типа речь даже не заходила. Правда, некоторую смуту в наши юные сердца вносили девчонки-туберкулезницы, проживавшие в отдельном корпусе. Их было не очень много, но среди них были и очень умненькие, и очень симпатичные. Встречались мы с ними только в столовой и в клубе, а пытаться проникнуть в девичий корпус без разрешения дежурного врача мог только самоубийца — уже на следующий день самозванного Ромео (и вполне возможно, что и Джульетту) с легкой руки главного врача ждала короткая дорога домой. Как говорится, закон суров, но справедлив, и поэтому нарушать его никому не хотелось.
Самой заметной персоной в девичьей зоне была белокурая и стройная красавица Оля — единственная дочь довольно молодого полковника, навещавшего ее каждое воскресенье. Кстати, нас, сельских пролетариев, подхвативших свой туберкулез в условиях плохого питания и довольно скотских бытовых условий, очень остро волновал вопрос, где и как могла подцепить эту болезнь холеная и неприступная, насквозь городская д;вица-красавица, возможно, никогда не испробовавшая ни с чем не сравнимого вкуса прошлогоднего картофеля, перезимовавшего в открытом поле. Со своими подругами Оля держалась ровно, хотя и с легким превосходством, а на особей противоположного пола из соседнего корпуса никакого внимания не обращала. Чего не скажешь об этих самых «особях» — почти все они были тайно и безнадежно влюблены в эту холодную красавицу. Больше всех «запал» на девичью красу пятнадцатилетний парнишка, даже по определению не имевший никаких шансов завоевать ее сердце. Звали этого безумца-горбуна Витюха (если точнее, то Витя Под-ин), его тело было изуродовано огромным горбом на спине и смещенной в одну сторону грудной клеткой, отчего весь он выглядел кособоким и жалким. Перекошенное в какой-то жуткой гримасе лицо горбуна отнюдь не располагало к длительной, а тем более доверительной, беседе с ним. Короче, каждый, кто имел возможность избежать контакта с Витюхой, старался этой возможностью воспользоваться. Оля не была исключением и тоже старалась обойти безобразного горбуна стороной.
Но Витюхина «крыша» уже поехала: он уродливой длиннорукой тенью ковылял за Ольгой по всему санаторию, часами выстаивал перед девичьим корпусом, стараясь перехватить свою даму сердца по дороге в столовую или в клуб. А если эти маневры не увенчивались успехом, он садился в столовой за какой-нибудь соседний столик и неотрывно смотрел на свою фею. Вскоре эта мелодраматическая ситуация, которая почти до самых мелочей могла быть перенесена Виктором Гюго из нашей жизни в его «Собор Парижской Богоматери», стала в тягость как самой Оле, так и администрации санатория, с которой «папа-полковник» провел очень серьезную беседу (командирский голос полковника во время этой беседы был слышен даже на улице, возле врачебного корпуса). Чуть позже главный врач объяснил Витюхе все, что мог объяснить, и предложил на выбор два варианта дальнейших действий: расстаться с мечтой, но остаться в санатории, или расстаться с санаторием и отправиться в родную деревню для самостоятельного выживания, но сохранить свою мечту. Влюбленный горбун, в отличие от своего литературного двойника, выбрал первый вариант и прекратил преследовать свою Эсмеральду… Кто знает, что творилось в Витюхиной душе, но только он замкнулся в себе, даже несколько дней не появлялся в клубе, хотя смотреть фильмы безумно любил, днем из палаты практически не выходил, а лежал на кровати и разглядывал потолок. Потихоньку все пришли к мысли, что страсти улеглись и что теперь Витюху надо лечить только от туберкулеза. Мне тоже казалось, что мой сосед по палате уже выбросил дурь из головы и забыл обо всем — он даже начал читать какие-то «правильные» книжки и старался обсуждать их со мной. Но одна неожиданная ночная встреча с Витюхой в экстремальной ситуации показала, насколько глубоко запрятал горбун свою безумную страсть…
Наша встреча произошла глубокой ночью, когда в «мальчуковом» корпусе по причине всеобщей экономии и всеобщего сна дежурные выключали свет даже в коридорах. Единственное исключение составляло довольно обширное помещение общего пользования под условным названием «уборная», в котором размещались, кроме многоместного «гальюна» — длинного, без всяких перегородок, покрытого кафелем «насеста», — еще и «помывочная» (то есть стояло несколько рукомойников с металлическими раковинами), душевая и гладильня. Под потолком этого универсального бытового комплекса в ночное время еле теплилась единственная лампочка — наверное, администрация все-таки опасалась травматизма своих пациентов от неизбежного соскальзывания в глазницы гальюна в кромешной темноте. Вечером, накануне той злополучной ночи, поварихи неслыханно расщедрились и «выбросили» на ужин в качестве сладкого блюда чай с вареньем, причем количество добавок варенья (и чая, соответственно) не ограничивались ничем, кроме размеров мочевого пузыря вечно голодных выздоравливающих. Наверное, количество выпитого чая вступило в явное противоречие с возможностями моего организма, и он посреди ночи настойчиво потребовал «сбросить давление». Почти бегом, придерживаясь в темноте одной рукой за стенку, я вскочил в «почти освещенную» уборную и чуть не налетел на Витюху, который настолько был увлечен своим делом, что даже не заметил моего появления.
Я не могу сказать, что наша реальная деревенская жизнь всегда показывала нам только свое парадное лицо. В свои тринадцать лет я видел, слышал и знал в этой жизни столько некрасивого и даже гнусного, что уже считал себя достаточно опытным человеком. Но почти столкнуться в полумраке, да еще в туалете, с горбуном, исступленно занимающимся онанизмом (правда, в нашей среде это занятие носило другое, менее благозвучное название) — тут было от чего растеряться… Если бы не аварийные сигналы моего организма, я бы, наверное, предпочел скрыться с этого места, но стремящиеся наружу излишки чая на несколько минут привязали меня к гальюну и сделали невольным свидетелем безумной утехи юного, но уже навсегда несчастного Квазимодо. Искаженное от похоти лицо, на котором виден был только громадный перекошенный рот, раздувшийся от непомерной страсти горб, грозивший опрокинуть своего владельца навзничь, корявые длинные руки и корявые голые ноги — эта картина довольно долго преследовала меня, как и слова, которые непрерывно то ли хрипел, то ли рычал обезумевший уродец: «Вот тебе твоя Оля! Вот тебе твоя Оля!...».
Не знаю, какими литературными выражениями смог бы Витюха выразить свои чувства, да вряд ли и смог бы, но тогда мне показалось, что Гюго выбрал в качестве героя очень уж рассудительного и меланхоличного горбуна…
А в школе в это время благополучно завершился учебный год, мой шестой (и такой насыщенный событиями!) год школьного обучения тоже завершился благополучно и без эксцессов. Свою традиционную похвальную грамоту я получил «с доставкой на дом» — Люба выступила моим официальным представителем на этом скромном награждении. Домой из санатория я возвратился настолько посвежевшим и окрепшим, что вызвал зависть у моих приятелей-соседей, а один из них, Толька Павлов (уличная кличка — Тольк;), ведомый своей пробивной мамашей — тетей Валей, стал осаждать администрацию нашей районной больницы и требовать себе путевку в тот же самый туберкулезный санаторий, где так хорошо откормили и вылечили его соседа. Закончилась вся эта эпопея тем, что Валентина Павлова написала кляузу на работников больницы, которые, по ее мнению, направляют в санаторий кого попало, а ее сыну, у которого целый букет болезней (правда, мы-то все знали, что букет искусственный), путевку не дают. Но даже после этого скандала Тольк; путевку не дали, а его мамаша еще долго воротила нос не только от меня, но и от моих родителей, считая нас главными виновниками «болезней» ее сына. Правда, вся эта шумиха не мешала моей дружбе с командой младших Павловых — с тем же Толькой, Валеркой и Светкой. Кстати, все Павловы, как старшие, так и молодые, были музыкально одаренными самородками, с завидной легкостью осваивающими любые из имеющихся в поселке музыкальных инструментов, а мой «болезненный» приятель Тольк; стал известным на весь район трубачом. Правда, эта известность пришла к нему, когда духовой оркестр, в котором он был солистом и явным лидером, стал непременным участником траурных процессий, провожающих в последний путь «жмуриков», еще совсем недавно именовавшихся нашими земляками.
Остаток лета после санатория я провел в обычном режиме, в компании с книжками и коровой Зорькой. Но то ли болезнь еще давала себя знать, то ли сказалась какая-то накопленная за год усталость, — моя страсть к запойному чтению заметно ослабела, и я с большим удовольствием предавался самому тупому и пошлому «ничегонеделанью», бессмысленно и подолгу глядя на облака из положения лежа, причем никакие ценные мысли из подложенной под голову книги в это время «на подкорку» не записывались. Даже попытка «прошлифовать» учебный курс седьмого класса была тягучей и невнятной, словно кто-то посторонний непрерывно выкачивал из меня не только получаемую информацию, но и само желание ее получать. В общем, в школу, в свой седьмой «А» класс я впервые пришел в каком-то заторможенном, разобранном состоянии.
В те далекие времена седьмой класс был уже выпускным — в стране обязательным было только семилетнее образование. Поэтому венцом семи лет учебы были настоящие выпускные экзамены, от итогов которых в значительной мере зависела дальнейшая судьба выпускников: или интенсивное приобщение к труду по схеме «на завод через ПТУ» (профессионально-технические училища), или дальнейшая учеба в восьмом классе средней школы с призрачной надеждой в будущем получить высшее образование. В связи с этим для многих семиклассников и их родителей эти самые первые в жизни экзамены значили много, даже очень много…
Но до этих страшных экзаменов было еще далеко, а школьная жизнь размеренно катилась по своей обычной, уже накатанной предыдущими поколениями учеников, колее. Мое положение самого юного комсомольца школы не давало покоя моим старшим товарищам из школьных комитетов партии и комсомола, в результате чего я оказался самым «нагруженным» (в смысле количества нагрузок) семиклассником, хотя эти нагрузки и были достаточно условными. Правда, одна из нагрузок чуть не подвела меня под монастырь.
Этой нагрузкой, придуманной для меня досужими комитетчиками, была шефская работа с пионерами, которая предусматривала не только постоянный рабочий контакт с отрядными пионервожатыми, но и организацию крупных пионерских мероприятий в масштабах школы. Одно из таких крупных школьных мероприятий носило название «осеннего пионерского костра» и проводилось в непосредственной близости от школы, в наших почти родных оврагах. Моя руководящая должность на этом мероприятии именовалась «костровой». Сценарий пионерского праздника предусматривал сооружение на дне самого широкого из наших оврагов некой островерхой деревянной конструкции, которую под моим непосредственным контролем и присмотром пионеры из разных отрядов должны были обложить со всех сторон хворостом, собранным в ближайших лесопосадках. После небольшой торжественной части (выступления нашего бессменного директора школы Валериана Тихоновича Пономаренко по кличке «Ось ё» и секретаря комитета комсомола Сашки Демченко), уже ближе к вечеру дровишки нужно было полить керосином, а лучшие пионеры (опять-таки при моем непосредственном участии) должны были эти дровишки поджечь. Дальше по сценарию следовало всеобщее веселье, пионерские песни и прочая самодеятельность.
Обычно пионерские костры притягивали к себе всю бесцельно шатающуюся поселковую шпану отнюдь не пионерского возраста, но почти всегда эти «гости» собирались своими компаниями и вели себя достаточно миролюбиво. И в этот раз на пионерский огонек собрались гости числом не менее всех пионеров, вместе взятых (даже тех, что не пришли на костер), причем не все гости были достаточно трезвыми. Кто-то из учителей учуял неладное и предложил вызвать милицию, благо здание районного отдела милиции было всего в двухстах метрах от школы, но Валериан Тихонович после личного общения с гостями убедился в их лояльности, после чего праздник продолжился. Кто из гостей, когда и как ухитрился подложить внутрь костра винтовочные патроны, да еще в таком количестве, теперь уже не узнать, но через несколько минут вспыхнувший костер превратился в обезумевшего киллера, посылающего град пуль во все стороны от костра, окруженного детьми… Это был настоящий ад, поскольку никто не мог знать, куда и в кого полетит следующая шальная пуля, но каждый в полной мере ощущал свою беззащитность перед дьяволом, вложившим в руки какого-то бездумного хулигана-подростка смертоносные игрушки и сделавшим его заложниками огромное количество детей…
Пионеры, толкаясь и роняя друг друга, бросились прочь от костра, вожатые, гости и сам костровой последовали их примеру. И только наш директор, долговязый и нескладный Валериан Тихонович, рухнул возле костра, закрыв голову руками. Через несколько минут стрельба прекратилась, паника улеглась, и только теперь все увидели в овраге одинокую, неподвижно лежащую человеческую фигуру. Предчувствуя недоброе, вожатые бросились к директору, но их помощь не потребовалась: Валериан Тихонович сначала пошевелил руками, потом головой и, поднимаясь во весь свой почти двухметровый рост, произнес одну из своих знаменитых фраз, которая еще долго в разных вариациях повторялась нами, его нерадивыми учениками: «Солдатская привычка, ось ё!»…
На этом важное пионерское мероприятие бесславно закончилось. Так любовно сложенный и мощно разгоревшийся костер в качестве трофея достался моим не слишком умным «дружбанам» — поселковой братве, задумавшей и осуществившей эту дикую выходку. Наверное, этим парням было весело у костра и они были очень довольны собой. Только по необъяснимой случайности никто из пионеров не пострадал, но возбужденные и напуганные дети, наперебой рассказывая друг другу о своем мужественном поведении под свистом пуль, никак не хотели расходиться по домам. А наутро в школу нагрянули комиссии из райкома партии и РОНО, пришли и милиционеры — досталось всем по полной программе: и тем, кто не предусмотрел, и тем, кто не организовал, и тем, кто не обеспечил — короче, всем — от директора до кострового (мне лично — за то, что «плохо смотрел»).
Традиция пионерских костров еще какое-то время поддерживалась школьными энтузиастами, но это уже были другие костры — с милицейским патрулем, оттесняющим особо любопытных подальше от стройных пионерских рядов, застывших на весьма приличном расстоянии от костра, с комсомольцами-дружинниками, вылавливающими нетрезвых гостей, с вязанками дров, заранее заготовленных в школьной мастерской, и с учителем труда в роли кострового. Наверное, все это было правильно — безопасность детей на таких массовых мероприятиях является непреложным законом для организаторов, но все-таки было немного жаль того промелькнувшего мимо нас времени, когда дым пионерского костра можно было не только понюхать, но и потрогать собственными руками. В общем, мне выпала почетная роль стать последним костровым на настоящем пионерском празднике нашего далекого детства.
Мой «правильный», теперь уже комсомольский, взгляд на происходящие в поселке события в этом же году подвергся самым суровым испытаниям, заставившим меня даже усомниться в собственной способности анализировать и оценивать эти события. А разбередили мою душу два земляка, некогда учившиеся в нашей школе (на пару лет раньше моей сестры Любы), два «крутых» — естественно, по местным меркам, — парня, причем оба Анатолии, один из которых носил фамилию Бутник (Славка Бутник, его младший брат, учился в нашей же школе на год позже меня), а второй — Молчанов (Женька, его младшая сестра, училась в моем же седьмом «А»). Для нас, недоросшей мелюзги, оба они были больше чем авторитетами — они были законодателями: оба — спортивного сложения, рослые, веселые (иногда даже чересчур) и не боявшиеся в своем поселке ни Бога, ни черта (конечно, вряд ли кто из небожителей мог появиться в нашем поселке, но он должен был знать, что его здесь не боятся). Заканчивали школу эти ребята друзьями типа «неразлей-вода», но после школы их пути круто разошлись: Молчанов уехал в Харьков, а его друг — в Ригу, с тайной надеждой попасть матросом на пароход торгового флота, чтобы и мир повидать, и денег поднакопить, а там, как говорится, и за свадебку… Тем более, что в Шевченково будущего моряка осталась ждать безутешная невеста, обещавшая верить и ждать, ждать и верить. Но и в этой красивой сказке что-то вдруг сломалось, ее стройный сюжет оборвался и неожиданно привел героев в кровавый тупик.
Как часто случается с оставшимися на берегу невестами, вынужденными долго и безнадежно ждать весточки от своего ушедшего в далекие моря суженого (а Толя Бутник действительно стал моряком сначала рыболовного, а затем и торгового флота, и подолгу без отпуска бороздил моря и океаны), «она его не дождалась — он слишком долго плавал» и согласилась выйти замуж за другого. В этом месте можно было бы сказать: «Бывает и хуже…», но в данном случае хуже быть не могло — новым женихом все той же невесты стал Толя Молчанов, закадычный друг «старого» жениха.
Свадьбу гуляли в доме Молчановых (примерно в трехстах метрах от школы), огороженном довольно высоким сплошным забором. Гости весело пили, пели и плясали, но ближе к ночи, уже к «разбору шапок», в дом пожаловал незваный гость — прилетевший на попутных ветрах страсти бравый морячок Толя Бутник. Свадьба приутихла, обстановка накалилась до предела, назревала крупная разборка. Глазеющая публика, в составе которой по каким-то причинам оказались и мы с Тошей Копернаком и Славкой Бутником, сгрудилась за забором, ожидая развития событий. А события по другую сторону забора стали развиваться довольно бурно, но практически по стандартному сценарию: сначала почти дружеские объятия, затем борьба, а затем уже и полновесная беспощадная драка бывших друзей — бой на уничтожение противника, уничтожение любой ценой, пусть даже и ценой собственной жизни. Бойцы были достойны друг друга, ни себя, ни врага не жалели — через пять минут интенсивного «общения» их лица представляли сплошное кровавое месиво.
Здесь в «разговор» вмешались многочисленные гости: несостоявшегося жениха сначала «заломали», изрядно попинали ногами, а затем в залитой кровью рубахе вытолкали за ворота. Морячок отступил, но, как оказалось, временно. Через час свадьба свернулась, разомлевшие от выпитого самогона гости разошлись по домам, разошлась и публика. Хозяева стали готовиться ко сну, но несколько поторопились — на сцене снова появился «заморский» гость, на этот раз уже с топором в руках… Крик несчастной невесты был слышен, наверное, во всех уголках поселка, тем более на нашей (кстати, соседней) улице. Пока мы с Тошей добежали до дома Молчановых, обезумевший «гость» уже вовсю куражился над дворовой «недвижимостью» — рубил топором все, что попадалось под руку, даже ненавистный забор, крушил окна и дверь дома, требуя от своего укрывшегося в родительском доме и удерживаемого рыдающей молодой женой обидчика выйти для продолжения «разговора».
Не знаю, получилось бы у них продолжение «разговора», и если да, то каким бы оно было, но в ситуацию снова вмешалась судьба, на этот раз в образе молчаливого хозяина соседнего участка, чей забор также рассыпался под ударами топора в руках одурманенного водкой и кровавыми обидами морячка. Один-единственный, но весьма удачный удар какой-то грязной доской по разгоряченной голове наслаждавшегося своей почти безоговорочной победой мстителя надолго отключил Анатолия-«первого» от дальнейших эмоций. Сбежавшиеся соседи связали бесчувственное тело «героя», для порядка еще немного попинали его ногами и оттащили в милицию, благо совершить последнюю операцию им не составляло труда — районное отделение милиции располагалось не далее как в пятидесяти метрах от дома Молчановых. Туда же доставили и орудие преступления — топор, но дежурный милиционер, пригрозив возбужденным посетителям, что завтра с ними разберутся (за нанесение потерпевшему тяжких телесных повреждений!), уже через полчаса отпустил домой пришедшего в сознание «пострадавшего» (но топор на всякий случай конфисковал — наверное, приглянулся). Впрочем, его логика достаточно ясна: зачем арестовывать человека, если он еще никого не убил?
На следующее утро старший из братьев Бутников исчез из поселка, чтобы появиться в нем только через добрый десяток лет. Молодые Молчановы пытались добиться возбуждения против своего бывшего «дружбана» уголовного дела, но милиция твердо стояла на своем: мы ничего не видели, ничего не слышали, значит, ничего и не было. Через месяц и молодожены покинули родительский дом, чтобы раствориться в людском муравейнике Харькова. И только мы с Тошей до хрипоты в горле старались убедить друг друга (или самих себя?) в том, чего сами так и не смогли уяснить: дает ли несчастная любовь право неудачнику «мочить» своего счастливого конкурента? И если дает, то как измерить ту критическую глубину неудачи, после которой в руках неудачника может появиться топор? Так и не найдя ответа на эти сакраментальные вопросы, мы оставили их решение до лучших времен.
Седьмой школьный класс в те времена был не только выпускным, но и «приемным» — после Нового года начинался массовый прием семиклассников в комсомол. Основное требование к претендентам было на удивление простым — без двоек (в том числе и по поведению) в табеле успеваемости. Под этой планкой, хоть и с трудом, «проползло» в комсомол больше половины моих одноклассников. Самое интересное в этой ситуации заключалось в том, что рекомендации для вступления в комсомол почти десятку из них давал я — член школьного комитета, «старый» комсомолец, но при этом еще и один из самых «малолетних» семиклашек. К тому же во время приема я оказался в «поздравительной» бригаде и с важным видом пожимал руку каждому из принятых. Кажется, при этом я даже старался встать «на цыпочки», чтобы не выглядеть слишком мелким среди своих довольно рослых одноклассников, но все равно было приятно чувствовать себя в какой-то мере более взрослым и опытным, чем любой из них.
В мае для семиклассников и их педагогов наступала горячая пора — выпускные экзамены были серьезным испытанием не только для учеников (не получить двойку!), но и для учителей (не поставить двойку!). За двойки на выпускных экзаменах провинившимся учителям доставалось сполна — ведь семилетнее образование было обязательным, а оставлять на второй год в седьмом классе нерадивых учеников только лишь потому, что учитель «уперся» и не поставил тройку на экзамене по своему предмету, не рекомендовалось. Тем более, что в восьмой класс эти труженики парты идти не собирались… Поскольку в те времена задания для письменных выпускных экзаменов (по математике, русскому и украинскому языкам) не присылались «из центра», а готовились «на местах» преподавателями соответствующих предметов, для авторов этих заданий было очень важным определить допустимый уровень их сложности. И тогда на сцене появлялся я, чаще один, а иногда с Тошей Копернаком — моим постоянным другом-соперником. Варианты контрольных работ по математике мы решали «на время», отмечая наиболее заковыристые задачи, которые здесь же из экзаменационных заданий выбрасывались. А в связи с тем, что украинский язык в то время я знал лучше всех в школе (включая и учителей — и это я говорю не хвастаясь!), комплект экзаменационных заданий по этому предмету мы разрабатывали практически вдвоем с учительницей. Так состоялось мое первое прикосновение к педагогическому процессу, оставившее в душе очень яркий и приятный след (правда, намерения быть школьным педагогом ни в то время, ни позже у меня не возникало).
Седьмой класс я закончил без каких-либо приключений, похвальная грамота и приглашение в восьмой класс достались мне «малой кровью». Но провести лето по своей почти традиционной схеме, пастушком, мне уже не удалось. Люба закончила десятый класс очень прилично, хотя и без медали, и уехала в Харьков поступать в какой-то институт. Мою любимую подружку — корову Зорьку из-за бескормицы (поселок все продолжал разрастаться вширь, места для выпаса и для заготовки сена уже почти не осталось) продали, а меня определили в звено к матери на выращивание овощей (кажется, в тот год мы работали «на капусте»). Лето было необычайно сухое и жаркое, даже без намеков на дождь, капуста получилась «никакая», да еще и напрочь съеденная слизняками. В общем, что сам урожай, что наши заработки за ужасный труд под палящим солнцем вызывали у членов нашего звена только слезы жалости к самим себе.
А лето, между прочим, закончилось так же быстро, как и предыдущие, только на этот раз мне почему-то (в отличие от предшкольной маеты предыдущих лет) очень хотелось поскорее пойти в школу. Восьмой класс «А» предстал предо мной в значительно обновленном составе. В основном, это были «знакомые все лица» из бывших седьмых классов нашей школы, но были и новички. Наиболее колоритными среди новичков были Ленька Светлов и Юрка Чудогашев. Оба «приплыли» в нашу украинскую школу не по своей прихоти, а по воле армейских командиров, направивших их отцов-офицеров служить в наш мирный поселок — на нефтебазу, которая снабжала нефтепродуктами войсковые части Чугуева и Купянска. Ленька Светлов удивительным образом соответствовал своей фамилии — светловолосый, симпатичный и дружелюбный парень сразу «глянулся» нашим бойким девицам, и они закружили вокруг него свои более чем игривые хороводы. Юрка Чудогашев был полной противоположностью своего приятеля — черноволосый казах с лунообразным лицом и узкими щелочками хитроватых глаз, он смотрелся среди наших ребят как некое экзотическое растение, случайно попавшее на картофельную грядку. И хотя все девицы из нашего класса демонстрировали ему свое равнодушие, он как настоящий сын степей не терял надежды и поочередно «бросал удочки в огород» к каждой из них…
Но судьба, забросившая обоих парней в нашу школу, сыграла с ними злую шутку — оба не знали ни одного украинского слова, поскольку до этого жили на Урале и учились в русской школе. В нашей же школе основным языком преподавания был украинский, и уроки, вернее, устные ответы и письменные упражнения на этих уроках, превращались для ребят в нескончаемую пытку. Украинские слова, невольно трансформируемые этими горемыками в юмористические абракадабры, превращали обычно скучные и вялые уроки в настоящее шоу, сопровождающееся взрывами хохота злорадствующей публики. Надо отдать должное Чудогашеву: насмешки одноклассников и тотальный прессинг со стороны украинскоязычных преподавателей он переносил мужественно, все с той же загадочной усмешкой в раскосых глазах. У Светлова дела складывались похуже: он затаил обиду на педагогов и одноклассников и стал прогуливать все «украинские» уроки кряду.
Со Светловым у меня с первых дней знакомства установились отличные дружеские отношения — это был умный парень и настоящий друг. Чувствуя, что нездоровая обстановка, сложившаяся вокруг моего приятеля и заставляющая его делать такие непродуманные шаги, не приведет к добру, я вызвался быть у него самодеятельным тренером-репетитором, чтобы научить его хотя бы нашему местному разговорному диалекту, представлявшему собой совершенно дивный словесный суррогат, но все же на основе русского, а не украинского языка. Однако и это ударное мероприятие не принесло желаемых результатов: то ли у моего друга под воздействием экстремальных школьных условий развился устойчивый синдром отторжения украинского языка, то ли он вообще был невосприимчив к чужим языкам, а может тренер оказался бесталанным, но даже наш «суржик» у него «не пошел», и через несколько месяцев эту затею нам пришлось оставить ввиду ее бесперспективности.
Родители невинно страдающих ребят обращались и в дирекцию школы, и в РОНО, и еще куда-то повыше с просьбой разрешить их детям не посещать хотя бы уроки украинского языка и не аттестовать их по этому предмету, однако на просьбу пришел отказ от всех инстанций — украинский язык обязателен для изучения, и никаких исключений делать нельзя. Закончилась эта эпопея «полной победой» школьных педагогов: нелюбимые «москали», получив в качестве отступного тройки по всем предметам, включая и украинский язык, забрали свои документы из школы и переметнулись в Россию, к родственникам, в русскоязычные школы. С Ленькой мы еще какое-то время даже переписывались (он «окопался» недалеко, в Курске), но затем переписка замерла и наши дороги уже больше никогда не пересекались.
По-моему, это был первый и самый яркий из встреченных мной в нашей «стране сплошного братства и равенства» случай коллективного национального шовинизма в своем крайнем, детском проявлении, выразившийся в бессмысленной травле в общем-то неплохими и хлебнувшими послевоенного «счастья» ребятами себе подобных, в силу различных причин не умеющих говорить на местном диалекте (а с украинским языком и у большинства из воинствующих «хохлов» были дремучие отношения). К сожалению, и мы, малочисленные друзья «языковых изгоев», и школьные педагоги в этой ситуации оказались не на высоте.
Вообще-то ситуация с национальным вопросом в нашей среде была весьма своеобразной — для того, чтобы парня или девчонку признали «своими», от них требовалось только умение разговаривать («балакаты») на местном диалекте и не выставлять свои уязвимые (в смысле — нестандартные, непонятные аборигенам) места, в первую очередь, особенности бытовой речи, семейные традиции и национальные обычаи, на обозрение и обсуждение довольно злобных «народных масс». В этом плане местные «украинские» евреи ни в коей мере не были более ущемленной категорией населения, чем чистокровные «москали», не желавшие (или не умевшие) освоить скромный обиходный запас суррогатных слов и выражений, почему-то отнесенных к украинскому языку. Значительно сложнее обстояли дела в тех случаях, когда национальные меньшинства (в том числе и «москали») давали повод аборигенам злорадно шутить, а в школьном варианте — издеваться над какими-либо специфическими особенностями своего характера, быта, поведения...
Для меня самым ярким примером социальной интеграции «инородцев» в довольно озлобленное и агрессивное общество поселковых аборигенов, представляющее собой не что иное, как сборище (земляки, простите меня за это слово!) всякого рода колхозных беглецов и городского «отстоя», стала семья чистокровных евреев Портновых. Никто из членов этой семьи своей национальности не скрывал и не стыдился, но и не размахивал ею, как знаменем; все «портновские» (Зина, Вовка и Юлька) были ребятами контактными и беззлобными, а отношение к ним со стороны сверстников было обычным, типичным для компаний усредненного национального состава. Вместе с Вовкой мне пришлось не один раз уносить ноги из чужих садов, а также участвовать и в других бесшабашных «играх» нашей компании, и всегда Вовка для нас был «своим». А его младшая сестрица Юлька по степени контактности даже перещеголяла брата — необузданные наклонности и страсти сделали ее львицей (или тигрицей), однажды вышедшей на охоту, но так и не возвратившейся домой. Практически все женщины в поселке осуждали Юльку, но отнюдь не за то, что она еврейка…
В совершенно иной ситуации оказалась еврейская семья Седунов, которая пыталась строить свой семейный быт без учета местной специфики. Главный Седун, он же начальник районного узла связи (все по Ленину — почта, телеграф, телефон!), наверное, был очень любящим отцом своей симпатичной дочки Танечки, но эта любовь принимала (особенно в глазах его менее привязанных к свому дому сослуживцев-аборигенов) несколько пародийные черты. Каждое утро со своего служебного телефона или телефонов тех сельских отделений своего «узла», куда его забрасывала руководящая работа, Седун звонил домой (в квартире начальника узла связи телефон был установлен уже тогда, когда основная масса моих земляков еще и не мечтала о таком уровне сервиса). Его разговор с женой всегда вызывал живейший интерес у навостривших уши слушателей, а отдельные фразы из этого разговора превращались в едкие анекдоты. Наиболее часто слышимая часть разговора (относящаяся к любимой дочке) пересказывалась в такой транскрипции: «Как там Танечка? Как кушала? Хорошо?… А как писала-какала? Тоже хорошо? Ну, теперь я спокоен…».
Такое вызывающе-демонстративное погружение папаши Седуна в свой замкнутый семейный мир не могло вызвать особых симпатий колхозных пролетариев к нему и к его семье в целом — все работники узла связи по-тихому ненавидели своего начальника, очень некстати оказавшегося еще и евреем. Эта ненависть пустила настолько глубокие корни, что уже и дети, причем самых различных возрастов, переняв у своих родителей комплекс ненависти и презрения к такому непонятному семейству, толпой бежали по улице за несчастной Таней Седун — умницей и отличницей, хорошо упитанной симпатичной девочкой, и с навязчивостью юродивых повторяли: «Танька-жидовка — писала-какала! А мы теперь спокойны…». Откровенная травля продолжалась и в школе, но педагоги в острую ситуацию предпочитали не вмешиваться. Даже через несколько лет, уже в старших классах, повзрослевшая Татьяна так и не смогла найти себе друзей, не смогла стать для них «своей».
А иногда местный «национальный вопрос» порождал и курьезные ситуации. Одна из них создалась вокруг очень интеллигентного и совершенно непьющего армянского парня Эдуарда Сатрапьяна, великолепного часовщика, в одиночку обеспечивающего сервисными услугами владельцев разнообразных хронометров из всех деревень нашего района. Местные юмористы и острословы перелицевали фамилию Эдика на русский лад, в результате чего появилась диковинная «кликуха», прилипшая к бедному часовщику как клеймо — «Эдик С-утра-пьян». Эта кличка сильно мешала Сатрапьяну в работе: клиенты боялись вручать нетрезвому мастеру свои «весьма дорогие» часы — чаще всего настенные ходики. Даже моя покойная мать попалась на эту уловку, когда самым серьезным образом отказывалась отдавать свои любимые гиревые часы-ходики для ремонта «этому пьяному армянину». Нам стоило больших трудов убедить ее в абсолютной трезвенности и высокой квалификации часовых дел мастера Эдика.
Восьмой и девятый классы моего школьного обучения прошли под знаком неожиданно обуявшей меня двуязычной поэтической музы. Причем эта муза совершенно неожиданно бросала меня то в рифмованный перевод на украинский язык классической немецкой поэзии (особенно доставалось Генриху Гейне), то в противоположную крайность — перевод на русский язык стихов украинского поэта Степана Руданского (ему тоже досталось прилично). В перерывах между переводами удавалось создавать и собственные стихотворные «шедевры местного значения» на темы пламенной любви и горячей дружбы поочередно на русском и украинском языках. Апогея мое «творчество» достигло где-то к третьей четверти восьмого класса, когда в районной многотиражке (с подачи учительницы украинского языка) был опубликован мой опус из 12 строчек на тему весны и труда (естественно, на украинском языке).
Тогда же я нахально принял и выполнил «заказ» учительницы немецкого языка Клавдии Савельевны (по-нашему, просто Клавы) на рифмованный перевод на украинский язык одного из стихотворений Гейне, с тем чтобы отрапортовать перед комиссией из ОблОНО (областного отдела народного образования) о сумасшедших успехах нашей школы в изучении этого чужестранного языка (естественно, под руководством Клавдии Савельевны!). Задумку решили опробовать на комиссии, проверявшей умение учеников восьмого класса читать и переводить немецкие литературные тексты. Суть задумки состояла в том, что я «как простой ученик» в присутствии этой комиссии поднимаю руку (среди десятка рук таких же активистов!) и прошу разрешения у учительницы прочитать наизусть одно из этих стихотворений на немецком языке. Получив разрешение, я с чувством декламирую довольно длинное стихотворение — комиссия потихоньку начинает «балдеть»: произношение и декламацию мы с Клавдией заранее отработали до блеска, но этого не знают даже мои «кореш;». Закончив чтение, я прошу разрешения прочитать свой перевод этого шедевра на украинский язык. Когда и это разрешение получено, я скромно так объявляю, что это будет стихотворный перевод, выполненный мною исключительно из любви к творчеству Гейне — у комиссии в этом месте начинается «ломка»: это что же за деревенская школа, где каждый ученик запросто декламирует немецкую классику и пишет рифмованные переводы! И здесь, как говорится, «появляюсь я — весь в белом», следует главная «примочка» — само стихотворение «на тему Гейне». Сегодня я вспоминаю об этих небольших хитростях нашей деревенской школы с большим удовольствием: во-первых, перевод был выполнен на вполне приличном литературном украинском языке, которым члены комиссии, вероятно, не вполне владели (между собой они разговаривали исключительно по-русски!), а во-вторых, стихотворение на этот раз просто удалось. Я до сих пор помню последнее четверостишие этого перевода, но умышленно здесь не привожу — украинские слова в русской транскрипции смотрятся довольно пародийно, а ведь это стихотворение «о счастье любви, рожденной цветами и солнцем».
Когда мой сольный номер закончился (а продолжался он, по нашей задумке, не менее двадцати минут), члены комиссии были в глубоком «ауте» — это было видно по их возбужденным и немного растерянным лицам, зато одноклассники приняли этот спектакль с восторгом — кому охота было в присутствии комиссии выдавливать из себя «перфекты» и «плюсквамперфекты» нелюбимого языка, а здесь всего лишь один доброволец практически прикрыл их всех своим телом. Дело дошло до аплодисментов, но Клава строго прерывает этот взрыв эмоций и при этом уверенным голосом (для комиссии!) заявляет, что любой из учеников ее класса, если захочет, конечно, может написать такой же, а то и получше, стихотворный перевод, в чем наши гости смогут убедиться самостоятельно, если будут наведываться к нам почаще (о, это уже была игра в одни ворота!). Потом было триумфальное шествие Клавдии Савельевны по всем совещаниям и семинарам преподавателей немецкого языка, где она делилась своим опытом обучения немецкому языку учащихся сельской школы через классическую немецкую поэзию.
Эту конфиденциальную информацию о семинарах и совещаниях я получал непосредственно от Клавдии Савельевны, с которой мы стали почти друзьями. Правда, ее методика не нашла широкой поддержки среди преподавателей в других школах, но в своем классе мы еще раз этот опыт поставили (правда, с моими новыми стихами выступал их новый «автор» Тоша Копернак). Опыт снова прошел «на ура», а за нашей школой закрепилась слава чуть ли не кузницы малолетних украинских поэтов.
А с переводами на русский язык юмористических стихов украинского поэта С. Руданского вообще-то получился конфуз. В школе их некуда было пристроить: на уроках украинской литературы русский язык был под строжайшим запретом, а на уроках русской литературы под запретом был уже язык украинский. Кроме того, Руданский был интересен, пожалуй, только мне одному, поскольку в школьной программе он отсутствовал, а это уже был приговор и ему, и его произведениям, и переводам этих произведений. Правда, парочку переводов удалось «тиснуть» в районную многотиражку, да и то при активном содействии учительницы украинской литературы, но мой поэтический порыв уже значительно ослабел, и Руданского я на время оставил в покое. Чуть позже весьма смутный поэтический зуд снова позвал меня «в бой», но обратного пути к своему детскому увлечению я так и не нашел.
Неудачей завершилась и моя первая (она же и последняя) попытка попробовать себя на театральном поприще. Драматический кружок, который вела наша молодая и очень красивая учительница русской литературы Галина Ивановна — всеобщая тайная любовь всех старшеклассников, приступил к репетициям одной из пьес знаменитого в те времена украинского драматурга Александра Корнейчука. К моему стыду, название этого шедевра я позабыл, но сценарий был удивительно хорош — в забытую Богом украинскую деревню приезжает боевой генерал, Герой Советского Союза, бывший беспризорник, родившийся, кстати, в этой самой деревне. Для деревенских ребят эта встреча — незабываемое событие, а для деревенского начальства — лишняя головная боль. В финале же происходит полное перевоспитание колхозных чиновников и сплошная мобилизация деревенских подростков на новые подвиги во имя советской власти. Жаль, что современный зритель (да и читатель тоже) не смогут в полной мере оценить силу и мощь этого произведения, ощутить накал страстей, бушевавших в душах героев — Александр Корнейчук стыдливо выбросил этот шедевр из многотомного собрания своих сочинений. Нам же в свое время предстояло не только «оценить» и «ощутить», но и воплотить эту «нетленку» в сценических образах…
Не знаю, из каких соображений меня пригласили в этот спектакль на главную роль генерала-героя, не знаю также, из каких соображений я на эту роль согласился, но текстовый шедевр этого произведения дополнился шедевром сценическим — боевой генерал… был значительно субтильнее и ниже ростом, чем его односельчане, в том числе и школьники! Эта ситуация мгновенно превращала драматический текст пьесы в комедийный фарс. К тому же сценический «прикид» главного героя годился для чего угодно, но только не для военно-патриотического спектакля: выданная мне «почти генеральская» фуражка была на два-три размера меньше моей «почти детской» головы и держалась на оной только на честном слове, «лампасистых» брюк добыть не удалось, поэтому в дело пошли мои «родные» школьные брюки, «лампасы» к которым были пристегнуты иголками и булавками, а в качестве «генеральского» на мне был весьма потертый офицерский китель с подвернутыми рукавами и картонными погонами, закрашенными желтой краской (золотой в школе не нашлось), да и звезда Героя тоже была картонной и тоже желтой…
Но самый бешеный восторг у публики вызвали прикрепленные к «генеральскому» кителю ордена… На самом-то деле это были и не ордена вовсе, а медали, числом четыре, причем три из них — боевые награды моего отца. И все это сошло бы первым сортом, если бы дьявол не сподобил меня для увеличения количества «генеральских» наград присовокупить к этим медалям еще и медаль «Мать-героиня», которую когда-то вручили моей матери за воспитание пятерых детей. Эту медаль я тщательно замаскировал, разместив ее на кителе между остальными медалями, но поделился своими переживаниями по этому поводу со своим другом Тошей, который в спектакле вообще-то задействован не был и откровенно завидовал мне. Короче, к началу спектакля вся школьная публика уже знала, что среди своих боевых наград генерал носит и медаль матери-героини…
Можно себе представить реакцию школьной публики на появление на сцене малорослого «генерала», экипированного таким сумасшедшим образом, да еще и произносящего торжественным голосом (естественно, по-украински!) «крупнокалиберным» деревенским «детям», на полголовы, а то и на целую голову возвышающимся над генеральской фуражкой: «Да, дети, это я… Погиб мой отец, защищая революцию… Воспитала и выучила меня советская власть…. и т.д., и т.п.». Такого искреннего веселья не смог бы вызвать у публики самый талантливый юморист, а вот мы смогли…
Тот спектакль доиграть до конца нам не пришлось, поскольку успокоить публику не удалось даже директору школы, в течение получаса пытавшемуся призвать наших зрителей к спокойствию, а затем объявившему окончание этого мероприятия. Finita la commedia… А за эти полчаса за опущенным занавесом мы успели наговорить друг другу столько гадостей, что о возобновлении работы драматического кружка в данном составе участников речь уже идти не могла. Лично я пережил горький позор своего провала в одиночестве — на следующий день я просто не пошел в школу, опасаясь встречи со вчерашними зрителями, еще не остывшими от захлестнувшей их бури эмоций, вызванных нашим, и в первую очередь моим, театральным бенефисом.
Девятый класс школы принес мне еще одно разочарование, на этот раз из области моей школьно-общественной деятельности, причем это разочарование настигло меня на самом пике моей комсомольской активности. Мину под мою комсомольскую биографию подложили курсанты Чугуевского военного авиационного училища, хотя с некоторыми из них у меня сложились неплохие отношения. Курсанты стали регулярно появляться в нашем поселке сразу после 1953 года, когда на одном из колхозных полей, прилегающих к поселку, был организован летний учебно-тренировочный аэродром этого училища. Кстати, для аэродрома подобрали удивительно плоский участок земли, как будто самой природой предназначенный для этой цели — грунтовую взлетно-посадочную полосу длиной свыше километра курсанты подготовили на этом поле всего лишь за несколько дней. В середине мая на этот аэродром инструкторы «пригоняли» учебные истребители, а в конце месяца появлялись и курсанты, в основном первого и второго года обучения. Босоногие поселковые мальчишки, грезившие полетами, по своим тайным тропам, через придорожные лесопосадки, минуя часовых, регулярно проникали на аэродром, поближе к взлетно-посадочной полосе, чтобы быть рядом со своими кумирами, только что парившими в небе, словно птицы, а теперь шагающими по земле, как простые смертные. Военные патрули и милиция отлавливали смельчаков и отправляли их в поселок, однако на следующий день все повторялось сначала.
Курсанты, на зависть местным парням, пользовались завидным успехом у местных красавиц, в первую очередь у подрастающего поколения этих красавиц, которое осваивало азы любовной науки в восьмом-десятом классах нашей школы. Из-за такой дискриминации аборигены иногда устраивали разборки с «летунами», но чаще всего эти разборки заканчивались совместным «круглым столом» в какой-нибудь забегаловке подальше от центральной части поселка, регулярно прочесываемой военными патрулями в поисках «самовольщиков». На самом деле большинство курсантов было такими же, как и мы, деревенскими ребятами, сполна хлебнувшими радости своего военного и послевоенного детства. Один из них, Ваня Размыслов, хотя и был почти на два года старше меня, весной 1955 года стал моим настоящим другом. У нас оказалось множество общих интересов, начиная от футбола (Ваня был в своей футбольной команде вратарем, как и я когда-то, «в молодости») и кончая художественной литературой, которую мой приятель поглощал с такой же страстью и самоотдачей, как и я.
Связывали нас и «душевные» тайны — по мере необходимости я занимался подбором подружек для своего симпатичного тезки, вернее, помогал отвергнутым красавицам как можно скорее оставить моего друга в покое. Дело в том, что мой мужественный и спортивный друг при всей своей любвеобильной душе больше всего на свете боялся девичьих слез, в первую очередь, слез от их несбывшихся мечтаний. Поэтому моей основной задачей было «рассеять толпу»… Это была непростая задача, поскольку претенденток было предостаточно, и все они были моими школьными подругами. Претенденткам, не прошедшим «кастинг» у этого всеобщего любимца, я старался доходчиво объяснить, что «этот Размыслов» порядочная сволочь, только и думает о том, чтобы обидеть наивную девушку, а жениться он обещал уже совсем другой. К моему удивлению, почти все девицы выслушивали мои душеспасительные «проповеди» довольно внимательно и от повторных попыток «протаранить» сердце моего друга отказывались. И только с несколькими особо решительными и настойчивыми подругами, без долгих размышлений и в достаточно грубой форме отвергших мои затейливые «пируэты», приходилось разбираться уже самому «субъекту». Наверное, для страдающих юных девиц вся эта летняя любовная кутерьма была очень серьезным испытанием, я же воспринимал свою роль в этих событиях не более как забаву, которая к тому же приносила несомненную пользу моему другу.
К сожалению, нашей дружбе был отпущен короткий срок — менее чем через год нашего знакомства самолет курсанта Размыслова — отличника «боевой и политической подготовки» — разбился при посадке на ту самую грунтовую полосу…
Где-то посреди зимы 1956 года моя комсомольская карьера взметнулась на самую высокую из возможных ступеней: из комсоргов девятого «А» класса дирекция школы и партком решили сразу «назначить» меня секретарем школьного комитета комсомола. Дело в том, что эту вакансию, освободившуюся после поступления в библиотечный институт «профессионального» комсомольского лидера Сашки Демченко (нынче одного из руководителей Министерства культуры России), которого школьная администрация просто обожала, заполнить было практически некем. Каждая из кандидатур потенциальных комсомольских вожаков после тщательного и всестороннего обсуждения на педсовете или где-то там еще оказывалась с изъянами, которые заставляли школьное начальство начинать поиск сначала. В конце концов выбор пал на меня (наверное, еще не все мои недостатки были известны старшим товарищам!). На посту комсомольского секретаря я продержался не более полугода — сработала та самая «мина», о которой я упоминал выше. А бикфордов шнур к этой мине я поджег своими руками…
Каждую весну, непосредственно перед майскими праздниками (а точнее, перед «прилетом» чугуевских курсантов на наш учебный аэродром) комсомольская организация школы «стояла на ушах» — готовились и проводились плановые мероприятия, направленные на строительство «морального забора» между нашими девушками и «не нашими» курсантами. Из областного общества «Знание» приглашались профессиональные лекторы на тему «Береги честь смолоду», которые на примере известных исторических личностей доказывали необходимость беречь эту самую честь, причем в их интерпретации эти благие пожелания адресовались только нашим девушкам-комсомолкам. По замыслу школьных «старших товарищей», после каждой из таких лекций должен был состояться диспут, участники которого — ученики (читай, ученицы) старших классов — должны были выразить свое личное отношение к этой проблеме, причем за массовость мероприятия, за подготовку участников диспута и тематику их выступлений отвечал лично секретарь школьного комитета комсомола.
В назначенный день из Харькова приехал лектор, его проводили в наш скромный актовый зал (сдвоенные классные комнаты, разделенные раздвижной перегородкой), пришли почти все члены комитета комсомола, педагоги, несколько учеников и… ни одна из подготовленных нами участниц диспута! Мероприятие сразу не заладилось, поскольку в зале некому было на заданную тему не только дискутировать, но и просто слушать лекцию. Попытки заполнить пустующие места учениками младших классов также не привели к какому-либо положительному результату — малыши уже «рассыпались» по домам. В результате лекцию с горем пополам прослушали, но диспут пришлось отменить, вернее, не отменить, а перенести на более поздний срок. Негодованию «старших товарищей» не было предела. Это был серьезный «прокол» в работе комитета, а если более конкретно, то и в моей судьбе.
Повторная дата этого же мероприятия была назначена на конец мая. К этому времени на аэродроме уже появились курсанты, и после беседы со своим другом Размысловым, а затем и с «главным комсомольцем» военного училища — молодым, но очень решительным лейтенантом, я предложил школьным «старшим товарищам» совершенно блестящую, на мой взгляд, идею — провести это комсомольское мероприятие совместно с курсантами. Как говорилось в соответствующей литературе, противника надо знать в лицо. Идея понравилась не только нашим школьным лидерам, райком комсомола даже прислал своего инструктора помочь нам в подготовке диспута. Но здесь произошла маленькая неувязка, которую мы в спешке и суете (через неделю — летние каникулы!) просто проморгали: ребята-курсанты готовились к теме «чести смолоду» как к военно-патриотической проблеме, а наши девушки-красавицы-комсомолки готовились говорить о «чести» в лирическом плане, в терминах любви и дружбы. Конечно, с точки зрения идеологической демагогии у курсантов был более выигрышный вариант, к тому же и политико-воспитательная работа в училище, видимо, была поставлена очень даже неплохо.
Чтобы лишний раз сходить в увольнение, курсанты чуть ли не полным составом «приземлились» в нашей школе. Наши девицы-красавицы тоже не ударили в грязь своими смазливыми личиками и явились пред ясные очи своих реальных и потенциальных кавалеров не только в полном составе, но и в лучших своих нарядах. Не мудрено, что все слова и мысли, с таким трудом вложенные в их головы при подготовке к диспуту, улетели из мест временного базирования с тем, чтобы в этот вечер уже не возвращаться туда. В общем, первая часть совместного мероприятия была реализована в полной мере — наш маленький школьный актовый зал был забит под завязку, опоздавшие толпились под дверью, все было готово к диспуту. Мы с бравым лейтенантом оказались рядом за небольшим столиком на импровизированной сцене (как обойтись без президиума!), и я на правах хозяина уступил гостям право первого выступления в диспуте. Наверное, это была моя основная стратегическая ошибка: «защитники Родины» (и мой дружбан Ваня Размыслов в их числе) были настолько подкованы в вопросах чести, доблести и прочих офицерских достоинств, настолько хорошо держались на сцене и настолько складно и доступно излагали свои (или не свои) мысли, что у меня в душе зашевелился червь сомнения — а туда ли мы идем? Но, по всей видимости, к этому моменту мы уже «пришли» — мои самые надежные и наиболее подготовленные к ответственному выступлению «хранительницы чести» Светка Кунеева и Галка Соляник дружно юркнули в коридор, оставив и меня, и своих подруг в полной растерянности (ведь позорно сбежали лучшие!). Между тем курсанты закончили свои выступления на бравурной патриотической ноте, зал аплодировал им, а наши «полномочные представительницы» так и не нашли в себе силы открыть рот.
Затем были танцы (мероприятие, наличием громкой музыки и большого количества симпатичных девушек отдаленно напоминающее современную дискотеку), на которых курсанты опять были на недоступной высоте — теперь уже для мужской половины школьного комсомола. Популярные в то время фокстроты и танго (а самое главное, вальсы!) курсанты в парах с нашими школьными подругами танцевали настолько легко и непринужденно, что эту самую мужскую половину школьного комсомола наши же девушки просили не беспокоиться и не мешать. Да она и не мешала, а немного оторопело смотрела на все происходящее, подперев своими спинами и плечами школьные стены. В самый разгар танцев за курсантами прибыли крытые грузовики, пять минут на «прощания-расставания», и уже только пыль на проселочной дороге напоминала о победоносном курсантском «блицкриге». Наши девицы почему-то заторопились домой, и танцы как-то сами собой прекратились. А у организатора этого мероприятия — начинающего комсомольского секретаря Ивана Киянского на душе было совсем паршиво…
Как стало ясно уже в понедельник, самые худшие опасения сбываются чаще, чем просто плохие. Школьному парткому, а вслед за ним и педсовету, в корне не понравился ход так называемого «диспута», в результате чего, по их мнению, была дискредитирована не только комсомольская организация школы (еще бы — ни одного выступления!), но и ее педагогический коллектив — не воспитали, не подготовили, не проконтролировали… И на педсовете меня стали «прорабатывать» по полной программе. Пошли в ход термины типа «самоуправство», «отсутствие коллегиальности в принятии серьезных решений», «так поступать комсомольский секретарь не имеет права» и т.п. Я, как мог, отбивался, но силы явно были неравными. «Дровишек» в этот костер подбросили и мои подружки Светка с Галкой, заявившие, что я умышленно предложил им готовить к диспуту «совсем другую тему», поскольку с курсантами у меня дружба и «всякие дела». Это уже было близко к украинской поговорке: «за моє жито та мене ж и побито» — ни одно доброе дело не должно остаться безнаказанным! Не помню, как получилось (то ли нервы сдали, то ли надоело быть мальчиком для битья, то ли еще что), но только с заседания педсовета я выскочил, хлопнув дверью (в прямом смысле). Этот шаг был равносилен приговору — моя карьера школьного комсомольского лидера на этом бесславно закончилась. Потом было заявление об освобождении «с поста» по состоянию здоровья и «примирительные» беседы в райкоме комсомола, однако обратного пути уже не было, и на свои последние летние каникулы я ушел без секретарского портфеля, но с выговором (правда, без занесения в личное дело — просто пожалели, наверное). Осенью состоялись перевыборы секретаря школьного комитета комсомола — как и следовало ожидать, этот пост заняла неустанная активистка, почти отличница и моя почти подруга Светлана Кунеева…
Но это было уже потом, осенью, а летом мне предстояло хоть немного поправить семейные финансовые дела — здоровье матери стало резко ухудшаться, и она уже больше не могла гробить себя за копейки на различных сельхозработах. Любиных заработков хватало только на то, чтобы ей самой хоть как-то сводить концы с концами, а старшие сестры уже были замужем и жили своими семьями.
Работа для меня нашлась довольно быстро, к тому же в трехстах метрах от дома. Райкоммунхоз в том году на площадке между домом культуры и старым зданием моей любимой библиотеки затеял строительство нового библиотечного здания. На земляные и бетонные работы на этом объекте срочно нужны были «негры» — работа тяжелейшая, а оплата… «Неграми» оказались мы с Лешкой Макаровым — моим одногодком, крепеньким пареньком, добрым и отзывчивым приятелем, с которым мы протоптали не одну тропинку в наших заповедных оврагах. Правда, стоявшие перед нами финансовые проблемы были разного уровня значимости — Лешкины мать и отчим работали врачами в местной больнице, материально семья была довольно обеспеченной, но Лешке нужны были собственные деньги. Для меня вопрос о собственных деньгах на фоне «дырявого» семейного бюджета пока даже не возникал. Но тем не менее почти два месяца мы с ним работали так, что приставленные к нам и регулярно меняющиеся «специалисты» орали «благим матом», требуя остановиться на очередной перекур.
В первые две недели, когда мы вручную копали бесконечные фундаментные траншеи глубиной около полутора метров, я уставал настолько, что с раннего вечера заваливался спать, а утром не мог пошевелить ни руками, ни ногами. Пальцы рук одеревенели и как бы срослись с черенком лопаты, поясница окаменела, замуровав тело в полусогнутом состоянии, а в голове вращались одни и те же никчемные мысли, словно обрывки песни на заезженной пластинке. Через две недели «землеройная» эпопея завершилась, траншеи общей длиной свыше 100 метров (под фундамент библиотеки) были готовы, а «негры» получили первую зарплату — примерно по 25 рублей на брата. «Специалисты», руководившие нашей работой, преимущественно сидя в тени, поочередно, то у дома культуры, то у библиотеки — в зависимости от направления солнечных лучей, получили зарплату в два раза больше нашей, но сразу же побежали в райкоммунхоз выяснять отношения и требовать надбавки за тяжелые условия труда, угрожая начальству, что больше на такую «негритянскую» работу не пойдут. Ну, а мы с Лешкой без лишних претензий («негры» все-таки!) получили свои более чем скромные денежки и, как настоящие работяги, пошли в чайную пить разбавленное пиво — на свои, кровные, заработанные…
«Специалисты» свое слово сдержали и на объекте больше не появились, наверное, нашли более легкий путь к большой зарплате. Нам же коммунальное начальство «доверило» продолжить фундаментные работы самостоятельно. Правда, одного из «специалистов» к нам все-таки прикрепили — это был электрик, который занимался электрическим подсоединением, ремонтом и всяким прочим «интеллектуальным» обслуживанием нашей капризной бетономешалки. Технологическая схема, которую нам предстояло реализовать, была многостадийной, но достаточно простой: сначала на дно траншеи (по всей ее длине) надо было засыпать песчаную «подушку» толщиной до 20 сантиметров, после чего траншеи заполнить бутовым камнем (крупными обломками известняка) и залить жидким бетоном. Если при этом учесть, что всю эту технологическую схему нам предстояло осуществить вручную (в прямом смысле этого слова) при помощи все тех же лопат и носилок, то мало не покажется. Да нам и не показалось — эта изнурительно тяжелая работа держала нас в плену больше месяца, пока мы, спотыкаясь от усталости, забивали черный зев траншей песком, камнем и бетоном. Зато завершение работы вылилось для нас в настоящий праздник — работники нашей старенькой библиотеки, под окнами которой мы в трудах праведных провели полтора месяца, устроили в нашу честь торжественное чаепитие с домашними пирогами и вареньем. Были и хвалебные речи в наш адрес. Как говорится, пустячок, а приятно… Коммунальщики тоже решили раскошелиться и за наш безумно ударный труд нам «отвалили» по… 75 рублей. Кто знает, на сколько рублей и копеек на самом деле «потянула» эта работа по отчетным документам райкоммунхоза, но мы были рады и этим деньгам.
Теперь, когда фундамент нового здания библиотеки был готов, коммунальщики сообразили, что дальше-то делать нечего — снабженцы не завезли кирпич для кладки стен. В аварийном порядке на базу облкоммунхоза в Харьков наши районные коммунальщики подрядились направить бригаду грузчиков в количестве четырех человек для разгрузки вагонов с кирпичом, приходящих на эту базу по разнарядке из различных регионов Советского Союза, и последующей отгрузки этого кирпича в Шевченково, конкретно, для строительства библиотеки. Обещанные условия оплаты труда и проживания этой бригады в Харькове были «сладкими» и почти фантастическими: проживание в гостинице, командировочные, сохранение средней зарплаты в райкоммунхозе плюс плата за фактически выполненную работу на базе в Харькове, — и кое-кто клюнул на эти обещания. Среди «клюнувших» оказался и я (Лешка не поверил и остался дома). В результате колебания «неверующих» бригада развалилась, и в Харьков мы отправились вдвоем с одним дебелым, но очень «озабоченным» земляком, который пришел в себя только через несколько дней, да и то ненадолго. Я же пришел в себя намного раньше, как только разыскал в забытом Богом железнодорожном закутке эту самую «базу облкоммунхоза», но предпринимать ничего не стал (т.е. не стал убегать домой). А убежать, наверное, стоило — предстоящий день, 26 июля 1956 года, как оказалось чуть позже, мог круто изменить мою судьбу, причем явно не в лучшую сторону.
Формальности по приему на работу вновь прибывших грузчиков здесь были сведены к минимуму — у нас забрали паспорта (поскольку у меня еще паспорта не было, я оставил свой комсомольский билет!) и командировочные удостоверения, а сумки и мешки с нашим нехитрым скарбом (личными вещами!) забросили в кабинет директора и закрыли на замок. На ночлег нас определили в складские помещения этой же базы (среди штабелей кирпича и шифера нам бросили какие-то матрацы, ватные подушки и замызганные одеяла — получилась «гостиница», в которой и без нас уже проживало десятка полтора грузчиков обоего пола, жутко грязных, оборванных и заросших многодневной щетиной), бытовые «удобства» — на другом конце базы, ближайшая столовая — почти в километре, за железной дорогой. Вопросы типа «а где же душ?» вызывали у директора базы — яркого представителя некоренной национальности Бориса Израилевича — целый поток негодующих выражений, заканчивающихся фразой: «Скажите спасибо моей маме, что я еще не перекрыл кран возле склада!». Водопроводный кран, закрепленный на одной из глухих стен склада, действительно функционировал (подтекал ржавой водой) круглые сутки без перерыва, но почему за это надо было благодарить его маму, так и осталось для меня неразгаданной тайной.
Бригада командированных грузчиков, в которую попали мы с земляком, практически вся была после отсидки и сильно пьющая, что явно пришлось по душе моему земляку, но вызвало острый приступ ностальгии по родному дому у меня — в день приезда я настолько растерялся, что упустил реальную возможность слинять домой на попутном грузовике. Первый же наш рабочий день едва не завершился для меня серьезной воспитательной акцией непосредственно в вагоне с кирпичом — мои уже достаточно пьяные «коллеги» были сильно удивлены, что «пацан» (то есть я) отказывается бежать в магазин за новой порцией водки, да еще и начинает «качать права». По их мнению, «этот пацан — без понятия», поэтому его необходимо срочно обучить этому самому «понятию». Один из наиболее активных истребителей «зеленого змия», уже еле ворочавший языком, прижал меня к стене кирпича и, вцепившись обеими руками в мое горло, решил немедленно приступить к воспитанию. Ситуация стала неуправляемой и требовала немедленной реакции от воспитуемого — через минуту будет поздно… Драться я не любил, да и не умел, хотя и приходилось иногда, но в этот раз животный инстинкт самозащиты превратил меня в почти профессионального бойца. Оттолкнувшись спиной от кирпичной стены, я изо всей силы ударил своей лобастой головой в заросшее клочковатой щетиной лицо своего «воспитателя». Удар пришелся в нос и зубы противника, который от неожиданности и от боли как-то хрюкнул, отцепился от моего горла и схватился руками за лицо. В следующее мгновение я руками и всем своим телом толкнул его к противоположной стене кирпича, куда он и отправился, ища головой точку опоры. После встречи головой со штабелем кирпича мой оппонент рухнул на пол, обильно поливая его кровью из разбитого лица. Видя, что пути к отступлению перекрыты (все «болельщики» столпились в дверном проеме вагона), я прижался спиной к стене еще теплого кирпича и приготовился к продолжению. Но, к моему удивлению, немедленного продолжения не последовало: немного протрезвевшие мужики привели в чувство своего приятеля и сами, как могли, усмиряли его «благородную ярость», не проявляя при этом явной агрессии по отношению к моей персоне. Через несколько минут я беспрепятственно покинул вагон, чтобы немного успокоиться и унять дрожь во всех членах и органах своего тела.
Рабочий день, как и полагалось, завершился в «гостинице» коллективным ужином — банальной пьянкой за импровизированным столом (дощатым поддоном, установленным на куче кирпича), продолжавшейся до потери человеческого облика всеми ее участниками. Первой потеряла свой облик женская составляющая «бригады» — отвратительно грязные «дамы» стали бесцеремонно и навязчиво предлагать себя «кавалерам», открыто демонстрируя весь арсенал своих «прелестей». Это зрелище было настолько непристойным и гнусным, что я, уже успевший повидать на своем коротком веку немало всяких гнусностей, не выдержал и, прихватив с собой кусок хлеба, сбежал из «гостиницы» — подальше от этого гиблого места. Тем более, что и мой дневной «воспитатель» уже дошел до кондиции и все порывался «поговорить» со мной.
И здесь, за гнилым забором, отделившим реальный, почти деревенский тихий вечер от безумных сцен самодеятельного ада, я совершенно неожиданно столкнулся с еще одним грузчиком из нашей бригады, которому хмельной ужин также не сулил ничего хорошего. Этим «больным» (а в бригаде нас, непьющих, презрительно именовали «больными») грузчиком оказалась девчонка по имени Оля (хотя ее настоящее имя было Елена, которое по-украински звучит как «Олэна»), сбежавшая из «гостиницы» еще до начала ужина. Днем наши пути-дороги не пересекались, поскольку она работала в команде, разгружавшей кирпич из дальних вагонов. Кстати, в эту же команду определили и моего «непросыхающего» земляка, с которым я даже не успел толком и познакомиться — он все время был озабочен либо поисками выпивки, либо собственно выпивкой, а поэтому весь день был мало вменяемым.
Моя подруга по несчастью Оля-Лена была на год старше меня, этим летом закончила десятый класс, но учиться дальше ей не разрешил… колхоз — она была патронажной воспитанницей колхоза («дочерью колхоза»). Ее родители-колхозники умерли в деревне от непонятной болезни, когда ей исполнилось всего двенадцать лет, а близких родственников не оказалось — судьбу девочки решило колхозное собрание, поставив ее на скудное «довольствие» и оставив ее одну жить-поживать в родительской избе. Как жила все эти годы в холодной и голодной избе «дочь колхоза» — это отдельная история, из которой я услышал от своей подруги только отдельные эпизоды, но это, поверьте, было не менее страшно, чем оказаться беззащитному ребенку среди стада диких животных, вернее, обезумевших от алкоголя животных, когда-то бывших людьми. Но, как бы там ни было, школу Оля закончила вполне прилично, хотела пойти учиться на ветеринара, но председатель колхоза своей властью запретил выдавать ей паспорт до того момента, пока воспитанница не отработает в колхозе три года — для компенсации затрат на ее содержание. Оля не стала жаловаться на свою судьбу, пошла в колхоз «отрабатывать затраты» и в результате оказалась на тех же самых «кирпичных плантациях» Харьковского облкоммунхоза, что и я — наивный мечтатель о хороших заработках.
В грузчиках она трудилась уже несколько дней, и все эти дни были «боевыми», поскольку вечно хмельные «труженики-маргиналы» во что бы то ни стало стремились побаловаться с этой симпатичной, но строптивой девчонкой. Кое-как ей удавалось отбиться от наиболее разомлевших претендентов, но сегодня появился еще один, совершенно обезумевший, соискатель девичьего тела, который без затей и лишних слов пытался ее изнасиловать прямо на рабочем месте — в вагоне, на кирпичах, среди прочих претендентов, молчаливо ожидающих своей очереди… И хотя ей удалось каким-то чудом вырваться из лап насильника, ее руки и ноги были покрыты ссадинами и синяками, к тому же встреча с этим обезумевшим самцом в «гостинице» после коллективного ужина не сулила Оле абсолютно ничего хорошего. Таким образом, по всем гороскопам (и без них тоже) выходило, что появляться в ночлежке и тем более оставаться там на ночь нам обоим не стоило.
В откровенной душевной беседе при луне, да еще и под яркими южными звездами время пролетело быстро, пора было подумать о ночлеге, ведь утром опять предстояли кирпичи, а это работенка серьезная… И тогда в наших не очень буйных головах созрел план побега из «гостиницы» на свободу (но обязательно с матрацами и одеялами!). Врожденная сообразительность и приобретенная за время «счастливого детства» осторожность подсказала моей новой подруге, что проникнуть в склад-«гостиницу», собрать постели и благополучно унести ноги можно только лишь тогда, когда в округе будет слышен храп нашей «бригады». Дождавшись первых звуковых рулад, мы нырнули в полутемную ночлежку и сразу поняли, что наша тайная операция провалилась… Спящих было всего несколько человек, вероятно, наиболее активных борцов с зеленым змием, остальные бодрствовали, правда, весьма своеобразно — одна часть бригады продолжала заниматься пьянкой, другая же ее часть, не мудрствуя лукаво, здесь же занималась любовью. На нас толком никто не обратил внимания и мы уже вознамерились вежливо откланяться, как вдруг откуда-то из-за штабеля кирпича нечистая сила выбросила на нас моего совершенно обалдевшего от водки и похоти «земляка». Так вот чьи руки отпечатались на Олином теле! Оттолкнув меня в сторону, он зверем набросился на бедную девчонку, повалил ее на цементный пол и молча стал срывать с нее одежду. Девчонка сопротивлялась как могла, но озверевший мужик готов был разорвать ее на куски…
Не знаю, как это получилось и как это выглядело со стороны, да это, впрочем, сейчас и не важно, но я со своими шестьюдесятью пятью килограммами веса оторвал от пола (вернее, от Олиного тела) мужика весом не менее девяноста килограммов! Это уже потом, через несколько лет, я стал заниматься вольной борьбой и понял, что этого сделать было нельзя, но это уже было потом… А в тот момент я, захватив одной рукой ворот его рубашки в районе затылка, рванул ее на себя так, что ткань врезалась в горло «земляка», который от неожиданности оторопел и выпустил свою жертву из рук. Продолжая сжимать горло противника его же рубашкой, я второй рукой зацепил его за брючный ремень (опять же со стороны спины) и рывком приподнял тело «земляка» над полом, чтобы дать возможность моей подруге ползком покинуть уготовленное ей цементное ложе любви. Однако мой противник уже пришел в себя, вскочил на ноги и достаточно быстро освободился от моих захватов. Теперь уже мне надо было подумать о спасении… Но подумать не удалось — здоровенный кулак «земляка» высек из моих глаз целый сноп искр и отправил меня в довольно продолжительный полет по направлению к куче строительного мусора. Завершение полета получилось достаточно мягким, но времени на размышления снова не оставалось — мой обидчик с перекошенным от злости лицом уже бежал добивать нахала. Как и когда в моей руке оказался кусок водопроводной трубы длиной немного меньше метра, я не знаю. Наверное, мне ее вложил всевышний, увидевший, в какую нешуточную историю я влип…
«Земляк» рухнул на пол прямо у моих ног после того, как мое «оружие» обрушилось на его голову. Правда, удар получился не совсем точным — прицелиться помешал мой подбитый глаз, и труба, по касательной «прогладив» голову противника, отдала большую часть своей кинетической энергии его ключице и плечу. Может быть, и на это было повеленье Божье — окажись мой удар более точным, наши с «земляком» пути разошлись бы навсегда, и еще неизвестно, куда привела бы меня судьба. Сжимая в руке трубу-спасительницу, я некоторое время постоял над поверженным противником, не зная, что же делать дальше. Но он сам упростил мне задачу — сначала приподнял свою окровавленную голову, затем встал на колени и, ощупав свою правую руку, висевшую словно плеть, разразился в мой адрес отборными обещаниями и пожеланиями, суть которых сводилась к ожидаемой в ближайшие часы моей бесславной и принудительной кончине. Но продолжения драки не последовало, «земляк» в сопровождении сочувствующих особ женского пола удалился за штабели кирпича, в связи с чем интерес публики к нам с Олей заметно ослабел. Мы же, захватив с собой свои нехитрые постельные принадлежности, ретировались из «гостиницы», чтобы через несколько минут поселиться в «частном секторе» — в товарном вагоне, почти под крышу заполненном еще теплым кирпичом. Забравшись на импровизированную постель, я первым делом уложил поудобнее свое оружие — водопроводную трубу, с которой мне предстояло не расставаться еще несколько дней.
Это была необычная ночь. Экстремальные события первого рабочего дня «на кирпиче», заставившие меня дважды испытывать судьбу, постоянное ожидание визита моих жаждущих возмездия «воспитателей», уснувшая на моей руке почти незнакомая девчонка, в течение одного вечера ставшая мне почти родной, ищущая у меня защиты от обезумевших обитателей «гостиницы» — все это настолько разворошило мою нервную систему, что до самого утра я не сомкнул глаз (точнее, одного глаза, поскольку второй глаз распух и не открывался). Даже сегодня, мысленно возвращаясь к тем первым моим столкновениям с реальной жизнью «на самом дне», не могу понять, почему меня отпустили живым и даже не покалечили в назидание за нахальство мои случайные попутчики на жизненной дороге длиной в восемь дней и ночей. Вряд ли их сильно напугал кусок трубы в моих руках или мой агрессивный вид (особенно хорош был подбитый глаз!) — мужики, побывавшие «на зоне», видали и не такие страшилки. Наверное, в этот раз от больших неприятностей меня спас мой юный возраст — кому охота «вязаться» с малолеткой.
На следующий день, как и во все оставшиеся до разлуки дни, мы с Олей уже работали в одной команде и вместе выгружали кирпич из вагонов (так распорядился Борис Израилевич, узнавший о ночной баталии в «гостинице» и проникшийся ко мне явным уважением). Мой «земляк» приболел и несколько дней «на кирпич» не выходил. «Бригада» пьянствовала почти каждый вечер, зарабатывая себе деньги на пропой отгрузкой кирпича «налево». Ссоры и драки между постояльцами «гостиницы», непрерывно пребывающими «под кайфом», стали обычным делом и уже не вызывали особого интереса у болельщиков.
О нашем с Олей существовании «воспитатели» как бы даже забыли, но оснований для расслабления не было — и кусок водопроводной трубы я перед сном заботливо укладывал под свою правую руку возле наших матрацев, каждую новую ночь раскладываемых в новом вагоне с кирпичом. Каждая из этих ночей таила в себе массу романтических настроений, однако за свой трудовой день мы настолько уставали, что тяжелый беспокойный сон приходил к нам раньше, чем появлялись эти самые настроения.
А через несколько суток над нашим кирпичным раем нависли тяжелые тучи разлуки — срок моей командировки заканчивался, грузовики с кирпичом для моей любимой библиотеки уже ушли в Шевченково, да к тому же и синяк под глазом уже побледнел и смотрелся как-то оптимистичнее. У Оли ситуация была почти безысходной — родной колхоз командировал ее «на кирпичи» на целый месяц, к тому же паспорта у нее вообще не было, а колхозную справку о том, что она «не верблюд», конфисковал бдительный Борис Израилевич (без своих паспортов, а тем более без колхозного удостоверения личности контингент грузчиков был надежно привязан к базе и кирпичам). Последнюю перед расставанием ночь мы провели «почти по-взрослому» — в слезах, рыданиях, обещаниях обязательно встретиться, помнить и т.д., хотя оба прекрасно понимали, что продолжения у нашей сентиментальной истории не будет. Вообще-то я чувствовал себя отвратительно — после стольких дней отчаянной борьбы так бесславно «сдать» свою подругу врагам и исчезнуть самому — это уже было сродни предательству, хотя изменить что-либо в этой ситуации я был не в силах.
На следующий день я попытался узнать у Бориса Израилевича, не причитаются ли мне за отработанные дни хоть какие-нибудь деньги, на что тот совершенно резонно ответил, что заработанные нами деньги пойдут на компенсацию стоимости украденного нашей бригадой кирпича, поэтому для меня же будет лучше, если я эту тему даже не буду поднимать. Намек я понял, поэтому без осложнений получил свой комсомольский билет и фанерный чемоданчик с «личными вещами», а затем, даже не попрощавшись с моей сестрой-подругой, на попутном грузовике укатил в сторону родного дома.
И здесь меня ждало известие, которое надолго выбило меня из колеи и заставило по-особому взглянуть на события недельной давности: 26 июля 1956 года, в день, когда судьба дважды испытывала меня на прочность, при посадке на наш тренировочный аэродром разбился учебный истребитель, пилотируемый Ваней Размысловым. Возможно, в этот же день судьба предлагала мне нового друга взамен погибшего, друга в образе славной сельской девчонки Оли-Лены. Возможно, хотя это уже мистика…
Десятый год обучения в моей родной школе прошел под знаком борьбы за медали: советская власть объявила о значительных льготах для медалистов при поступлении в вузы. Причем в большинство харьковских институтов медалистов обещали принимать вообще без экзаменов, а в некоторые — после успешной сдачи экзаменов по профилирующему предмету. Ситуация оказалась более чем заманчивой для целой группы десятиклассников-«хорошистов», пользующихся откровенной протекцией со стороны дирекции. В этой группе оказались и мои многолетние «закоренелые» друзья — Тоша Копернак и Светка Кунеева. Лично меня их страдания не особенно волновали, как и дополнительный прессинг со стороны некоторых учителей, но когда для этой группы была специально устроена пересдача на пятерки учебных предметов, по которым они всю жизнь «хромали», мне стало даже как-то не по себе: за моей спиной вдруг выстроилась целая толпа претендентов, готовых на многое, если не на все, чтобы получить заветную медаль. Так дружно и пришли мы к выпускным экзаменам — команда «спринтеров», умело руководимая кровно заинтересованными педагогами, почти поглотила своего постоянного лидера. Победителей должен был назвать финиш.
Здесь мне придется отступить от спортивной терминологии, ибо этот самый финиш случился уже на старте выпускных экзаменов — как обычно, все выпускники стартовали экзаменом по математике. Начало экзамена не предвещало никаких природных катаклизмов — всех десятиклассников собрали в актовом зале, я уселся за первой партой, мои друзья-конкуренты расположились «в колонну по одному» за моей спиной (варианты контрольной работы распределялись по рядам учеников, поэтому каждый из претендентов старался подстраховаться и обеспечить себе возможность списать у более удачливого «одновариантника»), Лариса Александровна (учительница математики в десятых классах, недавняя выпускница мехмата Харьковского университета) записала варианты заданий на составленных в ряд классных досках и на четыре часа вручила наши судьбы в наши же руки.
По известной методике, применяемой всеми сдающими письменный экзамен, в первую очередь решать нужно задачи, не вызывающие особых затруднений, с тем, чтобы основные силы и основное время использовать для наиболее серьезной части контрольной работы. По иронии судьбы (или по умыслу всевышнего) вариант контрольной работы, доставшийся мне и моим коллегам, дружно пыхтевшим за моей спиной, содержал задачу так называемой «повышенной трудности», в то время как в других вариантах работы этой самой «трудности» было значительно меньше. Короче говоря, через два часа стало очевидно, что ни я, ни один из новоявленных претендентов за это время ключей к решению упрямой задачи не подобрали… Стремительно приближалась катастрофа, отвести которую от ученических и учительских голов могло только чудо… в виде шпаргалки с решением этой задачи. Сотворить это «чудо» дирекция приказала нашей любимой «математичке» Ларисе Александровне — строгой, красивой и одновременно с этим еще и умной преподавательнице. Где-то на третьем часе экзамена шпаргалка с решением «непробиваемой» задачи перекочевала на задние ряды актового зала, а еще через полчаса мои соратники с довольными лицами стали дружно покидать зал.
В силу моего географического (за первой партой, прямо перед комиссией) и общественного (Киянский не списывает!) положения о существовании этой спасительной для многих шпаргалки я мог только догадываться. Когда пошел четвертый час экзамена, в зале оставалось всего несколько учеников, борющихся за выживание. Самой одиозной фигурой среди них, несомненно, был я — мои улыбающиеся конкуренты регулярно заглядывали в дверь, чтобы убедиться в прочности моей «посадки». И в эти минуты полной безысходности ко мне пришло спасение в виде одной-единственной догадки, которая, к счастью, «застала меня дома» и подарила совершенно изящный путь решения неоднократно проклятой задачи, а вместе с ним — выход из почти катастрофического положения, когда под угрозой разрушения оказалось все: и репутация, и амбиции, и, несомненно, дальнейшая судьба.
Находясь в самом настоящем цейтноте, я завершал контрольную работу в автоматическом режиме и без «права на ошибку» — на излишние проверки и обдумывания времени уже не было. Свои листы с решениями я положил на стол перед комиссией за пять минут до истечения четвертого часа работы, когда члены этой комиссии уже активно готовились отбыть домой. За дверь я вышел, пошатываясь от усталости, в состоянии, близком к прострации, но здесь на меня обрушился последний нокаутирующий удар — мой ответ по злополучной задаче не сходился с ответами всех моих соратников, причем все они в один голос утверждали, что правильность их ответа подтверждена Ларисой Александровной. Это был настоящий нокаут — я даже перестал реагировать на коварно-сочувствующие улыбки на лицах своих торжествующих соратников-«претендентов», дождавшихся минуты своего триумфа и получивших возможность вдоволь налюбоваться крушением вчерашнего лидера. Дальнейшие школьные события резко потеряли для меня всякий интерес и я, едва переставляя ватные ноги, поплелся домой, в свою берлогу, попытаться хоть как-то «зализать» почти смертельную рану.
Но долго пребывать в горьком одиночестве на этот раз мне не было суждено — через несколько минут моей нежданной гостьей стала растерянная и бледная… Лариса Александровна. Срывающимся голосом она сообщила мне совершенно ужасную (для нее) весть, что это она решила все ту же проклятую задачу неправильно и невольно «помогла» всем моим «одновариантникам» расстаться с мечтой о школьных медалях. Теперь мы с нею даже стали в какой-то мере сообщниками, заслужившими самое жесткое порицание нашей школьной и околошкольной общественности: Ларису Александровну все заинтересованные стороны поливали грязью за плохо подготовленную шпаргалку, а меня — за то, что умышленно не решал сложную задачу до последних минут, чтобы не дать списать своим друзьям-соратникам, которые, оказывается, всегда так хорошо ко мне относились и рассчитывали на мою помощь. Впрочем, это уже были эмоции по поводу свершившегося события — все «претенденты» получили по тройке за контрольную работу по математике и успокоились. Но самые ярые «борцы за справедливость» из числа представителей школьной дирекции (к ним относился и отец моего друга — несостоявшегося медалиста Тоши Копернака, Николай Елисеевич, заместитель директора школы) не успокоились — ведь впереди было еще четыре экзамена, а этого выскочку надо было наказать во что бы то ни стало.
Возможность наказать выскочку представилась (вернее, я сам предоставил эту возможность) моим «доброжелателям» уже через два дня, на письменном экзамене по моему любимому предмету — украинскому языку и литературе. После стресса, пережитого на экзамене по математике, я снова воспрянул духом и даже немного расслабился, считая (и как оказалось, совершенно необоснованно), что предстоящий экзамен мне неприятностей принести не может — в украинском языке и украинской литературе я чувствовал себя подкованным на все сто. В таком довольно благостном состоянии я написал экзаменационное сочинение объемом ровно на 12 страниц школьной тетради, основательно проверил текст на наличие ошибок и, убедившись в их отсутствии, спокойно и уверенно стал ожидать заслуженной оценки своей работы. Оценки нам объявили уже на следующий день на классном собрании. Я был настолько уверен в благополучном для меня исходе, что даже не отреагировал на то, что оценки объявлял и давал комментарии по причинам появления этих оценок «борец за справедливость» Николай Елисеевич, не имевший к этому экзамену абсолютно никакого отношения. Поэтому, когда мой «доброжелатель» с удовольствием произнес после моей фамилии слово «четверка», я в первый момент даже подумал, что он оговорился и что это не моя оценка. Но затем последовало довольно путанное разъяснение, из которого следовало, что меня подвело… чистописание — в тексте сочинения на одной из страниц были подряд три зачеркивания, а это уже почти ошибка. Дальше последовала совершенно уникальная мотивация — поскольку Ваня Киянский все годы обучения являлся «гордостью школы», мы вправе подходить к оценке его экзаменационной работы с особыми требованиями, которым эта работа сегодня не соответствует, поэтому и «четверка»…
Это был сильный и коварный удар, призванный показать всем (в том числе и учителям) реальную расстановку сил в школе («кто в доме хозяин»), а также реальную стоимость школьных знаний и их оценки. Все увидели, и все поняли… Но достигнутый эффект превзошел ожидания школьных «силовиков» — некоторые из учителей начали откровенно «бунтовать». Всегда тихая и смирная учительница украинской литературы, не таясь, предложила мне идти с жалобой (апелляцией) в РОНО и даже пообещала выдать мне (под свою ответственность!) спорную экзаменационную работу. Это же советовали сделать и Лариса Александровна, и Галина Ивановна — учительница русского языка и литературы, которой еще предстояло оценить наши знания на экзамене по своему предмету. Но здесь уже я не оправдал их ожиданий — и не пошел никуда жаловаться, как мне казалось тогда, «из принципа», но, может быть, и из более мелких соображений.
Остальные экзамены прошли как-то на удивление вяло, без эмоций и переживаний. И свои, «кровные», пятерки на этих экзаменах были получены мною тоже без особых переживаний — наверное, интерес к моей персоне у «доброжелателей» почему-то резко снизился. Правда, я сам чуть было не стал жертвой собственной постэкзаменационной заторможенности… Сразу после экзаменов наступила горячая пора заполнения аттестатов (обязательно четким, каллиграфическим почерком — а уж в этом деле я с первого класса не имел конкурентов!). Моим партнером по этому ответственному заданию был Коля Рудь, удивительно добрый, уравновешенный и замечательно рыжий (соответственно фамилии) парень из нашего десятого «А», к тому же еще и обладавший отличным почерком. Нас снабдили всевозможными классными журналами и экзаменационными ведомостями, закрыли на ключ в одной из комнат, и мы принялись за дело. Свой «серебряный» аттестат я решил заполнить собственноручно и с максимальной «красивостью». То ли увлекшись «сотворением» красоты, то ли породнившись за десять школьных лет с единственной из возможных (по моему тогдашнему разумению) оценок, но опомнился я только тогда, когда почти все строчки моего аттестата были «снабжены» пятерками, в том числе, и свои знания по украинскому языку и литературе, вопреки экзаменационной ведомости, я оценил на «отлично». Если учесть, что «серебряный» (как, кстати, и «золотой») аттестат выдавался школе в РОНО строго по числу соответствующих медалистов, а этим «соответствующим» медалистом в нашей школе был я один, запасных аттестатов такого цвета в школе не оказалось. Ситуация была тем более критической, что до выпускного вечера оставалось чуть больше суток и времени на согласования и разрешения уже не было. И тогда я, с молчаливого согласия моего приятеля Коли, и в надежде, что вряд ли кому придет в голову анализировать мои отметки, единолично принял решение оценить «четверкой» свои знания по конституции (оставалась еще география, но мне как-то неудобно было перед нею — ведь я же ее любил).
Как и следовало ожидать, никто из педагогов, подписывающих аттестат, не обратил внимания на бедную конституцию, принесенную мной в жертву ради суровой необходимости сохранить аттестат «серебряным», но в дальнейших жизненных странствиях мой аттестат часто вызывал недоумение и пристальное внимание именно наличием «конституционной» четверки среди однообразных пятерок по более сложным предметам.
Последовавшее вскоре окончательное и бесповоротное прощание со школой и школьной жизнью сопровождалось вручением аттестатов и выпускным вечером, на котором почти официально были разрешены крепкие напитки (читай: водка). При этом первая часть торжественного мероприятия (вручение аттестатов) запомнилась мне значительно крепче, чем вторая (дружеская попойка с участием учителей). Мои «доброжелатели», на этот раз в облике директора школы Валериана Тихоновича, не смогли упустить возможность в последний раз потоптаться по моему и без того травмированному самолюбию, хотя и достаточно мелким способом. Видимо, моя медаль, хотя и серебряная (а может и не медаль вовсе, а ее владелец?), некоторым из них все-таки не давала покоя, поэтому потоптались с удовольствием. И снова было очень больно…
На вручение аттестатов пришли родители почти всех наших выпускников, дирекция пригласила духовой оркестр, наш маленький актовый зал был переполнен. Впервые за десять лет моей учебы в школу (это же почти за двести метров от дома!) пришел и мой отец, правда, уже к самому началу торжеств, и я с трудом отыскал для него местечко где-то в последних рядах зала. На сцене разместился президиум, весь в цветах, директор произнес речь, оркестр выдал какую-то бравурно-торжественную мелодию и началась «раздача слонов», т.е. свидетельств об окончании школы. По всем правилам, законам и понятиям, мой аттестат должен был лежать первым в стопке себе подобных — единственная медаль на весь выпуск 1957 года, а это было около ста человек, давала мне право и честь быть первым среди равных. Но Валериан Тихонович и об этом позаботился… Первыми свидетельства получали все несостоявшиеся претенденты на медали, затем активные комсомольцы, после них — спортсмены. Где-то после третьего десятка выпускников, побывавших на сцене и под звуки оркестра радостно возвратившихся в зал уже не школьниками, а совершенно самостоятельными людьми (свидетельства — тому подтверждение), директор выдавил из себя и мою фамилию. За те полминуты, что я пробирался к сцене, Валериан Тихонович успел произнести по моему поводу хвалебную речь, которую я запомнил навсегда: «Да, вот Киянский Иван, ось ё, неплохо закончил школу, всего одна четверка, ось ё, и медаль получил, серебряную… да, вот и она, ось ё, эта медаль…». Наверное, обида и злость в этот момент затуманили мне рассудок, ибо я почти вырвал коробочку со своей медалью из рук директора и почти бегом покинул сцену. Директор так и застыл с рукой, протянутой мне для поздравительного рукопожатия, но я уже был сыт этими поздравлениями по горло... Правда, немного бальзама на мою душу пролил оркестр, проводивший меня троекратным тушем, но на этом торжественном мероприятии мне уже делать было нечего. Таким же было и мнение отца, который без лишних слов уже пробирался вслед за мной к выходу из зала.
Дорогу к дому мы преодолели молча, но, уже открывая калитку забора, отец не удержался от краткого резюме по итогам своего первого визита в школу: «Ну и сволочи же там!», и на этот раз я был полностью с ним согласен. По его же инициативе мы предприняли довольно успешную попытку заглушить горечь обиды, а заодно и отметить промежуточный финиш в учебном процессе самым народным, самым проверенным и самым действенным методом — бутылкой домашнего самогона, настоянного на зверобое. От пережитых волнений мой организм в борьбу с алкоголем вступать не захотел, и уже после нескольких рюмок (правда, по своему объему эти рюмки очень смахивали на стаканы) этого очень коварного напитка я прилег отдохнуть, а вернее, уснул, не успев даже снять свою парадную, «выпускную» одежду. Не знаю, сколько времени я еще смог бы проспать, но меня разбудили гости — мои бывшие одноклассники, сегодня, как и я, ставшие взрослыми, Ленька Бондаренко и Галка Соляник, не обнаружившие меня на выпускном вечере. Не помню уже, какие слова они произносили, но меня все же уговорили, и мы отправились на предпоследнее «свидание-прощание» со школой (самое последнее свидание с нею состоялось у меня ровно через тридцать лет — в 1987 году, на юбилейной встрече с одноклассниками). Выпускной вечер плавно перетек в выпускную ночь с яркими южными звездами на темном небе, танцами под проигрыватель на темной танцплощадке в нашем тогда еще молодом, но уже уютном парке, последним вальсом с моей постоянной школьной партнершей в этом танце Юлей Павлюк, поцелуями-обещаниями-расставаниями и еще многим из того, что и в последующие годы заполняло душу необычайным теплом и радостью при каждом, даже мимолетном, воспоминании об этом теплом, но немного грустном и тревожном событии — встрече первого дня нашей «взрослой» жизни…
С получением школьного аттестата и переходом на новую ступень взросления возникла и новая проблема — куда идти учиться? Сложность этой проблемы была обусловлена, наверное, спецификой моего школьного обучения — почти все школьные предметы были мне одинаково интересны, чтение, вернее, поглощение дополнительной литературы было абсолютно бессистемным, а мое «тяготение» периодически перемещалось из гуманитарной области в область точных наук. Конечно, можно было бы год-другой поработать в Харькове на каком-нибудь заводе и более точно определиться в своем призвании, но этот вариант казался мне абсолютно неприемлемым, тем более после такого напряженного «выпускного» противостояния. Короче, в выборе своего дальнейшего пути, а может и судьбы, я положился на волю случая и с нехитрым комплектом документов в кармане отправился в Харьков искать встречи с этим самым случаем…
В те далекие советские времена полуторамиллионное население столично-провинциального Харькова (наш город еще помнил те времена, когда именно он, а не Киев, был столицей Украины) представляло собой совершенно удивительную смесь интеллектуальной научной элиты (десятки, а может быть, и сотни, крупнейших, крупных и не очень крупных научно-исследовательских институтов), студенческой молодежи (несколько десятков известных на всю страну вузов), постоянно пьющих или постоянно опохмеляющихся пролетариев (десятки заводов-гигантов с многотысячными рабочими коллективами) и немереное количество «бойцов» из хорошо организованных криминальных группировок (правда, вооруженных неизмеримо хуже нынешних «братков»). В зависимости от преобладания того или иного контингента населения территория города почти официально была поделена на специфические «зоны» — научные, студенческие, пролетарские и кулацкие (частный сектор), связанные между собой знаменитыми харьковскими трамваями. Трамвайные рельсы занимали основную часть довольно узких улиц и улочек города, грохочущие трамваи прижимали к забрызганным грязью стенам домов испуганных пешеходов, норовя размазать их по межрельсовой брусчатке, но для меня харьковский трамвай был чем-то вроде священного животного, неким символом «настоящей» цивилизации.
Один из таких трамвайных маршрутов, пролегающий в верхней своей части по научной и студенческой «зонам» Харькова, и стал той самой путеводной нитью, вдоль которой колобком покатилась моя судьба. Этот маршрут связывал в своеобразное ожерелье настоящие жемчужины моего любимого города — городской парк имени Горького, улицы Сумскую, Артема и Пушкинскую, площадь Тевелева, Университетский спуск и улицу Свердлова с привокзальной площадью, относившейся уже к совершенно другим «зонам» — кулацкой (район частных домов на Холодной горе) и криминальной (пролетарские общежития-трущобы, две тюрьмы и промышленные зоны Лысой горы). Кстати, к последней «зоне» относился и единственный сохранившийся в Харькове православный храм — Благовещенский собор, и крупнейший в городе «толкучий» рынок — Благовещенский базар, плотным кольцом окруживший стены древнего храма…
Определив для себя, что пешеходу легче путешествовать из верхней части города в нижнюю, а не наоборот, я добрался на трамвае от вокзала до Сумской улицы (адреса подходящих институтов я все-таки предварительно изучил), а затем неспешно, внимательно разглядывая вывески и рекламные щиты попадающихся на пути институтов, своей морской «походочкой» двинулся на поиски своего призвания. Юридический институт меня не заинтересовал (требовался двухлетний стаж работы), автодорожный — тоже (тем более, что туда вознамерился поступать мой «кореш» Тоша Копернак). Затем ноги сами привели меня к сельскохозяйственному институту, где, согласно прошлогоднему справочнику для абитуриентов, для меня должен был распахнуть двери и объятия факультет виноградарства и виноделия. Но здесь случился первый «облом», и такой вкусный, совсем домашний факультет свои двери мне не открыл: именно с 1957 года прием на этот факультет производился только в Симферопольском филиале Харьковского сельхозинститута. Поэтому с мечтой о карьере винодела пришлось распрощаться навсегда (ну в самом-то деле, не ехать же в такую даль, в Симферополь, чтобы научиться делать вино!). Особых огорчений эта первая неудача не вызвала, тем более что впереди еще было столько вузов и столько же вариантов судьбы — студенческая «зона» узким клином протянулась до самого центра города.
Знаменитый Харьковский политехнический институт встретил меня огромной шумной толпой будущих студентов, весело коротающих время в бесконечной очереди на медкомиссию (без справки о студенческой профпригодности по форме 286 школьные документы у абитуриентов не принимали). Наверное, приемная комиссия политехнического была очень озабочена высоким конкурсом среди абитуриентов, поэтому несколько часов ожидания на тридцатиградусной жаре во внутреннем дворике одного из вспомогательных корпусов института должны были существенно проредить толпу жаждущих политехнических знаний и, соответственно, снизить накал конкурсных страстей. Мне такая борьба за выживание не понравилась, я правильно понял намек институтской администрации, и мои ноги почти самостоятельно решили двигаться дальше.
А дальше был медицинский институт с необычайно красивыми и приветливыми девушками в приемной комиссии, и я уже приготовился сдаться в плен медицине, но сам же и испортил «песню» своим наивно-глупым вопросом насчет того жуткого запаха, которым пропитался не только воздух в здании, но и его стены. Мои добрые феи объяснили мне, что запах формалина совсем даже не жуткий, а обычный, что он сопровождает студента-медика все годы его обучения и что абитуриенту с острой реакцией на запах формалина в мединституте делать нечего. Я вежливо откланялся своим доброжелательницам, обещал еще раз подумать о возможности строить свою жизнь в этом запахе и позорно ретировался.
Институт советской торговли задержал мое внимание ровно на время, достаточное для прочтения рекламного щита. Душа никак не отреагировала на приглашение стать организатором торговли, экономистом или бухгалтером. Наверное, моей душе было невдомек, что через какие-то тридцать — тридцать пять лет лучшие люди нашей советской страны будут засыпать любые вузы аналогичного профиля зелеными бумажками с лицами чуждых нам президентов только для того, чтобы их чада обязательно стали этими самыми организаторами торговли, экономистами и бухгалтерами.
День уже клонился к вечеру, когда я добрался на Университетский спуск, к старым корпусам университета, в которых и размещалась его приемная комиссия. И только здесь пришло твердое решение прекращать бесцельные поиски и бросать якорь, тем более, что уже кушать хотелось значительно сильнее, чем учиться. В соответствии с этим решением якорь без особых раздумий был брошен на украинском отделении филологического факультета, где он (якорь) и пролежал спокойно до утра следующего дня, когда незадачливый мореплаватель (который под настойчивым влиянием и воздействием своей самой старшей сестры Катерины испугался перспективы оказаться сельским школьным учителем) снова отправился в плавание, правда, на этот раз совсем короткое — к соседнему столу приемной комиссии, где принимали документы у абитуриентов, желающих поступить на физический факультет.
Возможно, этот шаг был достаточно решительным и эффектным, но граничил с безрассудством. На филологический факультет школьные медалисты принимались без вступительных экзаменов, а для льготного поступления на физфак университета эти же медалисты должны были сдать устный и письменный экзамены по физике, причем только один из этих экзаменов можно было сдать на четверку! И это в то время, когда практически во все другие институты Харькова можно было поступить без экзамена! Оставшиеся до «судного дня» две недели я провел наедине с учебниками физики, но эффект, по всей видимости, был обратным. На экзамены я приехал с полнейшим сумбуром в голове и с ощущением своей крайней ущербности во всем, что касалось физики. Правда, мои соратники-медалисты из харьковских школ отмечали впоследствии, что вид у меня при этом был достаточно нахальный и воинственный, и они были уверены, что меня перед экзаменами «натаскали» репетиторы.
Страх немного отпустил меня после устного экзамена по физике, на котором я, к собственному удивлению, настолько внятно и толково отвечал на доставшиеся мне вопросы, что строгая женщина-экзаменатор, как позже выяснилось, профессор Горностаева, иногда «отводившая душу» на отличниках, не только поставила мне пятерку, но еще и довольно долго расспрашивала о моей шевченковской школе и о моих преподавателях физики. Для меня этот весьма демократичный разговор с «настоящим» профессором и в хорошем стиле завоеванная пятерка явились своеобразным допингом, и поэтому на письменном экзамене я чувствовал себя уже значительно спокойнее. В последующие годы мне еще несколько раз пришлось беседовать с профессором Горностаевой, но каждая последующая беседа была значительно менее приятной и содержательной, чем эта, самая первая. К счастью, экзаменационная эпопея завершилась достойно, и ровно через четыре дня я возвратился в родные пенаты уже студентом физического факультета университета. И это была хотя и маленькая, но замеченная всеми моими местными друзьями, недругами и «доброжелателями» победа, поскольку еще ни один из выпускников моей родной сельской школы не отваживался так активно и успешно штурмовать доселе неприступную крепость под названием «физфак ХГУ»…
Глава 2.
Перелистывая самоучитель жизни…
Счастливая пора моего студенчества началась с банальных бытовых проблем — общежитием своих студентов-первокурсников университет обеспечивал весьма скупо и выборочно. При этом схема и принцип определения тех, «кому дать (общежитие), а кому не дать», до сих пор мною не разгаданы, хотя сейчас это уже и не важно. Важно лишь то, что даже при моей весьма спорной материальной обеспеченности «койко-места» в университетском общежитии я не получил, и поэтому в компании еще с двумя новоиспеченными, достаточно бедными, но также оставшимися без льготного жилья студентами предпринял затяжную, почти трехдневную попытку снять комнату или хотя бы «угол» в любой частной квартире где-нибудь в наиболее пролетарском районе города. Наверное, эта попытка была заранее обречена на неудачу, поскольку заплатить за снимаемую комнату 20–30 рублей в месяц мы могли бы, только сложив воедино финансовые возможности всех троих претендентов, но хозяева этих комнат предпочитали вступать в коммерческие отношения с одним, максимум с двумя жильцами… Правда, один из нас (это был Ленька Сотников — высокий, спортивного сложения черноволосый парень из Белгорода с удивительно правильными чертами лица и какими-то бешеными глазами навыкате) мог решить для себя эту проблему, как говорится, одной левой — молодые (да и не очень молодые) хозяйки сдаваемых внаем квартир наперебой приглашали его поселиться именно у них, прозрачно намекая на возможность существенного снижения квартплаты для такого симпатичного квартиранта. Однако наш друг не дрогнул и остался в нашей компании, хотя и без «угла», как и мы — остальные претенденты, менее привлекательные для опытных в житейских делах молодок.
В связи с явной бесперспективностью нашего квартирного мероприятия пришлось в качестве временной базы использовать раскладушку, устанавливаемую на ночь в «детской» комнате двухкомнатных апартаментов, занимаемых семейством Гаврилейченко (семейство состояло из моей самой старшей сестры Кати, ее мужа Виктора — спокойного и рассудительного человека, и их детей — моих любимых племянников Толика и Аллочки). Эти апартаменты размещались в трехкомнатной квартире на пятом этаже вполне приличного по тем временам дома на площади Руднева, в десяти минутах ходьбы от старых университетских корпусов, где я и принял решение связать свою жизнь с физикой (или это физика связала мою жизнь длинной цепью случайностей и закономерностей?). Третью комнату в этой квартире занимала семья бывших москвичей Рыковых — людей интеллигентных, но немногословных и замкнутых, напуганных на всю оставшуюся жизнь страшной судьбой своего близкого родственника, попытавшегося сыграть свою политическую игру на черном поле вождя всех народов.
Стесненные (еще и до появления моей раскладушки в центре маленькой комнаты) жилищные условия семейства не позволяли считать сложившуюся ситуацию приемлемой. Поэтому вопрос получения койко-места в общежитии (в «общаге», если выражаться точнее) с повестки дня снимать было рано. Правда, на ближайшие полтора месяца острота этого вопроса существенно притупилась, да и сам вопрос как-то отошел на второй план — нас, новобранцев физического факультета, ждал самый первый, он же трудовой, он же колхозный, семестр в Ворошиловградской (ныне Луганской) области.
Для городской части наших первокурсников жизнь и работа в колхозе представлялась неким сплошным романтическим приключением — больше месяца без присмотра родителей, абсолютная свобода, деревенская природа, настоящее южное звездное небо, мальчики-девочки, танцы-обжиманцы до самого рассвета и т.д., и т. п. Но некоторым сельским аборигенам (а я относился именно к этой категории студенческого контингента), уже до отвала накушавшимся колхозной экзотики, это мероприятие казалось не таким уж веселым — возвращение в привычную среду захудалого, разоренного колхоза было способно подавить любое романтическое настроение. Но все мы были очень молоды и все чего-то ждали.
С этим ожиданием «чего-то» наша команда в составе примерно шестидесяти человек дружно выгрузилась из вагонов на станции Рубежное, дружно загрузилась на деревянные скамейки, установленные в кузовах колхозных грузовиков, а затем через час снова дружно десантировалась на поросшей бурьяном площади перед старым амбароподобным зданием (как позже оказалось, перед деревенским клубом). После длительных переездов без соответствующих бытовых условий (попросту — без туалета) для всей команды очень остро встал вопрос этих самых «условий»: дощатый туалет перед клубом к нашему приезду уже был заполнен продуктами жизнедеятельности аборигенов почти под самую крышу. Более-менее подходящее укрытие для всех страждущих и жаждущих, представляющее собой густой и непролазный кустарник, располагалось довольно близко — в сотне метров от злополучного туалета. По-моему, мало кто из нас когда-либо бегал стометровку быстрее, чем в этот раз, возможно, были показаны и результаты мирового класса. При этом девчонки еще и ухитрялись всем своим видом показывать, что они просто пошли погулять… очень быстрым шагом.
Жилищную проблему пришлось решать довольно долго: видавшие виды и пахнущие хлоркой матрасы, подушки и одеяла для своих помощников колхоз одолжил в районной больнице, но привезти не успел — и нам пришлось на тех же грузовиках, что доставили студенческий десант в деревню, возвращаться в Рубежное, чтобы уже ближе к вечеру доставить указанные постельные принадлежности нашим заскучавшим подругам (мужская часть команды уже успела попробовать местный самогон и поэтому пребывала в приподнятом настроении). Спальные места пришлось организовать прямо на деревянном полу клуба — общежитие получилось почти первобытным. Правда, уже на стадии распределения спальных мест произошло разделение коллектива на фракции по степени нахальства и агрессивности: самые агрессивные, почему-то присвоившие себе роль лидеров, оказались прописанными в маленькой комнате за сценой, особы, приближенные к лидерам, оккупировали сцену, а оставшиеся в большинстве «интеллигенты» расположились вдоль стен зрительного зала. При этом деления бригады по половому признаку не наблюдалось вовсе — так, в комнате лидеров пять матрасов занимали дамы, а оставшиеся три — кавалеры (одним из них довольно случайно оказался и ваш покорный слуга). К чести обитателей нашей смешанной «камеры-спальни», в первый же вечер был единогласно принят и старательно выполнялся жесткий моральный кодекс, основными в котором были всего лишь два пункта: первое — не храпеть, а второе — чтобы ночью в этой комнате «никто и не подумал даже…». И хотя первое условие этого кодекса мужским контингентом нарушалось почти регулярно, за выполнением второго зорко следили все восемь пар глаз и столько же пар ушей. К тому же и расположение небесных светил в этот раз явно не способствовало развитию и укреплению всеобщей влюбленности. Но об этом немного позже…
Единственное неудобство нашего проживания в элитной клубной комнате заключалось в том, что в случае острой необходимости прогуляться ночью «до ветра» приходилось почти ощупью (в этой ситуации свет, естественно, зажигать не разрешалось) пробираться к выходу из клуба через сцену и кинозал, рискуя в темноте наступить на руки-ноги сонных товарищей. Да и возвращение в «спальню» было не менее сложным трюком.
В связи с тем, что в сентябре на Украине ночи уже довольно холодные, а больничные одеяла хотя и были похожи на настоящие, но от холода не спасали, спать в нашем общежитии рекомендовалось только в полном комплекте имеющейся в наличии теплой, в том числе и рабочей, одежды, включая и шерстяные носки. О чистоте простыней при этом никто не беспокоился, поскольку их просто не было — в Рубежанской больнице, выделившей нам свои постельные «неликвиды», простыни были в большом дефиците. Утреннее пробуждение и подъем были самыми тяжелыми, хотя и самыми бодрящими, минутами в каждом из наступающих трудовых дней: бежать в заветный кустарник по «мужской» (или «женской», соответственно) тропинке среди зарослей мокрой от утренней росы бурьян-травы, внимательно выбирая маршрут передвижения и рискуя ненароком попасть на чужой участок этого импровизированного санузла, и умываться на улице холодной колодезной водой для многих оказалось еще одним суровым жизненным испытанием (в ряду этих испытаний уже значились тяжелая колхозная работа и специфическое питание).
Дармовую рабочую силу в лице хилых студентов колхоз вынужден был кормить более-менее прилично, поскольку ждать высоких трудовых достижений от голодных работников, а тем более от голодных студентов, не приходилось. И все было бы прекрасно, если бы в «нашем» колхозе существовал хотя бы один холодильник, в котором повара хранили бы мясо. Но холодильника не было, дни (в отличие от ночей) были по-летнему жаркими, а мясо и в те времена портилось довольно быстро. Короче, на третий или четвертый день нашего героического труда заготовленная впрок говядина «приказала долго жить», но аппетит у нашего брата (да и у наших сестер тоже) к обеду достигал таких угрожающих размеров, что качество еды уходило на второй план, а ее количество — выходило на первый. Поэтому наши поварихи решили применить свою фирменную «заморочку», чтобы нос клиента не услышал специфического запаха мяса второй или даже третьей свежести. Эти мастера-самоучки нашпиговали мясо (вернее, то, что три дня назад было мясом) дольками чеснока, наперчили, протушили, прожарили, а затем еще и приловчились слегка прокоптить получившийся деликатес на дыму из свежей полыни. За обедом это необычайно вкусно пахнущее «блюдо» вызвало настоящий фурор среди едоков обоего пола, настойчиво требовавших добавки и продолжения банкета.
Но этот обед, как и все сладкие мгновения нашей жизни, плавно перетек в будничный ударный труд — через полчаса мы в полном составе снова были в кузове нашего грузовика, а еще через полчаса уже загружали этот грузовик мешками с картошкой, белевшими на бескрайном поле, словно рукотворные памятники неизвестным труженикам полей. Чтобы картина была полной, необходимо отметить, что наше картофельное поле располагалось в нескольких километрах от деревни и представляло собой безлесную и плоскую, как стол, равнину, на которой могла бы спрятаться только мышка-нор;шка, да и то если бы вовремя нырнула в свою норку. Грузовик с картошкой укатил в сторону закромов Родины, оставив нашу бригаду один на один с грядами поднятой плугом картошки, но под руководством бдительных колхозных надзирателей-инструкторов.
Девицы первыми почувствовали приближение беды и, проведя небольшое совещание, стайками по несколько человек бросились врассыпную подальше от остальных сборщиков картофеля, удивленно поглядывающих на удаляющихся к горизонту подружек. Но спрятаться за горизонтом никому из них не удалось, и уже через несколько минут поле представляло собой некое подобие натуралистической мозаики с условным названием «Девушки на привале».
Но нечистая сила, заложенная в наши желудки стараниями поваров-экспериментаторов, стала неумолимо требовать выхода, и уже через десяток минут большинство наблюдателей мужеского пола, беспечно зубоскаливших по поводу девичьего конфуза, дружно присоединилась к первопроходчицам, все еще не покидавшим своих «насиженных» мест. Правда, страдальцы второй и последующих волн располагались на все более близком расстоянии от центра нашего стойбища, обозначенного на поле несколькими алюминиевыми флягами с питьевой водой и горкой нехитрого студенческого скарба, многократно подтверждая своими поступками народную мудрость насчет выдумки при необходимости прикрыть «голь». В этот раз спасительную роль ширм и драпировок для обнаженных частей студенческих тел сыграли мешки для картошки, так и оставшейся до конца рабочего дня без нашего внимания. И хотя при этом натуралистическая картина коллективного страдания приобрела некие сюрреалистические черты (все-таки мешковина частично скрыла голый натурализм), более гнусную ситуацию трудно было даже представить: коллективное «отправление нужды» молодыми мужчинами и женщинами, даже в экстремальных ситуациях, есть не что иное, как путь к взаимному отторжению полов.
К вечернему приезду нашего грузовика шутить по поводу сидячей болезни соседа или соседки уже никому не хотелось, как и не хотелось даже смотреть в его сторону. Справедливость утверждения, что общая беда роднит страждущих, для нашего случая оказалась весьма сомнительной — уже на следующий день бывшие страждущие, независимо от пола, едва подавив в себе желудочно-кишечные страсти, бросились наперегонки возводить берлинские стены, стремясь поскорее отгородиться от своих вчерашних поклонников и поскорее забыть минуты своего позора и унизительного бессилия, прямо или косвенно связанные с присутствием зрителей из числа особей чужого пола. Одна из таких стен прошла и через нашу «камеру-спальню», в результате чего ее мужская составляющая уже на следующий же день оказалась рассеянной среди обитателей сцены, а женская — пополнилась тремя девицами-выходцами со сцены. Причем самым удивительным в этой истории было то, что нарушенные таким неожиданным образом едва зародившиеся в нашем коллективе романтические симпатии и предпочтения так уже никогда и не восстановились (единственным исключением стал наш всеобщий «авторитет» Вовка Роскин — балагур и шутник, которому девушки дружно прощали все его отнюдь не джентльменские выходки).
Правда, по отношению к местным, сельским ребятам аллергические реакции наших девиц проявлялись значительно слабее. Слегка одичавшие от собственного высокомерия и от презрительных взглядов мужской половины студенческой общины, наши несостоявшиеся подружки дружно обратили самое пристальное внимание на молодых аборигенов, по мере возможности укреплявших колхозный строй в своей родной деревне. Числом наши красавицы значительно превосходили своих потенциальных избранников, поэтому на каждое свободное «мужское место» довольно быстро сформировался жесткий конкурс, в котором каждая из конкурсанток хотела только победы. В коллективе зрел крупный скандал — побежденные жаждали реванша…
Будоражила девичьи души и совершенно нетерпимая ситуация, когда некоторые из наиболее успешных амазонок уже через несколько дней после полевого «раскола» ухитрялись возвращаться в гостиницу только к ее закрытию (очень часто ровно в 12 часов ночи входная дверь в клуб запиралась на засов), а иногда и к открытию (в шесть часов утра доступ в клуб официально возобновлялся).
Самая многочисленная конкурсная толпа претенденток, еще совсем недавно бывших «умненькими и благоразумненькими» студентками первого курса физфака, сгрудилась вокруг самого завидного колхозного жениха — обаятельного деревенского весельчака примерно нашего возраста, отзывавшегося только на официальное обращение «Михал Иваныч». Парень этот, хотя и не вышел ростом, на самом деле был человеком незаурядным, компанейским, да к тому же и мастеровитым — это под его руководством мы раздобыли из колхозных запасников последние, припасенные председателем колхоза «на черный день», обрезки досок-горбылей и соорудили совершенно шикарные, хотя и просвечивающиеся насквозь, места почти коллективного, но в то же время и почти индивидуального пользования, на дверях которых (чтобы не перепутать!) гордо красовались огромные буквы «М» и «Ж». Дней через десять Михал Иваныч уже стал своим в доску, тем более что каждое его появление в нашем клубе сопровождалось еще и появлением одной-двух бутылок крепчайшего самогона, который каждый раз вызывал у мужской части коллектива самый живой интерес. Девицы самогон игнорировали, отдавая предпочтение целенаправленному общению с Михаилом. Но заметными успехами ни одна из них похвастаться не могла.
После одного из шумных визитов Михал Иваныча в наш клуб произошло событие, которое еще более раздробило наш и без того «дышащий на ладан» коллектив: без вести пропала наша Золушка, самая тихая и неприметная из девчонок, Света, обладательница самой беззащитной перед остряками и острословами фамилии Жупанас. Болезненно бледная, щуплая и очкастая, молчаливая Светка сделалась козой отпущения в довольно агрессивной по отношению к слабым и беззащитным студенческой среде. При этом как-то все дружно забыли о ее необычайной музыкальной одаренности (она превосходно играла практически на всех мыслимых музыкальных инструментах и могла немедленно переложить на ноты и записать в оркестровой (!) аранжировке любую услышанную мелодию), о ее способностях и успехах в рисовании — даже в колхозе она ухитрялась тайком от нас делать какие-то карандашные зарисовки. Но зато все остальные Светкины параметры и показатели были явно не в пользу их обладательницы. В общем, в своем коллективе мы дружно воспитывали собственную Золушку.
Взрыв грянул в одну из самых темных ночей, которыми так богата украинская осень — на коллективный ночлег Света не появилась. И поскольку никому в голову не могла прийти мысль о романтических причинах ее столь решительного загула, местный военный совет, возглавляемый нашим руководителем — мгновенно впавшим в панику университетским аспирантом-первогодком, принял решение срочно организовать поиски пропавшей Золушки в деревне и на прилегающих к ней колхозных полях. Абсолютная темень и накрапывающий холодный дождик сделали этот поиск совершенно бесперспективным и не очень продолжительным. Каково же было наше общее удивление, когда ранним утром на своей импровизированной постельке нарисовалась наша пропажа, весьма сбивчиво повторяющая какую-то совершенно дикую историю, очень похожую на свободный пересказ сказки о страданиях Красной Шапочки. Легковесные Светкины бредни насторожили ее тайных и явных доброжелательниц, уже на следующий день устроивших форменную круглосуточную слежку за этой тихоней. Через две ночи история с исчезновением Золушки из дворца (вернее, из клуба) повторилась снова, но на этот раз уже под контролем самодеятельной «спецслужбы». И здесь бдительных, но не очень удачливых претенденток на сердце местного Казановы — Михал Иваныча под корень подкосила догадка, что полный дефолт их тайным мечтам устроила именно Светка, та самая невзрачная Золушка, только что тайком укатившая с Михаилом на мотоцикле в неизвестном направлении. Это уже было выше предела их адекватной реакции на происходящие события — жажда мести, наверное, помутила рассудки неудачниц, и поэтому их дальнейшие поступки по отношению к счастливой сопернице по степени коварства и жестокости, наверное, заставили бы вздрогнуть даже леди Винтер — Снежную королеву несгибаемых мушкетеров.
Естественно, беглянку в этот раз искать не стали, а спокойно улеглись спать. Но среди ночи все «клубожители» были разбужены грохотом падения чего-то не очень твердого на что-то не очень мягкое и криком ужаса нашей героини. Зажгли свет и обнаружили мокрую и перепуганную Светку, на карачках выбирающуюся из наполненного водой металлического корыта, в котором наши девицы иногда устраивали свои тайные постирушки. Оказывается, коварные соперницы, позорно отступая с поля боя, соорудили капкан для потерявшей бдительность победительницы. Хилые деревянные ступеньки, по которым внутрь общаги вчера вечером спустились последние гуляки, были нежными девичьими руками сдвинуты в сторону, а на их место установлено то самое злополучное корыто, на заполнение которого девицы израсходовали весь запас колодезной воды. Высота зазора, образовавшегося при этом между уровнем крыльца и корытом, была вполне достаточной не только для того, чтобы до смерти напугать попавшую в капкан жертву, но и для того, чтобы эта жертва при падении в корыто могла запросто переломать себе руки-ноги. В общем, девушки приготовились смеяться…
Но при взгляде на рыдающую от боли и обиды, мокрую, жалкую и беспомощную, да к тому же еще и потерявшую очки Светку почему-то никому смеяться не захотелось. Более того, самый решительный представитель нашей мужской группировки, Вовка Роскин, сразу же вызвался добровольцем на предмет «пойти и отметелить этих дур», благо вычислить авторов этого проекта было достаточно просто — уж очень долго они возились ночью у входной двери. К счастью, самосуда удалось избежать, разборки в женском коллективе носили весьма длительный и громкий характер, а непосредственные исполнители этой сомнительной шутки несколько дней зализывали свои душевные раны. Но и Света не почувствовала себя победительницей — еще больше замкнувшись в себе, она вообще перестала покидать «гостиницу» и участвовать в каких-либо коллективных мероприятиях, а бывший наш приятель Михал Иваныч уже до самого нашего отъезда в клубе больше не появлялся. Вся эта история казалась нам тогда смесью глупости и фарса, которая забудется уже через несколько дней, но на самом деле она окончательно превратила наш несостоявшийся молодежный коллектив в жалкие кучки индивидуалистов, связанных между собой только общей крышей деревенского клуба над головой.
Между тем вольготная колхозная жизнь набирала обороты — сплоченная бригада грузчиков в составе двух Владимиров (Роскина и Подтыкана), Анатолия Павлюка и Ивана — автора этих строк, в преступном сговоре с городскими водителями грузовиков, командированными в колхоз на уборочную (страд;), а также с колхозниками-аборигенами, приловчилась делать неучтенные рейсы между кукурузным полем, где довольно ударно трудились наши «братья-студенты и сестры-студентки», и почти безлюдной в дневное время деревней, где в заранее согласованных точках (чаще всего — во дворах заказчиков) ворованные кукурузные початки выгружались и накрывались подручными маскировочными средствами, в основном, соломой. Разгрузка производилась в рекордно короткие сроки, и уже через пять минут пустой грузовик снова весело катил в сторону поля.
Такой вид сервисных услуг — доставка ворованного товара на дом при отсутствии непосредственного заказчика в момент выгрузки — очень нравился колхозникам, поскольку в случае облома всегда можно было отмазаться заявлениями типа «это они сами привезли, а я ничего не знал», поэтому заказов было множество. Такса была постоянной и считалась деревенскими довольно божеской — три бутылки самогона за три тонны очищенных кукурузных початков. Одна пол-литровая бутылка сразу же доставалась шоферу, остальные бутылки в вечерних сумерках переправлялись к нам в клуб. Так как «левые» рейсы удавалось проворачивать почти каждый день, а выделяемые нам для усиленного питания фрукты (яблоки) и овощи (помидоры) хранились в ящиках здесь же, в клубе, к концу нашего колхозного срока вся культурно-развлекательная жизнь деревни переместилась в клуб, вернее, на довольно замызганные дощатые столы, установленные возле его стен. Набеги разнообразных проверяющих и уполномоченных обычно совершались засветло (каждому из них хотелось еще до наступления темноты возвратиться в цивилизованный мир!), поэтому наше вечернее и ночное время (конечно, если без дождя и не позднее 12 часов) посвящалось чисто мужским занятиям — пьянке и картам. При этом карточные игры хотя и были достаточно азартными и серьезными (очко, сека, петух, три листа и пр.), но по причине отсутствия реальных дензнаков проводились как бы в долг, в связи с чем вероятность когда-нибудь подержать в руках свой выигрыш была весьма низкой, если не нулевой. Однако азарт подогревался очередной порцией самогона, и сражения продолжались с новой силой, плавно перетекая в очередной будничный трудовой «подвиг», наградой за который служил все тот же самогон.
Короче, к моменту возвращения в университет наши мозги были настолько проветрены и проспиртованы, что уже как-то даже не верилось в их способность воспринимать мир иначе, чем через стакан с мутноватой, дурно пахнущей, но такой бодрящей жидкостью. Первые «постколхозные» учебные дни и в самом деле оказались очень напряженными, поскольку мозг упрямо сопротивлялся насильственной загрузке, но скидок на колхозный отдых в программе обучения не предусматривалось, а стипендию, хотя бы и обычную, размером всего в 24 рубля, получать хотелось. Забегая немного вперед, отмечу, что свой первый курс я продержался «на уровне» и стипендию получал даже не простую, а повышенную — целых 36 рублей (кстати, в те времена это были весьма заметные деньги, ведь за 50 копеек можно было вполне сносно пообедать в студенческой столовой). А к Новому, 1958-му, году так и вообще счастье привалило: мне в числе еще нескольких первокурсников предоставили место в общежитии, в новом (вернее, только недавно отремонтированном после прямого попадания немецкой авиабомбы еще в 1941 году) университетском корпусе на площади Дзержинского.
Но учиться на физическом факультете, причем в группе, состоящей из активных участников недавних колхозных страданий, уже почему-то не хотелось. Смятения в мою душу добавил Вовка Подтыкан, длинный и нескладный парень родом из небольшого поселка в Донецкой области, отличный футболист и добряк, обладавший совершенно удивительной, по-деревенски наивной и бесхитростной душой, с которым у меня установились настоящие братские отношения. Ему тоже захотелось перемен, и он предложил провернуть довольно-таки авантюрное мероприятие, которое редко кому удавалось осуществить без поддержки «сверху» — перевестись в конце учебного года с физического факультета на физико-технический с досдачей спецкурсов.
Физико-технический факультет Харьковского университета в те времена представлял собой загадочную, закрытую от посторонних глаз крепость, почти неприступные стены которой ежегодно штурмовали толпы абитуриентов исключительно мужского пола, предварительно прошедших строжайший медицинский отбор, по жесткости требований к здоровью претендентов не имевший разумного объяснения. Имея определенные проблемы со здоровьем, в первую очередь, «по сердцу» и «по зрению», я в качестве абитуриента не рискнул не только поступать на физтех, но даже пойти на его медицинскую комиссию. С другой стороны, требования к здоровью абитуриентов, поступающих на физфак, были значительно более мягкими, поэтому среди студентов этого факультета было полным-полно хиляков и очкариков, к числу которых я совершенно обоснованно относил и себя.
Авантюрность задуманного нами мероприятия состояла не только в том, что мы пытались при переводе на физтех миновать его медицинскую комиссию, но еще и в том, что досдачу экзаменов и зачетов по спецкурсам обязательно надо было осуществить до конца семестра. Это значило, что в течение весенней экзаменационной сессии мы должны были совершить невозможное — одновременно сдать как общие для обоих факультетов дисциплины, так и «досдать» долги. При этом любой сбой на экзаменах был чреват роковыми последствиями, минимальное из которых сводилось к автоматической потере стипендии, максимальное — к потере года учебы. Но мы все же решили рискнуть.
Ко всеобщему удивлению (в том числе и к моему), на физтехе отнеслись к нашим просьбам вполне лояльно. Наверное, свою роль сыграло и то, что мы с Вовкой были школьными медалистами и зимнюю сессию на физфаке сдали очень прилично, на повышенную стипендию. На повторную медицинскую комиссию нас не направили (я даже специально потренировался ходить без очков и при этом не щурить глаза), ректорат тоже не возражал, и в конце апреля появился приказ ректора о нашем (в порядке исключения!) переводе на физтех, обязывающий нас выполнить все требования экзаменационной сессии этого факультета. Все, что происходило со мной в период с середины мая (начало сессии) до середины июня (окончание этой же сессии) я практически не могу вспомнить, помню только горы учебников вокруг своей кровати в общежитии, постоянную головную боль и впервые возникшее чувство сомнения в правильности нашего выбора. Мой друг Подтыкан (кстати, по какой-то причине к нам обоим однокурсники обращались по фамилии значительно чаще, чем по имени) тоже дымился от перегрузок, но вида не подавал и, как мог, поддерживал во мне бойцовское настроение.
Сессия завершилась для нас вполне благополучно, правда, с повышенными стипендиями физфака пришлось расстаться, хотя особого сожаления этот факт у нас не вызвал: простая стипендия на физтехе на четыре рубля (!) превышала повышенную стипендию физфака и составляла целых сорок рублей. Предмет вожделенных мечтаний подавляющего большинства физтеховцев — повышенная стипендия размером в 60 рублей — на этот раз осталась для нас столь же недоступной, сколь и желанной.
Поток информации, ежедневно загоняемой ретивыми преподавателями в мозги и души будущих рабов и одновременно повелителей фантастической энергии, рождаемой делением атомного ядра и термоядерным синтезом, а сегодня — всего лишь задавленных учебой и бытом студентов, зачастую превосходил разумные пределы возможностей организма этих самых будущих повелителей. В связи с этим переварить, усвоить и сохранить в тайниках подкорки полученную в таких экстремальных условиях информацию до очередного решающего экзамена удавалось лишь единицам — на каждом курсе (а это порядка двухсот человек!) насчитывалось не более трех-пяти счастливых обладателей такой огромной стипендии.
Студенческий коллектив физтеха по духу и настроению принципиально отличался от физфаковского: с первого курса обучение студентов специальным предметам проводилось в режиме секретности и почти военной дисциплины. Чисто мужской по составу коллектив признавал в своей среде лидерство только «двуглавых» — интеллект физика обязательно должен быть подкреплен не менее убедительными физическими возможностями его тела. Поэтому на факультете самыми заметными фигурами были не просто отличники и даже не отличники-общественники, а отличники-спортсмены. Это они были кумирами первокурсников, это по их образу и подобию накачивали себе мышцы и полушария головного мозга, в общем-то, нехилые и амбициозные светлоголовые физтеховские ребята. И в то же самое время почти незаметными на фоне лидеров проходили по нашей студенческой жизни интеллектуальные феномены, которым самой природой было суждено прорасти физикой, но не было дано проявить себя в спорте.
Мало кто из новичков-первокурсников знал о существовании совершенно уникального студента-отличника Михаила Рекало (подпольная кличка — Мика), которого едва не изгнали из университета за систематические прогулы, но на защиту которого выступили все ведущие преподаватели физтеха. Этот необычайно ленивый и малоподвижный парень самостоятельно домысливал, лежа в постели, решения почти всех теоретических проблем физики, которые лекторы вкладывали в головы его друзей уже готовыми к употреблению, причем зачастую его фантазийные решения были не менее красивыми, чем предлагаемые лекторами. Зато почти все физтеховцы знали другого отличника — Анатолия Ермакова, «Ермака» (кстати, ближайшего друга Мики), мастера спорта по легкой атлетике, чемпиона Украины по спринту. Анатолий был, бесспорно, талантливым физиком, легко и непринужденно проглатывавшим и усваивавшим большие куски своей любимой науки, но в спонтанно возникавших научных спорах полусонный Мика всегда находил бреши в оборонительных построениях своего титулованного противника.
Наверное, мне очень сильно повезло с соседями по комнате в общежитии — меня, новоиспеченного физтеховца, на втором курсе, сразу после возвращения нашей бригады из колхозной командировки, подселили четвертым в комнату, где полноправными хозяевами были упомянутые выше студенты пятого курса (третьим жильцом был их однокурсник Петя Кобзев — добродушный здоровяк, каким-то странным образом совмещавший в себе основные качества обоих своих именитых друзей). Между нами установилось весьма специфические отношения, очень напоминающие отношения всезнающих шефов с бестолковым подшефным, однако мне довольно быстро удалось найти уязвимые места моих «дедов» и в какой-то мере даже поменяться с ним местами. Основным инструментом, позволившим мне добиться равноправия в нашем непростом коллективе, стал преферанс — достаточно простая, но увлекательная и засасывающая в трясину нереализованных амбиций карточная игра…
Следует особо отметить, что преферанс на физтехе того времени был своего рода ритуалом — в эту игру просто обязан был играть каждый, кто дорожил своим статусом на факультете, причем не только играть, но и непрерывно «подтверждать свой уровень». Подтверждение уровня производилось автоматически, исходя из состава участников «пульки» и стоимости каждого виста, т.е. исходя из серьезности намерений и квалификации партнеров-противников. Общежитие стало своеобразным штабом, где формировались команды, проводились отборочные и финальные встречи, оформлялись путевки на переход в высшую лигу и подписывались суровые негласные приговоры об отлучении от стола особо бездарных или безответственных игроков. Физтеховцы-«домушники» или аборигены (харьковчане, проживавшие в домашних условиях), независимо от ранга успеваемости и размера получаемой стипендии, устремлялись в общежитие на преферансный кастинг, как на спортивную тренировку, но подтвердить свои права на высокий статус в студенческой иерархии удавалось, увы, не каждому из них.
Наверное, такой буйный расцвет преферанса в студенческой среде был оборонительным ответом коллективного сознания этой среды на успехи в учебе и «правильном» спорте отдельных ярких личностей, весьма успешной попыткой выработать противоядие от чрезмерного укрепления лидерских позиций своих физически более одаренных товарищей. И по каким-то непонятным психофизическим причинам большинство из физтеховских лидеров, обладающих мощным аналитическим интеллектом, заметными спортивными результатами и тренированным упорством в достижении цели, не смогли преодолеть этот достаточно условный рейтинговый барьер «специалиста по преферансу», что значительно ослабило их общественное положение, низведя в студенческой среде отличника-спортсмена до уровня обыкновенного, незаметного отличника. С другой стороны, преферансные гении (маги, волшебники или просто народные умельцы), оставаясь, естественно, в гарантированной «стипендиальной зоне», смогли повысить свой вес и авторитет в студенческой среде до завидных высот. Об этих по-своему удивительных и несомненно талантливых ребятах я постараюсь рассказать чуть позже.
Моим соседям по комнате в общежитии, в первую очередь Ермаку, было что подтверждать и доказывать — эти ребята привыкли побеждать во всем, но в преферансе их успехи были значительно скромнее. Это, да еще назойливая мыслишка о том, что их подселенец-салага в преферансе был заведомо более удачливым, не позволяло «дедам» спокойно рулить к заветным дипломам и подталкивало их к непрерывным попыткам самоутверждения в этой неблагодарной игре. Короче, по вечерам наша комната изнутри запиралась на замок (карточные игры в университете сурово преследовались!) и превращалась в место ожесточенных сражений, где каждая непроизвольная ошибка могла иметь самые непредсказуемые последствия, в том числе и для здоровья любого из участников. Схватки были жаркими и весьма продолжительными — уже далеко за полночь победители и побежденные, в последний раз обвинив друг друга в полнейшей игровой бездарности и в последний раз пообещав друг другу больше не встречаться за одной «пулькой», укладывались на свои скрипучие кровати и еще долго ворочались, не в силах вырваться из цепких объятий острейшего стресса. Но на следующий вечер ситуация и монологи почти дословно повторялись снова.
Свой «курс молодого бойца» в преферансной науке мы с Володей Подтыканом прошли в своей школе продленного дня — во время поездки в колхоз в составе физтеховской студенческой бригады перед началом второго курса. И в этот раз (как и в первой, физфаковской, поездке) нам достался достаточно убогий и весьма удаленный от признаков цивилизации колхоз, но на анализ бытовых неурядиц и качества пищи у нас просто не оставалось времени — бригада с первых дней приезда «заболела» преферансом. Главным тренером и арбитром в неизбежных для новичков спорах выступал наш руководитель — опытный преферансист, а заодно и аспирант последнего года обучения, почти кандидат наук, Виктор Ангелейко (он же Витюша). Сейчас трудно даже примерно сосчитать количество сыгранных в этой школе партий, поскольку игра шла на трех-четырех столах одновременно, а прекращалась только после настойчивых требований публики, оказавшейся в этот вечер «за канатами». Главным же результатом такой интенсивной учебной программы (сейчас это именуется методикой полного погружения) явилось расслоение бригады по уровню достижений и личных результатов на несколько групп и, как результат, формирование устойчивой преферансной группировки в составе семи-восьми лидеров, демонстрировавших в тех условиях вполне приличное понимание нюансов этой народной игры и твердое намерение отказаться от нескольких часов сна ради лишней «пульки». С чувством вполне законной гордости и даже удовольствия сегодня я могу подтвердить, что членами этой элитной группировки оказались и мы с Вовкой Подтыканом.
Но всеобщее признание и безусловный авторитет мастера преферанса в школе продленного дня завоевал Коля (он же Колюня) Решетняк, для которого колхозная учебная база послужила трамплином к серьезному, почти профессиональному отношению к этой карточной игре, что сразу же сделало его одной из самых известных в университете личностей, а со временем — и одним из сильнейших и отчаянных мастеров этой игры в Советском Союзе. Прекрасная зрительная память и необыкновенное чутье на расклады, умение мгновенно считать варианты и анализировать психическое состояние соперника — и все это за маской невозмутимого полусонного простака-лоха. Правда, у этого лоха из-под полуприкрытых век сверкающими лезвиями иногда вспыхивали необычайно острые цыганские глаза, но увлеченные игровой интригой и ожиданием победы соперники спешили «дожать» и «раздеть» Колюню, все чаще забывая об элементарных правилах техники безопасности, обязательных для преферансиста любой квалификации. В результате расписанная пуля практически всегда приносила разочарования любителям неподготовленных игровых импровизаций. В нашей колхозной студенческой практике опыт игры с таким уникальным и непотопляемым партнером, как Коля Решетняк, был чем-то вроде защиты дипломной работы на тему выживания в экстремальных ситуациях, естественно, в преферансных.
Поскольку любая более-менее серьезная карточная игра на определенной стадии требует обязательной финансовой подпитки, большинство из начинающих преферансистов, затянутых в омут темных страстей среди лазурного моря адреналина, очень скоро стали ощущать острую нехватку элементарных дензнаков — неплатежеспособных (или «платеженеспособных») клиентов к игре не допускали. Эта ситуация превратила большую часть студентов из нашей бригады в дешевую рабочую силу, готовую за рубли и копейки выполнять любую деревенскую работу. Но в колхозе основной валютой и средством взаимных расчетов в те времена, впрочем, как и во все остальные, был самогон, а наличные деньги у колхозников всегда были в очень большом дефиците, поэтому чаще всего добытчики приходили на ночлег, отягощенные бутылками с самогоном, но без денег. И тогда наш играющий тренер Витюша Ангелейко после некоторых колебаний принял ответственное решение, почти декрет, разрешающее безденежному клиенту, рвущемуся в бой и раздобывшему хотя бы одну бутылку местного джина, сыграть серьезную «пулю» под залог указанной выше жидкости (из условия равенства нарицательной стоимости одной бутылки самогона ста вистам). Это поистине соломоново решение не только оживило учебный процесс, но и значительно повысило эффективность ремонтно-восстановительных работ в колхозных избах и на приусадебных участках деревенских аборигенов.
Правда, активное вмешательство наших замечательных умельцев-самоучек в тихую жизнь колхозной деревни иногда приносило и отрицательные результаты. Молодые негры иногда не только приценивались к строительным и прочим объектам деревенской недвижимости, но и успевали заметить на их фоне симпатичных деревенских молодок, по тем или иным причинам оставшихся без мужского присмотра. Увы, в деревне вся жизнь — на виду, причем личная жизнь — вся как на блюдечке. Стоило одной соломенной вдовушке лет двадцати от роду, уже больше года дожидавшейся возвращения своего крутого мужа из мест не столь отдаленных, слегка расслабиться в объятьях залетного студента, как уже вся деревня активно включилась в процесс, результатом которого едва не стали военные действия колхозников против нашей в общем-то безобидной бригады. Самым интересным моментом в этой эпопее было предъявление ультиматума делегацией неслабых колхозных мужиков нашему шефу Витюше — выдать им для воспитательного разговора главного нарушителя деревенского покоя — меня… Только после тщательного «фейс-контроля», вызвавшего у мужиков некоторое замешательство и спасшего меня от серьезных последствий, ситуация окончательно прояснилась, немного разрядилась и перешла в спокойный эндшпиль, в котором пригодились все припрятанные на «черный день» бутылки самогона.
Как потом оказалось, мирную деревенскую жизнь взорвал мой приятель Сашка Ракитянский. Из-за весьма приличного нашего внешнего сходства (особенно в темное время суток!), а также фонетического подобия наших фамилий, в своей бригаде мы были объявлены «братьями» и удостоились общей фамилии — Ракиянские. Против приобретенного родства мы не возражали, но колхозно-преферансная судьба периодически нас разлучала — Сашке не очень везло в карточных играх и поэтому ему довольно часто приходилось латать финансовые дыры продажей своего не слишком квалифицированного физического труда. И хотя как строительный рабочий он ценился не очень высоко, но был парнем симпатичным, кудрявым и веселым. Это обстоятельство по ряду причин ценилось у женской половины работодателей значительно выше, чем его умение пилить дрова и забивать гвозди. Правда, по этим же причинам ему пришлось и досрочно прекратить свою достаточно нашумевшую «индивидуальную трудовую деятельность» в деревне, едва не приведшую к очередной троянской войне (кстати, его деревенская пассия звалась Еленой), что в результате привело и к охлаждению его преферансных страстей, причем, кажется, навсегда...
Вторым (естественно, после преферанса) чисто мужским увлечением в нашей колхозной жизни были массовые соревнования на звание абсолютного чемпиона по… количеству выпитого молока. Эти достаточно варварские соревнования изначально были задуманы как развлекательное мероприятие, как лишний повод для хмельного застолья, но неожиданно превратились в самый настоящий, хотя и предельно тупой, но захватывающий турнир. Условия этих соревнований были упрощены до предела — каждый из участников вносил в общую кассу («на стол») один рубль, а регистрируемый объем молока, ежедневно выпиваемого каждым из участников, возрастал на один литр на каждый пятый день турнира. Зачетным считался объем, кратный одному литру (следовательно, выпитый за обедом стакан молока никем не регистрировался, а полтора литра в официальном зачете были равны одному). Призовой фонд этих соревнований составляли… две бутылки водки, которые один из финалистов (побежденный) должен был поставить другому финалисту (победителю), а значит, и всей команде болельщиков, судей и прочих «специалистов». Естественно, судьи и специалисты рьяно взялись за дело: составили списки участников, раздобыли мерную спортивную посуду — алюминиевые кружки емкостью один литр и дали старт этим соревнованиям.
В первую пятидневку нашего пребывания в колхозе эти соревнования носили чисто квалификационный, разминочный характер — каждый участник должен был ежедневно принять по одному литру отличного парного коровьего молока, которое доставляли к нам на кухню прямо с фермы. Этот этап дружно и спокойно прошла б;льшая часть команды, причем без каких-либо отрицательных последствий для своих организмов. Собственно соревнования начались с третьего этапа, точнее, с пятнадцатого дня турнира — обязательный ежедневный прием возрос до трех литров и принять этот вес «на грудь» оказалось под силу далеко не каждому. С дистанции сошли практически все потенциальные лидеры (это если судить по их габаритам). Короче, путевки в четвертый круг соревнований (по четыре литра молока ежедневно в течение следующих пяти дней) завоевали всего два участника — ваш покорный слуга и Володя Шкода (кличка — Шикод;) — горячий парень с кавказским характером (хотя иначе и быть не могло, ведь его мать — грузинка, причем из какого-то старинного дворянского рода) и «хохляцким» упрямством (что тоже объяснимо при наличии отца-украинца).
Володе лавры молочного лидера давались нелегко — такой сумасшедший объем молока его организм никак не хотел принимать, в связи с чем хозяину организма приходилось идти на подлог — ограничить прием остальных видов пищи, чтобы обмануть желудок и влить в него нормативные литры этой живительной жидкости, которая при таком варварском к ней отношении неизбежно должна была превратиться, да и превращалась, в яд.
Мой организм переносил молочные перегрузки значительно спокойнее: сказалась многолетняя детско-юношеская тренированность к приему молока — эликсира жизни (даже не жизни, а выживания) в голодные послевоенные годы. В эти годы кружка молока с краюхой ржаного хлеба заменяла всем членам нашей немалой семьи не только завтрак и ужин, но иногда и обед, при этом чувство голода постоянно жило во мне, независимо от количества выпитого молока. Так что соревнования в известной мере только возвращали меня (а вместе со мной и мой желудок) в пору моей крепкой дружбы с этим целебным напитком.
Первый серьезный сигнал о надвигающемся кризисе прозвучал из уст моего друга-соперника примерно на третий день четырехлитрового периода, когда бледный и мающийся желудком Володя тайком от судейской коллегии попросил меня подтвердить судьям факт приема им четвертого литра молока (при фактически выпитых трех) и пообещал добавить этот литр к норме завтрашнего дня. Мне уже было ясно, что завтра, после пяти выпитых литров молока, здоровью моего соперника будет нанесен еще более значительный урон, но как мне самому выйти из затянувшейся игры без моральных потерь, я еще не придумал. И на следующее утро я предложил Шикоде; компромиссный вариант: оба соперника объявляют о физической невозможности продолжать соревнования, оба «ставят» судьям по бутылке водки, и соревнования заканчиваются боевой ничьей. Негодованию моего соперника по поводу этого предложения не было предела: едва держась на ногах от острого молочного отравления (что само по себе является довольно редким случаем в медицинской практике), он требовал продолжения молочной баталии до победного конца. Но увидеть этот самый победный конец своего друга мне почему-то не захотелось, и я за обедом самостоятельно объявил об одностороннем прекращении своего участия в соревновании и о готовности предоставить победителю (и судьям, естественно) причитающиеся призы в требуемом количестве. Мой соперник от заявлений воздержался, но в магазин за водкой мы отправились с ним вдвоем, причем всю дорогу до магазина и обратно он убеждал меня в своей готовности и дальше продолжать борьбу.
После коллективного распития призовых и прочих бутылок водки и самогона страсти вокруг молочного чемпионата улеглись, но наши отношения с Володькой Шкодой уже больше никогда не были такими доверительными, как до начала соревнований. Сейчас трудно сказать, что послужило причиной такого резкого взаимного охлаждения, но вполне возможно, что мой друг не смог простить себе самому ту маленькую, почти незаметную, но вынужденную просьбу о пощаде, с которой он (кавказский хохол!) по определению не имел права обращаться к сопернику. Да и я, наверное, слишком поторопился спасать друга, который еще не в полной мере осознал грозившую ему опасность. Как бы там ни было, но уже до конца нашей колхозной эпопеи мой бывший соперник (и бывший друг) к кружке с молоком не притрагивался. Я же завершил соревнования достаточно технично, плавно уменьшив количество ежедневно (и с большим удовольствием!) выпиваемого молока до одного литра, а затем сохранив этот уровень потребления до самого дня отъезда.
Возвращение нашей колхозной бригады в Харьков было насквозь пропитано все тем же преферансом — в каждом отсеке плацкартного вагона, в котором мы почти весь световой день неспешно катили домой, варилась своя «пулька», а накалу страстей среди участников и болельщиков мог бы позавидовать и чемпионат мира по футболу. Причем среди болельщиков было довольно заметное количество гостей из соседних вагонов, не зараженных вирусом физтеховской болезни. Как на всяком увлекательном мероприятии, болельщики галдели, подбадривая «своих» и всячески отвлекая «чужих» от сильных ходов, игроки злились и требовали удалить публику, но вопрос о том, кто и кого будет удалять, так и остался открытым. В состоянии всеобщего азарта и веселья кто-то из наших злостных шутников (да не обидится на меня Саша Ракитянский, но, кажется, это было его рук дело) подбросил «подлянку» одной очень активной гостье — невесте нашего однокурсника Пети Вылупко, студентке физфака Левиной (каюсь, имя запамятовал).
«Подлянка» представляла собой растянутое до безобразной длины изделие № 2 (так в интеллигентской среде именовался обыкновенный презерватив), неведомым образом оказавшееся в кармане девичьей куртки и совсем некстати извлеченное хозяйкой из этого кармана на глазах у изумленной и притихшей в ожидании «добычи» мужской публики. Самым интересным моментом в этой истории был диалог двух влюбленных, вошедший в анналы студенческого юмора. Она (держа презерватив в вытянутой руке перед лицом жениха): «Ой, Петя, что это?». Он (багровый от злости): «Понятия не имею!». Весь вагон в течение нескольких минут дрожал от хохота. Шутники потом утверждали, что таким образом они вводили бестолковую пару в «курс дела». Наверное, лишь благодаря заботам этих шутников пара довольно быстро вошла в курс дела, и через год Петя Вылупко, «в замужестве» ставший Левиным, уже был молодым папашей.
Второй курс физтеха по объему и сложности изучаемых специальных предметов требовал от каждого студента наличия свежих мозгов и полного погружения в учебный процесс — в противном случае светлое будущее не гарантировалось. Как оказалось, повальное увлечение физтеховцев преферансом острее всего отразилось на нас, второкурсниках, еще не умевших правильно распределить свои мозги, силы и свободное время между осознанной необходимостью (учебой) и необузданной свободой (преферансом). По этой причине экзаменационные сессии, особенно весенняя, превращались для активных преферансистов в дни и недели непрерывного штурма, грозящего обвалами и срывами, потерями и жертвами, пропитанного запахами пороха и крови (естественно, самих штурмующих). В общем, картинки из серии «Переход А.В. Суворова через Альпы», в которых изменялись только «Альпы» (названия экзаменационных предметов), а состав гвардейцев — физтеховских штурмовиков — оставался практически неизменным. К чести этих самых суворовцев, надо отметить, что никто из них не получил смертельного ранения (не остался без стипендии) и не свалился в пропасть (не вылетел из университета), хотя свист пуль у своего виска ощущали многие из гвардейцев.
Одна из таких пуль весной просвистела и у моего виска на устном экзамене по какому-то из разделов общей физики, но не ранила, а только обожгла и подстегнула — уже на следующий день я сдал свою единственную за все время учебы переэкзаменовку с тем, чтобы уже больше никогда без серьезного повода не подставлять свою голову под шальные пули. Правда, этот конфуз случился со мной на экзамене, который принимала так запомнившаяся мне (и, как оказалось, запомнившая меня) с дней моей ударной сдачи физики на вступительных экзаменах профессор Горностаева. Тогда мне показалось, что более обидных слов в мой адрес она произнести не могла: «А вы, кажется, тот самый Киянский, у которого я принимала вступительные экзамены?». И, получив от меня достаточно жалкий, но утвердительный ответ, продолжила коротко и несколько разочарованно: «Небо и земля». То ли эти слова отрезвляюще подействовали на мой разгоряченный карточными успехами разум, то ли я действительно слишком близко подошел к краю пропасти, разделяющей мечту и реальность, и увидел истинную глубину этой пропасти, но от удушающих объятий ежедневных преферансных страстей мне все же удалось немного освободиться.
Весенняя сессия со своими стрессами и огорчениями все-таки завершилась благополучно, полтора месяца каникул в родительском доме пролетели как один день, и вот снова — колхоз, на этот раз еще дальше от родных краев — в Донецкой области, где-то на границе с Россией. Снова чисто «мужицкая» команда из шестидесяти студентов в исключительно бедной молодыми и трезвыми мужиками деревне, снова преферанс (но уже не столь увлекательный и азартный) и прочие не очень запоминающиеся атрибуты свободной деревенской жизни. В этот раз молочных чемпионатов мы уже не устраивали, да и прочей дурью особенно не увлекались — нам впервые пообещали заплатить довольно приличные (естественно, по меркам того времени и в меру нашего скромного представления о размере приличия) деньги за реально выполненную в колхозе работу. Естественно, среди студентов сразу нашлись и трактористы, и помощники комбайнеров, и неутомимые грузчики, не страдающие врожденным радикулитом — всех манило к себе сияние еще не заработанных денег. Забегая немного вперед, скажу, что и на этот раз мечты значительно опередили действительность — нас опять обманули, но все же мы весьма гордились теми скромными рублями, которыми колхоз отблагодарил нас за довольно-таки негритянскую работу.
Единственным выходным днем в нашей ударной вахте было воскресенье — день, необычайно насыщенный делами и событиями. Во-первых, надо было ухитриться пораньше попасть в баню, желательно без очереди (учитывая, что банька была достаточно малогабаритной, а ее клиентами были не только студенты, но и местные жители, эта задача требовала специального, хотя и не научного подхода). Во-вторых, надо было уделить немного времени и настольному футболу — преферансу. Но самое главное и интересное начиналось «в-третьих» — по воскресным вечерам деревенская молодежь (а точнее, то все местные девицы и незамужние, хотя бы и временно, молодые бабы), а вместе с ними и мы, залетные, собирались на «оглядыны» (по-русски — на смотрины) — на своеобразный просмотр, кастинг. Руководила этим кастингом местная знаменитость — вызывающе красивая для этих мест и не в меру дородная даже для этих мест «гренадер-девица» по имени Татьяна (деревенская кличка «Танька — Железная Кобыла»). Кличка настолько приклеилась к ее хозяйке, что обе они (хозяйка и ее кличка) уже и не расставались. Наверное, этот яркий образ не был навеян аборигенам романами Ремарка (вряд ли они зачитывались европейской классикой), просто сравнение напрашивалось само собой, тем более что у красавицы один из передних зубов сверкал стальным блеском, особенно заметным в лунном свете.
Процедура смотрин чем-то напоминала модные нынче «дефиле», только демонстрировались на них не прелести модной одежды, а прелести самих деревенских «моделей», истосковавшихся по мужскому вниманию и простому женскому счастью. Смотрины проходили за деревенской околицей, у заросшего камышом болота — бывшего барского пруда, еще хранящего память о своем «чистом» прошлом на небольшом, почти круглом зеркале бездонно-темной воды. Звездное небо, теплый вечер, страдающая гармошка в руках всегда хмельного местного гармониста, примостившегося на пенечке возле монументальной Танькиной фигуры, и толпа молодых людей обоего пола, возбужденно и озабоченно циркулирующая вокруг этой скульптурной группы — это и декорация к смотринам, и их основная мелодия. Глянувшиеся друг другу особи после коротких переговоров образовывали пары, медленно растворяющиеся в сумраке примыкающей к «набережной» дубовой рощи. Судьбу нерешительных директивным путем решала сама «бандерша»: ее острый глаз безошибочно выбирал потенциальных клиентов, а крепкая рука не только соединяла их в пару, но и легким толчком в спину благословляла на короткое, но такое возможное счастье. Вся процедура сотворения счастливых пар занимала у Татьяны не более получаса, гармонист на своих заплетающихся ногах уплывал домой, смотровая площадка быстро пустела — оставшимся не у дел студентам предстоял не очень короткий путь домой. Но уйти удавалось не всем: «Железная Кобыла» тоже ведь была молодой одинокой женщиной, и ничто из молодежного репертуара ей не было чуждо. Правда, гренадерская комплекция Татьяны требовала участия в ее «играх» партнера соответствующих кондиций, а остававшийся к этому времени студенческий люд, как на подбор, был весьма мелким и довольно хлипким. И тогда недостаточное качество исполнителей восполнялось их количеством… Впрочем, любовь, как и колхоз, дело добровольное, и поэтому никто из призывников в обиде на Татьяну не оставался.
Кажется, это была одна из самых удачных попыток реализовать идею Ленина — Троцкого о коммунизации женщин в одной, отдельно взятой деревне, дополненная практическими шагами по одновременной коммунизации и залетных студентов. Подтверждением плодотворности этой идеи могла служить почти первомайская демонстрация единения города и села, обрушившаяся на отъезжающих в «свой Харьков» студентов со стороны деревенских красавиц, вынужденных уже через несколько минут снова возвращаться в свой беспросветный затерянный мир. Правда, гренадер Татьяна на этих пр;водах была философски невозмутима и весела, наверное, мысленно готовила новый сценарий спектакля о всеобщей любви в условиях коммунистического быта уже для следующего студенческого десанта.
Новый, теперь уже третий, университетский учебный год принес столько интересных встреч, знакомств и узнаваний, что их с лихвой хватило бы на несколько лет более спокойной жизни. Наверное, в ряду узнаваний наиболее интересным было какое-то душевное сближение со студентом второго курса физфака — удивительным парнем с ни к чему не обязывающей фамилией Свистунов (кликуха, естественно, Свист). Среди удивительных качеств Владимира Свистунова посторонний наблюдатель в первые минуты знакомства мог бы только отметить его, мягко говоря, удивительно неинтеллигентную внешность (что-то среднее между внешностью морского волка, потерявшего курительную трубку, и лесного разбойника, вышедшего на свою самую большую дорогу). Но уже через несколько минут общения этот же наблюдатель был бы покорен удивительно глубоким, добрым и естественным интеллектом этого человека — с ним интересно было общаться на любые темы, причем уровень общения мог быть любым, в том числе и самым профессиональным. Доказательства правоты своих утверждений он приводил настолько убедительно и уважительно к мнению своего оппонента, что вскоре любой спор незаметно превращался в деловое обсуждение позиции Свистунова. Единственным исключением из этого правила была марксистско-ленинская тематика, при обсуждении которой преподаватели-марксисты, даже по определению, не могли соглашаться с мнением этого интеллигентного, но упрямого студента. До экзаменационных репрессий дело, кажется, не доходило, но устойчивую аллергию у преподавателей философии и политэкономии он со своим постоянным особым мнением, несомненно, вызывал.
Дальнейшее узнавание удивительных способностей Вовки Свиста в свое время обязательно приводило в восторг даже самых отъявленных его оппонентов — в нашем родном Харькове и его окрестностях ни до, ни после не было саксофониста, равного ему по силе таланта. Каждое выступление университетского эстрадного оркестра, все инструменты и все музыканты которого, собственно, сопровождали золотой саксофон этого самородка, превращалось в событие общегородского масштаба. Как сейчас говорят, молодежь тащилась и балдела от «Свиста на саксе». Гонцы из Киевской и Харьковской консерваторий наперебой уговаривали нашего всеобщего любимца послать подальше этот университет со всей его физикой и серьезно заняться музыкой. Не знаю, что помешало Вовке уйти из физики в музыку — может, любовь к этой самой физике, а может, и наши достаточно прямолинейные, но чистосердечные советы (типа «музыка подождет, а физика ждать не станет»), но факт остается фактом — еще целый год наш друг разрывался на части между двумя своими призваниями.
По признакам, известным, наверное, только Господу Богу да еще самому Свистунову, последний вдруг определил во мне возможность развития музыкальных данных. Однако весь мой предыдущий жизненный опыт (в том числе, и более ранняя попытка, где-то в пятом-шестом классах школы, освоить игру на трубе в составе духового оркестра районного дома культуры, закончившаяся весьма ощутимым фиаско) заставлял меня сопротивлялся соблазну (еще бы не соблазн — играть в одном оркестре со Свистуновым!). Все-таки здравый смысл победил, и я не стал своим «музицированием» компрометировать прекрасную джазовую музыку, но с тех пор с Вовкой Свистом, пардон, Владимиром Михайловичем Свистуновым, мы по-настоящему сдружились.
Этой дружбе не помешало и непредвиденное отлучение Владимира от музыки — на этот раз физика победила окончательно. Правда, заметную поддержку физике в тот раз оказала молодая Вовкина супруга, дочь известного харьковского профессора и в то же время очень решительная девчонка, в первую же брачную ночь выбросившая знаменитый золотой саксофон в окно (с пятого этажа!). Одновременно с ударом саксофона об асфальт в наших душах погиб самобытный и удивительный музыкант, романтик джаза Вовка Свист, а «в миру» родился одаренный физик Владимир Свистунов, который уже через несколько лет создаст в Донецком физико-техническом институте совершенно уникальную лабораторию. Так уж получилось, что эту лабораторию он протащил практически на себе (в том числе, и на свои кровные деньги, заработанные чтением лекций по новейшим направлениям физики в десятке зарубежных университетов) через лихолетье крушения советской науки и тем самым сохранил для Украины целую область современной физики — физику туннельного сверхпроводящего состояния. И какими бы титулами и званиями (или орденами и медалями, что вряд ли) ни была и ни будет увешана завтра грудь известного украинского физика, академика В.М. Свистунова, память о его двойнике — музыканте «от Бога», яркой кометой пролетевшем через нашу харьковскую юность, оказалась очень живучей как во мне, так и в наших общих друзьях.
Каждая из наших, к сожалению, все более редких и коротких встреч, обязательно коснется старых (вернее, юных — в нашей памяти) друзей и хоть на минутку, но всколыхнет старую струну, что-то типа: «Помнишь, как во Дворце культуры электро-механического завода ты играл на своем саксе какой-то негритянский блюз… публика поднялась с мест и молча двинулась к сцене… у оркестрантов на лицах — испуг… уже хотели было удирать со сцены… но какие затем были аплодисменты…». И каждый раз этот самый музыкальный академик старательно уводит разговор в сторону, чтобы перескочить на какую-нибудь другую тему, подальше от тех юношеских экстремальных увлечений. Наверное, тоже помнит и немножко переживает, однако…
Мое проживание в общежитии в одной комнате с Ермаком, Микой и Кобзевым, уже почти выпускниками — студентами шестого (укороченного) курса, было по-прежнему безоблачным, а иногда и бесшабашным. Ребята часто подшучивали друг над другом, хотя и не все (как теперь мне представляется) их шутки были безобидными, а одна из так называемых «шуток-мамаек» чуть не рассорила их уже по-серьезному.
Шутку организовал и воплотил в жизнь добродушный здоровяк Петя Кобзев, а объектом этой шутки оказался вспыльчивый и горячий Ермак, вернее, его привычка ложиться спать совершенно голым, даже в зимнее время, когда в комнате было настолько свежо, что остальные «сокамерники» утеплялись на ночь, чем только было можно. Известный спортсмен-спринтер, к тому же здоровый, как лось, Ермак почти каждый свой вечер посвящал тренировкам, причем настолько интенсивным, что, возвратившись в общежитие, мгновенно раздевался, бросался в постель и спал до утра беспробудно-крепким сном. Остальная публика очень часто коротала время подготовки ко сну в явном безделье, но с большим запасом нерастраченной за день энергии. В один из таких скучных осенних вечеров в блондинисто-светлой Петрухиной голове созрела идея совершенно «черной» шутки, которую он, не обращая внимания на Микины и мои возражения, сразу же и осуществил — намазал жирным слоем зеленки гениталии Ермака, безмятежно раскинувшегося на своей хилой кровати. Фишка была в том, чтобы завтра утром вместе с проснувшимся другом посмеяться над новым видом боевой раскраски его «мужского оружия».
Но посмеяться никому не удалось — каким-то неведомым образом зеленая краска с нижней части тела, минуя руки, перекочевала на лицо Ермака, превратив его в зеленую клоунскую маску. Утром беспечный Ермак бодрым шагом бросился по коридору в сторону туалета, но обратил внимание на странное поведение всех встречных, шарахающихся от него в разные стороны. В умывальной комнате его едва не хватила кондрашка: там висело (вернее, не висело, а было вмуровано в стену) большое зеркало, из которого на него хмуро смотрел такой же Ермак, но только совсем зеленый. Кое-как отмывшись от боевой раскраски, наш друг ворвался в свою комнату с неистовым криком, в котором иногда попадались нематерные слова, и явным намерением немедленно приступить к репрессиям. Но все «сокамерники» держались стойко и голову Петрухи на плаху не выдали, хотя за подобные шутки и стоило бы, наверное.
К счастью, при всей своей вспыльчивости и внешней суровости Ермак был человеком отходчивым, и уже через пару дней наша жизнь снова вошла в свое привычное русло, тем более что на обиды и выяснение отношений у ребят уже не оставалось времени — в конце ноября вся троица завершала дипломные работы и усердно готовилась к их защите. Ребята, хотя и были отличниками по всем преддипломным показателям, как говорится, трудились в поте лица своего, ранним утром исчезая из общежития и появляясь в нем только ближе к ночи. Форс-мажор, как всегда, подкрался к моим друзьям (а вместе с ними — и ко мне) в самый неподходящий момент. На этот раз «обстоятельства неодолимой силы» возникли для нас на нашем этаже нашего же общежития — неумолимо подошла очередь нашей комнаты «дежурить по этажу»…
Принцип очередности покомнатного привлечения жильцов общежития к самообслуживанию, т.е. к ежедневной уборке мест общего пользования и натирке паркетного (!) пола в коридоре на всем этаже, считался в общежитии незыблемым, ибо за отказ от дежурства кара следовала незамедлительно — распоряжение проректора о выселении строптивца из общежития появлялось на доске объявлений не позднее следующего дня, а сам процесс выселения безжалостно и даже с явным удовольствием осуществлял комендант общежития — бывший тюремный надзиратель, уволенный из органов за излишнюю жестокость (!!).
Процесс «самообслуживания» этажа обычно занимал три-четыре часа утреннего затишья, когда основная масса студентов активно усваивала (или делала вид, что усваивает) очередные порции знаний, и проходил под неусыпным контролем коменданта, который лично принимал работу у вечно спешащих уборщиков, причем принимал по меркам и правилам бывшего своего «учреждения». В связи с острым дефицитом времени у моих друзей была предпринята попытка «передвинуть» дежурство на более поздний срок, для чего к коменданту был делегирован Ермак. Это был не самый удачный ход — попытка маневра не удалась, честному слову Ермакова комендант не поверил и пообещал лично проконтролировать ситуацию. Тогда мои лидеры после короткого совещания «ушли в отказ», причем по самой упрощенной схеме, решив исчезнуть из общежития ранним утром. На мой растерянный вопрос: «А как же я?» — последовал совет валить все на них и самостоятельно выбираться из тупика, используя любые средства спасения — по своему усмотрению. Совет был хорош, только осуществить его оказалось очень даже непросто.
Утром в нашей комнате появился бдительный комендант и, увидев меня в единственном числе, ударился в истерику. Мои заверения о том, что уборку я начну один, а ребята подойдут попозже, нужного действия не возымели, и комендант умчался к проректору, благо что и бежать-то ему было не очень далеко, в соседний корпус. Я же неспешно и не очень добросовестно приступил к уборке, надеясь в отсутствие коменданта-надзирателя через час-другой «слинять» вслед за моими друзьями. Однако и с этой надеждой пришлось распрощаться буквально через полчаса: на этаже вновь нарисовался комендант и ткнул мне под нос бумагу — свеженькое распоряжение проректора о выселении из общежития всех жильцов комнаты № 73 за нарушение внутреннего распорядка, выразившееся в коллективном отказе от «поддержания требуемого уровня санитарно-гигиенического состояния в помещениях общежития». И хотя при такой формулировке не было понятно, кто и от чего отказался, наказание распределили на всех поровну — «выселить всех». Мои жалкие попытки объяснить этому черному ангелу общаги, что я лично от «поддержания уровня» не отказывался и в настоящий момент именно этим и занимаюсь, вызвали совершенно неожиданную реакцию у этого блюстителя порядка. Через минуту он начал орать дурным голосом, что это я, негодяй этакий, уговорил хороших ребят отказаться от уборки, чтобы испортить репутацию не только им, но и коменданту общежития, который… (дальше следовало подробное перечисление предполагаемых заслуг и отцовско-материнских качеств этого самого верного друга студентов). Затяжное сольное выступление коменданта завершилось вполне конкретными рекомендациями: на решение возникших бытовых проблем «отказникам» предоставлялись сутки, по истечении которых выселение из общежития будет принудительным. Такая ситуация мне абсолютно не нравилась, ибо кроме общежития жить мне было по-настоящему негде (в семье моих харьковских родственников Гаврилейченко в это время шли совершенно безумные раздоры), поэтому я бросился за помощью в деканат своего уже почти родного физтеха.
Декан физтеха Григорий Кривец (в студенческом простонародье — просто Гришка) был личностью достаточно одиозной (в течение десяти последних лет он усердно писал кандидатскую диссертацию), но отнюдь не простой — в течение этих же десяти лет он успешно руководил факультетом, среди преподавателей которого академиков и докторов наук было больше, чем на всех остальных факультетах университета, вместе взятых. Естественно, все преподаватели, в том числе и академики, знали о чекистском прошлом (да, вероятно, и настоящем) Григория Ефимовича, поэтому даже в частных беседах старательно избегали вопросов научной компетенции декана, а также особенностей его кадровой политики и финансово-хозяйственной деятельности. При желании Гришка мог, не выходя из своего кабинета, решить любую университетскую проблему, даже если она находилась в исключительной компетенции ректора. Но такое желание возникало у него только при определенных сопутствующих условиях, в остальных же случаях чужие проблемы (в том числе и проблемы студентов-физтеховцев) Григория Ефимовича интересовали не очень сильно.
И вот к этому вершителю студенческих судеб, гонимый суровыми предчувствиями и почти физическим ощущением ускользающего времени (шли последние сутки моего проживания в общежитии!), я пришел жаловаться на жизнь и искать поддержки. На поиски этой самой поддержки выделенного мне времени аудиенции явно не хватило, потому что Гришка, едва выслушав мою жалобу на горькую судьбу, глубокомысленно изрек всего одну фразу, которую я до сих пор храню как образец мудрого подхода к решению сложных житейских проблем: «Ну ладно, я вижу, в этом ты не виноват, но в чем-то же ты виноват!». С этими загадочными словами декан нахлобучил шляпу на свою лысеющую голову, изящно извинился и изящно испарился, оставив меня в своем деканате у разбитого корыта. Кто-то из умных людей (а в деканате это, безусловно, были секретарши) посоветовал мне попытать счастья в парткоме. Как потом оказалось, это был исключительно дельный совет, поскольку первым человеком, кого я там встретил, была моя «почти приятельница», а по совместительству еще и секретарь парткома университета — профессор Анна Андреевна Горностаева, которая так серьезно восприняла мою «творческую» неудачу под занавес второго курса. Отступать было поздно, и поэтому пришлось детально, правда, с некоторыми купюрами, рассказывать о создавшейся ситуации и о нависшей над моей головой угрозе. Моя спасительница сразу же позвонила своему приятелю — проректору по хозяйственной части, который уже собирался вместе со своим другом — комендантом общежития безжалостно выбросить меня на улицу, и через несколько минут инцидент был исчерпан.
На следующий день стараниями той же Горностаевой появилась «отсрочка исполнения приговора» и для моих друзей-отказников, правда, отсрочка всего на две недели, но для них этого времени оказалось достаточно, чтобы защитить дипломные работы и навсегда распроститься с университетом. Я же из всей этой истории вынес один экспериментально подтвержденный результат (интересы коллектива часто не совпадают с интересами членов этого же коллектива) и одно гениальное, почти по Вышинскому, высказывание (автор — Григорий Кривец), гласящее, что человек — не ангел, и если он не виноват в конкретном проступке, то в уж в каком-то другом виноват обязательно…
Зимняя сессия третьего курса не принесла сколько-нибудь заметных огорчений — сказалось и вынужденное охлаждение к преферансу, и мобилизующее влияние моих бывших «сокамерников» по общаге, и свежие воспоминания о бессмысленных страданиях на предыдущей сессии. Правда, один раз преферансный факел вспыхнул с прежней яркостью, но через два дня погас, вернее, затаился до лучших времен. Мои старые и проверенные преферансные партнеры — почти профессиональные мастера «чеса» и «сдачи» картишек, защищавшие в наших сражениях «цвета химфака», Лявон (Ленька Клюевский) и Толян (Толя Шпорт) пригласили меня (а я, естественно, не смог отказаться) в команду для серьезной игры с «мелкими пижонами» — оркестрантами из гастролировавшего в это время в Харькове оркестра Эдди Рознера, почему-то считавшими себя игроками высшего класса…
Игра проходила в большой комнате какого-то частного дома на Журавлевке (кстати, в былые времена жемчужиной сплошь криминальной Журавлевки в красивом обрамлении из местных жиганов была сладкоголосая певунья Клава, ставшая впоследствии любимицей партии и правительства Клавдией Ивановной Шульженко). Присутствовали только члены команд — по три игрока с каждой стороны. Отлучаться из помещения по каким бы то ни было причинам запрещалось. Отдых свободных от игры членов команды — только в общей комнате. Обязательными были десять партий-«соток», из них пять — «классика», пять — «сочинка». Цена виста — пятьдесят копеек, полтинник. По тем далеким советским временам на кону могли оказаться огромные деньги, которых у меня заведомо не было и быть не могло, но мои партнеры взяли ответственность на себя, потребовав от меня только играть жестко, не зарываться и следить за маяками. Я умышленно не привожу здесь расшифровку некоторых специфических терминов этой игры — непосвященным это покажется неинтересным, а люди играющие все поймут и без расшифровки.
Игра началась ровно в полдень, но первая «пуля», в которой я был задействован лично, состоялась только где-то ближе к ночи. И хотя на первых кругах игры у меня от напряжения дрожали руки, малину своему партнеру (а это был Толян) я не испортил. Зато Толяну в этот раз удавалось все, чему его научили самые квалифицированные картежных дел мастера в Москве и Ленинграде, где он «учился и работал» в самых престижных вузах, правда, во всех этих вузах он почему-то долго не задерживался… В паре с Лявоном (а Леня Клюевский, год назад постигавший азы этого вида спорта под моим присмотром, но в последние месяцы сделавший заметный финишный рывок, оказался для мастера Шп;рта отличным подмастерьем) Толян уверенно ковал победу в виде очередной сотни вистов против каждого из заметно нервничающих, но стойко сопротивляющихся «пижонов». Моей задачей при выходах на замену начинающему клевать носом партнеру (а к утру стал загибаться даже Толян) было ломать игру бесконечными распасовками, запредельной торговлей и тягучими «розыгрышами» до последней карты. Естественно, при этом нельзя было круто зарываться, даже с учетом заведомо положительного сальдо, достигнутого трудом предшественников.
В общем, к вечеру следующего дня все десять партий были сыграны, музыканты значительно облегчили свои кошельки, но расстались с нами и со своими деньгами без скандала, хотя в процессе игры обстановка иногда накалялась до предела. После ухода званых гостей, погашения производственных затрат (на аренду помещения, еду и выпивку) и некоторых мелких взаиморасчетов наступил торжественный момент «раздачи слонов»: предстояло поделить сладкий пирог на три равные части. В моей преферансной биографии, хоть она и не прерывается уже несколько десятилетий, подобного фарта больше не случалось — мой кусок пирога потянул более чем на четыреста рублей (если быть совсем точным, то на четыреста тридцать пять). По тем временам и по тем моим представлениям о хороших деньгах — это были очень хорошие деньги! И, что интересно, червь сомнения в праведности того пути, по которому они попали ко мне в кошелек, в тот вечер ни на секунду не посещал мою взбудораженную пережитым напряжением и выпитой водкой голову. Единственная забота, которая не оставляла меня при моем ночном путешествии домой, в общагу, по исключительно криминогенной даже в дневное время Журавлевке — благополучно добежать до единственной освещенной улицы, по которой ходил трамвай, и не встретить местных «чистильщиков». В этот раз судьба была благосклонна ко мне, и вскоре я на своей продавленной панцирной кровати забылся тяжелым, беспокойным сном богача, про которого мальчик Вова Ульянов (будущий Ленин) пророчески декламировал: «Богачу-дураку и с казной не спится…».
Но уже на следующий день проблема казны была решена окончательно и самым решительным образом — почти за двести рублей размечтавшийся студент (а точнее, богач-дурак в моей телесной оболочке!) приобрел отрез шикарной импортной ткани (английская шерсть!) для пошива костюма. Это было неслыханное расточительство — костюмов из такой дорогой ткани мне не только носить, но даже и примерять еще не приходилось (студенческий предел цены «самого-самого» костюма не превышал ста рублей). Но это была также и неслыханная глупость: сшить нормальный (т.е. пригодный для н;ски) костюм в швейпромовских мастерских города Харькова во все советские времена было практически невозможно (если, конечно, вы не являлись членом обкома нашей родной партии или простым директором магазина). Обойдя добрый десяток швейных мастерских, я, к своему ужасу, убедился, что «попал». В более-менее приличных заведениях (одно из них — мастерская при самой фешенебельной в городе гостинице «Харьков») заказ на пошив костюма у меня просто не принимали (обычно по причине страшной загруженности-перегруженности, а если точнее, то «прикид» и внешность клиента явно не устраивали вымогателей, маскирующихся под закройщиков). А в других, тех, что заведомо «менее приличны», для заказчиков-экстремалов предлагали сроки пошива, зашкаливающие за полугодие. Поскольку состояние костюмчика, в который я бессменно был облачен уже в течение почти трех лет, вызывало весьма обоснованные опасения относительно ближайших перспектив — он (т.е. костюмчик) готов был продержаться до замены на своем боевом посту не дольше одного-двух месяцев, — ситуация складывалась явно революционная: «низы — не могут (носить), верхи — не хотят (шить)». Да к тому же и затраченных (уже своих!) денежек было до слез жалко.
Помочь моему горю вызвался Егор Павлович (или просто Жора) — муж моей сестры Марии, открытый и удивительно добрый парень родом из вымирающей курской деревни, безуспешно пытавшийся в те жестокие времена мерить чужие души аршином своей широкой души. Семья Масловых, уже обогатившаяся к тому времени своим первенцем Вовой, проживала в семейном заводском общежитии на одной из самых дальних окраин Харькова — в поселке тракторного завода. Апартаменты, в которых эти неунывающие оптимисты прожили не один год в ожидании улучшения жилищных условий (по-простому, в ожидании от завода отдельной квартиры), можно было смело демонстрировать в качестве прообраза коммунистического жилища. В комнате площадью чуть более десяти квадратных метров, перегороженной двумя шкафами, проживали (точнее, сосуществовали) две семьи. К их большому счастью, это сосуществование оказалось мирным — у всех участников этого бытового спектакля хватило разума и таланта не превращать его в трагедию, хотя поводов для этого можно было найти предостаточно. Поэтому семьи, возглавляемые Жорой и Борисом, будни и праздники встречали вместе (хоть в прямом, хоть в переносном смысле). И крестными отцами первенцев в соседских, но почти своих семьях, конечно же, были они, Жора и Борис. Даже ухитрялись в условиях почти большевистского подполья и тотальной слежки вместе «варить» на электрической плите, а затем и вместе употреблять сваренный в этих тяжелейших условиях… отличный самогон.
Когда в один из своих регулярных визитов на званый обед (а Мария умела готовить и всегда готовила к моему приезду удивительный украинский борщ, которым я под завязку загружал все полости своего голодного студенческого организма), насытившийся гость посетовал на судьбу-злодейку и злодеев-закройщиков, Жора вызвался оказать содействие в размещении моего заказа в главной пошивочной мастерской тракторного завода — одного из закройщиков он знал в лицо и даже иногда с ним здоровался. Через несколько дней мы с Егором Павловичем, принарядившимся по случаю выхода в город в свой единственный парадный костюм и единственный необычайно цветастый галстук в форме лопаты, отправились штурмовать бастион индивидуального пошива одежды для трудящихся ХТЗ. Как и следовало ожидать, своего знакомого закройщика Жора не нашел, а явившийся к нам через сорок минут томительного ожидания жирный и неопрятный товарищ, представившийся закройщиком, затянул нудную и уже хорошо мне запомнившуюся песню о загруженности-перегруженности мастерской, о текучести кадров и еще много о чем — короче, раньше, чем через семь-восемь месяцев костюмчик пошить никак нельзя, но вот к октябрьским праздникам вполне может быть…
И здесь в плавный ход событий решительно вмешался Егор Павлович. Поправив свой чудо-галстук, он твердо взял закройщика за локоть и произнес сакраментальную фразу, которая чуть не вызвала состояние столбняка у не успевшего закрыть рот мастера: «Товарищ, скажите мне честно, как коммунист коммунисту: а к майским праздникам ведь тоже можно сшить?». Закройщик несколько секунд постоял с открытым ртом, как бы пытаясь набрать в грудь побольше воздуха, потом мелко заморгал глазами и как-то боком выскользнул из примерочной, чтобы через мгновение исчезнуть навсегда. Наверное, этот человек и в самом деле был коммунистом и не мог обмануть другого коммуниста (или даже лже-коммуниста, кем, собственно, Жора и являлся), хотя и правду сказать тоже не мог.
Борис, сосед Масловых по «полукомнате», услышав наш рассказ о странном поведении закройщика, сбежавшего в самую дальнюю подсобку от «коммунистического» разговора с клиентом, сразу же врубился и выдал не менее крылатое выражение: «Жора, скажи мне честно, как коммунист коммунисту: а выпить хочешь?». Конечно, от такого предложения Жора отказаться не смог, и уже через несколько минут мы дружно и не по одному разу «принимали по пять граммов» настоянного на местных травах самогона, но решить мой наболевший вопрос с пошивом костюмчика так и не смогли.
Точку в затянувшейся пошивочной эпопее помог поставить мой однокурсник Олег Александров, мать которого была вхожа в одно из закрытых для простых смертных «обкомовских» ателье моды, в которое пристроила и мой заказ. Поскольку это было ателье класса «люкс», стоимость пошива в нем тоже была на уровне «люкса» — порядка ста пятидесяти рублей. Костюм мне действительно сшили к Первомаю, на вешалке он выглядел просто великолепно, на моем приятеле Алике Александрове (он был сантиметров на десять выше меня ростом) этот костюм также смотрелся роскошно, но на моей нестандартной фигуре все великолепие костюма пропадало — ох, как нужны были мне еще десять сантиметров роста! Возвратить костюм на переделку не удалось — шили ведь по большому «блату» и без всяких документов, но и носить его в таком виде совсем не доставляло удовольствия. Короче, этот костюмчик много лет сопровождал меня в скитаниях холостяцкой жизни, словно знаменитый чемодан без ручки — выбросить жалко, носить неудобно. Так бесславно завершился путь моего преферансного «фарта» — деньги пришли из ниоткуда и ушли в никуда, оставив в душе только пепел разочарования от угасшей мечты о шикарном костюме как о пропуске в иную, плотно закрытую от глаз нищих обитателей общаги, сытую и беспечную жизнь…
А тем временем наиболее продвинутая часть мужского населения студенческой общаги, объединенная мудрой и мощной рукой парткома, объявила войну городским «стилягам», своим внешним видом (пышной петушиной прической, пестрыми рубашками и брюками «дудочкой» — это когда ногу можно было втиснуть в брючную штанину с большим трудом) постоянно и с большим успехом позорили высокое звание советского молодого человека (а партия, естественно, этого допустить не могла!). Устранять это родимое пятно капитализма был призван университетский (конечно же, комсомольский) оперативный отряд под руководством Саши Давыденко — хорошо накачанного физфаковского «чувака», своим внешним видом дававшим фору любым изыскам самых «упакованных» стиляг. Но у Саши, в отличие от его друзей-противников, в кармане лежали красные корочки руководителя оперативного отряда, позволявшие ему отмазаться от любой облавы. Сам же Александр и его отряд были беспощадны к отловленным во время облавы «стилягам», в первую очередь, к их брюкам-дудочкам. При помощи обычных ножниц, входящих в экипировку каждого оперотрядовца, брючные штанины разрезались до колен, а из особо пестрых рубашек «борцы за чистоту нравов» ради шутки вырезали «сувенирные» лоскуты. Такого типа экзекуции происходили в присутствии и под руководством нашей славной милиции, поэтому жаловаться запуганным жертвам было некуда.
Однажды запущенный по чьей-то команде, а теперь самостоятельно набирающий обороты механизм устрашения неугодных «системе» молодых людей ширился и укреплялся — в руки обезумевших от безнаказанности оперативников попадали уже и ребята, носившие брюки «швейпромовской» ширины, но чем-то не понравившиеся «чистильщикам». Среди борцов за идею по-прежнему выделялся своей неуемной старательностью Саша Давыденко — в общем-то никчемный и не самый умный из студентов, «стиляга-беспредельщик», вооруженный разрешением советской власти на осуществление законного насилия и беззакония.
Но вдруг в верхних партийных рядах что-то «коротнуло», и хорошо смазанный и отрегулированный механизм уличных репрессий внезапно заклинило — комсомольский оперативный отряд перебросили на другой участок общественно-политической борьбы (в этот раз — на борьбу с торговлей дефицитом из-под прилавка). На улицах Харькова снова появились осмелевшие модники в узких брюках и расписных рубашках, но оперативникам уже было глубоко плевать и на этих модников, и на их одежду — новое задание было куда более интересным и прибыльным: конфискованный в ходе их пиратских рейдов товар по какой-то согласованной с «ментами» схеме распределялся между участниками этих операций, а затем уже на почти законных основаниях перепродавался среди населения общаги. Боевой командир и наиболее активный участник таких экспроприаций Саша Давыденко настолько проникся прелестями разгульной «ментовской» жизни, что, не дотянув всего лишь один семестр до защиты диплома, навсегда покинул физику и ушел служить в «органы».
А в общаге жизнь продолжалась своим чередом — кто-то из друзей выбывал по случаю женитьбы (замужества), в ближнем круге появлялись новые лица, завязывались новые знакомства, а водоворот неожиданных событий почти принудительно вовлекал в свою воронку самых неожиданных участников. Моими соседями по семьдесят третьей комнате (после ухода Ермака, Мики и Кобзева) стали новые «сокамерники», достойно заменившие моих прежних наставников, так резво ушедших в новую жизнь. Теперь это были: проверенный в экстремальных событиях марш-броска с физфака на физтех Вовка Подтыкан, молодое шахматное дарование — первый советский чемпион мира по шахматам среди юношей до 16 лет, первокурсник физфака Володя Савон (будущий международный гроссмейстер и будущий чемпион Советского Союза, а пока что совершенно нищий и вечно голодный паренек из глубинной деревни где-то в Сумской области, в зимнее время не покидавший пределов своей комнаты по причине отсутствия теплой верхней одежды), и Витюня Волков, студент четвертого курса физфака, прирожденный фотохудожник «Божьей милостью», не расстававшийся со своими громоздкими камерами даже на лекциях. Компания подобралась, надо сказать, довольно самобытная и разношерстная по своим интересам, но это нисколько не мешало всем нам жить довольно дружно и делиться последним (в прямом смысле) куском хлеба. Правда, после очередных летних каникул «сокамерная» компания распалась. Володя Савон перевелся на географический факультет — не заладились отношения с физикой и математикой, а Витюня неожиданно женился и тоже исчез из нашего общежития. Так что четвертый курс своего комплексного обучения мы с Вовкой Подтыканом провели в обществе «пятикурсников» — амбициозного физика Жоры Крутового и хитроватого математика Лешки Леонова («Лимона»). Личностями они были интересными и поэтому запомнились надолго. Жора, накачанный «морж»-культурист, вызывал к себе неподдельный интерес у более хилой части студенчества тем, что разгуливал по улицам Харькова при двадцатиградусном морозе (а двадцать градусов мороза в продуваемом всеми ветрами степном Харькове — это вам все сорок в каком-нибудь уютном, защищенном высокими горами Красноярске!) в клетчатой ковбойке с короткими рукавами и черном берете. Лешка-Лимон, маленький, но весьма упитанный мужичок-боровичок, был знаменит на всю общагу своим непоколебимым жизненным принципом: «на дурняк и уксус сладок». Этого основного правила он твердо придерживался даже в наших коллективных вечерних мероприятиях, носивших название «легкое принятие пищи»: из своих весьма солидных продовольственных запасов он готов был выставить на стол для коллектива только… стаканы для чая, уведенные (ну, не украденные же!) из университетской столовой. Кроме всего прочего, Жора с Лешкой были довольно редким в университете видом отличников, абсолютно «не соображавших» в преферансе. Это обстоятельство позволяло нам с Подтыканом в шутку, но достаточно регулярно подчеркивать их «слабое интеллектуальное развитие» — для того, чтобы сохранить за собой право иногда организовывать в нашей комнате серьезные соревнования по этому виду спорта, каждый раз почему-то затягивавшиеся до глубокой ночи. Естественно, ни у Жоры, ни у Лешки эти посиделки восторга не вызывали, но и особых возражений от них мы не слышали — наверное, сказывалась наша подготовительная обработка.
А наши преферансные партии по составу участников и статусу все больше напоминали международные соревнования — в университет на учебу с каждым годом прибывало все больше молодежи из братских стран — Болгарии, Югославии, Северной Кореи, Китая, Ирака, Вьетнама, даже из Эфиопии. Некоторые из наших новых «братьев» просто отлично играли в серьезные карточные игры — как в те, о существовании которых мы имели самое туманное представление (одно время всех увлек «бридж», однако в связи со своей исключительной серьезностью в общаге он не прижился), так и в наш почти родной преферанс. Особое уважение партнеров по «пуле» вызывал всеобщий любимец по имени Гучок — он же Ли Гук Ин, секретарь партийной организации корейского землячества, бывший (а может, и не совсем бывший) боевой майор северокорейской армии, принимавший активное участие в войне Севера и Юга. Ко всем своим патриотическим достоинствам, это был еще и отчаянный контрабандист, провозивший в Союз по заказам советских подпольных «врачевателей» и фарцовщиков крупные партии корня женьшеня и настоек на его основе, а также золотых женских украшений в многотомных трудах Маркса — Энгельса, специальным образом превращенных в довольно вместительные емкости для хранения контрабандного товара. А кроме того, в корейской диаспоре, проживающей в Союзе, вряд ли нашелся бы еще один такой добродушный весельчак и надежный друг, прекрасный ценитель поэзии Пушкина, русской водки и украинских девушек. Русский язык в его произношении звучал практически без характерного восточноазиатского акцента, и только в двух словах, всегда определявших его эмоциональное отношение к ошибкам, допущенным кем-то из партнеров при игре «в темную», непроизвольным образом происходила перекоммутация шипящих согласных. Первое слово относилось к вариативным ошибкам, когда правильный ход партнера не являлся однозначным, и звучало как «зопа», а второе характеризовало игрока-неумеху, допустившего бездарную ошибку, как грубо поименованную интимную часть женского тела, сдобренную буквой «ж». Эти слова-паразиты в оригинальной транскрипции Гучк; и в его характерном произношении звучали практически как шутка и настолько прочно вошли в наш специфический преферансный язык, что стоило даже некоторых усилий не дать им проскользнуть в бытовую речь. Не знаю, как сложилась дальнейшая судьба нашего «братухи» Ли Гук Ина, но только доучиться ему не дали: с пятого курса физтеха как-то уж очень срочно отозвали на родину, чтобы, как поговаривали его оставшиеся в Харькове друзья, возглавить строительство первой в Северной Корее атомной электростанции. Мне даже сейчас кажется, что я узнал бы широкоскулое и непрерывно излучающее добрую энергию лицо своего друга Гучк; из тысячи лиц его земляков, в общем-то внешне очень похожих друг на друга. А уж сыграть с ним партийку в «преф» — это был бы целый фонтан приятных воспоминаний.
Были и другие запомнившиеся «карточных дел мастера» — болгары Стефан Костов и Живко Андонов, почти одновременно женившиеся на красивых русских девушках (одна из них, жена Стефана, носила родовую фамилию моей матери — Мартовицкая, но выяснять степень нашего с нею родства не хотелось — уж больно красивая и гонористая была девица), со временем стали в Болгарии серьезными экспертами своего правительства по атомному оружию и приложили немало усилий, чтобы наши ракеты не «окопались» на территории их маленькой чудесной страны. Был македонец Мичо Миялев, сразу же по окончании университета объявивший своей новой родиной Австралию (а в те годы такое решение расценивалось не только компетентными органами, но и нами, простыми гражданами, как предательство).
Был китаец-метис с породистой европейской внешностью, студент-физик, такой же, как и остальные китайцы, отличник и молодой коммунист, по имени У Юн-цзы, пытавшийся тайком от своих братьев по партии решить два глобальных вопроса: научиться в нашей компании играть в преферанс и жениться на красивой и умной русской девушке-спортсменке, студентке физфака Ире Бузынной. К сожалению, бдительные китайские партийцы слишком рано раскусили своего диссидента и не дали ему возможности освоить преферанс хотя бы на уровне приличного любителя. Ровно через месяц после «разоблачения» У Юн-цзы уже катил в поезде домой, в свой родной Китай, увозя с собой в качестве дорогого русского сувенира молодую жену по имени Ира — бывшую студентку физфака и бывшую спортсменку, которую нам почему-то было немного жаль.
Кстати, интернациональные связи со своими новоиспеченными братьями и сестрами в нашей общаге крепились не только совместными карточными играми, но и другими не менее эффективными, но опять-таки антиобщественными мероприятиями. Одним из этих мероприятий было обязательное обучение иностранных студентов правильному потреблению национального русского (да и украинского тоже) тонизирующего напитка, именуемого водкой или водочкой (в зависимости от настроения, т.е. от количества уже употребленного ранее этого напитка). И если некоторые из «братьев» курс обучения выдерживали превосходно (к примеру, Гучок сдал свой первый же коллективный зачет в нашей компании на «отлично с плюсом»), то другие рисковали быть отчисленными за неуспеваемость… опять-таки из нашей компании.
Под такое отчисление чуть было не попали наши арабские друзья, студенты-иракцы, проходившие обучение на общетехническом факультете университета (после обучения у себя на родине более-менее сносному русскому языку зарубежных студентов приобщали к основам излагаемых на этом языке физики и математики, а затем уже распределяли по различным харьковским вузам для нормальной учебы). На нашу общую беду, заселение трех арабских ребят в общежитие (причем в соседнюю с нашей комнату!) происходило в тот самый час, когда в нашей комнате завершилась небольшая «пулька» и дружная компания намеревалась выйти подышать свежим воздухом. В наших рядах волею судьбы оказался и Серега Шинкаренко — харьковский абориген, мой приятель еще по физфаку, необычайно веселый и контактный парень, музыкант «на все руки», развеселая душа всех компаний и официальных мероприятий, который и стал связующим звеном между нами, еще не изучавшими арабский язык, и ими, уже получившими некоторый словарный запас русских слов, но еще не научившимися этим запасом пользоваться.
Короче говоря, арабы под большим секретом признались своему новому другу, что привезли с собой водку и хотят его угостить (и это при том, что религия строжайше запрещает им принимать алкоголь!). «Друг» с радостью согласился, но прихватил с собой еще двух русских ребят («халява, сэр!»). Каково же было наше удивление, когда мы увидели на столе, подготовленном соседями для угощения Сергея (естественно, и его приятелей, уже предвкушающих встречу с достаточными объемами популярного напитка), среди разных диковинных фруктов одинокую бутылочку, ласково именуемую в народе «четвертинкой»! Хозяева с добродушными улыбками застыли возле стола и жестами приглашали гостей, застывших посреди комнаты, разделить с ними эту алкогольно-загульную трапезу. Первым отреагировал на их жесты и принял приглашение Серега, своим ответным жестом опрокинувший из «четвертинки» непосредственно в свой рот весь запас алкоголя, чем поверг арабов в настоящий ужас. Они о чем-то испуганно заговорили на своем языке, но затем, наверное, вспомнили все русские слова, каким их научили на родине: «Он умер!... Он умрет!... Он умирает!». Веселью гостей не было предела, а передумавший умирать и весьма прилично захмелевший Серега отправился в какой-то «свой» магазин (водка в Харькове была в это время острейшим дефицитом), откуда через час возвратился с тремя бутылками водки и несколькими бутылками пива. Друзья-арабы после недолгого сопротивления активно включились в формирование в своих желудках местного водочно-пивного коктейля, сдобренного родными фруктами, и результат не заставил себя долго ждать. Еще через час все три араба были в полной «отключке», а в промежутках между походами в туалет (если, конечно, такой способ передвижения можно было назвать походами) пели свои заунывные песни и все норовили куда-то идти. К сожалению, их коллективный поход завершился на первых же ступеньках лестницы, и вся троица с криками и воплями покатилась вниз. К счастью, никто из них серьезно не пострадал, но путь наверх занял значительно больше времени, поскольку это очень небыстрое дело — не очень трезвым советским людям тащить на себе по лестнице очень нетрезвых рослых мужиков, хотя и арабов. При этом все арабские друзья дурными голосами вопили так понравившиеся им фразы из русской речи: «Я умираю!... Мы умираем!». До глубокой ночи все общежитие «стояло на ушах», проклиная и нажравшихся до безумия младших братьев, и затеявших все это бессмысленное мероприятие старших братьев, и братскую дружбу в целом.
На следующий день, как и следовало ожидать, нагрянула репрессивно-карательная команда из ректората. Мы с Вовкой Подтыканом (а это нам пришлось таскать-перетаскивать не сдавших зачет по «спецпредмету» арабских друзей) внутренне приготовились к очень большим неприятностям. Однако неприятностей не последовало — как установила комиссия, «свежие» иностранные студенты, оказывается, отравились непривычной пищей, жуткий токсикоз, понимаете ли, а водку — так они ее и в рот не берут, им Коран не позволяет… А то, что советские студенты оказали им первую помощь при таком сильном заболевании, — так это очень благородный поступок настоящих интернационалистов. В общем, нам впору было сверлить дырочки на лацканах пиджаков для орденов, которые мы, несомненно, заслужили. А со студентами-арабами после этого мы очень даже неплохо подружились и еще не раз приходили друг к другу в гости. Правда, таких крутых испытаний мы им больше не устраивали, тем более что от первого русского «токсикоза» они приходили в себя почти неделю. Попытки обучить арабских друзей русской народной игре под названием «преферанс» завершились полнейшим фиаско — никто из практикантов не проявил достаточного прилежания и усердия. А ровно через год наша дружба и вовсе прекратилась, поскольку Ираку требовались врачи, и ребят отправили набираться ума-разума в медицинский институт. Здесь они (и снова волею судьбы!) оказались в одной группе и подружились с нашим шевченковским парнем Мишей, чуть позже ставшим Михаилом Егоровичем Сергиенко — мужем моей сестры Любы, который после службы в армии тоже решил стать врачом. Еще один маленький круг человеческих судеб замкнулся таким неожиданным образом!
Своеобразной была и наша дружба с темнокожими студентами из далекой Эфиопии. Вернее, не со всеми студентами, а с единственной среди них представительницей прекрасной половины эфиопского народа, черной и блестящей как уголь-антрацит, но изготовленной эфиопскими зодчими по прекрасному индивидуальному проекту, студентке подготовительного факультета по имени Антарес. Так, наверное, и предусматривал проект, но Антарес при всей своей черноте была обладательницей совершенно классического европейского лица, стройной фигуры и поразительных по своей специфической выразительности отдельных частей тела. Если к этому добавить необъяснимую (по тем временам) страсть этой чернокожей красавицы к предельно облегченной и обтягивающей одежде (возможно, в связи с жарким климатом в то время в Эфиопии женщины еще не знали о существовании нижнего белья), а также особую манеру танцевать, сливаясь с партнером в единое целое, то каждый танец с этой самой Антарес превращался для советских парней в серьезнейше испытание на политическую зрелость, а ее появление на танцплощадке в общежитии (по воскресеньям и праздничным дням в танцплощадку превращался зал студенческой столовой в цокольном этаже) вызывало легкий столбняк у большинства моих бледнолицых братьев, в том числе и у тех, кто по долгу службы или партийной дисциплины должен был следить за моральным обликом танцующих.
По какой-то, мне неведомой, причине в сферу жизненных интересов этой черной дьяволицы попала и моя скромная персона — я имел неосторожность несколько раз сплясать с нею какие-то медленные танцы, а затем она уже сама стала определять мою судьбу, не отпуская меня даже в перерыве между танцами. Ситуация стала стремительно накаляться, время для маневра было упущено, теперь от меня уже требовались вполне конкретные и решительные действия. Наблюдавшая за развитием процесса публика настолько заинтересованно ждала «продолжения банкета», что я совсем растерялся и уже практически не вырывался из цепких рук моей чернокожей судьбы. Такое демонстративное поведение было весьма чревато последствиями, причем ожидаемыми — потеря морального облика советским студентом (советской студенткой) путем установления несанкционированных личных связей с иностранцами автоматически приводила перерожденца к исключению из комсомола и, как следствие, к расставанию с университетом.
Спасение и в этот раз пришло нежданно — сдали нервы у моей подружки Нади, хрупкой изящной блондинки, с которой мы как раз в это время были в затяжной размолвке (по причине устойчивого безденежья я был прикован невидимыми цепями к общежитию, а подружке хотелось хоть немножко развлечься). Самым решительным образом моя белокурая фея вырвала меня из рук черного ангела и увела (вернее, позволила почетно отступить!) с поля боя, не дав захлебнуться и погибнуть в надвигающейся лавине. Но презрительный взгляд, которым проводила меня антрацитовая красавица Антарес, еще долго жег мне спину где-то между лопатками. Да, развитие и укрепление интернациональной дружбы с эфиопским народом требовало в то время от рядовых представителей советского студенчества не только политической зрелости, но и умения вовремя отступить…
Шестидесятый год всколыхнул и едва не взорвал благополучно-застойную жизнь «продвинутой» харьковской молодежи — на горизонте замаячила сексуальная революция в одном, отдельно взятом, городе. Как оказалось, наши славные чекисты с большой помпой разоблачили заговор американских спецслужб, целью которых было обеспечить растлевающее влияние Запада не только на головы некоторой части местной молодежи, но и на другие, достаточно удаленные от головы, части их тел. Пресса, в том числе и центральная, наперебой смаковала подробности (или выдумки, заменяющие подробности) этого заговора, в том числе и описания красочных безумных оргий, захлестнувших лучшие дома Харькова и его ближайших окрестностей и втянувших в свой водоворот великовозрастных «детишек» из знатных харьковских семей. Особое негодование, замешанное на элементарной пролетарской зависти к «наслаждающимся жизнью советским буржуям», вызывали как сам факт возникновения этого неформального молодежного объединения без ведома компетентных органов, так и его провокационное название — «Голубая лошадь» (а почему не «Красный конь»?). Никаких политических амбиций у «лошадей», естественно, не было, изменять существующий строй они отнюдь не собирались (в основном, этот строй устраивал и самих заговорщиков, и их родителей — людей весьма обеспеченных). Молодые люди просто хотели возвратить исходный троцкистско-ленинский смысл идее коммунистического отношения между полами — все, что требовала мужская плоть, включая женские тела, души и постели, должно было быть и становилось у коммунаров общим. Эта идея пришлась по душе не только мужской части коммунаров — женская, обобществленная часть коммуны, похоже, была в восторге от открывающихся перспектив и без оглядки бросилась в образовавшийся омут.
Элитные квартиры харьковских партийных и хозяйственных лидеров с помощью их сексуально озабоченных отпрысков в мгновение ока превратились в элитные бордели, входные билеты в которые заменяли элитные же сорта выпивки и закуски, приобрести которые в голодном Харькове можно было только у спекулянтов или в партийных распределителях. Поговаривали, что организационная структура коммунаров основывалась на личном знакомстве и обязательном поручительстве «ветеранов» при приеме в ячейку новых членов. В качестве единственной «примочки» на их коллективных мероприятиях использовались бумажные столовые салфетки, в одном из углов которой грациозно вздыбился рвущийся на свободу сине-голубой конь — опознавательный знак новоявленных масонов. Таким образом, круг потенциальных коммунаров был достаточно замкнутой, самодостаточной системой, проникнуть в которую особям из чужого рода-племени без тугого кошелька почти не представлялось возможным. Но только почти…
Один раз эта бесшумно, но активно работающая замкнутая система все же дала сбой и пропустила за свой высокий забор чужака, в кошельке у которого почти никогда не водились советские рубли в том количестве, которое позволяет считать их деньгами. Зачинщицей смуты была моя давняя приятельница еще по учебе на физфаке, очень умная, хорошо сложенная, довольно-таки симпатичная девушка по имени Лида, единственная дочь директора одного из харьковских авиационных институтов. По какой-то, одной ей ведомой причине, возможно, ради шутки, она решила приобщить и меня к тайне коллективных развлечений «настоящей» молодежи ее круга, для чего самым невинным образом пригласила меня на свой день рождения, предупредив, что какие-либо подарки (в том числе и в виде напитков) неуместны, а опаздывать на мероприятие вообще не принято. Мне пришлось изрядно поколебаться между «нет» и «да», но перспектива попить-поесть-погулять «на халяву» перевесила, к тому же и идти в гости было совсем близко — в сотне метров от площади Дзержинского, на которой располагались университет и его общежитие, за комплексом зданий Госпрома (не путать с московским Газпромом!) — одного из немногих реализованных в советской стране проектов известного архитектора-модерниста Корбюзье, скромно стояли темно-серые массивные дома городской элиты.
Правда, процесс подготовки к визиту сразу не заладился — появляться на дне рождения без подарка или хотя бы цветочков мне казалось нарушением этикета, и я отправился вниз по Сумской в поисках чего-нибудь хотя бы похожего на цветы (в советское время приобрести цветы в Харькове было ненамного проще, чем сосиски, а сосисок в свободной продаже после обеда уже не было). Какие-то жуткие отцветающие растения я купил уже где-то на подступах к Южному вокзалу, но время было безнадежно упущено, и к заветному подъезду троллейбус привез меня с опозданием почти на целый час. После непродолжительного общения с вахтершей (по-нынешнему, консьержкой) я наконец-то нашел нужную квартиру и нажал кнопку дверного звонка. К моему удивлению, хотя грохот музыки в квартире и прекратился, дверь не открывали довольно долго — видимо, хозяева решали, что делать с пришельцем. Внутренний голос уже начал давать мне сигналы к отступлению, но тут из-за приоткрывшейся двери появилась слегка всклокоченная голова моей приятельницы, затем дверь открылась пошире, и я оказался среди гостей. Это не преувеличение — я действительно оказался среди десятка (или чуть больше) судорожно приводящих себя и свою одежду в порядок девиц и парней, встревожено уставившихся на дверь и на дебильного «чувака» с цветами в руках. Визитер, естественно, сразу почувствовал, как ему здесь рады, но отступать уже было некуда — тяжелая дверь за его спиной снова захлопнулась.
Чуть позже удалось выяснить, что взбудораженные и довольно хмельные участники этого отнюдь не музыкального мероприятия готовились к встрече с … нашей родной милицией, которую вызвал кто-то из соседей, кого уже глубоко достали зарубежные эстрадные звезды, «лабавшие» в этой квартире во всю мощь здоровенного магнитофона. К счастью, у милиции оказались дела поважней, ее визит в директорскую квартиру на этот день не был запланирован, и через полчаса основное «действо» (не имевшее, кстати, ничего общего с чьим-либо днем рождения) вошло в прежний режим. Наиболее активно действовавшие лица, сгруппировавшись по интересам, попарно разбрелись по комнатам (а их в этой квартирке было ровно пять!), с тем, чтобы периодически появляться в общей комнате для восполнения энергоресурсов и замены экипажа. В числе первых исчезла и дольше всех не появлялась «на замену» моя приятельница Лида, что меня хотя и не волновало, но как-то неприятно задевало… Остальные, в том числе и сам новичок, старательно приводили себя в форму путем приема внутрь разнообразного импортного алкоголя и услаждения своих глаз наблюдением за эротическими движениями, отдаленно напоминавшими танцы, совершаемыми слившимися воедино парами все под ту же, хотя и немного приглушенную, музыку. Гвоздем «разминки» был впервые в жизни увиденный мною предельно откровенный танец-стриптиз (правда, слова этого в нашем лексиконе в то время еще не существовало), исполненный довольно красивой профессионалкой (я имею в виду не только профессиональное исполнение танца), мгновенно исчезнувшей за одной из дверей вслед за самым «созревшим» зрителем.
Безумный вечер плавно катился в ночь, даже бывшая «публика» уже сплошь состояла из активно действующих лиц, но я так и не смог вписаться в коллектив — то ли сказалась холодная и несколько пренебрежительная (как мне показалось тогда) атмосфера первых минут общения со своими потенциальными партнерами, то ли «погнали пену» мои комплексы (а тут еще злосчастный букетик лютиков никак не выходил из головы) и я уже придумал для себя кучу причин и оправданий для отступления, то ли девица, пытавшаяся чего-то добиться от меня, была совсем не в моем вкусе, то ли еще что… Как бы там ни было, но я позорно сбежал с поля боя, когда «дошло веселие до точки», и где-то в три часа ночи дернул входную дверь своего почти родного общежития и — о, чудо! — дверь оказалась незапертой. Через несколько минут я уже лежал в своей постели, тщетно пытаясь хоть как-то разобраться с обрушившимся на меня потоком первобытных впечатлений.
Через несколько дней где-то в столовой меня схватила за рукав бледная и встревоженная подруга Лида и шепотом сообщила, что «ребят стали брать», поэтому — я ничего не знаю, не видел и не слышал… Естественно, эта ситуация меня не обрадовала, ведь факт моего участия в моральном разложении коллектива (точнее, присутствия при моральном разложении) скрыть было довольно трудно — мои друзья по общаге получили достаточно полную информацию о моем пребывании среди «лошадей» уже на следующее утро. Да еще и весьма некстати салфеточки фирменные, прихваченные на всякий случай с «лошадиного» стола, демонстрировал. В общем, жизненный тонус стал резко снижаться. Но все же я бодро пообещал своей подруге по несчастью молчать, даже если меня тоже заберут, и свое обещание выполнил. Правда, меня никто не забирал и ни о чем не спрашивал — волна борьбы местных чекистов за латунный блеск морального облика харьковской молодежи утихла так же внезапно, как и возникла. Двух-трех наиболее активных коммунаров, не имевших за спиной достаточно мощных пап и мам, действительно отправили на какое-то время на лесоповал, остальных, в том числе и мою подругу, родители «отмазали», и все успокоились на достигнутом. Видимо, моральный облик советской молодежи (по крайней мере, ее харьковской части) был восстановлен в требуемом объеме.
Самый значительный эффект история с посещением конюшни «голубых лошадей» произвела на одного из моих приятелей по общаге, Толю Чевычалова. Этот задавленный комплексом неполноценности, постоянной нищетой и необузданностью желаний щуплый парнишка отличался запредельной амбициозностью и никем на факультете всерьез не воспринимался. Его манера знакомиться с девушками (неизменное: «Чевычалов, физик-ядерщик») вызывала у наблюдавшей за ним публики приступы хохота — уж больно не стыковался образ мифического физика-ядерщика с весьма потрепанной внешностью студента-доходяги, регулярно «дотягивающего» до стипендии на хлебе и чае (благо эти продукты выдавались в студенческой столовой бесплатно). Но каждый вечер этот еще не признанный миром донжуан, гонимый одному ему в;домыми попутными ветрами, «летучим голландцем» направлялся на поиски приключений в самые проблемные районы города и довольно часто эти приключения находил. По крайней мере, никто в общаге так часто не появлялся домой глубокой ночью с разбитой физиономией и фиолетовыми «фингалами» под глазами.
Наверное, история моего посвящения в таинственное, почти масонское братство, пройдя через уста и уши многих местных «сказителей», дошла до Чевычалова в таком сексуально-гипертрофированном виде, что он мгновенно признал во мне безусловного лидера и при каждом моем появлении почтительно застывал с рукой, протянутой для рукопожатия. В доверительных беседах на эту уже порядком надоевшую мне тему, которыми приятель доставал меня при каждом удобном случае, раскрылась тайная мечта и болезненная страсть этого своеобразного мечтателя — любым путем стать заметной фигурой в обществе и окружить себя толпой элитных, свободных (т.е. не заботящихся о хлебе насущном), красивых и послушных только ему, интеллектуальному и сексуальному гиганту Чевычалову, женщин. Всем этим красавицам в буйных фантазиях «хозяина» была уготовлена незавидная судьба стать бесправными заложницами его специфических сексуальных наклонностей, хотя и ненадолго — менять контингент он намеревался непрерывно. Вся эта ситуация очень смахивала на устойчивое расстройство психики «физика-ядерщика» и я постоянно старался держаться от него на достаточном расстоянии.
Однако один раз это расстояние удержать не удалось, и мои лавры кумира в глазах единственного почитателя безвозвратно рассыпались в течение одной минуты. В одну из темных осенних ночей (а в Харькове во все времена электроэнергию экономили, в основном за счет уличного освещения) наши с Анатолием маршруты движения к общежитию через совершенно безлюдный в это время сад имени Шевченко совпали — отступать было поздно, пришлось продолжить наше «тематическое» общение. До общежития оставалось каких-нибудь двести метров, но здесь весьма некстати возник припозднившийся прохожий — парень примерно нашего возраста и нашей комплекции не совсем твердой походкой подошел к нам и попросил закурить. И здесь я обратил внимание, что, пока я объяснял подвыпившему и не успевшему выговориться мужику причину отсутствия у нас курева, мой несостоявшийся друг, делая мне таинственные знаки одновременно и гримасами, и руками, заходит за спину незнакомцу…
Ввязываться в беспричинную драку мне почему-то совсем не хотелось и, сделав вид, что эти знаки мне совершенно непонятны, я тоже шагнул за спину своего визави, перекрыв дорогу к наступлению своему агрессивному приятелю. Разговорчивый прохожий, почувствовав неладное, не стал дальше испытывать судьбу и юркнул в одну из темных боковых аллей, а Толя Чевычалов, кипя презрением и негодованием, произнес, точнее, прошипел: «Эх ты, тряпка! Ведь вдвоем мы бы могли его так уделать!»…
С этой минуты его болезненный интерес к моей персоне значительно ослабел, а расстояние между нашими судьбами стало катастрофически увеличиваться. Через некоторое время «физик-ядерщик» Чевычалов как-то незаметно и навсегда исчез из моего поля зрения.
В это же время значительно возрос интерес университетской публики к фантастическим приключениям одного из самых известных в студенческих кругах математика-профессора Повзнера. Профессор был знаменит не только своими увлекательными (!) лекциями по математическому анализу, на которых всегда присутствовало в два раза больше студентов, чем их (этих студентов) числилось в списках, но также и своими спортивными достижениями, среди которых были звания мастера спорта по боксу, по альпинизму и лыжному спорту. Знаменитой была и родословная Повзнера: невостребованный подкидыш, воспитанник детдома, ставшего на все короткое детство семьей и тюрьмой для необычайно любознательного мальчишки, получил свою «непонятную» фамилию в подарок от директора этого воспитательного учреждения. Не менее знаменитой была и внешность профессора: рыжие клочковатые волосы со всех сторон обрамляли его крупное багровое лицо, массивный, смещенный набок чьим-то мощным ударом с правой, нос всегда имел какой-то фиолетовый оттенок, а прищуренные маленькие глаза просверливали собеседника насквозь. В общем, неожиданная встреча с этим математическим светилом где-нибудь в безлюдном месте могла вызвать летальный исход у слабонервных харьковчан. И вот с этой интеллигентной головы в центре города какой-то близорукий абориген (а не разглядеть такую колоритную внешность мог только сильно близорукий человек!) срывает пыжиковую шапку и мгновенно скрывается за дверью отъезжающего троллейбуса. Ошалевший от такой наглости профессор на несколько минут превратился в соляной столп, а счастливый обладатель новой пыжиковой шапки благополучно скрывается в трущобных переулках, составлявших в то время центр Харькова.
С этого момента у профессора появилась навязчивая мечта — восстановить справедливость, найти и примерно наказать нахала, поднявшего руку на честь и достоинство (в смысле, на новенький головной убор) советского спортсмена-математика. Все свое свободное время профессор прогуливался по центру города и внимательно вглядывался в лица и шапки прохожих. И как бывает только в сказках со счастливым концом, искомый клиент в искомой пыжиковой шапке сам наткнулся на своего преследователя. Разговор охотника со своей жертвой был коротким, как ружейный выстрел — через мгновение нокаутированный противник лежал на асфальте, а его новенькая пыжиковая шапка перекочевала в могучие руки профессора. Еще через мгновение незадачливый владелец пыжика из последних сил бросился в отходящий троллейбус и бесславно покинул поле боя, а профессор Повзнер любовно отряхнул уличное снежное крошево со своего, так удачно возвратившегося к владельцу произведения скорняжного искусства, и привычным движением попытался нахлобучить его на свою могучую голову. Но увы — эта шапка была явно мала для его головы… Ошибочка, понимаете ли, вышла. Подоспевший к месту скоротечного инцидента наряд милиции повязал «экспроприатора экспроприата» и вместе со свидетелями и вещественным доказательством доставил его в отделение.
Злополучную пыжиковую шапку менты снова экспроприировали, на этот раз уже окончательно, удрученного очередной неудачей профессора отпустили домой, а уголовное дело закрыли в связи с отсутствием потерпевшего (наверное, у этого парня было отличное зрение, и он смог настолько хорошо рассмотреть убедительную внешность своего обидчика, что решил больше не искушать судьбу). Университетская общественность в лице парткома осудила поступок Повзнера и чуть было не исключила его из партийных рядов. А студенческие мнения по данному инциденту сразу же разделились, причем явно не на равные части. Большинство участников дискуссии, а общага в особенности, склонялись к мнению, что профессор действовал абсолютно правильно, но вот только немного ошибся адресом — наверное, успел подзабыть лицо своего обидчика. Помимо своей воли профессор на длительное время стал живой легендой университета и примером для подражания среди своих более или менее решительных поклонников. Правда, среди них почти не было владельцев роскошных пыжиковых шапок…
Одним из немногих постояльцев общаги, которые хотя и не имели прямого отношения к нашей любимой физике, но вызывали к себе неподдельный интерес у бездумно коротающей свободное вечернее время студенческой публики, в те времена был местный поэт — недоучившийся студент-филолог Слава по кличке Ю (возможно, по аналогии с английским «Вы»), чья голова не вынесла груза собственной гениальности и в какой-то момент в ней произошло короткое замыкание. Невзрачный и тщедушный паренек, отчисленный за неуспеваемость (вернее, за пренебрежительное отношение к экзаменам и зачетам) из университета и, соответственно, из общежития, перебивающийся случайными заработками (в том числе и на уборке мест общего пользования в родном общежитии) и постоянно страдающий из-за грубых шуток и издевательств со стороны своих бывших друзей-товарищей, Ю преображался до неузнаваемости, когда его просили почитать свои стихи. Мне даже казалось иногда, что в такие минуты Ю начинал светиться изнутри — возможно, в эти минуты в душе поэта муза зажигала костер вдохновения.
Надо отметить, что свои необычные стихи он «ваял» все свободное от сна время — а спал он очень мало, поскольку обычным местом его ночлега, а заодно и рабочим кабинетом, глубокой ночью становился кухонный предбанник, где в шкафу с грязной одеждой, ведрами, вениками и мастикой для натирания пола хранился его такой же грязный и пропахший мастикой матрац. Стихов у него было множество — необъятных размеров потертый портфелище был под завязку забит толстыми амбарными книгами, школьными тетрадками, отдельными листами и просто обрывками бумаги с уже выплеснувшимися из поэта рифмованными строчками. А внутри его бедной головы непрерывно выстраивались и рвались на волю все новые и новые колонны поэтических образов и невысказанных мыслей, готовых превратиться в новые, еще более непонятные и «неправильные» стихи. Наверное, только гениев и сумасшедших поэтическое вдохновение не покидает даже в пахнущем хлоркой полутемном предбаннике, но своего приятеля мы почему-то гением не считали, хотя, может быть, и напрасно…
Импровизированные вечера «неправильной» поэзии начинались на сверхкоммунальной (15 газовых плит, столько же столов и рукомойников) кухне нашего пятого этажа где-то около полуночи, когда основная масса «чайников» (любителей ночных чаепитий) укладывалась спать. Авторское чтение стихов обычно начиналось при очень ограниченной аудитории (пять-шесть человек, не более), а через два-три часа, к завершению этого внепланового мероприятия, кухня уже не могла вместить (откуда же они только появлялись?) всех желающих услышать «неправильные», но проникающие глубоко в душу и надолго остающиеся в ней слова этого странного человека, пророка, только недавно закончившего драить пол в туалете. Возможно, сегодняшний любитель изысканной поэзии, избалованный стихами немыслимой конструктивной сложности, принадлежащими перу Иосифа Бродского, и не признал бы за Ю пр;ва называться поэтом, но в то время мы сильнее чувствовали все-таки не рифму (или ее отсутствие), а суть — тонкую нить стиха, проявляющуюся только в атмосфере коллективного единения и взаимопонимания.
Читал Ю свои стихи, сидя за кухонным столом, тихим голосом, довольно-таки невнятно, поэтому аудитория как бы замирала, стараясь не пропустить ни слова, уловить и понять необычную мелодию его мыслей и рифм. Поэтические темы каждого последующего прочитанного стихотворения обязательно отличались от предыдущего — поэт торопился донести до слушателей всю гамму своих чувств и переживаний. И мы, эти самые слушатели, понимали и принимали его не только умом, но и сердцем.
Одной из своих поэм Ю дал вполне созвучное своей житейской ситуации название — «Мысли и запахи». По замыслу автора, в этом произведении должно было найти отражение совершенно неожиданное столкновение духовной («мысли») и материальной («запахи») субстанций, которые, по существу, неразделимы, а их столкновение, на самом деле, есть не что иное как способ взаимного сосуществования. Поэма была явно перегружена почти философскими параллелями, но все же пользовалась успехом у публики, хотя, на мой дилетантский взгляд, у поэта бывали и более заметные творческие удачи. Правда, частицу этих «Мыслей и запахов» — начальные и завершающие строки поэмы моя память почему-то хранит до сих пор:
«Атомы слагают нас и топоры,
дождик омывает звездные миры,
почтальон газеты носит на крыльцо,
а любовь рождает толпы подлецов…
………………………………………
Стали изощреннее наши топоры,
и немного ближе — звездные миры,
от газет устало старое крыльцо,
а любовь рождает все новых подлецов…».
Не знаю, что в этих строках было необычного и запоминающегося, но чем-то они были созвучны моему душевному настрою в мои же двадцать лет.
В один из холодных зимних дней, затравленный постоянными рейдами университетских дружинников по выявлению в общежитии нелегальных жильцов и их немедленному выселению, Ю покинул свою разоренную берлогу с бесценным портфелем в руке. Ушел тихо и незаметно, но вместе с ним из общаги мгновенно исчезла и какая-то особенная атмосфера ожидания «чего-то», атмосфера откровения и внутреннего очищения, создаваемая этим плохо выбритым и не всегда умытым, таким одновременно беззащитным и загадочно сильным человеком, среди ночи посылающим во вселенную свои такие откровенные, и такие загадочные мысли.
Шел шестидесятый год двадцатого столетия, то тут, то там уже вспыхивали проблески хрущевской оттепели. В Москве молодежь штурмом брала Актовый зал Политехнического музея, чтобы услышать стихи «неправильных», но уже ставших знаменитыми, молодых поэтов, пытавшихся силой своего поэтического слова помочь людям увидеть самих себя не только снаружи, но и изнутри. В Харькове уже восходила поэтическая звезда местного «неправильного» поэта — водителя трамвая Бориса Чичибабина и целой плеяды его последователей, но среди них почему-то не было нашего нечаянного попутчика, «полупоэта-полупророка» Славки-Ю, пытавшегося рассмотреть вселенную в собственной исковерканной душе, да и в наших душах тоже.
Может быть, под влиянием поэтического вдохновения, щедрой рукой Ю рассыпанного по университетскому общежитию, или по какой-то другой причине, но я весьма некстати вспомнил свои школьные поэтические увлечения (мои собственные переводы оригинальных стихов Генриха Гейне на украинский язык лично мне очень нравились!) и мне захотелось повторить свои достижения на несколько ином уровне, поближе к профессиональному. Гонимый ветрами детских амбиций, я постучал в дверь руководителя студии поэтического слова при харьковском Доме культуры строителей Аркадия Винокурова — одного из самых «правильных» и самых молодых в то время членов Союза писателей СССР. Мэтр, не очень хорошо усвоивший в школе украинский язык и поэтому изъяснявшийся только по-русски, тем не менее благосклонно прочитал (!) мои украинские «страдания» и даже произнес на эту тему несколько хвалебных слов, но, естественно, уже на русском языке. Наша «разноязыкость» дала себя знать уже через несколько занятий в студии, сводившихся к сопоставительному анализу стихотворных работ студийцев (а среди них были и вполне сформировавшиеся мастера, представлявшие свою вполне добротную продукцию) и трудов классиков (в первую очередь, «нетленок» самого руководителя). Наверное, я в ходе одной из таких «разборок» дерзко нарушил правила игры в учебу и высказался по поводу одного из недавно опубликованных стихотворений Винокурова (что-то о трудной любви геолога и городской ветреницы) в том смысле, что рифмы типа «рубаха» и «фуги Баха», «береза» и «Берлиоза» не могут служить образцом стихосложения для тех, кто хочет научиться ремеслу поэта. Это уже было чересчур, и на очередном разборе полетов — тематических домашних заданий — под огонь уничтожающей и испепеляющей критики попал я со своим стихотворным опусом, посвященным юбилейной дате (кажется, 105-летию со дня рождения) очень серьезного украинского поэта Ивана Франко. Мое стихотворение было написано по мотивам и в подражание самому известному произведению этого автора, название которого — «Каменярi» — не имеет однозначного перевода на русский язык (что-то типа «Горнопроходчики»), но стихи наполнены такой необузданной внутренней силой и гармонией, что поэта еще при жизни окрестили кличкой «Каменяр»…
Стихотворение получилось довольно длинным, нужные слова где-то постоянно терялись, но я завершил свой труд на довольно бравурных нотах:
«Над нашим краєм сонячна блакить,
Розвiянi навкруг веселок чари…
Ти в пам’ятi народнiй будеш жить,
Великий, невмирущий Каменяре!»
Примерный подстрочный перевод этой строфы сводится к мысли о том, что у нас в стране все чудесно и что мы никогда не забудем великого поэта — Каменяра.
Моему «учителю» очень не понравилось именно заключительное четверостишие в моем домашнем задании, в первую очередь тем, что оно, по его мнению, не только по ритмике очень похоже на указанное выше стихотворение Франко, но и, вероятнее всего, представляет собой плагиат других стихов поэта, которых мэтр, в силу своей занятости, еще не прочитал. На этом аналитическая часть беседы закончилась, а моя тетрадка демонстративно была разорвана пополам и в таком виде возвращена мне, потерявшему от такой прямолинейности «учителя» дар речи. Это был окончательный крах моего хождения в поэзию и дружбы с единственным из встреченных мною на жизненном пути членов Союза писателей СССР.
История получилась весьма забавной, но даже теперь меня мучают сомнения, а не срисовал ли я на самом деле эти слова из какого-нибудь стиха («вiрша») поэта Франко, из того самого стиха, который я тоже не сумел еще прочитать…
Подобно большим бедам, наши мелкие неудачи тоже не ходят в одиночку. Поэтический «облом» почти совпал по времени с обломом спортивным, проявившемся во вполне конкретном и однозначном заключении врачей, обследовавших мои внутренности при попытке определиться в Харьковскую спортивную школу олимпийского резерва. Это была довольно интересная (по дальней перспективе) спортивная организация, в которую меня рекомендовал Роберт Халатов, тренер университетской команды по вольной борьбе. Этому тяжелейшему виду спорта я почти два года посвящал времени и сил никак не меньше, чем учебе и преферансу, но особыми успехами похвастаться не мог. Правда, к этому времени я уже стал перворазрядником и чемпионом Харькова среди студентов в легком весе (до 67 кг), но в физтеховской классификации личных достижений первый спортивный разряд во внимание вообще не принимался (прореху в статусе приходилось по-прежнему закрывать успешной игрой в преферанс).
Партия и правительство нашей «догоняющей» страны в то время были всерьез озабочены пропагандой советского образа жизни, предусматривающего как всемерное развитие массового спорта, так и непрерывный рост спортивных результатов простых советских парней и числа золотых медалей, завоеванных этими парнями на крупнейших международных соревнованиях, в первую очередь, на Олимпийских играх. «Победа любой ценой!» — этот лозунг звучал во всех напутственных речах партийных лидеров самого высокого ранга, вдохновляющих советских спортсменов перед ответственными сражениями. «Победа любой ценой!» — и молодежь исступленно платила самую высокую цену, включающую иногда не только изломанные судьбы, но и потерянное здоровье несостоявшихся чемпионов и рекордсменов. Мелкоячеистые сети спортивного маркетинга, разбросанные по всей стране предприимчивыми бизнесменами от спорта, почему-то называющих себя тренерами, отлавливали всех более или менее физически перспективных недорослей, заклеивали им глаза и затыкали уши непрерывными гимнами в честь силы человеческого духа—колыбели рекордов и во славу советского спорта, а затем бросали их в настоящую соковыжималку под названием «тренировки повышенной интенсивности». Только единицам из бесчисленной толпы претендентов на титулы чемпионов удавалось выдержать безумные перегрузки этой злой и беспощадной центрифуги, чтобы затем, по чистой случайности, попасть (или не попасть) в руки настоящего тренера, наставника и друга, способного превратить отупевшего от многочасовых тренировок биоробота в настоящего бойца, способного осмысленно выбрать свой жизненный путь и в борьбе отстоять свое право на этот путь. Но даже таких счастливчиков не всегда на финише ожидали победные фанфары.
Остальная, «бесперспективная», масса претендентов, выброшенная из спортивной соковыжималки, возвращалась в обычную жизнь обычных людей молодыми полуинвалидами, которым рукотворной судьбой было предначертано расплатиться своим здоровьем за необоснованные амбиции своих не очень умных спортивных поводырей. Мой университетский приятель физфаковец Вовка Артюх (кличка Тюха) начинал свою спортивную карьеру блестяще — еще в средней школе его заприметили как перспективного волейболиста. Рост, прыгучесть и сила удара его левой руки оказались настолько привлекательными для «специалистов» по этому виду спорта, что золотой медалист одной из чугуевских школ одновременно с поступлением на физфак оказался зачисленным еще и в экспериментальную сборную команду Советского Союза, в условиях почти государственной тайны готовившуюся в Харькове к борьбе за мировую волейбольную корону. Входившие в эту сборную физически одаренные ребята подверглись самым жестоким экспериментам над своими неокрепшими организмами. За два года тренеры-экспериментаторы обязались сделать из них игроков суперкласса, способных во время игры непрерывно демонстрировать элементы из разряда «ультра-си» — без разбега («с места») выпрыгивать над сеткой для блока, в акробатических прыжках принимать мячи после удара соперника, из немыслимых позиций разыгрывать мячи и «ставить свечи», а также еще многое из того, что умели делать на площадке только отдельные выдающиеся мастера мирового волейбола. Из ребят выжали все, и через два года почти непрерывных тренировок почти все они успешно превратились… в инвалидов, страдающих совершенно необъяснимыми заболеваниями опорно-двигательной системы — распухшие суставы ног, вздувшиеся вены и лимфатические узлы, жуткие артриты, вызывавшие острую боль при каждом шаге. К тому же «очень перспективного» Володю Артюха тренеры вынудили взять академический отпуск в университете и пропустить год учебы.
В результате всем участникам эксперимента сказали большое спасибо, а несостоявшуюся команду звезд выбросили за ненадобностью на обочину спортивной жизни, предоставив ее участникам возможность бесплатно и подолгу лечиться в спортивно-медицинских центрах Харькова, а под хмельную «расслабуху» подолгу и очень даже матерно вспоминать своих первых (и последних) тренеров. Хотя эти тренеры и не были, наверное, главными конструкторами этих искалеченных судеб.
В вольную борьбу как школу обучения силовым единоборствам меня привело единственное желание, возникшее как реакция на всю уже прожитую часть жизни — научиться достойно постоять за себя в трудную минуту. Высокие спортивные результаты были интересны, скорее, как средство удовлетворения юношеских амбиций, но связанная с ними спортивная карьера в мои планы никаким образом не входила. Природная «жилистость и тягучесть» (определение моего тренера Р.А. Халатова), да еще к этому и длинные «рычаги», т.е. то, что у нормальных людей называется «руки», на первых этапах врастания в вольную борьбу позволили мне довольно быстро продвигаться по спортивной лестнице. В соответствующих квалификационных и отборочных соревнованиях в своей весовой категории я почти всегда выступал успешно, но только «почти всегда» — мои надежды на победу неизменно рушились, когда моим противником на ковре оказывался такой же «жилистый и тягучий» татарин — студент Политехнического института по фамилии Хабибуллин. Многие из побеждаемых мною противников-легковесов, в свою очередь, уверенно побеждали Хабибуллина, и только один я регулярно становился его жертвой. Так что все мои спортивные победы ковались в те счастливые мгновения, когда мой «терминатор» по каким-то причинам не принимал участия в соревнованиях или когда кто-то из моих друзей-соперников укладывал его на ковер, непроизвольно расчищая дорогу для меня.
В группе борцов вольного стиля, получивших направления в школу олимпийского резерва, как и ожидалось, оказались и мы с Хабибуллиным (правда, я ни тогда, ни теперь не смог бы внятно ответить на вопрос: «А зачем мне все это?»). Но на этот раз мой постоянный соперник победил меня вчистую и окончательно: врачи обнаружили у меня сердечную аритмию — спутницу варварских методов тренировки — и серьезное ухудшение зрения. Для тех бешеных нагрузок, которыми нас баловал Роберт Александрович, подводя к пику формы, а теперь еще и в условиях «олимпийского резерва», мой организм уже не годился — наверное, в нем сломалось что-то невидимое, но очень важное. А Хабибуллина зачислили в тот самый резерв, здоровье у него оказалось отменное, и он еще некоторое время как-то совмещал интенсивные тренировки с учебой в своем институте. Но очень скоро проблема «или-или» встала перед ним со всей остротой, надо было выбирать — и мой непобедимый противник тоже сдался, отказавшись от призрачных лавров чемпиона. Институт победил, и, наверное, к счастью для Хабибуллина — одним физически здоровым инженером в «многоинженерном» Советском Союзе стало больше.
Хотя моя спортивная карьера завершилась, так толком и не начавшись, некоторое утешение и оправдание пролитого пота и потерянного времени ко мне иногда приходило, причем первый и по-настоящему серьезный повод использовать полученные в спорте навыки представился мне не где-то на чужбине, а в родном доме. Одно из нечастых, но обильных (в первую очередь, по количеству выпитого самогона) семейных застолий в доме моих родителей (кажется, по поводу рождения наследника в семействе Литвиновых — у моей сестры-красавицы Паши и ее крепко пьющего мужа Николая Саввича родился сын Сережка) уже приближалось к своему естественному завершению. Основная масса сытых и в меру пьяных гостей и родственников разбрелась по своим домам (мой любимый репродуктор на стене уже прохрипел ночной гимн и устало умолк до утра), но несколько ценителей «зеленого змия» и тематических бесед типа «ты меня уважаешь?» никак не хотели расставаться с еще не выпитым двухлитровым графином самогона. В этой не очень трезвой компании особенно выделялись братья Литвиновы — счастливый отец новорожденного (кстати, сам новорожденный со своей матерью все еще находился в родильном отделении районной больницы) и его старшенький братишка, закоренелый бандит и пьяница, всего несколько дней назад в очередной раз освободившийся из зоны, Тимофей Саввич, по кличке Тимоха Бешеный.
То ли количество выпитого Тимохой самогона превысило вес самого Тимохи (а был сей бешеный гигант с хрипатым голосом весьма тщедушным и тощим), то ли кто-то из застольных друзей усомнился в его способности «всех порешить», но только дальнейшие события приняли самый неожиданный оборот. Пьяный Тимоха схватил столовый нож (правда, столовые ножи в нашем доме трудно было назвать столовыми, скорее они были многоцелевыми) и с безумными криками и лагерной матерщиной стал гоняться за своими не менее пьяными несостоявшимися друзьями и их женами сначала по комнате, а затем и по двору. По всей видимости, ощущение своей исключительности (тем более с ножом в руке) и вседозволенности (бабы слезно уговаривали Тимоху не трогать их мужей) окончательно вскружило больную голову (или то больное место, где она должна была быть) моего криминального родственничка, и он все с теми же воплями начал крушить посуду и ломать мебель в доме.
К апогею этих событий я уже мирно спал в маленькой комнатке, которую в обычное время занимали родители — ведь ранним утром с первым автобусом мне предстояло отправляться в Харьков. Однако события развивались настолько стремительно, а в соседней комнате поднялся такой крик и визг, что я вскочил с кровати в одних трусах и бросился к Тимохе. Тот несколько опешил от моего внезапного появления, но затем попытался поймать прежний кураж, теперь уже по моему адресу. Видимо, уловив мое решительное настроение, Тимоха стал «гнать дурку» и провоцировать драку: «Ну что, спортсмен? Тренированный? Мышцами захотел передо мной поиграть? Так я их сейчас ножичком…» Выступать дальше я своему родственничку не позволил — уж очень нахально и небрежно он выбросил вперед руку с ножом. Я успел увернуться от удара, но его рука как-то сама собой попала на нехитрый, но безотказный болевой прием (с резким заворотом кисти с ножом за спину нападающего), которому нас обучил тренер еще на самых первых тренировках. Злость и чувство смертельной опасности не позволили моему телу и рукам остановиться на полдороге, чтобы только имитировать прием… Даже сейчас я почти физически ощущаю, как лопались какие-то мышцы или сухожилия где-то в плечевом суставе моего незадачливого противника.
Тимоха взвыл зверем и рухнул на пол, а затем, матерясь пуще прежнего и придерживая здоровой рукой поврежденную, бросился из нашего дома, как позже выяснилось, навсегда. Со временем его рука поправилась (врачи кое-как отремонтировали), но меня он старательно обходил стороной вплоть до тех пор, пока в очередной раз не загремел за решетку, и снова за драку с поножовщиной. На свободу он больше не выходил, и где завершил он свою героическую жизнь, мне неведомо. А я после этой бессмысленной стычки еще долго переживал и комплексовал по поводу своей излишней жестокости по отношению к пьяному дебоширу-родственнику, который к тому же никогда не занимался спортом. Да и Николай Саввич еще долго таил на меня обиду за своего покалеченного братишку.
Второй запомнившийся случай извлечения несомненной пользы из усиленных занятий спортом произошел со мной, тогда еще третьекурсником, как абсурдный финал почти детективной молодежной истории. Началась эта история с обычного уличного знакомства с очень миловидной девчонкой-брюнеткой (надо сказать, что в деле разработки и реализации нестандартных схем знакомства на улице с симпатичными девушками и дамочками к третьему курсу мы уже были признанными мастерами). Девчонка (ее имя я, к сожалению, запамятовал) носила типично «казачью» фамилию Ланда и предпочитала своему имени подпольную кличку Ландочка (причину такой игривой конспирации я узнал несколько позже). Семейство Ланда тихо-мирно проживало в частном доме в одном из почти деревенских переулков, выходящих на Клочковскую улицу (это довольно-таки близко от нашего общежития на площади Дзержинского, что было весьма кстати — трамваи в Харькове в ночное время практически не ходили). Моя подружка почему-то была очень привязана к своему дому, и каждую из наших довольно редких встреч (занятия спортом отнимали у меня почти все свободное время) мы заканчивали во дворе этого массивного кирпичного «домика», на скамеечке в ухоженном, декоративно-красивом саду, отгороженном от нескромных взглядов с улицы сплошным забором приличной высоты. При этом свидания часто прерывались в самый неподходящий момент, Ландочка убегала в дом, с тем чтобы через несколько минут появиться снова и продолжить ранее начатое, но уже как бы с «чистого листа», отвергая все, что совместными усилиями было достигнуто ранее.
Я даже стал подозревать, что у моей подружки не все в порядке с головой. Но чуть позже оказалось, что у нее-то как раз все в порядке, а вот с моей головой стало твориться что-то невообразимое, когда в обмен на одну девицу, только что юркнувшую в дом, из двери появились и направились прямо ко мне… целых две, причем внешне совершенно одинаковых и одетых в одинаковую одежду! Наверное, у меня от неожиданности приключился столбняк, поскольку я на несколько минут потерял дар речи и только переводил взгляд с одной на другую, совершенно потеряв возможность определить, какая же из этих девушек «моя». Так вот в чем была тайна моей подружки (вернее, моих подружек): сестры-близнецы, двойняшки, все делили пополам — и одежду, и чувства, и поклонников. В этот вечер они, вдоволь натешившись произведенным эффектом, выдвинули ультиматум — поскольку они сами поделить меня не смогли, я должен выбрать одну из них (вторая уже заранее была согласна с этим выбором).
Задача выбора чего-то одного из двух одинаковых вообще-то не имеет логического решения, тем более что в моем случае вариант был вообще тупиковым — я даже не мог опознать, кому из них принадлежит какое имя. Но выбор должен быть сделан к следующему свиданию — и я в состоянии глубокого раздумья побрел по темному переулку в сторону трамвая, к Клочковской. Но уже через сотню метров мой внутренний голос заставил меня вернуться в реальность и прижаться к забору — путь из переулка перекрыли несколько серьезных парней. В надежде на свои быстрые ноги я повернул назад, но и обратного пути не было — шеренга парней и с этой стороны переулка уверенным шагом приближалась ко мне. Сомнений в том, что меня сейчас будут бить, причем бить основательно, у меня не осталось, как только я узнал в одном из своих визави крупногабаритного соседа моих девушек-близняшек, который давно уже не скрывал своих намерений отучить меня топтать цветочки в их саду.
И здесь в моей голове родилось единственное спасительное решение, подсказанное инстинктом самосохранения — не медля ни секунды штурмовать ближайший из заборов, своей неприступностью больше напоминавший крепостную стену! Для этого надо было, стартовав с рекордной скоростью, совершить чудо — преодолеть «планку естественной безопасности» (естественно, с помощью рук и ног), установленную на высоте не менее двух с половиной метров, и оказаться по другую сторону забора за те несколько секунд, что отделяли меня от весьма нежелательной встречи с моими преследователями. И чудо состоялось, хотя ни тогда, ни сейчас, я не могу даже мысленно воспроизвести свои поистине чемпионские движения, позволившие мне одним махом побить все существующие в легкой атлетике рекорды. Мои несостоявшиеся друзья потеряли слишком много драгоценных секунд, пока безуспешно пытались повторить мой рекордный результат, что позволило мне преодолеть еще несколько ничуть не менее грозных препятствий в виде очередных заборов, цветочных грядок и захлебывающихся лаем цепных псов и через минуту оказаться уже в следующем переулке. Отсюда путь к общаге был свободен. Но я еще несколько минут не сбавлял скорости своего рекордного забега, пока не убедился, что финиширую в гордом одиночестве. Чуть позже, когда возвратилась способность трезво анализировать происходящее, я искренне порадовался тому, что так много уделял внимания своим безумным тренировкам, и одновременно опечалился — ни одну из двух Ландочек после этих событий мне выбрать уже не придется. Жаль, конечно, но ведь во время второй встречи с обиженными поклонниками моих подружек фортуна могла отвернуться от меня.
Неожиданное крушение излишне амбициозных надежд и планов, связанных с попыткой одновременного формирования сильного тела и могучего интеллекта и отнимавших практически все свободное время, принесло с собой совершенно новые ощущения — жизнь хороша и без изнуряющих тренировок, да и хорошие стихи легче и приятнее читать (чужие!), чем пытаться написать их самому. Кроме того, появились другие интересные увлечения, позволившие довольно легко пережить и забыть все ранее случившиеся неприятности, но взамен получить новые…
Справедливости ради надо отметить, что в появлении новых неприятностей на базе новых увлечений я был виноват сам — как говорится в одной украинской присказке «бачили очi, що купували, тепер їжте …» (в свободном переводе на русский — за что боролись, на то и напоролись). Нетрудно догадаться, что дальше речь пойдет о красивых представительницах прекрасной половины человечества, населявших почти полвека тому назад молодежный город Харьков и его окрестности, о первых серьезных увлечениях и не менее серьезных разочарованиях. Наверное, как раз тогда мне пришло время внимательно оглядеться по сторонам — и в двадцать лет иногда появляется боязнь опоздать на ярмарку жизни и упустить свой шанс.
Как оказалось позже, искать свой шанс я начал при неблагоприятном расположении звезд на небе — почти все встреченные мною (или выбравшие меня?) девушки сразу распознавали во мне деревенского «лопуха» (если на современном диалекте, то «лоха») и начинали «разводить» или «делать козу». А суть этой «козы» заключалась в нехитром маневре: девушка-избранница знакомила меня как потенциального жениха со своими родителями, я, естественно, прикладывал все усилия, чтобы этим родителям понравиться, родители с радостью разрешали своей ненаглядной дочке гулять с таким положительным парнем, да еще и будущим женихом, сколько девичьей душе угодно. Начиная с этого момента «коза» была практически готова — под предлогом затяжных встреч и расставаний с женихом девицы почти каждый вечер (вернее, каждую ночь) гуляли на всю катушку по своим старым адресам, а их интеллигентные родители во время крайне редких встреч ободряюще посматривали на жениха и довольно прозрачно намекали на необходимость поскорее узаконить такие близкие, уже почти семейные, по их мнению, отношения… У жениха от неожиданности столь прозрачных намеков глаза вылезали на лоб, но невеста обычно сглаживала напряжение и цирк продолжался до очередной семейной встречи. Более глупой роли, чем неожиданно доставшаяся роль «жениха-лопуха» при ловкой «невесте-фокуснице», мне больше не приходилось играть. Правда, в Харькове я эту роль исполнил даже дважды подряд, как говорится, на бис…
Первой вовлекла меня в постановку своей «козы» рыжеволосая девица («рыжая бестия») Людмила со специфической фамилией — Рудая (что тоже означает «рыжая»). Сильнее, чем сама бестия, меня обаяли ее родители — очень простые и в то же время очень интеллигентные люди, известные геологи, в поисках природных кладовых истоптавшие своими ногами и сибирскую тайгу, и казахские степи, и пески Средней Азии, непревзойденные рассказчики своих скитальческих историй. Не последним аргументом в пользу дружбы со всем этим семейством служила и роскошная квартира в элитном доме, почти примыкающем к зданию обкома партии. Папа Рудой (в украинской транскрипции — «Рудый») был огненно-рыжим, удивительно похожим на нашего непревзойденного Анатолия Борисовича Чубайса, но в то же время очень добрым и доверчивым человеком, изо всех сил старавшимся воспитывать свою не по годам взрослую дочку уговорами, объяснениями и прочими разговорами. Эффект от таких методов воспитания, как оказалось впоследствии, был нулевым — привыкшая к свободной и независимой жизни (родители появлялись в квартире практически только зимой, когда сворачивались их нескончаемые экспедиции, а бабушке была отведена роль статиста), Людмила в свои семнадцать лет уже хотела и брала от этой жизни «все и сразу». Родители со своими правильными представлениями о семье и браке ее раздражали, а природа, видимо, постоянно чего-то требовала. В общем, назревал конфликт поколений.
Но здесь появился я, весь в белом — скромный и весьма положительный студент престижного вуза, не избалованный никакими подарками судьбы, возраст — самый подходящий, к тому же и родителям Людмилы я «глянулся» с первой встречи. Короче, Рудые-родители решили поскорее сварганить семейное счастье своей рыжей (рудой) дочурки, с радостью передали ее в руки жениха и сняли все запреты на ее вечерние и ночные путешествия. Но Рудая Людмила распорядилась этой ситуацией по-своему: в ее планы совершенно не встраивался вариант длительного женихания, а «все и сразу» она запросто получала в своей достаточно вульгарной «блатной» компании (какой-то предельно упрощенный вариант «Голубой лошади», с которой меня когда-то так неожиданно свела судьба), развлекавшейся самым бесхитростным образом на городских танцплощадках и возле них.
О том, какие черти водились в тихом омуте ее смиренных и праведных глаз, я узнал от своего земляка Витьки Копернака, Тошиного младшего брата, которому я помог поступить в университет, правда, на географический факультет. Младший Копернак (уличная кликуха — Коп;) тягой к знаниям себя не обременял, но был необычайно контактным и компанейским парнем, футболистом-самородком (его кличка Коп; появилась на свет как подтверждение его футбольной квалификации и как дань уважения знаменитому французу польского происхождения — одному из лучших футболистов Европы Зигмунту Коп;), больше всего на свете любившим портвейн (а не водку, как его бесчисленные друзья) и женщин (как и все его друзья). Эти две «любови» и привели его однажды в хмельную компанию, развлекавшуюся всеми доступными ей способами возле танцплощадки в парке имени Горького (не путать с московским парком культуры и отдыха!), и свели с веселой звездой карнавала Людмилой Рудой, которая похвасталась молодому студенту университета наличием «жениха-лопуха» из этого же вуза, причем «лопух» почему-то носил мои имя и фамилию. Некоторые подробности Витькиного личного общения с моей «невестой» на этом празднике жизни я опускаю, но они окончательно убедили меня в моем полном дебилизме и слепоте (не помогли даже очки, которые теперь уже постоянно торчали на моей переносице).
Заглянув в последний раз в гостеприимную квартиру Рудых-родителей с твердым намерением разоблачить их дочь-плутовку и убедившись, что рыжая бестия снова ушла ко мне на свидание, обласканный (с одной стороны) и оплеванный (с другой), я позорно промолчал и так же позорно сбежал в свое общежитие, благо бежать-то было недалеко — всего лишь через площадь Дзержинского. Более гнусную ситуацию придумать было трудно — «лопух», который раньше был весь в белом, оказался полностью в дерьме и обязательно оставался в этом одеянии при любом дальнейшем развитии событий.
Но на улице была очередная весна, в саду имени Тараса Шевченко — прямо под окнами общежития — пели птички, все мои друзья куда-то собирались, куда-то спешили. Прервав свое почти двухнедельное добровольное заточение (кстати, оказавшееся весьма плодотворным — впервые за много дней удалось подтянуть «хвосты» и переписать у более добросовестных друзей-приятелей уйму пропущенных лекций), я тоже куда-то засобирался, куда-то заспешил. Как чуть позже оказалось, снова навстречу судьбе…
На этот раз судьба повстречалась мне в конференц-зале старого здания университета, где была организована выставка довольно известного (возможно, что не в очень широких кругах) харьковского художника-пейзажиста Николая Баркова, которую мы с друзьями благосклонно посетили (вход на выставку оказался бесплатным). Публики в выставочном зале, за исключением нашей компании, практически не было, не было и самого художника, и поэтому всякого рода пояснения к выставленным картинам нам выдавала его дочь Станислава, проще — Стася.
Стася была девушкой эрудированной и к тому же довольно симпатичной, а моя недавняя рана уже почти зарубцевалась — в общем, между нами завязалась дружба. Правда, эта дружба почему-то развивалась точно по схеме, ранее опробованной на мне моей рыжей подругой, но я и на этот раз не увидел подвоха. Что ни говорите, а лох — он и в Харькове лох… Знакомство с родителями, взаимные симпатии (в первую очередь, со Стасиной мамашей), доверительные беседы — и в результате девушка получает от родителей мандат на полную свободу действий под личные гарантии потенциального жениха. Здесь бы мне нужно было остановиться и осмотреться (что-то дорожка уж больно знакомая!), но в очередной раз приближались экзамены, времени на свидания, а тем более на анализ ситуации, практически не оставалось, поэтому «процесс» с моей стороны был пущен на самотек.
Первый тревожный звонок прозвенел для меня во время одного из незапланированных визитов в дом семейства Барковых на все той же Клочковской улице, который я нанес в надежде на внеплановое свидание со своей пышногрудой милашкой. Кстати, телефоны в частных домах в Харькове в эти годы были редкостью, предварительно созвониться по поводу встречи не было никакой возможности, а от университетского общежития до Барковского дома (добротного особняка за высоченным забором из плотно подогнанных досок, очень похожим на однажды уже побежденный мной забор-рекордсмен) быстрым шагом можно было добраться за пятнадцать минут. Визит и в самом деле получился внеплановым — входная калитка (мощная дубовая дверь) была заперта, на звонок никто из дома не появлялся. После довольно длительного испытания ожиданием мне наконец-то улыбнулась судьба в образе возвращающейся из магазина Стасиной мамаши, которая была весьма удивлена моим появлением, поскольку ее дочка ушла ко мне на свидание более получаса тому назад. Это уже полностью смахивало на повторение пройденного, но верить в это не хотелось, тем более, что спасительная мысль уже вертелась в голове: «А вдруг Стася действительно решила навестить меня в общаге без всякого предупреждения и мы просто разминулись?». Вежливо распрощавшись с любезной дамой, я бросился к общежитию, все еще надеясь на чудо. Но чуда не произошло, у входа в общежитие меня никто не ждал, а дежурный на проходной, уже успевший принять изрядную дозу «снотворного», никак не мог вспомнить, спрашивала ли меня какая-нибудь девица (на этот счет у него было два мнения, но с обоими он был не согласен). Наполненный неприятными предчувствиями и ожиданиями, но еще цепляясь за ниточку надежды (ведь хмельной дежурный-то мог просто не запомнить появления моей подруги!), я заснул поздно, а проснулся чуть свет, твердо решив сегодня же все выяснить и поставить окончательную точку над «i».
В девять часов утра я уже звонил своей подружке по телефону (она недавно закончила техникум и работала в какой-то конторе), но она самым невинным и ангельским голосом сообщила мне, что действительно приходила к общежитию и просила каких-то ребят позвать меня, но меня не оказалось дома, и поэтому она пошла в гости к школьной подруге. Потом это же объяснение, но в более расширенной и убедительной форме, со слезами и рыданиями, было представлено мне и при нашей вечерней встрече. Короче, костер инцидента был погашен, хотя угли подозрения продолжали тлеть. С этими непогашенными углями в душе я отправился на летние каникулы домой, в Шевченково, где намеревался более тщательно разобраться в ситуации, а заодно и окончательно залечить душевные раны.
Наука криминалистика утверждает, что подтвердить или опровергнуть подозрения могут только факты, а для их получения необходимы оперативные действия. Свои оперативные действия я произвел уже через несколько дней — в ближайшую субботу, сославшись на срочные дела в университете, я с утра пораньше отправился на перекладных электричках в Харьков (прямую электричку до Харькова власти не пускали, боялись потерять в деревне остатки рабочей силы). Навестив своих любимых родственников Масловых (а Жора с Машей и малолетними Вовкой и Танюшкой уже получили квартиру типа «распашонка» недалеко от своего родного ХТЗ) и договорившись о предстоящем ночлеге, ближе к вечеру я отправился к знакомому дому на Клочковской. Мое появление чуть не вызвало инфаркт у старших Барковых — ведь их Стася сегодня утром вместе со мной уехала на два дня на природу. Оказывается, мы с нею всю прошедшую неделю очень интенсивно встречались, поскольку я «собираюсь уехать на каникулы»…
Наверное, покидая в этот вечер (теперь уже навсегда) гостеприимный дом Барковых-старших, я усиленно тер свой лоб — одни и те же грабли уже второй раз весьма чувствительно прошлись по этой части моей глупой головы. Егор Павлович помог мне обезболить свежую травму, причем надо отметить, что «обезболивающее» и в этот раз было весьма высокого качества — технологию самогоноварения за годы скитания по семейным общежитиям Масловы освоили досконально. А на следующий день я возвращался к себе домой, в Шевченково, почему-то в приподнятом настроении, словно человек, которому наконец-то удалось найти простое, но единственно правильное решение долго мучившей его проблемы. Решение и в самом деле было простым и вдохновляющим — харьковские красавицы пусть немного обождут.
Тем более, что в родной деревне (а наш поселок в те времена ничем особым от деревни и не отличался) уже подросли и стремительно заневестились мои верные подружки Зоя (Зося) и Тамара (Томик) — мы уже давно симпатизировали друг другу, а в последние годы я вообще стал для них очень уважаемым «старшим другом», по крайней мере, непререкаемым авторитетом по части их сердечных дел. Да к тому же и сами они уже были весьма заметными персонами среди своих школьных подруг-старшеклассниц. Над внешностью Зоси, наверное, кроме родителей, щедро потрудилась еще и мать-природа, создав штучный, хотя и весьма миниатюрный, экземпляр южно-украинской красавицы. Какая из небесных субстанций занималась внешностью Тамары, в первую очередь, ее лицом, доподлинно не известно, но результат, возможно, превзошел все ожидания создателей — внешность ей досталась вообще какой-то неземной красоты, по-настоящему ангельская (правда, земных ангелов я в своей жизни почему-то ни разу не встретил, поэтому такое сравнение достаточно условно). Отметив внешние данные моих юных подружек, нельзя не отметить и внутренние — девицы выросли взбалмошными, капризными и очень рано (при этом еще и весьма своеобразно) поняли свою исключительность в некоторых вопросах, касающихся поддержания жизни на земле. В общем, школьные учителя, а вместе с ними и комитет комсомола, отчаянно боровшийся с ними (с моими подружками!) за их же моральный облик, имели постоянную головную боль, особенно ближе к лету, когда на просохшем аэродроме и одновременно на поселковом горизонте появлялись курсанты летного училища.
Как бы там ни было, а ощущение постоянного внимания к своей персоне со стороны этих красивых девчонок приятно согревало и врачевало мою растоптанную (по-украински это звучит как «сплюндровану» — не правда ли, в этом слове побольше патетики?) лукавыми харьковчанками душу, поэтому отдать предпочтение одной из них (а значит, обидеть вторую!) я так и не смог. Свободное от мелких домашних дел и вечерних свиданий с юными подружками время было заполнено полукриминальными мероприятиями, сводившимися к умышленному уничтожению вещественных доказательств («вещдоков») довольно тяжких преступлений, совершенных моими земляками. На эти мероприятия (вернее, «на дело») мы обычно ходили с Виталием Мирошниченко, сыном покойного прокурора нашего района, причем Виталий уже твердо шел по стопам отца, сначала почти два года поработав в прокуратуре каким-то мелким клерком (т.е. зарабатывая стаж работы по специальности для поступления в соответствующий вуз), а теперь осваивая премудрости юриспруденции уже где-то на третьем курсе юридического института. Поэтому в районной прокуратуре он был своим человеком, а я, соответственно, в нужных ситуациях был при нем. Вступив в преступный сговор с молоденькой секретаршей прокуратуры, которая к тому же приходилась ему дальней родственницей, этот начинающий юрист самым бесстыжим образом воровал из «случайно» оставленного открытым громадного сейфа «вещдоки» по завершенным судебным производством уголовным делам. Его сообщник (ваш покорный слуга) здесь же засовывал воровскую добычу за свой брючный ремень (тощий ведь был), аккуратно запахивал пиджачок и спокойно удалялся из здания прокуратуры мимо дремлющего на своем боевом посту милиционера. После непродолжительной прогулки нашей криминальной пары в сторону заброшенного стадиона «вещдоки» уничтожались в компании таких же антисоциальных элементов, причем по качеству уничтожаемого изделия компания еще и определяла справедливость вынесенного конкретному преступнику судебного приговора. Особенно несправедливым считался приговор, вынесенный за продукт высшего качества, а с приговором суда по делу преступника-неумехи, продукция которого с высокой эффективностью могла быть использована только для борьбы с колорадским жуком, соглашались дружно и без длительных дебатов, хотя и эту продукцию компания не выбрасывала, а утилизировала все тем же старинным способом.
Мне кажется, уже пора признаться, что украденные в прокуратуре «вещдоки» представляли собой не что иное, как бутылки с самогоном, изъятые милицией у незадачливых частных производителей в ходе какого-нибудь очередного рейда и в течение года после вынесения судебного приговора хранившиеся в прокуратуре. Поскольку самогон в нашем поселке и прилегающих к нему деревнях варили (по-местному, гнали) почти открыто, а борьба с самогоноварением велась непрерывно (правда, почти с нулевым эффектом), судебные разбирательства по этому виду преступной деятельности советских граждан проводились почти ежедневно. Поэтому регулярные исчезновения из охраняемого сейфа двух-трех бутылок этих самых «вещдоков» внимания прокурорских работников не привлекали. С другой стороны, авторитет советской прокуратуры, а заодно и милиции, которая эти доказательства вынюхивала и изымала, в наших глазах неуклонно возрастал, особенно если попадалась партия доказательств высокого качества, так что наши криминальные поступки в чем-то даже были социально-ориентированными (конечно, только по нашему мнению).
Виталий был человеком настырным и любое начатое дело старался доводить до конца. По этой причине за месяц его все возрастающей любви к родным пенатам, прокурорскому сейфу и отечественному судопроизводству был нанесен значительный урон. Правда, несколькими годами позже эта настырность чуть было не стоила молодому прокурорскому следователю Виталию Мирошниченко жизни — одесский торгово-криминальный мир не очень поощрял настырных «легавых», пытавшихся нарушить их такую красивую и благополучную жизнь. Поскольку одним из первых самостоятельных уголовных дел этого молодого специалиста было расследование системы нелегального производства так называемого «ширпотреба» и его, опять же неучтенного, сбыта через одесский центральный универмаг, прирожденная настырность неожиданно вывела Виталия на такие мощные финансовые потоки и на такие объемы хищений, что ему отказалось верить (или сделало вид) даже родное начальство из городской прокуратуры и предложило поскорее прекратить следствие по этому бесперспективному делу, тем более что и сам «следак» уже неоднократно получал вполне конкретные предупреждения от доброжелателей. Но слишком правильно понятые или прямолинейно истолкованные этим упрямцем основные положения советского законодательства и профессиональной морали следователя (особенно в части долга и обязанности защищать советский закон от его нарушителей) привели к тому, что следствие было продолжено Виталием практически в одиночку, на свой страх и риск. Потом было громкое («на всю Одессу!») дело, был суд, вынесший довольно суровые приговоры нескольким «мелким сошкам» и оправдавший за недостаточностью улик основных «цеховиков», были и поздравления от начальства.
А через несколько дней пришло поздравление и от доброжелателей. В одной из уютных забегаловок в центре города, на Дерибасовской улице, в кружки с пивом, снаряженные расторопным персоналом для Виталия и его милицейского друга, также засветившегося в недавно завершенном «деле ЦУМа», каким-то образом попала лошадиная доза снотворного. Через двое суток Виталия, зверски избитого и изуродованного, со связанными руками, случайно обнаружили и спасли от неминуемой смерти случайные прохожие, услышавшие человеческие стоны из подземелья. На самом деле мистики здесь никакой не было, а был вход в знаменитые одесские катакомбы, закрытый массивной дверью с не менее массивным замком. Кто покалечил следователя и оставил его умирать в кромешной тьме, так и осталось тайной не только для самого пострадавшего, но и для его более удачливых (или более сговорчивых?) коллег. Милицейскому другу Виталия повезло еще меньше — он исчез из этой жизни навсегда.
Отлежавшись в одесском военном госпитале и на досуге взвесив груз своих побед и потерь, незадачливый советский Пинкертон резко сменил свою профессиональную ориентацию. Прокурорский следователь благоразумно переквалифицировался в адвоката, активно защищающего интересы «лучших людей Одессы», среди которых, вполне возможно, были и те самые доброжелатели, владевшие ключами не только от своих шикарных дач на Французском бульваре, но и от одесских катакомб. Правда, это все было потом, а этим летом мы отдыхали, как могли… Это были последние в моей жизни полновесные и почти беззаботные летние студенческие каникулы.
В конце августа я снова оказался в Харькове — надо было завершать учебу, поэтому с моими буйно расцветающими красавицами-подружками пришлось расстаться, теперь уже надолго. Почти через десять лет, уже в Москве, я неожиданно встретил Зосю, направлявшуюся откуда-то с «северов» на отдых в наш родной поселок в сопровождении дочки — шустрого симпатичного создания, весьма похожего на свою маму в юном возрасте, и горы сумок со столичными подарками. Ситуация была довольно странной, но я от чистого сердца порадовался за ее удачно сложившуюся женскую судьбу.
С Тамарой судьба свела нас и того позже, лет через двадцать после тех замечательных студенческих каникул, все в том же Шевченково, на свадьбе моего племянника Сергея Литвинова - довольно взбалмошного сына моей сестры Паши и Николая Саввича. Эта же судьба преподнесла нам и основной сюрприз — Сережкиной невестой оказалась… Тамарина дочь Вика, удивительно красивая девочка с грустными глазами. Наверное, природа решила повторить свой удачный эксперимент и создала почти точную Тамарину копию, но тогда мне почему-то показалось, что оригинал был значительно более веселым и жизнерадостным.
Мой пятый год учебы начался практически с того же самого, чем завершился четвертый — с «разборок» со Стасей Барковой, которая решила явочным порядком возродить нашу дружбу. Несостоявшаяся подруга почти каждый день подкарауливала меня у входа в общежитие, каялась и клялась, что-то обещала и куда-то звала, однако за прошедшее лето я сумел начисто избавиться от болезни по имени «Стасина любовь» и все эти уговоры-разговоры постепенно сошли на нет. Наверное, судьба была благосклонной ко мне и не предусмотрела для нас хотя бы короткого, но общего отрезка жизненного пути, и я был искренне благодарен ей за это.
Пятый курс на физтехе не являлся завершающим, как было принято на других факультетах университета, а плавно, без всяких там длительных отпусков и каникул, перетекал в укороченный шестой — сдача государственных экзаменов и защита дипломных работ выпускниками физтеха происходила в конце декабря. Где-то с осени предпоследнего года учебы (для меня — с октября 1961 года), примерно за год до окончания университета, начиналась работа над дипломом — первая достаточно серьезная «проба пера» будущих ученых-физиков. На этом жизненном участке наш путь в физику пролегал через выбор подходящей темы дипломной работы, собственноручное проектирование и самостоятельное изготовление соответствующей экспериментальной установки, получение и анализ результатов эксперимента, а после всех этих, по-настоящему физических, страданий — дальше, к написанию толстенного, почти килограммового фолианта под названием «дипломная работа». Каждый, кто прошел через эти дебри и тернии самостоятельной научной работы, должен был еще и подтвердить свое право называться молодым физиком на открытом обсуждении этого фолианта и пояснений к нему другими, практически такими же молодыми, но уже «зрелыми» физиками. Так что завершающий год обучения на физтехе не располагал к праздному времяпровождению.
Но все-таки свободного времени стало значительно больше, поскольку в этот период все лекции и лабораторные работы уже прекратились. И почему-то именно в этот период еще острее стала ощущаться нехватка денег — стипендия оставалась прежней, а запросы и потребности росли пропорционально росту объема свободного времени. Некоторым, наиболее удачливым из нас, удалось пристроиться на временную работу лаборантами здесь же, в университете, но значительная масса пятикурсников физтеха, числом где-то человек под тридцать, по чьей-то наводке отправилась искать себе применение на заводе имени Малышева. Этот завод на самом-то деле и заводом назвать было нельзя — это был самостоятельный город, обнесенный бетонным забором и колючей проволокой, с собственным автобусным сообщением между цехами, с необъятной территорией, изрезанной железнодорожными путями, со своими литейными, плавильными и прокатными цехами, необъятными и неисчислимыми механосборочными цехами основного производства, комбинатами питания и т.д., и т.п. Правда, расположился он почему-то почти в самом центре Харькова, но тут уже ничего сделать было нельзя — завод хотя и числился электромеханическим, на самом деле был (да, наверное, и остается до сих пор) одним из крупнейших танковых заводов в Европе. Кстати, харьковский стадион «Авангард» (сейчас — «Металлист») и приписанная к нему футбольная команда того же наименования, неистовыми болельщиками которой мы были все это время — родные дети завода имени Малышева. Завод в лице своей Центральной диспетчерской службы с удовольствием проглотил новую порцию рабочих, тем более что эти рабочие ни на что не претендовали, кроме работы во вторую смену — с 16 до 24 часов. Должности и звания при этом нам достались не самые почетные — такелажников, но мы были рады и этому: зарплата у такелажников была весьма приличной, где-то за сто двадцать рублей в месяц.
Бригада такелажников, в составе которой одновременно оказались пятеро студентов (считая и меня) и один местный «кадр», он же бригадир, специализировалась на поставке из ЦТА (цеха топливной аппаратуры) в другие цеха и на промежуточные склады мелких партий продукции (деталей, заготовок) и материалов на грузовых электрокарах (это как бы мини-грузовики на электрической тяге). За каждым из нас был закреплен персональный электрокар (в заводском обиходе — «кара»), поэтому уже через неделю своей разъездной работы мы чувствовали себя не просто водителями, а гонщиками высшего класса. Наверное, нас не имели права допускать к работе на карах без соответствующей подготовки, но время работы у нас было почти ночное, все проверяющие уже отдыхали дома, да и пятый курс физтеха что-то значил, поэтому наш бригадир не особенно «нагружал» нас обучением и инструктажами. Нам же такая работа была по душе, особенно после 20 часов — в это время для всех рабочих наступало время обеденного (или какого-то еще) перерыва.
Поскольку в нашем цехе столовая была привозная (готовую пищу в столовую привозили из соседнего комбината питания), для такелажников — водителей кары — наступало золотое времечко. Мало того, что мы автоматически становились уважаемыми людьми, поскольку привозили на своих тележках весь вечерний запас еды, а полторы-две сотни проголодавшихся работников с надеждой посматривали в нашу сторону еще за час до перерыва. Хозяйки кухни — буфетчицы, раздатчицы и другие сердобольные работницы «котлетной сферы» — поручали голодным студентикам самую ответственную работу: затащить на второй этаж (в столовую) и аккуратно поставить на раскаленные электрические плиты гигантские кастрюли со щами, что-то подтащить, а что-то оттащить, в общем, мы были на подхвате при самом важном деле.
В знак особой благодарности за наш самоотверженный труд хозяйки еще до звонка на перерыв наливали нам полные миски дымящихся щей, затем подавали отборные куски мяса с немереным количеством гарнира и по паре стаканов компота. После такого перекуса мы с трудом выползали из-за стола и направлялись на склад готовой продукции, будто специально для нас оборудованный длинными, в человеческий рост, деревянными стеллажами (вообще-то предназначенными для хранения деталей и материалов), на которых мы и коротали те самые сорок минут обеденного перерыва. После такого напряженного перерыва работать было намного тяжелее, почему-то хотелось спать, но мы справлялись с этими трудностями, и довольно успешно.
За свой первый трудовой месяц мы весьма прилично отъелись, осмотрелись по сторонам, увидели все, что нас интересовало в то время, и, мягко говоря, стали злоупотреблять своим служебным транспортом — навещать во время вечернего перерыва своих друзей-однокурсников и особо приглянувшихся девушек в других цехах, преодолевая на своих карах весьма приличные расстояния по заводской территории. Эти вечерние прогулки (с ветерком!) потихоньку вошли в привычку и стали как бы обязательным элементом нашей скромной производственной программы. Наш бригадир усиленно закрывал глаза на «художества» своих подчиненных, а такелажники не менее активно покрывали слабости своего руководителя, весьма регулярно терявшего точку опоры и до конца смены тщетно искавшего эту самую точку на складских стеллажах.
Хотя коллектив цеха топливной аппаратуры был преимущественно женским и не совсем молодежным, нас приняли достаточно дружелюбно и не очень ругали за частые «улеты» с рабочего места. На разнообразные политические беседы, именуемые политинформацией, отнимавшие у рабочих десять-пятнадцать минут перерыва, нас обычно не приглашали (и без этого грамотные, студенты все-таки!), но на крупное общественно-политическое мероприятие, проводимое коллективом нашего цеха (впрочем, и всех других цехов завода), нас пригласили весьма настойчиво и убедительно. Тема этого собрания (как позже оказалось, митинга), наверное, должна была так глубоко взволновать рабочих (или партийное руководство завода?), что его разрешили проводить в рабочее время, а для обеспечения стопроцентного присутствия участников во всем цехе отключили станки и оборудование. Довольно вместительный красный уголок цеха был забит до отказа, но организатор митинга — секретарь партийной организации цеха — почему-то запаздывал. Народ уже начал потихоньку рассасываться, наиболее энергичные предлагали сейчас разойтись, а собраться как-нибудь в другой раз, все дружно галдели, но так же дружно и умолкли, когда на сцене с абсолютно каменным лицом появился наш партийный лидер с несколькими листами бумаги в руках. Публика с тоской определила: «Доклад!» — и окончательно увяла, но, как и следовало ожидать по сценарию, напрасно.
Объявив приунывшее собрание митингом, парторг обозначил и его причину: рабочие цеха (все как один!) требовали вынести саркофаг с телом Сталина из мавзолея Ленина. Далее последовал весьма косноязычный доклад парторга, прочитанный по принесенным бумажкам невнятным, убаюкивающим голосом — через 15 минут публика сомлела и приготовилась вздремнуть. Но вздремнуть не удалось — отрапортовавший докладчик почти «вручную» стал тащить к себе на сцену следующего оратора — представительницу рабочего класса, молодую и обычно бойкую девицу-станочницу, наверное, лучшую комсомолку цеха, и при этом пытался всучить ей один из принесенных с собой листов. Зал оживился, наблюдая за неравной схваткой и предчувствуя наступление апогея политических страстей. Схватка завершилась весьма неубедительной победой парторга, поскольку хотя бумажка и оказалась в руках представительницы рабочего класса, но вытащить докладчицу на сцену ему не удалось. Раскрасневшаяся от полемики, борьбы и всеобщего внимания девица начала возле сцены громко читать «свою», заранее написанную парторгом, гневную речь, клеймящую позором непрошенного гостя, забравшегося со своим саркофагом в мавзолей товарища Ленина. Но то ли от избытка захлестнувших ее переживаний, то ли от недостатка грамотности, взволнованная комсомолка проглатывала целые слова и обрывки фраз из своей песни, а саркофаг почему-то усиленно называла «саркогафом». Публика похихикивала в ожидании финала… И когда оратор в очередной раз потребовала «вынести саркогаф из мавзолея товарища» (юморист Хазанов отдыхает!), красный уголок до неприличия дружно взорвался хохотом. Докладчицу заклинило окончательно, и она, бросив бумажку на стол парторгу, испарилась из хохочущего ада. Говорят, что человечество, смеясь, прощается со своим прошлым — обо всем человечестве сказать не посмею, но вторая смена цеха топливной аппаратуры завода имени Малышева от души веселилась (может быть, и несколько преждевременно), расставаясь со страшными страницами своей недавней истории.
После веселого антисталинского митинга наша сказочная заводская жизнь продолжалась в том же режиме, что и раньше. Правда, цеховому парторгу объявили выговор за слабую подготовку митинга, но из партии не исключили и с завода не уволили, так что через несколько дней он уже снова твердой рукой руководил своими партийцами, а девицу-оратора мы еще долго уговаривали повторить ее историческое выступление — очень уж оно запомнилось.
Однако все сказки заканчиваются, хотя и не все из них — свадьбой. В нашей сказке свадьба не предусматривалась изначально, но на такой трагический финал мы не рассчитывали. Причиной краха шоу-группы под названием «бригада такелажников из ЦТА» стали непомерные амбиции одного из ее членов (кажется, это был Борис Надолинный, в обычной жизни очень тихий и смирный парень), заявившего во всеуслышанье, что его кара по скоростным качествам не имеет себе равных среди прочих болидов своего класса. Это уже был прямой вызов всему каро-водительскому контингенту цеха, поэтому разборку назначили на ближайший вечер, сразу же после обеденного перерыва. Скоростную трассу проложили вокруг громадной клумбы, расположенной на центральной заводской площади. Посреди клумбы возвышался огромный бетонный постамент, увенчанный настоящим танком, все было строго, торжественно и красиво. Но для какой такой красоты заводские дизайнеры окружили клумбу глубоким и довольно широким рвом, осталось невыясненным — возможность побеседовать с дизайнерами, как и с другими ответственными работниками завода, после этого вечера никому из нас больше не представилась…
Соревнования начались уже в темноте, часов примерно в десять вечера. На раздельный старт вышли все пять кар, и первые же заезды показали, что самозванный чемпион был просто нахалом. Потом накал борьбы возрос, условия соревнований ужесточились, начались парные заезды. И вдруг вся эта атмосфера борьбы, побед и поражений рухнула и рассыпалась на мельчайшие составляющие — одна из кар на полном ходу влетела в проклятую канаву и легла на брюхо. Вручную вытащить болид, снабженный тяжеленными аккумуляторами, да еще и лежащий на брюхе, оказалось не под силу — канава крепко держала кару в своих объятиях. Пришлось крепить злополучную самокатную телегу к двум ее свободным подругам и всем миром потихоньку выталкивать на гоночную трассу. И все бы завершилось благополучно как для кары, так и для гонщиков, если бы в этот момент нечистая сила не принесла на место аварии нескольких незваных гостей, грубо перечеркнувших не только результаты соревнований, но и судьбу бригады. К сожалению, в число незваных гостей входил директор завода имени Малышева со своей руководящей свитой… То ли ему не понравились наши советы идти своей дорогой, то ли стало жалко развороченную канаву, то ли еще что — но только завод мы покинули досрочно, даже до окончания своей второй смены, уже в сопровождении солдатиков из военизированной охраны завода, с тем, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Впрочем, возвратиться в уже прожитую сказку не удавалось еще никому…
А над советской страной (над Харьковом, впрочем, тоже) уже вовсю летали первые спутники, заставлявшие пешеходов замирать посреди улицы с запрокинутыми к небу лицами и напряженно вслушиваться в звездную тишину, надеясь своими собственными ушами услышать их непрерывное, одновременно тоскливое и зовущее «бип-бип». Наблюдали и мы из окон своего общежития за проплывающим по вечернему небосклону розовым шариком, дружно кричали «ура!», не догадываясь даже, что многих из нас этот диковинный аппарат уже приготовился втянуть в свою орбиту. Но до реальной встречи со спутниками, космонавтами и космической наукой еще предстояло дожить, тем более что в некоторых жизненных ситуациях сделать это было совсем непросто.
Потом был полет Юрия Гагарина, колоссальный всепоглощающий всплеск энтузиазма и гордости за советскую страну, советский народ и советскую науку, к соприкосновению с которой мы так усиленно готовились, многолюдный стихийный (первый и единственный в моей жизни случай по-настоящему стихийного мероприятия!) митинг на площади Дзержинского — без руководящих трибун, без колонн с транспарантами и знаменами, но с острым ощущением всеобщей причастности к подвигу нашего космонавта, когда впервые повстречавшиеся люди искренне поздравляли друг друга с праздником и еще долго не расходились с ночной площади, боясь растерять по дороге домой или нечаянно расплескать переполнявшее душу совершенно необычное чувство — единения в радости.
Однако постоянное безденежье, провоцируемое столь же постоянными застольями в компании таких же, как и я, полустудентов-полувыпускников, и значительно обострившееся после потери «малышевских» заработков, заставляло все чаще «припадать к истокам» — отправляться в родительский дом за очередной сумкой картошки и куском сала. К тому же и поездка из Харькова в Шевченково и обратно уже не занимала так много времени, как еще недавно: между этими населенными пунктами установилось почти регулярное автобусное, вернее сказать, автотранспортное, сообщение. Для полуторамиллионного Харькова маршрут в наш маленький поселок, в глушь, почти за семьдесят километров, был третьеразрядным (если, конечно, вообще имел хоть какое-нибудь значение), поэтому на маршруте в роли автобусов постоянно оказывался автомобильный хлам, способный лишь прожорливо поглощать бензин, производить клубы вонючего дыма, выбрасываемого почему-то исключительно в пассажирский салон, и разваливаться на составляющие компоненты, причем обязательно в чистом поле. Довольно часто на подмогу этим автомонстрам приходили обычные грузовики с брезентовым тентом и деревянными скамейками в кузове, но пассажиры были неприхотливыми и заранее соглашались на все, лишь бы к ночи добраться до конечного пункта. Но и этого советский автосервис не гарантировал — как автобусы, так и грузовики по своему усмотрению и весьма часто без каких-либо предупреждений не выходили на маршрут. Рабочий и студенческий люд, скопившийся в такие «критические дни» на автовокзале, начинал в панике искать пути спасения, т.е. преодоления расстояния в семьдесят километров, и зачастую эти пути оказывались достаточно тернистыми. Однажды и мне пришлось воспользоваться таким тернистым (в прямом смысле) путем.
В одну из холодных февральских пятниц шестьдесят второго года, тщетно прождав несколько часов на Харьковском автовокзале в толпе таких же страдальцев появления автобуса в Шевченково, я оказался перед неразрешимой дилеммой: остаться до субботы и снова попытать автобусное счастье (а о выезде из Харькова в Шевченково в субботний день мог мечтать только очень наивный путешественник, случайно оказавшийся в нашем городе) и, как следствие, влачить голодное существование еще целую неделю, или уехать домой любой ценой (правда, неплохо было бы сначала узнать, какова эта цена на самом деле и кому ее нужно было платить), но прожить следующую неделю с брюхом, набитым ароматной жареной картошкой с луком и салом. После недолгой внутренней борьбы победила вторая версия, и мы с Тошей Копернаком (он тоже оказался на автовокзале в числе «страждущих») отправились искать варианты, тем более что поиски все-таки были менее утомительными, чем бессмысленное ожидание птицы счастья.
Наш славный автовокзал вплотную примыкает к одной из городских железнодорожных станций под названием «Левада», откуда грузовые поезда («товарняки») иногда направлялись и в сторону станции Булацеловка (читай — поселка Шевченково), причем на нашей станции товарняки почти гарантированно не останавливались, хотя и сильно притормаживали на подступах к перрону. По этой причине «выйти» в Булацеловке не удавалось почти никогда, но «спрыгнуть» — без проблем. Путь был неближний и небыстрый — товарняк проползал свои километры без лишней спешки, часика эдак за три. На Леваде нам с Тошей почти сказочно повезло: здесь разводил пары и неспешно готовился к отправлению грузовой поезд до города Купянска. А поскольку иной дороги, чем через нашу станцию, до Купянска не было, то это значило, что нам с ним — по пути. Заняв лучшие места в открытом и продуваемом всеми степными ветрами тамбуре одного из угольных полувагонов, мы покорно отправились навстречу судьбе.
К ночи мороз усилился, а ветер (даже при не шибко большой скорости паровоза) пронизывал до костей, что, впрочем, для него (ветра) не составляло никакого труда — весь мой зимний «прикид» состоял из тоненьких «мокасов» (длинноносых полуботинок на тонкой подошве), демисезонного пальто на рыбьем меху и черной велюровой шляпы — предмета моей особой гордости перед остальными обитателями общаги (как-никак, вещица дорогая!). Тоша был экипирован значительно надежнее, но леденящий ветер доставал и его. Через полтора часа езды, вернее, криогенных испытаний, мы с трудом вывалились из своего тамбура в Чугуеве — здесь случилась первая остановка нашего товарняка. Пробежки вдоль состава и активные физические упражнения не очень отогрели смерзшиеся в единый комок тело и душу, но отступать уже было некуда. Владимир Высоцкий о подобной ситуации пел, что «назад — пятьсот, вперед — пятьсот» (имеются в виду километры). И хотя у нас было всего по тридцать пять, но худая одежка, морозный ветер и надвигающаяся ночь не вселяли никакого оптимизма в наши сердца — было очень даже похоже на пятьсот…
На подступы к родной Булацеловке неторопливый паровоз подтащил нас уже ближе к полуночи. Мы с Тошей приободрились и стали готовиться к спокойному десантированию — скорость нашего транспортного средства для этой операции подходила как нельзя лучше. Уже появились окраины поселка, еще пять минут и… Но, как оказалось, у нашего паровоза (или у машиниста, что все равно) было совершенно иное мнение по данному поводу — товарняк стремительно ускорялся по мере приближения к станции, а предполагаемое место высадки он пролетел как заправский экспресс. Пока мы с другом пытались выйти из охватившего наш разум ступора и принять какое-то решение (возможно, даже судьбоносное — появилась реальная перспектива поломать руки-ноги при контакте с такой близкой, но стремительно улетающей землей), поезд уже прощался с нашей Булацеловкой. Свое решение я принял и осуществил самостоятельно и почти автоматически, как только увидел промелькнувшее мимо нас здание родного райкома партии (где-то за ним в двухстах метрах приютился и мой родительский дом) — подхватив свой фибровый чемоданчик с нехитрым студенческим скарбом, я оттолкнулся от нижней ступеньки тамбура и рухнул в белесый мрак…
Встреча с землей была довольно жесткой, сила инерции мгновенно победила сопротивление моего неумелого торможения, и мое тело совершило несколько переворотов вокруг каких-то замысловатых горизонтальных, вертикальных и наклонных осей. Сколько было этих переворотов, я сосчитать не смог, потому что удар о землю на какое-то время вырубил меня из мира реальности, а уточнить что-либо у своего друга я не смог: Тоша дрогнул и повторить мой маршрут к земле не решился. Когда туман в голове развеялся и вновь появилась возможность ориентации, моего поезда уже не было, а сквозь снежный вихрь призрачно желтели удаляющиеся фонари последнего вагона. Подсчитав физические (содранные лоб, ладони и колени) и моральные (мой любимый чемоданчик развалился пополам, разбросав свое содержимое по железнодорожному полотну) потери, вытряхнув снег из всех возможных потайных уголков своей одежды (даже, пардон, из трусов!) и гордо нахлобучив на лоб свою любимую велюровую шляпу, я медленным шагом, припадая на одну ногу, побрел к родному дому, прижимая к себе остатки того, что еще несколько мгновений тому назад было моим симпатичным походным чемоданчиком и из чего сейчас так неприлично вываливалось грязное белье.
Тоша объявился утром в субботу, но уже автобусом из Купянска — взбесившийся грузовой экспресс без остановок довез моего друга до конечной станции, где ему пришлось коротать ночь на вокзале в ожидании оказии до Шевченково. Не знаю, пришлось ли ему когда-либо проверить свое умение прыгать с подножки мчащегося поезда (а когда-то он утверждал, что умеет это делать легко и непринужденно), но лично я с тех пор навсегда потерял интерес к паровозу как средству передвижения и к прыжкам без парашюта как способу десантирования. Да и испытывать судьбу в очередной раз почему-то уже не хотелось.
Здесь в памяти совершенно неожиданно всплыл крошечный островок теплых воспоминаний, связанных с Володей Матвиенко, другом и однокурсником Тоши Копернака. Внешне студент-автодорожник Матвиенко являл собой почти законченный сценический образ юмориста-рассказчика: гвардейский рост, чуть сутулая тощая фигура, доброе, слегка удивленное лицо, застенчивая улыбка и необычайно выразительные глаза. Эти глаза составляли самую существенную часть образа – они умели самостоятельно говорить, причем зачастую совсем не теми словами, которые произносил в это время их хозяин. А поскольку Володя считался признанным мастером поговорить «на тему и без темы», определить момент перехода его драматических сюжетов в юмористические байки было весьма непросто: с его языка продолжали слетать серьезные и правильные слова, а глаза уже откровенно смеялись, опровергая и отвергая строгую сущность слов. Поэтому каждое сольное выступление этого самодеятельного автора-исполнителя коротких бытовых зарисовок перед немногочисленной (а проще, застольной) аудиторией своих искренних почитателей начиналось с внимательной тишины, а завершалось дружным весельем.
К числу наиболее популярных действующих лиц в Володькиных байках, несомненно, относился и его «батя» - весельчак и балагур, а по совместительству еще и шофер, всю жизнь «трубивший» где-то на Кировоградщине и передавший сыну не только свою доброту и веселый нрав, но еще и умение общаться с друзьями на великолепном «суржике», преображающем и расцвечивающим огоньками доброго юмора любую произнесенную фразу. Поэтому диалоги своих героев Володька исполнял почти всегда по классическим правилам сценического искусства – тембр голоса и интонация рассказчика не только соответствовали образу каждого из действующих лиц, но делали узнаваемой и ситуацию, в которую вовлекла их жизнь (или фантазия рассказчика!).
В одной из баек-реприз он настолько живо воспроизводил застольную беседу своего «бати» с закадычным другом юности, что я и сегодня отчетливо представляю (вижу и слышу!) этих слегка захмелевших «почти городских», но очень даже «наших», деревенских мужичков. При этом один из собеседников («батин друг») уже много лет таит обиду на своего приятеля, т.е. уже много лет держит «камень за пазухой»:
«- Миколо, а ти пам'ятаєш, як в вісімнадцятім году ти мені сюртюк (авт.) порвав?
- Так то ж я, мабуть, пошуткував! Може й порвав щось, тільки я забув уже, бо давно ж це було… А ти що, досі сердишся?
- Та ні, я не сердюся зовсім, тільки ніяк забути не можу... Бо такий вже ж гарний був сюртюк… А сукно яке вдале було! Я ж за нього цілий шмат сала мадьярину на ярмарці віддав…
- Гут-тю, куме, це вже ти брешеш! То ж зовсім не мадьярин був, а ци;ган, та й сукно у нього було якесь таке, циганське…»
Далее колоритная беседа старых друзей протекала по извилистому словесному руслу, каждый раз заново прокладываемому неутомимым рассказчиком, то уводя в юность героев, то возвращаясь в сегодняшний день, но слушателям было интересно и весело…
Мне же почему-то запала в душу фраза незадачливого владельца «сюртюка» о том, что хотя его обида и прошла («я не сердюся зовсім»), но память о ней, «фантом обиды», еще долго будет бередить его душу («ніяк забути не можу»). Наверное, этой фразой, точнее, незатухающим «фантомом обиды», объясняется столь длительное, порой многолетнее существование в нашей памяти кровоточащих следов давно зарубцевавшихся и бесследно исчезнувших душевных и телесных отметин, оставленных пролетающей мимо нас жизнью. К сожалению, во все времена жизнь не скупится на жестокие отметины, а «доктор время» лечит нас все так же медленно…
На преддипломную практику, а заодно и на дипломную работу, меня определили в Харьковский физико-технический институт, являвшийся в то время основным потребителем «продукции» университетского физтеха, в отделение высокотемпературных материалов, а конкретно — в технологическую группу Дмитрия Павловича (Мити) Солопихина. Митя был человеком молодым, умным и по-деревенски обстоятельным, цепким и настойчивым, и поэтому его группа была оснащена оборудованием довольно основательно. Чего стоил хотя бы уникальный по своим возможностям и размерам пресс для вакуумного горячего прессования материалов при очень высоких (по тем временам — сумасшедших) температурах, а ведь были еще и разнообразные защитные боксы с уникальными манипуляторами (правда, к моему приходу уже сломанными) для работы с радиоактивными веществами и весьма приличная собственная производственная база (разнообразные станки и стенды). Под стать уникальному оборудованию уникальным был и его, так сказать, обслуживающий персонал — молодые ребята, по меньшей мере, гвардейцы, все на подбор, краса и гордость института. Толя Романов — душа коллектива, бывший флотский старшина, в плечах — косая сажень, рост — под два метра, умное и доброе лицо, обрамленное вьющимися, почти есенинскими, волосами, и немножко застенчивая улыбка (типа «я же не виноват, что я такой»). Володя Волошин — тоже бывший моряк, ростом чуть пониже Романова, но с такой же складной атлетической фигурой, прирожденный интеллектуал с элитной внешностью — большие зеленые глаза, нос с горбинкой, бледная матовая кожа лица, красивая стрижка, со вкусом подобранная одежда (в общем, местным красавицам, в том числе и умницам-красавицам, было от чего маяться бессонницей, да они и маялись, кстати…). Лёша Тринитко — уже слегка полноватый и лысеющий мужчина, ростом пониже своих друзей, но необычайно «легкий» и контактный человек, заряжающий всех своей неисчерпаемой внутренней энергией и готовый без лишних слов кинуться за своих «дружбанов» в огонь и воду. Все трое были лаборантами седьмого разряда — высшего разряда по существующей в то время в Минсредмаше и Академии наук тарификационной сетке — и очень переживали, что нет разрядов восьмого, девятого и т.д. Кстати, я полностью разделял их мнение — это действительно были мастера своего лаборантского, инженерно-рабочего дела, и для таких специалистов нужны были дополнительные возможности профессионального роста, в первую очередь, естественно, по зарплате.
«Науку» в группе представлял Витя Бондаренко, весьма скрытный парень, выпускник нашего физтеха пятьдесят девятого года, через некоторое время сменивший амплуа — ушедший на постоянную работу в КГБ. Да, кстати, лаборантом седьмого разряда был еще и Митя Каленик по кличке «Хитрый Митрий» — неглупый, но довольно ленивый и предусмотрительный мужичок, родом из деревни Большие Проходы, земляк нашего шефа Мити Солопихина, но он был уже из совершенно другой песни.
Великолепная троица оказала на меня такое сильное влияние, что я до сих пор с восхищением вспоминаю этих «сверхуникальных» специалистов, мастеров-самородков, добровольно взваливших на себя тяжелую ношу — обучить настоящему, не книжному, уму-разуму зеленого юнца, почему-то возомнившего себя почти физиком и почти специалистом. Обучение шло не всегда гладко, молодому «почти специалисту» не всегда хотелось заниматься чужой работой — ремонтом и наладкой оборудования (правда, вместе с моими наставниками), изготовлением на местных металлообрабатывающих станках технологической оснастки и ее ручной подгонкой «по месту», выбиванием у кладовщика необходимых материалов — в общем, всей той невидимой, не самой приятной, но, как потом оказалось, самой важной частью любой научно-исследовательской работы, тем гумусом, из которого как раз и прорастают более-менее интересные научные результаты. При этом мои наставники знали и умели абсолютно все, что прямо или косвенно касалось наших производственных проблем — филигранно управлять своим весьма сложным и капризным прессом-гигантом, искать и находить места утечки вакуума из рабочей камеры, ремонтировать энергетическую систему установки и ее бесчисленные электромеханические приводы, «на глазок» (но с какой удивительной точностью!) определять температуру в рабочей камере установки, а еще варить-лудить-паять-точить-сверлить и многое другое, чему они с переменным успехом старались научить и меня, весьма обоснованно считая, что голова студента становится умной только после того, как умными станут его руки. Не знаю, насколько поумнела моя голова после такой интенсивной практики, но кое-что полезное и не совсем глупое делать собственными руками я все же научился.
Единственной работой, к которой меня не подпускали ни под каким предлогом, была ручная обточка, подгонка и сборка тепловыделяющих элементов («ТВЭЛов») из высокотемпературных радиоактивных материалов нашего собственного изготовления. Причин для этого было ровно две. Первая — готовую работу принимал ПЗ (представитель заказчика), и от соблюдения всех требований приемки зависело многое, в том числе и премия. А вторая была значительно суровее: эта работа проводилась в «грязной» комнате, от пола до потолка пропитавшейся материалом «топлива» и поэтому «фонившей» с такой силой, что ребята предпочитали свои индивидуальные дозиметры оставлять в другом месте. По этой причине «в бой шли одни старики» — чаще всего это были Толя с Лешкой, иногда одного из них заменял Володя, и только в самых безвыходных ситуациях к работе привлекали меня. Не знаю точно, но сейчас мне кажется, что ребята просто жалели своего «зеленого» подопечного, к тому же не обладавшего достаточным запасом прочности — габариты и фактура моей телесной оболочки явно уступали контрольным образцам наставников. И только Хитрый Митрий пулей проносился мимо двери этого страшного помещения, стараясь быть подальше от тайных и явных неприятностей, ожидающих его обитателей, хотя в списке на получение талонов на спецпитание, полагающееся за работу во вредных условиях, в частности, за работу по изготовлению ТВЭЛов, он всегда стоял в первых рядах. Впрочем, в чем-то он, наверное, был и прав.
Мои наставники отличались завидным здоровьем и совершенно необоснованной уверенностью, что таким оно (здоровье) будет всегда. Нельзя сказать, что они не боялись излучения или, как сказочные герои, презирали его — но то, что они недооценивали его опасность, стало очевидным уже через несколько лет. Но впереди еще было много счастливых дней жизни молодых и сильных мужиков, были жены и дети, которые каждый вечер ждали их возвращения домой, были заботы и праздники, были плановые и спонтанные коллективные пьянки, иногда бывали короткие «походы налево», были неудачи и были премии, в общем, «жилось и еще хотелось».
Радиацию из организма, особенно после работы в «грязной» комнате, мои друзья выводили самым радикальным способом (кстати, и по сей день не опровергнутым официальной медицинской наукой) — чистым спиртом, принимаемым внутрь в значительных количествах. Благо, что этого продукта нашей группе выделяли для технологических целей довольно-таки много. Поскольку работа с ТВЭЛами проводилась не чаще одного раза в неделю (остальное время мы производили и накапливали заготовки), а природа наградила ребят отменным здоровьем, особо отрицательными последствиями используемый ими способ очистки организмов не сопровождался, хотя их домашние от этого способа, конечно же, были не в восторге.
Для моей дипломной работы Шеф (он же — Митя Солопихин) выбрал достаточно интересную и актуальную тему, касающуюся изучения эмиссионных свойств некоторых боридов редкоземельных элементов. Эти самые бориды в то время были нужны промышленности в качестве источников электронов (катодов) при создании концентрированных электронных потоков — для мирного и не очень мирного применения в мощных электронных пушках, ускорителях и т.п. Параллельно с разработкой процесса синтеза этих высокотемпературных соединений мне (естественно, с помощью ребят) предстояло научиться изготавливать из них довольно-таки крупногабаритные и устойчивые к термоциклическим нагрузкам изделия. И, как ни странно, мы практически «на коленке» разработали и освоили эту технологию — уникальные катоды из хрупких боридов получились что надо! Почти через двадцать лет я вновь встретился с этой технологией, правда, значительно усовершенствованной и чисто «московской», в исполнении одного из крупнейших советских (а затем израильских) специалистов в области специальной керамики, моего личного друга и личного «советчика» академика Мстислава Келдыша по вопросам материаловедения, великолепного художника-пейзажиста и просто умного и доброго человека Самуила Каца. Как говорится, пустячок, а приятно: оказывается, и наши провинциальные мозги в то далекое время работали в нужном направлении, и не хуже московских.
Когда все технологические страдания были завершены, настал черед экспериментальной измерительной установки — ее мы собрали в течение нескольких дней из «того, что было». К нашему всеобщему изумлению, установка заработала с первого же включения, а затем верой и правдой служила мне (точнее, моей дипломной работе) почти ежедневно в течение полугода. Дипломная работа получилась вполне основательной и добротной, полученные результаты были достаточно интересными, даже и в так называемом научном плане. Все оппоненты советовали копать дальше, но здесь почти на ровном месте возникли первые проблемы. Главной из этих проблем была та, что группе Димы Солопихина неожиданно «зарубили единицу» — под его заявку на распределение не выделили молодого специалиста (т.е. меня). В связи с этим мне отчетливо засветило распределение в Сухумский физико-технический институт, к самому синему морю. Но и здесь судьбе не захотелось разлучать меня с коллективом, который уже почти признал и почти принял меня в свои ряды — в славный город Сухуми с удовольствием согласился отправиться мой преферансный «корефан» и тренер Колюня Решетняк (кстати, в местном институте молодым специалистам обещали предоставить жилье, а Николай к шестому курсу уже успел жениться и ожидал прибавления семейства), а я остался в Харьковском физико-техническом, в группе Солопихина, среди своих «старых-новых» друзей, с которыми мне еще предстояло пройти по жизни хотя и не очень долгий, но довольно-таки тернистый путь.
Физико-технический институт в начале шестидесятых активно рос вширь, осваивая огромные научно-производственные мощности в пригороде Харькова — поселке Пятихатки. Из старых корпусов, ставших тесными от громоздкого оборудования, молодых ученых и свежих научных идей, в пятихатские новостройки со скрипом и скандалами перемещались целые научные направления. Сорванные с привычных рабочих мест ученые, в основном проживавшие на расстоянии вытянутой руки от стен (читай — от забора) своего родного института и составлявшие в то время весьма засекреченное и внешне неброское, но мощное соцветие советской науки, еще долго, иногда годами, не могли войти в свой обычный рабочий ритм на новом месте. Сказывались и неритмичное автобусное сообщение между старой и новой площадками, и затяжная неразбериха с вводом в эксплуатацию новых корпусов, и чрезмерная увлеченность руководства института глобальными научными проектами (свой собственный линейный ускоритель заряженных частиц — грандиозное по тем временам сооружение — институт строил, достраивал и перестраивал в течение многих лет, даже убедившись в абсолютной бесперспективности и абсурдности заложенных в его конструкцию физических идей). Сейчас мне почему-то кажется, что именно тогда начался пышный и неизбежный закат этого славного института — избавиться от синдрома обреченного линейного ускорителя, бессмысленным грузом тянувшего ко дну не только финансы института, но и реализацию любых крупных научных проектов, ни руководители института, ни разработчики этих проектов уже не смогли.
В конце шестьдесят второго года более-менее постоянную прописку на старой, городской площадке получили только материаловедческие подразделения института, в том числе и подразделение Е.П. Нечипоренко, включавшее в себя и группу Солопихина. Моим друзьям — молодым специалистам, распределенным в пятихатские научные подразделения ХФТИ, предоставили места в общежитии там же, в Пятихатках. Мне тоже предложили койко-место в этом общежитии, но работать-то мне предстояло на старой площадке, и перспектива ежедневных поездок за двадцать километров туда и обратно в переполненном автобусе мне почему-то не глянулась. В общем, от этого общежития я отказался и стал обивать (иногда самостоятельно, а чаще — на пару с шефом) пороги руководящих кабинетов с просьбой пристроить меня где-нибудь поближе к месту работы.
Как и следовало ожидать, обеспечивать молодого специалиста жильем в городе (при существующем загородном общежитии) никто из руководства ХФТИ не торопился. С другой стороны, родной университет почему-то очень уж активно принялся выталкивать своих выпускников из студенческого общежития, поэтому незначительной части свежедипломированных «бомжей» (естественно, и мне в их числе) пришлось срочно перейти на нелегальное положение в родной общаге. Впрочем, сделать это было не очень трудно — вахтеры все еще признавали нас за своих и особо не усердствовали, а бесчисленное количество друзей, особенно с младших курсов физтеха, всегда было готово приютить «стариков» в трудную минуту. Последние полтора своих студенческих года я прожил в одной из самых элитных комнат университетского общежития на Павловом поле (сейчас это престижный район Харькова, а в те времена из окон общежития можно было любоваться первозданным деревенским пейзажем, в том числе и полем, возможно, давшим свое имя микрорайону). Комната считалась чуть ли не льготной, поскольку располагалась на отшибе и имела почти отдельный вход с черной лестницы. А для студенческого общежития смешанного типа, где ночные перемещения жильцов и гостей требуют соблюдения определенной конфиденциальности, такое размещение комнаты и исключительно свободное положение ее жильцов не могли не вызывать чувства справедливой зависти у менее удачливых соседей. Моими ночными братьями на этот период и просто хорошими друзьями на долгие последующие годы стали Коля Поляков (он же — Наш Ильич), Виктор Ефимов и Мирон Космына (он же — Мирон Богданович, или просто Мирончик) — студенты физфака, которым после моей защиты диплома предстояло учиться еще почти целый семестр.
А с Мироном весной шестьдесят первого года мы вообще стали почти кровными братьями, причем в ситуации, гордиться которой, к сожалению, ни в те времена, ни позже совсем не хотелось. Короче, нас обоих, потерявших элементарную бдительность, зверски и совершенно бессмысленно, среди бела дня и на самом оживленном месте — у входа в харьковский парк имени Горького избила шумная компания праздно шатающихся и ищущих приключений дебильного вида молодых людей. На свою беду, мы оба совершенно не были готовы к выяснению отношений с этой компанией: пригревало весеннее солнышко, свободный воскресный день, рядом с нами на садовой скамейке сидят две симпатичные девчонки, которые очень даже не возражают поболтать с такими обходительными кавалерами. В те роковые секунды, когда агрессивная компания оказалась рядом с нашей скамейкой, я был полностью «разобран» и сидел, забросив руки за голову и подставив лицо солнечным лучам, видимо, торопился загореть, дубина… Но именно в этот момент из проходящей толпы вынырнул какой-то невзрачный парнишка лет пятнадцати от роду, но уже с явно криминальной внешностью, и не спеша двинулся к нам. Все еще пребывая в весенней эйфории, я не сразу почувствовал опасность и пропустил момент, когда нежданный визитер поставил левую (сейчас-то я отчетливо помню, что именно левую!) ногу на скамейку возле сидевшей рядом со мной девушки. В следующее мгновение я уже бросил свое тело вперед, чтобы вскочить с такой предательски глубокой скамейки, но, как оказалось, это был бросок навстречу правой ноге юного бандита, который, видимо, и ждал от меня именно этой реакции. Страшный удар носком кованого башмака пришелся мне в лицо точно в треугольник между глазом, носом и зубами, разрубив лицевую мышцу и вызвав сильнейшее сотрясение мозга. Я беззвучно рухнул на асфальт возле скамейки. Не ожидавший такого развития событий Мирон бросился на моего обидчика, но удар сзади (чем-то довольно тяжелым, вероятно, кастетом, по голове, где-то у основания черепа), нанесенный ожидавшим своей очереди еще одним выродком из этой же компании, уложил моего друга прямиком ко мне, в лужу крови, которая почему-то довольно сильно хлестала из моего носа, хотя удар и пришелся мимо него. Вся операция по нашей нейтрализации заняла у компании развлекающихся бандитов не более пяти секунд, а еще через две секунды компания вразвалочку нырнула в главный вход парка и растворилась среди гуляющих.
Через несколько минут возле нашей живописной группы уже собралась толпа сочувствующих и просто зрителей, кто-то позвал милицию, кто-то приводил в чувство нас с Мироном, кто-то предпочитал приводить в чувство девушек. Я пришел в сознание чуть раньше своего друга, но еще довольно долго не мог понять, почему я весь в крови. К приходу милиции (в те славные времена милиционеры прогуливались по городу преимущественно пешком, поэтому к месту происшествия они прибыли минут через пятнадцать-двадцать после исчезновения наших обидчиков) мы оба уже были «в порядке», если не считать моего разбитого, распухшего и чернеющего на глазах у любопытной публики лица да шишки величиной с кулак на затылке Мирона, и смогли довольно внятно изложить двум милиционерам суть происшедшего. Милиционеры же, узнав, что мы студенты, да еще из общежития, довольно невнятно пообещали разобраться и найти виновных, а затем исчезли навсегда — видимо, процесс поиска преступников затянулся. Наши несостоявшиеся подружки немного пришли в себя от ужаса этой бессмысленной бойни и проводили нас до общежития, благо это было не очень-то и далеко. Целых две недели мои друзья отхаживали меня, как могли, кормили-поили, клали примочки на глаза, под которыми образовались черные круги в пол-лица, и я постепенно оклемался от физического увечья. Правда, поврежденные страшным ударом мышцы лица еще долго напоминали о себе ноющей болью (к перемене погоды, что ли?), да и улыбка на моем лице почему-то приобрела слегка надменный, иронический оттенок, что иногда совсем неоднозначно воспринималось собеседниками, не посвященными в эту трагическую историю.
А вот от увечья морального мне не удавалось отойти значительно дольше — так бесславно и пошло подставиться под удар, пусть даже и бандитский, человек, прошедший (как мне казалось) достаточно серьезную жизненную школу, просто не имел права. Прихватив с собой Нашего Ильича, мы с Мирончиком еще несколько раз выходили «на охоту» в парк Горького, надеясь встретить своих обидчиков. Для этого случая в боковом кармане моего пиджака была постоянно «прикопана» отвертка с длинным и тонким жалом — хотя и не холодное оружие, но для серьезного разговора могла пригодиться. Но в связи с тем, что наша единственная встреча была такой скоротечной, вспомнить лица этих бездумных убийц ни Мирон, ни я так и не смогли, поэтому поиски оказались безрезультатными, а отвертку так и не пришлось ни разу извлечь из кармана (хотя это, может быть, и к лучшему). Отмщение по горячим следам не состоялось. Но, с другой стороны, до сих пор считаю себя «счастливчиком» — ведь злодейский удар мог прийтись чуть выше (глаз!) или ниже (зубы!), и тогда неприятностей было бы куда больше. Мирончика осмотревшие его врачи тоже признали «счастливчиком» — если бы полученный моим другом удар пришелся на сантиметр ниже, варианты были бы совершенно иными. Так что мы с Мироном пошли по жизни дальше, избитые, но «счастливые»…
Залечивать свои моральные и физические раны после такой неудачной прогулки я и в этот раз отправился в родной дом. Правда, была у меня еще одна цель, напрямую связанная с поездкой в Шевченково — проконсультироваться по поводу моего увечья с Антоном Вальтером, ближайшим соседом и приятелем моих родителей, а в остальное время — главным врачом нашей районной больницы, хирургом широчайшего профиля и просто хорошим человеком. Отец Антона, наш университетский профессор, доктор наук, один из крупнейших специалистов по физике ядерных реакций, Карл Вальтер, был необычайно замкнутым и закрытым человеком, речь его всегда была неторопливой и отличалась весьма специфическим акцентом. Свои лекции он выплескивал на наши головы унылым монотонным голосом, способным навсегда отбить у студентов желание заниматься ядерными реакциями, причем свою основную позу (позу маленького атланта, упершегося руками в края стола и не отрывающего свой взгляд от конспекта лекции) профессор не изменял в течение всей лекции, что давало возможность слушателям заниматься на лекции чем угодно без риска быть изгнанным из аудитории.
Антон же был полной противоположностью своего знаменитого отца, человеком с открытой душой, любимцем и доверенным лицом всех жителей поселка. По какой-то неведомой причине (скорее всего, по причине соседства) Антон подружился с моими родителями, особенно с матерью, состояние здоровья которой к тому времени уже оставляло желать много лучшего. Визиты Антона в наш дом хотя и не были частыми, но всегда сопровождались длительными и обстоятельными беседами (по-соседски!) на самые различные житейские темы. Не знаю, что нового могли сообщить доктору Вальтеру мои малограмотные родители, но их беседы всегда проходили в дружеской и активной форме, а мои «старики» после ухода гостя еще долго обсуждали между собой его необычно доверительные и откровенные слова.
Когда я снял со своего лица большие темные очки, доктор даже присвистнул от неожиданности — под глазами клиента оказались еще одни «очки», еще более черные и страшные, в фиолетово-зеленой оправе, захватывающей половину распухшего лица. Рентген выявил у меня трещину лицевой кости, но решили обойтись амбулаторным лечением — свинцовые квасцы и покой, покой и свинцовые квасцы. Через неделю опухоль спала, а о бывших черных «очках» под глазами напоминали только излишне желтые веки. Показавшись своему уважаемому соседу еще раз и получив благословение на новые подвиги, я снова окунулся в городскую преддипломную суету, отложив немедицинские контакты с Антоном до лучших времен, тем более что он был занят своей больницей с утра до ночи.
Но, как иногда бывает в плохих сказках, лучшие времена так и не наступили, а наша встреча перед моим отъездом в Харьков оказалась последней. Поддавшись на слезные уговоры и мольбы о сохранении девичьей тайны своей молоденькой медсестры (кстати, действующие лица с мужской стороны в этой истории никакого отношения к Антону не имели), врач согласился сделать ей операцию по прерыванию беременности криминальным путем — амбулаторно (т.е. в домашних условиях, а не в больнице), но операция прошла неудачно. Кровотечение остановить не удалось даже в больнице, куда незадачливый хирург на руках (!) принес свою пациентку. Потом был суд, и хотя родители погибшей девушки и многие жители поселка, побывавшие у Антона на операционном столе, и весь (до единого человека!) коллектив больницы обращались в суд с просьбой о снисхождении, судья был непреклонен — три года тюрьмы… Доходили слухи, что Антона освободили досрочно, что ему снова разрешили работать хирургом, но в поселке он уже больше не появился. А мои родители еще долго хранили добрую память об этом простом и хорошем человеке.
В последний год моего студенчества у нас в комнате общежития установились на удивление теплые, почти братские отношения между всеми ее обитателями. Мирончик — отличник и умница, удивительно скромный и удивительно интеллигентный, довольно-таки сильно заикающийся закарпатский паренек родом из села Черче Рогатинского района (там все жители, по утверждению местных острословов — «черти рогатинские»), каким-то необъяснимым образом привлекавший к себе повышенное внимание самых симпатичных харьковских девиц. Витя Ефимов — рассудительный, болезненно интеллигентный, слегка комплексующий по поводу своей неубедительной родословной, очень толковый и обстоятельный студент родом из Симферополя. Коля Поляков, «Наш Ильич» — самая колоритная фигура среди студентов-физиков старших курсов, неуемный фонтан бурных страстей и буйной энергии, почерпнутых им при рождении из всесоюзной энергетической аномалии под названием Ялта, любитель и любимец девушек и женщин всех возрастов и семейных положений, и при всем этом — надежный и бескорыстный друг. Короче, все ребята были хотя и разными по характеру, но сплошь положительными (по мнению парткома и деканата) и готовились к поступлению в аспирантуру. Подводные части айсбергов их (да и моей тоже) личных жизней старательно прятались нами в стремительном потоке будней при помощи черной лестницы и элитной комнаты в общежитии.
Поэтому мой переход в качественно новое состояние, именуемое «выпускник», никак не сказался на ритме и образе жизни нашей дружной компании. Хотя сказался, наверное, в другом: число доброжелателей после моего перехода на нелегальное положение (в своей же комнате!) значительно возросло — уж больно многим претендентам хотелось на законных основаниях занять уже освободившееся, но все еще не освобожденное «койко-место» в такой удобной комнате. К тому же время моей инженерной «инаугурации» самым непотребным образом совпало с пиком ежегодной партийно-комсомольской кампании за чистоту морального облика советского студента, которая обычно сводилась к внеплановым кавалерийским налетам разнообразных комиссий на «бастион разврата» — университетское общежитие на Павловом поле. Такая ситуация требовала постоянной бдительности, особенно в вечерне-ночное время, но мы в очередной раз расслабились и допустили целый ряд тактических ошибок, чуть было не ставших роковыми в судьбах моих друзей.
В этот вечер в нашей комнате, как всегда спонтанно, возникла небольшая пьянка — Мирончик пригласил в гости двух своих быстро взрослеющих подружек из школы для особо одаренных детей. Девчонкам, наверное, было лет по шестнадцать, но они уже явно были одаренными, поэтому с удовольствием пили водку и веселились в меру своей одаренности. Одна из девушек, вспомнив о преимуществах сна в собственной постели, упорхнула по черной лестнице домой. И здесь кто-то из нас, провожавших гостью, допустил самую заметную ошибку — оставил открытой дверь на эту самую лестницу. Вторая же девица, вероятно, еще более одаренная, чем ее подружка, никак не хотела уходить домой и требовала продолжения банкета. И банкет, сопровождаемый громом музыки и визгом захмелевшей девицы, продолжался, как говорят сегодня, в режиме «нон-стоп», хотя время неумолимо катилось к полуночи. На нашу беду, как раз в эту ночь высочайшая репрессивная комиссия университета проводила ночной рейд по выявлению в своем общежитии и беспощадному искоренению из него нелегалов, нарушителей общественного порядка и прочих аморальных личностей. И хотя наша боевая комната располагалась немного в стороне от обычных маршрутов таких рейдов, проверок и комиссий, беспечно оставленная открытой дверь на черную лестницу в этот раз привлекла внимание «смотрящих» и привела их прямиком к закрытой двери наших апартаментов.
Громкий стук в дверь и крики: «Открывайте, комиссия!» вызвали глубокий шок практически у всех участников банкета. Хотя и по различным причинам, но обычно никому не хотелось в такой ситуации общаться с блюстителями порядка и морали, чьи силы обычно были подкреплены еще и внушительной фигурой нашего местного участкового. Из глубокого ступора всех нас вывела внезапно наступившая гробовая тишина — чья-то торопливая рука, действуя независимо от своей собственной головы, выключила орущий магнитофон, чем и укрепила уверенность комиссии, что она на правильном пути — ловушка захлопнулась! Комендант отправился за запасным комплектом ключей — до надвигающейся катастрофы оставались считанные минуты…
Первой обрела способность к принятию каких-либо решений наша гостья — юное дарование схватило в охапку пустые и полупустые бутылки из-под водки и юркнуло вместе с ними в узкую щель за шкафом, перекрывавшим угол нашей комнаты. Через несколько секунд на пороге нашей комнаты появился ухмыляющийся комендант, а вслед за ним нашими нежданными гостями стали дружинники, участковый и … моя почти знакомая профессор Горностаева, на этот раз уже в роли руководителя карательной экспедиции. Естественно, наша очередная встреча снова не вызвала восторга у профессора, тем более что на этот раз я был для нее одним из тех социальных противников — нелегалов и нарушителей, которых комиссия так усердно отлавливала. Не вызвала восторга у Анны Андреевны и встреча с моими приятелями: несколько дней назад партком под ее руководством рекомендовал оставить этих студентов в аспирантуре физфака. В общем, случился конфуз.
Основательный «шмон», весьма профессионально исполненный комендантом, к нашему счастью, не принес заметного улова, но нервы нам потрепал основательно — уж очень тщательно комендант осматривал и ощупывал внутренности нашего шкафа, за которым расплющилось юное дарование. Вердикт комиссии был суров, но справедлив: поскольку громкую музыку в ночное время слушал (!) нелегал Киянский, пропуск в общежитие у него изъять и соответствующим образом проинструктировать вахтеров, чтобы в общежитии он впредь не появлялся и не нарушал общественный порядок. Остальным видимым участникам этого мероприятия «фитилей» досталось значительно меньше, а невидимая участница вообще отделалась легким испугом — вот что значит быть особо одаренным человеком! Наутро мы с этим юным дарованием покинули общежитие: я — чтобы больше никогда уже в нем не появиться, а особо одаренная девица — чтобы появляться в нем значительно чаще (уж очень ей все это понравилось, да и адреналина захотелось побольше).
На некоторое время мне пришлось возвратиться в «апартаменты» моих ближайших родственников на площади Руднева, но вскоре ХФТИ протянул мне руку помощи — Дима Солопихин выбил-таки для своего молодого специалиста место в институтском общежитии. Правда, это было общежитие бойцов военизированной охраны, но моя жилищная ситуация требовала решительных действий, и в результате я оказался пятым (по числу кроватей) жильцом одной из самых больших комнат на первом этаже двухэтажного уютного домика, спрятавшегося между добротными жилыми корпусами, построенными руками бывших немецких солдат для специалистов института. Общежитие хотя и числилось под каким-то номером по улице Чайковского, к указанной улице никакого отношения не имело, поскольку располагалось непосредственно в «охранной зоне периметра» (т.е. впритык к бетонному институтскому забору, увенчанному рядами колючей проволоки) буквально в пятидесяти метрах от институтской проходной. Удручающе классический и в то же время почти сюрреалистический пейзаж (глухая стена и колючая проволока) отныне я мог лицезреть в любое время суток — мое персональное окно в общежитии смотрело в нужном направлении. От такого соседства можно было тронуться умом, но времени любоваться этим спецпейзажем у меня, к счастью, было очень мало, да и мои военизированные друзья оказались отличными парнями, сразу и безоговорочно принявшими меня в свой круг.
Почти все мои новые знакомые прошли срочную службу на строительстве и охране космодрома Байконур, были в прямом смысле участниками первых запусков ракет, в том числе и ракеты, поднявшей на орбиту мировой известности и славы Юрия Гагарина. Как участники этих знаменательных событий, они имели за свою службу правительственные награды, знали массу интересных непубликуемых историй относительно этого периода развития советской науки, а следовательно, являлись носителями секретной информации (в то время всякая информация, касающаяся подготовки и проведения любых космических пусков, носила гриф «совершенно секретно»). В течение трех следующих за дембелем лет эти ребята не могли уйти работать на «гражданку» (было и такое правило, четко реализуемое многочисленными гэбистами), поэтому все они и оказались бойцами военизированной охраны.
Свободного времени у ребят было не очень много (большинство из них усердно и настойчиво, хотя и с разной степенью успешности, училось в заочных институтах), но для коллективного веселья у нас время находилось регулярно, тем более что охране не представляло никакого труда раздобыть в строго охраняемом (ими же!) режимном институте нужное для поддержания этого веселья количество спирта. Правда, к чести моих друзей замечу, что пили они в меру и с умом, поскольку все мы практически непрерывно находились на работе, т.е на боевом посту: забор — на расстоянии вытянутой руки, проходная — рядом, а от бдительных глаз сотрудников так и вообще невозможно было спрятаться. Но и главное преимущество моих новых апартаментов заключалось опять-таки в их близости к рабочему месту — практически в любую непогоду, даже в лютые харьковские морозы (это когда мороз под двадцать градусов да еще с пронизывающим до костей ветром!) я свободно мог добежать в лабораторию в своем легком пиджачке. Как мне тогда казалось, такой вариант прогулки был шагом к существенной экономии тех весьма ограниченных финансовых средств, которыми институт вознаграждал молодого специалиста за его труды.
В группу Солопихина меня определили на должность стажера-исследователя с окладом жалования в 85 целковых, но уже через несколько месяцев шефу удалось «выбить» для меня ставку инженера с окладом ровно в 100 рублей, а это уже были довольно приличные деньги для человека, привыкшего мечтать «в пределах десяти рублей». Так оптимистично началась моя самостоятельная жизнь, сопровождающаяся посильным участием в специфическом производственном процессе, который хотя и назывался наукой, но только отдаленно напоминал собой ту чистую и загадочную сказку, осуществить которую мечтало не одно поколение физтеховских рекрутов.
Новая, взрослая жизнь, словно снежный ком, поглотила свою очередную жертву с потрохами. Откуда-то вдруг появились новые друзья, которые не только могли, но и охотно тратили на свои, иногда очень сомнительные (так мне казалось), удовольствия деньги в таких суммах, что мой оклад казался просто смешной кучкой медных монет рядом с золотыми монетами царской чеканки. До сих пор не могу понять, по каким критериям и причинам их выбор пал на меня и что они ожидали от меня сейчас или в будущем, но только беззаботное общение с новыми друзьями мне очень нравилось, а их круг непрерывно и стремительно расширялся, грозя оторвать новенького от земли и унести в какие-то неведомые «черные дыры». При этом в орбиту совместного вращения нашей компании иногда попадали люди, еще полгода назад казавшиеся мне живыми символами нашей харьковской просвещенной жизни — сын известного столичного чекиста, возможно, и сам чекист, Олег Ж-ч, знаменитый футболист, игрок харьковского «Авангарда» (позднее «Металлиста») Николай Каштанов, известный театральный режиссер Юрий Леков и несколько других личностей, довольно громко нашумевших о себе, любимых, прежде чем о них стала говорить досужая публика.
Кто и когда познакомил меня с местной знаменитостью — главным режиссером Харьковского театра оперы и балета Юрой Лековым, сейчас уже и не вспомнить, да это и не важно. Важно лишь то, что Леков оказался вполне вменяемым человеком, трезво оценивающим нормальные человеческие отношения, хотя и не лишенным сугубо «производственных» недостатков, вызванных особенностями его работы и спецификой отношений в провинциальном театре. С его помощью и по его контрамаркам мне удалось посмотреть значительную часть театрального репертуара. Но, кроме юмористических моментов и сценических казусов, происходивших в этом театре — например, беспримерный дуэт знаменитого баса Артура Эйзена (Фауста) и местной знаменитости — тенора Николая Манойлова (Мефистотеля), когда Эйзен своим могучим голосом заглушил и забил бедного «кенаря», к концу состязания совсем потерявшего способность извлекать какие-либо звуки из своей утробы, — ничего существенного так и не запомнилось. Наверное, пик известности и звездный час режиссера Лекова пришелся на те несколько дней, когда в его театре выступал со своими сольными концертами кумир всех (именно всех!) советских людей и безумная мечта лучшей половины из них — Муслим Магомаев. Сотни женщин, причем отнюдь не самых безобразных в букете харьковских красавиц, обезумевших от страсти и желания лично увидеть (хотя бы увидеть!) «своего Мусика», осаждали театр, осаждали Лекова, осаждали его семью с единственной целью — любой ценой попасть на концерт Магомаева. Перекупщики билетов всего лишь за несколько дней стали местными олигархами (правда, сами они этого слова еще не знали), взвинтив цены до безумных высот. Милиционеры, призванные следить за порядком, «вошли в долю» к перекупщикам и тоже были очень довольны билетным ажиотажем. И только Леков, бедняга Леков, самый популярный (естественно, после Магомаева!) человек в Харькове, ушел в подполье, боясь быть растерзанным холеными женскими руками, стремящимися получить хотя бы один шанс увидеть и услышать своего кумира (а если очень повезет, то и прикоснуться к нему!). Все эти дни Юра отсиживался дома, руководя своей конторой исключительно по телефону, но затем неожиданно сбежал еще дальше, на дачу — неистовые «претендентки» узнали домашний телефон и адрес подпольщика.
Мне посчастливилось побывать (естественно, с помощью Юрия) на одном из концертов Магомаева, хотя называть это событие концертом вряд ли стоит. Скорее всего, это был сеанс массового гипноза с песенно-музыкальным сопровождением (попытавшийся через тридцать лет повторить этот уникальный эксперимент Анатолий Кашпировский отдыхает!), длившийся почти четыре часа. И все это время зал (по крайней мере, его женская часть) обливался слезами восторга и неистовой страсти, разбуженной в женских душах этим необычайно красивым, чувственным и сильным голосом, да к тому же еще и принадлежащим такому молодому красавцу. Толпа ревела, требуя все новых и новых песен, а Муслим все пел и пел, позабыв о времени и вкладывая всего себя в каждую новую песню.
Потом был коллективный поход участников этого незабываемого зрелища (почти в полном составе!) на площадь Дзержинского, к гостинице «Харьков», в которой остановился кумир. Были крупные и мелкие инциденты, связанные со снятием с балконов гостиницы девушек, девиц и дамочек, со смертельным риском для собственных жизней пытающихся проникнуть в номер Магомаева через балкон, расположенный, кстати, на седьмом этаже, процедура выдворения из гостиничного номера певца наиболее успешных «верхолазок», усиленные наряды милиции вокруг гостиницы, почти всенощное дежурство толпы фанатов, заполонивших все подступы к зданию гостиницы, непрерывно скандирующих «Мус-лим!… Мус-лим!» и жаждущих еще раз, хотя бы на секунду, увидеть «Его». Правда, в этот раз на балкон Магомаев не вышел, предпочел отметить свой очередной безумный успех в компании своих старых друзей, и незадолго до рассвета публика стала потихоньку расходиться.
Да, это было настоящее коллективное безумие, порожденное неведомыми космическими силами и гением артиста. И я до сих пор благодарен моему случайному другу и очень приличному человеку Юре Лекову за предоставленную возможность собственной душой прочувствовать это незабываемое чудо своего энергетического единства с огромной массой людей, на мгновение растворившихся в космосе общего восторга и навсегда ставших его частью.
Вихрь праздной богемной жизни чуть было не оторвал меня от привычной земной тверди, но опять внутри моего сознания сработал некий перепускной клапан, и потоки предназначенной для меня информации, насквозь пропитавшейся острым запахом дорогих советских духов и чудесных грузинских вин, опять потекли мимо моего унылого окошка в общаге, мимо скучных урбанистических пейзажей, мимо высокого бетонного забора, спрятавшего меня на это время от таких близких и таких приятных соблазнов. Веселые попутчики восприняли мое добровольное затворничество сначала даже с некоторым сожалением, но очень быстро сомкнули ряды и пошли своей обычной дорогой. А меня ждала самостоятельная жизнь и самостоятельная работа в совершенно ином мире, который я по незнанию отнес к высокому миру науки, но который мои несостоявшиеся друзья иначе как болотом и не называли.
Глава 3.
Зигзаги удачи на скользкой дороге
Дни и ночи самостоятельной научной карьеры, так удачно и так бурно начавшейся перед новогодними праздниками на стыке одна тысяча девятьсот шестьдесят второго и шестьдесят третьего годов от Рождества Христова (сорок пятого и сорок шестого — от рождения Советской власти), по мере активного врастания молодого специалиста в окружающую питательную среду постепенно превратились для меня в некую однородную физическую субстанцию, именуемую «пространство-время-работа». Штампик в пропуске, разрешающий круглосуточное пребывание на территории института, койко-место в двух шагах от проходной, отсутствие каких-либо домашних дел и семейных забот, а также обилие забот и проблем производственных незаметно сделали из меня некую добровольную пожарную команду, участвующую в тушении всех «пожаров», возникающих обычно к концу рабочего дня и требующих присутствия на рабочем месте кого-либо из самых «ответственных», причем до глубокой ночи. Поскольку все остальные ребята были людьми глубоко семейными и их длительные внеплановые задержки на работе были чреваты суровыми последствиями, рука судьбы своим костлявым пальцем постоянно указывала на молодого, которому и спешить-то некуда, и опыта набираться пора, да он и не сильно упирается. В общем, наши забитые оборудованием комнатки в полуподвале вскоре стали для меня почти родным домом, а почти родной дом, именуемый общежитием, видел меня только глубокой ночью.
В своих вечерне-ночных производственных бдениях в институте я отнюдь не был одинок. Увлеченные своими научными идеями молодые и не очень молодые ученые допоздна колдовали над своими хитроумными установками, пытаясь выжать из них нечто такое, что в одночасье откроет глаза остальным, естественно, менее талантливым физикам на истинное положение вещей в природе и прославит первооткрывателей. Кроме этих полубезумных, но, безусловно, талантливых мужиков, ставших заложниками собственных научных амбиций, по гулким коридорам лабораторного корпуса института совершали вечерний променад и более спокойные индивидуумы. Некоторые из научных корифеев, отцов-основателей (вместе с академиком К.Д. Синельниковым) физико-технического института, по различным причинам оказавшиеся без собственной жилплощади, в это время решали свои бытовые проблемы за счет подсобных комнатушек в научных лабораториях. Кстати, и первый директор ХФТИ Кирилл Дмитриевич Синельников, благообразный седой старик, стопроцентный английский лорд (по крайней мере, внешне), который вместе с женой-англичанкой проживал на территории института в аккуратном двухэтажном особнячке, иногда составлял компанию своим менее удачливым коллегам. Правда, с вводом в действие новой институтской площадки и жилого массива в Пятихатках действующий директор института, академик В.Е. Иванов, развернул массированное наступление на корифеев и в конце концов выселил-таки их в пятихатское общежитие. Видимо, время местных эдисонов, не ведавших иной жизни, чем жизнь среди всепоглощающей трясины своих «выстраданных» физических идей, окончательно кануло в Лету, поскольку практически никто из корифеев на новых площадях свои прежние лаборатории так и не развернул.
Очень скоро я приноровился на вечерних дежурствах совмещать обязательное (выполнение заданий шефа по основной тематике) с полезным: я реанимировал свою установку для исследования эмиссионных свойств тугоплавких соединений и тайком получал на ней довольно интересные экспериментальные результаты. В ночной тиши хорошо думалось, хорошо работалось, и в результате через пару месяцев я преподнес своему шефу первый подарок — почти завершенную статью для журнала «Физика твердого тела» (наши домашние шутники зубоскалили, что первые статьи молодых ученых надо печатать в журнале мягкого, а не твердого тела). Шеф Дима сначала весьма прилично испугался (по инструкции, установку должны были обслуживать как минимум два специалиста — высокое напряжение, однако!), а потом махнул на меня рукой — делай, мол, что сможешь, но смотри — в случае каких-либо неприятностей все спишем на самоуправство.
Довольно свободный (это на режимном-то предприятии!) график работы, дружный коллектив, нормальные взаимоотношения в нем, вполне приличная зарплата (сто рублей, плюс квартальные премии, плюс талоны на спецпитание), минимум домашних забот и наиболее комфортные условия для самостоятельной работы — о чем еще мог мечтать молодой советский человек, по каким-то, одному Богу ведомым, причинам избравший для себя такой непредсказуемый и тернистый жизненный путь «на все руки ученого». Правда, в моем сознании, разгоряченном ожиданием близкого научного успеха, в то время еще присутствовали и другие, не менее амбициозные прожекты. Но, как бывает в самых лихих киношных сюжетах, судьба забросила всю нашу группу в такой водоворот событий, что обо всех личных планах пришлось надолго забыть, а мечты теперь уже сводились только к тому, как бы выбраться из этого омута живыми (и не только в аллегорическом смысле).
Ближе к осени 1963 года на территории нашего института, преимущественно в зоне директорского кабинета, стала появляться странная и занимательная фигура — очень похожее на мужчину средних лет создание в щеголеватом сером костюме с высокими накладными плечами, с вьющимися блондинистыми волосами и подозрительно тонким, писклявым голосом, сразу вызывающим подозрение в нестандартных наклонностях его владельца. И хотя сам субъект был весьма тощ и неказист, проникающей способностью он обладал отменной. Задержать его в директорской приемной более чем на пять минут не удавалось даже могущественной секретарше Светке — пышногрудой и смазливой блондинке, без напряжения удерживавшей в предбаннике любого, кто осмеливался самозванно проникнуть в ее владения, любое удобное ей количество времени (директор занят!). Кстати, доставалось и приезжим научным светилам, часами маявшимся на продавленном кожаном диване в директорском предбаннике под безучастным Светкиным взглядом.
Через два дня длительные беседы незваного гостя по фамилии Проскуров (фамилию я немного изменил — во избежание неожиданностей) с хозяином роскошного директорского кабинета завершились. А «на ковер» к директору вызвали уже Диму Солопихина. Результатом этого не очень длительного «перетирания вопросов» стало не только фактическое вселение Ивана Григорьевича (так звали этого залетного кудрявого красавца, получившего в не очень широких кругах аборигенов кличку Ванюшка) в наши полуподвальные апартаменты, но и резкое изменение направления наших научных и экспериментально-технологических разработок. При этом Ванюшка (не путать с Иваном Алексеевичем!) развернул такую активную деятельность по переводу группы Солопихина на новую тематику и обеспечению этой группы необходимыми материальными и производственными ресурсами, что даже директор института, все тот же академик Иванов, срочно перебрался, почти сбежал от настырного гостя в свой недостроенный кабинет в Пятихатках, а его заместитель по режиму Жуковский начинал свой рабочий день с выслушивания Ванюшкиных инструктажей. Не позже чем через месяц в нашем подземелье завертелась карусель новой, доселе невиданной по сложности, подконтрольности и ответственности, работы.
Серьезность ситуации, в которую так неожиданно, но с головой окунулась наша немногочисленная команда, подтверждалась и дружным наплывом разнообразных делегаций и комиссий, причем достаточно высокого уровня, которые хотя и на различном уровне компетентности, но одинаково дотошно проводили разведку в области нашей технологической готовности, возможностей нашего экспериментального оборудования и производственной базы, направления и результатов научной работы. Дмитрию Павловичу в этот период приходилось нелегко: беседы с высокими гостями всегда носили затяжной характер, а наш шеф долгих разговоров не любил, начинал нервничать и торопиться, а затем и просто заикаться. Это было его достаточно уязвимое место, но избавиться от легкого заикания в напряженном ответственном разговоре ему удавалось не всегда.
Одним из наиболее важных посетителей наших полуподвальных апартаментов в процессе подготовки группы к новой работе стал академик Игорь Курчатов — президент Академии наук, руководитель правительственной комиссии по атомным проектам — со свитой именитых ученых и хорошо обученной охраной, четко работающей среди толпы «посторонних объектов». Эту четкость работы я могу удостоверить лично — стоило бледному и немощному академику на секунду отвлечься от стандартной процедуры общения с учеными-аборигенами, именуемой «пожатием рук», и замереть с протянутой в мою сторону правой рукой, эстафету рукопожатия мгновенно перехватил здоровенный амбал, крепко сжавший ладонь моей руки, направлявшейся навстречу руке академика. В этот же момент передо мной выросла спина второго помощника, наглухо отключившего меня от прямого контакта с важным гостем. В результате пожать руку знаменитого ученого мне так и не удалось.
А весь этот ларчик открывался достаточно просто: Иван Григорьевич Проскуров был ни много ни мало личным представителем руководителя всех «бомбовых» проектов Советского Союза академика Ю.Б. Харитона. Сказать, что Харитон в то время располагал практически безграничной властью в сфере оборонной промышленности — это значит сказать очень мало. Оборонка к тому времени захватила почти все промышленные мощности страны. Десятки миллионов безвестных рабочих и служащих, втиснутых в жесткие рамки секретности, сетевых графиков сдачи продукции и ее военной приемки, в тысячах номерных предприятий, разбросанных по всей стране и именуемых почтовыми ящиками (или просто ящиками — всем и так было все понятно), ковали тот самый ядерный щит, который принес нашей Родине не только ее нынешнюю мощь, но и постоянную головную боль начальникам этих самых ящиков.
Фамилия руководителя этих проектов, Генерального конструктора Харитона, в те времена была засекречена не хуже, чем любой из его проектов (правда, только от советских людей — для дальнего зарубежья он и в то время был довольно известной личностью). Рядовым сотрудникам ящиков, даже самым допущенным и осведомленным, помянуть всуе эту фамилию было равносильно собственноручному доносу в КГБ на самого себя как на агента ЦРУ. А для руководителя любого, даже самого крупного оборонного предприятия недовольство Харитона могло обернуться (да часто и оборачивалось) ни с чем не сравнимыми неприятностями, начало которым полагало расставание с партийным билетом. Производственно-репрессивная машина марки «оборонка», одним из главных рулевых которой как раз и являлся Ю.Б. Харитон, сжигала в своих котлах все то, что, по мнению этих же рулевых, могло хоть как-то затормозить или замедлить ее движение. В нас, простых смертных, волею судьбы оказавшихся причастными к толике самых страшных научных тайн современности, излишнее внимание, проявленное Харитоном к той или иной ветви специальных научных поисков, вселяло благоговейный ужас, а услужливое сознание, лишенное какой-либо достоверной информации, рисовало самого академика в образе некоего гиганта со свирепым красным лицом.
Многоопытные советские чиновники, к числу которых, безусловно, относились и руководители нашего института, умели прекрасно ориентироваться в сложных ситуациях, поэтому с первой же встречи с Иваном Григорьевичем Проскуровым приняли к безусловному исполнению все указания его крутого шефа. Тем более, что и сам институт в то время имел двойное подчинение — с одной стороны, он как будто бы находился в структуре Академии наук Украины, но с другой стороны, реально финансировался «оборонщиками» в лице Министерства среднего (!) машиностроения СССР — родной конторы таинственного Харитона. А поскольку обильное финансирование во все времена в любой стране позволяло решить любые, а не только научно-производственные задачи, то и в конкретно взятом Харьковском физико-техническом институте дополнительное финансирование оказалось очень весомым аргументом в пользу срочного подключения нашей группы к одной из основных государственных программ того времени, условно именовавшейся в институте «темой № 4».
Глобальные новации в тематике работы коснулись нескольких исследовательских групп, но группа Солопихина на этот раз оказалась центровой, в первую очередь, по степени важности и сложности поставленной задачи, а также по степени технической готовности к ее решению. Правда, этот выбор был обусловлен, в основном, не столько нашими личными достоинствами и значимостью наших научных изысканий, сколько наличием у нас уникального высокотемпературного вакуумного пресса с рабочей камерой диаметром более трех метров и усилием прессования до 500 тонн. Этот гигантский (естественно, по тем временам) агрегат — предмет особой, «родительской» гордости Дмитрия Павловича и его ребят — директор института уже несколько раз пытался превратить в груду металлолома, но Солопихину каждый раз удавалось отстоять свое детище, мотивируя свои доводы его уникальностью и перспективностью. Надо отдать должное нашему «группенфюреру» — его прогноз относительно перспективности технологического направления, основанного на одновременном использовании высокого вакуума (высокой степени разрежения в рабочей камере) в качестве рабочей среды, высоких рабочих температур и высокого давления при обработке исходных заготовок, предназначенных для изготовления изделий с особыми свойствами, на этот раз оправдался на двести процентов. Но надо отдать должное и директору института, в нужное время оказавшемуся в нужном месте и лично возглавившему это важнейшее для реализации всего «водородного» проекта (и для судьбы института в целом) технологическое направление.
В упрощенном варианте изложения суть технической задачи, поставленной нашей группе тонкоголосым Ванюшкой, сводилась к необходимости в кратчайшие сроки разработать уникальную (естественно, для того времени) технологию изготовления «слойки» (технический жаргон) для водородной бомбы — набора доселе неведомых в отечественной промышленной практике сопряженных узлов и деталей. В общем виде, речь шла о крупногабаритных (диаметром чуть меньше метра), высокоточных (величина отклонения реальных размеров от заданных не должна была превышать десятка микрометров) и практически беспористых модулях сложной формы из самых тугоплавких элементов таблицы Менделеева, к тому же обладающих специфическим поведением в потоке нейтронов, образующихся при взрыве первичного ядерного заряда. Именно для этой задачи оказался незаменимым наш пресс-гигант, несколько раз так счастливо избежавший печальной участи динозавров — быть похороненным заживо по воле форс-мажорных обстоятельств. Именно на него сделал ставку вездесущий Проскуров, именно под его будущие рекордные результаты дал академик Харитон своему невзрачному на вид, непрезентабельному, но необычайно собранному и цепкому представителю широчайшие полномочия. Именно этот пресс и несколько прилегающих к нему технологических помещений стали для нашей небольшой бригады местом почти постоянной дислокации, почти затворничества, на весьма длительное время.
С подачи Проскурова, за спиной которого непрерывно маячила мрачная тень всемогущего академика, мне удалось (хотя и с большим трудом) вне всяких лимитов и графиков разместить на Московском электродном заводе заказ на срочное изготовление двухсот комплектов уникальных (в первую очередь, по точности размеров и по габаритам) пресс-форм из высокопрочного графита. Это была моя первая командировка в Москву — столицу нашей Родины, а также первая самостоятельная и ответственная работа с откровенно наглыми и холеными (почему-то в тот приезд мне попадались именно такие!) московскими чиновниками, от которых зависело многое, в том числе и моя дальнейшая судьба. То ли груз ответственности, так неожиданно свалившийся на мои плечи, оказался на пределе моих личных рекордов, то ли какие-то изменения в моей психомоторике, спровоцированные этой самой ответственностью, в Москве вырвались наружу, но почти с первых же слов, произнесенных в столице, я понял, что опять столкнулся со своим «старым другом» — синдромом острого заикания на первом слоге почти каждого предложения. В связи с этим на первых порах почти все мои переговоры и консультации с чиновниками различных мастей превращались для меня в одно сплошное испытание, но я не сдавался и через пару дней ситуацию каким-то образом выровнял. Здесь же я впервые столкнулся с реальными московскими соблазнами, но свободных денег и свободного времени оказалось так мало, что дальше виртуального столкновения с этими самыми соблазнами дело не пошло.
Неделя моего пребывания в Москве как-то незаметно промелькнула через мою жизнь, практически не оставив следа — каждое утро я исчезал из своего четырехместного «нумера» в затрапезной гостинице «Алтай» (хотя это могли быть и «Заря», или «Восток» — все эти три дешевые московские гостиницы почти срослись воедино на огромной поляне, примыкающей к Главному Ботаническому саду Академии наук СССР), чтобы появиться в нем уже ближе к ночи, еле передвигая гудящие от усталости ноги. Разнообразные разрешения и согласования по моей проблеме необходимо было получать в различных «важных» конторах, хаотично разбросанных по старой части Москвы, по тесным дворам и задворкам, очень уж смахивающим на лабиринты. Как всякий уважающий себя провинциал, да еще к тому же испытывающий заметные речевые затруднения при общении с незнакомыми людьми, я передвигался по столице, не расспрашивая москвичей о кратчайшей дороге между очередными объектами и ориентируясь больше на собственную интуицию, чем на приобретенную в киоске упрощенную схему города. Конечно, при таком способе передвижения больше всего доставалось ногам и ботинкам, но до конца командировки ботинки все же выстояли, развалившись напрочь уже по возвращении домой. Еще более сложные ситуации возникали при передвижении внутри московских контор, где коридорные лабиринты случались и покруче уличных.
В лабиринтах Главснаба СССР, располагавшегося в комплексе огромных старинных зданий на Покровском бульваре, куда меня занесла судьба в первые же дни московской эпопеи, плутали даже штатные сотрудники, не говоря уже о гонцах с периферии, одуревших от бесконечных тупиков и переходов. Закаленным в своих чиновничьих боях большим и малым начальникам этого заведения, прекрасно осознающим выгоды своего руководящего и в то же время безответственного положения («без моей подписи никакие Постановления ЦК КПСС и Правительства силы не имеют!»), наверное, доставляло особое удовольствие футболить «толкачей» на согласование в свои отраслевые подразделения, не имевшие ровно никакого отношения к существу рассматриваемой заявки. Учитывая, что таких подразделений в Главснабе существовало несметное количество и разбросаны они были по различным корпусам и этажам гигантского улья-лабиринта, украшенного со стороны бульвара гигантской лестницей и не менее гигантскими колоннами, найти нужный кабинет оказывалось не меньшей проблемой, чем получить от восседающего в этом кабинете чиновника его высочайшую, согласующую подпись. В общем, только к концу второго дня, успешно завершая первый круг согласований и выбивания сверхлимитных фондов на высокопрочный графит, я почти разгадал так тщательно маскируемую полутемными переходами и бесчисленными лестницами схему устройства этого могущественного муравейника. Но случая проверить свою разгадку этой головоломки мне больше не представилось — фонды были получены и прикрепление к Московскому электродному заводу тоже. Не знаю почему, но в Москве я впервые почувствовал необъяснимый прилив усталости, охватившей не только ноги — это было бы понятно, но и тело, и душу. Наверное, и по этой причине ни в одном из признанных московских культурных центров (театров, музеев и т.п.) за время этой командировки мне не только не удалось, но и не захотелось побывать.
Правда, единственное исключение из привычного режима все же пришлось сделать, но это был настоящий экспромт. Ближе к концу командировки, когда настало время хоть как-то отовариться в Москве (а столица была настоящим Клондайком для представителей обнищавшей периферии, поэтому считалось даже зазорным побывать в Москве и не посетить с дружеским визитом ГУМ, ЦУМ и «Детский мир»), в плотной толпе мешочников, стремительно несущейся из ГУМа в ЦУМ (или наоборот), где-то в районе элитной гостиницы «Метрополь» меня опознал мой несостоявшийся харьковский друг — разбитной «чувак», весельчак и пижон Олег Ж-ч. Он тоже приехал в командировку (не знаю, хотя и догадываюсь, по какому ведомству), а роскошный одноместный номер в «Метрополе» ему забронировали «ребята с Лубянки». Вдоволь налюбовавшись купеческим богатством (пальмы в деревянных бочках, огромные зеркала в металлическом обрамлении на стенах полутемного коридора, толстая ковровая дорожка на паркете, загадочно сверкающем в полумраке) этой шикарной гостиницы и выпив банку (!) охлажденного чешского пива в шикарном гостиничном номере земляка, я отложил марш-бросок за «шмотками» до лучших времен, а вместо этого подключился к его культурной программе. Поскольку Олег был крутым авторитетом в футболе и активным болельщиком, какие-то молодые крепкие ребята на черной «Победе» отвезли нас на запасное поле стадиона «Лужники», где в это время проводила свой тренировочный матч футбольная сборная команда Советского Союза. Удостоверения наших спутников сделали свое дело и нас пропустили почти на поле, к воротам.
Игра проходила ни шатко, ни валко, футболисты отчаянно мазали из самых выгодных ситуаций, тренер ругал своих подопечных предпоследними словами. Мы тоже, в меру своей околофутбольной квалификации, награждали игроков не самыми лестными эпитетами. Лично мне особенно не нравилась игра на правом крае малорослого и какого-то тщедушного паренька по кличке Гиля (как удалось выяснить чуть позже, это был левый крайний нападающий Галимзян Хусаинов, но почему он в этот день играл на правом крае, теперь уже не спросишь) — ни один из его ударов по воротам нельзя было даже назвать ударом — мяч явно не хотел слушаться нападающего и с трудом докатывался до ворот. Наша «приближенная к воротам» публика живо обсуждала каждую неудачу Галимзяна. Но в какой-то из игровых моментов, выпущенных нами из поля зрения в связи со все возрастающим накалом разговорных страстей, нога футболиста и непокорный доселе мяч нашли друг друга, а последовавший за этим хлесткий удар Хусаинова был великолепным почти по всем футбольным показателям… Я не смогу выпустить слово «почти», потому что Галимзян все-таки промахнулся и мяч в ворота не попал, а также потому, что этот мяч все-таки попал, но только… в мою голову. Сильнейший удар в левый висок опрокинул меня на газон и на какое-то мгновение даже «отрубил» от собственного сознания. Правда, помощь прибежавшего к нам футбольного врача не понадобилась и вся наша команда поспешно ретировалась в сторону поджидавшего в сторонке автомобиля, чтобы доставить Олега в его загадочную гостиницу. Мне таких столичных услуг не полагалось, и поэтому я добрался в свою «Зарю-Алтай-Восток» на перекладных и уже ближе к ночи. Голова еще долго звенела, как бы подтверждая наличие в ней значительных пустот, но с тех пор я почему-то сильно зауважал великолепного игрока сборной, спартаковского нападающего Галимзяна Хусаинова.
По вечерам в компании своих новых друзей — таких же толкачей из разных концов Советского Союза, приехавших в Москву что-то выбивать или проталкивать, под специфический звон граненых гостиничных стаканов удавалось пожевать что-нибудь съестное (к еде в те времена я был абсолютно неприхотлив), а затем забыться беспокойным сном на раздолбанной гостиничной койке. Так что к концу своей самой первой недели пребывания в столице я уже еле передвигал ноги от истощения и усталости и мечтал поскорее оказаться дома (вернее, почти дома — в своем хотя и не очень уютном общежитии, но на ставшей уже привычной для меня почти новой железной кровати).
Для восстановления потраченных в Москве сил и здоровья, а также для поддержания моего научного тонуса Дима отправил меня на недельку в командировку в Сухуми, где на территории местного физико-технического института проходила Всесоюзная конференция по эмиссионным свойствам тугоплавких материалов, представить на суд специалистов результаты своих научных (скорее, ночных) опытов. Эта поездка так ничем интересным и не запомнилась бы (доклад прошел гладко и «на уровне», своего университетского дружбана Колюню Решетняка я не встретил — тот был в отпуске), если бы не грустно-смешной инцидент, произошедший с нашей харьковской командой в местном автобусе по дороге из Синопа (там, собственно, и располагался институт) до аэропорта. Дело в том, что от нашего ХФТИ на конференцию прибыла небольшая команда в составе четырех человек, в основном, специалистов по тугоплавким материалам. Старшим в ней (по научным званиям) был молодой кандидат наук Витя Змий (Змий — это фамилия), поэтому когда члены команды собрали деньги за проезд (а это было по пятнадцать копеек с человека!), Витя оставил мелочь себе, а грузину-водителю передал свой кровный рубль, естественно, надеясь на получение сдачи (как-никак, а дарить усатому красавцу свои сорок копеек в этот раз Витя не собирался, да к тому же и вообще дарить кому-либо подарки было не в Витиной натуре). Через довольно длительный период времени, достаточный для того чтобы водитель смог отсчитать мелочь для сдачи, Витя нарушил молчание: — «Товарищ водитель, а как бы там сдачу с рубля получить?». Но водитель никак не отреагировал на выпад пассажира и продолжал гнать свой автобусик по горному серпантину. Минут через десять Витя повторил свою атаку, подойдя непосредственно к водительскому месту: «Товарищ водитель, мне бы сдачу с рубля получить, сорок копеек!». На этот раз его усатый оппонент отреагировал весьма быстро и своеобразно — он протянул нашему оторопевшему земляку рубль и… нажал на тормоза. «А тэпэр вихады!» — почти интеллигентно потребовал он от Вити и раскрыл двери автобуса. Витино лицо мгновенно побледнело и покрылось малиновыми пятнами от возмущения. «Вихады, друг, чего задэрживаешь! Вихады!» — отнюдь не дружелюбно заволновалась грузинско-абхазская составляющая пассажирской массы (по численности значительно превосходящая численность нашей русско-украинской команды). Такого развития событий никто из нас не ожидал, поэтому несколько секунд все пребывали в шоке. Перспектива вступать в драку на горной дороге с превосходящими силами противника хотя и по серьезному поводу, но без шансов на победу, совсем не радовала. Первым пришел в себя Витя Змий — он бросил грузинский подарок обратно в кабину водителя и гордо возвратился на свое место. Грузинская «торсида» еще немного пошумела, но уже значительно менее агрессивно. Минут через пять шофер молча закрыл двери своего автобуса и все мы (включая и аборигенов) так же молча покатили в сторону аэропорта.
Потом еще долго наши институтские шутники пытались раззадорить Змия, по делу и без дела повторяя: «Витюша, вихады!», но Витя был человеком выдержанным, на провокации не поддавался, и скоро его оставили в покое. Тем более что и ему достался приличный «кусок» в теме Харитона, правда, уже по линии нанесения тугоплавких покрытий на поверхность неких теплонагруженных элементов этого же «изделия», так что времени на разборки с шутниками уже не оставалось.
А через два месяца на наш харьковский адрес прибыл крытый «пульмановский» вагон с нашими пресс-формами и прочими причиндалами из высокопрочного графита. Не знаю, как и кому это удалось «пробить», но этот вагон в одну из ближайших ночей по трамвайным (!) рельсам подтащили почти вплотную к одной из проходных института (к той, что была в Юмовском тупике), ящики с большой осторожностью выгрузили из вагона и затащили в наши владения, а пустой вагон благополучно отправили в обратный путь. А поутру, разобравшись с нечаянно привалившим богатством (за изготовление этих пресс-форм институт заплатил баснословные денежки из нового бюджета, так что это действительно было богатство), «группенфюрер» Дима подписался под сетевым графиком изготовления всего «нашего» узла. В соответствии с этим графиком на все наши страдания, включающие исследование, разработку технологии, изготовление опытной партии экспериментальных образцов, аттестацию образцов и выпуск комплекта модулей в соответствии с техническим заданием, отводилось чуть больше шести месяцев нашей жизни. И с этого самого дня жизнь окончательно превратилась для нас в бесконечную череду срочных, сверхсрочных и неотложных дел, целиком поглотивших не только наше время, но и души.
Главными техническими трудностями, которые нам предстояло обойти любой ценой в отпущенное всевозможными графиками и распоряжениями время, были проблемы, связанные с необычными габаритами изготавливаемых модулей из тугоплавких материалов, требующих для своей качественной обработки и формирования беспористой структуры максимально высоких температур, а также с ограниченной (хотя и впечатляющей) электрической мощностью нашего пресса-гиганта, позволяющей разогреть обрабатываемый материал в пресс-формах невиданных доселе размеров до температур, не превышающих и половины от требуемого уровня. Следовательно, в короткий срок мы должны были научиться обманывать природу тугоплавких материалов и заставить их равномерно уплотняться до беспористого состояния при «смешных» рабочих температурах. Конечно, в нашем багаже были кое-какие собственные наработки («заморочки»), на которые мы очень даже рассчитывали, подписываясь под условиями и сроками, продиктованными командой Харитона, однако действительность оказалась значительно суровее всех предчувствий…
С первых же дней шеф возложил на меня задачу разработки и контроля технологических режимов изготовления образцов на нашем чудо-динозавре, а также задачу поиска и обработки всех встреченных в технической литературе намеков на возможные пути нашего дальнейшего продвижения, в том числе и «пережевывание» уже существующих в интересующей нас области чужих экспериментальных результатов. Естественно, для максимального сокращения времени на разработку собственных технологических рекомендаций годились только оригинальные находки, да и то лишь из разряда «супер», но мне нельзя было оставить без внимания и наводящую информацию. На его же (шефову) долю достались всевозможные совещания, согласования и клятвенные обещания начальству, а также привлечение к нашей задачке всех более-менее известных специалистов по методам неразрушающего контроля свойств уже готовых модулей (в первую очередь, контроля плотности и ее распределения по сечению модуля) и оптимизация всего того, что еще можно было оптимизировать. Остальные ребята, включая и Хитрого Митрия, были брошены на подсобную работу и отвечали головой (конечно, каждый своей) за бесперебойную работу пресса, его энергетику и автоматику. Правда, от услуг автоматики через пару месяцев пришлось отказаться — наши умельцы не сошлись характерами с этой капризной особой.
Надо отдать должное существовавшей в то время только на предприятиях Минсредмаша информационной системе, к которой в силу известных причин подключили и нашу группу: любая (!) интересная зарубежная научная или техническая информация, промелькнувшая «у них» в открытой печати, каким-то неведомым образом в виде первоисточника или его копии в течение пяти-семи дней доставлялась в Союз, на стол заказчику. Параллельно со сбором открытой информации по выбранной тематике, которым занимались специально приставленные к моей особе симпатичные дамы из отдела научно-технической информации, кем-то невидимым, но достаточно грамотным, в системе спецслужб проводился и поиск секретной (в научном обиходе — «закрытой») информации, в точности соответствующей «букве» поданной моим шефом заявки (правда, по этой линии нам удалось разжиться очень немногим). Из колоссального объема поступающей со всех сторон информации уже в течение первых двух месяцев нам с Димой удалось выловить если не саму золотую рыбку, то уж точно ее подругу, подсказавшую, в каких краях надо искать ключи от тугоплавкого «сундука», который нам еще предстояло открыть. К сожалению, время, отпущенное нашей программе не очень щедрой рукой заказчика, уже не шло, а стремительно летело мимо нас.
Конечно, мы даже не предполагали, что практическая часть разработки комплексного технологического процесса окажется настолько более сложной и займет настолько больше времени, но отступать было некуда, хотя солнце надежды уже покатилось к закату… И тогда мы на своем летучем собрании приняли решение, которое сегодняшним молодым людям, в том числе и немногочисленным работающим в России молодым ученым, может показаться совершенно непонятным: с целью строжайшей экономии времени без крайней необходимости и без дополнительного согласования с шефом производственные помещения не покидать. При этом посещение собственных семей не было отнесено к разряду крайней необходимости и разрешалось не чаще одного раза в три дня (хотя бы помыться — горячая вода в нашей душевой появлялась только перед большими праздниками). Для сна по очереди в одной из наших подсобок ребята соорудили деревянные топчаны-нары, набросали сверху телогрейки и прочую спецодежду — получился почти гостиничный номер-люкс. Правда, я чаще других нарушал решение «курултая» и глубокой ночью отправлялся спать в свою койку, благо расстояние до нее от номера-«люкс» не превышало трехсот метров, но мне эти вольности прощались: в критические дни, когда семейные невзгоды заставляли моих друзей срочно покидать нашу крепость и совершать паломничество в собственные квартиры, в качестве палочки-выручалочки оставался, естественно, молодой, который и коротал ночь возле медленно остывающего пресса-гиганта, не давая вакууму «уйти», а температуре — «прыгать».
А рано утром снова появлялась бригада добрых молодцев в составе Анатолия, Володи и Лешки (Хитрый Митрий в таких случаях приходил точно к официальному началу рабочего дня), рабочую камеру пресса общими усилиями и с максимальной осторожностью освобождали от остывшей графитовой начинки, а затем с такой же степенью осторожности загружали очередную заготовку. Операцию выгрузки пресс-форм с готовыми изделиями, как наиболее ответственную стадию технологического процесса, контролировал лично «группенфюрер» Дима. Он же лично на вытянутых руках уносил и укладывал на стеллаж извлеченные из пресс-форм изделия — слишком велика была цена каждого небрежного движения и слишком мало времени до «дня Х» оставалось в запасе. Рабочую камеру снова герметизировали, а затем включались мощные вакуумные насосы — начинать разогрев очередной пресс-формы с заготовкой можно было только в высоком вакууме.
На время перезагрузки я получал разрешение на кратковременный «перекур с дремотой» и на пару часов отключался в подсобке на одном из топчанов. Ближе к обеду мой отгул заканчивался, а если в этот день в душе была теплая вода, то это уже был маленький праздник, заканчивающийся плотным обедом (кормили нас по спецталонам, полагающимся за работу с активными и вредными веществами). До конца рабочего дня (в крайнем случае — к вечеру) пресс выводили на рабочий режим, а затем бригада почти в полном составе переходила на сверхурочный режим работы — Дмитрий Павлович начинал колдовать над свойствами свеженьких экспериментальных образцов, Толя Романов с Володей Волошиным тоже колдовали — над своим любимым прессом, на ходу производя ремонт и профилактику его узлов. Даже Митрий — и тот колдовал, готовил к работе очередной комплект пресс-форм (кстати, это была довольно нудная работа, но Каленику она нравилась, и он выполнял ее более чем тщательно). Я же до 22 часов (с точностью секундомера — именно в это время закрывалась наша библиотека) отправлялся перелопачивать поступившую информацию, а затем возвращался на базу, где за самодельными бутербродами с домашним салом и рюмкой разбавленного спирта коллективно и с пристрастием обсуждались успехи и неудачи прошедшего дня. Кстати, в эти дни «принимали» только для аппетита, хотя каждый месяц на технологические нужды группе выделялось до двадцати литров спирта, и недостатка в этой жидкости за все время нашего почти добровольного отшельничества не чувствовалось. Ближе к полуночи дежурная смена устраивалась поудобнее у остывающего пресса, а свободная от вахты часть команды отправлялась на нары, вернее, пока на топчаны. И только один я мелкой рысью бежал к проходной, чтобы через пять минут оказаться в своей койке, а еще через две — уснуть сном младенца до следующего утра. К моменту разгрузки пресса, а происходило это обычно около восьми часов утра, практически вся команда снова была в сборе и снова торопилась поскорее перевернуть уже прожитую страницу жизни, т.е. поскорее вскрыть пресс-форму и наконец-то извлечь из нее изделие такого качества, которое и было предусмотрено в наших обещаниях таинственному Харитону и его соратникам. Но пока что все ожидания оставались не более чем ожиданиями…
Наши подвальные и полуподвальные производственные помещения размещались в так называемой технологической зоне материаловедческого корпуса, точнее, на ее «грязной» половине. С раннего утра и до поздней ночи практически во всех комнатах этой зоны стучали механические вакуумные насосы, что-то постоянно визжало и грохотало, но все эти звуки перекрывались громкими (шумно ведь!) распоряжениями мелких начальников, направлявших научный поток в нужное русло русскими словами повышенной доступности. А поскольку научно-технический контингент «зоны» был исключительно мужским, а гости случались крайне редко, крепость используемой неконтролируемой лексики, особенно к завершению рабочего дня, непрерывно возрастала. Но наши уши и, соответственно, языки уже не различали границы между специальными научными терминами и специфическими выражениями упрощенного человеческого общения. Уши наших случайных гостей и ничего не подозревающих посетителей мгновенно вяли от контакта с отборнейшими матерными словами, легко и непринужденно вылетающими из уст внешне вполне интеллигентных молодых советских ученых, занятых своими будничными производственными делами. Но иногда случались и форменные конфузы.
Нашими ближайшими соседями по подвалу были группы Коли Бондаренко («Усатого»), весельчака и балагура, к тому же еще и старшего братишки «нашего» Виктора, благополучно и, кажется, весьма своевременно отправившегося из знаменитого подвала на службу в КГБ, и Жоры Плетенецкого, самобытного и необычайно толкового разработчика и исследователя специальных жаростойких покрытий, но жутко заводного и вспыльчивого собеседника, к тому же обладателя необычайно зычного голоса. Если при этом учесть, что мой шеф Дима, Жора и Коля-«Усатый» были еще и однокурсниками, друзьями по университету и очень порядочными мужиками, станет понятно, почему они при таком разительном различии характеров дружили по-настоящему и поддерживали друг друга в самых серьезных ситуациях. Остальные «дети подземелья», составлявшие вместе со своими лидерами рабочие дружины, именуемые группами, также дружили, но уже в меру возможности, хотя и помогали соседям, чем могли.
В один из немногих благополучных дней, когда никто никому и ничего не доказывал, причем исключительно громким голосом, в нашем подвале появилась гостья — московская (хотя, как оказалось позже, все-таки подмосковная) девица-умница-красавица-комсомолка и прочая, и прочая (и все это в одном лице — действительно, очень юном и своеобразном лице с большими, немного раскосыми глазами). Причем появилась не где-нибудь на чистой половине, где располагались кабинеты научной элиты, а в технологических помещениях группы Плетенецкого, доверху забитых действующим, не совсем действующим и совсем не действующим оборудованием, где и к столу самого-то командира пробраться было не так уж и просто. Не знаю, что сильнее подействовало на Жору — завлекающая красота этой молодой татарочки, ее интеллект (а гостья без всякого напряжения вела научную беседу с нашими специалистами на хорошем профессиональном уровне) или ее необычное имя (не все из участников беседы бывали в Татарии и знали о существовании там имени Вирда), но только суровый Жора основательно поплыл. Мало того, что он собственноручно заварил для гостьи свой фирменный «кофе с наворотами» и, пока гостья откушивала и расхваливала экзотический напиток, развлекал ее интеллектуальными беседами, предварительно удалив на почтительное расстояние остальную публику, также жаждущую личного контакта со столичной штучкой. Усадив гостью за единственный более-менее приличный письменный стол, расположенный в углу комнаты за огромной установкой, гостеприимный и вдруг ставший сладкоголосым Жора снабдил ее томами своих научно-технических отчетов и периодически захаживал в гости, ловко лавируя между металлическими Сциллами и Харибдами. Вирда сидела тихо в своем укромном уголке, не спеша почитывала научные фолианты и, наверное, обдумывала варианты своего ответа на лестное предложение Георгия показать ей достопримечательности славного города Харькова. Но здесь на голову размечтавшегося Казановы свалилось несчастье — совсем некстати в гости пришли его закадычные дружбаны Митя и Коля, у которых по какой-то причине (может, с похмелья или после ссоры с женами) появилось желание высказать свои обиды на советскую власть. Жора сначала не поддерживал сомнительную тему разговора и старался поскорее спровадить своих друзей, но те основательно устроились вокруг его стола и стали постепенно углублять так взволновавшую их тему. Через определенное время беседа друзей вошла в обычное русло, когда каждый из них уже не слышал (да и не слушал!) другого, а обоснование своей, единственно правильной позиции происходило на нормальных тонах и в нормальных выражениях. Дружеская беседа достигла своего апофеоза, когда встал вопрос о смысле самопожертвования во имя своей любимой, но такой суровой, страны. В ответ на сомнительные и довольно громкие высказывания своих оппонентов, не желавших приносить себя в жертву красивым идеям, выдвигаемым нашими родными партией и правительством, Жора завелся и прорычал своим знаменитым «шаляпинским» голосом: «Да если мне Родина прикажет, я любую б---дь ---- ---- --- !» (далее последовал целый каскад отборных выражений, столь характерных для беседы типичных представителей нашего научного подземелья, но которые нельзя произнести вслух на более высоких ступенях научной лестницы без риска быть неправильно понятым). И только услышав звук шагов убегающей из своего укрытия красавицы Вирды, победитель этого тематического диспута понял истинную цену своей победы. Хлопнувшая за гостьей входная дверь на несколько мгновений повергла хозяина, уже почти поверившего в неземной подарок судьбы, в состояние шока, выходя из которого, он тоже громко «хлопнул дверью», выразив свое интимное отношение ко всем особам женского пола вообще и к умнице-красавице Вирде в частности, примерно тем же набором слов, что прозвучали в первой серии несостоявшегося романа. На свою беду (или на счастье?) гостья в этот момент возвратилась в комнату, чтобы унести вещички — и весь заряд Жориного красноречия попал точно в цель! На этот раз даже Жора не выдержал и покраснел, словно рак, случайно оказавшийся в кипятке, но дело было сделано добротно и основательно — холодная и неприступная Вирда мгновенно перелетела на чистую половину лабораторного корпуса и больше никогда в компании с Жорой, Митей и «Усатым» замечена не была.
Ключик от тайны, над разгадкой которой группа Солопихина пока еще не очень успешно, но так старательно трудилась, Всевышний подбросил нам в самый трудный период работы, когда сроки сдачи всего «изделия» уже стали трещать по всем швам, а знаменитого крайнего (или крайних) можно было даже не искать — над нашими головами довольно быстро стал формироваться ореол мучеников за собственное нахальство. Нельзя сказать, что мы не могли решить эту же задачу раньше — уже несколько раз внутренний голос подсказывал и моему шефу, и мне этот вариант технологии, но всегда находились более свежие решения, которые так много обещали, но как раз и оказывались тупиковыми.
Суть спасительного варианта изготовления модулей заключалась в объединении «в один карман» процессов активированного спекания тугоплавких материалов (но с обязательным непрерывным удалением из заготовки активирующих добавок) и их уплотнения в вакууме под высоким механическим давлением, хотя и при довольно-таки низких температурах (естественно, низких по сравнению с температурой плавления основного тугоплавкого материала). Подсказка же заключалась в выборе вещества-активатора, которое при определенных температурах не только обеспечивало начало процесса лавинной усадки пористых заготовок, но и практически полностью улетало из тугоплавкого массива прежде, чем захлопывались поры внутри заготовки. Эти небольшие технологические хитрости позволили нам не только получить идеальные по структуре и свойствам материалы, но и научиться печь их, как блины — с гарантией качества даже при некоторых вольностях с основными технологическими режимами. Разработанная технология была срочно направлена заказчику и зафиксирована в заявке на изобретение, естественно, «закрытое». Это изобретение стало самым первым и самым загадочным (в авторском свидетельстве отсутствует какое-либо описание существа предложенного способа, указаны только номер заявки и фамилия одного (!) из авторов, остальные авторы засекречены под кодом «и другие») на моей весьма длинной изобретательской дороге, протянувшейся через несколько научно-технических улиц и переулков.
Я не буду озвучивать мелкие детали разработанной технологии — сегодня они, наверное, никому уже не интересны, да и соответствующих изделий за прошедшие годы наша оборонка наклепала достаточное количество. Но в те времена выполненная группой Солопихина разработка вызвала настоящую техническую революцию местного масштаба, сравнимую по результатам разве что с настоящей революцией (конечно, в пределах «темы № 4»). Новое «сердце» не только придало всему изделию компактный и транспортабельный вид (что само по себе уже было чрезвычайно важным достижением в этой области), но и позволило значительно повысить его эффективность. «Сам» Харитон через своего чрезвычайного и полномочного Проскурова поздравил нас с этими достижениями и открытым текстом заявил, что наша работа безусловно «тянет» на Ленинскую премию, которая непременно грядет в ближайшее время. А наш местный академик, он же директор ХФТИ В.Е. Иванов впервые за весь период нашего блуждания возле пропасти соизволил лично поприсутствовать в наших апартаментах на демонстрационном процессе извлечения готового (и при этом отмечу — качественного, невзирая даже на визит-эффект, обусловленный появлением высокого начальства) изделия из нашего, теперь уже незаменимого, пресса. Виктор Евгеньевич наобещал всей нашей команде «златые горы», а нас с Димой так чуть ли не облобызал на радостях.
Представители заказчика приняли всю партию наших модулей, со всяческими мыслимыми и немыслимыми предосторожностями упаковали в отдельные контейнеры и на специальном военном фургоне в сопровождении нескольких суровых автоматчиков отправили в неизвестном направлении. Такое внимательное и бережное отношение к результатам нашего труда со стороны недоступных, но, по всей видимости, серьезных людей вселяло в наши души какие-то совершенно новые чувства — возникало ощущение и своей личной полезности и значимости в важнейших вопросах прикладной науки, которые в то время могли решить судьбу мира. Хотя, с другой стороны, на нашем примере можно было наглядно увидеть, из какого количества больших и малых удач и поражений, заметных и не очень заметных научно-технических и производственных «кирпичиков» иногда складывается решение по-настоящему важных научных программ.
Неутомимый Проскуров непрерывно курсировал между Харьковом, Москвой и Нижним Новгородом (Арзамасом, Саровом), собирая информацию по основной тематике для своего грозного шефа, а заодно — и для своей докторской диссертации. Из его слов следовало, что вопрос о нашем с Димой участии в дележе пирога под названием «Ленинская премия» однозначно согласован с Харитоном и уже почти решен в правительстве, остается только дождаться результатов натурных испытаний всего изделия.
По всем приметам выходило, что и для моего научного будущего в «теме № 4» могло найтись довольно-таки приличное место. Правда, в обстановке всеобщей эйфории, царившей в нашем маленьком коллективе, наш обычно осторожный шеф допустил грубую тактическую ошибку. По настоятельной «рекомендации» все того же В.Е. Иванова он согласился на включение в состав авторов нашей заявки на основное изобретение (то самое, «закрытое») фамилии Е.П. Нечипоренко — начальника нашего отделения (довольно-таки крупного структурного подразделения, к которому относилась и наша группа), который хотя и не имел никакого созидательного отношения к выполняемой группой Солопихина работе, но был доверенным лицом директора, его глазами и ушами. Естественно, список авторов изобретения возглавлял сам академик. Я в это время был еще слишком наивен и неопытен (чуть больше двадцати трех годков — откуда было взяться опыту борьбы за выживание в непроходимых научных джунглях?) и поэтому почувствовать опасность и присоветовать что-нибудь путное своему старшему товарищу не смог.
Как бы там ни было, но научный и общественный авторитет моего шефа (а вместе с ним, кажется, и мой) возрос настолько стремительно, что Диму даже стало немного заносить от ощущения своей значимости. Первым сигналом заноса послужило открытое несогласие Дмитрия Павловича с мнением академика Иванова, предложившего на Ученом совете института включить в состав претендентов на Ленинскую премию (в дополнение к команде, состоявшей из того же самого Иванова, Солопихина и Киянского) по «теме № 4» еще и Нечипоренко. Во все советские времена открыто противостоять директору института, да еще и академику, было равносильно самоубийству, при этом моральные аспекты этого противостояния абсолютно никого не интересовали — директор всегда был прав, его оппонент — наоборот, но тоже — всегда. Противоборство и в этот раз завершилось единогласным (и при этом открытым!) решением Ученого совета, поддержавшим предложение директора, но страсти вокруг «дружбы» Солопихина с Нечипоренко начали разгораться уже на уровне «низов». Коллектив отделения раскололся на две отнюдь не равные части, причем большинство было абсолютно уверено, что начальник (Нечипоренко) имеет право воспользоваться результатами научной работы своего подчиненного (Солопихина), даже если эту работу он и не поддерживал. Меньшевики (т.е. численное меньшинство) в данной ситуации придерживались мнения, что начальник не имеет морального права (в первую очередь — как коммунист, а во вторую — как ученый!) приписывать себе результаты работы подчиненного, тем более что этой работе он препятствовал всеми тайными и явными способами. Это противостояние уже начало принимать хронический характер (что-то вроде хронического насморка, когда больной не может естественным путем прочистить свой нос, а лекарства уже не действуют).
Точку в этом затянувшемся околонаучном споре в конце 1964 года поставили очень удачные испытания «изделия», после которых в правительстве дали отмашку и «список Харитона» в течение нескольких дней превратился в список лауреатов Ленинской премии. Но для нас с Дмитрием Павловичем это же самое водородное «изделие» взорвалось еще раз, теперь уже внутри каждого из нас — лауреатом премии от нашего «куста» стал академик Иванов, фамилии Солопихина и Киянского потерялись где-то в канцелярских дебрях при согласованиях и зачистках. Правда, фамилии Нечипоренко в этом списке тоже не было, но ему в качестве утешительного приза вручили орден Ленина («за выдающиеся научные достижения»). Нас же с Дмитрием Павловичем Министерство централизованно премировало трехмесячными окладами и бесплатными путевками на южные курорты. Примерно такие же награды получили и все наши ребята, но все равно для всех нас это был удар ниже пояса.
Даже наши заклятые недруги, до последнего времени по поводу и без оного злобно бросавшиеся в атаку на Солопихина и его команду, как-то смущенно притихли, наблюдая со стороны, как быстро скрывается в морской пучине доселе непотопляемый и грозный «Варяг» местного каботажа. Нам даже простили коллективный прив;д в отделение милиции по случаю пьяного дебоша, затеянного Толей Романовым в ближайшем кафе-забегаловке, где мы с горя крепко перепились, отмечая полученные (отнюдь не Ленинские!) премии. Такой подлянки от «железного Харитона» (терминология Проскурова), с легкостью забывшего свои недавние радужные обещания, мы никак не ожидали, тем более, что Проскуров (теперь уже и сам ленинский лауреат) продолжал клятвенно божиться, что сам видел окончательный список претендентов, завизированный Харитоном, в котором наши фамилии все еще присутствовали.
Еще раз получив личные заверения от Проскурова, что ситуация под контролем и Харитон согласился в очередной раз включить нас в список претендентов на очередную (!) Ленинскую премию, мы с тяжелым предчувствием разъехались по выпавшим на нашу долю бесплатным утешительным билетам — в дома отдыха Крыма и Черноморского побережья Кавказа. По каким-то неведомым причинам пункты назначения у всех были разные — лично мне досталась путевка в дом отдыха работников Министерства просвещения СССР «Ольгинка» в тридцати километрах от Туапсе. Этот дом отдыха действительно был необычным и сразу же показался мне удивительным по нескольким причинам: во-первых, я впервые в своей жизни попал в настоящий дом отдыха; во-вторых, я впервые в своей жизни увидел такое количество молодых (да и не очень молодых) женщин — школьных учительниц, срочно и сверхсрочно жаждущих курортных приключений, причем любой ценой, в любом количестве и в любое время суток; в-третьих… Впрочем, дальше можно не перечислять — на таком фоне удивительным уже казалось и все остальное — и довольно грязное море (в не очень далеком Туапсинском порту не всегда удачно загружали в морские суда топливный мазут), и каменистый пляж, и крутой обрыв, который нужно было преодолевать по несколько раз в день, прежде чем попасть к морю, и многое другое, что могло бы сегодня вызвать отрицательную реакцию. Но тогда я был молод (а в 24 года быть молодым удавалось удивительно легко), вокруг были свобода, горы и море, так что все реакции на столкновение с реальным миром были самыми положительными.
Впрочем, одна история из той диковинной советско-курортной жизни мне вспоминается и сегодня, но уже как подтверждение моей (да и моих новых друзей тоже) немыслимой молодости. С первых же дней нашего разгульного отдыха всеобщее внимание мужского меньшинства в «Ольгинке» было приковано к одной из немногих «педагогинь», которых без всякой натяжки можно было назвать красавицами. Эта же молодая особа сразу и безоговорочно получила почти официальной титул русской красавицы — природа (наверное, по поручению самого Господа Бога) отдала этой женщине все, что так тщательно копила для десятка других, не отмеченных господним перстом, ее сверстниц. По критериям тех времен, ее красота во всех проявлениях могла бы быть отмечена оценкой «чрезмерно» — рослая, статная блондинка, с правильными славянскими чертами и матовой кожей лица, с большими зелеными глазами и красивой улыбкой, а ко всему этому еще и тугая коса немыслимой длины, которая необычайно эффектно укладывалась на голове хозяйки в замысловатую корону. В общем, русская красавица из Воронежа, за пределами курорта — школьная учительница русского языка, стала объектом любовных домогательств всего «трудоспособного» населения дома отдыха. Но ни один из пламенных курортных «воздыхателей ускоренного действия» не нашел верного пути к сердцу этой красавицы, а посему отставка каждого из них наступала с неизбежностью курьерского поезда. Мужское общественное мнение заклеймило упрямую даму самыми непристойными титулами, а отвергнутые соискатели ее сердца здесь же обратили свои пламенные взоры на других, не менее красивых женщин, чьими свободными сердцами был густо усыпан уютный ольгинский пляж.
Но не зря народная мудрость гласит, что удача — это правая рука решительности, даже если эта удача очень большая, а рука — маленькая. Стопроцентную справедливость этой мудрой пословицы подтвердил самый неказистый претендент — маленький, тщедушный и почти испепеленный кавказским солнцем армянин Коля Эйназаров, обладатель выдающегося по своим размерам и клювоподобию носа. Одним движением руки он посрамил всех своих конкурентов, пытавшихся покорить свою пассию интеллигентными разговорами (все-таки учительница!) об искусстве, литературе и вечной любви под яркими южными звездами. И это движение он совершил средь бела дня, на виду у фланирующей в ожидании новых приключений публики — он просто дернул за руку нашу неприступную красавицу, возвышающуюся над ним на целую голову, и молча утащил ее в кусты! И красавица, не издавая лишних звуков и не сопротивляясь, вслед за обезумевшим кавалером бросилась через кусты и через минуту почти исчезла из нашего поля зрения (исчезнуть полностью им не хватило терпения)! Уничтоженные такой незатейливостью любовного флирта и его высочайшей результативностью, мы еще долго приходили в себя, пытаясь что-то объяснить каждый себе и друг другу, чтобы сгладить горечь своего сокрушительного поражения. Впрочем, эта горечь легко испарилась после первого же обеденного стаканчика великолепной грузинской «чачи», которую предприимчивые местные жители чуть ли не бесплатно навязывали отдыхающим, разместившись со своими громоздкими бутылями на всем протяжении серпантинной дороги к пляжу, а следующие порции этого живительного напитка и веселые подружки заставили и вовсе забыть этот эпизод. Правда, Колю Эйназарова после этого случая мы зауважали значительно сильнее.
Немудрено, что и более ранние душевные раны, нанесенные рухнувшей пирамидой научных амбиций и несбывшихся надежд (хотя огонек надежды на то, что мне все же удастся стать одним из самых молодых нахалов, положивших в свой карман красную книжицу лауреата Ленинской премии, все еще не угас окончательно) в такой целебной обстановке довольно быстро зарубцевались и уже почти не ныли. К концу смены расставание с этим удивительным домом отдыха (по современной терминологии, домом «безбашенного» отдыха) и его обитательницами — неугомонными авантюристками, почему-то именовавшими себя учительницами, превратилось чуть ли не в принудительную процедуру, затмившую собой все прежние неприятности и переживания.
И только в купе поезда, уносившего меня все дальше от беззаботного теплого моря и с той же скоростью приближавшего к выжженным харьковским солнцем руинам недостроенного здания под названием «удача», снова появилось ощущение обиды за ту, уже пережитую, несправедливость. Но и в поезде особо грустить не пришлось, поскольку практически весь наш вагон был заполнен возвращающимися домой курортниками из «Ольгинки», во всех купе вино лилось рекой — судьба на короткий миг свела этих людей вместе, чтобы уже в следующее мгновение каждый из них был так же одинок, как и месяц назад.
Единственным купе во всем вагоне, где царила тишина и покой, очень похожий на больничный, было наше. А причины для такой скучной атмосферы были самые южные: двое из моих попутчиков, молодые шахтеры (по крайней мере, они так представились при первом знакомстве еще в доме отдыха) с Новой Земли (самой северной точки в Ледовитом океане, освоенной советскими людьми в интересах оборонки), обгорели на пляже самым беспощадным образом в последний день своего пребывания на море, и теперь их багровые обожженные спины излучали жар такой силы, что их нельзя было даже накрыть простыней — мог случиться пожар. Всю свою (да и нашу тоже) курортную смену ребята «отдыхали» весьма самобытным образом — высоко в горах, в паре километров от корпусов «Ольгинки», они соорудили большой шалаш, в котором и проводили основное время отдыха, а к нам спускались лишь периодически — для пополнения запасов вина и прочего провианта, а также для замены экипажа, состоявшего из молодых искательниц приключений, в завидном ассортименте томящихся в цивилизованных корпусах в ожидании любви и экзотики. Кажется, это был как раз тот случай, когда и первое, и второе было в избытке — ребята по несколько лет не были в отпуске, поэтому «отрывались» по полной программе, а экзотики в горном шалаше — хоть ложкой хлебай. Накануне дня отъезда эти одичавшие, еле-еле держащиеся на ногах, но прекрасно «отдохнувшие» флибустьеры спустились на базу — привести себя в порядок перед дальней дорогой. И здесь совершенно нелепый случай испортил их представление о нормальном отдыхе: один из друзей уговорил другого пойти на море искупаться, где они оба и уснули мертвецким сном, подставив свои неприлично белые тела под яростное полуденное солнце (естественно, оба находились в полнейшей алкогольной отключке). Сердобольные курортники ближе к вечеру растолкали «отдыхающих», но к этому времени кожа на их малиновых спинах уже вздулась пузырями, предвещающими нелегкое будущее. Правда, очередная лошадиная доза местной «чачи» позволила им на длительное время произвести анестезию своих обезвоженных организмов и добраться до вокзала в Туапсе.
Дальнейшая часть трагедии разыгрывалась на моих глазах, в вагоне поезда, когда прекратилось анестезирующее действие чачи. Могу подтвердить, что страдания героев были настоящими. Но больше всего запомнились не эти физические мучения моих попутчиков, а фраза, в сердцах произнесенная одним из них в адрес другого: «И какого черта ты потащил меня на этот пляж? Я что, моря никогда не видел, что ли? А помыться можно было и в д;ше…». Действительно, зачем было портить такую хорошую «песню» так красиво (и главное, без этого ужасного Черного моря!) отдыхавшему человеку.
Не успела наша предельно отдохнувшая (предельно расслабившаяся) команда втянуться в работу, как из Москвы позвонил Проскуров с обнадеживающим известием: академик Харитон повторно запросил у нашего директора характеристики и прочие официальные документы на нас с Дмитрием Павловичем, причем просил командировать нас обоих в Москву для личной встречи и беседы с ним (естественно, после прибытия наших документов). Научно-чиновничья машина ХФТИ, хотя и со сбоями, но все же сработала, наши документы снова ушли в Минсредмаш, а еще через неделю пришел официальный вызов от Харитона. Это уже было что-то, весьма похожее на восстановление попранной справедливости (естественно, сразу напрашивается аналогия с чудесной сказкой).
Конечно, уже через несколько дней мы, предварительно созвонившись с Проскуровым, на всех пар;х помчались в Москву, навстречу судьбе, решившей дать нам еще один шанс. Наше короткое свидание с судьбой произошло в известном на всю Москву огромном сером здании на улице Большая Ордынка (вход в здание в то время был со стороны Пыжевского переулка), в котором с момента своего рождения размещалось одно из самых засекреченных министерств — среднего машиностроения (сейчас, уже без излишней секретности, именующееся Министерством атомной промышленности России), в узких мрачных коридорах которого ежедневно рождались и бесследно исчезали фейерверки гениальных технических идей, способных перевернуть мир (ну, если и не перевернуть, то «навести шороху» в этом мире). Коридоры третьего этажа этого затаившегося за своими наглухо зашторенными окнами здания хотя внешне ничем особым и не отличались от своих нижних и верхних собратьев, представляли собой некую VIP-зону. Здесь была сосредоточена не только власть (командир всего этого безграничного монстра министр Ефим Славский и его бесчисленные замы и помощники), но и лучшие мозги отечественной оборонки (руководитель почти всех важнейших научно-технических проектов, он же — главный конструктор, Юлий Харитон со своей многочисленной свитой). Простому смертному, к тому же еще и приезжему, попасть на прием в любой из кабинетов третьего этажа без соответствующих разрешений и официальных приглашений от владельца кабинета, а также без персонального сопровождающего, приставленного к посетителю местным отделом режима (читай — службами госбезопасности) на все время его визита, было просто нереально. За каждым поворотом коридора и перед каждым лестничным маршем за небольшими столиками со скромной табличкой «Предъявите пропуск!» грозно маячили ребята спортивного вида с застывшими лицами и пронзительными взглядами серо-стальных (как на подбор!) глаз.
Доставку на заветный третий этаж двух воинствующих провинциальных дилетантов, одетых по случаю сильной жары в Харькове (!) в клетчатые рубашки-ковбойки (в Москве почему-то погода была значительно суровее), возомнивших себя незаменимыми винтиками в этом сложнейшем научно-производственном механизме, взял на себя Ванюшка Проскуров, без пяти минут доктор наук (его диссертационную работу уже приняли к защите), да к тому же еще и новоиспеченный лауреат. Оставив позади все бесчисленные проверки наших пропусков и пристальное изучение сходства наших напряженных физиономий с паспортными фотографиями, минут через пятнадцать (!) замедленного движения мы наконец-то добрались до ничем не примечательной двери с надписью «Приемная». И здесь судьбе угодно было втянуть нас обоих в неприметный с виду, но гибельный по своей сути водоворот событий, выбраться из которого без катастрофических потерь мы уже не смогли.
Под предлогом срочной необходимости решить какие-то неотложные дела в оставшиеся до приема десять минут наш любезнейший Иван Григорьевич под бдительным присмотром постового вручил нам папку с нашими личными делами (кстати, с его стороны это было очень серьезное нарушение режима секретности — хотя в папке лежали только наши личные дела, к тому же мы их знали наизусть, документы в первом отделе получал лично Проскуров, следовательно, передавать их кому бы то ни было без согласования с чекистами он вообще не имел права), прислонил нас обоих к стенке возле приемной, велел не двигаться и исчез за какой-то из VIP-дверей. Наша коридорная позиция была не из лучших: с одной стороны, ее простреливал своим стальным взглядом расположившийся неподалеку чекист, с другой стороны, коридор перед приемной был довольно узким, и мы постоянно ощущали на себе импульсы отрицательной энергии, которые выбрасывали в нашу сторону весьма упитанные местные чиновники, по какой-то не понятной для нас причине все как один одетые в темные костюмы с белыми рубашками и галстуками, вынужденные пробираться по своим VIP-делам через нашу синтетическую толпу из двух человек. И здесь одному из нас, не исключено, что и мне, пришла в голову совершенно простая и гениальная мысль спрятаться от коридорных неурядиц за дверью приемной (ведь нам через несколько минут все равно предстояло проделать этот же путь!), а другой из нас с этим предложением согласился.
За дверью оказалась довольно узкая светлая комната, по форме немного напоминающая пенал с большим окном в торцевой части, у окна — большой письменный стол (вероятно, секретарский) с десятком телефонов, чуть поближе к входной двери и вошедшим — еще два стола, расположенные вдоль длинных стен комнаты. За столами почему-то не было таких обычных для важных учреждений того времени владелиц — симпатичных и решительных девиц с перетравленными перекисью волосами. Зато в ящиках секретарского стола, невнятно ругаясь, копался подозрительного вида тощий мужичонка маленького росточка, но с большими оттопыренными ушами и вызывающе большим красным носом. Поскольку и внешность, и одежда этого аборигена (особенно его темно-синий заношенный пиджак с закрученными лацканами, не очень свежая белая рубашка и мятый черный галстук) совершенно не вписывались в наше представление о важных персонах этой отрасли, мы дружно потеряли к нему интерес и стали разглядывать открывшиеся нашему взору еще две массивные двери, расположенные ближе к нам в противоположных стенах приемной. А посмотреть там действительно было на что: возле одной из дверей на стене висела трафаретка из полированной бронзы, подтверждающая, что именно за этой дверью расположено рабочее место Ефима Славского — Министра среднего машиностроения, дважды Героя Социалистического труда, да к тому же еще и Героя Советского Союза (единожды). Точно такая же трафаретка у противоположной двери свидетельствовала, что «визави» Славского был не кто иной, как Юлий Борисович Харитон, он же — Главный конструктор, он же — дважды, он же — единожды… Естественно, даже виртуальная (через трафаретки!) встреча с самыми могущественными (по нашему деревенскому разумению) и самыми засекреченными людьми Советского Союза вызвала смятение в наших душах, превратившееся в банальную дрожь в коленках. Чтобы отвлечься от дурных предчувствий и немного успокоиться, мы с излишней тщательностью принялись изучать и довольно громко сопоставлять перечни наградной атрибутики этих людей-фантомов.
Не возвратили нас к реальности и не очень приветливые слова неприметного аборигена: «А вы к кому, товарищи?», произнесенные характерным, слегка скрипучим голосом. Даже не взглянув на слишком дотошного клерка, Дима почти отмахнулся от него фразой-скороговоркой: «Да мы на прием к Харитону пришли. Вот и ждем!». «А чего ждать-то? Харитон — это я»…
На этот раз наше возвращение в реальность было настолько неожиданным и стремительным, что каждый из нас не только сердцем, но даже всей кожей почувствовал — ситуация вышла из-под контроля в самый неподходящий момент, следующие мгновения решают все! И в эти самые мгновения Бог решил наказать строптивцев — он отнял у них дар речи.
Не помню, говорил я об этом или нет, но мой шеф страдал примерно такой же формой речевого ступора, как и я — в обычных условиях его речь была более-менее чистой и уверенной, но в экстремальных, стрессовых ситуациях из его рта вместо членораздельных слов довольно долго вылетал только звук «э-э-э», а затем начиналось и в течение нескольких минут продолжалось совершенно жуткое заикание, превращающее и оратора, и его слушателей в заложников судьбы, готовых даже убить друг друга, чтобы поскорее прекратить эти мучения. Не знаю, при каких обстоятельствах и когда он приобрел этот синдром, но проявлялся он очень редко и практически никогда не мешал Диме четко и внятно излагать свои мысли. Я же, получив в детстве свое почти боевое крещение, а вместе с ним контузию и расстройство речи, к окончанию университета уже практически позабыл о своих речевых недостатках, хотя они иногда и давали о себе знать. Но в данный момент стресс, обусловленный крайне неудачной и крайне несвоевременной встречей с вершителем нашей судьбы, достиг таких размеров, что гигантский избыток адреналина напрочь парализовал наши речевые аппараты, причем у обоих одновременно…
Услышав из уст побледневшего шефа хорошо мне известный затяжной звук «э-э-э», я бросился ему на выручку, но споткнулся на первом же своем слове и начал из него спешно выкарабкиваться, спотыкаясь и заикаясь еще сильнее. Дмитрий Павлович в это время уже вышел из однозвукового ступора и тоже пытался «словами» что-то сказать и объяснить академику, но получалось это у него ничуть не лучше, чем у меня… Трудно представить себе впечатление Харитона от встречи и начавшегося «разговора» с двумя варягами-заиками, специально приехавшими из своего Харькова, чтобы так доходчиво и аргументированно объяснить ему всю степень важности своей разработки для реализации программы в целом. Убийственность создавшейся ситуации заключалась еще и в том, что психомоторика заикающегося человека, начавшего произносить свою «речь», не позволяет ему самостоятельно и в нужном месте прекратить этот «бурный поток слов». Поэтому наш славный дуэт, уже осознавший за эту минуту свой полный провал и несостоятельность каких-либо дальнейших претензий, будучи не в силах самостоятельно выйти из ступора, продолжал пытаться что-то объяснять и что-то доказывать своему единственному слушателю — могущественному академику с внешностью второразрядного клерка, все глубже погружаясь в бездну бессмысленности и почти физически ощущая все нарастающую глубину этой самой бездны.
Не знаю, что в эти минуты происходило с Ю.Б. Харитоном, да этого теперь уже и не узнать, только прямо на наших глазах его лицо приняло багровый оттенок и он почти прокричал, заметно заикаясь: «Д-д-довольно! Х-в-ватит! Я п-п-поговорю с П-п-проскуровым!». После этих слов он схватил наши бумаги и, не попрощавшись, скрылся за своей именной дверью. Аудиенция закончилась. Воцарившаяся в комнате тишина звенела в ушах. Поражение было ослепительным и оглушительным. Все еще пребывая в шоке от бессмысленности и бесповоротности всего случившегося за последние пять минут, мы снова оказались в коридоре перед стальными глазами чекиста, где нас и обнаружил улыбающийся Ванюшка Проскуров.
«Все в порядке, — заговорщицким шепотом произнес наш проводник, — теперь надо срочно идти к Харитону — он не любит опозданий!»
«Все в порядке, — почти хором и причем без какого-либо заикания прошептали в ответ мы с Димой, — мы не опоздаем, но нам уже ничего не надо — мы идем от Харитона!».
Еще через пять минут побагровевший от «душевного» разговора Проскуров выпорхнул из харитоновского кабинета с единственной фразой: «Не пойму, чем вы его так достали!». И хотя любезный Иван Григорьевич обещал попозже опять навестить Юлия Борисовича и попытаться все уладить, когда пройдет гроза, нам уже все было ясно: врата судьбы с противным скрежетом захлопнулись перед нашим носом, больше в Москве нам делать нечего. Ближайшим поездом, предварительно захватив с собой несколько бутылок московской водки, мы отправились в родной Харьков и всю дорогу в хмельном угаре проклинали судьбу-злодейку, сыгравшую с нами такую злую шутку. Но вполне возможно, с другой стороны, что судьба совсем даже и не собиралась с нами шутить — таким простым способом она вывела нас из затянувшегося научно-морально-этического тупика.
Много лет спустя, уже в две тысячи третьем году, эта же судьба свела меня с одним из довольно известных в высоких московских кругах авантюристов и проныр, «воинствующим монахом» и наследником в сверхдальнем колене всех царствовавших в России Мономахов и Рюриковичей, да к тому же еще и обладающим уникальной фамилией, содержавшей совершенно безумную родовую «цепочку» Долгорукий-Рюрикович-Мономах (замечу, кстати, что право на свою фамилию он отстоял в московском суде) и ввергавшей чиновников в транс после ознакомления с его паспортом. Так вот, этот совсем не склонный к юмору «наследник», услышав из моих уст эту почти смешную историю, клятвенно утверждал, что по его личным наблюдениям, академик Харитон и сам в стрессовых ситуациях заикался не меньше нашего… Может быть, мой «условно ясновельможный» знакомый и соврал о своем личном тесном знакомстве с академиком (а врал он чаще, чем говорил почти правду), но если наш собеседник-академик во время спонтанной «беседы» с двумя обезумевшими заиками тоже испытывал речевые затруднения, то мотивация его поведения хоть в какой-то мере проясняется, и мне не остается ничего другого, как извиниться перед светлой памятью этого великого человека.
Слух о нашем безоговорочном поражении прилетел в Харьков значительно раньше, чем мы успели вернуться в институт, но почему-то не вызвал даже ожидаемого всплеска злорадства среди наших «заклятых друзей», победа которых теперь также стала безоговорочной. Наверное, никто, кроме нас с Дмитрием Павловичем да еще наших надежных ребят, и раньше не воспринимал наши шансы всерьез (даже и при наличии некоего обещания академика Харитона) — еще никогда в советской истории чиновничье-правительственная машина не давала задний ход. Но нам от этого было не легче — при крушении надежд обязательно надо уходить (убегать, уползать) с места аварии, ведь надежда, склеенная из обломков, есть не что иное, как путь в бездонную трясину. Мы оба прекрасно понимали, что в институте теперь нам (в первую очередь, конечно же, Дмитрию Павловичу) делать уже практически нечего. Из «темы № 4» нас благополучно выбросили под предлогом того, что наша нашумевшая разработка уже внедряется в производство, а новой тематики аналогичного профиля «пока не предвидится». Не проходило и дня, чтобы начальник материаловедческого отделения доктор наук Е.П. Нечипоренко не «вставлял фитиль» своему некогда грозному оппоненту, кандидату тех же наук Д.П. Солопихину, причем все эти придирки становились все более беспардонными. Дима решил не ждать помощи от Господа Бога (а больше-то, собственно, и не от кого было ждать) и не бороться с призраками, а собственноручно подал заявление об уходе из института — на вольные хлеб;.
Вслед за этим событием настал мой черед определяться с дальнейшей судьбой. Евгений Петрович любезнейшим образом предложил мне занять место Дмитрия Павловича и должность руководителя группы при единственном условии: дать отрицательную оценку научной компетенции и человеческих качеств моего бывшего командира. Взамен этого он предлагал свое содействие и покровительство при поступлении в аспирантуру (естественно, под его научное руководство) и даже при защите диссертации. Предложение было настолько же заманчивым, настолько же и неприемлемым — для меня авторитет Дмитрия Павловича даже после его ухода из нашего подземелья оставался непререкаемым. Отсюда следовал совершенно однозначный (а может быть, и единственный) для меня вывод: с харьковским периодом жизни предстояло заканчивать, и как можно скорее. К тому же ситуация требовала четко обозначить свои позиции в коллективе, теперь уже сплошь состоящем из друзей, единомышленников и учеников (были и такие!) горячо любимого Евгения Петровича.
Но долго ломать свою молодую голову над проблемой крутого жизненного поворота мне не пришлось. Снова вмешался случай, на этот раз в интеллигентном облике нашего общего с Димой приятеля по имени Сева (вернее, Всеволод Павлович) Гольцев — молодого кандидата наук, одного из самых перспективных материаловедов института ядерных реакторов, который в это время «тайно», но достаточно бурно развивался в г. Мелекессе (ныне Димитровграде). Сева и в самом деле был необычайно интеллигентным и воспитанным человеком, чем резко выделялся в нашей довольно-таки разухабистой среде, постигавшей азы интеллигентности и правила поведения в приличном обществе путем взаимного обмена потоками весьма сомнительных выражений и высказываний, почему-то довольно хорошо вписывающихся в нашу обычную речь. В этом плане Сева был приятным исключением, к тому же он всегда был одет в хорошо подогнанный костюм и свежую рубашку с шикарным галстуком, — в общем, нашим институтским красавицам было кого страстно уважать, да и Сева не оставлял их без своего внимания. Тем более, что к нам в командировки он приезжал довольно часто — в прежние времена мы даже вели с ним совместную научную тематику по высокотемпературным тепловыделяющим элементам для каких-то малогабаритных экспериментальных реакторов. Свою аспирантуру Всеволод Павлович проходил в ЦНИИ черной металлургии имени академика И.П. Бардина, чьи академические титулы и звания можно было смело назвать сталинскими: члены академии «по убедительной просьбе» товарища Сталина до глубокой ночи и несколько раз подряд голосовали по вопросу присвоения Бардину звания академика, пока в конце-концов сами не поняли, что других вариантов возвратиться домой живыми и здоровыми у них просто не было. А инженер Бардин Иван Петрович возвратился домой академиком!
В отличие от Бардина, Сева был просто талантливым ученым, поэтому защиту своей кандидатской диссертации он осуществил просто блестяще, чем оставил по себе неизгладимую память в лаборатории порошковой металлургии ЦНИИЧермета. Для руководителя его кандидатской работы Бориса Александровича Борока аспирант Гольцев надолго стал идеалом научного работника. Поэтому когда «идеал» предложил своему бывшему руководителю — одному из самых известных в нашей стране специалистов по порошковой металлургии — послушать и посмотреть паренька из провинции (это Харьков-то провинция?) на предмет его поступления в аспирантуру при ЦНИИЧермете, причем на специализацию «порошковая металлургия и композиционные материалы», предложение было принято. Сева позвонил мне и согласовал дату приезда в Москву для первой беседы с Бороком, после чего отступать уже было некуда — колесо судьбы легко оторвало меня от родной харьковской земли и потащило в сторону Москвы.
Борис Александрович встретил меня очень дружелюбно (наверное, продолжала действовать Севина рекомендация), лично провел по всем своим технологическим владениям, познакомил со всеми уже действующими и будущими научными лидерами своей лаборатории, которых во всей этой ситуации больше всего занимал вопрос, как это я ухитрился в Харькове так сильно загореть. Потом была довольно обстоятельная беседа, в которой я не ударил в грязь лицом: на этот раз приступы заикания меня не беспокоили, а о своей работе я мог говорить довольно долго и складно. Да к тому же и свой научный багаж сумел продемонстрировать: все-таки два изобретения, хотя и закрытые, на дороге не валяются. А статьи по эмиссионным свойствам боридов редкоземельных элементов и вовсе были опубликованы в толстых академических журналах, куда мечтали попасть со своими трудами и более маститые ученые. В общем, беседа удалась, стороны остались довольны друг другом.
При этом Борок даже сформулировал свое видение моей дальнейшей научной работы — это были жутко модные в научном мире тех лет сверхпроводящие материалы, то есть материалы, обладающие уникальным свойством резко терять сопротивление протеканию электрического тока при очень низких (гелиевых) температурах. Конечно, по большому счету, это была всего лишь красивая мечта моего будущего научного руководителя (в нашей технологической науке того времени еще не были даже сформулированы подходы к технологии изготовления токонесущих элементов из этих экзотических материалов), но идея мне понравилась и мы, как говорится, «ударили по рукам».
Вступительные экзамены в аспирантуру начинались через две недели, времени на раскачку не оставалось, поэтому пришлось срочно уходить в очередной отпуск, кое-как проштудировать учебники по порошковой металлургии и физике твердого тела, а также по английскому языку и философии (естественно, марксистско-ленинской), и срочно, уже в который раз, отправляться навстречу судьбе, поджидавшей меня в серой от дождя и такой неуютной Москве.
С экзаменами особых неувязок и трудностей не возникло, но московский быт показался настолько похожим на харьковский, что временами мне казалось, что я еще из Харькова и не уезжал. Дело в том, что в моем родном городе в шестидесятых годах (особенно в холодное время) довольно широкое распространение получила мелкокриминальная забава, охватившая довольно значительный контингент молодежи, именуемый в народе «шестовиками». Эта забава, вероятно, зародилась среди молодых ребят, не лишенных чувства юмора, но лишенных возможности покупать дорогую закуску (а продукты питания, пригодные для употребления в качестве закуски, и в те времена были достаточно дорогими) под немереные количества дешевой водки и еще более дешевого самогона. Вскоре она стала приносить ее активистам весьма приличные доходы, а жильцам нижних этажей многоквартирных домов, соответственно, — сплошные огорчения и непрерывную головную боль.
Суть «забавы» сводилась к срезанию вывешенных за кухонные окна сумок-«авосек» со скоропортящимися продуктами и быстрому (пока хозяин не сообразил и не выскочил на улицу) исчезновению с места преступления. Выбор «заоконных» сумок всегда был достаточным: холодильников у обитателей нижних этажей было маловато, а кушать хотелось всем. Технология «умыкания» продовольственных пайков была проще пареной репы — на конце длинного шеста (отсюда и название воровской специализации — «шестовики») закрепляли нож или бритву, чуть ниже — крючок для удерживания добычи, а все дальнейшее — дело техники. Досужие умы довели эту технологию до совершенства, сделав шест сборно-разборным (нельзя привлекать внимание прохожих к «длинной руке» — шесту), а навесные инструменты — быстросъемными (на случай необходимости срочно избавиться от компромата при непредвиденных встречах со стражами порядка). Поэтому компания из трех-четырех молодых ребят с неприметными короткими палками в руках, неспешно прогуливающихся по дворам и темным переулкам, особенно перед всенародными праздниками, излишнего внимания к себе не привлекала, а результаты ее ночного промысла очень часто были весьма внушительными — «очищенными» оказывались десятки окон и балконов нерасторопных хозяев.
Не знаю, пользовались ли московские «шестовики» сборно-разборными шестами, или работали по старинке, но только в одну из первых (после заселения в комнату на втором этаже общежития ЦНИИЧермета) холодных ноябрьских ночей мой «заоконный» холодильник в виде все той же знаменитой «авоськи», в которую я весьма неосмотрительно загрузил весь свой провиант, исчез вместе со всем содержимым, причем исчез, не попрощавшись с хозяином. Конечно, очень жаль было расставаться таким банальным образом с хорошим куском сала и домашней колбасой, привезенными из родного Харькова, но после этого случая и Москва стала как-то ближе (смотри-ка, и здесь наши ребята!). Моим запоздалым «ответом Керзону» была новая «авоська», собственноручно изготовленная из толстого медного провода и «насмерть» пришпиленная гвоздями к оконной раме. То ли конструкция «авоськи» и в самом деле оказалась удачной, то ли мое упрямство вызвало уважение у московских «шестовиков», то ли еще по какой причине, но мое окно они обходили стороной, хотя на соседских «баловались» еще несколько раз.
В общем, сдать вступительные экзамены в аспирантуру ЦНИИчермета мне удалось с большим запасом прочности, но дожидаться (именно — дожидаться!) приказа о зачислении в ряды аспирантов пришлось в своем родном институте — краткосрочный отпуск закончился, а приступать к какой-либо серьезной работе в лаборатории уже не было никакого желания. Правда, наш орденоносный Евгений Петрович еще раз предпринял попытку заманить меня в свой лагерь, пообещав свое покровительство и научное руководство в обмен на мой демонстративный отказ от дружбы с Димой Солопихиным. Однако и на этот раз сделка не состоялась, мосты уже были сожжены, и я коротал дни до своего отъезда в Москву в институтской библиотеке, среди своих проверенных временем и личными симпатиями подружек из отдела научно-технической информации, с которыми в не столь далекие времена так легко и приятно было работать над кажущейся сейчас такой интересной «водородной» тематикой…
Новогодняя Москва встретила своего очередного «лимитчика» снежными сугробами, трескучими морозами и пронизывающим ветром, что было весьма некстати, поскольку гардероб южанина составляли широкополая велюровая шляпа, всесезонное пальтишко на рыбьем меху, полушерстяной шарфик и легкие туфли-мокасины, а в такой амуниции продержаться на улице хотя бы десять минут было ох как не просто. Единственным спасением от леденящей стужи служил московский метрополитен, позволявший с определенным комфортом (по крайней мере, без обморожения конечностей) добраться от общежития (станция метро «Первомайская») до ЦНИИчермета (станция метро «Бауманская»). В первые недели мне почему-то казалось, что зима в Москве никогда не закончится: холодно было везде и всегда — и в комнатах общежития, и в лаборатории, и днем, и ночью. Возможно, и коренные москвичи, уже давно привыкшие к резким температурным перепадам, трудно пережили эту холодную зиму шестьдесят пятого года, но мне, новичку, пришлось очень туго.
Хотя стоило морозам чуть отступить, как жизнь сразу возвратилась в привычную колею, а интерес к жизни заметно возрос. Только теперь я смог толком рассмотреть своих новых друзей, слетевшихся на покорение Москвы, а заодно и металлургической науки, из различных регионов Советского Союза. Поскольку аспирантское общежитие представляло собой три трехкомнатные квартиры (блоки) в огромной панельной пятиэтажке на углу Девятой Парковой и Первомайской улиц, все новички довольно быстро задружились со «стариками» (проживавшими в общаге аспирантами второго и третьего годов обучения) и влились в своеобразную аспирантскую коммуну, основная деятельность которой сводилась к взаимной поддержке при возникновении в чьей-либо судьбе больших или малых проблем. Не знаю, удалось ли кому-нибудь из коммунаров помочь своему другу при решении крупных проблем, но зато малые проблемы (пожрать чего-нибудь перед сном, перекантоваться несколько ночей в любой из свободных комнат в одной из наших квартир в случае приезда друзей или родственников к твоему соседу по комнате, срочно найти партнеров для преферанса и т.п.) решались сообща и без каких-либо осложнений.
Моими соседями по блоку (т.е по одной из трехкомнатных квартир) оказались вполне симпатичные ребята, каждый из которых заслуживает отдельной страницы воспоминаний — необычайно разные по характерам, воспитанию, стилю общения и т.п., они были близнецами по своим планам и намерениям — как минимум, все они мечтали покорить Москву своими научными достижениями, а о максимуме все скромно умалчивали. Как стало ясно уже через год-другой обучения, подавляющему большинству моих друзей-аспирантов о максимуме мечтать еще не следовало, да и минимум пришлось существенно корректировать.
Наиболее колоритной фигурой среди них был Виктор Чуб (кличка — Чубчик), невысокого роста крепыш из Донецка, общение с которым напоминало прогулку по кратеру вулкана — в любую секунду могло начаться извержение, последствия которого предсказать было невозможно. Чубчик, добряк и юморист, самой природой был создан для активного участия во всех сомнительных мероприятиях аспирантской вольницы, поскольку обладал необычайным даром вступать в энергичный контакт с совершенно незнакомыми людьми, в результате чего количество его друзей и недругов непрерывно возрастало, а в воздухе всегда пахло грозой. Иногда эта гроза все же выплескивалась на голову Чубчика и, соответственно, на наши головы тоже, в результате чего всем нам приходилось очень долго отмываться. То Витюше не понравится слишком нахальное поведение на улице дежурных милиционеров — и вот уже нам приходится вытаскивать своего друга из «обезьянника» в каком-то из отделений милиции. То сухое крымское вино окажется слишком крепким (или его количество окажется чрезмерным) — и снова надо спасать друга из цепких ментовских рук. Но в остальное время Витя был, безусловно, самым надежным и бескорыстным другом, и поэтому мы прощали ему все его детские шалости.
Полной противоположностью Вите Чубу была еще одна замечательная личность, волею судьбы заброшенная в нашу аспирантскую общагу. Звали эту личность Славка С. (по некоторым обстоятельствам, о которых я расскажу чуть позже, называть его настоящую фамилию не буду). Слава был человеком замкнутым, целеустремленным, даже одержимым, но наука в его цели и планы совсем не входила. Весь свой энергетический заряд этот статный и самоуверенный парень, внешне очень напоминавший молодого Шаляпина (правда, я не думаю, что у Федора Ивановича были такие же белесые и беспощадные глаза, как у Славки), посвятил разработке и реализации своего варианта пути наверх. При всех фактических и морально-этических недостатках этих вариантов, ни один из них не страдал отсутствием запредельной амбициозности, поскольку конечной точкой своего восхождения Слава определил… Политбюро ЦК КПСС, но не в смысле стать членом этого «клуба бессмертных» (даже законченный безумец в те времена не мог бы поставить перед собой эту задачу), а в смысле стать частицей личной жизни этих самых «членов», войти в семью кого-либо из самых могущественных людей Советского Союза, используя для этого их самые уязвимые места — заневестившихся дочек и внучек!
Очень много времени, сил и коньяка ушло на реализацию первого этапа этого плана — войти в прямой контакт с ближайшим окружением «бессмертных». Эту часть замысла Слава осуществил с блеском: по каким-то неведомым каналам ему удалось раздобыть именной пропуск в «кремлевку» — поликлинику, обслуживающую партийную элиту и высших советских чиновников, а также членов их семей. Первой клюнула на представительного, хорошо одетого («упакованного») молодого человека, одиноко и скромно стоящего рядом со стойкой регистратуры, симпатичная девушка, неожиданно оказавшаяся дочерью одного из членов ЦК КПСС, по совместительству — главного редактора одной из крупнейших партийных газет. Скромный юноша мгновенно воспылал любовью к случайно встреченной девушке, та согласилась, пора и за свадебку…
Самой запоминающейся картинкой из всего Славкиного пребывания в аспирантской общаге была, несомненно, сцена его «крутого» приезда на черном правительственном лимузине-«членовозе» во двор нашей пятиэтажки. Узкий и беспросветно забитый ржавыми «москвичами» и «запорожцами», этот двор не захотел принять к себе сверкающего лаком чужака и не позволил раздувающемуся от важности «члену семьи члена ЦК» продемонстрировать своим выглядывающим из окон теперь уже бывшим друзьям, как перед его сановной персоной лакей угодливо открывает дверь шикарного лимузина и как он, бывший аспирант Славка, а сейчас Вячеслав Сергеевич (и не меньше!) степенно выносит свое бесценное тело из этой самой двери. Автомобиль пришлось остановить метрах в двухстах от подъезда, парад победителя получился скомканным, да к тому же и зрительский интерес к данному событию резко угас, даже не разгоревшись как следует. Обратный путь с чемоданом в руке новоиспеченный «властелин рая» проделал трусцой (стал накрапывать дождь), лимузин засосал его в свою черную пасть и рванулся на волю, навсегда увозя нашего приятеля из серого мира «научных червей» в радужный мир очень больших людей и очень сильных страстей.
Естественно, в общаге Славка больше никогда не появлялся, иногда контактировал (естественно, только по телефону!) со своим бывшим соседом Стасом Кондрашиным, но слухи о его «героических подвигах» в самых верхних, заоблачных слоях коммунистической элиты еще долго будоражили разгоряченные дешевым вином души и умы его бывших соратников. А подвиги и в самом деле были сродни героическим. Защита кандидатской диссертации, к подготовке и написанию которой он вряд ли сильно приложил руку, менее чем через год прошла под звуки фанфар, восхвалявших появление новой звезды на металлургическом небосклоне. В академическом Институте металлургии им. А.А. Байкова срочно формировали новое научное направление, достойное внимания этого безусловного лидера современного материаловедения. А в свободное от важных околонаучных забот время — непрерывная череда приемов в Кремле, зарубежных поездок (в том числе и на африканскую охоту-сафари в компании самых высокопоставленных особ), закрытых просмотров-показов, туго переплетенных спецдачами, спецмашинами и прочими «специями». В общем, элитная среда жителей советского Олимпа приняла нахального новичка с распростертыми объятиями.
Свое врастание в новую среду — а это был всего лишь второй (из четырех) этап его комплексной программы восхождения! — Славка ознаменовал весьма удачным и целенаправленным штурмом нежных женских сердец, ранее безраздельно принадлежавших только советским небожителям. В число жертв его избирательного сексуального террора попала даже внучка одного из самых влиятельных членов Политбюро, причем сам террорист настолько понравился жертве, что она стала откровенно преследовать его «по всему полю». Славка не ожидал такого напора и поэтому не смог справиться с положением. В семье газетно-политического магната, по совместительству оказавшегося Славкиным тестем, грянул небывалый скандал. Остроту этой ситуации добавили юный возраст претендентки на сердце террориста (ей едва исполнилось шестнадцать) и некстати обнаруженная среди его личных бумаг записная книжка с номерами телефонов еще нескольких дамочек детородного возраста, принадлежащих к семьям того же клана, что и юная тигрица (а это уже подготовка новых «террористических» акций!). Такой облом с треском вытолкнул нашего бывшего приятеля не только из приютившей его семьи члена ЦК, но и из уже ставшей ему привычной и почти родной среды неприкасаемых, а затем потащил прямиком в объятия Уголовного кодекса. Члены Политбюро во все времена не терпели неудачников, безуспешно пытавшихся переиграть хозяев жизни на их же поле. В общем, хождение наверх завершилось значительно печальнее, чем начиналось: судья отправил Славку за решетку «мотать срок» на целых четыре года с дополнительной «гирей» в виде лишения права проживания в Москве. Эта печальная история вполне соответствовала популярной в те годы кавказской притче (почерпнутой из известного фильма советского режиссера Гайдая) о птичке, которая взлетела высоко-высоко, к самому солнцу, но сожгла крылья и упала на дно самого глубокого ущелья. Да, ту птичку было жалко…
Пока в верхних слоях социальной атмосферы, разжевавшей, а затем смачно выплюнувшей «останки» нашего бывшего соратника, бушевали скрытые от глаз простых смертных тропические грозы и африканские страсти, в ее нижних слоях, где упрямо долбили гранит науки, а затем самоотверженно грызли отлетевшие ее куски менее известные претенденты на лавры победителей, шла обычная жизнь, в которой господствовала здоровая молодость. Кто-то влюблялся и женился (как Витюша Чуб), кто-то разводился с умной и красивой женой, чтобы через мгновение оказаться опутанным по рукам и ногам энергичной девицей по кличке Свися (как Стас Кондрашин), кто-то упорно и пока без ощутимых потерь лавировал среди семейных капканов, расставленных на пути к отступлению избранника теряющими терпение и надежду московскими претендентками (как мы с Вольдемаром — моим замечательным другом Володей Шубиным). Была еще целая группа фанатиков от науки, решивших во что бы то ни стало «добить» диссертацию в отпущенный на аспирантуру срок (ровно за три года!) и поэтому отказавшихся от всех жизненных благ (включая еду и сон), причем каждый из них был абсолютно уверен в своих силах и шел к цели напролом, словно взбунтовавшийся лось. Правда, к победному финишу через три года пришли немногие, но это уже другой разговор.
Отдел аспирантуры ЦНИИЧермета, приютивший под своим крылом более полусотни молодых и нахальных претендентов на свой «надел» в металлургической науке, физике твердого тела и материаловедении, по существу, держался на плечах двух женщин, каждая из которых являлась представительницей своей эпохи, причем расстояние между этими эпохами составляло не одну человеческую жизнь… Валентина Павловна, начальница отдела, пришла на этот пост совершенно недавно по чьей-то очень мощной протекции. Молодая красивая женщина, жена преуспевающего военного, будущего военачальника (сейчас он обучался в Академии Генштаба), недавно закончившая театральный институт (правда, по какой-то хозяйственно-экономической специализации), очень активно приняла участие в организации нормального быта во вверенных ей аспирантских общежитиях — внеплановый ремонт, новые шкафы и кровати для аспирантов, а также новые черно-белые телевизоры для каждого из жилых блоков. Некоторые аспиранты, со своей стороны, также прониклись очень большим уважением и братской любовью к своей красивой наставнице. Поговаривали даже, что бдительный муж Валентины тоже заметил сильное увлечение своей жены производственными вопросами, часто требовавшими ее весьма позднего возвращения домой, и на всякий случай поколотил «активистку». Кажется, помогло: посещения аспирантского общежития стали сугубо официальными и плановыми, а встречи с аспирантами — только в помещении отдела, где ежедневно властвовала его неформальная руководительница, она же секретарь-машинистка Олимпиада Николаевна.
Вообще-то Олимпиада Николаевна была Женщиной (с большой буквы) — чтобы убедиться в этом, стоило один раз увидеть ее в движении: гордая осанка, высоко поднятая голова с аккуратно уложенными седыми волосами, великолепная стройная фигура, ладно вправленная в облегающие костюмы и платья явно не «швейпромовского» изготовления, стройные ноги в туфлях-лодочках на высоченных каблучках. Если к этому портрету добавить, что в такой «спортивной» форме Олимпиада Николаевна была не иногда, а каждый день, причем с первой минуты появления на рабочем месте, станет ясно, что такая женщина может вызывать повышенный интерес к своей персоне. Вся ее фигура излучала благородство — почти физически ощущалось, что эта женщина не способна предать. Правильные черты лица, внимательное отношение к собеседнику, ровный голос с неизменно уважительной интонацией, золоченое пенсне на переносице… А если при этом учесть, что наша секретарь-машинистка в первый год моей аспирантуры отметила свой семьдесят пятый день рождения, станет понятной и то особо уважительное и даже слегка восхищенное отношение к ее персоне всех без исключения аспирантов, а также дирекции ЦНИИЧермета, свято хранившей память о своем властолюбивом создателе — академике Бардине (Олимпиада Николаевна все годы его академической карьеры была рядом с ним — бессменным референтом и помощницей). Образование, полученное юной Липой (так, по признанию самой Олимпиады, ее звали в детстве) в Институте благородных девиц, было настолько фундаментальным, что заставляло нашу аспирантскую братию «чесать репу»: на французском языке наша секретарша разговаривала не хуже, чем на русском, вслепую печатала на своей двуязычной машинке со скоростью пулемета «Максим» (двести выстрелов в минуту, не меньше!), причем напечатанный ее пальцами текст (на любом из этих языков) можно было не проверять на наличие ошибок и опечаток — их просто не могло быть! И при всем этом она была настоящей мамой для аспирантов — требовалось только четко изложить суть своей «болячки», а дальше шли в ход ее дельные советы, рекомендации и официальные бумаги от института, изготовленные Олимпиадой Николаевной и без всякого промедления подписанные директором.
Единственным человеком, органически и «на дух» не воспринимающим эту уникальную женщину, была, естественно, Валентина Павловна. Кажется, она так и не поняла, с кем ее свела судьба… А ведь это была настоящая живая легенда из того, другого, мира, который наши вожди умышленно, но все же опрометчиво разрушили, так и не построив на развалинах человеческих судеб что-нибудь, хотя бы отдаленно напоминавшее «свободное общество свободных людей». Она была человеком светлых принципов, ни на шаг не отступившим от своих собственных убеждений в такой долгой и нелегкой жизни, человеком твердой веры, чье сознание так и не было отравлено ядом коммунистической морали. Мне кажется, что встреча с такими людьми и возможность общения с ними — это не только подарок судьбы, но еще и огонек духовности, зажженный нашими предками и переданный нам для обогрева наших сердец, уже закостеневших в непрерывных бедах и невзгодах.
Моя же производственная, хотя и именовавшаяся аспирантской, судьба складывалась довольно-таки тяжело. Сказывалась и специфика «моих» металлов (в основном ниобия, титана и циркония, составлявших основу исследуемых сверхпроводящих материалов), в частности, их высокая химическая активность, специфика используемых методов их получения (как и следовало ожидать, традиционная порошковая металлургия не являлась оптимальным методом переработки упомянутых выше химически активных металлов), специфика горячей деформации заготовок из этих металлов (нагрев и деформацию заготовок необходимо было осуществлять без доступа воздуха). Не самую положительную роль в формировании судьбы сыграла также специфика подхода аспиранта Киянского к разрабатываемой тематике. Излишняя самоуверенность и прямолинейность поиска не позволили ему увидеть парочку изящных обходных тропинок, которые наверняка оказались бы короче прямых дорог, по которым с большим трудом и с заметными потерями продвигалась его аспирантская колесница. Правда, говорить сегодня о вчерашних упущениях довольно легко: каждый из нас сегодня значительно умнее самого себя, вчерашнего.
К концу первого года обучения ситуация с диссертационной работой накалилась настолько, что даже встал вопрос о смене тематики, причем сменить тему работы на более перспективную предложил не кто иной, как мой научный руководитель Б.А. Борок. Кстати, в качестве нового направления работы Борис Александрович предлагал проверенное и так хорошо зарекомендовавшее себя направление, связанное с повышением прочностных свойств молибдена (на «умном» языке — дисперсионное упрочнение молибдена), которое так успешно «протоптал» мой приятель Сева Гольцев и по которому почти так же успешно прошли свой кандидатский путь Жан Дзнеладзе и Юра Воронин. Но от исполнения предложенного мне сальто-мортале я отказался: во-первых, искать что-либо новое на тропинке, по которой уже прошли три таких зубра, было абсолютно бессмысленно, во-вторых, время для такого поиска уже потеряно — почти год потрачен на другую научную тему, и, в-третьих, я не считал свою «старую» тематику такой уж бесперспективной. К тому же ни Дзнеладзе, ни Воронин особой радости от перспективы моего участия в дележе молибденового пирога не высказали, а деликатно промолчали… В общем, мнения сторон разделились, и, как оказалось, навсегда: Б.А. Борок практически потерял интерес к моей научной работе и, хотя до конца аспирантуры числился моим научным руководителем и даже получал какие-то деньги за это самое научное руководство, «доверил» своему аспиранту выплывать самостоятельно. Аспирант к тому времени уже был парнем довольно сообразительным и лишними вопросами своего руководителя решил больше не беспокоить. Тем более что в технологиях получения сверхпроводящих сплавов и их последующей деформационной обработки у этого аспиранта кое-какой опыт, хотя по большей части и отрицательный, уже накопился, и спрашивать совета у старших товарищей почему-то совсем не хотелось.
Наверное, я или слегка переоценил свои интеллектуальные возможности и научную интуицию, или очень уж торопился доказать свою научную дееспособность, только в своих изысканиях я совершенно упустил из вида возможность повышения деформируемости «своих» сплавов за счет их совместной деформации с пластичными металлами в составе композиционной заготовки. Своей главной задачей исследователя я считал снижение содержания примесей в сверхпроводящих сплавах, результатом решения которой должно было стать существенное повышение их пластичности. А получить из пластичной заготовки длинномерный проводник — это уже дело техники! Увлеченный призраком быстрой победы, я испробовал десяток мыслимых и немыслимых приемов очистки исходного сырья и полученных порошковых сплавов, но, увы, ни сам ниобий, ни его сплавы растворенный в их частицах кислород (основную загрязняющую примесь) отдавать не торопились. Результаты проведенной в безумном темпе работы чем-то напоминали портрет динозавра: мощное тело, сформированное большим объемом фактического исследовательского материала, на коротеньких слабых ногах (очистить сплавы от вредных примесей никак не удавалось). Надеяться, что с этим динозавриком удастся отправиться в длительное (а главное, успешное) научное путешествие, пока не приходилось. Но впереди были еще почти два года работы-учебы, а в материаловедении появлялись все новые технологические приемы и новое оборудование, так что для острого пессимизма оснований пока не было.
Тем более, что вокруг кипела жизнь — Москва, однако… По какому-то случайному стечению обстоятельств моя «культурная жизнь» в это время оказалась накрепко привязанной к Большому театру. За первый год аспирантуры мне удалось пересмотреть и переслушать практически весь его репертуар. Не страдая излишними амбициями, мы с Вольдемаром довольствовались билетами в третий и четвертый ярусы амфитеатра, которые и по цене были ближе нашему брату, и в продаже появлялись чаще, чем билеты «буржуазного» класса — скажем, в партер или (даже произнести страшно!) в ложу-бенуар, да к тому же и голоса оперных певцов под куполом зала звучали значительно мощнее и насыщеннее, чем в элитных и дорогих рядах партера. Правда, с балетными спектаклями было намного сложнее — музыкальное сопровождение было слышно отлично, но сами танцоры смотрелись с наших мест очень уж игрушечными и неубедительными. Частичное решение этой проблемы удалось найти при помощи семикратного (!) полевого бинокля, доставшегося Вольдемару в наследство от отца — одного из руководителей Камского речного пароходства. Но подарок оказался слишком уж крупногабаритным и весьма неудобным при транспортировке, поэтому он появлялся с нами в театре только в исключительных случаях, например, когда наш дружный коллектив разбавлялся интеллигентными дамами-театралками, а им ведь всегда хочется все рассмотреть поподробнее.
Даже много лет спустя при посещении Большого театра (уже в совершенно иной компании и с именными пропусками на совершенно иные места в зале) я с удовольствием поднимался на свой «балкон-четвертый ярус» и с удовольствием рассматривал наши автографы, когда-то нарисованные синим фломастером на декоративной лепнине потолка — хрупкую память о чудесной поре свободного взросления провинциальных недорослей. Немного жаль, что сегодня Большой театр поставили на реконструкцию — строители наверняка уничтожат наши магические знаки, а значит, это уже будет другой, совсем чужой, театр.
Другие виды искусств, не связанные с театром (естественно, за исключением кино), почему-то привлекали нас значительно слабее, даже таинственная, запрещаемая и гонимая (чаще — из одного клуба в другой), а оттого еще более привлекательная для московской публики рок-группа «Машина времени» во главе с юным Андреем Макаревичем не показалась такой уж и таинственной. Правда, для того, чтобы послушать «Макара», нам с Вольдемаром и Витюшей Чубом до места встречи с ансамблем пришлось весьма долго добираться на перекладных (сначала на электричке до Мытищ, а затем на раздолбанном заводском автобусе до клуба какого-то местного химического комбината). Да и сам концерт проходил под грохот электрогитар (с усилителями у них там что-то не заладилось), напрочь забивающих слабенькие голоса солистов. Наверное, эти сопутствующие факторы оказали на нас более сильное влияние, чем песни «машинистов», потому что на обратной дороге в Москву (кстати, еще более затяжной, чем дорога в Мытищи) об услышанной музыке никто не обмолвился и словом, а на следующий день и поездка, и связанные с нею ночные приключения (да и сам концерт тоже!) уже казались плохим сном…
Более острые впечатления нам удалось вынести с одной из первых в Советском Союзе выставки картин периодически опального Николая Рериха. Тибетские горные пейзажи под синим или темно-синим небосводом надолго приковывали к себе взгляды посетителей, перенося их из серого земного бытия на «крышу мира» — родину разума, для общения с некоей силой, незримо присутствующей на скромных полотнах Рериха. Даже покинув выставочный зал, очень трудно было отделаться от мысли, что на выставленных картинах нам не все удалось рассмотреть…
Конечно, аспирантская действительность оставляла очень мало времени на личную жизнь, на посещение концертов и выставок, но молодость брала свое и поэтому приходилось иногда жертвовать сном — то ли это были жертвы ради науки, то ли ради обычной жизни, только аспирантский сон иногда смахивал на бессонницу. А выкроенное таким нехитрым образом время здесь же расходовалось на другие, «ну очень важные» дела. К разряду важных дел, несомненно, относились и встречи с симпатичными московскими девушками, проявляющими повышенный интерес к суровым и серым аспирантским будням и не возражающими против срочного превращения этих будней в сплошной рукотворный праздник. Иногда девичий интерес к аспирантским судьбам усиленно подогревался стремлением их не в меру активных мамаш одним росчерком пера сделать своих дочерей счастливыми, но чаще всего основной движущей силой этой акции все-таки была молодость ее участников.
Ранняя весна шестьдесят седьмого года чуть было не спутала мне все карты, так тщательно разложенные по житейским полочкам. На беду нашего аспирантского племени, у секретарши директора ЦНИИЧермета, волевой и властной женщины по имени Вера Петровна, созрела и заневестилась симпатичная дочурка Наташа, в связи с чем у Веры Петровны появилась и вторая суперзадача (а первая тоже была не из простеньких: руководить одним из крупнейших научно-исследовательских институтов Союза за спиной у его директора, академика Голикова — это вам не фунт изюма скушать). Но вторая задача была абсолютно чистой и благородной: срочно пристроить Наташу замуж за перспективного научного работника, желательно кандидата наук, но в качестве запасных возможностей рассматривались и аспиранты. Первым из наших попал на «смотрины» Вольдемар, но после его заявления в непринужденной беседе, что от бессонницы он принимает на ночь стакан неразбавленного спирта, а от простуды — опять же стакан, и того же состава, причем с головкой лука в качестве закуски, у интеллигентного семейства Влохов возникла устойчивая аллергия на этого несостоявшегося претендента. Радостный и счастливый Вольдемар покинул «смотровую площадку» — приемную директора, но до поры до времени решил не обнародовать свое освобождение. Вслед за Шубиным Вера Петровна доставила в приемную и меня («выдернула» из библиотеки, благо приемная и библиотека располагались в двадцати шагах друг от друга), пребывающего в полной уверенности, что в разработке у семейки находится-таки мой дружбан Вольдемар, а я попал сюда совершенно случайно. Интеллигентная беседа с мамашей (Наташа была вся внутри себя и не проронила ни слова) затянулась, я разводил «турусы на колесах», показывая свою неземную исключительность, затем в ход пошло угощение в виде чая (с коньяком!) в тонких фарфоровых чашках, варенья и разнообразного фигурного печенья в хрустальных вазочках. Этот «чайный пир» завершился для меня весьма драматически: я не нашел в себе мужества отказаться от приглашения Веры Петровны (и, естественно, молчаливой Наташи) провести с ними ближайшие выходные на природе, в двухдневном доме отдыха в окрестностях поселка Катуар. Проблемы с путевками не возникло (мамаша извлекла из стола целую пачку этих бумажек), я прихватил для себя и своих друзей четыре штуки, мы любезно раскланялись и расстались почти друзьями.
Моему негодованию пришлось долго выплескиваться наружу, когда я узнал, что Вольдемар уже «спрыгнул с подножки», а «везут» теперь меня одного. Друзья вдоволь наржались над моим горем, но одного все-таки решили не оставлять. На военном совете было принято решение, что и мне надо «спрыгивать», но только очень аккуратно: Вера Петровна шуток не понимала, за Наташкино счастье стояла горой, к тому же в институте она была почти единоличной хозяйкой, и рисковать своей научной карьерой из-за страданий красавицы Наташи почему-то не хотелось. В итоге постановили «замутить» грандиозную пьянку, продемонстрировать семейству Влохов, какое болото уготовлено умнице-красавице Наташе, и помочь им сделать свой единственно правильный выбор: ни один из этих алкоголиков Наташе не пара. Уговор скрепили по всем правилам и стали дожидаться выходных.
В двухдневный дом отдыха отряд специального назначения отправился вечером в пятницу основным составом, который уже был неоднократно проверен и опробован в ситуациях активной обороны: неугомонный Витя Чуб, Вольдемар, Слава Половов и я. Соответственно составу отряда было припасено и «вооружение» — четыре литра медицинского спирта (многовато, конечно, но ведь приехали-то на целых два дня!). Вера Петровна со своей дочуркой ехала с нами в одном автобусе, опасливо поглядывая на нашу огромную сумку, в которой что-то непрерывно звенело, плескалось и булькало, но еще не догадываясь о нашем коварном замысле. Едва разобравшись со спальными местами, мы занялись приготовлением «отворотного зелья» (разбавлением спирта водой из водопроводного крана в нужной пропорции) и опробованием получившегося продукта, а затем дружно и организованно «перетекли» в столовую, на подступах к которой медленно и важно нагуливал аппетит бомонд из Министерства черной металлургии и нашего ЦНИИЧермета. Естественно, Вера Петровна и здесь была «центровой», но гуляла почему-то без своей молчаливой красавицы.
Эту загадку мы разгадали не сразу, поскольку были очень голодными и сосредоточенными: надо было хорошенько «согреться» до появления в столовой основной массы отдыхающих — ведь откровенная пьянка в общественных местах, да еще в присутствии важных чиновников, в те времена очень даже не поощрялась и могла иметь далеко идущие последствия. По этой причине вода из пузатого (почти полного!) графина срочно «ушла» в туалет, а ее место также срочно и в том же объеме занял… разбавленный спирт. Так же срочно (под закуску из овощного салатика и кусочка хлеба) была принята и начальная, но весьма существенная, «доза» напитка из графина, естественно, при помощи очень удобного граненого стакана. Согревшись таким нехитрым образом, стали устраиваться поудобнее и оглядываться по сторонам, чтобы дождаться официального начала банкета. И только теперь все увидели, что рядом с основным помещением столовой, совсем рядом с нашим столиком, расположена еще одна комната весьма приличных размеров, в центре которой стоял стол для настольного тенниса (по-тогдашнему, пинг-понга) с зеленой сеткой, через которую весьма небрежно перебрасывались шариком две парадно одетых девицы. Одна из них оказалась нашей с Вольдемаром общей подружкой Наташей, вторая же была незнакомкой.
И пусть не покажется странным, что я так подробно вспоминаю эти часы и минуты в занесенном снегами доме отдыха — как потом оказалось, в эти часы и минуты судьба готовила резкий поворот в моей холостяцкой жизни… На дипломатический «раут» к спортсменкам отправились, естественно, мы с Вольдемаром — оставлять Наташу без внимания не входило в наши планы. Хотя держались мы еще вполне прилично, но от предложения поиграть с девушками в пинг-понг благоразумно отказались. В качестве ответного шага мы пригласили нарядных чемпионок за свой стол — познакомиться с нашими учеными друзьями, поговорить о том, о сем, а заодно и спланировать дальнейшую программу вечера отдыха. После некоторого колебания девушки согласились нанести визит нашей компании, но испить фирменного напитка почему-то отказались — наверное, потому, что очень уж пристально рассматривала интеллигентная публика четверку громкоголосых и веселых чужаков, уже явно входивших «в кондицию», хотя ужин только начинался. Первой дрогнула Вера Петровна и увела свою дочь подальше от своих же «назначенцев», ушла и Женя (этим именем назвалась Наташина подруга), поскольку и ее родители уже выражали явное нетерпение. Правда, до этого мы успели условиться с девушками о продолжении, теперь уже совместном, их очень увлекательной спортивной игры с таким интересным названием.
Пока неспешно продолжался ужин, внутренний голос подсказал мне, что для всех будет лучше, если я немедленно окажусь на свежем воздухе. Я не посмел ослушаться свого умного советника и через несколько минут уже был на улице, где в течение получаса приводил (и привел-таки) себя в нормальный человеческий вид. Мои друзья почти не заметили моего возвращения, как, впрочем, и длительного отсутствия — содержимое графина стремительно испарялось, правда, теперь уже при содействии неких новых участников (из числа технического обслуживающего персонала этого дома отдыха), которым очень даже нравились эти добрые и щедрые на выпивку молодые гости. В общем, дело шло ко всеобщему братанию.
На продолжение планового спортивного мероприятия по различным причинам смогли появиться не все заявленные участники. Вера Петровна, воочию убедившись в алкогольной сущности недавних потенциальных кавалеров, строго-настрого запретила Наташе подходить к нам ближе, чем на пушечный выстрел (прости нас, Наташа, все так нескладно получилось, но обижать тебя никто не собирался). Вольдемар с Чубчиком уже окончательно потеряли спортивную форму и могли бы играть только о-очень большим мячом, а Слава все норовил спеть какую-то родную белорусскую песню. Так что у теннисного столика встретились только мы с Генриеттой (это имя показалось мне очень длинным, и я продолжал именовать свою новую подругу Женей), чтобы начать свою собственную игру, которая продолжается и по сей день. В пинг-понг, естественно, мы играть не стали (честно говоря, я до сих пор не умею играть в эту китайскую придумку), а пошли прогуляться по территории дома отдыха. Тем более, что воздух уже был наполнен запахом весны, а девушка мне понравилась, причем отнюдь не только как мастерица настольного тенниса. Первая же прогулка оказалась весьма насыщенной и по-своему драматичной: мои верные друзья осушили, наконец, тот бездонный графин и с песнями (вернее, «песняками») присоединились к нашей скромной компании. Но поскольку прошедшая зима была очень снежной, а расчищены, причем кое-как, были только две-три довольно узкие аллеи, простора для одновременной прогулки всей нашей «ну очень веселой» компании явно не хватало. Поэтому мы с Женей возглавили колонну, причем моя спутница без лишнего жеманства держала меня под руку, чем вызвала неимоверное удивление бомонда, как оказалось, знавшего ее с пеленок: «Как она могла с ними пойти гулять? Ведь они же все пьяные!» А удивляться и в самом деле было чему.
То ли так карта ложилась, то ли в самом деле было очень скользко, но только самыми эффектными моментами в нашем коллективном путешествии были неоднократные, почти одновременные падения всей троицы моих друзей под ноги самых элитных представителей бомонда, тщетные попытки каждого из «орлов» подняться самому и помочь товарищу. Кажется, эти групповые упражнения нравились далеко не всем присутствующим, но ребятам было весело, смеялись и все вокруг, поэтому особых претензий к их моральному облику ни у кого не было. Естественно, претензии были у Веры Петровны, причем самые решительные, но об этом мы узнали немного позже.
На следующий день была запланирована совместная (имелась в виду новая знакомая Женя и вся наша команда) лыжная прогулка по лесу и катание на лыжах с горки. Но утреннее пробуждение «спецназовцев» было настолько трудным, что в целях срочной реанимации пришлось снова пользоваться «напитком», благо сырья для его производства имелось предостаточно. Чтобы повторно не смущать отдыхающую публику, лечебный бальзам в этот раз принимался в нашем номере непосредственно перед завтраком. После реанимации дела пошли значительно веселее, а после завтрака — так и вообще здорово, тем более что выглянуло долгожданное солнце. Всем срочно захотелось на природу, но здесь случился первый «облом»: умные и предусмотрительные отдыхающие разобрали лыжи еще с вечера, а поскольку мы весь вчерашний вечер были очень заняты, то на лыжную прогулку по заваленному снегом лесу нам пришлось отправиться в пешем строю. Естественно, Женя оказалась в нашей компании наиболее предусмотрительной, лыжи у нее имелись в наличии, и теперь она гордо возглавляла нашу партизанскую колонну, прокладывая лыжню для толпы веселящихся пешеходов.
И хотя сн;га в лесу еще было предостаточно, солнце уже пригревало по-весеннему, и первыми почувствовали приближение весны уже промочившие ноги, но не растерявшие своих бойцовских качеств, Чубчик и Славка. На первой стадии привыкания к весне эти смельчаки, потешая нашу симпатичную лыжницу, разделись до пояса и пытались загорать, но вскоре Витюше этого показалось мало, и он шагнул на вторую стадию привыкания. Для этого он снял свои насквозь промокшие ботинки, мокрые носки развесил на ветках кустарника и, закатав штанины до колен, босиком пошел вслед за лыжницей Генриеттой на ближайшую горку, чтобы показать высший класс горнолыжного спуска — спиной вперед и на незакрепленных лыжах. Наши попытки отговорить Витюшу от такого экстремального вида спорта (а заодно и попытки заставить его хотя бы обуться) завершились ничем — не зря об его упрямстве среди аспирантов ходили анекдоты. Как и следовало ожидать, демонстрация приемов высшего класса скоростного спуска завершилась традиционным способом: полуголый мастер на хорошей скорости рухнул на покрытый настовой коркой снег, после чего от второй попытки отказался уже самостоятельно. Были спуски с этой коварной горки (все на тех же коротеньких лыжах нашей предводительницы) и у других самодеятельных спортсменов, но повторить Витюшин трюк никто уже не решился. А через полчаса солнце спряталось, и сеанс привыкания к весне пришлось прервать…
Как говорится, прогулка удалась, а ее участники, мокрые и усталые, но по-весеннему довольные, возвратились на базу. Правда, очень много времени и спирта пришлось истратить на усиленную реанимацию Чубчика, причем на этот раз не только на внутреннюю, но и на внешнюю, да и Славка прилично продрог под лучами весеннего солнца (хотя следов загара на его синеватом теле обнаружить так и не удалось) и тоже нуждался в интенсивном «сугреве». Так что снова пришлось создавать «напиток», правда, в значительно уменьшенном (по сравнению с вечерней дозой) количестве, и на официальное мероприятие, именуемое обедом, наша компания опять пришла заметно повеселевшей. Но событием дня, вызвавшим самые бурные и самые отрицательные эмоции у бомонда, был совершенно непредсказуемый поступок интеллигентной и благовоспитанной девушки по имени Генриетта, которая обедала (!) за одним столом с этими неотесанными и постоянно пьяными мужиками. Но лично я по этому поводу имел противоположное мнение и был очень доволен, что мне удалось подбить ее на этот героический шаг.
Потом опять были прогулки по заснеженным аллеям, иногда даже без сопровождения верных друзей, беседы обо всем на свете и ни о чем конкретно. Из этих бесед как-то неожиданно выяснилось, что общих интересов у нас значительно больше, чем личных, а это уже был совершенно другой «коленкор». В общем, при полном и отнюдь не молчаливом одобрении друзей, при удивительном и постоянном совпадении наших желаний и намерений, случайная (а может, и вовсе не случайная) встреча дала такой мощный импульс к взаимному сближению, что судьба матча была практически предопределена.
Но возвращение в институт было не таким романтичным, как ночные прогулки под луной. Вера Петровна Влох редко прощала своих обидчиков, тем более что на алкогольной почве мы подставились основательно. Уже во вторник директор нашего института И.Н. Голиков получил «телегу» от группы товарищей, среди которых засветилась и Вера Петровна (правда, без Наташи). В послании был подробно расписан жуткий моральный облик четырех аспирантов ЦНИИЧермета (непрерывная пьянка, дебош, песни и другие антиобщественные проявления), продемонстрированный в доме отдыха, где, кстати, отдыхали и вместе со всеми возмущались руководители Министерства черной металлургии СССР. Письмо не осталось непрочитанным (директорский секретарь по имени Вера Петровна не дремлет!) и с соответствующей суровой резолюцией (типа «подготовить приказ об отчислении из аспирантуры») поступило в отдел аспирантуры — для исполнения. Мы с Вольдемаром узнали о надвигающейся беде от нашей заступницы Олимпиады Николаевны, которая срочно вызвала нас к себе и жутким шепотом сообщила об опасности, нависшей над нашими судьбами. Мы вкратце изложили свою версию произошедшего, стараясь хоть немного смягчить краски и перевести события в русло простого веселья, хотя и с небольшими перегибами. Мудрая воспитанница института благородных девиц (жаль, что этот институт после революции оказался не нужен советской власти!) все поняла и без наших путанных объяснений, как поняла и то, что без ее помощи нам будет очень туго. И на этот раз она проявила благородства больше, чем заслуживали наши буйные головы — бросилась спасать чужих ей и таких бестолковых парней. Прихватив с собой тисненную золотом кожаную папку, с которой она входила в кабинет своего бывшего начальника — академика Бардина, внутри которой сейчас лежала уже получившая статус документа взрывоопасная «телега», Олимпиада Николаевна легко протаранила заслон, выставленный Верой Петровной в виде фразы типа «Игорь Николаевич в Министерстве!», и исчезла за директорской дверью. Детали развернувшейся за этой дверью дискуссии нам не ведомы, но результат превзошел все ожидания: директор своей собственной рукой зачеркнул свою же собственную директиву, предписывавшую нам готовиться к новой жизни, и начертал новую, совершенно безобидную, что-то типа «отделу аспирантуры — принять воспитательные меры»! Через час Олимпиада Николаевна все той же подчеркнуто-изысканной походкой проплыла мимо разъяренной Веры Петровны в свой отдел аспирантуры, где мы с Вольдемаром изнывали в неведенье, но с полным букетом дурных предчувствий. Лицо нашей заступницы оставалось невозмутимым, пока она грациозно усаживалась за свой рабочий столик, но потом на нем появилась легкая и теплая улыбка, и мы услышали всего лишь одно, но такое долгожданное слово: «Порядок!»
Это был единственный случай за всю известную нам историю отдела аспирантуры, когда самостоятельные действия секретаря-машинистки, заметно превысившей свои должностные полномочия, не получили суровой оценки со стороны начальницы этого же отдела Валентины Павловны. Нас же, всех четверых, на следующий день пригласили в отдел аспирантуры, где Валентина Павловна лично и активно принялась осуществлять распоряжение директора относительно нашего воспитания и грозить всякими карами в случае, если, «не дай Бог, еще один раз…», а мы на голубом глазу клялись и каялись, каялись и клялись, но уже заметно повеселевшими голосами. Отметить счастливое избавление от напасти (имелись в виду и Вера Петровна с дочкой и «телегой», а также суровая перспектива досрочного завершения учебы и возвращения в родной город) мы отправились в ближайшую харчевню — захудалый ресторан на углу Первомайской и Третьей Парковой, где еда была весьма условной, но на распитие принесенных с собой напитков официанты смотрели сквозь пальцы. Это застолье так и превратилось бы в тривиальную пьянку, а затем забылось бы, как и многие другие застолья, если бы не тост-монолог слегка захмелевшего Чубчика. В своем выступлении оратор отметил единственное достижение нашей команды, ради которого стоило рисковать репутацией и карьерой: «Мы встретили очень приличную и симпатичную девушку, которая, правда, досталась нашему другу Ивану Алексеевичу, но на свадьбу мы все равно придем всей командой, даже если этот нахал (все тот же Иван Алексеевич) нас и не пригласит…». Как в воду глядел Чубчик относительно предстоящей свадьбы (а глядел-то на целый год вперед!), да и приглашение на свадебный банкет получили все мои друзья-соратники без исключения.
Между тем наша аспирантская жизнь приукрашивалась все новыми перлами научной и околонаучной действительности. Одним из поставщиков этих драгоценностей был наш достаточно известный (в очень узких кругах аспирантов ЦНИИЧермета) философ-марксист-ленинец, он же преподаватель философии Самвел Месропович Папазян — один из немногих представителей славного армянского народа, сумевший стать русскоязычным кандидатом философских наук, не сумев даже как следует выучить этот самый русский язык. Я не знаю, хорошо ли умел говорить Самвел Месропович по-армянски, но в русском языке он явно не преуспел — совершенно жуткий акцент, даже не акцент, а сплошное насилие над русским языком, а через него — и насилие над всей марксистско-ленинской философией, в которой он тоже не преуспел, даже став кандидатом наук. Цитаты из Маркса и Энгельса в его прочтении превращались в такие «конкретно райкинские» шутки, что к завершению лекции у слушателей от смеха начиналась икота. Поэтому для аспирантов (а посещение лекций по философии было обязаловкой — ведь нам предстоял еще и экзамен по этому веселому предмету из комплекта так называемого кандидатского минимума) лекции Папазяна вскоре превратились в самое посещаемое развлекательное мероприятие. Но и лектор был не промах: видя, какую реакцию у публики вызывает его чтение цитат, он решил полностью избавиться от… чтения этих цитат. Теперь лекции в его исполнении звучали примерно так: «А вот по этому вопросу Маркс сказал… записывайте источник, потом самостоятельно прочитаете — Маркс, собрание сочинений, том…, страница…, от пятой строчки сверху до десятой снизу, кстати, очень умное высказывание. Но в ответ Марксу Плеханов заявил, что… записывайте источник, потом самостоятельно прочитаете — Плеханов, полное собрание сочинений, том…, страница…, от десятой строчки сверху до пятой снизу, тоже очень умное выражение. А Ленин, возражая им обоим, сказал, что… записывайте источник, потом самостоятельно прочитаете — Ленин, собрание сочинений, том…, страница…, от пятой строчки сверху до десятой, тоже сверху, между прочим, очень правильно сказал…». Такой стиль изложения философских постулатов был значительно менее увлекательным, поэтому публика начинала скучать и громко требовать перекура, на что лектор с облегчением соглашался.
Лично мне Самвел Месропович запомнился по двум, на беглый взгляд, почти не связанным между собой эпизодам. В первом случае наш незабвенный лектор принес на лекцию журнал «Огонек», на внутреннем развороте которого был опубликован портрет драматического артиста Арама Папазяна в роли (т.е. в костюме и гриме) красиво страдающего чернолицего Отелло. Арам оказался родным братом Самвела, и к тому же мы узнали, что в детстве Самвел пел намного лучше Арама, да и сейчас не хуже — и здесь Самвел вполголоса запел одну из арий Отелло. Кстати, пел он очень даже прилично, по крайней мере, во время пения никто из весельчаков-аспирантов даже не подумал рассмеяться. Наверное, все-таки напрасно родители-Папазяны не воспитали в своей семье двух знаменитых артистов одновременно…
Второй эпизод произошел как бы в завершение курса изучения философии с помощью «оригинальных методик Папазяна». Для написания реферата (снова обязаловка!) по одной из проработанных тем я нахально использовал (точнее, просто переписал) удачно обнаруженную в каком-то периферийном сборнике аналитическую статью кого-то из советских философов по поводу одной из основополагающих работ Людвига Фейербаха «Феноменология духа». Расчет был самый простой — Самвел вряд ли смог прочитать эту весьма сложную для восприятия нормальным человеком (я не имею в виду нормальных философов), перегруженную специальными терминами и мудреными утверждениями работу, поэтому при сдаче реферата можно будет обойтись без дополнительных вопросов. Но эффект превзошел самые оптимистические ожидания: прочитав мой реферат (или только его название?), философ Папазян с завистью посмотрел на меня и почтительно спросил: «А Вы что, эту книгу всю до конца прочитали?». Заподозрив что-то неладное, я горячо и убежденно выпалил «Да, конечно!». И тогда слегка погрустневший учитель произнес довольно унылым голосом: «А я так и не смог…». Мне стало даже как-то неуютно от такой его почти детской откровенности, но на ответную откровенность я все же не отважился. И когда Савелий (такой была аспирантская кликуха Самвела Папазяна) «автоматом» поставил мне еще и пятерку на экзамене по философии, у меня еще очень долго сохранялось неприятное ощущение, что я что-то украл у этого беззащитного человека…
Надо отдать должное Борису Александровичу Бороку — в своей лаборатории порошковой металлургии, ставшей через несколько лет отраслевым специализированным институтом, а сейчас давшей приют молодому, но амбициозному чужаку, он собрал довольно серьезный научный коллектив, к тому же еще и очень молодежный. Поскольку к разряду молодежи в те времена относили всех работников моложе тридцати двух лет, в лаборатории Борока подавляющим был совсем уж юный возраст сотрудников — до двадцати восьми годков. Такой интенсивный приток молодежи в науку, естественно, был следствием политики советского государства, отчетливо представлявшего себе будущее коммунистической идеи (да и свое собственное) без развития собственной, тоже советской, науки. И хотя практически во всех отраслях промышленного производства (оборонка — не в счет) зияли огромные дыры технической отсталости и убыточности, основная часть научных кадров еще с институтской скамьи готовилась «укреплять обороноспособность». К тому же большинство из бурно развивающихся в эти годы научно-исследовательских и конструкторских учреждений были прямо или косвенно ориентированы именно на оборонную тематику.
ЦНИИЧермет — главный научный центр советской металлургической промышленности, призванный вывести отечественную металлургию на самые передовые рубежи, не был исключением из общего правила. Визитной карточкой института служили, в первую очередь, специальные стали, специальные сплавы, высокотемпературные, композиционные, жаростойкие, пористые и прочие материалы, разрабатываемые по особым техническим условиям и за деньги оборонки. В этом плане порошковая металлургия как универсальный технологический метод производства специальных материалов с заданными (естественно, оборонкой!) эксплуатационными свойствами была необычайно востребованной и перспективной. Молодые специалисты, в основном выпускники Московского института стали и сплавов, увлеченные идеей быстрого научного и карьерного роста на хлебной (т.е. нормально финансируемой) тематике, непрерывным потоком шли в бесчисленные тематические подразделения ЦНИИЧермета, в том числе и в лабораторию порошковой металлургии.
Новые сотрудники лаборатории, в большинстве своем — москвичи, очень быстро осваивались в весьма специфической среде гигантского людского муравейника, занимающего целый городской квартал не только над землей, но и под нею, и снабженного весьма внушительным набором цехов и производств, связанных между собой и с научными подразделениями системой лабиринтов и подземных переходов. Наверное, не зря ЦНИИЧермету присвоили имя академика Бардина — железная воля, твердая рука и безграничные финансовые возможности сталинского любимца Ивана Петровича Бардина сполна реализовались в этом уникальном научно-производственном и архитектурно-строительном комплексе. Только немногие из сотрудников института отчетливо представляли себе хитросплетение тропинок, по которым можно было обойти все подземное царство, ни разу не «вынырнув» на поверхность. Азы подземного ориентирования на территории института я постигал самостоятельно, но затем судьба свела меня с настоящим знатоком подземных джунглей, совершенно уникальным специалистом и замечательным человеком с «довольно редкой» в нашей стране фамилией Петров. Леонид Николаевич был самым старым из моих новых московских друзей — ему уже стукнуло тридцать два года и он гордо вышел из молодежного возраста, сохранив в себе юношескую тягу ко всему новому и неизведанному (и это при совершенно уникальном уровне его интеллекта — без преувеличения, Лёня знал всё!). Конструктор — от Бога, автоматчик (т.е. специалист по системам автоматизации) — от него же, электрик, электронщик, часовщик, мастер «умелые руки» — это все об одном и том же человеке. А кроме всего этого, Лёня каким-то неведомым образом оказался владельцем комплекта проектно-строительной документации на все подземные помещения ЦНИИЧермета и переходы между этими помещениями. Кстати, после тщательного изучения планировки этих помещений мы обнаружили один очень интересный закуток, свободный от чьего-либо присутствия, и при помощи металлической решетки и амбарного замка превратили его в собственную кладовую, которую в течение нескольких лет весьма успешно эксплуатировали, в основном для хранения недоделанных, недоразобранных и просто подобранных на свалке различных электротехнических устройств, в первую очередь, блоков управления и контрольно-измерительных приборов. А мимо промышленной свалки, возвышавшейся в одном из уголков обширного институтского двора, Лёня вообще не мог пройти — обилие выброшенных нерадивыми владельцами отслуживших свой срок генераторов, трансформаторов, измерительных приборов, приводов и прочих электротехнических «примочек» завораживало этого народного умельца и притягивало к себе словно магнитом.
Как удалось выяснить чуть позже, Леонид Николаевич был Петровым только во втором поколении — эта фамилия служила партийным псевдонимом его отцу, в лихие революционные времена громившему банки и телеграфы, какое-то время работавшему в системе Министерства иностранных дел, а затем брошенному на руководящую работу в советские и международные профсоюзы. Какую тайну скрывала за собой настоящая фамилия Петрова-отца, мне узнать не удалось — Лёня был настоящим партизаном-подпольщиком и умел хранить свою тайну от различных Плохишей, но, судя по набору именитых гостей, посещавших огромную квартиру Петровых в старинном доме напротив нынешнего кинотеатра «Мир» по каким-то, одним им ведомым, знаменательным датам, тайна лежала где-то между Старой площадью и Лубянкой. Однако эта неразгаданная тайна не мешала нам с Лёней оставаться приятелями в течение многих лет. Еще больше подружила и сблизила нас совместная работа над одним из удачных технических «детищ», с использованием которого в моей аспирантской работе были связаны самые светлые надежды. Речь идет о разработке и создании полупромышленного образца так называемой вакуумной печи электронно-лучевого нагрева, причем силовую часть и автоматику этой установки полностью разработал Леонид Николаевич, на меня же были возложены задачи обоснования физической концепции установки и исследования процесса электронно-лучевой очистки материалов, оптимизация режимов спекания и оформление заявки на изобретение. Об этой работе даже сейчас я вспоминаю с большим удовольствием, и не только о ее результатах (а нам действительно удалось красиво решить важную техническую задачу, довести это решение до промышленного внедрения и защитить его авторским свидетельством), но и о самом творческом процессе — с Леонидом Николаевичем работалось необычайно легко и просто.
Человек необузданной творческой инициативы, Петров мог заниматься, да практически всегда и занимался, решением нескольких научно-технических проблем одновременно. Его огромный, разваливающийся от благородной старости рабочий стол представлял собой одновременно демонстрационный стенд очередной технической новинки, уголок слесаря-монтажника, чертежную доску конструктора, склад чертежей и проектов, а также хранилище несметного количества различных узлов и деталей электротехнического назначения. Очень часто хозяину стола не удавалось найти себе место для работы за столом, поэтому чаще всего он находился на рабочем месте, сидя возле стола. Но в этом была суть характера Леонида Николаевича, и никакие замечания руководства относительно необходимости соблюдать правила противопожарной безопасности на рабочем месте, также как и бесчисленные попытки провести генеральную уборку в пределах его выдающегося стола, ничего изменить не могли. Поздним вечером Лёня отправлялся домой, прихватив с собой бумаги по десятку-другому незавершенных проектов, отчего его необъятный и потрепанный портфель, когда-то, наверное, считавшийся кожаным, с которым хозяин практически не расставался, превращался в переносную библиотеку. Время от времени вахтеров на институтской проходной одолевало любопытство, и они начали приставать к моему приятелю с одним и тем же вопросом: «А что там у тебя в мешке?». На все эти происки Лёня спокойно отвечал, что это совсем даже не мешок, а портфель такой (штампик в пропуске — разрешение на проход с портфелем в институт и выход обратно, опять же с портфелем, у Петрова имелся), а в портфеле у него хранятся и ждут своего часа нереализованные мысли. Такой ответ поверг вахтеров в шок, но через минуту один из них, наверное, самый умный, произнес удивленно: «А я-то думал, что у человека мысли — в голове!... Или в голове только умные мысли?». Лёня не нашелся, что ответить, но больше в дискуссию с охраной не вступал. Правда, его портфель от этого ничуть не похудел.
То ли время и в самом деле ускорило свой бег (помните чудесный призыв довоенных комсомольцев: «Время, вперед!»), то ли мы сами задали себе такой высокий темп жизни, что не всегда успевали почувствовать эту самую жизнь, но только второй год аспирантуры пролетел еще быстрее, чем первый. Поэтому я был очень удивлен, случайно встретив в центре Москвы своего близкого харьковского друга, почти «родного брата» Сашку Олейника, прибывшего в столицу для встречи с отцом (об Олейнике-отце я с некоторой опаской расскажу чуть позже), и услышав от него, что мы не виделись почти два года. Мне почему-то казалось, что со своими друзьями по предыдущему этапу жизни я расстался только вчера.
Саша и в самом деле не просто приехал, а прибыл в Москву — его отец, Федор Степанович, в то время уже генерал-лейтенант КГБ, был одним из самых значительных чиновников этого ведомства, а каждое его слово звучало для сына приказом к наступлению. Правда, этих слов-приказов поступало не так уж и много — любимый папа жил в Москве с молодой женой, оставив не очень любимого сына с его совсем уж нелюбимой и даже не молодой матерью в Харькове, а в коротких телефонных разговорах и ежегодных открытках ко дню рождения сына разве скажешь много отцовских слов… Мне почти не известны основные страницы из чекистской жизни семейства Олейников (а Сашина мама, Раиса Семеновна — удивительно добрая и прекрасно понимавшая наши мятущиеся юные души женщина, в свое время также отдала этой конторе свою молодость). В маленькой харьковской квартирке на Павловом Поле разговоры на эту тему с посторонними (даже я относился к категории посторонних, хотя мы в течение многих лет были очень дружны и с Сашей, и с его мамой) никогда не велись или прекращались, даже толком и не начавшись. Но одну из этих страниц в минуту потери душевного равновесия (после получения Сашкой от своего столичного отца очередной поздравительной открытки к очередному дню рождения) Раиса Семеновна слегка приоткрыла…
Летом сорок первого года немцы стремительно приближались к Харькову. Шансов удержать этот крупнейший город Украины толпами плохо вооруженных и деморализованных сельских парней, все еще именовавшихся Красной Армией, не было никаких, но команды из Москвы на эвакуацию из города государственных учреждений (в том числе и ОГПУ–НКВД) все не было. Наверное, находясь в состоянии полной прострации, крупнозвездные командиры просто забыли о существовании этого города на карте Советского Союза. А самостоятельно в Харькове решение об эвакуации такой конторы, как ОГПУ-НКВД, никто принять не мог — за паникерство полагался расстрел на месте. Партийные руководители разных уровней и рангов надрывались в крике у своих телефонных аппаратов, надеясь получить спасительную команду из уст своих непосредственных московских начальников. Но через шум и треск электрических разрядов из телефонных трубок ничего, кроме приказа готовиться к обороне города, не поступало. И уже через несколько дней такой обороны Харьков практически оказался в «котле». Внутри города в приступе коллективного безумия от предчувствия неминуемой катастрофы кипели гибельные страсти сотен тысяч обреченных людей. Причем из-под плотной немецкой «крышки котла» только изредка пробивались слабые «струйки пара». Это на свой страх и риск мимо наступающих механизированных колонн немцев из окружения с боями прорывались отдельные группы и группки советских солдат и офицеров, еще не догадывающихся о своей дальнейшей судьбе.
В силу каких-то трудномотивируемых причин приказа из Москвы на эвакуацию людей и документов из осажденного города так и не поступило. К тому же, как и следовало ожидать, среди руководящего звена харьковских чекистов не оказалось и смельчаков — брать на себя ответственность за такое безумное самоуправство никто не решился. Судьба документов и архивов областного НКВД, прославившегося своими «делами» во все периоды становления советской власти на Украине (одна только зловещая фигура главного чекиста области, бригадного генерала Саенко, наводившего ужас на жителей города и окрестных деревень, достойна отдельного описания!), была практически решена… И здесь перст судьбы указал на молодую чекистку Раю, жену начальника одного из отделов этого учреждения Федора Олейника. Это она (при поддержке десятка вооруженных оперативников) взяла на себя ответственность за нарушение устава и должностных инструкций, реквизировала у военных (!) несколько грузовиков, загрузила их мешками и коробками с чекистской документацией и «ценными» архивами и в ночной темноте выскочила-таки из дымящегося харьковского котла по степным дорогам в сторону Ростова. А на следующий день немецкие танки уже стояли в центре Харькова, методично и последовательно расстреливая городские дома, в подвалах и на крышах которых в смертельной тоске притаились несчастные безоружные солдаты «противника» — возможно, наши с вами отцы и деды…
Московские чекисты, получив сообщение из Ростова о счастливом исходе харьковских архивов из немецкого окружения, воспылали желанием отметить боевой подвиг своего пока неизвестного, но такого бесстрашного сотрудника, организовавшего и возглавившего эту героическую акцию. Признаться же своим начальникам, что эту самую акцию собственноручно осуществила какая-то Рая Лукашевич — «старший помощник младшего опера», по некоторым причинам не могли. А причины и в самом деле были специфическими: Раисе уже просто невмоготу было наблюдать, как группами и поодиночке растворяются в народных массах и исчезают в безумном водовороте паники ее старшие товарищи, которым как раз и надлежало заботиться о сохранности и неприкосновенности документов. К тому же все харьковские дзержинские, ягоды и ежовы заблаговременно и с домашним скарбом уже прибыли в Ростов, в связи с чем повлиять на ситуацию в Харькове они не могли даже при большом желании. И тогда самая младшая (по крайней мере, по возрасту) из харьковских чекистов рискнула своей юной головой, спасая не только архивы, но и головы своих начальников.
А у ростовских «подпольщиков» родилась изящная и гениальная по своей простоте официальная версия этого подвига — оказывается, операцию по спасению важных документов спланировал и осуществил майор госбезопасности Федор Олейник, а Рая Лукашевич была одним из второстепенных участников этого рейда, выполнявшим отдельные указания и поручения своего командира. Раиса Семеновна спорить со старшими по званию не осмелилась, да и почести за свою работу приходилось отдавать не кому-нибудь, а родному мужу — как говорится, все в дом. До возвращения в Харьков было еще несколько лет войны, но боевой командир и отчаянный смельчак Федор Олейник с помощью своей тихой и покорной жены уже подготовил себе отличную платформу для дальнейшего карьерного роста.
Единственный сын четы Олейников, Александр, родился сразу после освобождения Харькова от немецких войск и возвращения на свои хотя и привычные, но полностью разрушенные места базирования основных предприятий и учреждений многострадального города. Возвратился и ОГПУ–НКВД, чтобы занять одно из немногих зданий в районе Сумской улицы, уцелевших после отступления немецких армий (правда, кто бомбил город вслед за отступившими немцами, так и осталось военной тайной) и немедленно развернуть работу по выявлению оставшегося в городе безумного количества шпионов и диверсантов. Несомненно, чекистам пригодились и архивы, и служебная документация, так удачно спасенные семьей Олейников. Удачно складывалась и судьба «главного героя» этой эпопеи — Федор Степанович довольно бодро шагал по служебной лестнице, подолгу не задерживаясь ни на одной из ее ступенек, и к концу пятидесятых годов оказался одним из руководителей Управления КГБ по Харьковской области (теперь так называлось ОГПУ). Но служебные успехи Олейника-старшего не принесли его семье счастья — семейные ссоры становились все чаще и продолжительнее, пока в один прекрасный день маленький Сашка не понял, что ждать отца с работы больше не ст;ит. Через какое-то время Федора Степановича перевели на ответственную работу в Москву, куда он и отправился со своей молоденькой секретаршей, ставшей, естественно, его новой женой, а Саше с матерью пришлось покинуть шикарную служебную квартиру и перебраться в маленькую «двушку» на Павловом Поле.
Сашка рос тяжело — бледный и тощий мальчишка переболел всеми мыслимыми и немыслимыми детскими болезнями, хотя мать непрестанно пичкала его витаминами и заморскими лекарствами, на приобретение которых уходили почти все деньги из ее небольшой цивильной зарплаты. Федор Степанович, как и полагается настоящему чекисту, довольно быстро забыл о харьковском периоде своей жизни, в том числе и о подрастающем сыне, начав московский период жизни с чистого листа. Единственным связующим звеном между отцом и сыном остались алименты, но и эта связь оборвалась в день Сашкиного восемнадцатилетия, сразу после неожиданного телефонного звонка из Москвы, когда отцовский голос впервые поздравил сына с днем рождения и пожелал ему стать настоящим бойцом и строителем коммунизма (правда, сын до последней секунды разговора надеялся на какие-нибудь материальные проявления отцовской любви). С тех пор на каждый очередной день рождения из Москвы в адрес именинника приходила стандартная почтовая открытка с непременным пожеланием стать настоящим бойцом и строителем коммунизма, хотя сам именинник все еще ожидал чего-то б;льшего… В свое последнее харьковское лето я чуть было не стал свидетелем осуществления самой заветной детской мечты моего уже повзрослевшего друга Александра (а получить подарок от своего далекого и таинственного отца Сашка мечтал с незапамятных пор и тайно надеялся, что именно в этот раз мечта обязательно сбудется).
В один прекрасный день в квартире на Павловом Поле снова раздался неожиданный телефонный звонок из Москвы, и телефонная трубка голосом отца сообщила, что этот голос (точнее, сам отец) отправляется с семьей (естественно, московской) на отдых в Крым, поезд в Харькове стоит пятнадцать минут, и если Саша не возражает, они могли бы встретиться у вагона и немного пообщаться. Ошарашенный таким неожиданным предложением, Сашка сразу же согласился, а тайная, так давно тлевшая в глубине его души мечта о каком-нибудь «классном» подарке от отца, начала разгораться ярким пламенем. Я тоже уверовал, что эта тайная (от Раисы Семеновны) встреча родителя со своим отпрыском обязательно завершится каким-нибудь весомым материальным подтверждением их взаимной любви, и даже предложил свою помощь (вдруг будет что-нибудь большое и тяжелое!). Но от помощи мой друг решительно отказался и к прибытию поезда «Москва-Симферополь» уже шлифовал асфальт вокзального перрона, с надеждой всматриваясь в стекла спального вагона, стараясь угадать за ними своего вновь обретенного отца.
Через час Саша позвонил мне на работу, и по его тусклому голосу я сразу понял, что произошло что-то неприятное:
— Вы что, не встретились?
— Нет, все нормально, встретились…
— Ну и что?
— У него сейчас просто нет денег… На работе не выдали… Кассир заболел… Но на обратном пути обещал обязательно встретиться и дать денег на подарок по моему выбору…
Через месяц наш очередной телефонный разговор с Сашкой повторился почти дословно, причем голос моего друга и в этот раз звучал не намного веселее:
— Ну как? Встретились?
— Да, встретились… Но денег у него снова нет — поиздержался на курорте… Обещал через месяц, ко дню рождения…
Наверное, моему доброму и такому доверчивому Саше уже и самому было ясно, что с отцовским подарком творится что-то неладное. Все встало на свои места, когда еще через месяц, аккурат ко дню рождения, на его адрес из Москвы пришла все та же стандартная почтовая открытка со стандартным набором пожеланий типа «стать бойцом и строителем коммунизма». Обидно, конечно, но и с этой наивной мечтой о необычайном и долгожданном отцовском подарке моему другу тоже пришлось расстаться.
И вот теперь Александр Олейник, молодой юрисконсульт Харьковского химико-фармацевтического завода, высокий и стройный парень, уже ставший и «бойцом», и «строителем», переполненный мечтами и надеждами, прибыл в Москву для очередного контакта со своим таинственным отцом. И в этот раз контакт был «вымученным», но необходимым — настало время принятия кардинальных решений на тему «как жить дальше». Заводской юрисконсульт, даже семи пядей во лбу, в те далекие времена оценивался не более чем в 100 рублей за месяц работы, причем дальнейших перспектив карьерного роста (а значит, и улучшения финансового положения) у него не было никаких — зарплата у других юрисконсультов (на других заводах и фабриках) была точно такой же. Поэтому Саша стал всерьез задумываться над проблемой успешного существования и расширения профессиональных династий, тем более, что КГБ непрерывно рос и пополнял свои ряды молодыми специалистами, а зарплату офицера КГБ любому юрисконсульту не стыдно было приносить в семью. И хотя поговорить толком в этот раз нам не удалось (Сашка спешил к одному из серых зданий на Лубянке), было ясно, что и на этот раз он очень надеется на помощь отца.
Не знаю, состоялась ли эта историческая встреча, и если состоялась, то о чем вели разговор высокие договаривающиеся стороны, но только на следующий день молодой Олейник срочно укатил в свой родной Харьков, чтобы никогда уже больше не поднимать вопрос о чекистских династиях и не отрывать отца от решения проблем государственной важности. Вскоре судьба забросила моего друга на должность юриста в управление кадров городской вневедомственной охраны, где он благополучно отработал весьма приличное количество лет. Но финансовые проблемы бытия ему удалось решить только после свадьбы, хотя не решить накопившиеся мелкие и крупные финансовые проблемы молодой семье было значительно сложнее, чем решить сразу и бесповоротно: Сашина избранница была единственной дочерью харьковского «олигарха» — директора одного из крупнейших в области спиртзаводов. Возможно, женитьба моего друга сыграла и определенную роль в охлаждении наших многолетних почти братских отношений, к тому же юной красавице совсем не глянулись достаточно скромные московские друзья мужа, которые даже на свадьбу приехали городским автобусом (основная масса именитых гостей прибыла на новеньких «Жигулях» и «Волгах»). И хотя мы с Генриеттой еще долго поддерживали теплые родственные отношения с Раисой Семеновной, наш Саша «ускорился» и, как говорят космонавты, перешел на другую орбиту. Больше наши пути не пересекались, видно, не судьба.
Но здесь я что-то увлекся разглядыванием и разгадыванием зигзагов судьбы моего друга, случайно встреченного вблизи Лубянской площади (тогда еще площади Дзержинского), и совсем позабыл о судьбе собственной, которая хотя и была уже достаточно определенной (почти год тому назад ее определил ясновидящий шутник Витюша Чуб), но и в ее определенности была масса нюансов. И хотя мы с Женей уже определили дату свадьбы (а это было не что иное, как дата годовщины нашего почти курортного знакомства), заботы и нерешенные проблемы по мере приближения торжества нарастали как снежный ком. Лавинное увеличение числа приглашенных на свадьбу друзей и родственников (а оно уже перевалило за сотню) сразу же потащило за собой кучу нерешенных финансовых вопросов. Проблема свадебного наряда невесты и парадного костюма жениха решалась буквально в последние дни, а если к этому добавить еще и проблему обручальных колец (в те годы золотые обручальные кольца тоже были в страшном дефиците), шампанского и более-менее приличных продуктов для праздничного стола (все это вместе и порознь — также огромный дефицит), то можно представить, в каком замороченном состоянии мы с невестой (вернее, молодой женой) прибыли из Дворца бракосочетания в один из ресторанов гостиницы «Россия». Сама свадьба мне почти не запомнилась, но, кажется, все гости расходились по домам сытыми, пьяными и довольными.
Новый этап жизни, начатый нами в «России» под звуки ресторанного оркестра, пришлось через неделю начинать снова, на этот раз уже на Украине, в моем родном поселке Шевченково, залитом весенней черноземной грязью, в стареньком родительском доме и без ресторанного оркестра. Жаль, что не удалось раздвинуть стены дома, не сумевшего вместить всех моих друзей детства, просто друзей, соседей и дальних родственников. В тесноте, но не в обиде, собрались в этом доме и мои друзья по учебе в университете (а это были мои верные соратники Коля Поляков, Мирончик, Витя Ефимов и Сашка Олейник), приехала даже Сашкина мама — Раиса Семеновна. Это уже была совершенно другая свадьба и первое прикосновение моей сугубо городской жены Генриетты к диковинному для нее (и такому привычному для меня) пласту деревенской жизни — с графинами самогона, настоянного на местном «сырье», гранеными стаканами, забористыми частушками и танцами под гармошку, с неустойчивыми гостями, расползающимися по своим домам прямиком по лужам и жидкой грязи. Такая жизненная правда украинской деревни могла бы испугать горожанку и навсегда отторгнуть ее от милых и добрых людей, составляющих эту всеми забытую, утопающую в грязи и нищете цивилизацию. Но Генриетта держалась молодцом, почти весело целовалась с моими не очень выбритыми деревенскими родственниками, даже танцевала под гармошку (частушки, правда, не пела — сказалось-таки отсутствие деревенского опыта!), в результате чего была единогласно принята в число настоящих женщин (а «настоящая» — она ведь в деревне дорогого ст;ит!). Еще несколько дней деревенской жизни — для окончательного врастания в быт, привыкания к липкой грязи, резиновым сапогам и галошам, а затем снова в путь, теперь уже обратный, в столицу. Умение Генриетты (а для всех оставшихся в Шевченково родственников — по-прежнему Жени) хорошо и естественно держаться в экстремальных деревенских условиях сослужило хорошую службу и мне — вся родня наперебой убеждала меня, что я сделал правильный выбор! Спасибо, родные, но я это знал и задолго до свадьбы…
Как мы с женой и надеялись, после свадьбы я смог посвящать научной работе практически то же время, что и ранее — женитьба почти не мешала аспирантуре. Правда, только почти. Дело в том, что свое семейное гнездо нам пришлось вить… в маленькой двухкомнатной квартире родителей Генриетты, где безусловной хозяйкой положения была ее мама, а теперь моя теща, Анна Григорьевна — невысокая женщина с характером революционера-подпольщика и повадками африканского диктатора. Формальный глава семьи Михаил Григорьевич — отец Генриетты, умный, добрый и спокойный человек, уже давно сложил оружие перед гвардейским напором своей супруги. В любом семейном конфликте он предпочитал поскорее признать ее правоту и не доводить этот конфликт до открытого сражения, победа в котором и в этот раз, причем обязательно, достанется не ему, а превосходящим силам его неуемной половины. Теперь и мне предстояло сделать свой выбор: или в обманчивой тишине уютной квартиры начать суровую изнурительную борьбу за свое (и наше с Генриеттой) право создавать семью по собственным чертежам, или отказаться от собственного «я», но взамен обрести кажущийся покой и навязчивую заботу интеллигентного надзирателя. Хотя в этой ситуации у меня и вариантов практически не было: вся моя прежняя жизнь, полученный опыт и, наконец, желание остаться самим собой, встали на дыбы и на долгие годы определили непростой характер наших отношений с Анной Григорьевной.
А для Генриетты в первые же месяцы нашей семейной жизни ситуация вообще стала тупиковой. С одной стороны, нельзя обидеть любимую маму, которая столько лет вела ее по жизни своей железной рукой и уже привыкла к безропотной покорности дочери, с другой — уже стало ясно, что создать свою собственную семью под неусыпным контролем мамы, пусть даже и самой любимой, не удастся. Но и Генриетте пришлось-таки сделать свой выбор, после которого любимая мама решительно «ушла в молчанку», прекратив любое словесное общение со своей любимой дочкой. Зная непобедимую силу воли и упрямства своей тещи/мамы, наша семья в полном составе решила сменить «корабль», в связи с чем я предпринял несколько попыток срочно снять для своей семьи отдельную квартиру. Но все попытки оказались неудачными, поскольку уезжать далеко от родителей моя жена не хотела (Михаил Григорьевич уже был тяжело болен и нуждался в помощи), а в районе проспекта Мира (он был очень удобен Генриетте по причине его близости к родительской квартире и к проектному институту, в котором она работала) однокомнатные квартиры были явно не по карману семье из двух инженеров. Но здесь в наше молчаливое противостояние поколений вмешалась природа — у моей жены начались сложности с самочувствием, обусловленные беременностью, и теща немного ослабила прессинг, заботясь, собственно, уже о здоровье будущего ребенка. В этой ситуации вопрос поиска отдельного жилья для нашей семьи как-то потерял свою остроту, а затем и вовсе отпал сам собой — в непрерывной череде общих забот и общих волнений при резком ухудшении здоровья мужа у несгибаемой Анны Григорьевны уже просто не оставалось сил и времени на тотальный контроль за нашей семейной жизнью.
А семейная жизнь развивалась по всем канонам, определенным еще Адамом и Евой — поздней осенью в нашей семье родилась дочь по имени Оксана. Собственно, первоначально мы все готовились встречать сына (так нам определила передовая советская медицина), для которого было даже заранее заготовлено имя Степан, но месяца за два до родов срочно пришлось соглашаться на дочку с условным именем Степанида. Оксана, она же несостоявшаяся Степанида, пришла в этот мир со своими понятиями и правилами — днем прекрасно гуляла и крепко спала, ну а ночью тренировала легкие и «ставила» голос, да так громко и проникновенно, что даже у наших соседей снизу, в общем-то нормальных и очень приятных людей, развились неврозы и бессонница. Естественно, все ночные дежурства у постели этого поющего ангела выпадали на мою смену (дневная смена, начинавшаяся в шесть часов утра и завершавшаяся полной отключкой дежурного где-то ближе к двенадцати часам ночи, была закреплена за Генриеттой). Сейчас уже трудно вспомнить, как после такой «гастрольной» ночи, поспав всего пару часов после сдачи смены, я еще ухитрялся добраться до работы и в срочном порядке затыкать дыры во всех своих планах и графиках. Помню только одно суровое правило, выработанное мной и только для себя в самый пик вокальных успехов дочери: никогда и ни при каких условиях не садиться в городском транспорте на свободные места. Любое нарушение этого правила (присесть хотя бы на несколько минут, на пару остановок, только до поворота!) было чревато непоправимыми последствиями: измученный ночными песнями и танцами организм мгновенно отключал мозг, а вместе с ним и все внутренние навигационные приборы, и погружался в крепчайший сон! Это уже стало наваждением — стоило мне войти в трамвай (а в те времена по проспекту Мира параллельно троллейбусам бегали и трамваи, спокойненько довозившие меня до «площади трех вокзалов», а там уже и ЦНИИЧермет рядом, можно и пешочком пройтись), как где-то в подсознании начиналась схватка двух непобедимых желаний — «ни в коем случае не садиться на скамейку, иначе будут большие неприятности!» и «хорошо бы присесть на скамейку, хотя бы на несколько минут, и спокойно почитать газету!». И поскольку оба желания были непобедимыми, то перевес в ежедневной схватке между ними доставался каждому из них практически поочередно. Лично мне было значительно приятнее, когда я нечеловеческим усилием воли удерживал себя от рокового поступка, гордо выходил из трамвая на нужной остановке и прогулочным шагом направлялся в институт. Значительно менее приятные ощущения возникали, когда удержаться не удавалось, а сиденье к тому же оказывалось мягким — приходилось просыпаться в опустевшем трамвае, приехавшем мирно передохнуть в своем депо где-то на куличках, а затем снова участвовать в непрерывной борьбе все тех же тайных желаний (садиться или ехать стоя?), чтобы не проспать свою остановку на обратном пути все того же трамвая.
К счастью, ребеночек взрослел быстро, его голос окреп, и уже через полгода продолжительность ночных концертов стала быстро сокращаться, чему несказанно были рады и Володя с Таней (наши соседи снизу), и я — основной слушатель, участник и организатор этих отнюдь не музыкальных программ. Постепенно исчез и трамвайный синдром — молодой организм возвратился в свой нормальный режим работы, снова появилась возможность трезво оценивать и анализировать ситуацию.
К этому времени срок аспирантуры благополучно истек, я плавно «перетек» из аспирантов в старшие научные сотрудники (без ученой степени), кандидатская диссертационная работа была практически готова, но на защиту выходить было практически не с чем — не было акта внедрения результатов работы в промышленное производство. Без этого документа бороться за звание кандидата технических наук было бессмысленно — новые научно-технические разработки должны были завершаться на профильных промышленных предприятиях. В этом плане моя генеральная задача (обеспечить внедрение полученных композиционных сверхпроводящих материалов) на ближайшие годы была сверхсложной: отечественная электротехническая промышленность еще «не подошла» к пониманию необходимости использования сверхпроводящих материалов в оборонных заказах, которые все еще скромно именовались новой техникой. На осуществление этой программы требовались годы, а моя аспирантура уже закончена и диссертация написана — времени на ожидания не осталось. И тогда по совету моих более опытных друзей по ЦНИИЧермету я единолично, за себя и за своего условно (по-нынешнему — виртуально) существующего руководителя диссертационной работы Б.А. Борока, принял решение заняться внедрением разработанной технологии… по частям. Наиболее интересными для промышленного внедрения оказались технология получения порошковых сплавов системы ниобий-титан-цирконий (теперь уже для создания жаропрочных сплавов) и вакуумная печь электронного нагрева заготовок (наша с Л. Петровым разработка наконец-то заинтересовала производственников Ново-Тульского металлургического завода). И хотя Тула совсем недалеко от Москвы, и сами разработки уже не один раз были проверены на нашем экспериментальном заводе, да и в Туле у меня установились нормальные деловые отношения с руководящими ребятами из цеха порошковой металлургии, где, собственно, и производилось сращивание ЦНИИЧерметовской науки и тульского производства, моя внедренческая деятельность растянулась почти на два долгих года.
Завершением всех моих старых, аспирантских, и одновременно началом новых околонаучных приключений стала так называемая предварительная защита кандидатской работы, основной задачей которой являлось получение рекомендации местного Ученого совета к окончательной защите диссертации на специализированном Ученом совете какого-нибудь ведущего по данной тематике предприятия. Перед моим докладом весьма красноречиво выступил мой научный руководитель Б.А. Борок, представивший работу своего бывшего аспиранта как новый шаг в разработке жаропрочных материалов на основе молибдена (это он вспомнил свое нереализованное предложение многолетней давности!) и весьма удивившийся тому факту, что эта работа не имеет ничего общего с его далекими воспоминаниями. Чего было больше в этом шоу — старческой забывчивости или тонко исполненной провокации, сейчас сказать трудно, но удар ниже пояса достал меня основательно. Тем не менее, предварительная защита прошла нормально, за исключением одной «мелочи»: работу рекомендовали к защите, но (по предложению Борока) не в Московском институте стали и сплавов, где уже была согласована такая возможность (к тому же и основным оппонентом согласился выступить один из самых молодых и перспективных ученых института, которому еще не исполнилось и тридцати лет, доктор наук Валерий Иванович Костиков), а в Киевском институте проблем материаловедения. С этим институтом у меня никогда не было никаких научно-производственных отношений, но он, по мнению моего наставника, был более «профильным». Так что после такой рекомендации надо было еще хорошенько подумать, радоваться первому успеху или немного повременить.
Но и на этот раз судьба оказалась ко мне благосклонной, прислав фею-спасительницу в образе моей доброй приятельницы Вали Нарвы, молодой «доцентши» из Московского института стали и сплавов. Валентина, узнав о неожиданном повороте моей судьбы, тут же созвонилась со своей киевской подругой Наташей, обладательницей запоминающейся фамилии Середа (если по-русски, то Среда). Мало того, что Середа оказалась умницей-разумницей, милейшим человеком, к тому же кандидатом наук, так она же еще и работала в том самом институте проблем материаловедения, куда я по доброму замыслу моего руководителя должен был принести на «убиение» свое многострадальное детище и откуда сам должен был возвратиться обезглавленным. После непродолжительного разговора Наташа посоветовала не затягивать, а срочно приезжать в Киев, и обещала познакомить с интересными людьми, от которых в моей дальнейшей судьбе будет зависеть многое, если не все. Командировку в славный город Киев удалось выбить довольно быстро, в апреле я уже был на проходной института проблем материаловедения, и Наташа выполнила свое обещание — представила меня двум совершенно удивительным людям, встретить которых на жизненном пути удается совсем не часто. Я до сих пор храню в своей душе воспоминания о коротких встречах с этими людьми, как о минутах откровения и просветления, ниспосланных свыше. Эти люди внимательно и доброжелательно выслушали меня, «с умом» и по существу сделали замечания по работе в целом, подкорректировали выводы диссертации и сразу же направили меня на секцию Ученого совета института сделать доклад по работе. Решение секции Совета было необходимо для того, чтобы запустить чужака на защиту в свой Ученый совет. Учитывая сроки и процедуру подготовки работы к защите, мне посоветовали не откладывать ни на один день доклад на секции Совета — только в этом случае я успевал представить работу к защите на последнем (перед уходом в отпуск) заседании Ученого совета, запланированном на 10 июля. Небольшое промедление (хотя бы на 1-2 дня) отбрасывало возможность защиты диссертации почти на полгода. Поскольку терять время на длительное ожидание почему-то не хотелось, мне пришлось на секции Совета без всякой дополнительной подготовки провести еще одну предварительную защиту диссертационной работы. Но как же разительно отличалось отношение к моему докладу и ко мне лично всех присутствовавших на секции специалистов института от сполна прочувствованного мной отношения к этому же докладу со стороны Борока и его команды! Здесь я единственный раз в жизни пожалел о том, что уехал поступать в аспирантуру в Москву, а не в Киев. Секция Научного совета без всяких условий рекомендовала представленную работу к защите, и уже на следующий день Ученый совет института включил мою защиту в план своего заседания на 10 июля, зажигая, таким образом, зеленый свет для выпуска окончательного варианта диссертации, подготовки и рассылки авторефератов и сбора отзывов. Даже во сне такое не могло привидеться, чтобы человек со стороны, чужак, за неполных три дня прошел предварительную защиту и попал в план работы диссертационного Ученого совета на ближайший период. И тем не менее это факт. Именно в этом, как мне казалось тогда и верится теперь, проявилась человечность и доброта моих новых друзей, еще три дня назад не предполагавших (как и я, кстати), что эта встреча окажется для меня по-настоящему судьбоносной. Мне осталось только назвать имена этих людей, и я с удовольствием это делаю: моими научными единомышленниками на многие последующие годы и просто старшими товарищами в институте проблем материаловедения стали крупнейшие украинские ученые в области порошковой металлургии, доктора наук и профессора, Израиль Давыдович Радомысельский и Михаил Саввич Ковальченко. Надо ли говорить, что в Москву я почти летел, все порываясь обогнать и без того стремительно мчавшийся скорый поезд.
Естественно, делиться своими успехами с руководителем я не стал, сообщил только, что мою работу допустили к защите на большом совете Института проблем материаловедения, и теперь надо будет рассылать авторефераты и «ускорять» получение отзывов от специалистов, в чем мне очень даже потребуется его помощь. Но мой намек Борис Александрович пропустил мимо ушей и поспешил завершить нашу монологическую беседу. Я все понял правильно и больше не беспокоил уважаемого человека своими мелкими проблемами. Уже на следующий день авторефераты своей диссертации в требуемых количествах я разослал по городам и весям Советского Союза, а оставшиеся экземпляры в течение нескольких дней лично и с помощью друзей развез и разнес по московским научным учреждениям нашего профиля (самым надежным партнерам по технологическому ремеслу — в первую очередь). На удивление быстро откликнулись и прислали положительные отзывы столько организаций, что часть отзывов я даже припрятал от Ученого совета, чтобы не дразнить его членов по ходу защиты (эту маленькую военную хитрость практиковали многие диссертанты, не чувствующие перед защитой мощной поддержки своих руководителей). Правда, в адрес ВАК (Высшей аттестационной комиссии) отправлялся полный комплект отзывов — с этим учреждением шутить никому не хотелось. В общем, за неделю к назначенному сроку «судного дня» я был полностью упакован и укомплектован, в связи с чем, прихватив с собой два десятка свернутых в рулон демонстрационных плакатов и графиков, снова отправился в стольный город Киев отстаивать свое право на существование.
Наташа Середа по большому «блату» забронировала мне двухместный номер (ожидался приезд почетной гостьи Генриетты — самого заинтересованного болельщика) в гостинице Академии наук Украины в районе Святошино. Кое-как обустроившись в этой гостинице, я нанес визит моим покровителям, чтобы обсудить демонстрационные материалы и наметить план действий на ближайшие дни. Первый вопрос, который задал мне при встрече И.Д. Радомысельский, добродушный полный человек, весь какой-то необычайно домашний и располагающий к откровенной беседе, был очень коротким: «А Борок приедет?». Я так же коротко ответил, что нет. Тогда последовал второй вопрос, такой же короткий, но очень жесткий: «Он что, умер?»… Для этого человека, прожившего в науке долгую и красивую жизнь, воспитавшего и поставившего «на крыло» десятки ведущих специалистов Союза в области порошковой металлургии, на всю жизнь осталось незыблемым правило: научный руководитель должен быть рядом со своим учеником в самые критические моменты его карьеры, а оправдать отсутствие руководителя на защите его аспирантом кандидатской диссертации может только тяжелая болезнь или скоропостижная смерть. Поскольку здоровью Бориса Александровича в начале июля семьдесят второго года ничто не угрожало, откровенный демарш моего научного руководителя вызвал искреннее негодование моего же научного покровителя. Если бы уважаемый профессор знал, какую большую ложку целебного бальзама он пролил этими словами на мою уже изрядно затоптанную душу.
В этот же день в приемной Ученого совета, где я коротал свободное время в приятных беседах с секретаршей Жанной (жгучей брюнеткой, красавицей и модницей, щеголявшей в мини-юбке такого мини-размера, что встречные мужчины останавливались, чего-то ожидая), состоялось наше знакомство с Валерием Хабибовичем Кадыровым (в институтском обиходе — Хоттабычем), местным аспирантом, моим соратником по защите диссертации на Совете 10 июля. Валера (он же — Хабибыч, он же — Хоттабыч) был личностью неординарной: открытые и слегка неправильные черты лица, чуть сдобренные седой прядью волос в коротко стриженном «ежике», внимательные, немного насмешливые глаза, красивая спортивная фигура, на которой очень выигрышно смотрелась тщательно подобранная экипировка — в общем, у молоденьких женщин института проблем материаловедения при встрече с Хабибычем возникали проблемы отнюдь не материаловедческого характера. А если к этому добавить необыкновенный дар располагать к себе собеседника (собеседницу), умение говорить убедительно и красиво — и при этом без видимого напряжения решать любые сложные проблемы, станет ясно, что Валера был в своем институте прирожденным неформальным лидером. Общие задачи довольно быстро нас сдружили, и уже на следующий день я понял, что встреча с этим человеком мне также ниспослана свыше.
Чтобы прояснить ситуацию, обращу внимание читателя на выпавшую нам с Валерой дату защиты диссертации — 10 июля, последнее заседание Совета перед летними каникулами (летними отпусками членов Совета). По графику работы Совета выходило, что его очередное заседание, на котором будут рассматриваться кандидатские диссертационные работы, состоится не ранее ноября. Учитывая, что месяц июль в Киеве ничуть не прохладнее, чем где-нибудь в Париже, а также зная стремление и умение киевлян бороться с летней жарой за городом, на природе, в частности, на собственных дачах, можно было с большой долей вероятности предположить, что членского кворума на этом заседании может и не быть. Кстати, об этом нас предупреждала и красавица-секретарша Жанна. Очень даже могло получиться, что мы с Валерой «пролетаем» и плавно отодвигаемся со своими диссертациями уже ближе к Новому году — как минимум, полгода жизни вычеркиваются… Естественно, я был бессилен что-либо изменить в этом заколдованном круге, но ведь у меня теперь был новый друг, который к тому же носил партийную кличку «Хоттабыч».
Основная идея, к реализации которой мы с Валерой приступили утром восьмого июля, сводилась к нашему ненавязчивому посещению дач и загородных квартир проблемных членов Ученого совета и (здесь уже должно было пригодиться Валерино красноречие и умение убеждать собеседника) взять с них обещание непременно поприсутствовать на заседании, где будут защищать свои диссертации такие хорошие и скромные ребята, которые по такой жаре приехали в такую даль. Загородные адреса отшельников всесильный Хоттабыч получил заблаговременно и теперь — только вперед. В общем, задачи были ясны и цели определены, но возник маленький конфуз: старенький «Москвич» Кадырова, еще вчера уверенно стучавший всеми своими клапанами, сегодня наотрез отказался заводиться — просто у него сгорел стартер. Это уже был сигнал о надвигающейся беде. Ситуация еще больше обострилась, когда Валере не удалось поймать ни одну из институтских машин — все оказались в разъезде. Не помогло даже наше совместное обращение за помощью к Михаилу Саввичу Ковальченко, моему второму официальному оппоненту на защите, а по совместительству еще и секретарю парткома института: свободных, да к тому же еще и исправных машин в этот день в институте не было вообще.
Но Валера не был бы «Хоттабычем», если бы не умел находить выход из сложных ситуаций. На этот раз в одном из закутков институтского гаража под всевидящее Валерино око попался трофейный немецкий мотоцикл марки BMW с бронированной коляской, который, по утверждению гаражных аборигенов, все еще был «на ходу». Естественно, никаких документов и бортовых номеров на это средство передвижения в институте уже не было, да и сам чудо-мотоцикл был давно списан в утиль. Но дух великого Хасана Абдурахмана ибн-Хоттаба, однажды вселившийся в Валерия Хабибовича и не покидавший его ни при каких обстоятельствах, мгновенно проснулся и, превратившись в сгусток кинетической энергии, выкатил это бронированное чудовище из гаража. Ворота гаража с грохотом закрылись, как бы подчеркивая, что обратного пути нет. Но Валера и не собирался отступать: залив дармового бензина «по горлышко» бензобака и пару раз с шумом-грохотом прогнав своего железного коня по двору института, он с гордостью отрапортовал, что техника, хотя и фашистская, но отличная и не подведет. На мои робкие возражения типа: «А как же без документов-то? Ведь менты “забреют” на первом же перекрестке…» мой решительный друг с возмущением отвечал: «Это меня-то “забреют”? Да я…». Из-за грохота «отличной техники» я плохо расслышал окончание монолога, но его внутренняя энергетика и убежденность передались и мне. Еще через пять минут мы уже мчались по Святошинскому шоссе в сторону центра Киева. Наверное, при взгляде со стороны наша экспедиция выглядела весьма своеобразно — чихающий черным дымом огромный мотоцикл, за рулем которого гордо восседал Валерий Хабибович в маломерном мотоциклетном шлеме (другого в гараже не нашлось, а езда без шлема была заведомой авантюрой — такой мотоциклист автоматически становился легкой добычей первого же гаишника), за его спиной чуть менее гордо маячила моя фигура в темном парадном костюме и белой нейлоновой рубашке с галстуком — и это в тридцатиградусную жару! Естественно, на колдобинах, которыми было сплошь изрыто шоссе, сохранить гордую осанку было очень сложно.
Первый же красный светофор на нашем пути чуть было не стал последним в жизни — на весьма приличном ходу наш «броненосец» врубился своей коляской в мусоросборщик, медленно ползущий вдоль дорожного бордюра. Как оказалось, этот маневр был вынужденным — тормоза на трофейном «байке» просто отвалились! Ситуация опять стала критической: продолжать движение в неизвестность почему-то не очень хотелось, а тут еще водитель мусоросборщика кипел негодованием и требовал «на бутылку» в счет ремонта своего спецавтомобиля, пострадавшего от неожиданной встречи с бронированной коляской нашего «старичка». Пришлось удовлетворить справедливые требования пострадавшего пролетария, а затем медленным ходом направиться к ближайшему жилому комплексу в надежде найти что-нибудь такое, чем можно было бы хоть как-нибудь закрепить отвалившиеся тормоза. По иронии судьбы, путь нашего «броненосца» пролегал по трассе повышенной сложности в районе киноконцертного комплекса «Украина»: утыканная светофорами шикарная брусчатая дорога поднималась довольно круто вверх, а возле каждого светофора, словно грибы в урожайный год, краснели россыпи милицейских фуражек: в этот злополучный день в «Украине» украинский партийный лидер, он же член Политбюро ЦК КПСС В.В. Щербицкий, с обычной показушной помпой проводил совещание республиканского партийно-хозяйственного актива. Это была самая настоящая западня, в которую мы с Валерой медленно, но гарантированно заползали. А в западню нас тащил за собой громоздкий мотоцикл (без тормозов, без каких-либо опознавательных знаков и документов!), который под каждым из светофоров на виду у десятка милиционеров надо было удерживать, изо всех сил упираясь руками в его бока, а ногами — в скользкую брусчатку. Для осуществления этой операции мы дружно десантировались перед каждым красным светофором, а затем — на зеленый — толкали периодически глохнущего железного «коня» до тех пор, пока его тело не начинала бить крупная дрожь, и снова бросались по седлам. Для милиционеров, обалдело смотревших на наше цирковое ревю прямо перед воротами строго охраняемого объекта, мы были настолько элементарной добычей, что уже не сомневались в мрачном варианте дальнейшего развития событий. Ждали только свистка на очередном светофоре. Но к нашему полнейшему изумлению, ни один из свистков так и не прозвучал, а мы с высочайшей осторожностью протарахтели на своем «мотоцикле-невидимке» мимо последних милицейских постов и нырнули во дворы ближайших многоэтажек.
После недолгого оперативного совещания и осмотра нашей боевой машины было принято решение использовать для крепления тормозов подручные средства — элементарную бечевку и кусок доски. Поиски подручных средств начались со свалки бытового мусора, возвышавшейся необъятной горой точно посреди двора (и это в ста метрах от дворца «Украина»!). Я уже заприметил подходящие объекты и направился было за ними в самый центр свалки, но в самый ответственный момент меня остановил удивленный возглас: «Иван Алексеевич, а вы что здесь делаете?». Как говорится, этого нам только не хватало — за моей спиной стояла красавица Жанна, с которой я еще накануне вел такие интеллектуальные беседы, все в той же эксклюзивной юбочке и с пакетом мусора в руке (наверное, все еще собиралась на работу!). Совершеннейшая пикантность ситуации напрочь отрубила мои мыслительные способности и я не нашел ничего более умного, чем сказать: «А это не я…. Это — Кадыров!». По-моему, после этих слов Жанне стало немного не по себе. К счастью, в этот момент из-за соседней кучи мусора вынырнул мой Хоттабыч, который и разрядил обстановку, отправив Жанну домой (кстати, она жила в ближайшем доме) искать бечевку. Общими усилиями мы сварганили весьма оригинальное приспособление, которое позволяло нашему мотоциклу не только потихоньку тормозить, но еще и не очень быстро ехать. Распрощавшись со своей помощницей и строго охраняемой «Украиной», мы продолжили свой трудный путь — день уже перешел в свою вторую половину, а мы еще не смогли даже выехать за пределы Киева.
Дальнейшие события развивались строго по плану, наш боевой мотоцикл отмахал по киевским окрестностям не один десяток километров и ближе к полуночи доставил меня к гостинице, а Валеру увез к институту. В результате героического штурма нам удалось подтянуть к заседанию на 10 июля еще троих колеблющихся, и теперь «гарантированных» стало тринадцать человек — ровно по требуемому количеству. Но для полной гарантии нужно было подтягивать из резерва еще хотя бы одного члена Совета. Эту задачу мы, полуживые от усталости, отложили на следующее утро. А утром следующего дня на нас посыпалась манна небесная в виде легковых автомобилей, на которых можно было уехать куда угодно, но у нас остался всего лишь один «неохваченный клиент», к тому же самый ближний — квартира украинского академика Федорченко располагалась в самом центре Киева, на Владимирской улице. В связи с тем, что Валера был хорошо знаком с академиком, нас не только пустили в его огромную квартиру, но и напоили чаем. Узнав суть нашей просьбы, прихворнувший было Иван Владимирович обозвал нас молодыми нахалами, но обещал быть обязательно, хотя в следующий раз просил звонить по телефону. Мы скромно выразили надежду на то, что следующего раза не будет, поскольку мы оба считаем себя готовыми к защите и надеемся подтвердить это в присутствии академика. Он посмеялся над нашей старательной лестью, снова обозвал нас нахалами, пожелал успеха и снова пообещал завтра к десяти ноль-ноль быть на защите (а на десять ноль-ноль как раз и был назначен мой бенефис, Кадыров защищался вторым, в двенадцать ноль-ноль). В общем, приятно с утра встретить хорошего человека…
Остаток дня перед защитой пролетел бесследно, но к вечеру то ли от жары (а температура днем зашкаливала далеко за тридцать градусов), то ли от нервов (как говорил один мой земляк: «Мандраж — это те же нервы!») у меня стала раскалываться голова. В результате я всю ночь экспериментировал с лекарствами, которыми меня снабдила жена, а рано утром вскочил с мутной головой, в которой билась одна-единственная мысль: «Проспал, растяпа!». Но Бог миловал, будильник прозвенел вовремя, под холодным душем голова немного прояснилась и, проглотив стакан сока, я к девяти часам (в девять открывалось бюро пропусков института) отправился в институт. Ждать подмогу я не стал — московский поезд приходил на киевский вокзал где-то после восьми часов и, дай Бог, чтобы вся бригада (а бригаду составляли Генриетта, первый официальный оппонент Валерий Иванович Костиков и мой верный соратник по ЦНИИЧермету Шамиль Бикулов) успела появиться в институте проблем материаловедения до десяти часов (до начала заседания Совета). В бюро пропусков Радомысельский отрядил свою сотрудницу с конкретным заданием встретить москвичей и без задержки доставить их в зал заседания. К счастью, за несколько минут до начала заседания в зал вскочили запыхавшиеся Костиков (загорелый светловолосый парень, почти юноша, в светло-сером костюме и белой рубашке без галстука — совсем не похожий на московского профессора) и Шамиль (холеный, крупный молодой мужчина в хорошо сшитом темном костюме и модном галстуке — настоящий профессор!). Правда, представитель первого отдела не пропустил в зал Генриетту (защита закрытая, а у нее нет допуска!), но я уже знал, что она там, за дверью, и почти успокоился.
Пока зачитывали мои «реквизиты», я успел сосчитать присутствующих членов Совета (четырнадцать!) и с удовлетворением отметил для себя, что наш почти героический труд не пропал даром. Мое выступление было достаточно убедительным, по крайней мере, я сумел сказать все, что хотел, и так, как считал необходимым, все вопросы были «в масть», а ответы — по существу. Из выступавших только Радомысельский отметил отсутствие на защите моего научного руководителя Борока, но в целом работу приняли хорошо и в отсутствие оного. Сейчас мне даже кажется, что излишне хорошо. Правда, вышла небольшая заминка с Костиковым: когда объявили, что сейчас выступит официальный оппонент профессор Костиков, Валерий Иванович немного замешкался, а весь Ученый совет уставился на важного и солидного «лже-профессора» Шамиля, вальяжно восседавшего на кресле в глубине зала и почему-то даже не собиравшегося выходить на трибуну.
Под занавес выступил академик Федорченко, говорил по существу, но завершил выступление такими прозрачными намеками на грядущие успехи диссертанта, что даже мне стало как-то неудобно, да к тому же где-то внутри сразу сработал сигнал дурного предчувствия: «Ох, как бы не перегнул, старый!». Академик, наверное, был человеком достаточно опытным, мой сигнал уловил и поэтому вовремя затормозил.
Голосование прошло довольно быстро, а результат оказался вполне приличным — 13:1 в мою пользу. Это была победа, долгожданная и в то же самое время неожиданная, и к ней еще предстояло привыкнуть.
После официальных и неофициальных поздравлений и рукопожатий наступило время менять декорации — в зале дружно возникла группа поддержки диссертанта Кадырова (человек десять, не меньше), мигом собравшая мои графики и плакаты (теперь уже и не очень-то нужные) и на их место развесившая Валерины. Появился и сам Валерий Хабибович, с которым за эти дни мы почти побратались, в сопровождении практически всех сотрудников своего отдела композиционных материалов и громкоголосого, шумного начальника этого отдела Димы Карпиноса, который здесь же принялся давать последние указания и советы диссертанту. А серьезный и весь такой красиво-парадный Валера внимательно слушал своего шефа и только согласно кивал своей «меченой» головой. Пожелав Валере удачи, я удалился из зала, но белая зависть все-таки шевельнулась в груди: вот если бы мне удалось поработать в таком коллективе и с таким руководителем! Но это была всего лишь минутная слабость, поскольку меня ждал новый виток борьбы за самоутверждение в своем родном коллективе, ждал разговор с Б.А. Бороком, причем от результатов этого разговора зависело очень многое. Да, кстати, на радостях я позвонил в Москву своему «научному руководителю» и похвалился успехами, чем вверг Бориса Александровича в состояние, близкое к ступору, из которого он выбрался только через несколько минут и даже поздравил меня, но таким скрипучим и заунывным голосом, что я сразу же пожалел о своем легкомысленном поступке. Наверное, не такого результата ждал мой руководитель.
А на вечер ловкий и контактный Шамиль заказал нам небольшой банкет в ресторане гостиницы «Лыбидь» (Лыбидь — по преданию, сестра основателей Киева, братьев Кия, Щека и Хорива). Я пригласил на это мероприятие своих новых киевских друзей, которые приняли в моей судьбе такое горячее участие, но Радомысельский в силу своего почтенного возраста в ресторанных застольях уже не участвовал, а Наташа Середа была занята домашними делами и тоже отказалась. Остальной наш небольшой (не больше десяти человек), но дружный коллектив появился в ресторане точно к намеченному времени — все были молодые, веселые, красивые. За исключением единственного человека за столом, которому было абсолютно не до веселья, да и вообще «не до чего», к тому же его рот раздирала совсем уж неприличная зевота — этим человеком, к сожалению, оказался я… Изматывающее напряжение последних дней, волнения и переживания, головная боль и бессонница — все сбои нервной системы, накопившиеся в моем организме, но до момента защиты сдерживавшиеся усилием воли, сейчас вырвались на свободу, подавляя на своем пути и волю, и рассудок. Но друзья хотели праздника, хотели веселья, хотели моего активного участия в празднике, и поэтому настояли на том, чтобы я принял хорошую дозу водки, ибо «водка — лучший лекарь!». Наверное, это было не совсем правильное решение, поскольку ровно через десять минут я окунулся в такой дремучий алкогольный кайф, что окончательно потерял связь с реальностью и самым бессовестным образом уснул посреди собственного пира, приткнувшись головой на край стола. Потом у жены были значительные трудности с доставкой моего тела в гостиницу (спасибо Шамилю, помог слабой женщине транспортировать это самое тело на третий этаж, без лифта), с извлечением этого тела из парадного костюма (видно, помочь жене я не мог абсолютно ничем — один из носков так и остался ночевать на своем дневном посту), но зато совсем не было проблем с отходом ко сну — уснул я мгновенно (впрочем, возможно, и не просыпался вовсе).
Вечером следующего дня я проводил всю свою «группу поддержки», включая и Генриетту, в Москву, а сам задержался еще на несколько дней в Киеве — надо было оформлять документы по защите для подачи в ВАК (Высшую аттестационную комиссию), причем лично и сверхсрочно — председатель Ученого совета член-корреспондент «большой» Академии наук Г.В. Самсонов, чьей подписью должны быть увенчаны все эти документы, собирался в командировку. Поэтому еще пару дней я провел в трудах праведных в комнатке институтского первого отдела среди нормальных отзывчивых людей, хотя и «службистов», в меру сил и возможностей помогавших мне поскорее покончить с формальной стороной только что завершившейся работы. Мой друг и соратник Хабибыч корпел над бумагами аналогичного содержания в своем отделе и только изредка мелькал в «первом», но это не помешало нам сообща устроить весьма приличный «чай» для всех сотрудников первого отдела, когда все документы общими усилиями были оформлены. Этот короткий этап моего жизненного пути мог бы оказаться чисто производственным и легко стерся бы из памяти, если бы не встреча с Рустамом Хайдаровым — заведующим промтоварным магазином в узбекском городке Тхатта-Курган.
В один из последних дней моего пребывания в «матери городов русских», такой же изнурительно-душный, как и предыдущие, ближе к вечеру я отправился на Днепр, чтобы если и не искупаться, то хотя бы полюбоваться этой величественной рекой и подышать ее воздухом. Дорога от станции метро «Крещатик» до Днепра была необычайно интересной для туристов, поскольку этот район столицы Украины был образцово-показательным во всех отношениях: идеальная чистота тротуаров, величественные здания в стиле советского классицизма, возвышающиеся по обе стороны ухоженного Крещатика, хорошо отреставрированные церкви, венчающие место «слияния» главной украинской улицы с главной украинской рекой. С высокого берега Днепра открывался чудесный вид на его речные перспективы и на совершенно удивительный для взора неизбалованного советского человека, аккуратный и белоснежный новый район Киева — Подол. Весь спуск к Днепру порос густыми деревьями, между которыми были аккуратно проложены пешеходные дорожки и расставлены парковые скамейки. Вечером по дорожкам чинно прогуливались перегревшиеся за день киевляне, а места на скамейках занимались почти на конкурсной основе. Мне повело: на одной из скамеек, приютившихся у ног Владимира Мономаха, освободилось место, и я не раздумывая, плюхнулся на скамейку.
Хотелось расслабиться, дать передышку голове и ногам, подышать прохладным вечерним воздухом и просто помолчать. Однако свободное место на скамейке, выпавшее мне по воле случая, оказалось не совсем удачным именно в плане «помолчать» — моим соседом оказался необычайно контактный и разговорчивый молодой человек восточной внешности. Начав с обсуждения особенностей местной погоды, Рустам Хайдаров (а именно так представился мой собеседник при знакомстве) уже через час подробнейшим образом проинформировал меня о самых интересных (с его точки зрения) фактах и событиях его красивой и обеспеченной жизни. Почти все родственники Рустама по мужской линии «рулили» узбекской госбезопасностью и советской торговлей в Самарканде и Тхатта-Кургане, жили в свое удовольствие (машины, дачи, молодые наложницы, рестораны, счастливые семьи с астрономическим количеством детей) и благодарили аллаха и коммунистическую партию за их щедрость. Но вот самый молодой из рода Хайдаровых, по имени Рустам, оказался настоящим «гадким утенком» в этой семье. Мало того, что он был «почти бездетным» — всего четверо детей (и это рядом с другими родственниками, для которых двенадцать-тринадцать детей в семье считалось обычным делом!); мало того, что его жена заочно училась в институте в Ташкенте; мало того, что у него была всего лишь одна любовница, — так он еще и влетел ночью в дом председателя райисполкома на своей новой «Волге» (естественно, будучи смертельно пьяным после какой-то дружеской встречи работников торговли). Дом председателя пострадал не очень сильно, чего нельзя было сказать о Рустаме — рулевая колонка проткнула ему грудь… Спасали беднягу московские хирурги высшей квалификации, доставленные в Тхатта-Курган родственниками-чекистами, лечили — узбекские знаменитости в одной из закрытых больниц Ташкента, а долечивали — украинские специалисты в медицинском центре при КГБ Украины. Сейчас «Рустам-неудачник» (эту кличку приклеили ему более удачливые родственники) выписался из медицинского центра и на следующий день направлялся «на воды» в Закарпатье.
Я внимательно слушал эту душещипательную историю, изредка вставляя свои короткие отзывы и комментарии, но рассказчика не перебивал. Наверное, это покорило моего нового друга, и он стал усиленно приглашать меня с женой и детьми (вот бы удивились его преуспевшие родственники, если бы увидели моих детей в единственном числе!) на отдых в его родной Тхатта-Курган, где горы — самые высокие, реки и ручьи — самые чистые, где вызревают уникальные сорта винограда, который «во рту тает». На клочке бумаги Рустам оставил не только свой домашний адрес, но и нарисовал схему улицы, на которой стоял его дом. Польщенный таким вниманием нового друга, я без лишних раздумий сообщил ему и свой московский адрес, и телефон. Расстались мы уже ближе к полуночи, выпив в вечернем кафе над все той же станцией метро «Крещатик» (остальные доступные питейные заведения в центре Киева запирались на амбарные замки уже в семь часов вечера) по паре кружек теплого разбавленного пива и пообещав друг другу обязательно встретиться еще раз, когда-нибудь. Эта история так бы и завершилась привкусом разбавленного пива, а воспоминания о ней со временем утонули бы в потоке себе подобных, если бы мой энергичный друг Рустам вскорости не напомнил о себе звонком из Закарпатья, где он набирался здоровья в одном из санаториев. Суть проблемы, которую мне предстояло решить, сводилась к простейшей ситуации типа «нужны деньги!». В одном из закарпатских сельских магазинов, среди изобилия садово-огородного инвентаря и алюминиевой посуды, в свободной продаже Рустам обнаружил новенький мотоцикл «ИЖ», самый настоящий дефицит, который в Узбекистане можно было приобрести только со значительной переплатой. Не знаю, куда на это время попрятались его богатые родственники, но только недостающие для покупки мотоцикла шестьсот (!) рублей он решил попросить у меня, нищего, хотя на то время и перспективного, инженера, заработная плата которого даже в лучшие времена составляла не больше ста пятидесяти рублей. Жена была в шоке от моего узбекского друга и категорически не подзывала меня к телефону, когда раздавался звонок из Закарпатья. Мой друг, скорее всего, обиделся и, наверное, уехал в Тхатта-Курган без красивой игрушки марки «ИЖ». Звонки прекратились, и вся эта история стала потихоньку забываться.
Однако через два-три месяца мой друг снова вспомнил о Москве, но теперь уже не стал доверяться телефону, а прислал заказное письмо, в котором информировал меня, что его здоровье в порядке, он купил себе новую «Волгу» и приглашает меня в гости. Но перед этим просит оказать небольшую услугу, сущий пустяк — его родственник собирается приехать в Москву за крупными покупками (какие они, эти «крупные» покупки, я до сих пор не представляю), в гостинице остановиться не может — опасно, поэтому пусть поживет у меня в квартире недельку-другую. После этого «дружеского» письма жена воспылала желанием надолго отправить меня в Тхатта-Курган, не дожидаясь приезда богатенького узбекского негоцианта, а я в очередной раз вынужден был обмануть ожидания моего далекого друга — пришлось написать ему что-то про капитальный ремонт дома, который продлится неизвестно сколько времени, и про то, что мы сами вынуждены жить почти что на лестничной площадке. Прости, Рустам, этот обман, но с дружбой мы, видимо, погорячились. А если серьезно, то я до сих пор не понимаю намерений своего несостоявшегося узбекского друга: то ли он с первого взгляда увидел во мне русского «лоха», которого обязательно нужно «прокачать» и «кинуть», то ли слишком высоко оценил мои финансовые и материальные возможности и понадеялся на мое покровительство (теперь это именуется «крышей»). Хотя первый вариант кажется почти очевидным…
Мое триумфальное возвращение в ЦНИИЧермет после киевской «эпопеи» сразу же было изрядно омрачено достаточно кислым поздравлением моего руководителя (в смысле, начальника отдела) Бориса Александровича Борока и достаточно прозрачными намеками на сложности со штатным расписанием на этот год — теперь я, наверняка, буду претендовать на должность «полноразмерного» старшего научного сотрудника, а он, со своей стороны, хотя и понимает, что для этого у меня есть все основания, ничем помочь не сможет, поскольку соответствующих вакансий до конца года вообще не предвидится, да и в следующем будут сложности... Как говорится в одном старом анекдоте, «можно и намеками, но зачем же по голове?».
С друзьями-соратниками мы хорошо «обмыли» успешную защиту, но настроение от этого не улучшилось. Да и все ребята в моей исследовательской группе — толковые инженеры, физики и химики, которых я лично отвоевывал на распределениях молодых специалистов в ведущих московских вузах, — уже почувствовали резкое изменение климата в отделе порошковой металлургии, причем только вокруг нашей группы. В принципе, с результатами работы этой группы была в значительной мере связана и судьба отдела (а на его базе планировалось создание отраслевого института порошковой металлургии). Поскольку основной тематикой работы отдела в последние полтора-два года было создание новых жаростойких материалов, в том числе, и на основе очень мелких (ультрадисперсных) порошков, считалось, что тема ультрадисперсных порошков в объеме общей тематики отдела является чрезвычайно выигрышной (естественно, в случае победы) и сулит очень приличные результаты. Применение жаростойким материалам готовилось отнюдь не мирное, поэтому и внимание большого начальства было повышенным, да и его обещания рядовым сотрудникам тоже были повышенными.
Над синтезом ультрадисперсных порошков жаростойких металлических материалов путем испарения расплава исходных компонентов в потоке газа-носителя в моей группе трудился Саша Овчинников. Великолепную пару ему составил Володя Кольцов, у которого задача была не менее ответственной — синтез столь же мелких порошков тугоплавких химических соединений в потоке низкотемпературной плазмы. Шамиль Бикулов «заведовал» проблемами химической подготовки исходных материалов и анализом полученных порошковых продуктов. Вопросами дальнейшего технологического передела ультрадисперсных порошков в экспериментальные образцы и изделия, а также общей координацией работы моих молодых соратников с ультрадисперсными порошками занимался я. В группу входил еще и Юра (через весьма короткое время — только Юрий Александрович) Соловьев, без упоминания о котором нельзя представить себе истинное распределение обязанностей в нашем маленьком коллективе. Тем более, что Юра пришел в ЦНИИЧермет лаборантом низшего разряда, сразу же после службы в армии, не имея ни специальности, ни особого желания ее приобрести.
Наш институт в это время был охвачен идеей приобщения лаборантов к массовому научно-техническому творчеству (да, кстати, по этой линии я дорос до необычайных высот — до поста председателя молодежной секции Московского правления научно-технического общества «Металлургия»!). По авторитетному мнению наших партийных лидеров, этим ребятам необходимо было дать высшее металлургическое образование — естественно, без отрыва от производства. Те из ребят, кто не очень сопротивлялся этому течению, без особых усилий становились студентами Московского вечернего металлургического института, а через пять лет не слишком интенсивных вечерних занятий — и дипломированными специалистами не очень высокой квалификации. Но, как говорится, если вырастили для себя, да к тому же и на собственном приусадебном участке… — в общем, на пробелы в профессиональной подготовке «заочных» инженеров никто не обращал особого внимания. Цепкий и напористый Юра быстро сообразил, что такая схема получения высшего образования создана специально для него, и уже с ближайшим «потоком» претендентов оказался студентом этого вуза. Поскольку его школьное образование «хромало на обе ноги» (впрочем, спорным являлся и сам факт существования этого образования), с первых же дней своей борьбы за высшее образование Юра добровольно и сознательно стал «сыном полка»: Володя, Саша и Шамиль превратились на длительное время в частных преподавателей, готовивших со своим подопечным домашние задания и курсовые работы по физике, химии и математике. В мои «обязанности» входила задача «подтаскивать» дополнительных преподавателей по специальным предметам, в том числе и по «чистой» металлургии. Это было не очень сложно, поскольку специализированных лабораторий и, соответственно, разнообразных специалистов в ЦНИИЧермете имелось предостаточно. К нашему общему удивлению, уже с третьего курса наш «сын полка» весьма успешно перешел на самообслуживание и довольно бодро финишировал в числе лучших выпускников своего заведения. К этому времени Юра изменился до неузнаваемости: появилась солидность в движениях (и это при его маленьком росте и сухонькой фигуре!), непоколебимая убежденность в правильности своих слов и неистребимое желание донести свою истину до сознания каждого, кто имел неосторожность в беседе зацепить любую волнующую нашего «маленького гиганта» тему. При этом спорщиком Юра был бесподобным: не затрудняясь в подборе подходящих аргументов, он начинал без какого-либо стеснения «нести пургу» с такой силой, что противник предпочитал ретироваться. Это качество Юриного характера, почти дар божий, сполна использовали в парткоме института, поручая нашему «бедному Юрику» выступления на различных собраниях и совещаниях по самым сомнительным поводам. Это надо было слышать: воодушевленный оратор с равной степенью страстности клеймил американских империалистов, пытающихся достичь мирового господства, обличал чиновников-бюрократов, препятствующих бурному росту металлургической промышленности, и призывал использовать каждую минуту каждого рабочего дня для дальнейшего развития отечественной науки! Аудитория пробуждалась от тоскливой полудремы и, не вникая в суть обрушившейся на них лавины «правильных» слов, с умилением провожала оратора бурными аплодисментами. В такие минуты он был просто неподражаем — мне кажется, сегодня даже непотопляемый «сын юриста» Владимир Вольфович не смог бы выжать из себя такой фонтан искренней убежденности. По этой причине на двери нашей комнаты висел лист белой бумаги, на котором были изображены череп и кости, выше и ниже которых красовалось предупреждение: «Стой! С Соловьевым не спорить!». Но Юра оказался еще и весьма добродушным человеком, посмеивающимся над нашими наивными попытками умерить его полемический пыл.
Последним днем, когда мы еще позволяли себе посмеиваться над «Юриком», был день его мгновенного превращения в Юрия Александровича Соловьева — инструктора Московского городского комитета нашей партии, причем инструктора, курирующего вопросы развития металлургии… Кто жил в это время в Москве, тот знает масштабы силы и власти этого комитета и, может быть, догадывается об истинной роли и значимости партийных функционеров, скромно именующихся инструкторами, в становлении и поддержании этой власти. Вряд ли кто возьмется ответить, какие звезды сошлись в этот знаменательный час над нашими головами, но только рука судьбы уверенно нашла «Юрика» и выдернула его из наших рядов, чтобы в следующее мгновение забросить на сверкающую вершину партийной власти. И хотя выбор судьбы определили анкетные данные претендента (молодой и активный член партии, образование — металлург (!), происхождение — из рабочих), не последнюю роль в этом выборе сыграла и рекомендация, которую партком в порядке отписки направил в МГК. Как бы там ни было, рождение в МГК нашей партии нового инструктора по металлургии состоялось, а то, что директора ЦНИИЧермета академика И.Н. Голикова при этом едва не хватил сердечный удар, уже к делу не относилось.
Едва обустроившись на новом месте службы, инструктор МГК Соловьев Ю.А. с тоненькой папкой в руках посетил с инспекторской проверкой директора ЦНИИЧермета Голикова И.Н. и в присутствии секретаря парткома задал академику сакраментальный вопрос о том, какие мероприятия по повышению эффективности своей работы тот намерен провести в свете рекомендаций ЦК партии, изложенных в сегодняшнем номере газеты «Правда». У Голикова И.Н. от неожиданности такого вопроса отвалилась челюсть, и он с испуга попросил дать ему время подготовиться — прочитать статью в газете и познакомиться с этими рекомендациями. На этот жалкий лепет пожилого ученого-металлурга строгий инструктор Соловьев Ю.А. заметил, что весьма огорчен состоянием научной мысли в институте и поэтому будет вынужден взять работу института под свой личный контроль! «Злые языки» заметили, что после визита незваного гостя Голиков И.Н. до конца дня пребывал в состоянии крайнего истерического возбуждения и все порывался ехать то в ЦК, то в МГК, то домой… Эти же языки утверждали, что сразу же после той знаменательной встречи «на доклад» к Голикову неутомимая Вера Петровна пригласила и нашего командира Борока Б.А., в результате чего последний на две недели «загремел» в больницу с сердечным приступом. Так по воле судьбы моя и без того не очень многочисленная группа потеряла боевого товарища, но партия при этом приобрела уникального функционера, которому еще предстояло «сказать свое веское слово» в кипучей деятельности МГК.
Схема распределения обязанностей в группе, так удачно и весьма плодотворно функционировавшая в течение двух последних лет (наша группа, на зависть соседям, регулярно и постоянно выдавала «на-гора» публикации и заявки на изобретения), начала давать сбои сразу же после моей защиты, вернее, сразу же после вмешательства в ее работу «руководящей руки». Использованный при этом прием был одновременно весьма простым, эффективным и изящным: все мои сотрудники (в связи с особой важностью тематики!) в одночасье получили статус полной самостоятельности, предписывающий им общаться по всем научно-производственным вопросам непосредственно с Бороком или его заместителем Жаном Дзнеладзе. Правда, мои юные коллеги при всей своей научной амбициозности оказались еще и очень порядочными людьми, поэтому участвовать в такой прямолинейной и откровенной игре «в одни ворота» им было совсем не интересно, к тому же в создавшейся ситуации их научные перспективы также выглядели весьма и весьма неубедительно.
Первым ушел «на волю» Володя Кольцов, оставив навсегда и порошковую металлургию, и плазмохимический синтез ультрадисперсных порошков, с тем, чтобы через несколько лет в НИИ «Дельфин» (одном из самых серьезных оборонных предприятий Союза) заявить о себе как серьезном организаторе отраслевой науки. Вслед за ним распрощался с ЦНИИЧерметом, а заодно и с наукой, Шамиль Бикулов, наш респектабельный «лже-профессор», сделавший впоследствии неплохую карьеру в… Министерстве культуры СССР. Наиболее крепко оказался «привязанным» к ЦНИИЧермету Саша Овчинников — многолетний бессменный секретарь институтского комитета комсомола, самый молодой член парткома института, один из самых перспективных молодых ученых, был практически прикован к институту, но ни разу не дал мне повода усомниться в искренности и открытости наших дружеских отношений (я, со своей стороны, до сих пор храню теплые воспоминания о нашей совместной работе и горжусь нашей дружбой, пережившей довольно сложные испытания успехами и неудачами). Из бывшей «команды молодых специалистов» только Саша пришел в ЦНИИЧермете к промежуточному финишу и защитил кандидатскую диссертацию по жаростойким материалам на основе тех самых ультрадисперсных порошков — чем, естественно, защитил и доброе имя зачинщиков этой тематики.
Экспериментальные установки для плазмохимического синтеза, на доведение которых «до ума» мы с Володей Кольцовым потратили довольно-таки много времени и сил, из нашей группы благополучно перекочевали на новое место жительства — в свеженькую лабораторию плазмохимического синтеза ультрадисперсных порошков, созданную в срочном порядке под идеи, а вернее, под личность молодого и обаятельного Гриши Казанца, обладавшего, наряду с прекрасными человеческими качествами и отличной деловой хваткой, еще одним, но зато бесценным, преимуществом — его родной отец в это время служил министром, и как раз черной металлургии.
По глубокомысленным прикидкам и прогнозам (да и без них тоже) всем было ясно, что дни Ивана Киянского как научного сотрудника в ЦНИИЧермете уже сочтены. К тому же и мое личное вынужденно-сознательное решение уже оформилось окончательно и ни для кого не являлось секретом. Оставалось довести это решение до логического конца и, распрощавшись со своими старыми друзьями, погрузить свой нехитрый научный скарб на любой другой пароход, отправляющийся прямым ходом в неизвестность. На первом же из новых пароходов, приютившем обиженного беглеца и носившем модное в то время наименование «Научно-исследовательский институт авиационной промышленности», в судовом журнале был обозначен курс, практически совпадавший с курсом моего прежнего могучего лайнера: здесь также требовалась разработка специальных материалов для самолетостроения.
После бесславного списания на берег с корабля по имени «ЦНИИЧермет» пришлось менять и «производственный флаг»: новый корабль ходил под флагом авиационного машиностроения. По доброй коммунистической традиции промышленность обязательно должна была базироваться на новейших разработках передовой советской науки. Поэтому в каждой отрасли промышленного производства (естественно, исключая оборонку) почти автономно развивалась своя собственная, «отраслевая» наука, которую, в свою очередь, на общественных началах и весьма поверхностно пыталась координировать отраслевая и почти научная организация под названием «научно-техническое общество» (сокращенно, НТО). Вряд ли эти научно-технические общества могли существенно повлиять на развитие «своих» отраслей промышленности, но участие в их работе давало возможность амбициозным молодым специалистам постоянно находиться в курсе основных отраслевых проблем и периодически сопоставлять уровень своей профессиональной компетентности с уровнем их технологической сложности. Чаще всего результат такого сравнения был не в пользу амбиций и торопливости, но иногда все же удавалось как-то решить часть этих проблем или хотя бы обойти стороной, не повторяя чужих ошибок.
Моя научно-техническая деятельность в ЦНИИЧермете была не очень активной (молодой был, однако!), хотя и дорос я на этом поприще до заметных «высот» — до руководства молодежной секцией Московского правления НТО «Металлургия». Но следующая волна карьерного роста, возникшая при переходе в НИИ авиационной технологии, забросила меня еще на одну ступеньку выше — в состав центрального правления НТО «Машпром» (машиностроительной промышленности). По существу, порошковая металлургия, которой я отдал немало лет своей научно-производственной деятельности, как раз и являлась связующим звеном между металлургией (как методом производства материалов с особыми свойствами) и машиностроением (порошковая металлургия позволяла создавать интересные технологии производства деталей сложной формы из этих материалов для целей машиностроения). Так что мой переход из одного НТО в другое был естественным и плавным, тем более что в новом коллективе оказалось много по-настоящему интересных и умных людей, да притом и уникальных специалистов. Одних только академиков в составе центрального правления было шесть человек (включая двух украинских и одного белорусского), а кандидаты наук, тем более такие «зеленые» как я, скорее всего, составляли «массовку». Тем не менее, «аксакалы» были вполне доступными в общении и контактными людьми, и работать в такой команде было даже интересно. И хотя из рутинных производственных событий, непрерывно возникавших и гаснувших в этом НТО, мало что запомнилось достаточно ярко, память все-таки сохранила один эпизод, в какой-то мере послуживший отправной точкой для зарождения и развития нескольких коллизий в моей долгой жизни.
Этот эпизод напрямую связан с величайшим подарком итальянского народа и концерна «ФИАТ» советским людям — Волжским автомобильным заводом и самым массовым и любимым из когда-либо производившихся в нашей стране легковых автомобилей — малолитражкой марки ВАЗ (в народе — «жигуленок»). Невиданно элегантные (а привыкшим к топору и лопате советским гражданам вообще казавшиеся чересчур элегантными) автомобильчики ВАЗ ознаменовали собой переломный момент в психологии советского человека: с этих пор счастливый обладатель автомобиля уже не входил в черный список врагов народа, тайком вынашиваемый в изболевшихся душах простых людей, родившихся и выросших в коллективной нищете. ВАЗ-«копейка» был доступен по цене даже простому инженеру, самому обездоленному пролетарию умственного труда в нашем обществе сплошной «инженеризации», и каждый инженер во сне и наяву мечтал о таком земном и несбыточном счастье — прикоснуться рукой хозяина к его лакированным бокам. Но об автомобиле легко было мечтать, приобрести его было почти невозможно — с первых же дней своего появления на дорогах необъятного Союза «жигуленок» стал чудовищным дефицитом. В стране махровым цветом распустились различные схемы коммерческой реализации автомобилей (по суровой терминологии того славного времени — наглой спекуляции). «Очередники» и «льготники» выстраивались в безумные многолетние колонны, покорно ожидающие своего звездного часа — получения почтовой открытки с почти философским текстом, что-то типа: «Наступила твоя очередь стать счастливым!».
И на таком фоне всеобщего ожидания личного счастья и эйфории от предстоящего обладания железным чудом у некоторых руководящих машиностроителей все сильнее развивалась мигрень и даже пропадал аппетит — заканчивался срок фиатовской поставки сборочных комплектов для российских «Жигулей» и запасных частей к ним. Заводские технологи со всех автомобилестроительных предприятий нашей страны с большим трудом осваивали производство на своих заводах качественных деталей для прожорливого итальянского гиганта. Планы и графики выпуска наших любимых автомобилей постоянно находились под угрозой срыва: комплектующие детали в «критические дни» доставляли на завод не только вертолетами, но и самолетами, а процедура выполнения плановых заданий очень даже смахивала на непрерывную боевую операцию. Хуже всего обстояли дела с кузовной «жестянкой»: советская листовая сталь никак не хотела поддаваться глубокой вытяжке на итальянских штамповочных прессах, а на полученные из нее кузовные заготовки нельзя было смотреть без слез. Брака на штамповке кузовных элементов было неприлично много: уже через несколько операций итальянские штампы начинали трещать по всем швам и разрушаться, будучи не в силах вытолкнуть из себя куски листового металла, так и не ставшие кузовом очередного «жигуля». И хотя в свое время головастые заводские инженеры, до предела упростив чужеземную конструкцию штампов, заставили их выдавать годную продукцию, качество этой продукции уже стало по-настоящему советским. Над красавцем-«жигулем» нависла реальная угроза превратиться в младшего брата весьма уродливого, но такого привычного для советской действительности прожорливого астматика внутреннего сгорания, носившего гордое имя «Москвич». Но затормозить этот лавинный процесс технического перерождения все же удалось, причем достаточно болезненным способом: директор завода, он же (по совместительству) — заместитель министра автомобильной промышленности СССР, издал драконовский указ, в соответствии с которым на основном производстве ВАЗ запрещались (под угрозой немедленного увольнения!) любые рационализаторские изменения существующего (читай: итальянского) оборудования и технологической оснастки. При всем размахе своего творческого подхода к производственным проблемам родного завода местные рационализаторы-самоучки вынуждены были резко затормозить — перспектива увольнения с завода таких слишком инициативных работников, чаще всего — участников и победителей социалистического соревнования, стала очень реальной. И здесь на повестку дня в «жигулестроении» с небывалой остротой встал вопрос повышения качества отечественного автомобильного листа, а вместе с ним и качества кузовных элементов — ведь партия и правительство уже решили больше не выделять валюту на приобретение листовой автомобильной стали в Европе. В связи с этим не только над головами дирекции ВАЗа, но и над головами некоторых советских металлургов и технологов начали быстро сгущаться грозовые тучи. Но светлые головы ученых партийным лидерам все же было немного жаль (могут пригодиться!), поэтому «наверху» было решено попытаться решить эту проблему путем повышения массовости и трудового героизма всех участников «кузовного» сражения.
Одним из первых специальных десантов, задействованных по этой программе и заброшенных правительством непосредственно на «поле боя» — на Волжский автомобильный завод, была объединенная группа ученых, составлявших центральные правления двух НТО — «Металлургия» и «Машпром». Группа и в самом деле была внушительной не только по составу, но и по массовости: одних академиков было больше десятка, почти все специализированные научные организации машиностроительного и металлургического профилей были представлены серьезными учеными, среди которых несколько терялись фигуры Олега Фаткулина, очень молодого и перспективного доктора наук из Всесоюзного института легких сплавов, и автора этих строк. Как и во всяком массовом мероприятии, не обошлось и без организационных накладок: мы с Олегом приехали в Самару (тогда еще Куйбышев) позже остальной команды, уже ближе к ночи, контакт с главным командиром — академиком Федорченко — был временно потерян, поэтому решили дождаться рассвета. Ночлег нам весьма любезно предоставили в невзрачной гостинице «Волна» (как оказалось позже, наши коллеги весьма комфортно устроились рядом — в новой гостинице «Волга»), но мы были благодарны местным администраторам и за такую щедрость. Олег уже обладал серьезным опытом командировочной жизни, поэтому смог из домашних припасов обеспечить себе легкий ужин, не выходя из гостиничного номера. Мой опыт оказался значительно слабее, и поэтому мне пришлось отправиться на поиски пищи в местный ресторан, расположенный в неказистой пристройке к нашей гостинице.
Ресторан при «Волне» представлял собой почти типовую «общепитовскую точку», оборудованную небольшой сценой для малочисленного, но весьма громкого оркестра и буфетом со скудным ассортиментом продуктов, весьма интенсивно снабжавшим местную «оттягивающуюся» публику бочковым пивом. Цвет и запах этого напитка были весьма специфическими, так что выпить кружку такого пива без серьезных желудочных последствий можно было только после стакана-другого водки. Видимо, аборигены знали эту его особенность и поэтому не менее интенсивно «заправлялись» водкой в этом же буфете. Однако экспериментировать с приемом внутрь этих весьма популярных деликатесов в чужом городе мне совершенно не хотелось, пришлось усаживаться за столик и заказывать горячее. Процедура обслуживания «сидячих» клиентов в этом заведении была неспешной, как волжская волна, поэтому фигура чужака, долго и одиноко торчавшего за пустым столом, наверное, привлекла внимание одного из местных любителей пива.
Составивший мне компанию в затянувшемся ожидании горячего мужчина средних лет ничем не выделялся из бурлящей и пенящейся возле буфета толпы, к тому же, мягко говоря, был не очень тщательно выбрит и не совсем причесан, но вел себя интеллигентно, да и свои мысли излагал вполне внятно, хотя уже успел хорошенько захмелеть. По мере углубления нашего знакомства, особенно после обнаружения у меня кое-какой профессиональной подготовки физика, новоявленный приятель стал все сильнее проникаться доверием к моей особе и уже через несколько минут раскрыл свою страшную тайну — он был непризнанным гением, местным Циолковским и Кулибиным в одном лице! От прикосновения к этой тайне мне тоже стало немного страшно, но я все еще надеялся, что вскоре удастся свернуть нашу беседу и безболезненно расстаться с этим носителем государственных секретов. Но местные официанты никуда не торопились, а мой собеседник настолько стремительно вводил меня в суть своего открытия, что уже через десять минут я оказался посвященным в гениальное решение одной из важнейших оборонных проблем современности, а именно, в решение проблемы локальной защиты Москвы и других крупных промышленных городов Советского Союза от ракетно-космического нападения американских империалистов.
Техническая идея, положенная моим увлеченным незнакомцем в основу противоракетного щита, имела право на существование: громадное «покрывало» из тончайшей металлической сетки с определенным размером ячеек, развернутое в космосе над защищаемым городом, в то время могло оказаться серьезной помехой для радионаведения на земную цель летающих космических объектов. Все сопутствующие научные выкладки он очень квалифицированно, причем с ощутимым интеллектуальным напором, излагал здесь же, исписывая карандашом все еще бесполезные бумажные салфетки. Чувствовалось, что этот человек уже стал заложником своей мечты и вряд ли сможет освободиться от ее цепей, но надо было отдать ему должное — в физических дебрях своей тематики он ориентировался очень даже прилично. Поэтому возразить что-либо по существу этой задумки я не мог (да и не собирался), тем более что сама идея казалась достаточно разумной и привлекательной.
С другой стороны, практическая реализация этой красивой идеи была безумно сложной для промышленности и космонавтики семидесятых: технологии изготовления подходящих сетчатых элементов и их последующего монтажа или раскрытия на космических орбитах в эти годы еще никем всерьез не рассматривались, да и наши технологические космические аппараты еще только готовились стать обитаемыми. Поэтому я весьма осторожно высказал изобретателю свои сомнения относительно того, что нам удастся своими глазами увидеть этот проект реализованным — простые люди так долго не живут… Наверное, это была не самая удачная шутка в моем исполнении — изобретатель по-настоящему обиделся и мгновенно оставил меня в одиночестве. Мои переживания по этому поводу были весьма непродолжительными, поскольку официантка все-таки вспомнила обо мне и принесла горячее, да и вообще пора было закругляться — предстоял ранний подъем.
Но легко расстаться с человеком, так опрометчиво посвятившим меня в свою собственную «государственную» тайну, не удалось. Оказалось, что мой собеседник отдыхал в районе буфета не один, а с группой поддержки, состоявшей, вероятно, из местных специалистов по космическим технологиям. Эта группа уже достаточно разогрелась местными напитками и была готова немедленно принять участие в строительстве противоракетного щита, поэтому моя шутка ей также не понравилась, в чем я убедился, направляясь мимо буфета к выходу из ресторана. В общем, во избежание конфликта двух научных школ прикладной космонавтики мне пришлось воспользоваться помощью хотя и неторопливой, но весьма сообразительной официантки и удалиться из ресторана через кухню и служебный ход…
Самое интересное в этой истории заключается в том, что, по большому счету, мой неожиданный собеседник оказался прав, причем даже в деталях. К сожалению, его фантастический проект в девяностых годах почему-то первыми осуществили американцы, но это никак не умаляет (по крайней мере, в моих глазах) размеров научного предвидения и качества мыслительного аппарата этого человека, уже задыхающегося под тяжестью своего нереализованного замысла. С другой стороны, в той беседе я был абсолютно неправ, утверждая, что никому из нас не удастся дожить до светлой даты практической реализации этой идеи — я-то ведь дожил, да и мой несостоявшийся приятель был ненамного старше меня. Жаль, что мне больше не довелось встретиться с этим необычным самарским мечтателем — по крайней мере, в этот раз я слушал бы его рассуждения с б;льшим вниманием.
Утром следующего дня мы благополучно воссоединились со своим научно-техническим коллективом для того, чтобы на новеньком венгерском автобусе, снабженном броскими этикетками с надписями «Академия наук СССР», отправиться в очень молодой город Тольятти, только вчера родившийся на знаменитой Жигулевской излучине Волги и родивший еще невиданный в Союзе по масштабам и производительности автомобильный гигант. Комплекс «город-завод» поражал приезжих как своим капиталистическим рационализмом и практичностью, так и какой-то социалистической обреченностью — лица молодых жителей города были сплошь мрачными и озабоченными. Хотя, может быть, нам просто не повезло с выбором маршрута передвижения по городу.
По распоряжению кого-то из заводских руководителей наш автобус лихо проскочил через одну из проходных (как оказалось чуть позже, совершенно напрасно) и доставил всю команду сначала к кузовному производству, а затем и к главному сборочному конвейеру. Степень механизации и автоматизации основных технологических процессов (раскрой листовых заготовок, штамповка элементов кузова, их сварка, гальваническая обработка и покраска кузова) на этом производстве была настолько высокой, что невольно напрашивалось сравнение с фантастическими сюжетами из фильмов о далеком будущем. И даже не очень верилось, что при таком отлаженном взаимодействии всех элементов этого единого механизма где-то внутри почти умных автоматизированных штамповочных прессов может рождаться некая разновидность технических уродцев, объединенных общим именем «брак». А брак рождался практически в нашем присутствии — рядом с прессами росли внушительные горы кусков искореженного листового металла, еще вчера рожденного на лучших советских заводах, но так и не сумевшего выдержать конкуренцию со стороны своего импортного собрата. А ВАЗу непрерывно и срочно нужны были тысячи изящных кузовов знаменитой «копейки». Так что некоторым ученым, заворожено наблюдавшим сегодня за работой доселе невиданных автоматизированных линий, а металлургам — особенно, уже завтра предстояло окунуться в очень серьезные технические проблемы, к существованию которых советская металлургия до сих пор относилась весьма снисходительно. Ведь черный металл высокого качества отечественному машиностроению, по большому счету, был не очень-то и нужен.
Затем была довольно скоростная экскурсия вдоль километрового главного сборочного конвейера, по пути следования которого несколько тысяч молодых ребят с муравьиной настойчивостью и ловкостью фокусников создавали из свеженьких коробочек-кузовов и россыпи разномастных деталей то самое чудо техники, которое с ритмичностью хронометра, с ревом моторов и визгом тормозов улетало за ворота цеха, чтобы на свободе стать еще одним красавцем-«жигуленком»…
В общем, московские ученые, немножко ошалевшие от всего увиденного, засобирались домой, в свою гостиницу, чтобы на следующий день принять участие во всесоюзном семинаре по «жигулевским» проблемам, который с немножко даже излишней помпой организовали самарские партийные лидеры. Но уехать из диковинного царства, в котором рождалось настоящее (к сожалению, так и не ставшее будущим) отечественного автопрома и где так неразрывно переплелись сказочная автоматизация и изнурительный ручной труд, оказалось даже сложнее, чем в него попасть. На этот раз судьбу делегации, опрометчиво попавшей в заводские владения на городском автобусе, решали уже не руководители завода (заводское начальство после обеда дружно отчалило в неизвестном направлении), а всего лишь начальник смены из охраны главной проходной, симпатичный чекист с интеллигентной фамилией Сукачев (эта фамилия почему-то мне запомнилась надолго — наверное, своей конкретностью). Огромный туристический автобус, заполненный посторонними гражданами, выдающими себя за московских ученых, вызвал у руководящего охранника обоснованный приступ подозрительности (это сколько же запасных частей к «Жигулям» можно вывезти в салоне этого автобуса!). Дальше последовал самый настоящий «шмон», ранее известный большинству участников только по художественной литературе. Остается поблагодарить товарища Сукачева за столь активное устранение пробелов в нашем образовании.
Заводские охранники почти вытолкали ученых-экскурсантов из салона и построили в шеренгу по одному вдоль автобуса. Негодованию академиков (да и менее титулованных ученых тоже) от такого обращения с их персонами не было предела, руководитель делегации — академик Федорченко тщетно пытался кому-то дозвониться по местному телефону, но командир Сукачев был невозмутим и философски немногословен: «А у нас в Советском Союзе все равны!». После того, как всех ученых по очереди заставили предъявить охране содержимое портфелей и карманов, юный Владимир Иванович (а именно так именовался в мирной жизни грозный начальник смены Сукачев) со своим не совсем трезвым, но ретивым помощником лично и на высоком профессиональном уровне произвел «ручной досмотр» салона и всех доступных для проникновения (!) полостей в его конструкции. Весьма огорчившись постигшей его неудачей (эти чудаки действительно оказались учеными и совсем не пытались вынести-вывезти с территории завода какие-либо «железки» — и все это в условиях жесточайшего дефицита в нашей стране любых «жигулевских» запасных частей!) и даже не подумав извиниться, строгий начальник высочайше разрешил нам повторную посадку в автобус, а сам отправился лично открывать ворота, украшенные со стороны заводской территории огромным транспарантом с пожеланием счастливого пути. С юмором на заводе было все в порядке.
Спорадические вспышки негодования по поводу форменного обыска, которому подверглись приглашенные на завод специалисты, прекратились уже на следующий день, когда в откровенной беседе с гостями перед открытием семинара заведующий промышленным отделом обкома партии сознался, что другого пути борьбы (кроме тотального обыска и тотального же досмотра) с хорошо организованным крупномасштабным воровством на заводе обком партии еще не нашел. Правда, на этом пути иногда случаются и перегибы, но деваться-то некуда — воруют все! Воруют те, кто работает на предприятии, те, кто посещает завод вместе с экскурсиями и «по делу», воруют охранники и даже те, кто следит за охранниками. В молодежном городе Тольятти — столице «жигулестроения» — продажа оптовых партий ворованных деталей стала почти узаконенным бизнесом. Как выразился этот крупный партийный функционер, возможно, даже и заинтересованный в прекращении эпидемии воровства, «здесь уже не до извинений». Наши научные лидеры с пониманием отнеслись к сложившейся ситуации, хотя и выразили сомнение в действенности сложившейся на заводе системы учета и контроля, но это уже была тема для отдельной беседы.
А с бдительным охранником ВАЗа с такой запоминающейся фамилией Сукачев судьба свела меня еще раз, чтобы на одном из этапов развития специфического российского бизнеса уравнять шансы на выживание в этом новом мире, так не похожем на наш недостроенный социалистический мир, двух его бывших строителей — бывшего ученого и бывшего охранника.
В тематике авиационного материаловедения лично мне достался довольно узкий участок, и касался он практически только электроконтактных материалов, но я довольно ретиво взялся за эту, хотя и совсем новую, исследовательскую работу. Задача была достаточно интересной — разработать и внедрить композиционный материал для токосъемных устройств высокооборотных гироскопов (гироскоп — это почти то же самое, что и детская «юла», только вращающаяся со скоростью до нескольких тысяч оборотов в минуту), содержащий минимальное количество драгметаллов, вместо существующих токосъемников из чистого золота. К этому необходимо добавить, что в технологическом плане к решению подобной задачи я уже был готов — пригодились навыки и опыт, полученные в период черметовской аспирантуры при попытках деформации моих сверхпроводящих материалов. Правда, в варианте изготовления электроконтактных материалов деформационных проблем практически не возникало — и золото (диспергированная фаза композита), и медь (матрица этого композита) обладали хорошими пластическими свойствами, поэтому первые экспериментальные образцы новых материалов удалось поставить на токовые испытания уже через три месяца. Не знаю (хотя и догадываюсь) почему, но идея замены золота на композиционный материал с первого же дня встретила бурные возражения, почти протест, всех работников нашего «ящика», занятых изготовлением электрических контактов. Такое дружное «нет» даже обескураживало, но мы (то есть я с двумя девочками-лаборантками) не сдавались.
В роли старшего матроса (пардон, старшего научного сотрудника) я прослужил на этом пароходе целых два года. Базовым предприятием института был Первый Московский приборостроительный завод, располагавшийся в то время на Кутузовском проспекте, а моим наиболее ярким воспоминанием о тех вполне спокойных и однообразных днях «научно-морского плавания» осталось воспоминание о... музее-панораме Бородинской битвы, оригинальное стеклянное здание которого располагалось прямо перед окнами нашей рабочей комнаты. А когда при выпуске опытных партий контактов из нового композиционного материала в производственных условиях нашего предприятия выход годного продукта составил катастрофически малую величину (где-то около пяти процентов), стало окончательно ясно, что бороться с коллективом единомышленников — задача неблагодарная. Даже если лично присутствовать на производственном участке, крепко дружить с мастерами и их начальниками, пытаться самостоятельно контролировать все технологические режимы производства. Пришлось сознаться самому себе, что реальную ситуацию я оценил неправильно и, как следствие, допустил несколько системных ошибок в работе, главными из которых было две. Первая: никакой распрекрасный композиционный материал не «ляжет на душу» работникам, уже в течение многих лет потихоньку «шлепающих» контакты из чистого золота, имеющего вполне ощутимую материальную ценность. А вторая ошибка была чисто технической: я в очередной раз прошел рядом (т.е. «мимо денег» — это если на околонаучном жаргоне) с интереснейшим направлением в прикладном материаловедении, которое через несколько лет получит название микрокомпозитов волокнистого строения и возвратится ко мне уже в новой ипостаси.
После нескольких острых тематических бесед с начальником института (а его должность обозначалась именно так) продолжать борьбу с хорошо организованными рядами производственников уже не хотелось, как и брать на себя новые обязательства. На этот раз расставание с «пароходом» прошло практически безболезненно, тем более что рядом, на стапелях ВПО «Союзатомэнерго» (Всесоюзного производственного объединения по атомной энергетике Министерства энергетики СССР), уже вовсю «стучали топоры» — практически с нуля создавалось диковинное предприятие с не менее диковинным названием «Предприятие МГДУ с опытным производством» (для справки: МГДУ — это аббревиатура от термина «магнитогидродинамическая установка», который, в свою очередь, обозначает устройство, осуществляющее прямое преобразование потока тепловой энергии в электрическую в сильном электромагнитном поле). Этими заманчивыми и непокорными установками советские энергетики с легкой руки академика Шейндлина и его Института высоких температур мечтали оснастить все тепловые электростанции Советского Союза и резко поднять их коэффициент полезного действия (а в масштабах нашей страны это же, как говаривал Аркадий Райкин, «сумасшедшие деньги!»). Имели свои виды на это устройство и «оборонщики» — по крайней мере, как на аварийный источник энергоснабжения некоторых своих объектов, поэтому на создаваемое предприятие партия и правительство возлагали большие надежды и не скупились в «мелочах» типа объемов финансирования. Под стать грандиозным планам и радужным перспективам предприятия был и его руководитель, он же главный конструктор МГД-установок Владимир Анимпадистович Башилов — исключительно энергичный, умный и жесткий руководитель, с хорошими связями в «верхах», не боявшийся личной ответственности за свои возможные промахи, но и не упускавший возможности «снять шкуру» с провинившегося сотрудника, да еще и принародно. К сожалению, его ближайшие соратники, они же заместители главного конструктора, были значительно слабее своего шефа, как по своей внутренней энергетике, так и по организаторским способностям. Но под неусыпным взором командира они тоже становились заметными фигурами в его многоходовых околонаучных комбинациях.
Постепенно, шаг за шагом, новорожденное предприятие расширяло свои владения, обрастало корпусами и оборудованием, структурными подразделениями и штатными единицами, гаражами и автотранспортом. Из его недр как-то незаметно всплыл Институт проблем надежности и долговечности атомных реакторов с собственной экспериментальной и производственной базами, со своими научными отделениями на ряде тепловых и атомных электростанций. Здесь следует сделать незначительное пояснение относительно «ветра», который в те времена вырвал несколько атомных электростанций из родного для них Министерства среднего машиностроения и занес в совершенно чуждое для полувоенных режимных предприятий Министерство энергетики, чьи энергетические объекты — в первую очередь, тепловые электростанции и городские ТЭЦ — очень напоминали проходные дворы в послевоенной Марьиной Роще…
В начале и середине семидесятых годов строительство новых атомных электростанций и расширение уже существующих (за счет возведения на их территории новых энергоблоков) шло нарастающими темпами. Атомные гиганты уже вплотную приблизились к окраинам городов-«миллионников», но у населения этих городов выработался настолько устойчивый иммунитет к потенциальной смертельной опасности, которую несло ему это ненавязчивое соседство, что и отношение к атомным электростанциям тоже стало по-соседски доверительным. Вдоль высоких заборов, раскрывших городу свои бетонные объятия, стали расти разнообразные времянки, домики и дачки, утопающие в необычно буйной растительности, а рекордные урожаи овощей и фруктов на знаменитых «шести сотках» радовали истосковавшиеся души «белых негров» — садоводов и огородников из частного сектора. Но у высокого начальства голова все же болела: перед Министерством среднего машиностроения — хозяином всех атомных электростанций Советского Союза не стояла задача обеспечивать мирное население страны электроэнергией, а у поставщика электроэнергии — Министерства энергетики не было никакого влияния на режим работы атомных энергоустановок и график энергопоставки от этих самых электростанций.
Тугой узел межминистерских конфликтов и противоречий партия и правительство кое-как разрубили: часть атомных электростанций, предназначенных только для выработки электроэнергии и использующих так называемые реакторы на «медленных» нейтронах, были переданы в Министерство энергетики (для «приема» и обслуживания столь серьезного подарка в министерстве было создано специальное подразделение по имени ВПО «Союзатомэнерго»), а остальные электростанции, использовавшие реакторы на «быстрых» нейтронах, и попутно с электроэнергией производившие «начинку» для атомного оружия, остались в прежнем подчинении. Но поскольку делиться своими производственными секретами с вновь образовавшимися родственниками минсредмашевцы не торопились, руководители Минэнерго решили срочно развивать собственную научно-технологическую базу, в первую очередь, по проблемам повышения эффективности эксплуатации традиционных тепловых электростанций и обеспечения надежности и безопасности при эксплуатации таких долгожданных и в то же время неожиданных «подарков» на медленных нейтронах. Решение указанных проблем как раз и являлось основной производственной задачей «предприятия МГДУ с опытным производством» и его «дочек», самой заметной из которых стал Институт проблем надежности и безопасности атомных электростанций. Вскоре головное предприятие объединилось со своими «дочками» в новую организационную структуру — НПО «Энергия» Минэнерго СССР (не путать со знаменитым НПО «Энергия» Министерства общего машиностроения!).
«Крестным отцом» растущего предприятия, несомненно, был министр энергетики Петр Степанович Непорожний — один из самых знаменитых организаторов советской промышленности, яркий представитель «сталинской» школы партийно-производственных руководителей. Только такому крепкому и непотопляемому лидеру (если по нынешней терминологии, то «успешному топ-менеджеру крупнейших производственных проектов») как Петр Степанович, к тому же одному из немногих руководителей страны, трезво оценивающих реальную ситуацию с безопасностью своенравных атомных энергоблоков, было под силу в такие короткие сроки, по-фронтовому, не жалея сил и «патронов» (в данном случае, бюджетных денег), развернуть и запустить серьезную научно-производственную базу для своевременного обнаружения и устранения опасных дефектов, возникающих в различных системах энергоблока при его эксплуатации. Через полтора года после дня рождения предприятие уже работало, а его специалисты (а это действительно были высококлассные специалисты в области атомной энергетики) уже в полную силу трудились над решением технических задач, которые непрерывно ставили или еще только могли поставить эти невидимые человеческому глазу дьяволы, бурлящие в чреве атомного реактора и с бешеной страстью рвущиеся на свободу, с некоторой долей иронии названные физиками «медленными» нейтронами. Правда, и более спокойная тематика, связанная с испытаниями МГД-установок, также требовала к себе серьезного отношения, поскольку через их жаростойкие «желудки» со сверхзвуковой скоростью проносились плазменные потоки, заряженные миллионами ватт электрической энергии. Иногда случалось даже, что во время стендовых испытаний эти ревущие потоки, круша все на своем пути, оказывались на свободе… К счастью, обходилось без человеческих жертв, так как все участники экспериментальных пусков знали крутой норов своих установок, поэтому наблюдали за процессом пуска издалека, в основном, при помощи приборов.
Лично мне удалось встретиться и побеседовать с Петром Степановичем всего один раз. Правда, наша беседа продолжалась почти полтора часа и завершилась дружеским чаепитием в моем весьма невзрачном, но уже руководящем (!) кабинете. Министр появился в лаборатории композиционных материалов (лаборатории № 19), которой я руководил уже в течение нескольких лет, совершенно неожиданно: главный конструктор В.А. Башилов пригласил своего шефа на пуск очередного МГД-генератора энергии, но, как обычно бывает в такие ответственные моменты, сработал «визит-эффект», пуск перенесли на более позднее время, а образовавшееся «окно» заполнили посещением одной из лабораторий предприятия. Конечно, для министра наша лаборатория была самой обычной, но когда Башилов сообщил ему мимоходом, что лаборатория уже третий год кряду получает звание лучшего комсомольско-молодежного коллектива Минэнерго, Петр Степанович весьма искренне принялся нас поздравлять и удивляться нашей молодости и энергии. Уже в кабинете, когда настала моя очередь более подробно рассказывать об успехах и неудачах лаборатории, я не очень кстати выразил сожаление о том, что меня не предупредили о приезде такого важного гостя и я не успел подготовиться к встрече. На эту реплику министр ответил довольно быстро и однозначно: «А если бы Вы хорошо подготовились, то я бы зашел не к Вам, а к Башилову!». Эту шутку я тогда не совсем понял, но в целом беседа состоялась: седовласый министр оказался очень грамотным и толковым специалистом в материаловедении, чего я от чиновника его ранга никак не ожидал. К тому же он умел очень четко формулировать вопросы и ставить задачи для разработчиков. Несколько позже я узнал, что у него и ученая степень повыше моей — он уже десять лет как доктор технических наук. В общем, расставались мы почти друзьями, Петр Степанович обещал заехать к нам снова и уже более основательно побеседовать на научные и околонаучные темы. Эта история запомнилась мне, наверное, лишь потому, что первый же из встреченных мною «живых» министров оказался таким технически грамотным и по-человечески доступным.
В стране «бурлила и пенилась» научно-техническая революция, умело координируемая западными (вернее, американскими) политиками и спецслужбами, подталкивающими наших «бессмертных» лидеров к участию в непосильной гонке вооружений, в подготовке к «космическим войнам», в «освободительной борьбе» стран Азии, Африки и Латинской Америки (эта статья расходов в бюджетах страны в целом, а коммунистической партии и спецслужб — в отдельности, представляла собой громадную «черную дыру», в которой неведомым образом исчезало все, что имело хоть какую-то материальную ценность). Реки сибирских нефти и газа непрерывно вливались в экономику Западной Европы, вызывая ее невиданно бурный рост и превращаясь там в мощные потоки «нефтедолларов», устремляющихся обратно, в сторону Советского Союза, но загадочным образом усыхающих на его границе до размера мелких, но говорливых ручейков. А в это же время наша собственная экономика задыхалась от отсутствия инвестиций, от неэффективности социалистического планирования и бессмысленности ударного коммунистического труда, от массового пьянства трудящихся и систематического нарушения технологической дисциплины. В какой-то мере исключением из этого безрадостного правила являлись предприятия оборонного комплекса, которым как раз и предназначались тоненькие ручейки притекающих из-за рубежа «нефтедолларов», да еще ряд крупных научных учреждений, обслуживающих развитие оборонной промышленности. Поэтому и были советские бомбы и ракеты самыми мощными и самыми быстрыми в мире, советские атомные электростанции — самыми надежными и безопасными в мире, а советские микрокалькуляторы — самыми большими в мире. Основная часть населения в эти годы (за исключением той прослойки, которая имела свободный доступ к материальным ценностям и возможность безнаказанно воровать эти самые ценности) жила на зарплату порядка 100-150 рублей в месяц на каждого работающего члена семьи, что не позволяло практически никому из рабочего класса и «трудовой» интеллигенции выбраться за пределы «зоны стабильной бедности». Профсоюзы оказывали активное содействие партии и правительству в обезличивании и усреднении «массы» трудящихся, выборочно распределяя среди них дефицитные «благ;» в виде жилья, денежных средств, продуктов питания и курортно-туристических путевок. С помощью профсоюзов советская власть снимала социальную напряженность и создавала в нем иллюзию своей отеческой заботы о рядовых членах общества. С этой точки зрения самым безотказным приемом была организация летнего оздоровительного отдыха этих самых «членов общества» и их детей на юге, в бесчисленных лагерях, пансионатах и домах отдыха, заполонивших все побережье Азовского и Черного морей. Каждый год миллионы советских граждан, обремененных детьми различного возраста, мешками и чемоданами, устремлялись «к морю», чтобы дать возможность своим «чадам» не только окунуться в теплые морские волны, но и хотя бы на одно мгновение прикоснуться к тому призрачному и манящему миру богатых и свободных людей, в котором их родителям, увы, не нашлось места.
Зарплата начальника лаборатории в «почтовом ящике» заметно отличалась от уровня средней зарплаты инженера, но по уровню жизни наша семья не очень далеко ушла от «зоны стабильной бедности» — режим жесткой экономии семейного бюджета (естественно, в разумных пределах), борьба за профсоюзные «благ;» и обязательный оздоровительный отдых у моря («нашему ребенку море необходимо!») сопровождали нас практически весь советский период жизни. Правда, сохранившиеся с тех далеких времен чудесные воспоминания о теплом южном море и о встреченных на его берегу хороших интересных людях по-прежнему согревают (а иногда и бередят) душу.
Значительная часть наших с Генриеттой и Оксаной летних отпусков, по крайней мере, в дошкольный и начальный школьный периоды дочкиной жизни, связана с одним из самых удивительных уголков Южного Крыма — поселком Планерское (бывшим Коктебелем), приютившимся на песчаном берегу моря между горным массивом Кара-Даг (последним природным хранилищем полудрагоценных поделочных камней — сердоликов) и семейством довольно высоких, переходящих в пологую степь, гор-холмов. Эти горы были когда-то излюбленным местом испытания гусарской фортуны, а заодно и первых советских летательных аппаратов-планеров пионерами этого вида экстремального спорта, многие из которых (естественно, из тех, кто мягко приземлился ровно столько же раз, сколько раз и взлетел, подхваченный мощными восходящими потоками горячего степного воздуха) со временем стали известными летчиками и авиаконструкторами. И здесь же, в Коктебеле, мы впервые прочувствовали и, может быть, даже и поняли настоящий смысл потрясшей нас песни Владимира Высоцкого, вернее, даже не песни, а реквиема человеческой жизни, почему-то названного «Кони».
Откровение снизошло на нас в один из тех чудесных южных вечеров, когда мы всей семьей пришли к пирсу у Дома творчества проводить в море последний прогулочный катер, увозивший самых смелых из отдыхающих, к тому же страдающих южной бессонницей, в сине-черную ночь (экскурсия называлась длинно и весьма изящно: «морская прогулка по лунной дорожке в сторону горного массива Кара-Даг и обратно»). Через несколько минут катер, только что сверкавший гирляндами огней над палубой, превратился в скользящую во тьме светящуюся точку. И вдруг тишину ночного моря взорвал хриплый крик, очень мало напоминающий песню, крик откровения, мольбы о пощаде, надежды на спасение, крик, летевший к нам со стороны растворившегося в темноте катера: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…!». Мы застыли на берегу, стараясь не пропустить ни единого слова из этой исповеди мужественного человека, уставшего от борьбы с собственной судьбой, но все же продолжающего эту неравную схватку, а простой, но почти неземной музыкальный ритм, усиленный хриплым голосом певца, увлекал наши души вслед уходящему теплоходу, вслед уплывающему на нем голосу, взывающему о пощаде… Это было настоящее откровение — такая гениальная в своей искренности исповедь страдающего человеческого духа, опустившаяся на нас почти с небес, в мгновение ока завладевшая нашими душами и сковавшая наши тела, не могла быть воспроизведена каким-то обшарпанным магнитофоном, установленным на каком-то прогулочном катере, это был… голос свыше.
Мне кажется, что если бы Высоцкий не написал больше ни одного стихотворения, а только «Кони привередливые» (хотя что это — песня? стихотворение? реквием?), он исполнил бы свое земное предназначение — показать отчаявшимся людям, что еще не все потеряно, что и в самой жуткой ситуации можно и нужно «хоть немного еще постоять на краю…».
С Коктебелем у меня связаны и любопытные ситуации, возникавшие совершенно на ровном месте, и просто грустные воспоминания. В этот же приезд, когда у нас произошла встреча с песней Высоцкого, в Доме творчества отдыхали сплошные знаменитости, правда, все из разряда «бывших». Наиболее именитыми среди них были кинодраматург Алексей Каплер — бывший зять Иосифа Виссарионовича, расплатившийся за право любить Светлану Иосифовну двадцатью годами своей жизни, и балерина Галина Уланова — бывшая прима советского балета, в свое время не имевшая себе равных не только в Большом театре, но и за его пределами. Поскольку в Коктебеле в вечернее время прогуляться по набережной можно было только в районе Дома творчества (остальные участки набережной просто не имели освещения), наши семейные прогулочные маршруты обязательно включали посещение этого центра местной цивилизации. Первая же наша встреча с Каплером (которого я никогда прежде не видел) чуть не повергла в шок мою жену Генриетту, увидевшую, как этот пожилой человек при моем появлении радостно заулыбался и уважительно раскланялся (я, естественно, поклонился тоже): «Ты что, знаком с Каплером?». Едва я успел объяснить жене, что это всего лишь ошибка, как ситуация почти в точности повторилась при встрече с Галиной Сергеевной Улановой, очень пожилой, но все еще стройной дамой в коротеньких заморских шортах на не очень красивых ногах. Такой же уважительный поклон (правда, без дружественной улыбки) — ответный поклон с моей стороны — и удивление Генриетты: «А с Улановой тоже не знаком?». Поскольку дружеские поклоны со стороны моих уважаемых незнакомцев повторялись при каждой встрече, а подойти к ним и честно объяснить, что они глубоко ошибаются, у меня не хватило мужества, мы вынуждены были резко менять курс, чтобы избежать лишних встреч. Наверное, я был похож на кого-то из их знакомых, интересно, на кого же?
Несколько сезонов кряду наша семья останавливалась на летний отдых в частном доме молодых коктебельцев Валентины и Славы, вернее, не в самом доме, а в летнем садовом флигеле. Валентина, умная и красивая «хохлушка», была весьма известным в поселке человеком, причем известностью она в значительной мере была обязана своей должности, а эта должность, вызывающая самую настоящую зависть у аборигенов, именовалась «старший технолог цеха крепленых вин» винзавода «Коктебель». Завидовать и в самом деле было чему: в глубоком и всегда прохладном подвале под Валентининым домом в деревянных бочках, керамических емкостях и просто в стеклянных бутылках хранилась такая коллекция марочных вин, что ей мог бы позавидовать и сам винзавод «Коктебель», давший жизнь всем этим винам… Такого вкусного и ароматного сухого вина, каким был «Рислинг» из погреба нашей хозяйки, я не пил никогда раньше, да вряд ли смогу и в будущем. А бутылки «настоящего» крепленого вина с интригующими названиями «Черные глаза» и «Улыбка», которыми нас Валя снабжала «на дорожку», мы открывали только за новогодним столом — «просто так» пить эти чудесные напитки у нас в семье считалось почти кощунством.
Правда, в семье Валентины отношение к винной коллекции было намного более прозаическим: муж Слава и его старший брат Женя «принимали» лучшие марочные вина из этой коллекции «стакан;ми», без ограничений и без перерыва на обед. Все попытки Валентины отучить «братанов» от тривиального бытового пьянства заканчивались неудачей. Не помогало ни вмешательство милиции, ни новые запоры на дверях подвала, ни слезы, ни уговоры — братья пили и не могли напиться. Однако во все времена бог Бахус сурово наказывал неуемных потребителей этого благородного хмельного напитка, наказал он и братьев. В один из приездов в Коктебель мы встретили в Валином дворе совершенно опустившегося и совершенно безумного человека-развалину, в котором с трудом можно было узнать «старшенького», Евгения — бывшего врача-хирурга местной больницы, бывшего гуляку и сердцееда, бывшего молодого мужчину. Судьба брата на какое-то время отрезвила «младшенького», но только ненадолго — уже через год Слава потерял работу (в «трезвое» время он работал водителем на местной «Скорой помощи») и разделил судьбу старшего брата. От таких ударов судьбы бедная Валентина просто почернела и замкнулась, и мы с женой уже не осмелились просить курортного приюта в доме, когда-то казавшемся таким счастливым.
Весной восьмидесятого года голову моей умницы-жены стали настойчиво посещать совершенно крамольные мысли об организации летнего VIP-отдыха, которые для современных туристов, пресыщенных курортными впечатлениями и заморским сервисом, покажутся достаточно смешными. Поехать всей семьей на отдых не куда-нибудь, а в Болгарию, на знаменитый в те времена Слынчев Бряг, Генриетте захотелось так сильно, что я счел за лучшее не сопротивляться. Но между моментом времени, когда рядовой гражданин Советского Союза ощущал желание поехать за границу, пусть даже и в Болгарию, и моментом, когда он получал возможность осуществить эту поездку, чаще всего лежала «дистанция огромного размера». На этой дистанции смельчака поджидало оформление в одном из специальных департаментов городского комитета профсоюзов его «личного дела», в которое вносили свой посильный вклад руководители предприятия, на котором работал мечтающий о зарубежном отдыхе клиент, чекисты в образе работников первого отдела этого же предприятия и партия в лице «выездной» комиссии райкома. Наиболее короткой и простой дистанция обычно оказывалась у работников советской торговли — вопросов к ним ни у чекистов, ни у партийцев почему-то практически не возникало. Значительно осложнялся и удлинялся подготовительный период у человека, работающего (или хотя бы работавшего) в «почтовом ящике» и имеющего (или хотя бы имевшего) допуск к работе с секретными документами. В этом варианте судьбу человека, по крайней мере, судьбу его летнего отдыха, решала левая (или правая) рука чекистов-«режимщиков», которой из своего кресла управлял руководитель предприятия. Но наиболее печальной представлялась судьба легкомысленного человека из «ящика», допущенного (возможно, что и условно) к серьезным научно-техническим секретам, но заявившего о своем желании уехать на зарубежный курорт вместе с женой («эти же могут остаться за границей!») или со всей семьей («а эти обязательно останутся!»). Вот в эту категорию самых бесперспективных претендентов и втолкнула меня размечтавшаяся о болгарских пляжах Генриетта.
На получение разрешения от компетентных органов мне пришлось бросить все имеющиеся резервы, в том числе материальные (нашим местным чекистам очень нравился марочный армянский коньяк) и административные (Слава Близнюк весьма активно помогал своему «заболевшему пляжами» подчиненному), но оформление соответствующей бумаги в областном управлении КГБ катастрофически затянулось. Ведь до выезда туристической группы, к которой была приписана и наша семья, мне еще нужно было пройти «чистилище» — бригаду старых большевиков, называющих себя «выездной» комиссией при Люберецком горкоме партии (наш «Горизонт» был приписан как раз к этому району). Жена своевременно, хотя и с «боями», прошла через такое же «чистилище» в Москве, в Дзержинском райкоме партии, и только Оксану, по причине малолетства, на партийный суд не вызывали. Партийная комиссия заседала всего два раза в неделю, а желающих выехать в зарубежные поездки, особенно среди работников торговли, было немереное количество. Чтобы втиснуться в очередь на ближайшую «чистку», пришлось снова обращаться за помощью к «лучшей половине человечества» — убедить миленькую секретаршу этой страшной комиссии в том, что «мне очень-очень надо», удалось лишь при помощи коробки дефицитных шоколадных конфет (правда, конфеты покупала жена). А встреча со старыми большевиками, внешне очень смахивающими на безобидные «божьи одуванчики», едва не закончилась трагически для всего нашего мероприятия. Один из старичков — наверное, главный из них — долго листал мое «личное дело», а потом задал тот самый вопрос, на который я так и не смог толком ответить: «А почему это Вы, начальник лаборатории, да еще имеющий допуск к секретным материалам, думаете, что мы Вам разрешим выехать за границу всей семьей?». Вопрос был достаточно каверзный, поэтому я ответил коротко и только на его последнюю часть: «Ну почему это — “всей семьей”? Здесь еще теща останется…». Старички, возможно, поняли и оценили юмор, или всего лишь оценили мое заботливо-родственное отношение к теще, но остроту последующих вопросов несколько снизили, и я почувствовал, что маятник удачи качнулся в мою сторону.
В общем, когда я получил на руки долгожданное разрешение от партийной комиссии, срок подачи документов в профсоюзно-туристический департамент уже истек. На следующий день с самого утра мы с женой предприняли затяжной штурм профсоюзного руководства, но добились только туманного обещания, что нас обязательно пригласят в следующую группу, запланированную на сентябрь, ну, а «если в какой-то из групп вдруг появятся свободные места, так мы вас сразу и пригласим…». Наша же туристическая группа, составленная из работников машиностроительной отрасли, отправится осваивать пляжи Слынчева Бряга без нас. После такой длительной и напряженной борьбы, уже почти достигнув вершины, мы с шумом откатились практически на исходные позиции, горько сожалея об очередной несбывшейся мечте. И здесь мне пришла в голову мысль (как чуть позже оказалось, просто гениальная) привлечь к решению возникшей проблемы своего бывшего соратника по ЦНИИЧермету Юру Соловьева. За все прошедшие со дня нашего расставания годы у нас никаких контактов не было, поэтому я даже опасался, что Юра в окружении своих новых забот и новых друзей уже и думать позабыл о таких давних и таких далеких коллегах. Но, к счастью, я ошибся: Юрий Александрович с первых же слов узнал мой голос и мы с ним достаточно оживленно побеседовали, вспоминая наиболее интересные моменты нашей общей биографии. Узнав о нашем горе, мой собеседник на своем конце провода слегка развеселился и даже произнес что-то типа «мне бы ваши заботы!». Для решения всех наших «болгарских проблем» он попросил дать ему один час (!) времени.
Я, конечно же, дал ему этот час, да еще и от себя часок добавил (для солидности!), а когда созвонился с Юрием Александровичем в очередной раз, то услышал, что наш вопрос давно решен и мы улетаем в Болгарию через три дня с первой же группой туристов. Мне показалось, что Юра и сам был доволен тем, что так быстро смог решить эту довольно трудную проблему. На следующий день мы с женой снова были в туристическом департаменте профсоюзов (правда, на этот раз нас сопровождал один из высоких профсоюзных чиновников, с которым мы созвонились после разговора с Соловьевым), но это уже был совершенно иной департамент, иными стали и его руководители, да и профсоюз, наверное, за сутки стал иным. После целой серии извинений (естественно, за то, что чуть было не сорвался отдых у близких друзей Юрия Александровича!) от всех участников этой эпопеи, нам торжественно объявили, что мы уже включены в состав туристической группы Министерства культуры СССР, через два дня вылетающей на отдых в Болгарию, и сейчас нас проводят на ее организационное собрание. Мы засомневались было относительно этичности этого широкого профсоюзного жеста — все-таки трое из туристов, уже сложивших пляжные принадлежности в чемоданы, должны будут вместо нас остаться дома. «Самый главный турист» тут же заверил нас, что уже в ближайшие дни сможет отправить «выбывших из игры» туристов с дополнительной группой, на выезд которой они только недавно получили разрешение.
Собрание минкультовских туристов действительно было в самом разгаре, но вдруг застопорилось, как только наша делегация, возглавляемая «самым главным туристом», неожиданно появилась в комнате, забитой толпой отъезжающих. Руководитель группы, крупный краснолицый мужчина по имени Ярослав, проводивший тщательный инструктаж своих подопечных о правилах поведения советского туриста за рубежом, уединился на несколько минут в смежной комнатке с нашим проводником, чтобы затем пригласить туда же тех троих, «кому не повезло». Во взглядах, которые изредка бросали на нас с Генриеттой работники культуры, трудно было уловить дружеское расположение, а от взглядов их друзей, «списанных с корабля» по нашей милости, должна была задымиться наша одежда. Но поскольку вслух никто ничего не сказал, инцидент был исчерпан и троицу «блатных» с некоторым даже уважением признали равноправными членами коллектива. Большинство этого коллектива составляли работники аппарата министерства и артисты московских театров, в первую очередь, Большого и оперетты, поэтому они давно были знакомы друг с другом, так что процесс формирования внутренней структуры группы шел достаточно быстро. И только наша малочисленная «подгруппа» как-то не вписывалась в схему, нарушая своим скромным видом общую картину возбужденного ожидания и коллективной подготовки к празднику типа «Ох, и погуляем!»…
В день вылета группа собралась в центре Москвы, на площади Свердлова, где нас должны были ожидать автобусы (сервис, однако!) для доставки в аэропорт, примерно за два часа до вылета нашего самолета в сторону Болгарии. Но поскольку в восьмидесятом году сервис еще был по-настоящему советским, автобусы появились в условленном месте не менее чем с часовым опозданием (до вылета самолета, естественно, остался всего час!). И все это время туристы в панике, группами и поодиночке, нервно курили и периодически устремлялись, лавируя между кучами своего багажа, в сторону своего же руководителя Ярослава, охрипшего от безуспешных попыток успокоить толпу. Поток «гостей столицы», непрерывно совершавший «закупочное паломничество» через площадь Свердлова в «золотой треугольник» торговой Москвы, известный по всем городам и весям Советского Союза, как «ГУМ — ЦУМ — Детский мир», почти поглотил наш беззащитный чемоданно-мешочный табор, вызывая у туристов все более явные и продолжительные приступы психических расстройств. И только один островок суши (вернее, площади) никак не могло захлестнуть бушующее вокруг него море безумной суеты и паники. Этот островок образовали фигуры тесно прижавшихся друг к другу молодого рослого мужчины и стройной высокой женщины, да еще старый городской каштан, укрывший в своей тени эту влюбленную парочку от палящих солнечных лучей. Казалось, что этим ребятам глубоко плевать на этот бестолковый интуристовский автобус (приедет — не приедет), на самолет (улетит — не улетит) и на все болгарские пляжи, вместе взятые. Их выразительные, скроенные природой по индивидуальным лекалам, лица излучали спокойствие и уверенность, им было хорошо вдвоем даже здесь, посреди толпы, причем хорошо именно сейчас, сию минуту.
Наш самолет без нас в Болгарию не улетел, дождался-таки своих злостно опоздавших и не в меру возбужденных пассажиров, таможенный досмотр оказался весьма либеральным (два ящика водки «Московская», приобретенные вскладчину для «внутренних потребностей» группы и хорошо упакованные в небольшие картонные коробки, беспрепятственно отправились в багажное отделение самолета), регистрация — ускоренной, а взлет — спокойным и плавным. В связи с этим настроение у большинства пассажиров самолета (а самолет был полностью заполнен туристами из Москвы и Ташкента, направляющимися на отдых в Болгарию) стало резко улучшаться, в основном, за счет уменьшения количества спиртного в запасниках бригады бортпроводников. К моменту посадки в аэропорту города Бургаса мужская половина нашей группы уже пела хором песни советских композиторов (артисты все-таки!) и требовала продолжения полета (что-то слишком быстро прилетели!). Бургас встретил нас еще более приветливо и радушно, чем проводила Москва: улыбающиеся лица болгарских офицеров-пограничников, никаких намеков на таможню, новенький туристический автобус с кондиционером (!), ожидающий нашего прибытия прямо у выхода из дверей аэропорта. Первая встреча с «заграницей» оправдала наши ожидания, да и братья-болгары не подкачали.
Заселение в гостиницу «Громада» происходило все так же шумно и весело, в нашем двухместном номере для Оксаны поставили раскладушку, и отдых на заграничном курорте начался. За бытовой суетой наша семья пропустила очень важный момент начала курортного отдыха — регистрацию отдыхающих в пищеблоке (по-ихнему, в ресторане) и «прикрепление» к столикам. В ресторан мы пришли с опозданием, а «прикрепили» нас к самому дальнему столику, манившему наши пересохшие рты запотевшими бутылочками с диковинным болгарским напитком «Швепс». Не успели мы как следует насладиться этой приятной газированной экзотикой (а «Швепс» мы попробовали впервые в своей жизни!), как в ресторане появилась завершающая пара по-настоящему опоздавших туристов, которых тоже определили за наш дальний столик. Конечно же, мы их узнали сразу — это была та самая влюбленная пара, приковывавшая к себе внимание суетливой толпы на площади Свердлова. После короткого официального знакомства и обмена курортной информацией типа «море — рядом, вода — парное молоко, песок — чистейший, и т.п.» (а ребята, как оказалось, уже успели искупаться в море) беседа оживилась и приняла совершенно неожиданный характер. Оказалось, что даже значительная разница в возрасте и социальном статусе (наши новые друзья оказались артистами, профессиональными певцами) может сближать, а не разъединять людей — мы постарались передать ребятам свой жизненный опыт и трезвый подход к оценке бытовых и производственных ситуаций, переняв от них искру жизнелюбия и очарование таланта. В общем, наш первый совместный болгарский ужин перерос в настоящую честную дружбу, которая продолжается уже почти четверть века и которую хотелось бы сохранить и впредь.
А в «Громаде» наши номера совершенно случайно оказались рядом и уже на следующий день превратились в единый двухкомнатный номер-люкс, причем функциональное назначение комнат изменялось в зависимости от настроения жильцов. Если в одной из комнат глубоко за полночь Женя (она же Генриетта) и Оля (она же Гуня, она же Терюша, она же Ольга Терюшнова — солистка оперы Большого Театра) проходили преферансный «курс молодого бойца» под руководством собственного тренера по имени Ваня (всего лишь по копеечке за вист, но зато с каким азартом!), то в другой комнате Оксана и ее друг дядя Дима (он же Митя, он же Митяй, он же Дмитрий Твердохлебов — артист Театра оперетты) рассказывали друг другу всяческие истории из своей жизни, собирали затейливые узоры и картинки из безумного количества мелких «пазлов» и снова разговаривали на самые серьезные темы, пока сон не валил на подушку голову младшего из друзей. Только после этого момента Дима появлялся в «игровой» комнате, чтобы пожелать «спортсменам» спокойной ночи. Если же Дима с Ваней в той или другой комнате посвящали вечер дегустации местной «паленки» или «сливовицы» (а часто процесс дегустации затягивался до глубокой ночи), то женщины в меру сил и возможностей помогали своим мужьям в этом благородном деле и развлекали ребенка в прилегающей комнате. В общем, номер-люкс для коллективного отдыха — вещь незаменимая.
И даже сейчас с удовольствием вспоминаю смешную житейскую историю, которую Дима «сыграл-рассказал» своей юной поклоннице, никак не хотевшей уходить из нашей полуночной компании в свою «спальню». Эта история произошла с мальчиком Димой (хотя мальчику в то время уже исполнилось тринадцать лет, а при его завидном росте и необузданной энергии он вполне мог сойти за «почти взрослого» юношу), которого любящая мама Кира Леонова взяла с собой на пароход, отправляясь в круиз в компании своих друзей — представителей и представительниц оперной и театральной элиты. Самым тяжелым испытанием для Димы был интеллигентно-неторопливый обед в изрядно надоевшем ему обществе этой самой элиты, особенно в тех случаях, когда где-то в укромном уголке (а их на пароходе оказалось весьма приличное количество!) юного красавца поджидали чуть менее юные, а иногда и просто взрослые подружки. Тогда «маменькин сынок» стремился с максимальной скоростью проглотить ненавистный обед, чтобы, вежливо откланявшись именитым дядям и тетям, исчезнуть из-под их навязчивой опеки до самого вечера. Но не всегда удача сопутствует торопливым… В один из таких особенно скучных (естественно, для нашего героя) и затяжных обедов мальчик Дима решил «ускориться» и незаметно от окружающих отправил в рот слишком большой кусок мяса (наверное, его ждали срочные дела и на применение столового ножа времени уже не оставалось). Разжевать соблазнительный кусок крепкими молодыми зубами не удалось (говядина сопротивлялась всеми своими жилами!), но и выталкивать изо рта обратно в тарелку огромный кусок мяса на виду у всего благородного общества воспитанный Дима тоже не мог. Уже предчувствуя наступление неизбежных фатальных последствий, он решил… проглотить непокорный кусок. Но это был, пожалуй, еще более непродуманный поступок — говядина с трудом задвинулась в горло, но заставить ее двигаться вперед, а через несколько секунд — хотя бы возвращаться обратно, растерявшемуся от неожиданности пареньку не удавалось. Самая настоящая катастрофа уже сложила свои мрачные крылья над Диминой головой… И тогда он идет на оперативное вмешательство в сложившуюся ситуацию — прикрыв лицо случайно подвернувшейся под руку газетой, Дима достает-таки застрявший в горле кусок мяса… вилкой. Уже почти задыхаясь от удушья, раскрыв до предела рот и стараясь не упустить ненавистную добычу из своих крепких рук, паренек из последних сил нажимает на рукоятку «инструмента». Вырвавшаяся на свободу из тесной гортани говядина срывается с зубьев вилки и с приличной скоростью покидает полость предельно «распахнутого» рта, после чего пробивает газетный лист-занавеску и с шумом плюхается прямехенько в тарелку супа ближайшей Кириной подруги, известной оперной певицы из Большого театра Натальи Дмитриевны Шпиллер. Конфуз, скандал, несчастная мама мальчика в истерике, ну а сам мальчик подальше от греха исчезает в одном из своих укромных уголков. В порядке наказания за свой «некрасивый» поступок на следующий день мама уводит Диму обедать за дальний, но уже отдельный столик, чему тот рад не меньше, чем предстоящей встрече с симпатичной незнакомкой, появившейся на пароходе после ночной стоянки в каком-то из волжских городов…
Участок пляжа, который принадлежал гостинице «Громада» и на котором «пляжевалась» наша группа, вплотную примыкал к аналогичному участку, приписанному к соседней гостинице, которую арендовал Союз молодых коммунистов Франции. Такое неожиданное соседство с собратьями подействовало на молодых коммунистов Советского Союза самым мобилизующим образом: мелкими ручейками «наши» потекли на пляж к французам, наверное, для того, чтобы попытаться объединить два «Союза» в один. Как говорил один известный батюшка, «оно того стоило» — по французской «зоне» болгарского пляжа прогуливались, резвились и развлекались доселе неведомые глазу советского человека «чудища» — юные французские красавицы в купальниках «топлесс» (т.е. без верхней его части). Наверное, молодые француженки были правы, что не прятали свое богатство под ненужными тканями: во-первых, такое богатство и не спрячешь, а во-вторых, паломники из самых отдаленных уголков огромного пляжа (а значит, из разных стран Европы!) ежедневно спешили посмотреть французское «чудо» (а если оно будет спрятано?) и побаловать его своим мужским вниманием. Наши ребята оказались настоящими гусарами и, значительно потеснив других претендентов на красивые тела французских коммунисток, проводили в их гостинице дни и ночи (а некоторые «ученые» до сих пор утверждают, что необходимо знать иностранный язык!). Но вскоре возникли острые проблемы валютного обмена: когда разрешенные к вывозу и обмену триста советских рублей приказали долго жить «во чреве» французской гостиницы и менять на местные левы уже было нечего, гусары впали в необъяснимую тоску, целыми днями скитаясь по нашей «Громаде» и предлагая каждому встречному за бесценок купить у них часы, фотоаппарат или ласты. Вряд ли они смогли бы долго продержаться среди безжалостных иностранных соблазнов (естественно, женского рода!) на вырученные от такой продажи деньги, но, видно, им очень хотелось.
Самым ценным сувениром, который можно было привезти (и который везли бойкие советские туристы) из солнечной Болгарии, была, вне всякого сомнения, дубленка местного производства. В Москве на модных болгарских дубленках перекупщики (по советской терминологии, спекулянты) «делали» очень приличные деньги, ведь приобрести этот символ обеспеченной и красивой жизни мечтали одновременно почти все советские женщины, а не только избалованные импортом москвички. В нашем маленьком коллективе синдром отсутствия дубленки болезненно беспокоил только Женю, поскольку Ольга (которая Гуня) для себя эту проблему решила основательно — яркая оперная звезда Большого театра, которую Бог наградил великолепным меццо-сопрано, а ценители оперы во многих странах мира — своим признанием, уже посетила десяток зарубежных стран и могла не только трезво оценивать стиль, покрой и качество женской верхней одежды, но и покупать себе ее самые умопомрачительные образцы. Даже у видавших виды модниц из этого же Большого театра сводило скулы от одного только взгляда на очередную «одежку-обувку» этой безумно-вызывающей транжиры…
Покупку болгарской дубленки для Генриетты мы наметили еще в Москве и привезли на Слынчев Бряг кучу советских денег (естественно, в пределах допуска — по триста тридцать рублей на каждую душу, а душ у нас их было целых три!), которых должно было хватить и на отдых, и на дубленку. Но наша курортная зона явно была не самым удачным местом для приобретения дубленок — в разгар пляжного сезона особым спросом у туристов пользовались несколько иные виды товаров. Конечно, можно было попытаться приобрести «дефицит» в более удаленных от моря городах Болгарии, в которых нам еще предстояло побывать по ходу нашего туристического маршрута, но наша приятельница-болгарка, по совместительству — гид нашей группы Неля, предупредила, что шансов на покупку дубленки в этих городах нет никаких. Отсюда следовало, что если не здесь, то… прощай, мечта Генриетты!
Но Генриетта, хотя и загнанная в угол неблагоприятными обстоятельствами, решила идти на штурм всех или почти всех крупных промтоварных магазинов, в которых дубленок в свободной продаже не просматривалось, но под их прилавками эти неуловимые дубленки прятались или могли прятаться. При этом следует отметить, что в те времена болгарская торговая система была почти советской: продажа дефицитных товаров «из-под полы» каралась местными властями почти по меркам военного времени. Покинув нашу компанию на пляже дожариваться на солнце, моя воинственная подруга возвратилась в гостиницу, из которой через некоторое время вышла деловой московской дамой, оснащенной всеми видами украшений и драгоценностей, доставленных в братскую страну через границы и запреты. Опытный глаз местных продавщиц сразу выделил достойную покупательницу из толпы ценительниц дешевой бижутерии, но предложить ей товар нужного качества в большинстве торговых точек не смогли, а обычный туристический ширпотреб предлагать не посмели — уж больно респектабельной была эта решительная советская дама. Но главную «наводку» Генриетта все же получила: то, что ей нужно, есть у Тамары, хозяйки универмага, примыкающего как раз к «французской» гостинице; правда, своих покупателей Тамара выбирает самостоятельно, поэтому сначала надо ей понравиться.
На летучем военном совете, который мы срочно провели на пляже, было принято решение отправить Гуню в гостиницу — готовиться к вечернему выходу, а нас с Димой и Оксаной бросить на подкрепление Генриетте, которой предстояло обаять Тамару — местную королеву ширпотреба, неизвестную болгарскую обладательницу красивого русского имени. События в Тамарином универмаге развивались примерно по тому же сценарию, что и в предыдущих точках: продавщицы живенько привели Генриетту к хозяйке — молодой крупной женщине с прекрасным разговорным русским языком; та оценивающим взглядом окинула гостью и, видимо, осталась довольна результатами осмотра, поскольку сразу же приступила к разговору по существу проблемы. И только один раз разговор на несколько секунд прервался: это к «достойной» покупательнице небрежно приблизились два полуголых клиента, с плавок которых еще стекала вода и осыпался пляжный песок, и стали пытаться вклиниться в деловой разговор двух заинтересованных друг в друге женщин. Пришлось Генриетте сознаться: «Эти со мной… Охрана», а Тамара понимающе кивнула и продолжила переговоры. Полуголые клиенты (а это, естественно, были мы с Димой) и в самом деле очень смахивали на криминальных «братков»-телохранителей: главарь по имени Дмитрий — здоровяк ростом под два метра, начисто лишенный комплексов типа застенчивости, из верхней одежды — только солнцезащитные очки, но при этом проявляет самый живой интерес к дорогим товарам, выставленным для свободного доступа, а его более мелкий напарник — в такой же предельно упрощенной форме одежды, что и главарь, в это время старается отвлечь внимание продавщиц попытками найти туалет. Для своего оправдания скажу, что туалет я искал по заданию своей дочки Оксаны, которая была оставлена нами в центре торгового зала возле пакетов с нашей пляжной одеждой, но уже начала подавать сигналы о надвигающихся неприятностях. Но все проблемы разрешила Тамара, предложившая почти детективный сценарий сделки: за пять минут до закрытия мы возвращаемся в универмаг, Тамара запирает входную дверь и ведет Генриетту (и нас, соответственно) в подсобные помещения, где хранится товар и где состоится основная часть акции. За оставшиеся до закрытия магазина полчаса нам удалось решить срочные проблемы нашей дочери и в точно назначенное время мы проникли внутрь универмага. Дальше события развивались по ранее утвержденному сценарию. Небольшое отклонение произошло только на последней стадии, когда наша разношерстная делегация оказалась среди очень приличной коллекции итальянских и болгарских дубленок и у главной покупательницы немножко «разбежались» глаза.
Наши колебания с выбором подходящей «одежки» прекратила опять же Тамара, заявившая своей покупательнице весьма безапелляционным тоном: «Для Вас — эта!». Действительно, шубка оказалась что надо, Генриетта в полном восторге разглядывала себя в зеркале, да и Тамара казалась довольной (а говорят, что женщины очень редко радуются чужому счастью!). Теперь осталась нерешенной только вторая важнейшая часть сделки — сколько левов «дать сверху» хозяйке товара. И здесь снова интеллигентный выход предложила наша болгарская покровительница — она предложила Генриетте начинать отсчитывать (но не очень быстро) деньги за покупку, с тем чтобы в момент, когда интересы сторон совпадут, можно было взаиморасчет прекратить. Тамарин голос «Достаточно!» прекратил эту процедуру на самом интересном месте — Женя рвалась считать дальше (ей, видите ли, было неудобно давать маленькую взятку такой приятной женщине за такую чудесную вещь!). Расставались мы со своей крупногабаритной, но от этого не менее симпатичной болгарской феей почти по-родственному: пригласили ее в Москву, обменялись телефонами, обещали звонить друг другу. Да и шуба была отменная — если бы не такая жара на улице, можно было бы в ней пройтись и до гостиницы, чтобы все прохожие могли увидеть такую красоту.
Солнце, пляж, почти круглосуточное дружеское общение настолько сблизили всю нашу семью с семейной парой Твердохлебовых, что Оксане уже было трудно определиться, в каком из гостиничных номеров она «дома», а мы совершенно спокойно поручали Диме и Оле присмотр за нашей любознательной дочерью. Но окончательно нас сблизила и почти породнила… пропажа нашего «почти общего» ребенка, причем пропажа, практически организованная собственными руками. Как на грех, в один из пляжных дней для нашей туристической группы хозяева организовали автобусную поездку в Варну. Дорога была весьма дальней и утомительной, поэтому Ольга сразу забастовала, а Дима вообще предпочитал всем автобусным поездкам короткий пешеходный маршрут до ближайшего винного магазина и сразу же обратно — чтобы очередная партия бутылок так приглянувшихся нам элитных сортов местного самогона с красивыми и вкусными названиями «сливовица» и «паленка» не успела согреться на этой ужасной жаре. На большом семейном совете было принято решение, что в поездку отправимся только мы с Генриеттой, Оксана остается под Ольгиным присмотром, а Дима будет «просто отдыхать». Но через час после нашего отъезда ситуация резко изменилась: к семейству Твердохлебовых прибыло подкрепление из Москвы в образе Димкиной однокурсницы по ГИТИСу и просто приятельницы Наташи Красноярской, а к нашему семейству, которое теперь представляла Оксана, — местное подкрепление в лице гида нашей туристической группы, а заодно и нашей общей подруги болгарки Нели. И если Наташа предлагала компании развлечься и отдохнуть в пределах Слынчева Бряга, то Неля смотрела на проблему отдыха с б;льшим размахом и с разрешения Оли увезла Оксану на короткую экскурсию в болгарскую деревню. Все были довольны, всем было весело…
Возвратились мы из Варны довольно поздно, но, к своему удивлению, никого из «наших» в гостинице не обнаружили. Волнения и страх за ребенка, перешедшие в форменную панику, возникли сразу, как только ближе к полуночи мы увидели возвращающихся в гостиницу наших нарядных и веселых друзей — Оксаны с ними не было. После коротенькой «разборки» относительно того, когда, куда и зачем Ольга отпустила ребенка, вся компания бросилась искать автобусный парк, обслуживающий туристов из нашей гостиницы. Парк нашли довольно быстро, но разговор с каким-то ночным клерком поверг нас в ужас — все автобусы, в том числе и автобус, выезжавший в деревню, уже возвратились на базу, больше никаких автобусов не ожидалось. Наверное, не зря говорят, что страх парализует рассудок — через десять минут мы уже звонили в представительство «Интуриста» и советское консульство (у Славы Котеночкина, самого предусмотрительного из туристов нашей группы, оказались необходимые номера телефонов), требуя немедленно принять меры — пропал ребенок, возможно, его украли! Но не успели мы закончить беседу с полусонным консулом (ну разве можно так рано ложиться спать, когда здесь украли ребенка?), как услышали в ночной тишине шум подъезжающего автобуса и… раздающиеся в его салоне советские застольные песни. Первой в дверях автобуса появилась не совсем трезвая, но очень веселая Неля, а за нею с коробкой пирожных и букетом красных роз в руках — наша внезапно потерянная и вновь обретенная дочь. На этот раз досталось Неле — с нее даже слетел весь хмель, когда две разъяренные дамы (а ведь еще недавно были такими интеллигентными!) стали популярно объяснять ей, почему она должна была возвратиться в гостиницу вовремя. Бедная болгарка пыталась объяснить, что группе очень повезло и она попала в болгарской деревне на ежегодный народный праздник, на котором просто нельзя отказываться от приглашения к столу, вот они и сели за этот самый стол… Но ее слов уже никто не слышал — прихватив с собой «спасенную» девочку, вся наша компания устремилась в «номера», чтобы народными средствами снять остатки безумного стресса, захлестнувшего всех участников этой истерической эпопеи.
В общем, шума было много, но страсти улеглись быстро — шел второй час ночи, вся гостиница уже смотрела сладкие южные сны. Да, кстати, все остальные члены группы, возвратившиеся из поездки в деревню, почему-то долго и горячо благодарили Нелю за прекрасную поездку, за знакомство с такими приятными и гостеприимными людьми. Наверное, они и в самом деле за время этой поездки приобрели что-то большое и красивое, чего мы в состоянии стресса даже не смогли рассмотреть.
Потом была увлекательная поездка по старинным городам Болгарии, завершившаяся в ее столице Софии. Здесь состоялась и так запомнившаяся встреча с моим университетским другом, одним из самых известных в те времена (естественно, в пределах нашего физтеха!) мастеров преферанса, Живко Андоновым. Восстановить наше прерванное почти на двадцать лет знакомство помогла… необычайно толстая книга телефонов и адресов жителей Софии, обнаруженная нами в первой же городской телефонной будке (скорее, это была уютная и удобная беседка), причем координаты своего друга я обнаружил на первой же странице этого диковинного «фолианта». Еще большее удивление, чем само наличие рядом с исправно работающим аккуратным телефонным аппаратом громадной адресной книги в твердом переплете (причем, заметьте, не прикованной железной цепью к тяжелому столу, а свободно лежащей на изящном столике!), вызвало качество связи — с первого же звонка я попал в квартиру своего приятеля, но не услышал в трубке таких обычных для любого из городов Советского Союза и таких привычных для нашего уха треска, шума и свиста — на другом конце провода со мной просто говорили! Наверное, где-то здесь, по телефонным проводам, уже проходила незаметная линия раздела цивилизаций, заставлявшая «братьев по лагерю» всеми силами сопротивляться приходу в их страны «развитого» социализма, а наших пропагандистов — с удвоенной энергией пророчить скорую и неизбежную гибель капитализма (а ведь Болгария — это еще далеко не капитализм!).
Встречу с Живко и его женой Ниной (кстати, Нина — моя землячка, родом из Харьковской области) мы организовали у себя в номере почти секретно, между прочим, по убедительной просьбе болгарской «стороны». Таинственность нашей встречи разъяснилась довольно быстро: мой бывший «дружбан» за эти годы уже стал полковником Генерального штаба болгарской армии, экспертом болгарского правительства по ядерному вооружению Советского Союза, в связи с чем должен был ставить в известность свое руководство обо всех контактах с иностранцами (а с советскими людьми — в первую очередь!). После длительной серии попыток вспомнить и пересказать все, что случилось (или не случилось) с нами, такими молодыми и довольно-таки глупыми студентами университета, и узнать, «кто теперь где и почему», перешли к хорошему русскому застолью (наши женщины и в этот раз не ударили в грязь лицом!), сдобренному вместительной бутылкой отменного шотландского «вискаря» (гостевой презент полковника), а там уже и за политику принялись. Расставались уже поздно ночью, причем гости ушли без нашего «провожания», так же скрытно, как и появились. Самая важная мысль, которую Живко старался донести до нашего сознания, была пугающе проста: Болгария готова за бесценок продать (или даже отдать!) Советскому Союзу все свои овощи и фрукты не только нынешнего урожая, но и на десять лет вперед, чтобы только не допустить размещения на своей территории советского ядерного оружия. А мне почему-то всегда казалось, что братья-болгары, наши «братушки», как раз и готовы поддержать нас в борьбе с Западом, причем не только в политической. В общем, получилось как в песне: «что-то здесь не так — да все не так, ребята…»
Возвратившись в Москву, мы с головой окунулись в наши советские будни, тем более что болгарское «зарубежье» пробило основательную дыру в нашем семейном бюджете. Но подтверждение нашего беззаботного и поэтому так запомнившегося первого зарубежного отдыха надолго осталось с нами: у нас сохранились и даже окрепли под ударами бытовых волн добрые и откровенные отношения с семьей Твердохлебовых, а шуба-дубленка, «добытая» в братской стране с такими веселыми приключениями, еще долго согревала душу и тело своей хозяйки Генриетты.
Следующий год был по-своему знаменательным: мне впервые представилась возможность выехать в «почти настоящее зарубежье» — в Германскую Демократическую Республику, а проще, в Восточную Германию: организаторы Дрезденской Международной конференции по порошковой металлургии и композиционным материалам направили мне приглашение принять участие в этом мероприятии и выступить с докладом по тематике жаростойких металлокерамических материалов. Не скрою, получить такое приглашение было очень приятно, но еще более приятным было «добро», полученное от нашего «Анимпадистыча» и с его помощью — от министра П.С.Непорожнего. Добираться в Дрезден мне предстояло одному — оформление выездных документов немного затянулось и билетов на самолет, выделенный для коллективного полета советской делегации в Дрезден, мне не досталось. Добираться пришлось на перекладных: сначала самолетом Аэрофлота в Берлин (аэропорт Шёнефельд), а затем электричкой с мягкими кожаными сидениями — до пункта назначения. Если отбросить серьезные языковые затруднения (мои знания немецкого языка из школьной программы как-то незаметно растаяли, хотя два десятка еще сохранившихся слов оказали мне неоценимую услугу), то мне довольно легко удалось найти нужную электричку, приобрести билет и через несколько часов оказаться на вокзале в Дрездене. Все было бы хорошо, только время неумолимо катилось к полуночи, а мне еще предстоял нелегкий путь в неизвестность, где меня, возможно, уже и не ждали… Встреченный мной на вокзале советский майор-танкист подсказал, как поскорее добраться до нужной гостиницы (кажется, «Лилиенштайн»), где я и оказался под бой курантов на городской ратуше. В регистратуре русскоязычные девушки посочувствовали моему горю, но поселить в номер отказались: все места в гостинице были забронированы оргкомитетом конференции, поэтому для заселения нужна соответствующая бумага (направление) от этого самого оргкомитета. На вопрос, где же мне найти его представителей, девицы бойко ответили, что это совсем рядом, всего в нескольких кварталах от гостиницы, в здании городской ратуши, но идти туда не следует, поскольку оргкомитет прекращает свою работу в десять часов вечера. Это был первый серьезный удар, полученный мной на немецкой земле: предстоял советский вариант гостиничного отдыха — в кресле возле регистратуры, если, конечно, охрана проявит снисхождение к бездомному московскому гостю.
Спешить мне было уже некуда, походный чемоданчик рук не оттягивал, да к тому же и центр ночного Дрездена показался мне исключительно красивым — в общем, я неспешно отправился на прогулку-разведку, естественно, в сторону ратуши, мрачной серой громадой выделявшейся на фоне соседних, расцвеченных неоновыми огнями, зданий. Осмотр ратуши был весьма тщательным, так что и в полумраке мне удалось найти подъезд, на котором красовалась двуязычная вывеска, подтверждающая, что именно здесь расположен оргкомитет международной конференции. Зафиксировав в своей памяти место расположения этой заветной, но пока бесполезной двери, я уже направился дальше, как вдруг эта дверь отворилась и из нее выпорхнули две молоденькие немки, о чем-то весело щебетавшие между собой. Не знаю, что меня заставило броситься вдогонку за ними (наверное, в них я почувствовал соломинку, без которой можно пойти ко дну) и завопить дурным голосом: «Guten Tag, M;dchen! («Добрый день, девочки!» — и это в первом часу ночи!) — «Sagen Sie mir, bitte…» И здесь судьба снова протянула мне руку помощи — девчонки переглянулись и одна из них на чистом русском языке произнесла: «Вы, наверное, русский? И приехали на конференцию?» Трудно передать словами ощущения человека, унесенного волнами в темное враждебное море, но внезапно ощутившего твердую землю под ногами. К тому же девушки показались мне необычайно добрыми, отзывчивыми… и очень даже симпатичными.
Девушки и в самом деле оказались феями из сказки. Во-первых, они обе работали в оргкомитете конференции и занимались именно расселением иностранных участников. Во-вторых, одна из них, говорившая на прекрасном русском языке, оказалась почти москвичкой — несколько лет назад закончила в Москве институт иностранных языков и уехала в Дрезден к родителям (отец-немец во время войны попал в плен, после лагерей вышел на поселение, женился на русской женщине, а после хрущевских «послаблений» возвратился с молодой женой в Германию, оставив дочку на попечение родственников жены, «доучиваться»). Кроме того, моя «землячка» была владелицей легкового чудо-автомобиля марки «Трабант», рожденного уже в социалистической Германии и представлявшего собой улучшенный вариант нашего «Запорожца», запрятанного в пластмассовый корпус. Вот в этом-то автомобиле, подозрительно грохочущем и дребезжащем на каждой кочке, мы и отправились среди ночи сначала искать председателя оргкомитета, чтобы получить его разрешение на вселение в гостиницу, а затем и в саму гостиницу. Моя спасительница отправилась домой только после того, как меня «увели на заселение». Войдя в свой номер, я сразу почувствовал подвох — по утвержденной в министерстве смете мои расходы на проживание в гостинице не должны были превышать тридцать долларов за сутки, меня же поселили в шикарный (естественно, по советским меркам) двухкомнатный номер, стоимость которого по прейскуранту (за время первой попытки заселения я успел изучить и расценки) составляла восемьдесят долларов. Разница в пятьдесят долларов была не только разорительной для меня, но и грозила перерасти в международный скандал — расплатиться за пятидневное проживание в таком уютном номере ваш покорный слуга не смог бы ни при каких благоприятных обстоятельствах… Только усталость не дала мне возможности немедленно возвратиться в регистратуру и попросить «ухудшить» условия моего проживания.
На следующий день я встретился со своей доброй феей (кстати, у нее было вполне интернациональное имя — Ирина) на официальной регистрации участников перед открытием конференции. И хотя эта встреча носила сугубо деловой и официальный характер, чувствовалось хорошее отношение к «земляку», да и сама фея выглядела очень эффектно в своем темном приталенном костюме. Открытие задерживалось — ждали приезда из Берлина министров науки и промышленности, а также каких-то партийных лидеров. Я решил воспользоваться представившимся антрактом и изложил Ирине свою гостиничную беду. Деловая дама быстро произвела какую-то «рокировочку» и с непроницаемым видом выдала мне новое направление в гостиницу, теперь уже точно в соответствии с моими запросами. К этому времени появились высокие гости, и все заторопились в зал. В гостинице отнеслись к моей новой «бумаге» с пониманием, поселили в двухместный номер (правда, второй жилец до дня отъезда так и не появился), выплачивать разницу в стоимости номеров меня не заставили, но в отношениях с бывшей «землячкой» что-то резко сломалось, и наша дружба, так романтически завязавшаяся, самым банальным образом завяла уже через пару дней.
Некоторое разнообразие в размеренную гостиничную жизнь внес, сам того не желая, мой приятель из Тулы, начальник цеха порошковой металлургии одного из местных металлургических заводов Лева Корнеев. Лев Николаевич отличался настоящей коммунистической целеустремленностью и готовностью непрерывно бороться с разведками всех стран мира, жаждущими выкрасть на его родном порошковом производстве все технологические секреты одновременно, а уж что касается агентов ЦРУ и ФБР, то их Лева ненавидел всеми фибрами своей души... По этой причине все иногородние посетители цеха должны были получить соответствующее разрешение в заводском первом отделе, а молчаливые представители этого самого отдела регулярно прогуливались по территории цеха, приглядываясь к командированным и прислушиваясь к их разговорам. При этом сам Лева умел держать язык за зубами, был человеком правильным и твердым. И вот с этим «правильным и твердым» туляком судьба свела меня в лифтовой кабине дрезденской гостиницы «Лилиенштайн».
Лифтовое сообщение в этой гостинице было весьма своеобразным: с первого до восьмого этажа можно было подняться в одном лифте, а с восьмого до шестнадцатого — в другом, расположенном в противоположном крыле здания. Соответствующие пояснительные схемы в аккуратных рамках висели где только можно, в том числе и в кабине каждого лифта, но для многих советских граждан, прибывших на конференцию, эти схемы представляли собой неразрешимый ребус. На своего тульского земляка я совершенно случайно наткнулся в открытой кабине лифта, где Лева внимательно, как будто в первый раз, изучал злополучную схему. Он был настолько поглощен этим ответственным мероприятием, что даже не отреагировал на мое появление в лифте. Я же, увидев знакомый профиль и рыжую шевелюру земляка, искренне обрадовался неожиданной встрече, хотя ответной реакции пока не последовало. Мне не оставалось ничего другого, как отвлечь его от тяжелых аналитических размышлений, и я громким бодрым голосом произнес набор английских слов, первыми пришедших в мою голову: «How do you do, мистер Корнеев? What is your name?». Реакция «мистера Корнеева» на мои слова была настолько неожиданной (по современной терминологии — неадекватной), что я даже испугался за состояние его головы: Левино лицо перекосила гримаса ужаса и боли, он весь сжался, втянув голову в плечи, и бросился в угол кабины… Да, к встрече с реальными агентами ЦРУ, к тому же вдали от Родины, он явно не был готов. Только через несколько мгновений, разглядев обидчика, «мистер Корнеев» разразился типовым тульским набором непечатных выражений и отдельных слов, которыми он постарался выразить свое глубоко отрицательное отношение к моей шутке. После бурного объяснения (а я даже извинился за свой плохой английский, который не позволил моему приятелю сразу признать во мне земляка) мы молча доехали до восьмого этажа (мой номер был как раз на восьмом этаже), дальше Лева отправился один. С этого момента наша и без того непрочная дружба развалилась на мелкие кусочки.
Мой доклад на конференции прошел нормально, переводчик (из бывших советских граждан) довольно четко формулировал вопросы из зала и мои ответы, в общем, все было вполне пристойно. С новыми и старыми друзьями, съехавшимися в Дрезден из нескольких регионов Советского Союза, мы поучаствовали в культурной программе — обязательном посещении восстановленной Дрезденской картинной галереи, посетили городскую ратушу и официальный прием у бургомистра (кстати, с весьма приличным количеством спиртного). Однако основным нашим развлечением была интенсивная и обильная «дегустация» различных сортов немецкого пива в баре на первом этаже нашей гостиницы (надо отдать должное немецким пивоварам — их продукцию просто неприлично было сравнивать с советским пивом), а также «шопинг» по крупным универмагам в центре города и маленьким лавчонкам и торговым рядам на его окраинах. У не избалованных изобилием товаров в своей стране советских людей разбегались глаза при взгляде на витрины с продовольственными товарами — десятки сортов колбас и сыров, рыба всех существующих видов и подвидов в живом, мороженом и копченом состоянии (ну как здесь не побаловаться еще одной бутылочкой отменного местного пива?), разнообразная выпечка и полуфабрикаты — в общем, советских людей начинало мутить от такого изобилия и зависти к непомерно богатому соседу. В магазинах одежды и обуви эта же картина повторялась снова — и если Маркс только мечтал построить коммунизм в Германии, то Советский Союз этот коммунизм в Восточной Германии уже построил (естественно, по мнению голодных и оборванных советских строителей коммунизма). По этой причине возвращение в родной Союз для многих участников конференции было немного более печальным, чем хотелось бы.
Но даже при советской власти время шло, и времена менялись. На смену строптивому и слишком самостоятельному министру энергетики П.С. Непорожнему пришел менее строптивый и более управляемый администратор из аппарата ЦК. Свою оригинальную кадровую политику новый министр начал с «задвигания» чиновников, бывших особо близкими к опальному министру и претворявших в жизнь его техническую политику, в одночасье ставшую «неправильно ориентированной». Совершенно неожиданно для нас в воронку «задвигания» попал и наш главный конструктор, доселе непотопляемый Владимир Анимпадистович. Это было сродни грому среди ясного неба — оторопевший от неожиданности главный конструктор, он же директор одного из крупнейших научных учреждений в системе Минэнерго, пытаясь добиться разъяснений у своего нового руководителя, несколько часов кряду полирует паркет в его приемной, но уходит ни с чем. Если таким был первый звонок, второго уже можно не ждать. Впрочем, Башилов был не из тех, кто покорно ждет второго (третьего и т.д.) звонка. После его непродолжительных переговоров с руководителями Министерства общего машиностроения (того самого министерства, в чьем ведении находилось мирное и немирное использование космического пространства) и последовавшей за ними личной встречи министров, завершившейся подписанием акта приема-передачи, «предприятие МГДУ с опытным производством» исчезло из каталога предприятий Минэнерго с тем, чтобы в этот же день появиться в каталоге предприятий Минобщемаша под именем опытно-конструкторского бюро «Горизонт». При этой «рокировочке» новоявленное бюро сохранило за собой не только весьма приличный коллектив разработчиков (физиков, технологов и конструкторов), но также и весьма серьезное опытное производство и испытательную базу. Это была блестящая операция, не оставившая никаких шансов противникам нашего «Анимпадистыча». Естественно, и вся моя молодежная девятнадцатая лаборатория как по мановению волшебной палочки в полном составе оказалась в ОКБ «Горизонт».
Основная научно-производственная тематика «нового» предприятия на первых порах практически не отличалась от тематики «старого» — надо было завершить работы по ранее заключенным договорам, тем более что один из самых крупных проектов, предусматривающий разработку и изготовление аварийного источника питания на базе МГД-генератора, и так уже выполнялся нашим «старым» предприятием по заказу своего «нового» ведомства. Когда «переходные» страсти улеглись, а поток разнообразных комиссий из нового министерства превратился в мелкий ручеек, обозначились и новые, причем достаточно серьезные и интересные, направления для научных разработок. В первую очередь, конечно, направление, связанное с разработкой и исследованием сверхпроводящих материалов и токонесущих элементов на их основе. Советский Союз, увлекаемый в очередную авантюру своим обезумевшим от собственного могущества соперником — США, постепенно втягивался в трясину «космических войн», в которых спасение не гарантировалось ни одной из сторон, но зато с каждым годом космические объекты участников этой программы становились все более грозными, а о разрушительной силе задумок, заложенных в новые разработки, и говорить не приходилось.
ОКБ «Горизонт» тоже нашло свое место среди разработчиков этих почти фантастических проектов, но нашим материаловедам при этом достался вполне «земной» участок работы: обеспечить эти разработки новыми композиционными материалами. В частности, для создания в разрабатываемых устройствах мощных электромагнитных полей уже не могли быть использованы промышленные медные и алюминиевые проводники (их электрическое сопротивление не позволяло пропускать через них токи экстремально высокой плотности), в связи с чем для этих «образцов новой техники» остро требовались сверхпроводящие материалы с рекордно высокими характеристиками. И здесь мне снова пришлось встретиться с материалами, со структурными аналогами которых я уже несколько раз встречался в суете своих материаловедческих будней, но не смог за частностями увидеть целое и поэтому спокойно проходил мимо. А это целое как раз и составлял совершенно новый класс композиционных материалов, обладающих уникальным набором электрофизических и механических свойств, в свою очередь, обусловленных особенностями строения этих материалов. Назывались эти материалы «микрокомпозитами волокнистого строения», а главной особенностью их структуры являлись микроскопические размеры поперечного сечения длинномерных волокон из какого-либо металла или сплава, однонаправленно ориентированных и равномерно распределенных в матрице из другого металла. Простите, друзья, что определение получилось излишне «кудрявым» — проклятое техническое косноязычие просто замучило.
Так приглянувшиеся мне материалы и в самом деле обладали целым набором уникальных свойств, из которых я намерен в какой-то мере коснуться лишь свойств сверхпроводящих, да и то лишь потому, что посвятил именно этому разделу материаловедения довольно большой отрезок собственной жизни. Я не хочу при этом отказаться (тем более отвернуться) от других технологических направлений, которые все эти годы разрабатывались в лаборатории № 19 моими верными соратниками. Как отказаться от жаростойких материалов для катодов МГД-генераторов и жаропрочных покрытий для камер сгорания этих же устройств, которым так много сил и энергии отдала совершенно удивительная кавказская женщина Тамара Дамзова? От первых в нашей отрасли высокотемпературных органических покрытий из фторопласта для силовых токовводов (Саша Гуровский)? От устойчивой к воздействию перегретого пара легкоплавкой керамики для датчиков вторичного контура атомного реактора (Валерий Сорокин)? От технологии электрохимического полирования поверхности крупногабаритных элементов сложного профиля для «изделий новой техники» (Николай Петров)? От комплекса физических и электрофизических исследований разрабатываемых материалов (Илья Духовный)? Эти разработки всегда были визитной карточкой и «рекламными роликами» не только лаборатории № 19, но и всего ОКБ. И хотя я не был во всех этих разработках сторонним наблюдателем или надсмотрщиком, основная часть работы была, безусловно, выполнена руками этих настоящих специалистов и руками их помощников, поэтому я искренне благодарен судьбе за представленную возможность так долго и плодотворно работать с этими умными и порядочными людьми.
Нет смысла сегодня подробно рассматривать технологию получения сверхпроводящих волокнистых микрокомпозитов. Возможно, технологическая наука уже ушла далеко вперед, и этот класс материалов больше не интересен современным разработчикам новой техники. Да к тому же в моем пересказе эта технически сложная и интересная задача может показаться весьма примитивным и скучным набором банальных технологических приемов. Единственное, что хотелось бы отметить, так это важную роль в формировании специфической структуры этих материалов процесса совместной пластической деформации разнородных (в том числе и по механическим свойствам) компонентов, входящих в состав микрокомпозита. Чем прочнее один из материалов, который в конечном итоге должен превратиться в волокна субмикронных (менее одного микрона) диаметров, и, соответственно, чем пластичнее второй материал, в котором эти волокна должны быть распределены (матричный материал), тем сложнее задача их совместной равномерной деформации. И уж совсем сложной эта задача становится в случае, когда в волокна необходимо превратить твердое и хрупкое сверхпроводящее химическое соединение, а материалом матрицы должна служить пластичная медь (по бытовой аналогии, это примерно то же самое, что и задача деформирования кристаллика соли внутри куска масла!). Если при этом учесть, что практически все «жесткие» сверхпроводники (т.е. сверхпроводники, способные сохранять свои свойства в сильных магнитных полях) являются химическими соединениями и не способны к традиционной пластической деформации, станет ясно, что для получения волокнистых микрокомпозитов на основе «жестких» сверхпроводников нужно разрабатывать специальные схемы деформации. Как раз этим мне и предстояло заняться в первую очередь, чтобы научиться гарантированно получать заданную структуру микрокомпозита — форму, размеры и распределение «твердых» волокон внутри пластичной матрицы. Ведь только при оптимальном соотношении указанных параметров можно было получить так желаемый всеми разработчиками длинномерный «токонесущий элемент» из «жесткого» сверхпроводника, к тому же допускающий «технологическую» деформацию материала (в частности, при изготовлении из него мощных магнитных систем).
Между прочим, на период безвременья, когда «предприятие МГДУ» боролось за свое выживание, пришелся, но как-то остался не замеченным моими воинственными отцами-руководителями, один из удачных периодов моей научной деятельности. Мне в составе довольно большого коллектива советских ученых (в данном случае произношу эти слова с искренним уважением — я уже почти и не надеялся оказаться в одной компании с лауреатом Нобелевской премии, дважды Героем Соцтруда, академиком Николаем Николаевичем Семеновым — скромным интеллигентным человеком с застенчивой улыбкой, а также с добрым десятком широко известных за рубежом и почти не известных в Союзе «закрытых» докторов и кандидатов наук) выпала честь получить от партии и правительства Государственную премию.
А выпала эта честь за работу, которую мы с Борисом Соколовским (в то время сотрудником одного из «почтовых ящиков») и Володей Троицким (тогда — старшим научным сотрудником одной из лабораторий Института новых химических проблем), затеяли практически по своей инициативе много лет назад, еще во времена моей службы в ЦНИИЧермете, причем касалась эта работа ни много, ни мало, а проблемы получения искусственных алмазов. Технология их синтеза в те времена носила исключительно варварский характер: безумная температура и предельно высокие давления синтеза разрушали дорогостоящую оснастку раньше, чем обычный углерод, упакованный в эту оснастку, словно египетский фараон в свой саркофаг, превращался в свою благородную, «кубическую» модификацию. Поэтому основной нашей (а чуть позже — и целой группы специалистов из Института химической физики, которым много лет руководил академик Н.Н. Семенов) задачей было обеспечить рождение (по-научному, синтез) алмаза при более «земных» условиях за счет активирования этого процесса путем создания в материале дополнительных центров (зародышей) фазового превращения углерода. Очень интересными с этой точки зрения оказались ультрадисперсные порошки некоторых тугоплавких соединений, поскольку с их помощью в углеродном «массиве» можно было создать немереное количество зародышей и при этом не очень сильно загрязнить «массив» (всем известно, что присутствие посторонних примесей в алмазе никогда не повышает его качества). Поскольку и в моей группе, и в группе Троицкого ультрадисперсные порошки различных материалов, в том числе и тугоплавких соединений, были представлены в широком ассортименте, а Боря Соколовский в своей организации как раз и разрабатывал промышленные технологии синтеза сверхтвердых материалов (кубического нитрида бора и алмаза) для оснащения металлорежущих инструментов, наши намерения и возможности удачно совпали по времени и месту. Первые же эксперименты были настолько обнадеживающими, что режущий инструмент из «активированных» сверхтвердых материалов практически не уступал по своим служебным качествам безумно дорогим и дефицитным инструментам из природного алмаза. Но в дальнейшем работа застопорилась, поскольку и у Бориса, и у меня осложнились «производственные отношения» (всё по К. Марксу!) со своими руководителями, и надо было в срочном порядке решать более насущные проблемы. Вынужденный «перекур» в работе сослужил нам не очень полезную службу, ведь интересная техническая информация имеет свойство распространяться, и причем довольно быстро и бесконтрольно.
Ультрадисперсные порошки тугоплавких соединений очень хорошо зарекомендовали себя не только при «статическом», но и при взрывном синтезе алмазов — это показали в своих работах семеновские «ребята», которые к тому же оказались соседями В.Н. Троицкого по институтским площадкам в Черноголовке. В общем, наша команда значительно усилилась за счет привлечения «химфизиков», и оба варианта технологии получения промышленных алмазов (статический и взрывной синтез) начали свое медленное, но все-таки успешное движение к промышленному внедрению. И только через пять-шесть лет после своего рождения разработанные технологии были признаны экспертами Комиссии по Ленинским и Государственным премиям достойными внимания партии и правительства. За это время состав команды значительно изменился, но костяк все же сохранился, а в этом костяке сохранилась и моя фамилия. Правда, она чуть было не потерялась по дороге, но уже по совершенно другой причине.
Дожидаясь своего часа, наши документы для участия в конкурсе на соискание Государственной премии перекладывались с места на место по столам высоких чиновников в течение нескольких лет, и некоторые из бумаг «устарели» настолько, что, по мнению этих самых чиновников, к финалу, который складывался явно в нашу пользу, их необходимо было срочно обновить. В число документов, подлежащих срочной замене, попали и характеристики с места работы на каждого из членов коллектива претендентов. Не знаю, как состоялось это «обновление» у моих соратников, но мне оно доставило кучу неприятностей. Возвратившаяся ко мне «старая» характеристика, выданная еще в ЦНИИЧермете и подтверждавшая мое право на участие в команде претендентов, на моих нынешних начальников никак не подействовала. Скорее всего, на них подействовала строка, предписывающая направить сей документ в Комиссию по Государственным премиям. Ни Виктор Тур, ни Слава Близнюк (оба — заместители главного конструктора, и оба имели право подписи официальных документов во время отсутствия своего командира) характеристику не подписали (хотя подписи профкома и парткома на ней уже имелись), сославшись на свою некомпетентность в данном вопросе и порекомендовав дождаться возвращения из отпуска (всего-то через неделю) главного конструктора. Поскольку финальное заседание Комиссии, на котором утверждался окончательный состав претендентов, должно было состояться буквально через два-три дня, возвращения Башилова из отпуска через неделю можно было уже и не дожидаться. И на этот раз премия, теперь уже Государственная, приготовилась пролететь мимо…
Но по какой-то причине судьба снова решила мне помочь, прислав главного конструктора на свое рабочее место на неделю раньше срока. Подписав мою горемычную бумагу и поинтересовавшись, почему этого не сделал никто из его заместителей, «Анимпадистыч» с хитроватой ухмылкой заметил: «Да-а, дела-а, похоже, что они просто… завидуют тебе, что ли?!». Выяснять у Тура с Близнюком истинную причину их сверхстрогого отношения к некоторым документам не было времени: поезд, увозящий бригаду претендентов к их заслуженному лауреатству, уже отходил от перрона, но я все же успел вскочить на подножку последнего вагона.
И хотя награда была не такой значительной, как Ленинская премия, которую я когда-то в далекой молодости надеялся получить в компании с академиком Харитоном, все же было приятно солнечным весенним днем восемьдесят первого года с важным видом пройти в Кремль, небрежно предъявив гвардейцам на проходной в Спасской башне правительственное приглашение с тисненным золотым гербом, а затем в Свердловском зале (интересно, он до сих пор еще Свердловский?) в торжественной обстановке получить значок и удостоверение лауреата из рук Председателя правительства Николая Ивановича Рыжкова (того самого умного и интеллигентного Рыжкова, которому на бездарном и бесславном изломе советской власти разгульная пресса приклеит ярлык «плачущего большевика»). Правда, даже в Кремле не обошлось без ложки дегтя: в попытке найти доступный телефон (или хотя бы телефон-автомат) я набрел где-то в соседних помещениях на настоящий переговорный пункт с кабинками и гербастыми телефонами цвета слоновой кости, но воспользоваться привалившим счастьем не успел — неведомо откуда возникший очередной гвардеец довольно-таки бесцеремонно выставил меня (уже лауреата!) за дверь. Примерно таким же образом двумя часами раньше (еще перед началом торжественной процедуры награждения) завершилась наша групповая попытка с Борисом Соколовским и Володей Троицким прорваться к кремлевскому буфету, который был от нас уже в зоне прямой видимости, но, как оказалось, вне зоны досягаемости. Хотя в тот раз было не так обидно — простые смертные, однако, даже не лауреаты, а ломанулись в кремлевский пищеблок…
Конечно, и сами лауреаты, и их сотрудники, а также друзья и родственники в этот раз не собирались нарушать исконно советские традиции — и поэтому полученная премия весьма быстро и успешно «уплывала» на разнообразных «обмываниях» и «отмечаниях». Одно из таких размашистых «отмечаний-обмываний» в одну из ближайших (после награждения) пятниц состоялось и в лаборатории № 19, причем по причине повышенной «массовости» участников это мероприятие пришлось проводить… в конференц-зале Опытного производства. Кстати, прочувствованную поздравительную речь за растянувшимся через весь зал банкетным столом произнес… мой непосредственный начальник Слава Близнюк. Банкет плавно перерос в обычную коллективную пьянку, завершившуюся уже ближе к ночи, служебные автобусы давно укатили в гараж, и поэтому основной массе «отмечальщиков-обмывальщиков» пришлось в темноте, мимо громадных угольных отвалов, по рельсам и шпалам пробираться через территорию соседней ТЭЦ-22, чтобы хоть немного сократить свой путь к остановке городского транспорта. Но алкоголь вперемешку с молодостью сделал свое дело — всем было легко и весело, на колдобины и угольную пыль никто уже не обращал внимания, на темном небе висела огромная луна, а ТЭЦ-22 со дня своего ввода в эксплуатацию, наверное, не слышала столько песен и смеха. Жаль, что мне не пришлось еще раз получить, а затем и отметить какую-нибудь заметную государственную премию — уж больно певучая и веселая компания собралась в тот вечер за нашим скромным столом (шутка!)
Летом восемьдесят первого года наш семейный бюджет, напрочь разрушенный коллективной поездкой в Болгарию, уже немного укрепился, но смог выдержать только самый упрощенный вариант летнего отдыха: с некоторыми трудностями и внеплановыми финансовыми затратами нам удалось раздобыть подозрительно дешевые профсоюзные путевки на базу отдыха «Коблево», расположенную на Черноморском побережье как раз на стыке Николаевской и Одесской областей. Проживание — в летних домиках, все удобства — «централизованные (?)». Ольга с Димой от перспективы пользоваться во время отдыха «централизованными» удобствами дружно отказались, но у нас другого варианта летнего «оздоровления» ребенка не было, и мы рискнули. Сказать, что на коблевских пляжах отличный песок — это значит не сказать ничего: болгарским Слынчеву Брягу и Варне, славящимся своими песчаными пляжами, еще надо было доказывать свое преимущество в сравнении с этими жемчужинами украинской природы. Бескрайная желто-зеленая степь, незаметно переходящая в лазурное море и как бы растворяющаяся в нем, пляж из чистого золотистого песка, плавно уходящий в прозрачную морскую воду, уютные, хотя и фанерные, домики прямо на морском берегу — это была настоящая красивая сказка! Но рядом со сказкой, чуть поодаль от берега, существовала и жестокая реальность, стремящаяся как можно скорее эту сказку уничтожить — это было не что иное, как «централизованные» удобства…
По существу, «централизованными» оказались две насущные потребности человека — воспользоваться туалетом и умыться. Для реализации этих потребностей местными умельцами как раз и был создан совершенно уникальный коблевский комплекс — огромный туалет «типа сортир», разделенный на две равные половины (никакой дискриминации по половому признаку!) довольно высокой кирпичной стеной и объединенный общим умывальником, состоящим из двух десятков ржавых кранов. Все дороги с нашей и соседней баз отдыха, словно нити Ариадны, вели озабоченных путников к этому «приюту отдохновения», чтобы там мирно встать в хвост медленно продвигающейся очереди и терпеливо ждать наступления момента избавления от своих проблем. По каким-то технологическим причинам мужская очередь продвигалась значительно интенсивнее женской, в связи с чем женская очередь, временно позабыв о надвигающейся опасности, коротала время в интенсивном обмене мнениями относительно «централизованных» удобств, профсоюзных властей и партийных лидеров, которым они (женщины) с удовольствием (!) уступили бы свое место в очереди.
Самой заметной личностью на нашей базе отдыха был, несомненно, Эрик (он же — Эрнст Евгеньевич Инденбаум), удивительно контактный и располагающий к себе киевлянин нашего возраста, который несмотря на излишнюю однозначность своей фамилии, стал связующим звеном между всеми социальными группами и группировками лагеря. Он участвовал в урегулировании спорных вопросов между представителями аборигенов, которых словно магнитом притягивали на территорию базы роскошные тела «свеженьких» москвичек, и администрацией пансионата, ему оставляли ключи от своего заведения азербайджанские хозяева кафе-шашлычной, будучи не в силах держаться на ногах и нести свою тяжелую службу, шеф-повар согласовывал с ним график дежурства в столовой, а не всегда трезвый истопник — график подачи теплой воды в коллективный душ. При любых курортных обстоятельствах Эрик был внимательно-улыбчивым и умным собеседником, совершенно уникальным хранителем чужих проблем и тайн, а также, что еще ценнее, очень надежным и открытым человеком.
Познакомили нас с Эриком все те же карты — ни один из уважающих себя преферансистов не будет бездарно тратить свой отпуск на игру с женой в «подкидного дурака» на таком шикарном пляже, но зато с толком и удовольствием потратит это же время на серьезную игру по имени «преферанс» — увы, с этим ничего поделать нельзя. Эрик оказался игроком высокой квалификации, играть с ним было легко и приятно, и вскоре возле наших лежаков организовался стихийный «клуб по интересам» — участников соревнований и болельщиков, готовящихся обязательно принять в них участие, забытые под обжигающим южным солнцем жены уводили в свои владения только под угрозой применения жестких репрессий, но на следующий день вокруг «клуба» опять стояла толпа.
Кроме преферанса, у Эрика было еще довольно много специфических обязанностей, в том числе общественных, и поручений, в первую очередь, от красавицы-жены, оставшейся в Киеве (естественно, по причине жуткой занятости). А эти важные поручения и «семейные» обязанности нашего нового друга вытекали из его статуса «многодетного отца»: на отдых в Коблево он прибыл в сопровождении своего сына Германа (Геры) и его друга Саши — любознательных и всезнающих молодых людей примерно Оксаниного возраста. Так что в обязанности Эрика входило «пляжно-купальное» воспитание ребят (правда, на это у него времени абсолютно не хватало), их «кормление и поение» (здесь отцовский присмотр практически не требовался — у ребят был отменный аппетит), ну и контроль за «отходом ко сну» этих вездесущих парнишек (что само по себе было не под силу родителям и в домашних условиях). В общем, Гера с Сашей на отдыхе были вполне самостоятельными личностями, проводившими значительную часть своего абсолютно свободного времени в интеллектуальных беседах с нашей дочерью Оксаной (к тому времени тоже, кстати, весьма любознательной особой) о физической сущности некоторых природных явлений, о формах существования материи, о причинах вымирания мамонтов и бесследного исчезновения кочевых племен. А на берегу безмятежного теплого моря такие разговоры очень даже способствуют… загару. Короче, ребята хорошо отдохнули и расстались друзьями, чтобы встретиться через много лет хорошими знакомыми, не связанными уже никакими совместными интересами.
Мы тоже расстались с Эриком хорошими друзьями, но только расставание было коротким, а дружба со временем только крепла. Скоро в нашу дружную компанию самым естественным образом вошла и жена Эрика — знаменитая киевская красавица Элла Литвинская, в то время сводившая с ума толпы поклонников разного калибра и возраста, но всегда умевшая в последнюю минуту остановиться «у края». С этой семьей у нас с Генриеттой связано множество приятных воспоминаний: ребята были интересны нам и вместе, и порознь, и в рабочей обстановке, и на отдыхе (а мы даже ухитрились несколько снежных морозных дней отдохнуть вместе с ними в подмосковном доме отдыха!). Надеюсь, что и наша семья была для Эрика с Эллой достаточно уютной и интересной. К сожалению, наши московские друзья, семейство Твердохлебовых, к появлению в нашей жизни этой киевской пары отнеслись достаточно прохладно, хотя и с пониманием. Даже сейчас, много лет спустя, нам доставляют удовольствие короткие встречи с «чуть-чуть» постаревшей, но необычайно эффектной и ухоженной гражданкой Израиля по имени Элла, ежегодно прилетающей в Москву повидать сына Германа (Геру) и внучку Юлю. И всякий раз мы все вместе за праздничным столом чтим светлую память нашего общего друга Эрика, этого необычайно солнечного человека, своей короткой жизнью скрепившего наш совместный праздник многолетнего дружеского общения.
С «исходом» нашего предприятия из системы Минэнерго довольно быстро прекратились и наши контакты как с ВПО «Союзатомэнерго», так и с атомными электростанциями, атомными реакторами с их «медленными» нейтронами, «водо-водяными» контурами, заполненными перегретым паром под бешеным давлением, системами управления и защиты — короче, со всей их конструктивной начинкой, в которую мы в свое время пытались вложить свое понимание надежности и безопасности. Теперь уже другие проблемы и задачи, ничуть не менее сложные и важные, занимали головы наших командиров, да и наши головы тоже. У «Горизонта» в это время сложились устойчивые деловые отношения со своим «старшим братом» — НПО «Энергия» и его бесчисленными партнерами по космической эпопее, причем не всегда роль нашей организации в совместных проектах была такой уж и второстепенной. Правда, не все совместные задумки получили путевку в жизнь, но некоторые из них вполне могли бы при более благоприятном стечении обстоятельств украсить советские программы мирного и немирного использования космоса. С полной ответственностью могу подтвердить этот факт на примере работы, выполненной нашей лабораторией и касающейся создания камер сгорания и сопловых вставок из «нашего» жаростойкого материала для некоторых вспомогательных двигателей вполне «опознанных» летающих объектов. Эту разработку вел мой необычайно толковый и серьезный сотрудник Сергей Егоров, так неожиданно и безвременно ушедший из этой жизни. Для меня так и осталось загадкой, почему при очень даже положительных результатах натурных испытаний от этих перспективных изделий заказчик отказался. Впрочем, возможно, я тогда не все знал, поэтому и сейчас не обо всем догадываюсь.
Как-то странно получается, что почти все наиболее запомнившиеся мгновения моей жизни в «период застоя советской власти» почему-то оказываются прямо или косвенно связанными с приятным отдыхом и теплым морем. То ли море в те далекие времена было особенно теплым, то ли «живая» морская вода так здорово залечивала производственно-душевные раны, непрерывно получаемые при столкновении с бытом, нравами и обычаями советского общества, то ли молодость и море связаны какой-то невидимой прочной нитью. Но как только в моей памяти всплывает образ накатывающейся на берег прозрачной морской волны, вслед за ним обязательно приходят воспоминания и о чудесных мгновениях слияния тела с соленой морской бездной, и о мгновениях душевного равновесия, прилетающих откуда-то из космоса вместе с солнечным ветром и приносящих с собой покой и умиротворение. И о настоящих друзьях, само присутствие которых во время твоего почти физического общения с морем и небом позволяет ощущать неразрывную надежную связь с землей и сполна наслаждаться неземным ощущением прорастания во вселенную…
Одна из наших последних коллективных поездок с Твердохлебовыми «к морю», на этот раз в Сочи, с самого начала носила авантюрно-приключенческий характер. На всей территории Советского Союза (за исключением небольшого острова, именуемого Москвой) каждое лето ощущался бензиновый голод, но в этом сезоне голод был особенно беспощадным и всеобъемлющим: даже на московских бензоколонках выстраивались безумные, многочасовые очереди, а заправка автомобиля за кольцевой автодорогой (в области) приравнивалась к фантастическому выигрышу в лотерее «Спринт». Отправляться на машине в дальнюю поездку без двойного (домой ведь тоже надо возвращаться) запаса бензина не рисковал практически никто, поэтому и катили из Москвы по Симферопольскому шоссе «в сторону моря» невзрачные советские автомобили, до самой крыши увешанные гирляндами металлических канистр с запасом бензина. В дороге бензин экономили и берегли, перепродавали и воровали, а на бедолаг, «голосующих» вдоль трассы с пустыми канистрами в руках, запасливые «водилы» смотрели весьма пренебрежительно и даже с некоторым злорадством.
Добираться до курорта и обратно компания решила на нашей еще довольно крепкой «копейке», причем практически без бензиновых запасов (четыре 10-литровых канистры, закрепленные на верхнем багажнике, в расчет не принимались — это был резерв главного командования). Женщинам сразу были выдвинуты жесткие ограничения по количеству тряпок, сумок и чемоданов. И хотя за прошедшие после поездки в Болгарию несколько лет наша семья практически породнилась с семьей Твердохлебовых — Генриетта стала в самом прямом смысле крестной матерью Маши, единственной и безумно любимой дочери Оли и Димы, количественный состав команды пришлось ограничить — по причине малой вместимости салона нашего «Жигуля». Машу оставили на даче под присмотром старшего поколения Твердохлебовых и Олиной мамы, Ольги Николаевны.
Здесь мне хочется сделать небольшое отступление от скучной подготовки к дальнему путешествию — очень уж интересная компания подобралась у маленькой Маши! Самым заметным украшением этой компании был, безусловно, Петя (здесь и ниже имена главных действующих лиц приводятся в Машиной интерпретации). Петя, он же Петр Афанасьевич Твердохлебов, в музыкальном мире Советского Союза был личностью неординарной: великолепный музыкант, обладатель необычайного по звучанию и красоте голоса — «бархатного» тенора, первый исполнитель знаменитой «Калинки» в ансамбле имени Александрова, любимец «вождя всех народов» Иосифа Сталина, гурман женских «сердец всмятку» и в то же время — единственный из артистов, ухитрившийся в самом начале войны угодить под трибунал (по «загульному делу» отстал от ансамбля!), пройти через пекло войны в штрафном батальоне и возвратиться с фронта живым, да еще с комплектом орденов и медалей в придачу! Мало того, он после окопов возвратился на сцену, чтобы стать любимцем музыкальной публики города Горького (ранее и сейчас — Нижний Новгород), заслуженным артистом России. Если бы не крутой нрав и вспыльчивый характер этого уникального человека, оперный певец Петр Твердохлебов наверняка прославил бы своим мастерством и чудесным голосом святая святых советской оперы — Большой Театр Союза СССР. Но у «штрафника» Твердохлебова было свое незыблемое представление о чести и достоинстве артиста, не позволившее ему обратиться за поддержкой и протекцией к сильным мира сего — и с Большим Театром провинциальному гордецу пришлось «завязать» навсегда.
В качестве «военного трофея», добытого длительной осадой и хитроумными атаками в мирной горьковской жизни, Петру Афанасьевичу достались сердце и рука восходящей звезды советской оперной сцены Киры Леоновой, таланту которой завидовали не только соперницы по «цеху». Дело осложнялось еще и тем, что оперный дуэт К. Леонова (меццо-сопрано) — Е. Кибкало (тенор) в те годы приобрел в советской стране бешеную популярность, в результате чего поклонницы Кибкало откровенно ненавидели Киру за ее талант, молодость и красоту. Но, в отличие от своего строптивого мужа, Кира прошла свой участок пути на оперный Олимп спокойно и уверенно — в Большом Театре она блестяще «перепела» все ведущие оперные партии для своего голоса, а свою музыкальную карьеру народная артистка России Кира Васильевна Леонова (по Машиной терминологии — Кирочка) завершила строго и выверено сыгранной «ролью» заведующей оперной труппой Большого Театра.
Судьбе было угодно так распорядиться, что расцвет сценической карьеры солистки оперы Киры Леоновой совпал по времени с не менее интересным периодом жизни в Большом Театре и солистки хора, московской красавицы Ольги Бергер. Жизненные дороги этих двух женщин, ярко освещенные музыкальной одаренностью и прожекторами оперной сцены, много раз сближались, но не пересекались. Но однажды судьба совершила свой еле заметный поворот, и оказалось, что всю свою взрослую жизнь эти удивительные женщины стремились навстречу друг другу. Ольга Бергер, ставшая в молодости женой талантливого инженера-текстильщика Александра Терюшнова, исполнила общественный долг и явила миру свою единственную дочь, тоже Ольгу и тоже красавицу, но только Терюшнову. А Кира Леонова с Петей Твердохлебовым примерно в это же время родили завидного крепыша Диму, почти точную Петину копию. И хоть сказка долго сказывается и дело долго делается, но все случилось так, как было угодно судьбе: семьи Твердохлебовых и Терюшновых в один прекрасный день объединились через своих повзрослевших детей, чтобы уже вместе радоваться их успехам, как когда-то радовались своим собственным, и вместе сопротивляться невзгодам, которые никогда не оставляют своим вниманием талантливых людей, даже если эти люди — советские артисты…
По причине своего малолетства в те годы Маша Твердохлебова не могла по достоинству оценить сценические и трудовые достижения обеих бабушек и одного из дедушек (второй дедушка, Александр Васильевич Терюшнов, он же — профессор и заведующий одной из кафедр Московского текстильного института, рано ушел из жизни и не смог пообщаться с продолжательницей его рода). Но любовь к своей маленькой персоне со стороны Кирочки и Сюси (семейное ласкательное имя Ольги Николаевны Терюшновой) и, конечно же, со стороны шумного и веселого Пети она смогла оценить в полной мере — «коллективная» дружба этих незаурядных и необычайно добрых взрослых людей со своей маленькой, но внимательной и умной подружкой в течение Машиного детства была по-настоящему искренней и красивой. Так что на отдых в Сочи, причем на целых три недели (!), Маша (естественно, не без вмешательства своих взрослых друзей) отпустила родителей без всяких колебаний.
Вместо запасов бензина Гуня взяла в дорогу свой безотказный талисман — удостоверение солистки оперы Большого Театра. И это было правильное решение: удостоверение действовало практически безотказно на всем пути нашего следования. Стоило Ольге в своем мятом коротеньком платьице от неизвестного кутюрье появиться перед окошком оператора любой из «пустых» автозаправочных станций, запруженных десятками спешащих к морю и жаждущих заправки автомобилей, и с нежной улыбкой на лице небрежно протянуть в это окошко свою театральную «паспортину», как лицо оператора (чаще всего это были девушки весьма бойкого внешнего вида) озарялось проблесками живого интереса, гордости за свою профессию и беспощадной внутренней борьбы («так… солистка Большого Театра… едет на южные курорты выступать с концертами… а я могу ей бензинчика и не налить… тогда ее гастроли “квакнутся”… ой, интересно как…»). Но чаще всего внутренняя борьба в головке блондинистой «королевы бензоколонки» все же заканчивалась победой добрых сил («такая простецкая девица, а как-никак солистка Большого театра… налью-ка ей бензинчика… будет что подружкам рассказать…»). При этом Гунька получала из уст своей «спасительницы» почти беззвучное указание подгонять машину за угол заправочной станции, где совершенно случайно оказывалась еще одна колонка с наглухо привинченным предостережением типа «Колонка не работает!». Благодарная солистка вежливо приглашала почти состоявшуюся приятельницу посетить в удобное для нее время свои сольные концерты в Сочи, пока ее персональный водитель по имени Митя, прикрывая своим мощным телом «неработающую» колонку, до капельки выжимал из шланга почти подаренную нам порцию спасительной жидкости. Заправившись очередными двадцатью литрами бензина (на большие объемы углеводородного топлива Гунина «ксива» не тянула), наш «Жигуленок» выруливал на оживленную трассу и бойко бежал среди своих сородичей все дальше от Москвы, все ближе к морю. Километров через двести-двести пятьдесят при виде очередной желанной бензоколонки наша железная лошадка снова тормозила, требуя очередной порции «корма». Распахивалась дверь автомобиля, из нее сначала появлялись ноги нашей «солисточки», затем рука с красной «корочкой» и только потом медленно появлялась Гуня в своем знаменитом платьице. Маленький спектакль одного актера разыгрывался снова, теперь уже для другого «уважаемого» зрителя-оператора, но результат того заслуживал — новая порция бензина бесшумно исчезала в «желудке» нашей железной лошадки, она весело фыркала и бросалась в погоню за своими умчавшимися за горизонт «сытыми» сородичами.
В Краснодаре нас со всеми причитающимися усталым путникам атрибутами встретили Димкины родственники — в то время еще совсем молодые Володя и Валя Яковуки. Больше всего мне запомнилось вечернее купание в быстрой, грязно-желтой и холодной воде реки Кубани, посещение «семейно-родственной» яхты, паевая доля в которой принадлежала и Диме, а также потрясающий праздничный ужин, приготовленный настоящей мастерицей южного кулинарного дела Валентиной. До сих пор мы всей компанией с удовольствием вспоминаем этот пропитанный теплой атмосферой и насыщенный южной экзотикой, разнообразием блюд и высшим качеством самогонных настоек «легкий ужин»!
Город-курорт Сочи встретил нас не совсем дружелюбно: отдыхающим и просто гостям перемещение по городу на собственных автомобилях было строжайше запрещено, а суровость наказания (в денежном эквиваленте) выдавала явное намерение местных гаишников существенно поправить свое финансовое состояние, заметно пошатнувшееся в период зимнего «безрыбья». Но у нас были совсем иные планы использования автомобиля во время отдыха, и поскольку они никак не стыковались с планами сотрудников ГАИ, пришлось бросать в бой лучшие силы — женский батальон. Уже на второй день после прибытия в Сочи Ольга с Генриеттой максимально «причепурились» и отправились во «вражеский стан» (в городское управление ГАИ) добывать «секретного завода план», т.е. разрешение на автомобильный проезд по городу. Нашего «жигуленка» Дима нахально подогнал прямо ко входу в ГАИ (пусть видят, что у дам серьезные намерения!) и мы с ним отправились в скверик напротив, чтобы в тенечке дожидаться результатов спецоперации. По всей видимости, операция развивалась стремительно, поскольку уже через четверть часа компания заинтересованных лиц, возглавляемая солисткой оперы и ее водителем-аккомпаниатором (эта должность досталась Генриетте уже по ходу сюжета), зачем-то тщательно осматривала нашу «копейку», а еще через десять минут дамы весело выпорхнули из здания, помахали ручками незадачливым кавалерам из ГАИ и лихо промчались… до первого перекрестка. Здесь к развеселившимся авантюристкам присоединилась «мужская половина», чтобы торжественно отметить их убедительную победу. Разрешение на беспошлинную езду по городу Сочи на весь срок нашего отдыха мы гордо приклеили на лобовое стекло машины и в этот же день укатили в горы, чтобы полюбоваться на знаменитую Красную Поляну.
А любоваться здесь действительно было чем — мне кажется, что по красоте ландшафта швейцарские Альпы если и ушли вперед от Поляны, то не очень далеко — не зря ведь наши царствующие особы создавали здесь свои охотничьи домики-дворцы, да и нынешняя российская элита, включая президентов, уделяет слишком уж пристальное внимание этому райскому клочку суши, взлетевшей над теплым морем. Правда, в тот наш приезд любоваться можно было только природой, поскольку информация о «нормальном» сервисе, существующем в курортных зонах даже не очень дальнего зарубежья, так высоко в горы еще не долетела. Мы видели разбитые горные дороги, на которых практически невозможно разминуться со встречным автомобилем, недостроенные и практически заброшенные дома, горный туннель, в котором под колеса автомобиля (а иногда и на капот!) сверху совершенно спокойно сыпались весьма приличных размеров камешки и лилась (да-да, не капала, а непрерывно лилась!) вода… Конечно, это была экзотика, современный «экстрим», но к такого рода экзотике в своей стране мы уже привыкли, причем для этого не нужно было и подниматься в горы — на равнинных дорогах повсюду встречался такой «экстрим», что впору было мечтать о персональном бронетранспортере.
Обратную дорогу в город мы совместили с небольшой прогулкой по лесистым горным склонам, причем прогулка носила познавательный оттенок. Во-первых, необходимо было убедиться в справедливости утверждений нашего бессменного «рулевого» Димы о наличии в этих лесах немереного количества благородных грибов, о существовании которых ленивые аборигены даже не подозревают, и во-вторых, по возможности, воспользоваться нерадивостью аборигенов и набрать пакет-другой этих самых грибочков (правда, дальнейшая судьба лесных трофеев была достаточно туманной — на нашей турбазе у отдыхающих были довольно натянутые, и не без оснований, отношения с поварами). Как бы там ни было, но Дима приткнул машину носом прямо в валуны на обочине дороги, и мы отправились «гулять вверх» по довольно крутому склону, поросшему огромными соснами. Убедиться в некомпетентности аборигенов на этот раз нам не удалось — грибы при нашем появлении очень искусно прятались, так что все проблемы с их дальнейшим использованием отпали сами собой. Компания дружно и весело уже «катилась» вниз, как вдруг Дима страшным криком: «Оксана, замри! Не двигайся с места!» прекратил всякое движение, а заодно и веселье. Через мгновение он уже был рядом с Оксаной, а еще через секунду при помощи здоровенного камня прекратил стремительное движение невзрачной горной змеи к Оксаниной ноге. Как смог наш «рулевой» с расстояния нескольких метров рассмотреть среди сухих веток, травы и прочей растительности серое с зеленоватым отливом узкое и неприметное тело змеи, для меня так и осталось загадкой, но от серьезных неприятностей нашу невнимательную дочку, которая и до сих пор не умеет смотреть себе по ноги, особенно при прогулках в лесу, он защитил. И за это ему отдельное спасибо.
Море, солнце и горы стали нашими спутниками на весь короткий курортный сезон (точнее, на три недели нашей жизни). Причем, если к морю Дмитрия приходилось тащить на аркане (ну, не любит человек поджариваться на солнце!), то поездки в горы его взбадривали и воодушевляли, а подготовкой и осуществлением этих путешествий он руководил со всей строгостью войскового командира. Только благодаря строгости и организованности командира наша маленькая команда сумела за столь короткий срок побывать не только в самых живописных горных уголках города-курорта, но и в Гагре, Пицунде и Гудауте. Это было по-настоящему здорово и интересно. Пляжно-морская часть нашего отдыха была не столь интересна, хотя один эпизод все-таки запомнился надолго. Пусть не покажется странным, но организовала этот запомнившийся эпизод наша дочка Оксана, находившаяся на пляже под неусыпной опекой и контролем своей матери и тети Оли. В один из пляжных дней, когда мы с Димой глубоко вздремнули на прибрежной гальке, а женщины-опекуны заболтались о чем-то своем, о женском, наша девица «ушла» в море. «Ушла» по-настоящему, далеко за предупредительные буйки, метров на четыреста-пятьсот от берега, причем не выказывая абсолютно никакого намерения возвращаться на сушу. Поднятым по тревоге «силам быстрого реагирования» сначала в моем, а затем и в Димином, лице пришлось изрядно потрудиться, чтобы догнать беглянку, из которой вся былая храбрость уже начала катастрофически улетучиваться вместе с остатками силы. Короче, первым моим желанием при встрече с любимой дочкой в открытом море было желание хорошенько шлепнуть ее по известному месту, однако это намерение сразу же исчезло, когда я услышал ее задыхающийся голос: «Папа, если ты меня нашлепаешь, я утону!». Ситуация была критической, и поэтому решение проблем воспитания было отложено на более поздние сроки. А пока пришлось приложить немало сил, чтобы поддерживая и подталкивая к берегу незадачливую «спортсменку», не пойти ко дну самому — как оказалось, пловец на длинные дистанции из меня был никудышный. Но здесь уже подоспела подмога — Дима полностью взял на себя вопрос транспортировки Оксаны, оставив мне только общее руководство спасательной операцией и обеспечение моей собственной «выплываемости». На берег наша троица не вышла, а буквально выползла — ноги подкашивались от усталости, и почему-то на море уже не хотелось даже смотреть.
Обратный маршрут Сочи — Москва для нашей компании проходил через Харьков, точнее, через мой родной поселок Шевченково, затерявшийся на черноземной степной равнине, через дом моих родителей, через мои детство и юность. Путешествие под кодовым названием «домой» протекало почти по тому же сценарию, что и путешествие «к морю»: Оля добывала бензин на совершенно безнадежных заправках, Дима под аккомпанемент песен собственного сочинения и собственного же исполнения бессменно (и это при наличии более-менее квалифицированного дублера — Генриетты) «рулил», остальные члены команды ехали туристами, выбирая по крупномасштабной карте и пейзажу за окном предпочтительные места для коротких передышек. Во время одной из таких передышек, географически совместившейся с окраиной небольшого городка со сладким названием Изюм, Дима полностью реабилитировал свое почетное звание заслуженного грибника нашей команды, в течение десяти минут собрав в придорожном сосняке огромное количество необычайно жирных и сочных маслят, хотя лично я перед его марш-броском и утверждал (на этот раз совершенно беспочвенно), что грибов в этих краях отродясь не водилось. Собранные трофеи решили доставить в Шевченково, хотя это была и не самая простая задача — наш «жигуленок» был заполнен под крышу, да и на крышу, т.е. на верхний багажник, забитый чемоданами, коробками с южными фруктами и канистрами с бензиновым неприкосновенным запасом, приткнуть пакеты с грибами оказалось не очень легко.
Отдых в сосновой рощице оказался весьма коротким — усталое летнее солнце уже стало убавлять жар своих лучей, стремясь поскорее скрыться за горизонтом (наверное, и ему уже хотелось отдохнуть от своей огненной работы), а нам еще предстоял довольно длинный путь — километров восемьдесят от Изюма до Чугуева, затем поворот направо у знаменитого на всю Харьковщину целебного источника, а там и Шевченково, километров через сорок. Но был и «альтернативный» путь: километров через сорок уйти с Московской трассы, а далее еще около тридцати километров — напрямик, через бескрайние колхозные поля, по едва видимым степным дорогам, без указателей и ГАИ, ориентируясь только по солнцу и полагаясь на интуицию, до самого Шевченково. Эта дорога функционировала только в сухое время года — первый же дождь превращал ее в своеобразную ловушку: великолепная черная грязь заставляла автомобиль скользить по дороге не хуже, чем по ледовому катку, и делала дальнейшую езду бессмысленной. К тому же человеческого жилья в радиусе порядка десяти километров можно было и не искать, а о технической помощи для автомобиля можно было и не мечтать. По этой причине самые отъявленные местные автомобилисты-смельчаки считали за благо «накрутить» лишние пятьдесят-шестьдесят километров по асфальту (и это при безумном бензиновом дефиците!), чем оказаться в плену у этой как будто умышленно созданной самой природой «черной дыры»…
Но мы были молоды и очень торопились, о суеверных страхах местных автомобилистов не имели представления, да и погода не предвещала скорых и бурных катаклизмов — поэтому наш автомобильчик, с трудом перебравшись через глубокий шоссейный кювет, весело покатил в степь, все дальше удаляясь от последних признаков цивилизации. Наградой за нашу смелость стала… сказка: уже через пятнадцать минут мы оказались в тридевятом царстве желто-оранжевого цвета — всюду, куда доставал взгляд, цвели-отцветали огромные шапки тянущихся к солнцу желтых цветов, сливающиеся вдали в немыслимую картину какого-то безумно талантливого художника, ухитрившегося изобразить на огромном полотне и безбрежное ярко-желтое море, и оранжевое солнце над этим морем, и подсвеченный желтыми сполохами горизонт, где сюрреалистическое желтое море сливалось с почти бесцветным, но слегка пожелтевшим от зноя небосклоном. И посреди этого застывшего в солнечных лучах невиданного моря застыла в изумлении и безмолвии вся наша команда, не веря своим глазам и боясь разрушить обаяние сказки. От такого вселенского буйства желтых красок терялось представление о реальности, так что в целях профилактики зрительных галлюцинаций приходилось изредка поглядывать на наш автомобиль — единственно реальное «нежелтое» пятно на этой картине…
Возвращение в действительность было вынужденным — нас ждала еще довольно дальняя степная дорога, а время остановилось всего лишь на несколько мгновений и не собиралось задерживаться дольше: солнце все увереннее стремилось на запад, а наша компания никак не могла разорвать нити волшебного «желтого» очарования, опутавшие наши тела и души. На прощание с желтой страной женская часть нашей команды запаслась желтыми «сувенирами» — огромными желто-оранжевыми «шляпами» отцветающего подсолнечника, своим неповторимым цветом создавшего в бескрайней степи космическую картину единения земли и неба, солнца и воздуха. Уже перед самым въездом в Шевченково степная дорога привела нас прямо в мою юность — к тренировочному аэродрому Чугуевского авиационного училища, на котором научился взлетать, но не успел научиться возвращаться на землю мой первый «взрослый» друг Иван Размыслов…
Первый вечер в родной деревне мы посвятили знакомству наших друзей с нашими же многочисленными родственниками, а на легкий ужин, оперативно организованный «Сергиенками» — моей сестрицей Любой и ее мужем Михаилом Егоровичем, гостей собралось больше, чем смогла вместить их небольшая квартира. Родственников, конечно же, интересовали не мы с женой (с нами, хоть и не очень часто, им все же приходилось встречаться) — им было интересно пообщаться с «настоящими» москвичами, к числу которых они, в первую очередь, отнесли Оксану и Олю (вернее, Ольгу Александровну — по своему довольно строгому деревенскому воспитанию никто из гостей, даже из старшего поколения, в первый вечер не осмелился назвать диковинную в этих краях солистку Большого Театра СССР, красивую и холеную женщину, просто Олей). С Димой всем было значительно проще: через десять минут после знакомства каждый считал его своим старым другом и в тесном застолье пытался закрепить эту дружбу персонально стопочкой-другой весьма крепкого самогона. Но Дима с честью выдержал и эти испытания, чем завоевал себе положение непререкаемого авторитета среди изрядно расслабившихся представителей мужской половины моей родни («смотри-ка, москвич, а как здорово умеет пить!»). Это была очень справедливая оценка, хотя и несколько специфическая.
Мой сильно постаревший, но еще бодрящийся отец, хотя и не мог соревноваться с Димой в специальных областях деревенского застолья, весь вечер оживленно и с явным удовольствием беседовал со своим новым другом о самых насущных жизненных проблемах, от строительства коммунизма до специфики деревенской жизни. Проводив отца из этой веселой компании домой (а родительский дом находился в пяти минутах прогулочной ходьбы от Любиной квартиры), я услышал на прощание: «А твой Дима — настоящий мужик!». Насколько я понимал своего отца, в его изложении это была высшая похвала, завоевать которую было ох как нелегко. И хотя эта похвала досталась моему другу, мне самому почему-то было очень приятно.
А ночью пошел дождь, настоящий летний ливень, который в этих местах приходит неизвестно когда и неизвестно откуда. Теперь у нас появился дополнительный повод поблагодарить судьбу за то, что она попридержала дождик на несколько часов и дала нем шанс благополучно проскочить «черную дыру» и своевременно оказаться в теплом гостеприимном доме. Следующий день мы посвятили знакомству москвичей с неброскими окрестностями и достопримечательностями славного степного поселка Шевченково (правда, нашим «рулевым» на это время стал Михаил Егорович, а «рулить» ему пришлось своим вездеходом «Нивой», поскольку для нашего автомобиля задача передвижения по размокшему чернозему оказалась непосильной). Хочу отметить только единственную особенность этой прогулки — все эти окрестности и достопримечательности в свое время я исколесил (вернее, исходил) вдоль и поперек, но только в этот раз убедился, что матушка-природа не обделила своим вниманием и наш маленький, затерявшийся в степи поселок. А моим друзьям-москвичам очень понравился безграничный степной простор, море хмельного, напоенного ароматом степных трав воздуха, ощущение свободы и душевного покоя. Наверное, они были правы — простора, воздуха и ощущения свободы в поселке моей юности всегда было предостаточно.
На рассвете наш «жигуленок» бодро вырулил на асфальтовое шоссе, навсегда разделившее мой родной поселок пополам, и укатил нашу команду через Чугуев и Харьков в сторону Кремля, навстречу привычным будням и праздникам. Возможно, мне и не показалось, что не только я, но и все мои друзья, ставшие еще более родными и близкими, расставались с маленькой и неприметной столицей моей малой родины с грустью и сожалением…
Мой старый знакомец (тот, который на «медленных» нейтронах) внезапно напомнил о себе самым страшным образом: один из реакторов Чернобыльской АЭС вышел из подчинения сотворившему его человеку. Скупые, лживые и путаные официальные сообщения об этом событии, поступавшие из Киева накануне первомайских праздников, имели целью скрыть истинный масштаб трагедии и сохранить, хотя бы на какое-то время (пока не будет придумана более убедительная ложь) лицо советских руководителей, еще вчера трубивших на всех перекрестках об абсолютной безвредности и управляемости нашего мирного атома. Весь мир уже знал о радиоактивном загрязнении огромных территорий европейской части Союза, иностранцы в панике покидали Киев, а советская пропаганда все твердила о пожаре, возникшем в третьем энергоблоке, и о смелых бойцах-пожарниках, самоотверженно борющихся с коварным огнем. О чудовищном взрыве, выбросившем из реактора сотни тонн раскаленного радиоактивного топлива, частицы которого образовали смертоносное «облако», пронесшееся на своих черных крыльях в сторону Западной Европы, о страшном радиоактивном заражении — даже не о заражении, а превращении в сплошной «атомный котел» — руин энергоблока и прилегающей к нему территории атомной станции, радио и телевидение «скромно» умалчивали. Молодые ребята-пожарные, сраженные невидимым и бесшумным, но беспощадным противником, в чьи объятья их бросили воинский долг и бездумный приказ начальства, падали замертво среди обломков реактора, излучающих смерть. Доза радиации, поразившей их тела, была настолько сильной, что даже мертвыми они представляли смертельную угрозу живым…
Но пресса и телевидение ничего не знали, ничего не ведали. И вместо страшных сцен радиоактивного молоха, поглощающего молодые человеческие жизни всего в каких-то тридцати километрах от Киева, телевизионные экраны были заполнены картинками весенней украинской природы, веселых и безмятежных киевлян, спокойно прогуливающихся со своими несмышлеными малолетками по Крещатику, стартами и финишами международной велогонки мира, иностранные участники которой почему-то наотрез отказались стартовать в сторону столицы Украины и дружно заторопились домой.
В первые же дни трагедии из Москвы на место аварии зачастили высокие министерские, академические и правительственные комиссии, единственной целью которых было определение степени бедствия. Чтобы подтвердить официальную версию об отсутствии радиационной опасности в зоне атомной станции, члены комиссии с умным видом — правда, на некотором удалении от объекта — рассуждали о характере разрушений корпуса (скрывать факт взрыва больше не удавалось, поэтому в досужую разработку была запущена версия взрыва водорода, скопившегося под потолком реакторного зала), о возможных сроках начала ремонтных работ и еще о многих заведомо ложных «примочках», которые должны были сбить накал международных протестов против нашего мирного атома. И только когда бригада безумцев, среди которых оказались как известные в стране ученые-физики, академики, так и мой хороший знакомый, как раз в то время служивший заместителем главного инженера ВПО «Союзатомэнерго», по системе подземных коммуникаций проникла к самому днищу реактора и своими глазами увидела, что в его огромном чреве осталось лишь немного смертоносной начинки (остальная «ушла» из реактора), всем стало ясно, что скрывать истину больше не удастся. Никто и никогда уже не узнает, какие дозы «схватили» участники этой экспедиции в «пасть дьявола», кому из них было суждено заплатить своим здоровьем, а кому — и жизнью за эту любознательность, но только мой знакомый, атлет и красавец, всего лишь через несколько месяцев после своей подземной прогулки превратился в очень больного человека. В этой истории я умышленно не называю имена и фамилии ее непосредственных участников, поскольку именно эти люди проявили в критической ситуации настоящий героизм, и их поступки требуют более квалифицированного анализа и изучения.
Специалисты всех рангов признавали первоочередной задачей при ликвидации последствий этой трагедии (хотя как можно ликвидировать захваченные невидимым, но смертельно опасным врагом миллионы гектаров полей и лесов, сотни городов и поселков с миллионами мирных жителей, на чьи головы обрушился смертоносный пепел — этой «мелочи» не знал никто) дезактивацию бывшего энергоблока и прилегающей к нему территории, усыпанной обломками реактора и покрытой толстым слоем радиоактивного пепла. Очистку территории станции московские отцы-командиры поручили нашей славной армии, привыкшей сначала выполнять приказ, а уже потом думать о последствиях. Эту операцию армейские начальники под присмотром высоких правительственных комиссий, появлявшихся в Киеве с точностью и периодичностью маятника, производили простейшим «дедовским» методом — молодые солдаты-срочники на максимальной скорости «влетали» на территорию станции, хватали щипцами (лопатами, совками и подобными средствами механизации) наиболее крупные куски радиоактивной «начинки» и стремглав бежали к металлическим контейнерам, куда и сбрасывали свою «добычу». Иногда солдаты пользовались открытыми военными грузовиками, хотя через несколько заездов и эти железные помощники превращались в дополнительный источник радиации. На каждую сольную солдатскую «партию» командование отводило не более пятнадцати минут, после чего в бой с невидимым противником вступала очередная смена. Верхнюю одежду и обувь солдат, возвратившихся с «передовой», здесь же сжигали в специальных топках, а самих «охотников» после мощного водяного душа отправляли в часть, чтобы через день-другой повторить смертельный «номер». После второго визита в ад, когда доза радиации, полученной каждым из солдат-ликвидаторов, зашкаливала за все разумные и безумные пределы, их срочно демобилизовали, строго-настрого запретив обсуждать на «гражданке» события последних дней своей военной службы.
Другая команда «смертников», теперь уже оседлавшая вертолеты, много дней кряду пыталась завалить взрывную воронку в корпусе третьего энергоблока мешками с цементом и бетонным раствором. Советские боевые вертолеты практически не имели радиационной защиты, а над воронкой уровень радиации из недр разрушенного реактора достигал таких значений, что под ее воздействием корпус вертолета сам становился мощным источником излучения, а дозиметры пилотов выходили из строя уже после первого же захода «на цель». Можно лишь представить себе, с каким настроением военные вертолетчики вновь и вновь пролетали над извергающей смерть воронкой, стремясь поскорее упрятать и реактор, и корпус энергоблока в бетонный саркофаг. Как сложилась дальнейшая судьба этих насквозь пропитавшихся радиацией отчаянных парней, а вместе с ними и тысяч безымянных солдат-ликвидаторов, вряд ли узнает кто-нибудь в нашей стране.
Поскольку самую свежую информацию с места аварии необходимо было ежедневно докладывать «на самый верх», штаб по ликвидации ее последствий потребовал от киевских властей срочно (или сверхсрочно) проложить непосредственно к Чернобыльской АЭС радиорелейную линию специальной (правительственной!) связи. Проект этой линии разработала киевская бригада связистов-проектировщиков под руководством Эрнста Инденбаума, причем всю предпроектную проработку, включая и привязку линии к местности (и к какой местности!), руководитель бригады выполнил самостоятельно — проектировщики просто боялись выезжать из Киева в сторону Припяти! По этой же причине ему самому пришлось и осуществлять авторский надзор за строительством линии, но Эрик делал всю эту работу со свойственным ему юмором и с какой-то почти детской бесшабашностью («когда здоровье — в порядке, а сала и водки — в достатке, радиация не страшна!»). Линию связи ввели в действие (кстати, эта линия успешно действует и по сей день), проектировщиков и строителей украинские власти поблагодарили и… выдали им удостоверения ликвидаторов Чернобыльской аварии. Этим удостоверением Эрик гордился как правительственной наградой — в эпоху сплошного дефицита оно давало ему возможность без очереди (!) покупать билеты на любой вид транспорта, особенно на скорый поезд «Киев — Москва», с билетами на который у киевлян постоянно возникали проблемы. Но где-то через год здоровье нашего друга начало «пробуксовывать» (и это при достатке сала и водки!), он заметно похудел и побледнел, Элла настаивала на тщательном медицинском обследовании за рубежом («настоящие советские» врачи упрямо не замечали признаков радиационного повреждения организма ликвидаторов). Но и в это время его не оставляла любовь к жизни, а неиссякаемый оптимизм и чувство юмора, как и раньше, присутствовали в нем в полной мере. А временами просто казалось, что все невзгоды и болячки уже отпустили тело Эрика, тем более что приближалась первая «круглая дата» в его биографии — первые пятьдесят лет прожитой жизни, и отметить эту дату он хотел легко и весело.
В один из своих приездов в Москву Эрнст Евгеньевич сообщил, что на своем семейном совете Инденбаумы решили отметить этот юбилей «красиво» — среди родственников, уехавших на постоянное место жительства в Израиль, на земле обетованной, на исторической родине советских евреев, которая, кстати, является также родиной Иисуса Христа и Иуды… Короче, Эрик стал интенсивно и весело собираться в «деревню Израиловку» для «конкретной» встречи с «односельчанами». Таким он нам и запомнился: шумным и веселым балагуром с прищуренными в доброй улыбке глазами, нашим добрым другом и необычайно заботливым семьянином, обладателем светлого интеллекта, который создавал вокруг его фигуры почти физическое поле притяжения и спокойствия.
В назначенный срок самолет унес нашего друга в «Израиловку», Элла (она прилетела в Израиль неделей раньше) с ближайшими родственниками встретили Эрика в аэропорту Хайфы, вся веселая компания загрузилась в автомобили и… Все, что происходило дальше, к Эрику уже не имело отношения — он умер мгновенно, разрыв сердца, врачи только подтвердили его смерть. Земля обетованная крепко и навсегда приняла в свои объятья тело «неправильного» советского еврея. Но его душа, наверное, улетела домой, в Киев, чтобы не расставаться с родиной, которую он так сильно любил и которая сыграла с ним такую нелепую шутку. Так красиво ушел из жизни этот удивительный человек, с которым нас случайно (или не совсем случайно?) свела судьба, и за эту встречу мы этой самой судьбе до сих пор благодарны.
Первые признаки повсеместного крушения коммунистической идеологии повергли советское общество в глубочайший нокдаун. Ни царствующие партийные лидеры в Кремле, ни их доверенные лица в образе партийных руководителей на местах не могли внятно разъяснить рядовым членам партии, что и почему происходит сегодня и чего следует ожидать завтра. Бесконтрольный распад Варшавского блока, подтвердивший полную недееспособность нашей военно-политической доктрины и крушение мифа о братской дружбе народов восточноевропейских государств, входящих в этот блок, с народом Советского Союза, поспешный вывод (очень похожий на трусливое бегство) советских войск из Восточной Германии, завершившийся полным разложением советской военной машины, падение Берлинской стены и объединение Германии при полной инертности и невмешательстве советского внешнеполитического ведомства — все эти события породили у рядовых коммунистов ощущение надвигающейся катастрофы. Это ощущение не покидало души людей, даже когда партия призывала их активно включиться в достаточно бессмысленные коллективные мероприятия типа борьбы за трезвый образ жизни, борьбы за демократизацию, за гласность и т.п. Очень смешной и абсурдной при ее сплошной реализации оказалась первая «советская демократическая» идея о всеобщей выборности руководящих кадров. Естественно, министров и их аппараты эти новации не затронули, но учебные, научно-исследовательские и проектные институты, серьезные заводы и фабрики захлебнулись в бессмысленной агитации и «войне компроматов» — руководство цехами и даже целыми заводами по воле «коллектива» перешло в руки людей, абсолютно непригодных для практической руководящей работы, но абсолютно «своих». Можно себе представить (хотя и не в полной мере), каких успехов достигли в это трудное для отечественной промышленности время «демократизированные» заводы и фабрики под руководством своих разговорчивых любимцев.
Не миновала чаша сия и ОКБ «Горизонт», возглавляемое молодым директором Славой (Владиславом Александровичем) Близнюком, сменившим на этом посту вышедшего (правда, не по собственному желанию) на заслуженный отдых В.А. Башилова, нашего неистового «Анимпадистыча». По указанию министерства «Горизонт» попал в списки первоочередных жертв демократизации: отныне должность его директора объявлялась выборной и вакантной, причем выборы директора, по замыслу министерских режиссеров, должны были пройти в кратчайшие сроки. После этой информации наша «контора» стала еще больше похожей на разрушенный чьей-то небрежной рукой муравейник: различные группы и группировки сотрудников, возникшие как по мановению волшебной палочки, выдвигали все новые и новые кандидатуры претендентов на пост директора, в кулуарных обсуждениях и маневрах принимали участие все, кто еще как-то мог маневрировать между кандидатурой явного фаворита (угадайте с трех раз, кто это был?) и кандидатурой своего выдвиженца. Но поскольку выдвиженцы, в основном, были ребятами молодыми и не очень известными на предприятии, а их экономические программы были на удивление однообразными и невнятными, шансов на победу в открытом противоборстве со Славой Близнюком (как вы уже догадались, именно он был фаворитом директорской гонки) у них не имелось. И тогда в абсолютно «советских» умах малоперспективных и совсем бесперспективных кандидатов возникла идея свергнуть старую власть руками какого-либо «минера-тяжеловеса», давно работающего на предприятии и более-менее известного широкой публике. Наверное, это было мое единственное преимущество перед этими ловкими и напористыми ребятами, но ко мне в кабинет зачастили гонцы от «миноритарных» кандидатов с предложениями возглавить оппозицию действующему директору предприятия. Мой отказ от перспективы побороться на выборах со Славой Близнюком гости воспринимали как попытку набить себе цену, в связи с чем такие визиты стали уже групповыми. Но дозоры из прикормленных соратников, выставленные бдительным Славой на дальних и ближних подступах к границе своих владений, уже били в набат и «стучали» в открытую дверь директорского кабинета. Особенно заметными успехами в этом многотрудном деле отличался мой сотрудник Мишаня (он же Михал Михалыч) Сухарев, круглолицый и розовощекий обладатель удивительной прически (артистической спирали из волос, зачесанных с левой стороны на правую через внушительную лысину). Миша был весьма своеобразным человеком, весьма неглупым, но необычайно скрытным, завистливым и коварным. И хотя в лабораторию № 19 я его привел собственноручно, спасая от угрозы физической расправы со стороны его прежних сотрудников по лаборатории сверхпроводящих магнитных систем, наиболее отрицательные эмоции у моего нового соратника вызывала именно моя фигура.
Не знаю (хотя и догадываюсь), что и как излагал Мишаня нашему директору о предполагаемой заговорщицкой деятельности Киянского, но Слава регулярно устраивал мне «разбор полетов», сопровождающийся криками и истериками, и немного успокоился только тогда, когда истек срок подачи заявок от кандидатов на участие в «гонке». Как и следовало ожидать, победу на выборах «нового» директора одержал «старый» директор, и по существующему в России с незапамятных времен «демократическому» обычаю новый директор довольно быстро избавился от своих менее удачливых оппонентов. Не забыл Слава и попыток конкурентов перетянуть меня в свои ряды, не забыл и качественной «работы» Миши Сухарева, тем более что на нашей «площадке» — в экспериментально-технологическом отделении и на Опытном производстве — число поданных за его кандидатуру голосов было отнюдь не рекордным (однозначно, сказалась чья-то рука, вероятно, рука этого самого Киянского!). В общем, отзвуки выборов еще долго носились над моей головой по лабораторным и производственным корпусам предприятия. Мишаня получил должность ученого секретаря одного из научно-технических советов и переместился поближе к Славе, который еще не сказал свое веское слово в судьбе своего «колеблющегося» подчиненного.
Возможно, одним лихим ударом срубить мою буйную голову Славе было как-то не с руки: совсем недавно «молодой ученый» В.А. Близнюк стал кандидатом технических наук, а о том, что его научными изысканиями руководили его же подчиненные — начальник отдела Адольф (он же Адик) Морозов и начальник лаборатории № 19 Иван Киянский, было известно не только «Анимпадистычу». Причем руководители сами же были и исполнителями — Слава был страшно загружен своими должностными обязанностями заместителя главного конструктора и начальника экспериментально-технологического отделения «Горизонта» и поэтому к изготовлению своей диссертационной работы имел самое косвенное отношение. К разделам Славиной работы, касающимся экспериментов по обработке давлением составных композиционных заготовок, крепко «приложил руку» Адик, а к разделам, касающимся теории деформации заготовок из дискретных разнородных материалов — второй «руководитель» этой же работы. И сейчас, и в те времена мне ничуть не было жаль времени, потраченного на это специфическое руководство диссертационной работой — это была всего лишь обычная для того времени научно-коммерческая сделка, плата «натурой» начальству за разрешение на защиту собственной диссертации, правда, докторской. Хотя некоторое чувство неудовлетворенности проделанной работой все же осталось — в изложении «разработанной» молодым диссертантом теории деформации я оказался излишне многословным и ради доступности и убедительности этой теории «вытоптал» целый участок фактического материала, который мог бы пригодиться и мне самому в дальнейшей научной работе.
Но все эти переживания кажутся детскими забавами по сравнению с теми, отнюдь не научными испытаниями, которые через несколько месяцев подарил мне мой бывший ученик. На волне эйфории от своей легкой, почти прогулочной защиты диссертации (кстати, эту «защиту» организовал Адик на своей родной кафедре в Московском авиационно-технологическом институте, причем явно перестарался в некоторых организационных вопросах) Слава «дал отмашку» и мне — на защиту докторской диссертации. Единственным человеком, кто заранее ознакомился со структурой и основными положениями моей работы, был наш киевский партнер по разработке и исследованию сверхпроводящих материалов, очень интеллигентный и умный ученый, доктор и профессор, В.М. Пан (это фамилия такая) — начальник отдела сверхпроводимости Института металлофизики Украинской Академии наук. Владимиру Михайловичу моя работа в целом понравилась и он даже согласился выступить одним из научных оппонентов, но попросил изложить диссертационную работу на научном семинаре в его отделе. Поскольку эту работу я уже успел доложить на научно-техническом совете своего «Горизонта» и получить необходимую поддержку, то довольно спокойно «выправил» себе направление в Институт металлофизики для апробации докторской диссертации по тематике волокнистых сверхпроводящих материалов, уточнил с В.М. Паном дату приезда и, ничтоже сумняшеся, отправился в любимый город Киев.
И в этот раз Киев встретил меня чудесной погодой, весеннее солнышко таинственным образом настраивало на благодушный лад. В общем, до институтской проходной я добрался довольно расслабленным и потерявшим чувство естественной бдительности. Не насторожило меня и отсутствие на проходной заявки на пропуск (наверное, Пан по рассеянности забыл о моем приезде, но у больших ученых такое бывает), причем по прямому телефону никто не отвечал, а секретарша, оформлявшая мне пропуск, заявила, что Владимир Михайлович, вероятнее всего, заехал на вторую институтскую площадку и будет попозже (да я, в общем-то, и не спешил). Но дух профессора Пана незримо присутствовал и на первой площадке — по тайному распоряжению этого духа секретарша открыла для меня кабинет своего начальника (чтобы гость не «маячил» в коридоре), угостила чаем и периодически заглядывала в открытую дверь с очередным сообщением о направлении перемещений Пана где-то в параллельном мире (интересно, как и откуда она получала эту информацию, ведь все ее телефонные разговоры мне были хорошо слышны). Через два часа ожидания из моей головы уже выветрились остатки весеннего настроения да и киевская погода перестала радовать — мне окончательно стало ясно, что украинский «пан» меня просто кинул и теперь прячется где-то в лабиринте институтских помещений, не находя физических и моральных сил на открытый разговор. Ясно было и другое: «рука Москвы» (в данном случае, рука Славы Близнюка) легко достала да Киева и крепко одернула местного «пана», вздумавшего самостийно вмешаться в научную судьбу опального москвича. Хотя дальнейшее ожидание и стало бессмысленным, для «чистоты эксперимента» я все же решил продолжить блокаду панского кабинета до конца рабочего дня, чтобы взглянуть в глаза своему несостоявшемуся научному оппоненту. Но все тот же витающий во всех помещениях отдела «дух» так и не позволил осуществиться моему страстному желанию. А вечером поезд уже уносил меня обратно в Москву, обещая скорую встречу с дружески улыбающимися В.А. Близнюком и Мишаней Сухаревым, навсегда отрезая дорогу в Институт металлофизики и отодвигая на неопределенное время (как позже оказалось, навсегда) осуществление моих научных амбиций.
В прикладной науке конец восьмидесятых годов прошлого столетия (а заодно и конец всей советской прикладной науки) прошел под знаменем всемирного ажиотажа от грядущего неизбежного наступления эры так называемых «высокотемпературных» сверхпроводников — материалов, обладающих нулевым электрическим сопротивлением при комнатных (или сопоставимых с комнатными) температурах. Ученые всего мира связывали с наступлением этой эры свои надежды на невиданные, революционные скачки в развитии энергетики и космонавтики, в создании новых видов вооружений для широко разрекламированных нашими американскими оппонентами «звездных» войн. Бесчисленные НИИ, КБ и лаборатории Советского Союза (естественно, и ОКБ «Горизонт» в их числе) безоглядно включились в научно-техническую (с явной политической окраской) гонку за скорейшим решением комплексной проблемы высокотемпературной сверхпроводимости. У этой гигантской проблемы-айсберга глазу постороннего наблюдателя открывалась только ее видимая часть, состоящая из мелких, но оттого не менее сложных проблем — собственно синтеза сверхпроводящих соединений этого класса, а также повышения уровня и стабильности их электрофизических свойств. Но подводная часть этого научно-технологического айсберга, как обычно и бывает в океане, была еще более необъятной и зловеще мрачной: к технологической проблеме производства длинномерных проводников из этих хрупких керамических (!) материалов еще не было протоптано даже случайных тропинок, а поэтому к главной проблеме, предусматривающей создание мощных токонесущих элементов на основе таких сверхпроводящих материалов, не пытались подступиться даже «научные самоубийцы». И если проблемы химического синтеза этих диковинных соединений были за сравнительно короткое время более-менее успешно решены, то для решения остальных (не менее значимых, хотя и «подводных») проблем требовались совершенно новые технологические подходы, которые еще только предстояло осмыслить.
И в лаборатории № 19 наши головастые и рукастые научные умельцы приловчились синтезировать вполне приличные по уровню служебных свойств высокотемпературные сверхпроводники, причем опытные образцы могли быть изготовлены как в виде порошка, так и в виде спрессованных из этого порошка заготовок. Но все попытки осуществить пластическую деформацию этих сверхпроводящих материалов заканчивались одинаково: при любой схеме деформации частицы материала разрушались и теряли свойство сверхпроводимости. В этой ситуации, по моему тогдашнему мнению, единственным выходом из тупика могла бы стать разработка технологии получения токонесущего элемента в виде материала волокнистого строения (как видите, старая привязанность к материалам волокнистого строения и в этом случае рвалась наружу, тем более что нам уже удалось смоделировать и математически описать процесс деформационного формирования семейства волокон из конгломерата порошкообразных частиц внутри матрицы из пластичного металла).
Эту часть работы мне удалось выполнить в хорошей творческой компании, в которую лично я попал по воле случая, но остальные участники были людьми довольно известными в прикладном материаловедении: Сергей Сергеевич Кипарисов — ректор Московского института тонкой химической технологии (МИТХТ), а по совместительству еще и просто отличный мужик, и мой старинный приятель (еще со времен моей работы в ЦНИИЧермете!) Володя Перельман — доцент этого же института, по уровню квалификации уже давно и далеко «перешагнувший» свое доцентское звание. По всем нашим расчетам получалось и всеми экспериментами подтверждалось, что порошковые частицы внутри металлической матрицы можно заставить «построиться в шеренги», параллельные оси деформации композиционного материала, причем ширина «шеренги» частиц (толщина образовавшегося «псевдо-волокна») может быть уменьшена до диаметра индивидуальных частиц, составляющих указанное волокно. Одновременно с уменьшением толщины волокна технология позволяла осуществить и уменьшение толщины металлической прослойки между волокнами до любого заданного значения. Чуть раньше нам с Татьяной Брюшковой, одной из немногих выпускниц Московского физико-технического института (остальные выпускники — мужского пола), интеллектуальным ориентиром лаборатории № 19, удалось теоретически обосновать и экспериментально подтвердить одну интересную особенность протекания сверхпроводящего тока по микрокомпозиту волокнистого строения: тончайшие прослойки «нормального» металла, расположенные между сверхпроводящими волокнами, никак не мешают протеканию этого тока — в этих условиях сверхпроводящий ток просто не замечает существования прослоек «нормального» металла. При этом ток проходит по всему сечению сверхпроводящего микрокомпозита, а не только по поверхности сверхпроводящей фазы, как это наблюдается в классическом случае переноса тока по сплошному сверхпроводнику. Обнаруженный эффект подтверждал возможность пропускания через микрокомпозиты сверхпроводящего тока высокой плотности, а также позволял надеяться на возможность разработки спасительной технологии получения таких материалов из порошков керамических сверхпроводников.
Таким образом, задача создания сверхпроводящих токонесущих элементов в конечном счете свелась к задаче совместной пластической деформации керамических сверхпроводников в виде очень мелких порошковых частиц и «нормального» пластичного металла, причем в процессе этой деформации необходимо было обеспечить сохранение высокого уровня сверхпроводящих свойств керамических частиц. С другой стороны, прямое подтверждение (или опровержение) основных выводов ранее разработанной нами с В.Е. Перельманом и С.С. Кипарисовым теории пластической деформации двухфазных материалов могло быть получено только при использовании этих самых керамических сверхпроводников в ультрадисперсном состоянии (ультрадисперсное состояние — это когда размер основной массы частиц материала не превышает десятых долей микрона, для пущей ясности — нескольких сотен ангстремов, что, в свою очередь, соответствует величине межплоскостных расстояний в кристаллической решетке этого материала). Частицы только такого размера не подвержены деформационному разрушению (принимайте на веру), что позволяет надеяться на сохранение высокого уровня свойств этих сверхпроводников после их деформации. Остановка была за малым — научиться синтезировать сверхпроводящие материалы высокого качества в ультрадисперсном состоянии.
Однако «в рай» исследователей не пропускали некоторые критические моменты, сопутствующие рождению этих частиц. При высокой скорости синтеза (например, в струе высокотемпературной плазмы, содержащей все необходимые для синтеза компоненты в ионизированном состоянии) можно получить ультрадисперсные частицы искомых соединений, но их химический состав, а следовательно, и уровень сверхпроводящих свойств, будут практически неконтролируемыми (качество не любит скорости!). При синтезе этих же соединений в статическом состоянии (во всевозможных тиглях, лодочках и на вибрирующих поверхностях) можно достичь идеального химического и фазового состава, но при этом надо забыть об ультрадисперсных размерах получаемых порошковых частиц. К сожалению, природа не позволяет забывать, что частицы растут и укрупняются пропорционально времени их непосредственного контакта между собой в процессе термической обработки. Похоже, что в этой конкретной задаче на материальном объекте реализовался философский принцип единства и борьбы противоположностей.
По существу, единственным приемлемым решением этой дилеммы мог бы служить вариант контролируемого синтеза сверхпроводящих соединений… в невесомости, когда продолжительность реакции могла бы быть заведомо достаточной для обеспечения оптимальной структуры и уровня свойств синтезированного материала, а отсутствие длительного физического контакта между образующимися в невесомости частицами могло бы обеспечить сохранение их высокой дисперсности.
Поскольку в те далекие советские времена на международном научном уровне шла нешуточная борьба за первенство в области получения и практического использования высокотемпературных сверхпроводников, в первую очередь, в так называемых «изделиях новой техники», можно было предположить, что идеи по осуществлению синтеза нужных соединений в невесомости удастся реализовать с помощью нашего «старшего брата» — знаменитого НПО «Энергия». К этому времени у наших организаций установились довольно устойчивые производственные отношения, позволявшие сообща решать проблемы и посложнее «какой-то проблемы какого-то синтеза». К тому же в портфеле космических экспериментов, подготовленных отраслевыми институтами совместно с НПО, в силу специфических причин образовалось «окно», которое надо было срочно закрывать. Нельзя же было заставлять космонавтов — умных и энергичных ребят — бездельничать в своих герметичных «домиках» в течение все удлиняющихся сроков их пребывания на орбите. С другой стороны, удачная реализация нашего предложения об осуществлении процесса синтеза сверхпроводников с уникальными свойствами в невесомости давала хорошие козыри всей нашей отрасли в непрекращающихся разборках по поводу целесообразности космических экспериментов в целом.
В следующей части моих записок практически не будет ссылок на конкретные фамилии и имена участников эксперимента, так как некоторые из них по настоящий день стоят у руля нынешней прикладной космонавтики и очень ревниво берегут честь своего ведомства. Так что мне одному достанутся и лавровый венок, и лавровые листья (так бывает, когда победа плавно переходит в поражение). После первой же (постановочной) беседы с руководителями объединения, которую мы с директором нашего ОКБ Славой Близнюком провели на весьма приличном научно-техническом уровне, наше предложение было принято и механизм подготовки эксперимента заработал на полную мощность. Необходимо было менее чем за полгода спроектировать и изготовить достаточно оригинальную (малогабаритную и в то же время высокотемпературную) печь для синтеза соединений в невесомости (или почти в невесомости, поскольку на околоземной орбите сила земного тяготения не исчезает полностью, а лишь приближается к нулю). Не вдаваясь в подробности ее конструкции, могу только лишь отметить, что конструкторы поработали очень даже «пристойно» и устройство получилось не менее изящным и функциональным, чем сам «домик», в котором его предстояло установить.
Как и было запланировано, печь-игрушка с комплектом герметичных кварцевых капсул, заполненных исходными реагентами, точно в срок унеслась на корабле «Прогресс» в сторону очередного «Союза», накручивающего свои немыслимые километры на околоземной орбите, благополучно заняла свое место в технологическом отсеке станции и на длительное время приковала к себе наше беспокойное ожидание. А основания для беспокойства были самыми вескими: именно в этот год начал трещать по всем швам и разваливаться великий и могучий Советский Союз, погребая под своими обломками все лучшее, что ему удалось создать за всю свою историю ценой неимоверных страданий своих подданных. Под обвал, включающий в себя и полное прекращение бюджетного финансирования, попала вся прикладная наука, в первую очередь та ее часть, что «обслуживала» оборону и космос.
Государственные и партийные чиновники судорожно пытались если и не спасти советскую науку, то продлить её агонию, для чего в «верхах» принимались самые безумные, но обязательно «научно-обоснованные» решения, которые немедленно и без оглядки воплощались в жизнь. К числу таких скороспелых решений, призванных замедлить крушение космической отрасли, несомненно, относится и решение о срочной коммерциализации космонавтики. В связи со скудностью выбора объектов коммерции в этой области человеческих знаний, самые умные из деятельных «экономистов» (возможно, что еще и не питерских!) предложили спасать космонавтику за счет коммерческой оплаты спуска на землю экспериментальных образцов, полученных космонавтами на борту станции. Воистину «экономика стала экономной» — последние крохи бюджетного финансирования из многих отраслевых институтов должны были перекочевать в необъятные и дырявые карманы головной «космической» организации — НПО «Энергия».
Но «на местах», в научно-исследовательских организациях, готовивших космические научные программы совместно со все той же «Энергией», сидели не менее просвещенные «экономисты», которые сразу сообразили, что в нынешней ситуации научные результаты, пусть даже и уникальные, открывающие дорогу техническому прогрессу, уже не имеют никакой стоимости. Поэтому девизом всех участников космической эпопеи восемьдесят девятого-девяностого годов прошлого столетия стала весьма простая мысль: «Да пусть оно все сгорит!». И «оно» сгорало: не оплаченные институтами-банкротами контейнеры с уникальными результатами не менее уникальных экспериментов просто выталкивались космонавтами через шлюзовые камеры в открытый космос и устремлялись к земле, оставляя за собой шлейф искр. Возможно, это были искры чьей-то несостоявшейся научной судьбы, может быть, даже и моей, сгоревшей при столкновении с плотными слоями атмосферы, окружающей нашу голубую планету.
Как и следовало ожидать, наша почти безденежная организация платить деньги (к тому же немалые — по двести тысяч рублей за один килограмм спускаемого на землю космического груза!) для цивилизованного возвращения на землю капсул с синтезированными в невесомости образцами сверхпроводящих материалов категорически отказалась. И на этот раз, как и следовало ожидать, шлюзовые камеры на станции «Союз» сработали исправно, и наши надежды, запаянные в прочные кварцевые капсулы, отправились в самостоятельное путешествие к земле. С тех пор утекло довольно много воды, в том числе и околонаучной, но ответить на вопрос о возможности создания токонесущих элементов из микрокомпозитов на основе ультрадисперсных порошков сверхпроводящих материалов теперь уже практически некому — судьба рассыпала участников этого генерального наступления на одну из загадок природы по различным городам и весям (читайте, странам и континентам), старательно стерев из их памяти неприятный осадок от этого жизненного эпизода, ставшего своего рода сигналом о безвременной кончине всей советской прикладной науки.
Некогда перспективная и растущая фирма с интригующим названием ОКБ «Горизонт», как и сотни подобных ей «общемашевских» структур, без государственной финансовой поддержки стремительно шла ко дну, десятками и сотнями выбрасывая за борт своих бывших работников (не успевших или не сумевших продать свои мозги и руки вездесущим коммерсантам), за бесценок сбрасывая туда же «такелаж» в виде уникальных приборов и оборудования, варварски опустошая склады расходных материалов, в первую очередь, цветных металлов и сплавов. В течение года все было закончено, и командиры «Горизонта» решили повторить геройский маневр крейсера «Варяг» — отправить свое «судно» на дно морское, причем обязательно на мелководье, чтобы упростить себе жизнь при надвигающейся эпохе всеобщей приватизации.
Одной из первых под нож сокращения штатов попала моя лаборатория — в наступающей эре «выживания любой ценой» останкам прикладной науки уже не были нужны ни жаростойкие покрытия (установки плазменного и детонационного напыления сразу же ушли в металлолом), ни электрохимическое полирование крупногабаритных изделий (вытяжная вентиляционная система в лабораторных помещениях была отключена — нечем платить за электроэнергию), ни фторопластовые защитные покрытия (зачем «упираться» самому, если зарубежные друзья на всех перекрестках рекламируют свои изделия с фторопластовыми покрытиями разнообразного назначения под маркой фирмы «Тефаль», которая «всегда думает о нас»), ни сверхпроводящая керамика и токонесущие элементы на ее основе, ни микрокомпозиты волокнистого строения с уникальными магнитными и электрическими свойствами. Лабораторные технологические участки, в том числе прессовый и термический, в первые же дни после появления приказа на ликвидацию лаборатории подверглись настоящему разграблению и уничтожению (а ведь некоторые из установок были по-настоящему уникальными и существовали в Союзе в единственном числе). Даже мой служебный кабинет, в котором на несколько дней после моего ухода были без присмотра оставлены наиболее интересные экспериментальные образцы — результат многолетней работы лаборатории, кое-какая научно-техническая литература и подборка научных трудов (патентов и публикаций) теперь уже бывшего хозяина кабинета, постигла та же участь. Не знаю, чем так привлекло «черных искателей» содержимое моих книжных шкафов и письменных столов, но только все это «содержимое» оказалось на полу, втоптанным в пыль и грязь, а шкафы и столы превратились в кучу бессмысленных обломков. Охрана корпусов помалкивала, видя такой разгульный шабаш, и лишь поглубже надвигала форменные фуражки на глаза.
Крах всех научных планов, разработок и перспектив, а вместе с ними и крах научной карьеры еще не очень старого (хотя и перевалило за пятьдесят), но много повидавшего и полностью «советского» ученого, был настолько всеобъемлющим и удручающим, что даже сама мысль о возобновлении научной деятельности «когда-нибудь и где-нибудь» вызывала приступ психологической аллергии. Наверное, где-то в потемках сознания сработал невидимый клапан, надолго (а может быть, и навсегда) перекрывший каналы поступления в мозг научной информации, а также аналитические протоки ее обработки и даже мелкие ручейки выхода готовых решений и предпосылок для дальнейших действий.
Так начиналась совершенно новая жизнь…
Глава 4.
На грани законов и понятий
Если звезды не зажигают -
значит, и это кому-то нужно…
(Из жизненного опыта)
Человеку, посвятившему значительную часть своей жизни прикладной науке, вполне может показаться, что по своей технологической сути коммерческая и научная деятельность очень близки. Да и терминология в этих случаях практически совпадает: то же технико-экономическое обоснование (по-современному, маркетинг), та же постановка задачи, выбор методики и инструментов, собственно эксперимент (у коммерсантов — сделка) и анализ полученных результатов (подсчет затрат и прибыли). Такое упрощенное, схематическое подобие этих двух жизненно важных процессов сослужило плохую службу многим научным работникам, избалованным достаточно легкими и внушительными победами на научном поприще и решившим повторить свои достижения в «родственной» области.
Оптимисты из бывших ученых в этой ситуации почему-то не смогли увидеть существования явных различий в методике реализации наиболее ответственных этапов этих технологий, а также и серьезных опасностей, таящихся на пути ученого — в данном случае, дилетанта, возомнившего себя бизнесменом. Различной может оказаться и цена неудачного эксперимента: не всем коммерсантам-неудачникам предоставляется возможность исправить собственные ошибки в уже реализованном технологическом процессе и продолжить прежнюю коммерческую деятельность. Довольно часто этим легкомысленным жертвам более сильных партнеров-соперников приходится камнем падать, теряя пух и перья, на дно самой глубокой финансовой пропасти. И если чудом уцелевшему (в прямом смысле этого слова) неудачнику таким же чудом удается выбраться из пропасти и, подлечив раны и ссадины, снова окунуться в бизнес, вероятность его очередного взлета практически равна нулю, ибо в его душе уже властвует животный страх перед возможностью очередного падения, которое может оказаться последним. Кроме того, возникают сложности и с выбором площадки для надежного старта, поскольку все финансовые пики и равнины уже окружены огромными полями «бизнес-трясины», в которой барахтаются упавшие ранее, потерявшие всякую координацию и ориентацию толпы бездомных и голодных безумцев, возомнивших себя финансовыми гениями, чей повторный заоблачный взлет только отложен, но не отменен. А многие из них и не подозревают, что старты из трясины не предусмотрены даже самыми смелыми, «космическими» проектами настоящих финансовых гениев, которые на глазах у изумленной публики, под восхищенные вздохи все той же трясины и под покровом специфического российского законодательства превращались из просто богатых граждан России в сказочно богатых граждан Вселенной.
Нельзя сказать, что, вступая на скользкую дорогу российского бизнеса, мы (я и несколько моих бывших соратников и соратниц по науке) не представляли себе сложности выбранного пути, хотя действительность и превзошла все наши самые тревожные ожидания. Некоторый научно-коммерческий опыт у нас уже накопился еще с советского времени. Где-то в восемьдесят восьмом — восемьдесят девятом годах двадцатого столетия коммунистическая партия и правительство Советского Союза решили спасать социалистическую экономику проверенным ленинским способом: разрешить своим гражданам индивидуальную и групповую трудовую (в смысле — коммерческую) деятельность в рамках наспех подготовленного и единогласно принятого «Закона о кооперации». Этот закон позволил заниматься любыми видами коммерческой деятельности (даже в ущерб государственным интересам) любым гражданам (даже государственным служащим), причем даже в условиях действующих государственных предприятий (на их оборудовании и производственных площадях). Это был чудесный закон для легализации сверхдоходного бизнеса советских подпольщиков-«цеховиков», и до его появления крепко державших в своих руках значительную часть социалистического производства и капиталистической реализации товаров народного потребления. Чудесным образом он пригодился и для создания сети полукриминальных финансовых структур, по горькой иронии чиновников названных банками, но предназначенных исключительно для «отмывания» громадных потоков «грязных» денег, стремившихся покинуть территорию Советского Союза. В широкую брешь, пробитую этим законом в железобетонной стене умирающего советского законодательства, ринулись из науки мелкие искатели приключений «на свою голову», мечтатели и фантазеры, решившие (причем совершенно необоснованно), что их инженерно-технические знания могут служить основой для организации собственного интеллектуального бизнеса. К ним без лишних колебаний присоединились также толпы обычно спокойных и уравновешенных инженеров и техников, кожей почувствовавших приближение краха всех жизненных устоев, на которые они опирались в своей усредненной и обезличенной жизни.
Еще не зажили душевные раны, нанесенные мне и моим сотрудникам из лаборатории № 19 сгоревшими в плотных слоях атмосферы контейнерами с результатами наших космических экспериментов, как на «Горизонт» обрушились новые, теперь уже экономические беды. Сначала частично, а затем и полностью прекратилось финансирование самых крупных научных программ. Вдруг возникли, чтобы уже не исчезать никогда, задолженности по зарплате, безумная экономия на горячей воде и электричестве, а также принудительное увольнение сотрудников из научных подразделений, чья работа не подтверждена дополнительным, внешним финансированием. Над лабораторией № 19 нависла реальная угроза физической гибели…
В этих условиях одной из первоочередных задач нашего наспех организованного научно-производственного кооператива с многозначительным названием «Стержень» была задача сохранения до лучших времен (а основная масса научных работников все еще верила в возвращение добрых старых времен!) коллектива лаборатории путем хоть какой-нибудь финансовой поддержки сотрудников. Первая же коммерческая работа кооператива (вернее, его временного трудового коллектива, составленного из сотрудников лаборатории) касалась изготовления партии так называемых ионизаторов воды (электрических «чистильщиков» воды от вредных микроорганизмов) для плавательных бассейнов. Традиционно во всех отечественных бассейнах для обеззараживания воды использовали ядовитую «хлорку» — хлорную известь, от контакта с которой (а «хлорку» не жалели — дешевая!) «барахлили» организмы даже самых закаленных пловцов. Комплексное решение задачи по разработке новой, экологически безопасной системы водоподготовки взяли на себя ребята из КБ имени Хруничева, наша же задача была значительно скромнее. Технологически она сводилась к нанесению прочных и устойчивых к водной коррозии металлических покрытий на внутренние поверхности стеклянных труб. Через эти трубы в бассейн должна была подаваться вода, а электрические разряды, пронизывающие потоки воды внутри труб, должны были без помощи «хлорки» уничтожать в ней все живое и все вредное.
Задача была достаточно интересной в техническом плане (смельчаков, которые в нашей стране взялись бы за нанесение прочного металлического покрытия на заданные участки внутренней поверхности стеклянной трубы диаметром не более семидесяти миллиметров, в то время можно было пересчитать по пальцам одной руки, а сегодня, пожалуй, и считать-то уже некого). К тому же работа очень хорошо оплачивалась. Практическое решение этой задачи нам довольно быстро удалось найти в собственной лаборатории, причем решение было настолько простым и технически изящным, что при осуществлении технологических задумок пришлось даже запирать входную дверь лаборатории на ключ (первая попытка бороться с техническим шпионажем!). Промышленная партия ионизаторов на удивление успешно прошла испытания, и уже через месяц в кооперативе оказались первые «свободные» деньги, которые мы попытались по-братски распределить между всеми сотрудниками лаборатории (в том числе и теми, кто непосредственного участия в данной работе не принимал). Эти «чистые» деньги сослужили плохую службу лаборатории: схемой их распределения не были довольны даже те, кто получил деньги в счет будущих трудовых подвигов. Началось худшее из возможного — в профком и партком «Горизонта» из лаборатории № 19 пошли жалобы на несправедливое распределение среди своих сотрудников Киянским (к тому же еще и научным руководителем кооператива «Стержень»!) каких-то неучтенных денег.
Окончательный крест на судьбе некогда дружного и монолитного коллектива лаборатории поставила одна из наиболее эффектных и эффективных технологических разработок кооператива — «лечение» и восстановление бракованных режущих инструментов из твердых сплавов. При всей простоте и очевидности использованных технических решений (дефектные изделия из твердых сплавов помещали в ванну из расплавленного борного ангидрида и обрабатывали мощным ультразвуком при высоких температурах), эффект был потрясающим: практически все изделия, изготовленные на Московском инструментальном заводе и забракованные заводским ОТК по причине наличия на их поверхности различных дефектов типа трещин, раковин и «волосовин», в нашей самодельной установке приобретали безоговорочную путевку в жизнь. Продукция кооператива шла «в лёт». И хотя наша отпускная цена на годные инструменты была значительно ниже заводской, прибыль кооператива начала приобретать вполне реальные очертания. К тому же потребность в качественных твердых сплавах в стране с умирающим промышленным производством была на удивление необъятной.
Основным потребителем нашей продукции стал Бакинский трубный завод, выпускавший буровые трубы с твердосплавными насадками — «шарошками». Когда через несколько месяцев нашей интенсивной круглосуточной деятельности на всех московских инструментальных заводах запасы бракованных изделий иссякли, нам пришлось расторгнуть и договоры с Бакинским заводом, чем мы очень огорчили своих азербайджанских друзей. Здесь, кстати, я хотел бы повиниться перед основным разработчиком этой уникально простой и надежной технологии ремонта твердых сплавов (на птичьем языке материаловедов она еще называлась технологией высокотемпературного борирования) Алексеем Федоровичем Щербаковым, сотрудником НИИ авиационных технологий, чью разработку мы самым пиратским образом реализовали у себя в «Стержне» (читай, в «Горизонте»). Прости, Алексей, мы больше никогда не будем!
Работа по ремонту твердых сплавов принесла кооперативу очень приличные по тем временам деньги, большую часть которых правление решило израсходовать на материальную поддержку практически всех сотрудников лаборатории. Правда, весь список решили не оглашать, а подарки вручать только в конвертах, тем более что дело шло к новогодним праздникам. На этот раз суммы в конвертах были вполне сопоставимы с ежемесячными зарплатами этих же сотрудников в лучшие советские времена. Но лучше бы мы не делали таких подарков: теперь уже весь ОКБ «Горизонт» вдруг вспомнил о своей врожденной грамотности и бросился бомбардировать письмами министерство и, в первую очередь, министра В.Х. Догужиева. Содержание всех писем было почти одинаковым: это как же получается — кооператив создан на государственном предприятии и в основное рабочее время зарабатывает для себя бешеные деньги, тогда как другие сотрудники «Горизонта» сидят без работы и без зарплаты. Причем эти нахалы еще и благотворительностью занимаются, какие-то крохи со своего барского стола в конвертах раздают своим приближенным, а размер собственных заработков скрывают от общественности. Причем этот благородный порыв «борцов за справедливость» был настолько массовым, что министр взмолился и потребовал от Славы Близнюка немедленно уволить Киянского или «прикрыть» кооператив. Лично Догужиев против кооператива и против Киянского ничего не имел, но такого количества писем из одной и той же организации он никогда в жизни не получал и получать больше не хотел.
Наверное, так бездарно не заканчивалась ни одна благотворительная акция — после вмешательства министра и соответствующего распоряжения директора кооператив практически раскололся. Одна часть коллектива ушла из «Горизонта» на вольные хлеб;, а другая (в том числе и научный руководитель кооператива), осталась, чтобы еще некоторое время разрываться пополам, пытаясь одновременно и сохранить свое место в науке, и заработать какие-нибудь реальные деньги для дальнейшего выживания в разваливающемся коммунистическом «недострое». Правда, партийная организация все же «достала» своего бывшего титульного сотрудника (лауреата Государственной премии СССР, Заслуженного изобретателя СССР, без пяти минут, хотя и на сломавшемся будильнике, доктора наук и т.д., и т.п.) и организовала ему персональное дело по поводу… слишком большого размера ежемесячных партийных взносов. Выступавшие на собрании «партийцы», которых я до последнего времени считал людьми вполне разумными и вменяемыми, с каким-то остервенением обливали грязью и кооператив, и его руководителя, призывая чуть ли не сегодня обратиться в КГБ, чтобы «там» проверили и мой моральный облик, и скрытые от партии доходы. Все это коллективное безумие настолько отдавало театральным фарсом и маразмом одновременно, что секретарь парткома, мой «заклятый друг» Юра Никулин вынужден был призвать выступающих немного умерить пыл. В результате пожар негодования постепенно перешел в стадию естественного затухания и не совсем конкретных призывов «делиться с партией», а антипартийному элементу, так долго маскировавшемуся под советского ученого, собрание вынесло всего лишь простой выговор (даже не строгий!), хотя и с «занесением»…
Последней попыткой реанимировать наш некогда успешный научно-производственный кооператив (правда, уже вне стен «Горизонта») была грандиозная по тем временам программа — совместно с ребятами из Московского радиотехнического института, одного из наиболее крутых советских оборонных предприятий, разваливающегося одновременно с нашим ОКБ, разработать и изготовить первый в Советском Союзе комплекс оборудования для приема космических телевизионных сигналов (это как раз и были нынешние, ставшие такими привычными, «тарелки», снабженные соответствующими «примочками»!). Этой работой со стороны «радистов» руководил головастый и рукастый физик, хороший приятель нашей семьи Владимир Литвинов (он же просто Вовка). Общими усилиями кооператива и института (в том числе и финансовыми) был создан первый в Союзе экспериментальный приемный комплекс, который мы с гордостью установили на крыше административного корпуса МРТИ и с не меньшей гордостью первыми (!) из простых советских «смертных» коллективно смотрели европейские телевизионные программы (правда, еще в черно-белом варианте), поступающие через чужой спутник на нашу «тарелку».
Но здесь весьма некстати возникли очередные финансовые трудности: у кооператива закончились последние денежки, припасенные с лучших времен и предназначенные для развития производства, а новых поступлений в ожидаемые сроки не последовало. На этот раз безденежье окончательно подкосило нашу разработку на завершающей стадии — на стадии организации промышленного производства того самого «тарелочного» комплекта — и выбросило «Стержень» из числа претендентов на дальнейшее участие в перспективнейшей научно-производственной программе. К тому же было очень обидно, что значительная часть наших разработок почти бесплатно досталась набирающему силы серьезному конкуренту по имени «Кросна», предложившему нашим партнерам свои финансовые возможности. Такого тотального поражения «Стержень» не выдержал и распался на ряд самостоятельных производственных подразделений, а затем и вовсе прекратил свое существование.
В 1994 году, ровно через восемнадцать лет после моего первого появления на «Предприятии МГДУ», волею судьбы превратившемуся в ОКБ «Горизонт», через восемнадцать лет самостоятельной научной работы, а в последние годы — и непосильного труда, довольно бесславно завершилась и моя научная карьера. Дело, которому я служил всю свою взрослую жизнь, оказалось совсем «не в жилу» шустрым и ловким ребятам из «Борисова гнезда», затеявшим шоковую терапию экономики в нищей и обалдевшей от свободы стране. Для того, чтобы шок достал народные массы как можно глубже, эти ребята под контролем советников из Принстона и Кембриджа ударили финансовым топором по прикладной российской науке. Удар достиг цели: наука рухнула безмолвно, как в немом кино, и так же безмолвно увлекла в своем падении целый ряд наукоемких отраслей промышленности, еще несколько лет назад составлявших национальную гордость России — космос, оборонку, электронику, микробиологию. Как и было задумано заморскими советниками, с тех пор страна ускоренными темпами стремится превратиться в банановую республику, а из практического «банановедения» известно, что это растение чудесно развивается и дает великолепные урожаи именно на тех пустынных участках, где когда-то процветала наука (видно, хорошее удобрение получается из науки!).
Невиданной силы шок парализовал волю и способность к анализу у десятков тысяч в общем-то не самых глупых людей, вдруг отчетливо осознавших, что ни их мозги, ни они сами государству уже не нужны, да и в ближайшие годы не потребуются. «Доценты с кандидатами», в мгновение ока оказавшиеся на улице без каких-либо разумных перспектив и без рубля в кармане, толпой и без оглядки бросились в новую для себя сферу деятельности — в бизнес, точнее, в элементарную торговлю «чем попало».
Одновременно с крушением последних связей с «Горизонтом», за эти годы уже ставшим почти родным домом, где-то в глубинах сознания порвалась и навсегда потерялась незримая нить, так долго связывавшая мою душу с довольно интересной областью производственной деятельности, почему-то называвшейся наукой. Чуть позже канул в Лету и сам «Горизонт», почти полностью избавившийся от своего трудового коллектива, причем «хранителем печати» этого предприятия все эти годы оставался его бессменный директор Владислав Близнюк, персонально субсидировавшийся российским государством как раритет некогда могучей советской оборонки.
Но времени на горестные переживания по поводу безучастного отношения общества (чуть было не сказал — партии и правительства!) к судьбе научных коллективов и результатам их многолетнего труда практически не оставалось — нужно было хоть как-то кормить семью и не сломаться самому. «Хлебной» профессией я не владел, а университетский диплом физика в сочетании с моим предпенсионным возрастом позволял надеяться только на случайное замещение вакантной должности такелажника. Пытаться среди общей разрухи в стране, почти неприкрытого массового воровства государственной собственности, цинично именуемого приватизацией, и стремления чиновников различного уровня обогатиться любой ценой, но обязательно сегодня, создавать какое-либо собственное научно-техническое «дело», не имело смысла. Да и желания снова оказаться в жалком болоте околонаучных проблем (а главная среди них — финансирование) почему-то больше не возникало. Не было и серьезных приглашений из дальнего зарубежья, где можно было бы на разумной финансовой основе продолжить (или хотя бы продать!) какую-нибудь из прежних научных разработок. Да и собственный жизненный опыт не позволял шибко фантазировать на тему «я и зарубежная наука» (хотя, возможно, опыт в этом случае был излишне строг). Следовательно, единственной дорогой, на которую меня, как и тысячи других научных работников, не успевших или не сумевших полностью себя реализовать в советской науке, усиленно подталкивала реальная действительность, была темная, кривая и скользкая дорога нашего специфического бизнеса, почему-то называемого «малым».
Наиболее яркой особенностью российского малого бизнеса того времени была его повсеместная криминализация, обусловленная откровенным неумением и нежеланием практически всех участников коммерческих операций исполнять свои, в первую очередь финансовые, обязательства. С большой долей вероятности в любой сделке можно было предсказать, что как только на расчетный счет (а чаще — сразу в карман) одного из партнеров «упадут» финансовые средства в зачет предварительной оплаты какого-либо товара, этот партнер найдет тысячу причин, поводов и способов отказаться от поставки товара (очень часто — виртуального), забыв при этом возвратить деньги. По этой причине для сопровождения любой мало-мальски значимой сделки между мелкими российскими фирмами и фирмочками привлекались обильно расплодившиеся на развалинах коррумпированной государственной власти криминальные структуры — «крыши». А поскольку такая «крыша» являлась обязательным атрибутом любой компании, мечтающей о выживании в этом беспокойном мире, разборки между «крышами» иногда принимали характер войсковых операций. Но в большинстве случаев, даже когда разборки проводились «малыми силами», здоровью бизнесменов (как пострадавших, так и обидчиков) часто угрожал конкретный «ущерб, несовместимый с жизнью». Так что земля в больших российских городах и их окрестностях обильно удобрена биологическими компонентами процветавшего в этих регионах «малого» бизнеса.
Любой из смельчаков, решивших бросить вызов судьбе и организовать собственный бизнес на этой унавоженной почве, должен был свято соблюдать правило «трёх не»: не «бодаться» с криминализованными властными структурами (в первую очередь, с силовыми), не конфликтовать с «крышей» и не обольщаться сладкими предложениями потенциальных партнеров. Нарушение этого правила в любой из его составных частей было чревато очень далеко идущими последствиями как для самой компании, так и для ее бездумного лидера. Во всяком случае, осторожные новички были просто обязаны начинать свой бизнес в контакте с проверенными и опытными партнерами.
Мои основные надежды на физическое выживание в это время были связаны с новым бизнес-проектом, основанном на очередной попытке использовать в коммерческих целях все еще имеющуюся в наличии, но так и не востребованную научно-производственную «заначку». Как и в опытах с кооперативом, ставка делалась на применение ранее разработанных в лаборатории № 19 экзотических технологических процессов и специализированного оборудования. К числу коммерческих вопросов, которые, по нашему мнению, можно было решить при сравнительно небольших финансовых затратах, относилась утилизация морских и речных судов, доживающих свой век у причалов, но в то же время являющихся мощным источником товарного металлолома, имеющего вполне конкретную рыночную стоимость (в том числе и валютную). Чуть менее значимыми, но тоже важными проблемами, которые нам также хотелось решить, было восстановление изношенных узлов и деталей различных механизмов, в первую очередь, дефицитных автомобильных деталей, и нанесение огнезащитных покрытий на ответственные конструкции из дерева и пластмасс. В основе технологий, с помощью которых мы намеревались решить перечисленные выше проблемы, лежала козырная карта некогда перспективных, почти производственных, но все же научных групп, возглавляемых моими проверенными в «боях» соратниками, Альбертом Лыткиным и Тамарой Дамзовой — технологическая плазма с температурой не выше 4000 (!) градусов по шкале Цельсия. В порядке информации добавлю, что в данном случае речь идет о плазме как скоростном потоке ионизированного газа. Под реализацию этих интересных с технической и привлекательных с коммерческой точек зрения проектов (к сожалению, их коммерческая сторона прояснилась значительно позже) и было создано научно-производственное (опять смесь науки и производства!) предприятие «Тетра-С». Красивое название «те-тра» на самом деле представляло собой самоделку из набившей оскомину словесной пары «технологические традиции», а буква «С» — светлую память о «Стержне».
Некоторые из направлений в работе «Тетры» погибли сразу же, хотя изначально сулили значительный успех. В первую очередь, это случилось с разработками, связанными с повышением огнестойкости изделий из древесины за счет их поверхностной металлизации — деревянные доски и бруски, покрытые тончайшим слоем металла, успешно сопротивлялись воздействию открытого пламени и не воспламенялись даже при температурах не менее 600 градусов! Отмечу попутно, что поджечь «наши» доски не удавалось даже в условиях, когда от обычных «деревяшек» уже оставалась кучка золы. Но у московских огнеборцев денег на противопожарную профилактику исторических памятников — объектов недвижимости с деревянными перекрытиями (к сожалению, наши далекие предки, построившие величайшие памятники архитектуры, еще не изобрели железобетон), естественно, не было, как не оказалось их и у владельцев этих самых объектов. Жаль, конечно, бесславно сгоревший ярким пламенем московский Манеж, на восстановление которого позже будут истрачены сотни миллионов «зеленых», но в то время запах дыма от этого пожара еще не чувствовался. В общем, дело повышения пожарной безопасности было важным и нужным, но… не ко времени. Да, кстати, весьма сложные и дорогостоящие испытания огнестойкости металлизированной древесины Тамара Дамзова каким-то чудом ухитрилась провести совершенно бесплатно в НИИ пожарной безопасности — организации, принадлежавшей нашему славному МВД, но славившейся своей коммерческой хваткой еще в советское время. Между прочим, из недр этого учреждения на пенистой волне, возникшей вслед за лопнувшими большими демократическими пузырями, взлетел на самую вершину власти один из местных молодых ученых, по имени Сергей Степашин, в свое время обосновавший экономическую целесообразность противопожарной профилактики. Но даже его весомые научные рекомендации не убедили пожарное начальство Москвы раскошелиться на абсолютно беспроигрышное дело.
Примерно такая же судьба постигла и «ремонтно-восстановительное» направление в деятельности «Тетры». Восстановленные детали (в первую очередь, распределительные и коленчатые валы, а также крестовины и шаровые опоры) хлынувших в Россию «убитых» импортных автомобилей чувствовали себя превосходно, но стоимость операции восстановления была достаточно высокой, а зачастую даже превышала стоимость новой детали. В наше оправдание здесь необходимо отметить, что высокая стоимость восстановленных изделий в значительной мере определялась безумным ростом российских цен на все используемые в данной технологии материалы. Промышленное производство вошло в «спираль смерти» — чем ниже потребление, тем выше цены на продукцию, а чем выше цены — тем ниже потребление. Единственным реальным выходом из этой спирали является гибель промышленности. Как и следовало ожидать, вслед за шоковым развалом экономики Союза в нашей стране надолго поселилась промышленная разруха.
К счастью, эти производственные неудачи ни в коей мере не дискредитировали газотермическую методику в целом: в славном городе Киеве, в удержавшемся «на плаву» Институте проблем материаловедения, а еще точнее, в отделе, руководимом доктором технических наук Валерием Хабибовичем Кадыровым (тем самым, некогда бесшабашным «Хоттабычем»), эта тематика еще долго была визитной карточкой не только института, но и Украинской Академии наук в целом. Да и неизбежные в научно-производственной жизни финансовые проблемы Валерию Хабибовичу еще долго удавалось решать довольно успешно, хотя и в состоянии постоянного напряжения.
Единственным технологическим направлением, по которому нам удалось дойти до производственной реализации своих задумок, оказалась плазменная резка металла. «Воздушной» плазмой мы баловались еще во времена «Стержня», но тогда не удалось заставить резчиков крупногабаритного металлолома на Харьковской базе «Вторчермет» сменить привычные, хотя и менее производительные, кислородно-ацетиленовые резаки на диковинные и пугающе ненасытные плазменные. Кстати, некоторые узлы и элементы плазменных резаков были нами с Альбертом Лыткиным — неугомонным модернизатором плазменного оборудования — запатентованы, хотя дальнейшая судьба этих изобретений как-то выпала из моего поля зрения. В «Тетре» размах намерений оказался гораздо шире и напор посильнее: нам удалось заключить контракт с одним из первых на Украине акционерных обществ, именовавшимся «Черноморское пароходство», расположенным, естественно, в славном городе-герое Одессе, на создание производственного участка по разделке (то есть по резке на металлолом) отслуживших свой век пассажирских, торговых и даже бывших военных судов. Поскольку в состав АО «Черноморское пароходство» входил и Ильичевский судоремонтный завод, оснащенный хоть какой-то нехитрой механизацией, к тому же связанный с остальным миром не только морем, но и железной дорогой, место для размещения основного разделочного участка нам выделили на задворках этого завода, что нас ни в коей мере не смущало. Тем более что монтаж и ввод в действие основного технологического оборудования (все тех же плазменных резаков, правда, несколько модернизированных) и отработку технологии разделки судов нам предстояло осуществлять на БТО ЧМП (базе технического обслуживания Черноморского пароходства), которой в это самое время руководил известный одесский «мореман» Вадим Леонидович Кулик.
Вадим Кулик (в быту и даже на службе — просто Вадик) завершал своей персоной потомственную династию известных во всей Одессе морских судовых механиков, много раз ходил в моря и в течение некоторого времени даже был одним из руководителей профсоюза одесских моряков, поэтому в администрации пароходства занимал особое положение: он знал всех — его знали все. Перечисленных достоинств Вадима хватило бы на любую биографию, но он оказался еще и «почти родственником» моей жены. В данном случае такое сложное определение степени родства возникло из-за весьма бутафорской и пародийной, но усиленно рекламируемой самим Вадимом, национальной неприязни к «москалям», к числу которых он относил всех, кто хотя бы один год прожил в России или разговаривал на русском языке. На самом же деле Вадим Леонидович в то время уже был женат на дочери одного из самых знаменитых (и не только в Одессе!) капитанов дальнего плавания, прошедшим через все моря-океаны и первым из советских моряков получившим разрешение на проход во внутренние судоходные озера Соединенных Штатов Америки — «москаля» Олега Беркова. С другой стороны, капитанское семейство находилось в ближнем родстве с нашей семьей. А капитанская дочка Татьяна, хрупкая и миниатюрная умница-красавица, ставшая по воле судьбы женой «морского волка» Вадима Кулика, не только приходится племянницей моей жене Генриетте, но еще и признана любимой старшей сестрой и подругой моей, отнюдь не капитанской, дочери Оксаны (к слову, добавлю от себя, что уже много лет считаю Татьяну самой обаятельной женщиной Одессы — надеюсь, Вадим простит старого москаля за то, что тот засматривается на его жену). Не знаю, легко ли придется дальше Вадиму бороться с москалями в Одессе, но только его сын Антон совсем недавно женился (какая «непруха»!) на дочери москаля…
В соответствии с условиями контракта, но под дополнительные личные гарантии Вадима Леонидовича, бухгалтерия пароходства перечислила нашей «Тетре» небольшой аванс, который мы тут же «вбухали» в изготовление комплекта оборудования для плазменной резки. Правда, установки получились довольно громоздкими, но зато надежными и безотказными. Интерес к новому оборудованию был настолько велик, что пробный запуск установок на территории БТО (а путь до этой базы от офиса пароходства, по одесским меркам, ничуть не короче, чем до края земли) почтил своим присутствием даже главный инженер пароходства, который обычно покидал свой кабинет только в случае пожара или наводнения. А если при этом учесть, что испытания проводились в субботу (в летний сезон при любой власти «вся Одесса» в субботу отдыхала), то станет ясно, что ожидался определенный накал страстей. Явно волновался даже наш водонепроницаемый морской волк Вадим.
Любопытство главного инженера наши специалисты (а кроме Альберта Лыткина и меня в состав бригады входили еще Миша, он же «Михал Иваныч» Щеглов, и Саша Комиссаров — мои многолетние партнеры и гроссмейстеры плазменного дела из бывшей лаборатории № 19) удовлетворили сполна и довольно быстро. На глазах «изумленной публики» плазменная струя буквально разваливала пополам стальную плиту толщиной порядка 100 миллиметров, а на менее массивных железках струя практически не задерживалась, проходя через металл как через масло. Довольный увиденным, главный инженер убыл в неизвестном направлении, а мы, вдоволь наигравшись этими могучими игрушками, подтащили все свои шкафы, ящики, шланги и кабели поближе к пирсу, где был пришвартован подготовленный к уничтожению (т.е утилизации) старенький минный тральщик. На следующий рабочий день были запланированы «ходовые» испытания по плазменной резке дюралюминия (если совсем не по-научному, то дюраля), из которого, собственно, и состоял весь корпус тральщика. При определенных толщинах этот материал плохо поддается газовой резке: у алюминия и его сплавов слишком высокая теплопроводность, в связи с чем зону реза трудно разогреть до требуемой температуры при помощи обычной кислородно-ацетиленовой струи. По этому случаю на корпусе обреченного судна можно и нужно было показать преимущества «нашей» плазменной резки, в первую очередь, при разделке крупногабаритных элементов его конструкции.
Тральщик уже прошел стадию предварительной подготовки — его ходовую рубку, двигатель («машину») и внутренние переборки демонтировали и выгрузили на берег, а «безбашенный» корпус делал его больше похожим на огромную рыбацкую шхуну, чем на боевой корабль. Следующим рабочим днем для нашей бригады должен был стать понедельник (воскресенье решили посвятить тотальному отдыху, а заодно и посетить с дружеским визитом национальную гордость одесситов — Привоз), но уже воскресным вечером мы знали, что в понедельник рабочий день может и не наступить…
Здесь следует сделать небольшое отступление, чтобы понять историческую неизбежность ситуации, возникшей у пирса БТО. Изнемогающая в поисках путей собственного спасения советская власть сделала своему народу щедрый, но роковой подарок — разрешила открыть частные конторы по приему и переработке лома цветных металлов и, соответственно, разрешила всем желающим этот лом заготавливать и сдавать в приемные пункты без предъявления каких-либо документов о происхождении этого «товара». Подарок сработал мгновенно, и в приемные пункты потекли бурные реки украденных на родных предприятиях и в научно-исследовательских учреждениях многотонных промышленных заготовок (слитков, прутков, труб, листов и т.д., и т.п.) из меди, никеля, бронзы, латуни, алюминия и его сплавов, мотков и катушек медных и алюминиевых проводов, бухт силового электрического кабеля, трансформаторных шин и обмоток… Да мало ли чего можно было вынести (вывезти) с разваливающихся и почти не охраняемых бывших флагманов отечественного производства (хотя и из научных предприятий цветные металлы безнаказанно «уходили» десятками тонн)! Полчища бойких русоволосых ребят из почти независимой Прибалтики на большегрузных фурах заполонили Россию вплоть до Сибири, очищая за бесценок не только легальные приемные пункты цветного лома, но и склады готовой продукции практически всех заводов, производящих цветные металлы. Кстати, на это время Литва стала самым крупным в Европе экспортером цветных металлов. Это был узаконенный и беспощадный грабеж останков некогда могучей и все еще советской страны.
Новые украинские власти не захотели далеко отходить от кривых тропинок псевдосоветской демократизации, протоптанных в России. По этой причине и Украина подверглась почти такому же беспощадному набегу как прибалтийских варягов, так и своих аборигенов-добытчиков: промышленные предприятия останавливали работу из-за исчезновения силовых трансформаторов с медными обмотками, заводские склады металлургических заготовок неизвестные злодеи грабили средь бела дня, в деревнях исчезало электричество — «добытчики» срезали сотни метров, а иногда и километры, электрических проводов. Волна «технического» воровства докатилась даже до безумно дорогих телефонных кабелей, хотя как раз в них-то чистой меди содержалось «на копейку». Не миновала чаша сия и славный город Одессу с ее Черноморским пароходством и Ильичевским судоремонтным заводом. По территории завода, особенно в той его части, где располагалась свалка крупногабаритных пароходных останков, словно призраки, мелькали фигуры «добытчиков», вооруженных ломами и гаечными ключами, страстно желающих если не унести, то хотя бы «понадкусывать» горы корабельных валов и гребных винтов, изготовленных, совсем уж некстати, из великолепных медных сплавов. Заводская охрана устала отпугивать так примелькавшихся ей призраков (к тому же многие из них были жителями окрестных сел) и предпочитала не мешать их бизнесу.
Корпус нашего тральщика не очень интересовал черных заготовителей — цена на дюраль не шла ни в какое сравнение с ценой на медь, латунь и бронзу. Но к отдельным элементам конструкции этого корпуса они все же проявили сугубо практический интерес (к сожалению, мы узнали об этом с заметным опозданием): система принудительного затопления судна, представляющая собой четыре механических запорных клапана-кингстона, была выполнена все из той же бронзы, за которой неусыпно охотились аборигены-добытчики. При этом более подходящую ситуацию для безопасного изъятия тяжеленных кингстонов придумать было трудно: судовой двигатель — один из наиболее «весомых» элементов тральщика — был еще сутки назад извлечен из корпуса, в связи с чем ватерлиния облегченного корпуса всплыла на добрых полтора метра над водой. Вместе с ватерлинией над водой всплыли и злополучные клапаны, словно ожидавшие появления нового хозяина.
Этот «хозяин» появился на безлюдной территории БТО, скорее всего, утром в воскресенье, в результате чего бронзовые кингстоны покинули свои насиженные места и «ушли» в неизвестном направлении, оставив вместо себя зияющие отверстия в корпусе умирающего судна. Не знаю, по какой причине заготовителям вдруг стало холодно и почему они в жаркий летний день решили разжечь внутри многострадального корпуса костер из остатков деревянной обшивки кают, переборок и прочего хлама. Но уже к полудню внутри металлической посудины бушевало огромное пламя, грозящееся переброситься на забитый оборудованием (в том числе и нашим) пирс и на стоявший у соседнего пирса плавучий док, используемый руководством БТО под контору и механические мастерские. Проснувшиеся после тяжелого похмелья местные секьюрити, обученные в случае пожара не думать, а действовать, причем быстро и решительно, подтащили к тральщику пожарную помпу и стали заливать огонь мощными струями морской воды. Не могу сказать точно, успели эти решительные ребята погасить пожар или нет, но непрерывно наполняемый водой из пожарных шлангов корпус снова дал осадку. И ватерлиния оказалась как раз на уровне отсутствующих «по уважительной причине» кингстонов… Море завершило работу, начатую энергичными пожарниками, скрыв в своей пучине непокорный огонь вместе с дырявым корпусом.
Но не зря же говорят умные люди, что беда не приходит одна: пылающий тральщик, жестко «пришвартованный» береговыми боцманами к причальным тумбам, совсем даже не утонул, а, обрывая канаты, нырнул под платформу своего же пирса, где спокойненько лег на борт, почти касаясь днищем облепленных ракушками бетонных свай. Как поется в одной песенке, «этого нам только не хватало»… В понедельник на военном совете БТО (естественно, после того, как основные участники мероприятия откричались и отматерились) было принято единственное из правильных решений — тральщик надо поднимать (да в общем-то, ничего другого и не оставалось). Тем более что на внутреннем рейде нашего ближайшего партнера — Ильичевского судоремонтного завода — уже несколько дней маячил гигантский плавучий кран по имени «Богатырь». С «Богатырем» поладили довольно быстро, и уже к полудню объединенные команды такелажников и водолазов приступили к «выдергиванию» тральщика из-под причала. Не буду утомлять читателя подробностями этой, на первый взгляд, копеечной операции — ну как такому гиганту не вытащить заполненное водой большое корыто! Злополучный корпус тральщика действительно вытащили, но уже ближе к вечеру, и только огромное морское счастье позволило местному причалу уцелеть под напором металлических тросов «Богатыря», а Вадиму Кулику — не распрощаться досрочно со своим руководящим постом директора БТО ЧМП. Операция и в самом деле оказалась «копеечной», ибо многочасовая работа гигантского крана вылилась БТО в такую «копеечку», что крики из Управления пароходства, расположенного в центре Одессы, долетали до Ильичевской бухты даже без применения телефонного аппарата.
К сожалению, наша командировка в город-герой Одессу заканчивалась, и поэтому ожидать завершения работ (теперь уже восстановительных) на спасенном тральщике возможности не было. Бригада убыла в Москву, пообещав вернуться в сентябре, чтобы приступить к серьезной работе. Однако судьба, на этот раз в облике украинского президента Леонида Кучмы (моего бывшего соратника по Министерству общего машиностроения СССР) решительно вмешалась в наши планы. Кстати, Днепропетровский завод «Южмаш», на котором так успешно и стремительно строил (а вернее, «будував» — как всякий настоящий украинец) свою карьеру будущий президент будущей самостийной Украины, был одним из крупнейших предприятий нашей отрасли. И надо же было такому случиться, что одним из своих первых указов мой бывший коллега, а теперь «пан президент», нанес сокрушительный удар «под дых» именно нашей «Тетре».
Прикинув хозяйским взглядом, откуда и куда поступают гривны и доллары за морские перевозки, он аннулировал акционерное общество «Черноморское морское пароходство» как незаконно созданное, в результате чего все предприятия, входившие в состав АО, возвращались «под государеву опеку». Всем пострадавшим и недовольным предлагалось обращаться с соответствующим иском к Правительству Украины в Верховный арбитражный суд (правда, знающие люди нас заранее предупредили, что срок рассмотрения подобных исков составляет не менее двух лет). Это был нокаутирующий удар не только для нашей еще не окрепшей «Тетры» (на изготовление комплектов оборудования для плазменной резки металла «ушло» все, что имело хоть какое-нибудь денежное выражение), но и для всех нас, наивных мечтателей, кто еще надеялся удержаться на ногах за счет продажи своих инженерных знаний и навыков.
Бесперспективность судебной тяжбы с украинскими властями стала для меня еще более очевидной, как только я по срочному вызову Вадима прилетел в Одессу. Срочность приезда была весьма обоснованной: вопреки договоренности и всевозможным клятвенным обещаниям, Вадим при таможенной очистке в Одессе полученного от «Тетры» технологического оборудования «выпустил из рук» наш экземпляр основного контракта с пароходством (свой экземпляр пароходство найти не смогло по очень уважительной причине, о которой я скажу чуть позже). Пунктуальные таможенные чиновники после завершения официальных процедур направили оказавшиеся в их руках оригиналы документов в адрес пароходства (хотя и обещали вручить эти документы лично в руки Вадима). Дальше следы этих документов, как и следы их «местного» экземпляра, не обнаруживались. В распоряжении «Тетры» остались только копии контрактов, хотя и нотариально заверенные, но не имеющие юридической силы при судебных разбирательствах. Для нашей многострадальной фирмы снова складывалась крайне неблагоприятная в финансовом отношении ситуация.
Чтобы хоть как-то прояснить для себя реальное положение вещей и оценить степень бедствия, мы с Вадимом отправились в святая святых пароходства — в его бухгалтерию. Здесь необходимо отметить, что по случаю внеочередного (или досрочного) капитального ремонта основного офиса пароходства (теперь уже государственного предприятия!) его бухгалтерию в принудительном порядке (временно — всего на два года!) выселили в полуразрушенное здание на противоположном конце города. При этом бухгалтерская документация за последние несколько лет работы пароходства была без какого-либо явного замысла и плана, совершенно хаотично, собрана в бумажные мешки и коробки, которые теперь загромождали не только комнаты, но и коридоры, и лестницы нового «офиса» бухгалтерии. На мой явно бестактный вопрос, где же нам сейчас найти документы по контрактам пароходства и «Тетры», уставшая от такой бурной жизни женщина-главный бухгалтер ответила совершенно бесцветным голосом: «Ищите там где-то… в коридоре… или на лестнице…». Адрес был более чем конкретным, но вероятность обнаружить необходимые документы от этого не возросла — перелопатить настоящее море многолетней бухгалтерской документации мы с Вадимом были не в силах. Отказавшись от поиска этих документов, мы практически подарили пароходству несколько комплектов оборудования для плазменной резки металла и навсегда закрыли эту, казавшуюся такой перспективной и увлекательной, последнюю страницу в коммерческой деятельности «Тетры».
Очередную решительную попытку проверить себя в самостоятельном коммерческом плавании я предпринял еще при жизни «Тетры». Моя старинная приятельница и последовательница по научной работе (в течение длительного времени она пыталась внедрить в авиационной промышленности технологию нанесения газотермических жаростойких покрытий), почему-то считавшая меня очень авторитетным технологом, весьма оригинальная женщина родом из самых высших, но репрессированных и уничтоженных в тридцать шестом году партийных слоев, пригласила меня в качестве одного из партнеров для организации совместного российско-норвежского предприятия. Норвежскую сторону в этом предприятии должен был представлять Ян Хансен, владелец одного из норвежских горнолыжных курортов в районе города Лиллехаммер, а по совместительству еще и зять Наталии Григорьевны (именно так звали мою приятельницу). С российской стороны уже приготовились к старту и Наталия Григорьевна со своим мужем, но в моем свободном распоряжении еще оставались сорок процентов акций (в то время они именовались «долями»). Поскольку мне сразу был предложен пост генерального директора создаваемой структуры, я решил не тратить много собственных денег (их, как обычно, было маловато) на взносы в уставный капитал и предложил почти всю свою долю (тридцать из сорока процентов) своему родственнику со стороны жены Владиславу (Владу) Лисовскому — преуспевающему бизнесмену, бывшему комсомольскому вожаку Норильска, президенту страховой компании «Вита-Гарант». Естественно, что при таком раскладе моя судьба полностью зависела от «настроения» крупных акционеров, но я очень рассчитывал на помощь и поддержку своего родственника Влада, тем более, что направления деятельности будущего предприятия во многом совпадали с интересами его довольно стабильного бизнеса. Так, в некоторых сомнениях и надеждах, родилась почти «двухсемейная» компания «Эль-Кронор» — одно из первых в России совместных российско-норвежских предприятий.
Первоочередных задач у «Эль-Кронора» было всего две: организовать поставку в Россию европейских продуктов питания (в самую первую очередь — исландской сельди) и европейских промышленных товаров (в том числе, современных отделочных материалов и современного медицинского оборудования). В первой половине девяностых годов российская промышленность была практически полностью парализована, а государственные финансовые пирамиды как средство личного обогащения интересовали наших лидеров и их ненасытное окружение значительно сильнее, чем финансирование отечественной промышленности. В связи с этим потребительскому рынку России было нужно «все и сразу», а любые импортные товары пользовались у населения повышенным спросом.
Очень интересным и перспективным представлялось всем нам и одно из этапных направлений в деятельности новой компании, непосредственно связанное с норвежскими интересами в России — создание в районе озера Байкал эксклюзивной базы отдыха высшего разряда (включающей, естественно, и «экзотику», и «экстрим», и супер-сервис, и первоклассный горнолыжный курорт) для зарубежных богатеньких буратин. Для реализации этой захватывающей программы и развития международного туристического бизнеса в своем регионе власти Бурятии почти за бесценок готовы были уступить нашей фирме предгорный земельный участок, расположенный вблизи города Северобайкальска на обеих берегах красивейшей горной речушки Тыя, впадающей в озеро Байкал. Всяческую поддержку нашему проекту обещали оказать и Госкомспорт, и Интурист. А одному из руководителей Госкомспорта, прославленному советскому лыжнику, многократному чемпиону мира и Олимпийских игр Виктору Маматову эта идея в изложении Яна Хансена — фаната горнолыжного спорта и искреннего поклонника Маматова — настолько понравилась, что он выразил желание не только поддержать проект на самом высоком уровне, но и лично принять участие в его реализации. Честно говоря, и меня «байкальская» идея просто завораживала. Но задержка была за малым — отсутствовали стартовые деньги.
По упрощенному бизнес-плану, разработанному нами еще на стадии организационной эйфории, западные кредиты для строительство комплекса должен был привлечь Ян, но только после того, как «Эль-Кронор» организует свой устойчивый и развивающийся бизнес, встанет на собственные ноги (т.е. заимеет собственную «валютную» биографию и приобретет права собственности или долгосрочной аренды на земельный участок под реализацию проекта), а также сможет подтвердить свою финансовую надежность. Короче, начинать надо было с обычной торговли.
Благодаря Владу, с привлечением «крыши» для новой структуры проблем не возникло. Для раскрутки собственного бизнеса нашей компании нужны были надежные и устойчивые партнеры-потребители (от западных производителей не было отбоя), а также «разумные» российские кредиты. И если с потребителями европейской продукции контакты постепенно развивались и налаживались (здесь неуемная энергия Наталии Григорьевны реализовалась в полной мере — в Москву уже пошли первые большегрузные рефрижераторы с исландской сельдью, закупленной на личные средства Яна Хансена), то с кредитованием наших коммерческих программ вышел форменный «облом».
Личная дружба и успешный совместный бизнес Влада Лисовского с президентом «Платинум-Банка» Романом (Ромой) Троценко — необычайно амбициозным юношей, выпускником Гарварда и финансовым советником президента Казахстана Н. Назарбаева, давали определенную надежду на привлечение этого банка к реализации хотя бы самых первых серьезных проектов. К тому же Рома и сам высказывал намерение поучаствовать в нашем бизнесе, правда, каждый раз оговаривая все новые условия и отодвигая сроки выделения кредита. В ожидании начала серьезной работы «Эль-Кронор» перебивался мелкими поделками: то мелкооптовой продажей контрабандных женских украшений из серебра, то поставкой небольшой партии кардиологического оборудования для Московского департамента здравоохранения (кстати, львиную долю прибыли от этой сделки самым элементарным образом присвоил себе «Платинум-Банк» — ведь это он производил предварительную оплату товара), то поставкой партии отделочных материалов для ремонта одной из московских поликлиник (на этот раз подшустрился Влад, представив нам в качестве заказчика свою собственную фирму-посредника).
В этой ситуации даже ежу было понятно, что без надежной финансовой поддержки ни на внутреннем, ни на внешнем рынках нам делать нечего, поэтому задача поиска финансового партнера для «Эль-Кронора» стала для меня задачей номер один. Да, если бы в те времена я был таким же тертым и сообразительным, как сегодня (или, как говорят в Одессе, если бы я вчера был таким же умным, как моя жена сегодня), то бежал бы подальше от своих юных, но хищных друзей. Естественно, я бы не делал никому из них таких дорогих подарков, какой из моих рук достался Владу Лисовскому. Даже в те смутные времена существовало значительное количество нормальных банков, а также несколько нормальных схем, по которым такая компания как «Эль-Кронор» могла почти спокойно получать и устойчиво обслуживать нормальные банковские кредиты, а переговоры об условиях открытия кредитных линий в этих банках можно было начинать сразу же после заключения нашей компанией первых международных контрактов.
Однако рядом с нами располагался «Платинум-Банк» (это в буквальном смысле, поскольку мы арендовали офисные помещения в особняке, принадлежащем все тому же «Платинуму»), а респектабельный Рома с его Гарвардом, Назарбаевым и новенькими «мерсами», излучал уверенность в светлом будущем и внушал безусловное доверие. Поддавшись этому стандартному набору «примочек», я принял единоличное решение крепить дружбу с «Платинум-Банком», точнее, с его президентом, любой ценой. В качестве первого ударного шага в этом направлении я предложил Роме «сервисную» услугу — на хорошем уровне организовать ему отдых в Норвегии за счет «Эль-Кронора» (предварительно этот вопрос я «перетер» с Хансеном и получил его согласие). Клиент клюнул, но обещал подумать. Но когда я предложил этот же вариант своему родственничку и его жене Маше (неформальному координатору всех коммерческих проектов Влада), они отозвались очень быстро и однозначно, причем так же быстро уговорили и Рому. Через несколько дней бригада моих состоятельных партнеров улетела отдыхать в Норвегию, а мне не оставалось ничего иного, как ждать результатов этой незамысловатой «рокировочки».
И результаты не заставили себя долго ждать. Возвратившаяся после прекрасного отдыха команда при встрече со мной демонстративно отворачивала в сторону свои молодецкие, обветрившиеся на первоклассных горных курортах, лица. «Платинум-Банк» (под гарантию страховой компании «Вита-Гарант») проплатил-таки поставку крупной партии медицинского оборудования из Европы, но только почему-то через одну из компаний Влада. Одновременно прекратились и почти ежедневные, вернее, ежевечерние, телефонные звонки из Норвегии. Окончательную ясность в ситуацию внес все тот же Влад, не без гордости сообщивший мне, что за время отдыха они с Ромой крепко подружились с Яном и его семьей, а также разработали совершенно новую схему своей совместной деятельности (финансирование — Рома, поставка товара — Ян, страхование сделки — Влад), в которой для меня, как генерального директора компании «Эль-Кронор», места уже не было.
Еще через неделю в офисе появился мой несостоявшийся скандинавский друг Хансен, который, пряча глаза, через свою жену-переводчицу стал нести всякую околесицу, из которой все-таки следовало, что такое решение принято, но оно временное, надо посмотреть, как будут развиваться события дальше, а «байкальский» проект он вообще не представляет без меня, но сейчас он рекомендует Влада на пост генерального директора, а я мог бы стать его заместителем… Более гнусного поведения своего норвежского партнера, да к тому же еще и тезки (чем мы в начале пути очень гордились!), я не мог себе представить. От перспективы работать в компании, созданной своими руками, но теперь уже под руководством своего родственника, оказавшегося всего лишь ловким шулером, умело разыгравшим подаренные мной же козырные карты (вернее, под руководством его супруги Маши, все это время направлявшей мужа и управлявшей его руками), просто тошнило. Короче, в этот вечер я навсегда расстался с Яном и его родственниками, Владом и его семьей, Ромой и его «Платинум-Банком», а также с официальной печатью и офисом «Эль-Кронора».
Не знаю, как в дальнейшем сложился бизнес Яна Хансена в России, но только уже через несколько месяцев «Эль-Кронор», раздираемый взаимными финансовыми претензиями «гигантов» Ромы, Влада и Яна, пошел ко дну. Примерно в это же время «пролетела» с приватизационными ваучерами и растворилась в дебрях московского бизнеса страховая компания «Вита-Гарант» — предмет гордости и основной источник амбиций семьи Лисовских. Дольше всех продержался «Платинум-Банк» (все-таки за Ромой стояли Гарвард и Назарбаев!), но и он не выдержал осады чеченских «финансистов-самоучек» (никаких Гарвардов!), втянувших Рому в полукриминальные игры с Центробанком, в безумные долги и неотвратимую суровую расплату. Иногда мне почему-то кажется, что здесь сработал некий природный принцип равновесия последствий, который на блатном жаргоне звучит очень даже конкретно: «Бог не фраер, он все видит!».
Жаль только, что сказочно красивый и экономически обоснованный проект эксклюзивного байкальского курорта высшего мирового класса остался как для меня, так и для симпатичных ребят из бурятской администрации, всего лишь красивой сказкой…
Надеюсь, что критически настроенный читатель не увидит в подробном описании моих неудачных попыток выстроить собственный, «правильный» бизнес стремления обелить себя и списать неудачи на роковое стечение обстоятельств и происки явных и тайных недругов. Случались и обстоятельства непреодолимой силы («форс-мажор», если на птичьем языке бизнеса), были и происки конкурентов, ухитрявшихся превратить бывших друзей в непримиримых врагов, но были и мои личные промахи, со временем ставшие до обидного очевидными. Избежать этой «пены» я просто был обязан, но не избежал в силу своего кудрявого коммунистического воспитания, внушившего всем нам довольно спорные аксиомы о всеобщем братстве и равенстве, любви к ближним и доверии к партнерам по труду. Богатый опыт моих самостоятельных походов в бизнес, к сожалению, не подтвердил ни одного из этих тезисов, так что учиться реальным правилам борьбы за выживание пришлось на собственной шкуре, а в бизнесе за все, включая и обучение его основным правилам, нужно платить. Может быть, кому-то из начинающих бизнесменов мой отрицательный опыт хоть в чем-нибудь поможет, и его плата за обучение не будет слишком высокой.
Длительных переживаний по поводу такого удручающего поражения, которое настигло меня в «Эль-Кроноре», я не мог себе позволить, потому что жизнь продолжалась, и кушать почему-то хотелось не меньше, чем вчера, а капитала я все еще не накопил. Начинать сложные маневры по созданию новой коммерческой структуры не было никакого желания, поэтому я с удовольствием откликнулся на предложение своего старинного приятеля Павла Федотова (бывшего соратника по ЦНИИЧермету, резко сменившего науку на профессиональную внешнюю торговлю и встретившего развал Союза в должности торгового представителя в «братской» Албании). Павел познакомил меня еще с одним бывшим «внешторговцем», а заодно и бывшим физиком Владимиром Черкасом, в последнее время весьма успешно раскручивающим собственный бизнес на поставках крупных партий продовольствия для ГУИН (Главного управления исполнения наказаний), внутренних войск МВД и Министерства обороны. Торговая компания «Торина», в которой В. Черкас был генеральным директором и одним из учредителей, обладала несомненным преимуществом перед конкурентами: вторым ее учредителем был достаточно устойчивый и растущий банк «Рублев», поэтому финансовые проблемы, неизбежно возникающие при оплате «с колес» крупных партий продуктов питания, Владимир решал достаточно успешно. О такой схеме работы (при наличии надежной финансовой поддержки основных коммерческих проектов) я совсем еще недавно мечтал в своем «Эль-Кроноре». К тому же работа была динамичной и ответственной, и через несколько дней я уже осваивался в «Торине» как заместитель генерального директора. Первые два месяца работа ладилась, и хотя некоторые сделки серьезно зашкаливали по поводу сертификатов происхождения товара и его соответствия государственным стандартам, личная дружба и понимание со стороны потребителей проблемного продовольствия позволяли компании двигаться вперед без значительных потерь. Острых финансовых проблем у «Торины» не возникало даже в тех случаях, когда по причине безденежья МВД и Министерство обороны не могли в течение длительного времени расплатиться с нашей компанией за уже поставленный товар.
Вместо отсутствующих реальных денег (да и откуда им было появиться — мировые цены на нефть и газ непрерывно падали, а промышленность устойчиво лежала на боку) досужие правительственные экономисты додумались закрывать наиболее дырявые статьи федерального бюджета суррогатными деньгами: пострадавшим из-за бюджетных дыр субъектам передавалась возможность самостоятельного истребования задолженности перед бюджетом от других субъектов, по тем или иным причинам уклоняющимся от этих обязательных платежей. При этом «опомнившимся» плательщикам разрешалось погашать свои задолженности с огромной скидкой («дисконтом» или «дискаунтом» — как кому нравилось). А размеры скидки устанавливали сами договаривающиеся стороны и щедро утверждало Министерство финансов (понятно, что в размерах скидки как раз и скрывались меркантильные интересы всех участников!). Это была великолепная «мулька», позволившая вступить в сговор чиновникам всех мастей и ловким коммерсантам, чтобы разработать и реализовать многоходовые схемы фиктивного погашения задолженности, в результате чего в России и странах бывшего Союза появились десятки новых миллионеров (естественно, долларовых). А оставшиеся в прежнем виде бюджетные дыры правительство стыдливо прикрыло фиговыми листами погашения.
Поскольку в эти годы финансовую задолженность, выражающуюся сотнями миллионов долларов, российский бюджет накопил, в первую очередь, перед министерствами обороны и внутренних дел, «хозяйствующие» чиновники в генеральских погонах, призванные блюсти интересы своих ведомств, стали основными игроками на совершенно безумной, и в то же время совершенно русской «бирже финансовых услуг». На этой бирже под защитой государства самым естественным образом переплетались личные интересы государственных чиновников, «обслуживающих» бюджет, банковских структур, увидевших возможность без особых усилий прибрать к рукам значительную часть разыгрываемых средств, и руководителей предприятий-должников, перед которыми открылась возможность малой кровью расплатиться с бюджетом и почти на законных основаниях получить «копейку» для приобретения избушек в Швейцарии и на Канарах. Неподдельный интерес схемы «погашения» вызывали также и у множества коммерческих фирм, чья дальнейшая жизнь напрямую зависела от поступления хоть каких-то бюджетных средств на счета обнищавших министерств.
Результаты деятельности биржи не замедлили сказаться самым «шоколадным» образом: участвующие в сделке банки исправно производили расчеты между участниками и прикапывали собственные гонорары, а министерские экономисты отправляли наверх бумаги об очередном погашении задолженности, в результате чего все крупные «пожарники», которые активно гасили задолженность, чувствовали себя превосходно. Кстати, одну из таких комбинаций по погашению многомиллионной задолженности перед нашим «Газпромом» со стороны «государственной» украинской компании с громким названием «Единые энергетические сети Украины» разработала и провернула международная группа финансовых «гениев». Мне почему-то кажется, что Леонид Кучма ухмылялся, присваивая этой компании статус государственного предприятия, заведомо зная, что она почти полностью принадлежит подставной британской фирме. Заодно эти же м;лодцы легким движением руки погасили и не менее внушительную задолженность самого «Газпрома» перед российским бюджетом.
В состав неудержимой «пожарной команды» со стороны украинских «гениев» входила и ставшая знаменитой на своей родине директор этих самых «сетей» Юлия Тимошенко. Участниками комбинации с российской стороны были настолько важные персоны — политические «тяжеловесы», что их фамилии даже официальные лица до сих пор боятся произносить вслух, а самый мелкий (по рангу) из участников — один из финансовых светил Министерства обороны по фамилии Олейник (к счастью, это не родственник моего друга Сашки Олейника — я наводил справки) — носил погоны «всего лишь» генерал-лейтенанта. По каким-то причинам эта обычная для экономики того времени афера всплыла наружу. Впрочем, объективная причина была видна с самого начала комбинации: ни министерство, ни «Газпром», ни российский бюджет никаких денег не получили, да и получить не могли, а украинские долги за поставленный газ растворились как бы сами собой. Товарное наполнение этой сделки — строительные материалы для нашей нищей армии — так и не покинуло границ Украины, зато наше правительство с готовностью отрапортовало о погашении межгосударственной задолженности. Российский «стрелочник» Олейник после длительного сопротивления перевел стрелку на самого себя и теперь сидит в тюрьме по статье «хищение в особо крупных размерах», а украинская «стрелочница» Тимошенко во все тяжкие ударилась в политические игры, стремясь получить иммунитет от российского уголовного преследования. Ну что же, «стрелочники» на то и существуют, чтобы «тяжеловесы» не соскочили с рельсов, по крайней мере, сегодня…
Моя мысль несколько опередила реальные события — до судебного процесса над генералом Олейником еще было далеко, а Юлия Тимошенко еще только искала «выходы» на руководство «Газпрома». Но более мелкие субъекты российской экономики уже примеряли к себе свалившуюся с небес кормушку и стремились как можно скорее и ловчее погасить какую-нибудь задолженность пожирнее. Поскольку у «Торины» связи с чиновничьей верхушкой силовых министерств были более чем крепкими, мой командир также подключился к схемам погашения — сначала, естественно, только с целью «отбить» зависшую в этих министерствах оплату за уже поставленное компанией продовольствие. На первых же, даже весьма скромных, погашениях экономический эффект оказался весьма приличным и компания сразу забыла о своих финансовых трудностях. Но, как говорится, «во время еды откуда-то пришел аппетит», и наша скромная «Торина» подрядилась гасить многомиллиардную (хотя и в неденоминированных рублях) задолженность бюджета перед Министерством внутренних дел за счет товарной компенсации своих долгов перед государственным бюджетом предприятиями Краснодарского краевого Агропрома. Схема реализации этой многоходовки в глубочайшей тайне разрабатывалась нашим В. Черкасом (лично!), руководством банка и представителем краснодарского губернатора Николая Кондратенко («батьки Кондрата»). Гарантию выплаты краевых долгов за счет «строки в краевом бюджете» от имени администрации края подписал начальник финансового департамента, а краевое УБЭП (управление по борьбе с экономическими преступлениями) клятвенно пообещало своим коллегам из центрального аппарата МВД взять прохождение этой сделки под неусыпный контроль. Все участники мероприятия были убеждены, что после такой внушительной артиллерийской подготовки сделка пройдет как по маслу. Чтобы не тормозить ее ход, наша компания даже поспешила заключить с московскими оптовиками договоры на поставку в Москву краснодарского мяса и зерна будущего урожая.
Но действительность превзошла любые ожидания, в том числе и самые худшие. «Рублев-Банк» через «Торину» выделил администрации края кредит для погашения агропромовских бюджетных долгов, и деньги, хотя и с огромным «дискаунтом», ушли на счета МВД. Но как только угроза банкротства отодвинулась от целого ряда кубанских предприятий, в крае пошли слезные разговоры про очередной недород, падеж скота и набеги саранчи, в результате чего о товарных поставках зерна и мяса в счет погашения банковского кредита москвичам в этом году рекомендовалось забыть. Финансовых средств для возврата кредита в кассе администрации также не оказалось, а гарантийное письмо начальника финансового департамента «батька Кондрат» признал недействительным, поскольку указанный начальник в соответствии с должностной инструкцией не был наделен такими полномочиями. Своего незадачливого главного финансиста губернатор сурово наказал и отстранил от занимаемой должности, но и после этого необходимые финансовые средства у администрации не появились. По складывающейся ситуации чувствовалось, что к «Торине» на всех парах приближаются крупные неприятности.
Не смогли существенно оздоровить ситуацию и экстренные поставки в адрес нашей компании огромных количеств краснодарской (точнее, георгиевской) водки — втиснуться новичкам с качественной, нормальной водкой на московский водочный рынок, «по горлышко» заполненный спиртовыми суррогатами из предгорий Кавказа, так толком и не удалось. Поскольку аренда водочных складов в Москве во все времена являлась и является не очень дешевым занятием, а на бартерную схему взаиморасчетов владельцы складов почему-то не «подписываются», содержимое двух фур в виде картонных коробок с «Господами офицерами» пришлось даже разместить в нашем офисе — в переговорной комнате, комнате секретаря и кабинете Черкаса, а также во всех проходах и коридорах. После нескольких «нелимитированных» застолий (водка — вот она, только руку протяни!) наш командир признался в неутешительном окончательном результате своего коммерческого проекта (о плачевных итогах погашения мы все уже знали) и объявил о банкротстве компании.
Очень жаль, что даже такой опытный «внешторговец», как Владимир Черкас, прошедший школу западноевропейского бизнеса, не прочувствовал в полной мере, что все финансовые схемы, реализуемые в России того времени, в том числе и схемы погашения задолженности, представляли собой всего лишь увлекательную игру без четких правил, выигрывать в которой могли только те государственные мужи, кто эти правила диктовал. Тех же случайных игроков, что в стремлении разбогатеть «здесь и сейчас» бросались в игру, как в темный омут, рискуя положением и репутацией, да и собственной судьбой тоже, почти гарантированно ждало крупное разочарование. Сегодня Володя Черкас (физик все-таки!) пытается реализовать в технологических целях довольно интересные физические процессы и, возможно, на этом пути ему повезет чуть больше.
К сожалению, на моей извилистой дороге бизнесмена-любителя крушение надежд на участие в нормальном бизнесе (а бизнес «Торины» в начале ее трагического пути был вполне цивилизованным) оказалось не последним. Впрочем, в этом не было ничего удивительного: в середине девяностых годов в Москве ежегодно создавались десятки тысяч малых и средних предприятий и почти столько же их рушилось, да и сама атмосфера коммерческих сделок была удивительным образом пропитана предчувствием неминуемого обмана («подставы») со стороны одного из партнеров. И очень часто это предчувствие не обманывало — московский малый бизнес носил явно криминальный оттенок. В коммерческом обороте находились безумные количества «энергетических векселей», выпущенных несуществующими финансовыми корпорациями, поддельных векселей и акций падающих или уже рухнувших банков, корпоративных «ценных бумаг» (естественно, фальшивых) известнейших газовых и нефтяных компаний, а также банковских «гарантий», складских «справок», «лицензий» и «сертификатов». Толпы посредников чуть ли не с плакатами на груди призывали коммерсантов приобретать у них по сходной цене черные алмазы и изумруды, редкоземельные металлы и красную ртуть, экспортные объемы цветных металлов и нефтепродуктов. Интересная деталь: «переуступку прав» на экспортный контракт с Норильским медно-никелевым комбинатом на поставку за рубеж нескольких тысяч тонн катодной меди можно было оформить за какие-то жалкие десять тысяч «баксов», хотя все печати, визы и подписи в этом контракте выглядели как настоящие!
Самым впечатляющим, почти цирковым, зрелищем в полулегальном «малом, но очень крутом бизнесе» конца первого-начала второго срока ельцинского присутствия являлись массовые гипнотические хороводы вокруг российского финансового чуда — так называемых государственных казначейских обязательств (ГКО или «голубых фишек»), с легкой руки руководителей Министерства финансов во многомиллиардном количестве хлынувших на мировой фондовый рынок. Это была увлекательная игра, по сравнению с которой бледнели даже финансовые игры «МММ» и «Властилины» (действительно, та «Властилина» — через «и»). Сейчас даже трудно себе представить, как могло получиться, что цена на эти «фишки» на всех игровых площадках непрерывно росла, хотя все игроки прекрасно знали, что Министерство финансов России непрерывно вбрасывает на рынок огромное количество новых, ничем не обеспеченных «казначейских обязательств». Видимо, все они были настолько увлечены игрой и зачарованы колдовским блеском богатства, ежеминутно проплывающего перед их взором и уверенно приплывающего к истинным хозяевам этих «фишек», что уже не обращали внимания на такие мелочи. А хозяева «фишек» как раз и были людьми, в угоду которым Министерство финансов ускоренными темпами тащило Россию к краю финансовой пропасти. Распухающие на глазах нищего народа от потока бешеных денег царственные особы с осоловевшими глазами и заплетающимися языками (а вы попробуйте сами переварить такое количество «шоколада»!), а также «хранители главного тела», граждане вселенной, тесно сомкнувшие свои ряды вокруг трона, совмещенного с больничной койкой, на своих тайных сходках выбирали наиболее подходящий момент для того, чтобы «окончательно помочь» нашей стране. И этот момент настал в начале августа 1998 года. Хозяева России стремительно «скинули» свои многотонные запасы уже ставших ненужными «фишек», по хорошо отработанным схемам спрятали вырученные денежки «за бугром» и, потирая руки, стали ожидать результата.
Результат не замедлил сказаться. Рынок ценных бумаг, к числу которых мелкие игроки по собственной беспечности относили и российские казначейские обязательства, рухнул под завалами этих самых обязательств, в одночасье превратившихся в фантики, и похоронил под своими руинами толпы зазевавшихся финансистов с их несбывшимися надеждами на повторение успеха своих «хозяев». Естественно, российская финансовая система не смогла (да, кстати, и не собиралась никогда) подтвердить свои заоблачные обязательства новым владельцам «фишек» (чудаки, совсем перестали понимать изящные русские шутки!), а затем и вовсе показала всем им полноразмерный и «обеспеченный» кукиш, объявив государственный дефолт (типа, «кому должен — всем прощаю, а остальные приходите через десять лет»). Прожженные финансовые «простаки» и «умники» во всем мире (естественно, кроме России), привыкшие играть только по своим заморским правилам, вдруг с изумлением обнаружили, что все это время играли в диковинную русскую пирамиду, правила которой контролируют вполне известные дяди с очень большим мешком (куда уж больше — мешок-то государственный, бездонный!) и что эта игра дядями уже сделана. Мировой финансовый рынок «содрогнулся от рыданий», а российский — злорадно ухмыльнулся, поглядывая на компьютерные распечатки своих кругленьких счетов, нагуливающих дополнительный «жирок» в разнообразных оффшорах.
Повышенная плавучесть большинства российских финансовых «гениев», сумевших в условиях жесточайшего экономического кризиса и государственного дефолта (т.е. отказа государства обслуживать собственные долговые обязательства перед зарубежными дебиторами) не только сохранить, но и основательно приумножить свои богатства, имела вполне объяснимое происхождение. Во-первых, бдительные российские банкиры кожей почувствовали (да и свои ребята из Министерства финансов вовремя подсказали) приближение «дня Х», срочно прекратили испытывать судьбу в играх с «голубыми фишками» и сбросили их на руки увлекшихся дилетантов. Многомиллионную выручку вслед за своими ранее уплывшими банковскими активами «наши» быстренько перегнали за рубеж на счета подставных фирм, где и припрятали до лучших времен. Эти действительно лучшие времена для российских банкиров наступили сразу же после объявления дефолта — под надуманным предлогом возможного замораживания государством всех банковских счетов большинство российских банков объявило «внутренний дефолт» — банкиры просто отказались возвращать вклады (в том числе и рублевые, вообще не имевшие прямого отношения к валютной панике) своим клиентам! По степени наглости этот ход был сродни уличному грабежу — с той лишь разницей, что новоявленные грабители, припрятав добычу и размазывая рукавами шикарных заморских костюмов слезы по своим упитанным физиономиям, орали дурным голосом на всю округу: «Караул! Нас ограбили!». И чем круче был «упакован» этот грабитель (читай, его банк), тем громче и правдоподобнее звучали его причитания не только на своей улице, но и «за бугром».
Западные кредиторы с благоговейным ужасом наблюдали, как в черном омуте российской финансовой системы бесследно исчезают их «зеленые миллионы», а заодно и призрачные надежды на правильный банковский бизнес в России. Заранее опустошенные своими ловкими владельцами, банки-фантомы демонстрировали своим зарубежным партнерам элементарную фигу и спокойно уходили на дно, развязывая и отмывая руки своим «ограбленным» хозяевам, в одночасье ставшим подпольными миллиардерами.
Правда, в хорошо поставленной опытными режиссерами массовой сцене под названием «Страдания российских банкиров, потерявших все нажитое непосильным трудом» бывали и досадные проколы. Так, один из самых заметных на российской сцене банков-гангстеров неожиданно попал в неприятность: уже через несколько дней после объявления государственного дефолта этот «раскрученный» банк, в числе первых объявивший внутренний дефолт, настолько нахально и открыто перегонял в американские (!) банки свои «кассовые остатки» в количестве двух миллиардов долларов, что власти Соединенных Штатов вынуждены были арестовать «бабки» этого наглого банкрота. Российские банкиры с сочувствием отнеслись к неприятностям своего «братана»: как оказалось, президент этого банка, очень уважаемый в их коллективе человек, весьма некстати в самое горячее время «загремел» в больницу, а его ближайшие соратники, увлекшись возможностью красиво решить собственные финансовые проблемы, не успели к установленному сроку переработать такую чертову уйму денег.
Эта криминально-фантастическая история так и осталась бы для меня и моей семьи всего лишь небольшим штрихом к одной из мрачных страниц пережитого всеми нами смутного времени, если бы мы по иронии судьбы не стали именно теми «буратинами», что закопали свои считанные-пересчитанные золотые и деревянные монеты именно там, где разбросал свои ядовитые сети (еще бы, разрекламированный годовой прирост вклада — один из самых высоких в Москве!) этот ненасытный финансовый удав. Впрочем, у знаменитого «удава» было и вполне демократичное легальное имя — его звали «ИНКОМБАНК». Сотни отделений этого банка в России отравили своим фирменным ядом (самый высокий процент!) души миллионов российских «лохов», поверивших в сказку о добром банкире, обещавшем вслед за Б. Ельциным «лечь на рельсы», если он позволит себе обидеть народ, так щедро и бездумно вложивший в бездонные карманы банкирских галифе свои последние сбережения. Наша семья не была исключением из народных масс, бросившихся в обстановке всеобщего финансового ажиотажа и дурных предчувствий «наращивать проценты» (самые высокие!) на свои скромные сбережения. Выстояв огромную очередь в кассу ближайшего к нашему дому отделения «ИНКОМБАНКА», моя практичная, но излишне размечтавшаяся жена решительно избавилась от всех видов имевшейся в доме «зеленой» и «деревянной» наличности и начала старательно подсчитывать проценты, чуть ли не ежемесячно «капающие» на ее заначку. Но 12 августа (точно в день моего рождения!) это интеллигентное занятие пришлось прекратить — в криминальном переплетении государственного дефолта и банковского бандитизма рухнула вся финансовая система России, оставив еще более нищим свой и без того уже нищий народ. Привыкшие к постоянному обману и нищете «все еще советские» вкладчики молчаливо бросились к заветным банковским окошкам, но увы… Крепкие банковские двери оказались наглухо закрытыми, а прогуливающиеся перед ними бритоголовые ребята, очень смахивающие то ли на бойцов спецназа, то ли на «братков» из смежных формирований, успешно внушали толпам «обутых лохов» спокойствие и уверенность в светлом будущем.
Сколько «приятных» дней и месяцев своей жизни пришлось провести обманутым вкладчикам того же «ИНКОМБАНКА» (естественно, и нам с женой) в походах по различным судебным инстанциям, чтобы государство хотя бы повернуло одну из своих голов в их сторону и разрешило суду объявить банкротом катастрофически усыхающего на глазах у изумленной публики «удава» — одного из крупнейших в Москве владельцев элитной недвижимости. А какой красивой и своеобразной была полулегальная распродажа этой недвижимости, блестяще осуществленная кризисными (как бы государственными) менеджерами «ИНКОМБАНКА»! Против некоторых особо отличившихся менеджеров все-таки были возбуждены уголовные дела, завершившиеся, кстати, тоже весьма своеобразно — «за отсутствием состава преступления», что на революционном жаргоне означало не что иное, как знаменитый завет Ильича: «грабь награбленное». И все-таки эта распродажа позволила хотя бы частично возвратить почти «сгоревшие» вклады нескольким тысячам (из миллиона!) вкладчиков. На этот раз «счастье» улыбнулось и нашей семье — почти через два года активнейшей борьбы (правда, мне до сих пор не понятно, с кем мы тогда боролись) уже «Сбербанк» возвратил нам значительную часть «ИНКОМБАНКовского» вклада. Как говорится, пустячок — а приятно. Да и два года общения с адвокатами, судьями, судебными исполнителями и судебными приставами не прошли даром — мы поближе познакомились с реалиями нашей российской судебной системы, «третьей власти», и убедились, что она ничуть не лучше первых двух.
Кстати, к судьбе «ИНКОМБАНКА» лично у меня осталось двойственное отношение. Этому банку как преступному сообществу, пытавшемуся присвоить наши кровные сбережения и заставившему меня участвовать в довольно гнусном и унизительном мероприятии под названием «судебное разбирательство», я, конечно, искренне желал самой ужасной судьбы. Но как кредитной организации, да к тому же единственной в России, в свое время согласившейся профинансировать крупный инвестиционный проект, подготовленный к реализации при моем непосредственном участии, я даже был готов смягчить меру наказания. Основу для моей однобокой любви к «ИНКОМБАНКУ» составляла всего лишь небольшая бумага, именуемая «предгарантийным письмом», родившимся в недрах этого банка и направленным в адрес итальянской компании «ХАЙТОК». В соответствии с текстом этого письма, «ИНКОМБАНК» подтверждал свою готовность гарантировать своим итальянским партнерам, финансирующим компанию «ХАЙТОК» (специализированную фирму по изготовлению, монтажу и вводу в действие уникальных установок по высокотемпературной переработке промышленных отходов), возврат финансовых средств, вложенных инвестором в создание таких установок на промышленной площадке в районе города Белгорода. Генеральным заказчиком этого инвестиционного проекта, имеющего к тому же конкретную социальную направленность, особенно для жителей Белгорода, выступал благотворительный фонд «Помощь детям», в котором я как раз в то время служил заместителем председателя правления. Итальянский банк согласился работать под гарантию «ИНКОМБАНКА» — тогда еще надежного российского банка (а шел всего лишь июль девяносто восьмого года!), в связи с чем подписание контракта между «ХАЙТОКОМ» и нашим Фондом было намечено в Италии на 18-20 августа этого же года. За подготовительной суетой вокруг этого важнейшего события в жизни Фонда (да и в жизни каждого из участников проекта) незаметно пролетел месяц, и настало время «почтить своим присутствием» славный Апеннинский полуостров. Но уже 15 августа итальянская сторона настоятельно попросила нас повременить с приездом, да к тому же еще и поменять «имя» банка-гаранта.
Естественно, итальянцы прекрасно поняли финансовые маневры наших банков и не имели никакого желания «подставляться» почти на сотню миллионов «зеленых». А в наших душах этот форс-мажор оставил пепел сгоревших надежд на красивую и интересную работу, а также горечь оказавшихся совершенно напрасными личных финансовых потерь (дорога к руководству «ИНКОМБАНКА» была отнюдь не прямой, да и пробуждение интереса у банковских лидеров к долгосрочной совместной работе с Фондом тоже «дорогого стоило»). Жаль, конечно, что «ИНКОМБАНК» рухнул так не вовремя, ведь второй раз подойти близко к практическому решению одной из важнейших проблем отечественной экологии, а заодно и к решению важнейшей проблемы своего дальнейшего выживания, нашему обессилевшему фонду больше не удалось.
Совершенно инородными телами на общем фоне увлекательной финансовой игры «в дефолт» выглядели несколько серьезных российских банков, не включившихся в сомнительную гонку за шальными деньгами и не поддавшихся соблазну «отлежаться в оффшоре», а честно, хотя и не без осложнений, погасивших все виды задолженности перед российскими вкладчиками и зарубежными партнерами. Это было тем более удивительно для нас, мелких служителей большого бизнеса, испытавших на себе всю прелесть такой популярной в России девяностых годов агрессивной банковской рекламы, что как раз эти-то банки и не считались достаточно надежными. Лично я после дефолта «зауважал» казавшиеся московским специалистам-аналитикам весьма проблемными «Альфа-банк» и «Автобанк», не обидевшие практически ни одного из своих вкладчиков и полностью сохранившие свою клиентскую базу. Как говорится, внешность обманчива…
Через год-другой финансовая ситуация в стране потихоньку стала проясняться. В Россию пошли целевые стабилизационные кредиты МВФ (Международного валютного фонда), разворовывать которые с прежней беззастенчивостью пока что не решались даже самые крупные чиновники (новый президент, хотя и в шутку, но пригрозил принародной поркой, а об истинности его намерений в то время еще никто не знал!), к тому же и мировые цены на российские энергоносители дружно потянулись вверх. Появились новые коммерческие структуры, возглавляемые до боли знакомыми лицами прежних финансовых «гениев», в буквальном смысле «сорвавших банк» на ловком маневре внутреннего дефолта. Именно через эти структуры в Россию хлынул поток «инвестиций», точнее, поток ранее заработанных этими же фигурантами на игре в «наперсток» (пардон, в «голубые фишки» и «дефолт»), а также «уведенных» у беззащитных вкладчиков, отмытых в кипрских и прочих оффшорах, бывших «черных», а теперь ставших «совсем светлыми», как бы инвестиционными, денежек. Инвестиционные проекты, реализованные за счет этих «совсем светлых» финансовых средств, отличались высочайшей эффективностью: на хорошо унавоженной коррупцией и беззаконием государственной почве под тихий шелест банковских купюр как грибы после дождя выросли частные финансовые корпорации с бюджетом, сопоставимым с бюджетом российского государства, крупнейшие в мире частные нефтедобывающие и нефтеперерабатывающие предприятия, диктующие государству свои условия и правила игры, частные металлургические комбинаты по производству стали, цветных и редких металлов (в том числе золота и платины) с собственными карьерами и шахтами по добыче минерального сырья. Даже в истинно «народном» (созданном еще руками советского народа) государственном газовом монополисте по имени «Газпром» наше родное правительство ухитрилось потерять контрольный пакет акций, который почему-то мгновенно оказался в руках все тех же «инвесторов».
На состояние дел в малом бизнесе этот «финансовый дождь», естественно, никакого положительного влияния не оказал, да и не мог оказать, поскольку основные финансовые средства «инвесторов» были брошены на передел и захват собственности, в первую очередь государственной, и совсем не предназначались для развития промышленного производства и мелкого бизнеса. В экономической жизни России тоже мало что изменилось: все так же, как и до дефолта, по гигантским трубам в Западную Европу текли реки российских энергоносителей, ожил и вновь «забурлил» фондовый рынок, принявший в свои объятия корпоративные финансовые обязательства хорошо знакомых по прежней жизни «новичков», возникших теперь уже в образе мощных нефтяных, газовых и металлургических компаний. И только общество с ограниченной ответственностью (ООО) «Центральный Банк России» в ожидании нового дефолта вело свою (практически независимую от государства) финансовую политику, откладывая все отчисления от бездумного экспорта энергоносителей «на черный день» — в бездонный и бесконечный стабилизационный фонд. По сути, изменился только один показатель экономической мощи страны — бывшие подпольные миллиардеры с застенчивой улыбкой на лицах открыто и дружно подтвердили слухи о своем «выходе из подполья», за что и были обласканы в Кремле как спасители российского народа.
В смутное время беспредела, когда липкая пучина приватизации и наживы поглотила дырявую лодку государственной власти вместе с ее командой и беспомощным (наверное, одолела морская болезнь!) «рулевым», в столицу из ближних и дальних регионов России, равно как и из ближнего и дальнего зарубежья, ринулись толпы искателей приключений. Точнее, сами-то искатели мечтали найти в Москве деньги, а если повезет, то и большие деньги, но чаще всего находили приключения, причем именно те, что окончательно ломали их и без этого сломанные судьбы. Не имея денег, жилья и серьезных деловых знакомств в столице, эти люди готовы были «пахать» без сна и отдыха, терпеть холод, голод и милицейские облавы, без оглядки шли на все, лишь бы приблизить тот день, который сделает их богатыми. К сожалению, область трудовой деятельности, в которую только и могла допустить этих нищих и упрямых безумцев жирующая на «черном» богатстве деловая Москва, была весьма специфической: стать передовыми отрядами смертников на минном поле криминального российского бизнеса. «Бойцы» из этих отрядов, рискуя собственной свободой и нисколько не терзаясь угрызениями своей «временно отсутствующей» совести, в угоду своим богатым партнерам участвовали в качестве посредников (а посредник в российском бизнесе отвечает за все!) в сугубо криминальных сделках с «черными» алмазами и драгоценными металлами, с фальшивыми банкнотами и ценными бумагами, в организации афер с не существующими в природе объемами нефти и нефтепродуктов, в реализации контрабандной продукции… В общем, эти люди за нищенскую копейку прокладывали прямую дорогу своим заказчикам к огромным «черным» деньгам и «черному» товару, создавая прочный фундамент чужого благополучия. Естественно, крутые московские «хозяева» не собирались делиться даже частицей своей бешеной прибыли с этими «неграми», но желание «негров» разбогатеть любой ценой делало их слепыми и глухими как по отношению к законам государства, в котором им выпала сомнительная честь продать свои души призраку «желтого дьявола», так и по отношению к элементарному инстинкту самосохранения. Прозрение к большинству «бойцов невидимого экономического фронта» пришло со значительным опозданием — обогатиться в этой ситуации не было суждено практически никому. Постоянная нищета и доблестная московская милиция сделали свое дело основательно — первая волна несостоявшихся миллионеров, основательно познакомившихся со всеми прелестями бездомной столичной жизни, включая вокзалы, притоны и каталажки, молчаливо и безропотно разбилась о бетонные глыбы действительности, и мелкими ручейками устремилась обратно, в родные края, чтобы залечить раны и навсегда стереть из памяти мишуру пустых надежд. Правда, возвратиться к родным очагам удалось не всем: некоторым «бойцам», особо отличившимся в играх с «черным» бизнесом, дорога домой удлинилась на несколько лет за счет их тесного общения с мордовской природой, а те, которым совсем уж не повезло, не возвратятся домой никогда.
Жаль, конечно, тех, что уже не возвратятся, но жаль и тех, что сломались или готовы сломаться под грузом неудач. Ведь среди них были и есть умные и очень умные, толковые и очень толковые ребята, светлые головы которых могли бы пригодиться не только в бизнесе, и которые, как мне кажется, заслуживают лучшей доли.
Если бы мне лично удалось (не во сне, конечно) поближе познакомиться с министром финансов Кудриным, одним из творцов нашего «финансового чуда», то я попросил бы господина министра не очень-то доверять советам «правильных» зарубежных финансистов и своих неимоверно быстро разбогатевших помощников. Какими бы ни были эти советы, они обязательно будут направлены на дальнейшее развитие «экономики для богатых», которая в России бурно развивается и без этих советов, причем развивается в сторону, прямо противоположную нормальной экономике (а нормальная экономика — это когда чиновники побаиваются откровенно запускать руку в государственную казну и открыто брать взятки за свои служебные преступления). Да и вряд ли эти господа смогут присоветовать что-нибудь более оригинальное, чем в очередной раз под кабальные проценты подписаться на многомиллиардный кредит Международного валютного фонда (ну какая им разница, на сто или сто пятьдесят миллиардов долларов «потянут» российские долги, ведь отдавать-то их будут уже следующие поколения россиян!). А еще бы я попросил этого важного чиновника обратить внимание на удивительно сбалансированные и реалистичные предложения по финансовому оздоровлению важнейших отраслей нашей экономики, с которыми (предложениями) уже несколько лет стучится в различные министерские двери Николай Павлович (для друзей — Колюня) Готовский — непризнанный, а значит, и обездоленный талант, чужак, заброшенный в Москву первой волной коммерсантов-романтиков. Предлагаемые Николаем Павловичем финансовые схемы отличаются оригинальной простотой и не требуют для своей реализации от родного государства никаких заметных усилий. Но при всей их необычайной экономической эффективности и безопасности, ни один из «великих» финансистов, в знак высшей похвалы так долго и энергично пожимавших Колюне руку, даже пальцем не пошевелил для того, чтобы в пользу государства «запустить» хотя бы одну из этих схем. Правда, в пользу «дружественных» финансовых структур эти схемы (естественно, с подачи этих же «великих» государственных чиновников) срабатывали безотказно. К сожалению, во всех этих случаях никто из финансистов, реализовавших предложения какого-то чудака, не торопился поделиться своей радостью с Николаем Павловичем (еще бы, ведь большие деньги любят тишину!). Но все же этот чудак-романтик не сдается, оптимизм вперемешку с ускользающими надеждами до сих пор согревает ему душу, а новые планы и идеи часто заменяют реальную пищу. Хочется надеяться, что все же найдутся ответственные люди в наших «верхах» и светлая голова моего темноволосого и темнолицего приятеля будет востребована для благих дел нашего государства раньше, чем его тело отправится на малую родину. Удачи тебе, Колюня!
С начала восьмидесятых годов и примерно до их средины в темном московском бизнесе особой популярностью пользовались сделки по не совсем легальной купле-продаже «Жигулей» необычной биографии. Это тольяттинские «хозяева» рынка ворованных запасных частей значительно расширили сферу своих интересов, и через заводские проходные в Москву потекли реки и ручейки новеньких неучтенных и просто ворованных «Жигулей». На заводе и вокруг него сформировалась, активно включилась в этот криминальный бизнес, да и до сих пор успешно функционирует организованная преступная группировка (ОПГ), получившая в милицейских кругах название «тольяттинской». Многие из руководителей ВАЗа, еще имевших в то время статус государственных служащих, а также из их подчиненных — ловких оборотистых снабженцев и неподкупных охранников — стали известными в городе бизнесменами, диктующими условия нелегальной и полулегальной продажи крупных партий «Жигулей». К числу наиболее успешных хозяев «жигулевского» рынка, безусловно, относились и хозяева своеобразной коммерческой структуры, созданной руководителями ВАЗа на своем предприятии под предводительством их бывшего подчиненного Бориса Березовского и носившей загадочное название «ЛогоВАЗ».
Эта ненасытная компания практически мгновенно поглотила ВАЗ, по крайней мере, «пустила» через себя реализацию его готовой продукции и все его финансовые потоки, включая валютные кредиты и ценные бумаги, оставив простым смертным (а их на заводе оказалось свыше ста тысяч человек) многомиллионные долги, захлебывающееся бесприбыльное производство и полностью разрушенную систему учета и контроля продукции.
Чуть менее мощной, но все же достаточно заметной и влиятельной в городе Тольятти, была и коммерческая структура, созданная моим случайным попутчиком на жизненном отрезке длиной в полчаса, бывшим охранником ВАЗа, а теперь — активным предпринимателем Владимиром Сукачевым в тесном содружестве все с теми же заводскими и городскими руководителями. Вслед за крупными оптовыми поставками на региональные рынки заводских автомобилей, организованными при активном содействии могущественных учредителей, в фирму Сукачева потекли настоящие «бабки», мгновенно превратившие команду бывших сообщников в бригаду озлобленных противников. Да и финал этой истории был типичным для полукриминального автомобильного бизнеса начала девяностых годов: при поддержке местных криминальных структур в компании произошел «дворцовый переворот», в результате которого бывший руководитель, успевший прихватить с собой жену и тещу, экстренно укрылся на Кипре, оставив в славном городе Тольятти массу нерешенных вопросов и массу «специалистов», готовых решать эти вопросы любыми доступными им средствами. Новые руководители, очистив кассу и счета компании от накопившейся там «зелени», а также решив «по понятиям» прочие финансовые и материальные вопросы, дружно развалили некогда преуспевающую фирму и стали поджидать возвращения в родные пенаты кипрского «отшельника».
Расчет был абсолютно правильным: скудного долларового запаса, который Владимир Иванович сумел прихватить с собой в дорогу, хватило лишь на пару лет скромной кипрской жизни, а втиснуться в настоящий островной бизнес без серьезной финансовой опоры и без знания какого-либо иностранного языка (да и не иностранного тоже) почти не представлялось возможным. Надо было возвращаться в Россию, где не только бывшего бизнесмена, но и всю семью поджидали не самые приятные встречи и расставания. Естественно, появление в славном городе Тольятти не входило в ближайшие планы Владимира Ивановича, поэтому его новой родиной стало ближнее Подмосковье. Но избежать довольно горькой встречи с прошлым все-таки не удалось — бывшие тольяттинские партнеры весьма некстати напомнили о себе самым решительным образом, хотя результаты этой встречи для Владимира Ивановича оказались значительно менее жесткими, чем ожидалось…
Кривые дорожки безумного «телефонного» бизнеса свели нас с Сукачевым вскоре после его вынужденного возвращения из кипрской эмиграции. Это событие так и осталось бы незамеченным, если бы не одно обстоятельство, мгновенно сделавшее нас почти старыми приятелями. После нескольких весьма обстоятельных бесед выяснилось, что Владимир Иванович прекрасно помнит одну из своих производственных неудач на заводском боевом посту — безрезультатный, хотя и тщательно исполненный «шмон» делегации разнообразных «академиков», нахально залетевших в его владения на огромном туристическом автобусе, еще долго вызывал чувство недоумения и разочарования у молодого и амбициозного охранника. Да и мне этот случай тоже запомнился надолго, хотя и по другой причине — отнюдь не впервые в своей жизни я оказался подозреваемым в попытке хищения чего-то, но зато впервые — в составе такой авторитетной группы сообщников!
Особыми успехами наше весьма длительное сотрудничество не ознаменовалось, хотя временами казалось, что билеты в таинственную страну Эльдорадо уже лежат в наших карманах, а самолет, зафрахтованный на этот рейс, уже поджидает нас на взлетной полосе. Но билеты чаще всего оказывались фальшивыми, да и в «почти что наши» самолеты почему-то загружались совсем другие люди. В общем, результаты нашего упорного труда оставляли желать хоть чего-нибудь лучшего — скорее всего, мы сами загнали себя в тупик. Нужно было срочно искать выход из этого тупика, и здесь наши пути круто разошлись. Я прекратил дальнейшие попытки достичь заметных финансовых высот путем реализации фантастических коммерческих проектов, а Сукачев бросился вперед, но при этом просто исчез, причем навсегда…
Правда, вскоре Владимир Иванович материализовался снова, правда, уже не в образе Сукачева, а в образе Путина! Здесь я нисколько не погрешил против сермяжной правды: нечаянно встреченный на одном крупном московском мероприятии (на торжественном закрытии общероссийских футбольных соревнований инвалидов на Кубок Президента Путина — об извилистых путях, приведших меня на эти соревнования, я расскажу чуть позже) импозантный мужчина был как две капли воды похож на прежнего Владимира Сукачева, но при этом важно вручил мне свою визитную карточку на имя Владимира Путина. Было от чего опешить, но ларчик открывался достаточно просто — мать Володи Сукачева в девичестве была Путиной. Это и решило дальнейшую судьбу фамилии моего бизнес-приятеля, а вместе с этим дало и новый импульс его коммерческим инициативам, почему-то вдруг ставшим вполне успешными. Хотя в этом явлении тоже нет никакой загадки — ведь у нас в России Путиными не только рождаются, но и становятся. Теперь же остается только ждать и надеяться, что Владимир II Путин по дороге наверх не забудет о своих бывших соратниках по борьбе… за элементарное выживание.
Конечно, искали, ищут сейчас, а иногда даже и находят свою судьбу в столице не только «пахари», взваливающие на свои плечи любую, даже самую грязную, работу, и «светлые головы», безуспешно пытающиеся торговать собственным интеллектом, но и люди совершенно иного склада характера. Это профессиональные мошенники — третья по численности, но не по значимости для московской жизни, категория искателей счастья. Рабочие места большинства из них самым замысловатым образом перемещаются по Москве, захватывая в свою орбиту самые «населенные» точки города — железнодорожные и автомобильные вокзалы, рынки, станции метрополитена. Цепкий оценивающий взгляд «шефа», безмолвный приказ «загонщику» — и вот уже очередную жертву-«лоха» почти силком заставляют проверить свою удачу в абсолютно беспроигрышной игре, название которой изменяется в зависимости от состава бригады исполнителей («наперсток», «кукла», «лом», «распродажа», «лохотрон» или что-нибудь новенькое). Ни в одной из этих «беспроигрышных» игр клиент победить не может по определению, а проигравшегося в пух и прах «лоха» крепкие ребята во всепогодных черных куртках дружно оттирают подальше от «кассы» и убедительно советуют здесь больше не появляться. «Своя» милиция в ответ на жалобу пострадавшего разводит руками и закатывает глаза в порыве сострадания, но ничего изменить, естественно, не может («вот если бы у тебя деньги отняли, а тебя самого убили, тогда милиция — горой, а сейчас свидетели подтвердят, что ты же сам подарил свои деньги друзьям!»). А «загонщики» уже тащат к «разводящему» новую жертву, мечтающую об удаче. Механизм чистки кошельков отлажен, машина работает практически бесперебойно и надежно…
Но этот вид мошенничества — удел физически сильных и выносливых ребят (иногда все же случаются проколы и тогда приходится надеяться на свои быстрые ноги), не зараженных инфекцией избыточного интеллекта. Существенно более высокий класс мошенничества в крупных городах России, в первую очередь в Москве и Петербурге, демонстрируют так называемые «финансисты» — весьма неглупые и подкованные в тонкостях осуществления банковских операций в России и за рубежом представители обоего пола, вооруженные до зубов «настоящими» банковскими подтверждениями своего сказочного финансового благополучия. Почти всегда эти подтверждения (депозитные сертификаты и расписки, дорожные чеки, гарантийные письма) выдавались «богачам» реально существующими западными банками. И почти никогда за этими красивыми бумагами ничего не стояло, да и предназначались эти бумаги только для игры с российскими «буратинами». По иронии судьбы, среди «богачей» — владельцев подобных бумаг часто мелькали весьма убедительные физиономии представителей старинных российских фамилий — всевозможных потомков князей Трубецких, Волконских, Голицыных, Лопухиных. Правда, стоптанная обувь и не очень свежая, мятая одежда этих «финансовых операторов» не совсем гармонировали с их княжескими титулами, но вопросов к происхождению предъявляемых ими банковских бумаг у российских финансистов практически не возникало.
Главной задачей этих отчаянных аферистов «на доверии», может быть, самой главной в их «светлейшей» жизни, была разработка и осуществление какой-нибудь отчаянной финансовой схемы, которая позволила бы им «наполнить» российскими рублями пустые обязательства западных банковских мудрецов. Но крупные российские банки в такие серьезные игры с сомнительными партнерами играть просто не хотели, а банки помельче замучили «князей» бесчисленными придирками к бумагам и проверками «на вшивость» их партнеров — таких же мелких и весьма сомнительных филиалов западных банков, выдавших эти бумаги. Насколько мне известно, светлейшим особам так и не удалось по-крупному «кинуть» ни одну из московских структур, хотя знающие люди утверждают, что в Питере судьба была более благосклонной к родовитым мошенникам.
Но все-таки наиболее колоритной фигурой среди довольно часто встречавшихся мне в последние годы безудержных проходимцев и финансовых авантюристов, несомненно, был «воинствующий монах» Георгий, «в мир;» когда-то именовавшийся Юрием Николаевичем Быковым. Его автобиографические пассажи могли бы с одинаковым успехом служить блестящими сюжетами для исторических хроник советского периода, неисчерпаемым источником компромата практически на каждого из коммунистических вождей или клиническими показаниями для врача-психиатра. В этих «очень похожих на правду» новеллах мастерски перемешаны и связаны тугим морским узлом реальные события, «коммерческий» вымысел и художественные домыслы человека, чья психика всерьез и надолго поражена манией величия. Но слушатели помимо своей воли почему-то проникались доверием к этому благообразному, седобородому «вещуну» с хорошо поставленным голосом и натренированными мышцами, вальяжно восседающему в чужих офисах в неизменной черной рясе из отличной английской шерсти. Кстати, все рясы и подрясники отцу Георгию «справляли» в элитной швейной мастерской, специализирующейся на обшивании главных иерархов Русской православной церкви. Если не очень присматриваться к некоторым особо спорным моментам жизни и трудовой деятельности архимандрита Георгия, то его жизненный путь можно проследить по основным биографическим вехам (правда, эти вехи тоже собственноручно обозначены Юрием Николаевичем).
Питерский (!) паренек из старинного дворянского рода Симанских, «достающего» своими тонкими корнями до «тейпа» Долгоруких и Рюриковичей, племянник предстоятеля русской православной церкви Алексия I (Симанского), одновременно со своим братом-близнецом родился в 1951 году. С детских лет он подвергался жесткому прессингу со стороны советских «органов», настолько жесткому, что мальчику даже пришлось несколько лет почти нелегально прожить за границей под фамилией Быков (по девичьей фамилии матери). По возвращении на Родину юный Быков-Симанский «загремел» в советскую армию, а точнее, в советский морской флот, где и отслужил положенный срок в должности «писаря по особым поручениям» при командующем Черноморским флотом. Примерно в это же время умер его брат-близнец, все эти годы служивший православным священником. По неустановленным причинам флотский «дембель» отказался от мирской жизни и с головой окунулся в жизнь духовную, причем в его церковной «трудовой книжке» сразу появился сан иеромонаха. По утверждению нашего героя, в этот церковный сан его в свое время рукоположил сам Алексий I, но соответствующие документы (естественно, в результате происков КГБ) бесследно исчезли. Против самозванного монаха ополчилась официальная церковь, почти открыто управляемая офицерами все того же КГБ, и отец Георгий снова «загремел», на этот раз уже в советскую тюрьму, но почему-то не по идейным расхождениям с властью, а по статьям «подделка документов» и «растление малолетних» (сам «отец» утверждает, что дело против него было сфабриковано, а он лично «с малолетними ни сном, ни духом»).
В середине восьмидесятых, через восемь лет после «посадки», окрепший духом и обросший тюремными скандалами монах снова постучался в дверь православного храма. Здесь в биографии отца Георгия следуют несколько «затертых» страниц, из которых следует, что церковные иерархи по-прежнему игнорируют своего великородного брата, но при этом доверяют ему ответственейший пост — стать духовником семьи Генерального секретаря партии (!) Л.И. Брежнева, а затем (после смерти генсека) направляют за рубеж крепить братские связи с единоверцами из Зарубежной Православной Церкви. После нескольких лет «укрепления связей» в Европе и Соединенных Штатах блудный сын православной церкви возвратился в Россию, но теперь уже в «звании» архимандрита, полученном в качестве дорогого подарка от Зарубежной Церкви. И снова наша родная церковь открещивается от новоявленного пастыря, как от сатаны, что не мешает, однако, святейшему архипастырю Алексию II (Редигеру) оказывать самозванцу знаки особого внимания (интересная деталь, не относящаяся к сути моего экскурса: «воинствующий монах» Георгий по иронии судьбы внешне очень похож на Патриарха Алексия II). К этому же периоду времени относится и совершенно гениальная финансовая задумка Симанского-Быкова, поставившая его в один ряд с величайшими аферистами России, причем реализовать (вернее, почти реализовать) эту задумку ему оказалось значительно проще, чем получить признание своих духовных братьев.
В конце восьмидесятых годов прошлого столетия следопыты с историко-архивным образованием во всех европейских странах составили генеалогические «древа» своих самых именитых земляков, в результате чего по всему миру прокатилась волна поиска родовых корней. Оказалось, что все люди — братья если не в первом колене, то в пятидесятом — наверняка. И если хорошенько присмотреться к веточкам и листочкам родового древа, то вполне можно отыскать уютное местечко и для себя, любимого. Тщательно изучив все существующие в России родовые древа царских династий, Юрий Николаевич сделал для себя величайшее открытие: теперь можно официально (через суд!) подтвердить, что род Симанских где-то в сороковых — пятидесятых коленах удачно вплетался в генеалогические ветви Рюриковичей! А это уже представляло весьма существенный интерес как для самого Юрия Николаевича, так и для других участников большой игры, уже в течение десятков лет разыгрываемой многочисленными действительными и мнимыми царскими родственниками.
И здесь простой гражданин Симанский-Быков подает в российские судебные инстанции заявление об изменении своей фамилии «в связи с уточнением степени родства». Провинциальные суды в рассмотрении иска отказывают (а вдруг истец — сумасшедший?), но Пресненский межмуниципальный народный суд города Москвы иск удовлетворяет, и из зала суда Юрий Николаевич выходит весьма довольным и обремененным совершенно уникальными паспортными данными. Отныне и впредь он уже (цитирую по общегражданскому паспорту счастливчика) Долгорукий-Симанский (Быков), Рюрикович, Мономах — Георгий V Николаевич (паспорт серии … № …, выдан 5 июня 2001 года).
А дальше с нашим «воинствующим монахом» начинается сплошная чертовщина. И без того сомнительный чин архимандрита как по мановению волшебной палочки (естественно, в чьих-то опытных руках!) обрастает целой гирляндой «прибамбасов», представляющих собой знаменитый венок из родовых титулов российских монархов! Новоявленный наследник демонстрирует изумленной публике следующий необъяснимый фокус: в 2003 году создает в Москве «Всемирный благотворительный Центр реабилитации и защиты прав детей-сирот, инвалидов с детства и оставшихся без попечения родителей» в честь Чудотворной Иконы Божией Матери «Державная» с уставным капиталом в несколько сотен миллионов долларов, а Московская налоговая служба без лишних вопросов регистрирует этого «золотого теленка»! Не менее интересными и кудрявыми становятся и сведения о президенте этого Центра — лично мне они понравились настолько, что я хочу привести их дословно: «Президент — Архимандрит Георгий — Георгий Пятый Николаевич Долгорукий-Симанский, (Быков), Рюрикович, Мономах — Великий Принц, Князь Георгий V от Августа Кесаря родством 40-е поколение... Властитель-Князь Украины (Малороссии) и Руси, Великий Князь Киевский и Черниговский, Король Галицкий и Владимиро-Волынский, Князь Крымский и Властитель Псковский, Великий Князь Смоленский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Суздальский, Муромский, Львовский, Северский, Тьмутараканский, Гетман и Покровитель Донских и Кубанских казаков — Молитвенник и Покровитель перед Господом за всех православных христиан, Заступник Ислама на Руси». Любой другой «президент» — обладатель подобного набора царских титулов без промедления загремел бы в психушку, скорее всего, в «Кащенко», но только не Долгорукий-Симанский. Красноречие и безудержный фонтан обещаний монаха-мецената, волею судьбы оказавшегося «родственником» всех монаршествующих европейских фамилий и владельцем баснословных богатств (пожалуй, наш-то «принц» покруче их графа Монте-Кристо!), припрятанных в европейских и американских банках, раскрывали перед новоявленным мессией двери кабинетов самых влиятельных московских персон. При этом хозяева высоких кабинетов в доверительных беседах уговаривали «наследника престола» начинать свою благотворительную деятельность «здесь и сейчас».
Разреженный воздух верхних слоев политической атмосферы, в которые судьба забросила бывшего зэка Юрия Быкова, вскружил ему голову, и он совершил одну, но очень крупную, стратегическую ошибку: выдвинул свою кандидатуру на должность мэра города Москвы (а почему бы и не заменить Лужкова Долгоруким, тем более что в свое время Долгорукие «сидели на Москве» ничуть не меньше Лужкова?). Это неудачное движение вызвало на голову неразумного претендента сход снежной лавины убийственного компромата — на всех тематических сайтах Интернета «доброжелатели» вывесили столько информации о личной жизни и специфических наклонностях «святого отца», что последнему претендовать уже было не на что. С мечтой о кресле мэра пришлось срочно расстаться и до лучших времен «лечь на грунт». Через несколько месяцев выборы мэра Москвы благополучно состоялись, о самозванном наследнике забыли, но сказочные песнопения монаха-мецената возобновились с прежней силой и практически с прежней эффективностью. Жаждущие и страждущие чиновники снова замерли перед «великим принцем» в почтительных позах, ожидая обещанного обильного и живительного долларового дождя в свой огород. Но ждать им пришлось неожиданно долго. Некоторые ждут и по сей день.
При всей простоте диагноза, который в первую же минуту готов поставить нашему герою каждый, кому посчастливилось ознакомиться с его фамилией и титулами, остается не выясненным всего один маленький вопрос: «А откуда бабки-то у Георгия, тем более, Пятого?». Но задать этот вопрос Георгию многие считали неуместным, поскольку и налоговой службе, и российским банковским структурам он предъявлял вполне приличные депозитные сертификаты зарубежных банков, подтверждающие, что в их хранилищах у клиента действительно прикопаны сокровища, стоимость которых практически невозможно выразить в рублях. Документы были настолько настоящими, что скептики смущенно отходили в сторонку. Лично мне в этой ситуации показалось странным лишь одно обстоятельство, на которое специалисты почему-то упорно не обращали внимания: на депозитном хранении во всех указанных банках находились антикварные ценности (уникальные предметы искусства) одних и тех же наименований. Возможно, это был тот самый редкий случай, когда предметы искусства размножаются делением, но возможно также, что в этом как раз и кроется разгадка феномена архимандрита Георгия.
Как следует из финансовых документов, представляемых отцом Георгием во все фискальные инстанции, на хранении в десятке зарубежных банков находятся принадлежащие Долгорукому-Симанскому шедевры в виде художественных панно на древние, в том числе мифологические и даже наскальные сюжеты. Панно выполнены кем-то (автор или авторы неизвестны) из янтарной мозаики, размещенной на наборных досках из ценных пород дерева, и слегка инкрустированы сусальным золотом. Мне посчастливилось своими глазами увидеть и своими же руками пощупать одно из самых загадочных произведений современных «мастеров» (все эти шедевры изготовлены в 2001 году) — панно из серии «Охота».
В этих шедеврах поражает, в первую очередь, не техника исполнения и не энергетика или внутренняя экспрессия (эти мелочи просто отсутствуют), а их огромное количество (каждого «шедевра» — не менее десяти штук!) и стоимость — каждая «штука» тянет на десять-пятьдесят миллионов долларов (вероятнее всего, в зависимости от габаритов рамы и количества израсходованного янтаря)! Конечно, дело каждого банка — проводить собственную оценку принимаемых на хранение художественных ценностей, но если одни и те же «шедевры» в разных банках оцениваются в совершенно одинаковую круглую сумму, возникает подозрение, что здесь тоже зарыта какая-то собака. Тем более, что заключения российских экспертов-оценщиков из знаменитых московских музеев и галерей, а также зарубежных специалистов этого же профиля скромно указывают, что представленные на оценку панно всего лишь «имеют художественную ценность». Вполне возможно, что банковские оценщики страдали явно выраженной дальнозоркостью и смотрели на оцениваемые предметы с весьма далекого расстояния, зависящего от величины их собственных финансовых интересов. Из этой дружной акции зарубежных банков с достоверностью следует, что некто, пожелавший остаться неизвестным, сумел либо очень хорошо «построить» своих западных партнеров, либо от их имени изготовить «липу» высочайшего качества.
Даже при беглом взгляде на загадочную ситуацию, из глубины которой вынырнули на свет божий эти многомиллионные банковские обязательства, поражаешься глобальности и многоплановости основного замысла. Не менее десятка безымянных мастеров по заданию своего таинственного заказчика «наклепали» свыше сотни условных шедевров, при этом не менее десятка экспертов-оценщиков из авторитетных учреждений прикладного искусства «увидели» (!) в этих произведениях художественную ценность. После этого десяток солидных европейских банков оценил шедевры по космической шкале ценностей и принял эти бесценные дары в свои хранилища. В результате такого массированного наступления на всех фронтах Георгий Пятый Николаевич стал бесспорным победителем, хотя и виртуальным: «живых» денежек это наступление не принесло, но зато вложило в руки Георгия банковские инструменты, с помощью которых он должен был эти самые денежки получить в немереных количествах. Но в самый ответственный момент, когда уже были готовы «безразмерные» инвестиционные программы (зря, что ли, Георгий так усиленно создавал российские и международные благотворительные фонды!), в которые можно было закачивать любые мыслимые объемы финансовых средств, так тщательно подготовленный и отшлифованный до блеска «инструмент» забарахлил.
Крупные банки, в том числе и российские, в которые Георгий обращался с более чем выгодными предложениями относительно кредитования его инвестиционных программ под мощное финансовое обеспечение (а депозитные сертификаты ведущих западных банков, являющиеся, по существу, теми же банковскими гарантиями, для любой финансовой или кредитной структуры ничуть не хуже «живых» денег), не торопились переводить свои кровные на счета нашего подпольного миллионера. Что-то в этой идиллической картине настораживало банкиров, и они то проверяли и перепроверяли «товарное наполнение», под которое были выданы сертификаты, то требовали подробной расшифровки финансовых лабиринтов в предлагаемых Георгием инвестиционных проектах, а в большинстве случаев просто отодвигали начало «большой дружбы» на более поздний срок. А мелкие банки в этой ситуации заставлял остановиться уже сам факт отказа старших братьев от заведомо выгодных многомиллионных сделок, и они почему-то тоже не торопились навстречу своему счастью. В общем, после серии затяжных и бессмысленных, хотя и многообещающих, переговоров Георгия с российскими банкирами оказалось, что ладно скроенный и уже готовый к реализации крупнейший проект-мистификация с условным названием «От монаха до монарха — один шаг!», из-за излишней самоуверенности «кормчего» и запоздалых прогнозов финансовой погоды в России готов повторить последний маневр «Титаника».
Сможет ли этот загадочный сфинкс, безмолвно тонущий сегодня в московской финансовой трясине у берегов собственного острова сокровищ, взлететь в небо волшебной птицей-фениксом и превратить мешок своих подозрительных банковских бумаг в потоки «настоящей» валюты, а затем и в такую желанную красивую жизнь — в блестящие приемы, блестящие виллы, блестящие автомобили и блестящих женщин? Мне кажется, что ответа на этот вопрос долго ждать не придется — ситуация на финансовом рынке стремительно меняется, оставляя все меньше простора для маневра «великим принцам» авантюрного российского бизнеса. Да и самим создателям этой увлекательной международной игры, по всей видимости, ждать уже недосуг — по крайней мере, случайно встреченный мною в центре Москвы «архиепископ Георгий» куда-то шел, почти бежал, настолько быстро, что за ним не успевали даже п;лы его шикарной черной рясы.
Приблизиться к загадочному миру крупных финансовых авантюристов и мошенников, своими фантастическими проектами расцветившими серые будни московского бизнеса, мне помог очередной зигзаг судьбы, заставивший внимательнее посмотреть на калейдоскоп воодушевленных лиц, с непоколебимой уверенностью и страстью «продвигающих» свои почти безумные (по своей доступности и перспективности) коммерческие идеи. При этом ожидаемый финансовый результат от реализации этих идей должен был быть настолько всеобъемлющим, что основные участники проектов с неизбежностью расползутся по дальнему зарубежью с огромными чемоданами «зелени», а ее остатки (чемоданы-то не резиновые!) даже можно будет использовать для поддержки российских социальных программ… И хотя меня лично касалась только последняя строка в схеме распределения этих виртуальных богатств (а именно, социальные программы), я искренне желал успеха этим отчаянным людям, даже если их дорога к сияющим вершинам проходила в опасной близости от скользкой границы, отделяющей зону «чистого» бизнеса от зоны «чистого» криминала (а иногда и пересекала ее). Успех даже одного из «счастливчиков» мог оказать существенную поддержку нашему общему, одновременно и очень важному, и совершенно не нужному нашей родной стране делу.
На закате моей общественно-полезной (надеюсь, что все-таки полезной) карьеры судьба окунула меня в совершенно необычную среду, в которой мой прежний жизненный опыт оказался практически не востребованным. Здесь «в ход;» принципы и взгляды, совершенно не похожие на привычные для обычных людей правила поведения, выработанные адекватной логикой и разумом, здесь обычная жизнь преломляется в таких неожиданных оптических системах, что зачастую в ее отражениях трудно разглядеть даже очертания реальности, а темных полос в черно-белом спектре сломавшихся человеческих судеб здесь всегда было и будет во много раз больше, чем светлых. Эту специфическую среду, затерявшуюся (или умышленно потерянную) в социальных дебрях российской действительности, составляют люди с ограниченными физическими возможностями, с известной долей жестокости и цинизма здоровых людей именуемых в нашей стране «инвалидами». Бесстрастная официальная статистика свидетельствует, что число этих обездоленных людей, навсегда загнанных судьбой в тупик своей физической неполноценности, непрерывно растет и на сегодняшний день приближается к пятнадцати процентам от всего официально зарегистрированного населения нашей страны.
Эта среда словно умышленно раздроблена самой природой на отдельные замкнутые группы (в соответствии с медицинской классификацией заболеваний — слабовидящие, слабослышащие, с нарушением ментальности, с заболеваниями церебральным параличом, с общими заболеваниями, с нарушением опорно-двигательного аппарата) и навсегда отделена от мира здоровых людей глухим забором отчуждения, возведенным в течение многих лет жестокой психологией голодных советских людей, с ужасом отторгавших даже саму возможность уравняться в правах (в бесправии!) с ущербными и немощными инвалидами. И только эти обездоленные люди, чаще всего несущие на себе тяжелый крест чужих грехов, все еще мечтают доказать своим физически здоровым братьям по разуму, что они достойны встать с ними рядом, что они во многом не уступают, а кое в чем даже превосходят своих красивых и сильных соседей, изредка поглядывающих в их сторону из-за своего высокого забора. Беспомощные инвалиды пишут чудесные светлые картины из «чужой», такой близкой и такой недоступной жизни, сочиняют красивую светлую музыку, которую вряд ли услышат и оценят здоровые слушатели, возрождают художественные промыслы, тайну которых уже почти утратили их беспечные и расточительные соседи. Инвалиды, по крайней мере, та их часть, что не позволила алкоголю и наркотикам засосать себя в бездонную трясину беспамятства, стремятся жить жизнью нормальных здоровых людей, стремятся любить и быть любимыми, стремятся работать, чтобы обеспечить нормальными условиями жизни свою семью. А еще эти люди занимаются спортом, практически теми же его видами, что и здоровые спортсмены, но это уже другой спорт — спорт ежедневно побеждающих самих себя, свою болезнь, свою жестокую судьбу. Ведь только спортивные победы позволяют им в какой-то мере почувствовать себя равными своим здоровым братьям, своим кумирам-чемпионам! А это как раз и есть то долгожданное мгновение «социальной реабилитации», которая всегда так необходима и самим инвалидам, и всему нашему обществу в целом, та «социальная сверхзадача», о которой так горячо и невнятно бормочут наши политические лидеры и правительственные чиновники.
Самый сильный и самый масштабный эффект социальной реабилитации инвалидов в реальной жизни обеспечивается самым массовым и доступным видом спорта — футболом. Физически здоровому человеку, чувствующему мобилизующую и влекущую сущность этой мужественной игры, да к тому же избалованному телевизионными трансляциями матчей европейской футбольной элиты, трудно даже вообразить, что представляет собой футбол инвалидов — людей, для которых иногда и обычная прогулка сопряжена со значительными физическими трудностями. Но ст;ит ему хотя бы один раз посмотреть футбольные соревнования инвалидов, особенно ребят с тяжелыми формами заболеваний, и этот человек понимает, что футбол инвалидов, так не похожий на отточенную игру мастеров экстра-класса, по своей жизнеутверждающей сути является настоящим футболом — каждый удар футболиста-инвалида по мячу есть не что иное, как еще один удар по жестокой болезни, сковавшей железными оковами его тело. Не только во время этой бескомпромиссной игры, щедро раздающей игрокам победы и поражения, но еще и в течение длительного времени после ее окончания, футболисты живут настолько сильными страстями и эмоциями, свойственными настоящим спортсменам, что все, не относящееся к сиюминутной борьбе, даже постоянное ощущение своей физической ограниченности, как-то незаметно отходит на второй план. Борьба и заслуженная победа — это и есть лучшее лекарство для сжавшейся в комок души инвалида, путь к победе над своим недугом, к самоутверждению сильного духом человека.
Но наше родное государство не торопится лечить этим проверенным лекарством искалеченные души своих граждан — на социальную реабилитацию инвалидов в бюджете предусмотрены сущие копейки, с трудом находятся хоть какие-то деньги на пенсии и пособия по инвалидности и потере трудоспособности. Госкомспорт (теперь это Федеральное агентство по физической культуре и спорту) также оказывает инвалидам «посильную» помощь в организации футбольных соревнований всероссийского уровня (обеспечивает за счет государственных средств аренду футбольного поля и привлечение арбитров к обслуживанию матчей), а также отправляет сборные команды футболистов-инвалидов за рубеж для участия в крупнейших международных соревнованиях (правда, спортивная экипировка таких команд в смету государственных забот «не помещается»). Львиная доля финансовых затрат на организацию футбольных клубов и команд инвалидов, их экипировку, тренировки, поездки на соревнования, питание членов команд и их проживание в гостиницах во время соревнований лежит на плечах энтузиастов, организующих эти команды по всем регионам нашей страны, а также энтузиастов, объединяющих команды инвалидов в соответствующие футбольные федерации (ассоциации) и обеспечивающих их участие в более-менее продуманных системах соревнований. Естественно, трудовая деятельность таких энтузиастов (неучтенных социальных работников!) нашим государством не оплачивается, а стаж работы по социальной реабилитации инвалидов вообще не засчитывается в стаж трудовой деятельности (тунеядцы, однако!).
По воле случая (или все-таки судьбы?) в ряду энтузиастов-организаторов футбола инвалидов «засветилась» и моя персона. В Федерации футбола инвалидов России, в течение многих лет возглавляемой одним из последних «супер-энтузиастов» и «отцов» этого вида футбола, заработавшему на этом благородном поприще неисчислимое количество явных и тайных недругов, а также вполне реальных и болезненных ударов судьбы, к тому же еще и обладателю раздражающей «пролетариев умственного труда» фамилии Луначарский, мне выпала честь в последние годы трудиться на посту генерального секретаря (не путать с советскими Генеральными секретарями!). При всем разнообразии служебных обязанностей работников Федерации, только одна обязанность была на удивление общей для всех — искать финансовые средства для «латания дыр» в бюджете каждого из запланированных (и, кстати, утвержденных Госкомспортом, Федеральным Агентством, Росспортом или как там его еще главным спортивным ведомством страны) футбольных мероприятий для инвалидов. Эта назойливая, словно старая зубная боль, и беспросветная, как дождливая осенняя погода, обязанность «искать», «находить», «доставать», «организовывать» и «привлекать» любые (по происхождению и принадлежности) финансовые средства, чтобы спасти от провала очередной чемпионат России или не опозориться (в смысле — хоть как-то одеть и обуть футбольную команду инвалидов) на чемпионатах мира, вырабатывала у всех участников «поиска» устойчивую аллергию не только на руководящие спортивные ведомства, но и на всю российскую власть. Постоянное ощущение приближающихся финансовых, а вместе с ними и «производственных» неприятностей с таким же постоянством заставляло весь коллектив Федерации по всему миру (в прямом смысле) искать и не находить реальных меценатов и спонсоров, иногда находить временных финансовых партнеров и очень часто находить финансовых авантюристов, клятвенно обещавших решить все насущные проблемы футбола инвалидов «как только — так сразу…».
Кривые тропинки ожидания «финансового чуда» непрерывно приводили к нам сменяющие друг друга толпы непризнанных финансовых «гениев» и «гигантов мысли». Родовитые «князья» и «царственные особы», исчерпав лимит бесплатного гостеприимства и столь же бесплатного офисного обслуживания, исчезали не попрощавшись, а факел их клятвенно-гарантийных обязательств подхватывали таинственные странствующие монахи и прочие служители культа, чтобы затем передать его в руки «очень крупных» специалистов по реализации «таможенного конфиската», по почти легальным поставкам «гуманитарной помощи», по рынку ценных бумаг и банковских кредитов, по экспорту нефти и нефтепродуктов, а то и просто в руки «всесильных родственников» действующего президента России. За последние годы круг мошенников и авантюристов, с которыми приходилось почти ежедневно общаться и Георгию Луначарскому, и мне, стал настолько широк, а финансовая бесперспективность такого общения стала настолько очевидной, что от «услуг» подавляющего большинства из них пришлось срочно отказаться, причем, если Бог даст, то навсегда. Но поскольку финансовые проблемы, уже многие годы сопровождающие футбол инвалидов, не проявляют тенденцию к «рассасыванию», неразрешимых вопросов у Федерации футбола инвалидов России меньше не становится. И почему-то мне кажется, что если государственная власть еще несколько лет с такой же эффективностью «порулит» программами социальной реабилитации инвалидов, то «мелким ремонтом» этой разваливающейся системы (типа замены президента Российского футбольного союза, перестановками среди спортивных чиновников, от имени государства руководящих спортом инвалидов, или составлением новых программ развития футбола инвалидов) уже не обойтись. Слишком уж долго продолжается эта погоня за ускользающим призраком осмысленного отношения власти к одной из своих наиглавнейших социальных обязанностей — активно (и в первую очередь, материально!) поддерживать своих обделенных физическим здоровьем граждан в их стремлении занять равноправное положение в нашем специфическом обществе среди своих, физически более удачливых, братьев по крови. А если при этом учесть, что энергия энтузиастов, практически на общественных началах разрабатывающих и реализующих общероссийские программы социальной реабилитации инвалидов средствами массового спорта, отнюдь не безгранична и тает со скоростью, пропорциональной их почтенному пенсионному возрасту, таинственный призрак взаимопонимания может исчезнуть навсегда. И как бы не пришлось тогда инвалидам самостоятельно «пробуждать ото сна» и власть, и общество (желательно, в рамках существующих законов)…
В последние годы моя далекая «радиоактивная» юность напомнила о себе самым неожиданным образом: острое заболевание сосудов и последовавшая за ним срочная хирургическая операция в значительной мере явились следствием слишком тесной дружбы, установившейся еще в ХФТИ (в группе Д.П. Солопихина) между молодыми и беспечными специалистами — с одной стороны, и внешне безобидными ТВЭЛами (тепловыделяющими элементами для атомных энергетических установок), изготовленными руками этих же специалистов, — с другой. Наверное, мы все в те времена были не очень умными, поскольку считали, что дозы излучения, которые мы практически ежедневно «хватали» в своих производственных помещениях, особенно в «грязных» комнатах, нашему молодецкому здоровью не помеха. Первыми «опровергли» это ничем не обоснованное мнение мои старшие друзья-наставники, которых природа наградила завидной силой и здоровьем: Толя Романов, Володя Волошин и Леня Тринитко ушли из жизни еще молодыми, но абсолютно немощными инвалидами, без боя отдавшими свое здоровье невидимому и жестокому врагу, поселившемуся в их некогда «железных» организмах. Не пощадила эта тайная болезнь (советская медицина до своих последних дней упрямо отворачивалась от фактов и не признавала существования в нашей стране лучевой болезни) даже нашего «Хитрого Митрия» — лаборанта Митю Каленика, наиболее осторожного и предусмотрительного из наших сотрудников, в свое время пробегавшего мимо «грязных» комнат со скоростью мирового рекордсмена.
Мне же, самому молодому из «команды», к тому же «общавшемуся» с ТВЭЛами значительно реже (сказалась научно-производственная специфика), почти всегда — на почтительном расстоянии и всего лишь неполных три года, повезло значительно больше, чем моим друзьям. Первые признаки заболевания, а вместе с ними и наглядное подтверждение всей серьезности этого диагноза, настигли меня совсем недавно — на стыке тысячелетий. Но, как оказалось, и сама операция, и последовавшее за нею лечение проходили при благоприятном расположении звезд, определивших мою дальнейшую судьбу — страшная болезнь отступила, надеюсь, надолго. Правда, в этот раз звездам «собраться в кучку» помогли светлые головы и заботливые руки двух совершенно замечательных женщин, по воле той же самой предусмотрительной судьбы и по закону случая являвшихся давними и близкими друзьями нашей семьи. Школьная подруга моей жены, зашифрованная в ее записной книжке как «Милка», в реальной жизни оказавшаяся известным специалистом «по крови», а заодно и профессором, Людмилой Юрьевной Тихоновой, и ее дочь Кира (для меня же отныне только Кира Сергеевна) — уникальный врач-диагност и ученый-гематолог, да к тому же еще, пожалуй, самая разумная подруга моей дочери Оксаны, сделали мне очень большой подарок (размеры этого подарка я еще толком и не осмыслил). Общими усилиями моих спасительниц, их медицинской науки и моего некогда «жилистого» организма удалось восстановить и продолжить сплошную линию жизни вплоть до настоящего времени. Как Господь надумал распорядиться моей жизнью в ближайшем будущем — мне неизвестно, да это уже и не очень важно. Кажется, сейчас я уже начинаю понимать, почему любое из его решений нужно «благодарно принимать»…
Крестные отцы.
Сегодня даже с некоторым сожалением приходится констатировать, что в пылу борьбы с реальными и мнимыми жизненными трудностями мне не удалось ни сохранить веру в земную человеческую силу, силу рациональных знаний, ни найти дорогу к силе духовной, сияющие вершины которой открывающихся страждущим только через общение со вселенским разумом, который только один и есть Бог. И если земные разочарования сейчас кажутся вполне естественными и закономерными (по-другому просто быть не могло!), то единственный путь к живительному источнику духовной силы оказался для меня особенно тернистым и пройти его до конца просто не хватило сил… Хотя с течением времени маршрут движения и основные ориентиры этого пути вырисовываются все более четко.
Несколько слов о путевых ориентирах. В суете повседневной жизни как-то незаметно и буднично протекает процесс бессмысленного «загрубления» нашей разговорной речи, и так уже доведенной до тюремной конкретности крутыми хозяевами жизни, заставившими бывших советских интеллигентов взахлеб восхищаться их (хозяев) великолепной «феней», золочеными яхтами и длинноногими подругами. И при этом совершенно очевидно, что наибольший отклик и поддержку этот «новодельный полуязык» почему-то получил в среде наиболее «продвинутой» молодежи - грубые матерные слова, словно случайные междометия, сегодня легко и непринужденно слетают с губ совершенно юных созданий обоего пола, неизвестно зачем посещающих гимназии, колледжи и другие элитные учебные заведения. И хотя меня уже сложно заподозрить в ханжестве и чистоплюйстве, эти словесные упражнения почти автоматически вызывают во мне импульсы морального дискомфорта.
Дело не в том, что мне «не ложатся на душу» кудрявые утверждения известного литературоведа и провокатора Дмитрия Быкова - молодого идеолога «матерщинизации» современного(!) русского языка. Попытки насильственного внедрения в русский язык чуждых его сути и духу словесных конструкций в смутные периоды нашей реальной жизни уже неоднократно предпринимались, но еще никогда не оказывались успешными…
И дело даже не в том, что мне неприятен сам способ, которым эти юные создания выражают свои бесхитростные мысли и чувства (видно, других слов для этих мыслей и чувств сразу-то и не подобрать!). Просто в эти минуты память почему-то выхватывает из своих тайников почти забытые образы моих друзей - голодных и неухоженных деревенских ребят, в нашем не очень узком кругу щеголявших друг перед другом такими перлами неуставной лексики, что сольные «речевки» сегодняшних «ораторов» показались бы жалким лепетом… Но через наше детство, словно тяжелый танк, проползли война и послевоенная разруха, оставившие после себя в душах и судьбах глубокий развороченный след, поэтому демонстративная матерщина была всего лишь инстинктивной детской попыткой с помощью грубого слова, заменяющего пока еще отсутствующую грубую силу, защититься от грубой и жестокой реальности, коверкающей наши жизни. Других способов защиты мы не видели, да они вряд ли и существовали тогда, тем более что и окружающие нас взрослые мужики даже не пытались найти иные способы выразить свое отношение к своей незавидной судьбе (правда, у них была еще водка, много водки…).
Но став со временем немного умнее и пресытившись этим суррогатом словесной пищи, содержавшим психологическую отраву, замаскированную под свободное изложение отсутствующих мыслей, большинству из нас все-таки удалось (хотя и с заметными потерями) освободиться от этого добровольного безумства и научиться заново говорить родным и понятным языком. Сегодня жизненные реалии стали значительно мягче, да и развороченная войной колея уже прилично заросла быльем-травой, но юные «языковеды» почему-то все с тем же бездумным послевоенным пафосом и упорством демонстрируют свою «исключительность», пытаясь погубить в себе вполне приличные человеческие качества и отгородиться от своей собственной души грязным словесным частоколом…
В далекие времена послевоенного социализма (это тот, что непосредственно перед коммунизмом), когда действующая, т.е. не разграбленная властями, не «раскуроченная» до основания злобными аборигенами и не загаженная до куполов их воинствующими отпрысками церковь в деревенской глуши казалась последним бастионом враждебной коммунистической партии и советским людям идеологии, под воздействием ежедневного и ежечасного промывания мозгов (включая и младенческие мозги) почти все распространенные на Руси христианские обычаи и культовые обряды существенно трансформировались, растеряв свое первоначальное «божественное» содержание и превратившись в повод для банальной коллективной пьянки. К моменту окончания страшной войны ни в моей почти родной Александровке, ни в соседней Булацеловке, ни в окрестных деревнях действующих церквей не осталось совсем, но память о знаменательных церковных датах из бывших православных голов еще не выветрилась, тем более что традиционные алкогольные мероприятия по их поводу в нашем степном краю всегда были особенно массовыми и затяжными.
В атмосфере изнурительной борьбы партии за скорейшее построение коммунизма при помощи своих растерявшихся в «беспросветке» и морально раздавленных «строителей» основным методом формирования пролетарской веры и пролетарского духа у подрастающего в разоренных деревнях и поселках поколения оказался бездумный атеизм, вернее, бессмысленное богохульство. Этот метод на удивление крепко прижился и укоренился, оттеснив на задний план все идеологические «примочки». Самые грязные ругательства, касающиеся лично всевышнего и его ближайшего окружения, устойчиво занимали господствующее положение в разговорной речи не только взрослого населения, но и большинства моих друзей, еще не отдававших себе отчета о сути и смысле произнесенных слов, но уже щеголявших многоэтажностью божественно-словесных конструкций. При этом спорадические дискуссии как между опытными, так и юными строителями коммунизма были весьма короткими (не всегда хватало аргументов), а окончательная истина в этих спорах утверждалась при помощи кулаков (буйной силы у молодых строителей всегда было в избытке). По этой причине все возникающие на религиозной почве мероприятия (точнее, коллективные пьянки «по поводу») обычно сопровождались безобразной матерщиной (для поддержания застольного разговора!) и завершались столь же безобразными и бессмысленными драками между участниками этих мероприятий…
Мой день рождения по воле судьбы совпал с серьезной церковной датой – днем Ивана-воина, поэтому в выборе имени для своего первенца (старшие девки - не в счет!) родители особенно и не мудрствовали. По христианскому обычаю, сохранившемуся в тайниках родительского сознания, младенца надо было бы крестить, желательно подальше от глаз соседей-колхозников и прочих доброжелателей и по возможности не афишируя это событие, поэтому многоступенчатый механизм подготовки к таинству крещения начал медленно и со скрипом проворачиваться. Одним из первых очень остро встал вопрос выбора «крестного» – у отца в Александровке друзей почти не было, а все его прежние друзья и родственники остались в далекой (километров двенадцать, не меньше!) Гетьмановке. Поэтому первым кандидатом на роль моего крестного отца все-таки был избран Кузьма Рыжов, закоренелый гетьмановский друг и дальний родственник отца, известный шутник и дебошир (в основном, на почве крепкой дружбы с самодельным деревенским зеленым змием). Самом; Кузьме эта идея пришлась по душе, за ее скорейшее осуществление было выпито весьма приличное количество самогона, но в процессе дальнейшей реализации пошли сплошные накладки…
Во все колхозные времена уборка урожая неизбежно превращалась в «битву за урожай», когда все живые (и не очень живые) колхозники должны быть в строю бойцов, а любой прогул, даже по болезни, приравнивался к дезертирству. И последствия такого проступка были сродни фронтовым – волевым решением полевого командира (для удобства поименованного бригадиром) с провинившегося снимали ранее заработанные трудодни! А в преддверии голодной и холодной зимы, когда грань между жизнью и смертью любой колхозной семьи проходила через краюху черного хлеба и тарелку мутной похлебки, оплаченные тощими трудоднями и кровавыми мозолями, такое наказание было сродни расстрелу… По этой причине собрать воедино всех участников запланированного тайного мероприятия до окончания осенней битвы (т.е. до появления устойчивого снежного покрова, одним махом хоронившего в земле и неубранные картошку со свеклой, и несбывшиеся надежды на сытую зиму) не представлялось возможным. А в зимнее бездорожье о коллективном визите в такой далекий храм (да еще с младенцем на руках!) тоже не приходилось мечтать… Поэтому сроки крещения Ивана-«будущего воина» непрерывно отодвигались, причем всегда до лучших времен, которым в ближайшие годы уже и не суждено было наступить вовсе - началась та самая война…
Тема крещения сына повторно возникла у моих родителей где-то летом сорок седьмого года, уже после коллективного побега нашей семьи из рая колхозного в «райцентр» (в то время захолустный поселок Шевченково, заменивший на своем посту неблагозвучную Булацеловку, стал гордо величаться административным центром Шевченковского района). Психологическая подготовка всех заинтересованных сторон к предстоящему обряду возобновилась с новой силой: опять появился Кузьма, опять самогон, опять пьянки «по важному поводу»… Вскоре подвернулась и оказия: «убитый» еще на фронте, но громко доживающий свой короткий век грузовик-«полуторка» в знойный полдень направлялся порожняком в сторону Купянска, где на окраине изрезанной ржавыми железнодорожными рельсами и засыпанной толстым слоем пыли станции Узловая доживала свой век невзрачная церквушка с единственным служителем – хромоногим, но необычайно деловым и юрким мужичком в засаленной рясе. И хотя взрослые участники нашего мероприятия почтительно называли этого служителя «батюшкой»(!), мне же он совсем «не глянулся» и я мысленно определил его в «дьячки».
Но встреча с дьячком была еще впереди, а в нашем мероприятии за час до старта возникла заминка – основной кандидат в «крестные» Кузьма Рыжов к назначенному времени в райцентр не прибыл (как он потом утверждал, по причине острой и тяжелой болезни, сразившей его накануне поездки; по другим сведениям – по причине беспробудного похмелья). В этой непростой ситуации отец проявил солдатскую смекалку и бросил в бой «резерв главного командования»: совершенно неожиданно в наш дом пожаловал Федор - еще один гость из все той же Гетьмановки, почти такой же друг и родственник, что и прихворнувший («занедужавший») Кузьма. Носил этот гость довольно звучную фамилию Бардаков (поговаривали, что в не очень давние времена его фамилия была несколько иной – Батраков, но усилиями местного писаря-грамотея в церковных, а затем и в «сельсоветовских» записях этот недостаток был устранен навсегда). Федор был крепко глуховат, но суть дела понял быстро и без лишних уговоров согласился участвовать в предстоящем обряде, после чего вся наша бригада загрузилась в открытый кузов грузовика и довольно бодро отправилась по накатанной грунтовой дороге в сторону Купянска…
Мое первое путешествие к храму оказалось несколько более продолжительным, чем я ожидал, да и солнце в этот раз жгло как-то очень уж беспощадно… Короче, к моменту начала обряда крещения пить мне хотелось намного сильнее, чем есть (а есть хотелось почти всегда и при этом достаточно сильно). Я уже собрался было тайком «испить водицы» из жестяного церковного ведра, припрятанного батюшкой у входа, но замешкался и оказался в самой гуще событий. Батюшка почти вытолкнул меня к «образ;м», где на высоком деревянном столе одиноко стояла вместительная металлическая чаша, и скороговоркой начал произносить молитву. Слова молитвы были довольно мудреными, так что я со своей начальной грамотностью почти ничего не понял, но когда священник откуда-то извлек плоскую щетку, очень похожую на малярную кисть, быстрым движением окунул ее в чашу, а затем несколько раз «оросил» меня водой с головы до брючного ремня, стало ясно, что обряд крещения успешно завершился. Попавшую на губы «святую» воду я тщательно слизал языком, но от этого пить захотелось еще сильнее...
Отец отблагодарил батюшку за хлопоты по совершению обряда приобщения к христианской вере самым испытанным образом – от бутыли самогона и куска сала в послевоенные годы не смог бы отказаться ни один нормальный мужик, даже если это и служитель церкви. Время общения со всевышним быстро катилось к своему завершению, все потянулись к выходу, но главному действующему лицу, теперь уже полноправному члену христианской общины, без воды уже было невмоготу… Поотстав немного от коллектива, я юркнул за церковную дверь, где поблескивало влажными боками заветное ведро, и жадно схватил его своими руками… Но судьба в образе хромоногого дьячка в этот день была беспощадной ко мне – жилистая рука моего мучителя почти схватила меня за воротник, а противный дребезжащий голос просипел: «А-ну брысь отсюда, нехристь!». Увернуться от преследователя мне удалось без труда, но его отнюдь не божественные слова запали в душу глубже, чем хотелось бы. Если на выходе из церкви после совершения обряда крещения я по воле дьячка снова превратился в «нехристя», то здесь явно кто-то кого-то дурачит…
С появлением «крестного отца» Федора Бардакова в моей жизни ничего существенного не произошло. Но зато появилась масса неприятностей в жизни моего отца, а также в жизни «нового» и «старого» крестных. Оскорбленный в лучших чувствах Кузьма при каждой встрече с отцом долго и путано выкладывал суть своих обид (главная из них сводилась к вопросу о том, как можно было вместо него-то(!) приглашать «Хведьку» Бардакова) и упорно не желал складывать с себя полномочий крестного отца (да еще с таким длительным, еще довоенным стажем отцовства!). Но и Федор гордо нес свое окропленное святой водой звание, тем более что получено оно было в церкви, а ему как сельскому коммунисту (по должности колхозный объездчик обязательно должен быть партийцем!) очень даже нравилось таким путем обманывать и партию, и Бога. С Кузьмой у него и до этого инцидента были очень даже натянутые отношения (а отношения между соседями в деревне почти всегда натянутые), но после такого идеологического раскола в этих самых отношениях наступил полный крах – каждая деревенская пьянка (а самогон пили в деревне почти каждый день, по поводу и без повода, но обязательно в больших количествах) завершалась образцово-показательным выступлением моих «крестных». В программу этих выступлений обязательно входили как словесный жанр (соревнования по степени «этажности» безобразного мата), так и единоборства без правил – обыкновенная пьяная драка, проходившая с переменным успехом, но часто завершавшаяся попытками побежденного сжечь избу победителя.
Эта бессмысленная междуусобная война почти завершилась после резкого вмешательства в развернувшиеся события моего родного отца, своей властью лишившего обоих «крестных» этого почетного звания. На самом же деле война только «почти закончилась»: еще в течение многих лет между хмельными соседями вспыхивали совершенно бессмысленные схватки не на жизнь, а на смерть. Даже их семьям казалось, что этому безумию не будет конца.
И только смерти удалось окончательно помирить моих воинствующих родственников. На похоронах уснувшего в лютую зимнюю стужу и замерзшего в «служебных» санях посреди вверенных ему колхозных полей всегда нетрезвого объездчика Федора Бардакова (выявлял злостных расхитителей колхозного сена) его непримиримый оппонент Кузьма Рыжов (один из тех самых злостных расхитителей) все же смог выдавить из себя: «Ну что ж ты, Хведька…». Присутствовавшие при этом событии родственники и соседи покойного потеряли дар речи – такого почти трогательного прощания со своим поверженным противником от Кузьмы никто даже ожидать не мог. Правда, сразу же после похорон он не сдержался и так круто вошел в свое обычное «коматозное» состояние, что уже через час его тело вполне можно было укладывать рядом с телом Федора…
Как-то неожиданно получилось, что со смертью соседа в душе его непримиримого соперника что-то переклинилось, а затем и вовсе сломалось: Кузьма вдруг вспомнил о своих хозяйских обязанностях и в свободное от колхозной работы время начал самостоятельно и причем на трезвую голову «править» (т.е. перекладывать) свою старую бревенчатую избу. По каким-то причинам его изношенный организм не выдержал взятого темпа и дал сбой – самодеятельный строитель умер летней ночью на пороге своей «почти новой», но так и не достроенной избы…
На деревенском погосте в Гетьмановке могилы моих несостоявшихся «крестных» расположены рядом, наверное, у них теперь появилась прекрасная возможность без самогона, матерщины и драки спокойно поговорить о всех своих нерешенных проблемах…
Когда-то в раннем детстве меня очень интересовал вопрос дальнейшей судьбы человека, ушедшего в мир иной, и в первую очередь, географическое расположение этого самого «иного мира». Ведь не мог же всемогущий и всевидящий Бог устраивать дополнительные испытания вознесшейся на небо человеческой душе — бестелесному духу, не чувствующему больше ни физической боли, ни физического удовольствия. Для восприятия настоящих страданий («ада») и настоящего блаженства («рая») душа обязательно должна была предстать перед Всевышним в комплекте со своей телесной «оболочкой», которая, в свою очередь, хотя бы в силу закона всемирного тяготения, будет стремиться рано или поздно оказаться на земле. Поэтому существование как ада, так и рая вне земли, «на небе», в то время казалось мне, начинающему атеисту, не очень обоснованным. Более весомым мне представлялось собственное(!) мнение, подсказывающее, что такие «учреждения» обязательно должны быть расположены на земной тверди.
Под воздействием глубоко укоренившегося в моем детском сознании представления о холоде как беспощадном спутнике смерти, именно этому признаку смертельных мук и нечеловеческих испытаний я отдавал «предпочтение» при организации исправительно-показательных «акций» в системе божьего правосудия перед всякого рода кострами и расплавленной смолой, где, по меньшей мере, было неизмеримо теплее и уютнее. Поэтому место для размещения ада мне удалось определить довольно конкретно и однозначно — на Северном полюсе, в толще вечных льдов, среди парализующего холода (это хорошо еще, что я не знал о суровой вечной зиме Южного полюса, где и льды потолще, и морозы покруче — в этом случае вряд ли удалось бы избежать мучительных колебаний при выборе строительной «площадки»). А вот подобрать местечко для размещения земного рая оказалось значительно сложнее: сказались как отсутствие твердых знаний о климатических и географических особенностях других стран и частей света, так и твердая убежденность советского пионера, что его родина является лучшей страной в мире (естественно, и по природным показателям тоже). В течение длительного времени (примерно до уровня первого-второго школьного класса) я весьма обоснованно подозревал, что рай расположен где-то в центральной части Москвы, может быть, даже в районе Кремля. Но более глубокий сопоставительный анализ климатической ситуации вокруг этого важнейшего «объекта» (снежные заносы и нескончаемые московские холода) заставил усомниться в правильности моей первоначальной версии. Ведь в райских садах должны были круглый год цвести диковинные цветы и зреть столь же диковинные плоды, а обитатели рая совсем не обязательно должны были прятать свои красивые тела в теплую одежду. Эту информацию я получил, тщательно изучая какую-то потрепанную картинку, на которой самые первые обитатели рая были изображены в образе пышнотелых «натуристов», в сопровождении пучеглазого «змия» щеголяющих своей наготой на фоне осеннего яблоневого сада (сад был явно осенний, поскольку огромных яблок какого-то из «зимних» сортов на яблонях было значительно больше, чем листьев — уже опали, наверное). Поскольку наступающий осенне-зимний период погоды совсем не «колыхал» влюбленную парочку в плане приобретения теплой одежды, можно было предположить, что к этому райскому уголку московские морозы не имеют никакого отношения. Следовательно, площадку для создания своего образцово-показательного земного «учреждения» Господь нашел где-то в другом месте земной коры, не знающем зимних морозов и более соответствующем определению «райский уголок». И хотя, если верить географической карте, на земле существовало и все еще существует довольно много теплых и даже жарких стран, все они по различным причинам и соображениям для Господнего промысла не подходили. Но однажды возникшее детское желание поточнее установить координаты этого «уголка», а еще лучше — своими глазами увидеть «земной рай», сохранялось в моей душе еще долгие годы…
Реальная возможность проверить свои детские предпосылки относительно возможных координат выбранного Богом «райского уголка» появилась у меня значительно позже, в том возрасте, когда эта информация уже начинает приобретать сугубо прикладную ценность. При этом первая попытка вообще оказалась неудачной: туристическая фирма, подрядившаяся побаловать нас с Генриеттой итальянскими красотами, оказалась «дутой», денежки «плакали», а вместе с ними «плакала» и встреча с экзотической природой Италии, так и не дождавшейся к себе двух размечтавшихся московских лохов. Так уж получилось, что в этот курортный сезон итальянская погода почему-то тоже «плакала» и не баловала многочисленных отдыхающих теплом и солнцем. Как мне сейчас кажется, руководители небесной канцелярии и не собирались отчуждать итальянскую территорию под размещение своего всемирного культурно-оздоровительного комплекса, скромно именуемого раем, поэтому и отвратили нас от бесцельного блуждания по бесперспективным участкам земной тверди.
Вторую попытку посещения потенциальных райских кущей организовала для своих «стариков» Оксана, испугавшаяся за психическое здоровье родителей, так беззастенчиво «кинутых» московскими мошенниками. На этот раз нас не обманули, самолет взлетел из Шереметьево с опозданием всего лишь на один (!) час, террористов на борту не оказалось, и только после этого мы поверили в подарок судьбы. Наш путь лежал в Испанию, на побережье Атлантического океана в окрестностях Барселоны. Первое впечатление от всего увиденного было сродни потрясению: на каждом шагу — сервис и обходительные, улыбчивые люди, теплое море и теплый воздух (везде 25–28 градусов, а на календаре — начало октября!), все удивляет и вызывает восторг. Море всего лишь в сотне метров от берега — необычайно сочного синего цвета, а пестрые жужжащие машины, очень смахивающие на наших майских жуков, медленно ползущих по пустынному вечернему пляжу, просеивают и очищают желтый песок, словно надеясь найти в нем несметные богатства, прикопанные беспечными туристами. Эти же машины равняют поверхность песчаного берега до идеального состояния — в лучах утреннего солнца убегающий за горизонт песчаный пляж кажется золотистой овальной рамой для величественной картины застывшего в удивительном покое моря, переливающегося неповторимым спектром зеленого, голубого и синего цветов. Здесь даже российские криминальные авторитеты на идиллическом фоне прозрачного бездонного неба и акварельно-красочного моря кажутся белыми ангелочками — по крайней мере, один из них, наверное, только что залечивший свои боевые раны «на водах» вдали от родины, а сейчас по-братски расстающийся со своими российскими и испанскими подельниками перед отлетом в Москву, внешне очень смахивал на добродушного бухгалтера-экономиста из какого-то советского фильма.
Неисчислимые земные и морские красоты, укутанные, словно рыбацкой сетью, мягким ласковым климатом, наверное, отразились и в характере (а точнее, в душах) аборигенов, по крайней мере, тех простых испанцев, с которыми нас свела случайная встреча. Эта встреча состоялась в городке Санта-Сусанна на участке овощного поля, обработанном руками многочисленных землепашцев обоего пола настолько тщательно и аккуратно, что у нас создалось впечатление о некой местной «показухе». Столь диковинное поле отделяло нашу гостиницу, а вместе с нею и море, от не менее диковинного для советского человека гипермаркета «Максим» — гигантского сооружения на площади в несколько гектаров, под самую крышу напичканного всеми мыслимыми и немыслимыми товарами — от свежей рыбы, овощей и фруктов до сверкающих лаком спортивных автомобилей. Потрясенные увиденным разнообразием, еле живые от усталости (экскурсия в российское «далекое будущее» продолжалась никак не меньше трех часов!), да еще и нагруженные сувенирами-подарками для московских друзей и родственников, мы с Генриеттой решили сократить дорогу домой и пройти к гостинице (вот же она, по прямой не более километра!) по узенькой тропинке через овощную плантацию, совсем не похожую на наши колхозные поля. Одно из основных отличий испанской агрономической мысли сразу же бросалось в глаза: из овощей, в основном помидоров, местные ботаники сформировали своеобразный конвейер. Часть урожая уже была убрана, земля после уборки вспахана и вновь засеяна, на других участках рабочие убирали созревшие плоды, чуть дальше помидоры только румянились, а еще дальше — гигантские стебли томатов только отцветали. Мы с нескрываемым любопытством разглядывали окружающие нас удивительные результаты разумной человеческой деятельности и едва успевали отвечать улыбками на радушные приветствия сборщиков урожая.
Довольно неожиданно тропинка закончилась, уткнувшись в чистенькие, геометрически выверенные грядки молодых растений. Я в панике стал метаться вдоль грядок, стараясь обнаружить пропавшую так некстати (в нескольких сотнях метров от цели!) спасительную тропинку. Но тщетно — длинный и тяжелый путь домой надо было начинать, повернувшись к дому спиной… И здесь на помощь пришла судьба в образе десятка довольно еще молодых испанских женщин, дружелюбно и внимательно наблюдавших за нашей суетой у пограничной кромки. Сначала мы с женой даже слегка растерялись от женских криков со всех сторон, но затем поняли, что испанки обращаются к нам и даже уловили смысл этих обращений. «Руссо! О-кей! Гоу-гоу! О-кей!», улыбающиеся лица и вдобавок к этому взмахи руками, показывающие, что эти заблудившиеся в овощных зарослях бестолковые русские могут продолжить свою дорогу к гостинице, как и раньше, напрямик. Раскланявшись налево и направо и с удовольствием помахав свободными от покупок руками своим почти спасительницам, мы гуськом, след в след и с максимальной осторожностью, преодолели последние овощные препятствия и ступили на твердую (теперь уже асфальтовую) дорогу.
Оставшееся время на пути к гостинице, да и значительно позже, я старался представить себе реакцию наших российских фермеров или хотя бы дачников, вдруг обнаруживших у себя на обработанном собственными руками и политом собственным потом участке каких-то уродов, да к тому же не понимающих простейших русских слов, вознамерившихся шагать прямо по хилым, но таким родным и близким, грядкам. В общем, в этой ситуации моя фантазия не была слишком богатой и вариантов, не связанных с физическим воздействием, для таких «нарушителей конвенции» не предусматривала. А испанский вариант как-то запал нам в души, и даже сегодня мы с удовольствием вспоминаем свою достаточно бестолковую, но такую познавательную прогулку…
И при этом за три недели отдыха — всего один встреченный полицейский, с явным удовольствием позирующий для туристских фотографий у местного торгово-развлекательного комплекса! Ласкающая красота моря, действительно ненавязчивый сервис, чувство душевного покоя и необычайного умиротворения — такое ощущение, будто простые смертные из таежной России неожиданно попали в заповедную зону для избранных. Возможно, это был еще не совсем рай, а только предбанник настоящего рая. Во-первых, в десятках местных галантерейных магазинов мы никак не могли подобрать жене сувенирную дамскую сумочку — слишком большой выбор, а во-вторых, в нашей райской гостинице девушки-испанки, развлекающие своими песнями и танцами европейских туристов в ночных шоу, «что-то очень уж не очень», наши славянcкие блондинки на их фоне смотрятся королевами. А в настоящем раю, по моим детским представлениям, должно быть собрано все самое лучшее, причем все сразу.
В день нашего вылета в Москву (по календарю — 10 октября) местная погода продемонстрировала свое испанское гостеприимство и подарила нам очередной райский солнечный день со стандартными двадцатью пятью градусами (и в воде, и на пляже!). В это же время Москва и московская погода уже готовились встречать своих слишком расслабившихся и потерявших бдительность посланцев: пронизывающий ветер бросал в лица прибывшим из заморского рая грешникам полновесные приглашения от местного ада в виде ледяного дождя и мокрого снега. И эти приветствия были нами безоговорочно приняты…
Как и оказалось чуть позже, шансы Испании на победу в «райском тендере» (раньше это называлось соревнованием) оказались весьма серьезными, тем более что один из ее главных оппонентов в этой бескомпромиссной борьбе (происходившей, естественно, в тайниках моей души!) за право предоставить свою территорию под создание современного земного рая явно уступал своему менее именитому сопернику. Родина богов и земной цивилизации, родительница и хранительница огромного количества мифов и легенд древнего мира — Греция при нашей первой и пока единственной встрече показалась довольно-таки суровым и не очень уютным уголком земной тверди — и это при наличии такого количества теплых морей, почти со всех сторон омывающих этот сказочный полуостров с причудливой россыпью больших и малых островов. Конечно, столичный город Афины не дает полного представления о стране (а побывать мне удалось только здесь), но греческая природа меня разочаровала: земля, так горячо любимая древними небожителями и их современными земными наследниками, совершенно не предназначена для размещения на ней райских «объектов». Каменисто-глинистая, безводная и бесплодная, серо-коричневого цвета почва, над которой чахлыми островками возвышаются иссушенные беспощадным солнцем колючие кустарники, вряд ли способна взрастить более-менее приличные райские сады, да и отдыхающих в этих садах «клиентов» унылый пейзаж за садовой оградой не вдохновит на хвалебные гимны в честь Всевышнего. К сожалению, даже теплое и ласковое море не позволяет избавиться от гнетущего ощущения постоянной напряженности, излучаемой не только природой, но и живущими здесь людьми.
Возможно, на мои природоведческие впечатления сильно повлияли обстоятельства, предшествовавшие нашему появлению в греческой столице. Надо признать, что время нашего появления в Греции в соответствии с замыслом Международной Федерации футбола ампутантов точно угодило в «промежуток затишья» между уже завершившимися Олимпийскими Играми и еще не начавшимися Паралимпийскими (теми же олимпийскими, но для спортсменов-инвалидов). В эти дни мы (в первую очередь, Луначарский и Киянский как представители Федерации-организатора, а также Томас Феллер — президент Международной Федерации) должны были провести в Афинах чемпионат мира по футболу среди ампутантов — спортсменов, в силу разных причин потерявших одну из своих конечностей (ногу — полевые игроки, руку — вратари). И хотя дата открытия этих соревнований была заранее согласована с Паралимпийским Комитетом Греции, в ход событий вмешался Международный Паралимпийский Комитет, буквально накануне вылета сборной команды России запретивший проведение в Греции каких-либо спортивных соревнований инвалидов до официального открытия Паралимпийских Игр. По этой причине Министерство иностранных дел Греции «не рекомендовало» выдавать въездные визы участникам нашего чемпионата мира, в связи с чем в день вылета в Афины российской команды у ее руководителей (Луначарского и Киянского) возникла предынфарктная ситуация. Сборная команда футболистов-ампутантов (по-настоящему сборная — спортсмены съехались из самых разных регионов России) уже несколько часов томится в неизвестности в аэропорту Шереметьево, а ее администратор Киянский с пачками загранпаспортов и билетов в портфеле с самого утра протирает брюки на убогих стульях в визовом отделе греческого посольства, причем время катастрофически стремится к моменту завершения рабочего дня. Руководители посольства тоже находятся в своеобразном ступоре: явных оснований для отказа в выдаче виз у дипломатов не имеется, но и самовольно обойти «рекомендации» своего начальства страшновато. В это же время стараниями Георгия Луначарского в бой за спасение чемпионата и нашей репутации брошены силы стратегического назначения: через департамент международных связей Госкомспорта удалось подключить крупных чиновников российского МИДа, начал разгораться вполне приличный международный скандальчик. И греки дрогнули… Паспорта с греческими визами, разрешающими не только вылет нашей команды в Афины, но и сам чемпионат мира, возвратились ко мне уже после того, как основная масса сотрудников посольства покинула свои рабочие места, а до вылета самолета оставалось чуть больше двух часов. В состоянии жесточайшего цейтнота (даже со своей женой и походным чемоданом, собранным Генриеттой в период моего безотлучного «бдения» в посольстве, я встретился уже по пути в аэропорт) и жутких московских автомобильных пробок нам с Луначарским удалось появиться в Шереметьеве перед своим жаждущим нашей крови боевым коллективом за полчаса до прекращения регистрации… После такой интенсивной и изнурительной «подготовки» к встрече с Грецией сама встреча потеряла б;льшую часть своей привлекательности.
Кстати, и остальные участники предстоящих футбольных соревнований, наши друзья-соперники из других стран, также прошли через подобные испытания в «своих» греческих посольствах и консульствах, но все с честью вышли из этих критических ситуаций. Очередной (шестой) чемпионат мира по футболу среди ампутантов все-таки состоялся и в очередной (теперь уже четвертый) раз звание чемпионов мира завоевала наша сборная. Правда, не обошлось и без изрядной ложки дегтя: наши греческие партнеры по организации соревнований (одна из афинских туристических компаний) «выкатили» непосредственно перед окончанием чемпионата дополнительные финансовые претензии к командам-участницам, явно превосходящие разумные пределы (почему-то вдруг резко подорожали и автобусное обслуживание, и аренда стадиона). Время для ультиматума было выбрано очень продуманно: несыгранные матчи последнего тура могли перечеркнуть весь чемпионат, а это еще одна головная боль для руководителей команд при их возвращении на родину.
Для нас с Луначарским размеры этой проблемы оказались катастрофическими: мало того, что платить вымогателям приходилось из своих «кровных» средств (Росспорт смету расходов на участие команды в чемпионате давно утвердил, запланированные средства выделил и не имел ни малейшего намерения нести еще и непредвиденные расходы), так у наших узбекских друзей денег не оказалось вовсе… Попытка собрать для узбеков хоть какие-нибудь финансовые пожертвования от других команд успехом не увенчались, в то время как отправление автобусов со спортсменами, направляющимися на стадион «Аттика», демонстративно задерживалось — с греческой стороны начинался откровенный саботаж. Лично нам уже отступать было некуда и после недолгих колебаний мы вбросили в карманы вымогателей (за себя и за того парня!) свой неприкосновенный запас — с таким трудом накопленный нашей Федерацией (причем замечу, без какого-либо участия Росспорта) призовой фонд для поощрения футболистов-ампутантов нашей российской команды за ожидаемую победу на чемпионате мира…
Пожар удалось погасить, чемпионат в Афинах успешно завершился, но возникла очередная проблема — новые (старые) чемпионы мира настойчиво требовали (!) от руководителей Федерации (в первую очередь, от Луначарского, но доставалось и мне) финансовых стимулов, соответствующих их высокому спортивному статусу. Если к этому добавить, что спортсмены-ампутанты и без чемпионских званий являются наиболее амбициозной и сложной для общения категорией disabled persons (людей с ограниченными физическими возможностями), то ситуацию в команде новых чемпионов мира можно назвать довольно деликатной. К счастью, решение вопросов, связанных с премированием и стимулированием этих действительно выдающихся мастеров современного футбола инвалидов, все-таки удалось перенести на более поздние сроки. Но настроение измученных невзгодами руководителей команды чемпионов, а вместе с ним и общее впечатление от излишне суровой страны Греции с ее жуликоватым «бизнес-сообществом», оказалось весьма подпорченным.
Поэтому доверенным лицам Всевышнего, занятым поисками подходящего места для организации земного рая (конечно, если они до сих пор такое место не нашли!), я бы, при случае, рекомендовал все-таки повнимательнее присмотреться к прибрежным районам Испании. Здесь, на плодородных равнинных просторах, уютно расположившихся между горами и морем, в равной мере успешно могли бы соседствовать и экзотические райские сады, и диковинные звери, и прозрачные горные реки, и ласковое солнце — сама природа позаботилась о том, чтобы не оставить равнодушным ни одного из попавших в ее сети заморских гостей. Мне почему-то кажется, что «на самом-самом верху» испанский вариант мог бы быть принят очень даже благосклонно…
А вот с рекомендациями по выбору подходящего «уголка» для размещения земного ада мне придется повременить. Слишком уж много оказалось мест на земле, а в России — особенно, как природой, так и людьми подготовленных и уже используемых для проведения дьявольских мероприятий, по жестокости и массовости человеческих страданий ничуть не уступающих божественным «программам очищения» заблудших душ, не сумевших вовремя попасть за райские врата. Так что, по всей видимости, не только мое тело, но и душа навсегда останутся в России.
Хотя так оно и лучше, ведь мои близкие друзья и товарищи, а вместе с ними — и просто попутчики по жизненной дороге, с кем мы вдоволь хлебнули всего того, чем нас «баловала» жизнь, тоже не собираются надолго отлучаться в чужеземные райские уголки. А это означает, что мы еще наверняка встретимся с ними, чтобы размеренно и спокойно прогуляться по черно-белым островам нашей памяти…
Почти воспоминания
© Copyright: Иван Киянский, 2015
Свидетельство о публикации №215070801719
Свидетельство о публикации №215070801719
Рецензии