три смерти

 
Три смерти

Кладбище – книга судеб,  библиотечная сумеречность и тишина. Дух тлена  и палых листьев – как запах раскрытого фолианта. Имена, эпитафии… Вот  фото доброй старушки в платочке, вот испуганно смотрит кадыкастый мужчина, вытаращил глаза, будто приставили к стенке,  а вот брюнетка с распущенными волосами, обернулась через плечо,  улыбается из-за листвы, будто зовет за собой…
 Когда-то я писал  о казанском некрополе, о монастырских захоронениях, о могиле семи девиц… Моя набожная бабка, жившая недалеко от зирата, водила меня к этой  святыне.  Полуистлевший штакетник, кусты сирени да кол древесный. Теперь на могиле камень, на  камне имена… Семь родных сестер утопились в здешнем озере, воспротивились насильственному крещению. Озеро нынче высохло.  Лишь по весне разлив: памятники торчат из воды, как остовы затонувших кораблей.
             Как могли разом семь девочек принять мученическую смерть? - и никто  не сробел в последнюю минуту. Существует версия, что их изнасиловали и убили стрельцы.   Список имен принес неведомый старик, назвавшийся их потомком. Об этом рассказал мне  гравер по имени Рафаэль. Гравер с голливудским торсом и профилем был еще и поэтом, сочинял  стихи и  эпитафии (книжицу неуклюжих стихов он подарил мне на память). Главный редактор журнала «Идель» Фаиз Зулькарнай, когда я поехал на кладбище собирать материал о сестрах,  дал мне  фотографа. Не помню его имени. Это был веселый молодой человек.  Он  как-то сходу сошелся с гравером. Они смеялись и шутили. Фотографировались возле святыни. Я не помню, снимался ли я. Но отчетливо помню ощущение, мне не очень нравилось это позирование на фоне.
То, что случилось потом,  – ни больше, ни меньше чем мистика.
Вскоре мы привезли на это кладбище  Фаиза Зулькарная, он погиб в автомобильной катастрофе. Мы возвращались с похорон с фотографом, он был потрясен этой смертью.
Через месяц не стало  фотографа.
Он умер от внезапной болезни (саркома в области голени, и одновременно   печень) в возрасте двадцати семи лет.
Той же осенью я пришел навестить могилу родственника. Зашел  в мастерскую, спросил Рафаэля. Мне сказали, что его уже  нет, «он ушел». «Могила у аллеи, тут рядом. Увидишь барельеф. Вычурный такой,  – объясняли граверы. – Да, да сам себе… заранее». У меня колотилось сердце. Я поспешил и нашел аллею. В квадрате старой  опалубки – еще рыхлая непроросшая земля, сбоку ввинченный в  большой семейный памятник барельеф.  Это был он: крутая грудь и римский профиль  республиканского полководца.   
         Три смерти подряд совершенно здоровых и нестарых людей. Что это? Случайное совпадение? Или все же проклятье: если ислам прощает изображение человека, то на фоне святыни – никогда? Я  сам – степной волжский язычник,  у меня своя  религия. Но тут инстинкт самосохранения сробел перед духом предков, и я насторожился, стал наблюдать за своей участью. Но прошел год, два, восемь… В  конце концов во мне стала крепнуть уверенность: нет, тогда я не фотографировался.   
 

Октябрь 2006