скованные одной цепью

 Исправления и добавления введены 30. 06 12г
Скованные одной цепью


                Предисловие

Эту историю рассказал мне майор угрозыска в отставке Сергей Антонов еще 1996 году. Повествование показалось  интересным. Однако в те годы, когда почти каждый день в сводках СМИ сообщалось о расстрелянных членах ОПГ , подробности рассказа,  в другое время показавшиеся бы шокирующими,  меня не заинтриговали как писателя. Тем более  тогда меня увлекал  другой жанр.  Проза о личном, интимном... А прописывать целые сцены о проделках бандита казалось   недостойным ремесленничеством.
Но Антонов  был неугомонен. Рассказав мне об Акулове при случайной встрече в бане №12, что на Калуге  (он так и не дал мне тогда толком попариться) , на другой день приехал ко мне  домой. И с тех пор ездил, как по расписанию.  Благо, мы были знакомы с подростковой поры. Мы пили чай, и он  сообщал мне все новые  подробности об этом деле  (иногда, правда, предупреждая: «Об этом прошу  не писать»).
       Хочу отметить, что в предложенном здесь повествовоании нет ни слова вымысла .Лишь изменены некоторые имена и клички. Антонов рассказывал о себе , о своих чувствах.  Невроятно тонкий рассказчик, психолог, умеющий по ходу повествования видеть наперед архитектуру фабулы, чтобы заключительные аккорды звучали весомее. И еще  соблюдать не сбивающую с толку читателя очередность сюжетных деталей, моментов.
       Я нарочно оставил в тексте для правдоподобия много из его милицейской лексики. Просто перепечатывал с диктофона целые абзацы. Антонов по сути был  соавтором этой повести, но вписать свою фамилию категорически отказывался.
Отмечу еще, что после публикации этой  вещи многие милицейские чины от Антонова отвернулись. И сам я , бывая  по журналситкой работе на "Черном озере", не раз слыхал от старых волков угро:
-  Не надо было   Антонову про все это рассказывать.
 -Почему? –  спрашивал я.
- Ну не надо было…
В 2003 году, когда я уже жил под Москвой, мне сообщили, что   Антонов погиб нелепой смертью



 
Глава первая

Тебя интересуют  судьбы и трагедии? Увы, это не театр. Настоящую трагедию ищи не у Шекспира, а в онкологической клинике, одержимость в сумасшедшем доме, судьбу в тюрьме. Достоевский зарядился на всю жизнь на каторге, а после досаждал психиатрам, копался в историях болезней. Федор Михайлович знал толк в кни¬жном рынке, и на несколько веков вперед…
Я хочу рассказать тебе об одном преступнике, личность которого оставила в моем мозгу  неизгладимый шрам. Он был при¬говорен к высшей мере наказания. Получил в затылок пулю и, как положено, тайно захоронен. Через связи я нашел его могилу…
Мы были друзья и враги. При¬кованные друг к другу наручниками, жили полтора года, как сиамские близнецы. Ездили по городам Рос¬сии, по местам его преступлений. Я делил с ним свой хлеб и воду, берег его, как брата. Да, мы испытывали разные чувства друг к другу, были садистами и мазохистами, и эти роли часто менялись. Были моменты, когда важные сановники вынуждены были откладывать заседания Верховного суда, – потому лишь, что подсудимый требовал в сопровождающие только меня. В судебной предвариловке си¬дел, как зверь в клетке, отказывался давать показания – и вся республика ждала… Бывало, и я, почувствовав вдруг тоску, отсутствие некоего жес¬точайшего смысла жизни, – вдруг среди ночи садился в машину, ехал на Красина, стучался в ворота тюрь¬мы…
Итак, все по порядку. Это было не так давно. Я работал в особом подразделении МВД. Наша группа занималась розыском и поимкой скрывшихся преступников, установлением личностей трупов и розыском  без вести пропавших.
Итак, я молод и счастлив. У меня куколка дочурка и куколка жена. Декабрьская  ночь. Мы спим в квартире, и кажется, ничто не может потревожить благостного покоя… Вдруг звонок…
За мной приехали из угрозыска, срочно одеваюсь. Через двадцать минут я в управлении. К тому момен¬ту там уже находились начальник угрозыска, старший следователь прокуратуры, эксперты. Чувствую: случилось что-то важное… Но, как всегда, ничего не объясняют. Сказали лишь, что задержали особо опасного рецидивиста, за ним ряд убийств, совершенных в городах России и в Казани. Здесь у него имеется вооруженный сообщник, возможно, их будет двое, и я должен взять их с моим помощником. И – все. Ни рожи, ни досье, на месте, мол, разберешься. У нас часто такое практикуется: поди туда, не знаю куда, поймай того, не знаю кого… Что ж?.. Приказ есть приказ. Едем на Кави Наджми по адресу, в так называемую засаду. Там живет некая Ляля, женщина лет тридцати, жена того самого Шамиля, которого я должен взять. Понятное дело, жен¬щина перепугалась, вся бледная, глаза так и бегают, даже подозре¬ние родилось…
С видом, будто все знаю, начи¬наю ее расспрашивать: что случи¬лось? Вот послали арестовать ее мужа, а за что – не пойму… Она в ответ: как же!.. пристал к нему этот рецидивист Гена, убийца, он кого-то кокнул в Москве. Хотела его вы¬гнать, ножом припугнул. Мужа втя¬нул в свои дела, скрыв, что нахо¬дится во всесоюзном розыске…
Шамиля все нет. Времени впе¬реди – целая ночь. Продолжаю ее обрабатывать. Она, наверняка, уве¬рена, что я все знаю и только при¬кидываюсь, простодушно рассказы¬вает о муже, показывает фотоаль¬бом. Наконец вижу физию того, кого должен взять, – анфас и в профиль. 
Напарник, бедняга, до этого де¬журил на объекте, так и валится. Я разрешил ему уснуть…
Времени пять утра. Шамиля нет. У меня подозрение: вдруг у супругов условный сигнал. Спрашиваю ее об этом. Она божится, что они ни о чем не договаривались.
Уже светает. За окном люди по¬шли на работу.
Наконец, в половине девятого послышалось шебуршание ключа в двери. Еще ночью я попросил ее сунуть свой ключ в скважину, чтобы из коридора не вошли неожиданно, открыв замок своим ключом. Хозяйка должна при появлении человека за дверью отворить ее и сразу отступить назад. Желательно без видимых признаков беспокойства на лице и ненужной мимики (за этим я буду следить, спрятавшись за две¬рью у ванной комнаты). Отойти сразу — для того, чтобы из нее не сделали заложницу, взяв ножом под горло. Кстати, я был с ней очень вежлив, и она, перепуганная, глядела на меня, как на ангела-хранителя. Повторяю: несмотря на то, что Гена-рецидивист был взят, на свободе оставалось еще, кроме мужа, третье лицо – воору¬женный «афганец»…
Итак, она идет открывать дверь, поворачивает свой ключ и отходит, бледная как полотно. Я вижу ее ли¬цо вблизи и жду, когда наконец за¬кроется за вошедшим человеком дверь… Но ничего этого не проис¬ходит. Начинаю беспокоиться, что выражение Лялиного лица напугало вошедшего, и он сейчас начнет «де¬лать ноги». Тогда я вскидываю пис¬толет и, как положено, с криками «банзай» выбегаю из укрытия. И что я увидел – шуба какая-то… Воткнул пистолет в шубу, гляжу – женщина. В сторону ее, и – вперед. Женщина падает. Упираю пистолет в другое тело, второй человек тоже оказы¬вается женщиной, и тоже падает. Наконец, вижу, как мужская воло¬сатая кисть тянет дверь на себя, чтобы остаться в коридоре, в подъ¬езде… Хватаю эту руку, узнаю Ша¬миля анфас, сую пистолет ему под бок — да так жестко, что он охнул, вытянулся и замер, как жердь, глаза вытаращил…
«Стоять! – кричу. – А то кишки из уха брызнут!..»
Шамиль оказался один. Опера¬ция закончена.    
Провожу его в зал, усаживаю. Посылаю молодого позвонить в дежурку. Связь?.. Не было связи. Из автомата он звонил. Да, Расея... За пьяными дебоширами пять дружинников и два милиционера на машине ездят. А у нас, в особом подразде¬лении, вот так…
Приехала куча людей: начальник угрозыска и т.д. Похвалили. Допрос начался прямо в квартире.
Женщинами оказались родная сестра Ляли и ее подруга, завуч английской школы. К делу они никакого отношения не имели, и были ошарашены. Пили на кухне корвалол, рассказывали, что шли к Ляле, во дворе ошивался Шамиль (он уже знал, что Акимова взяли, и не решался войти в квартиру). Он дал им ключ, сказав, что придет позже, но не стерпел…
В управлении начал интересоваться, кого же все же поймали. Гена-рецидивист оказался Акуловым Сергеем Александровичем, уроженец Саратова, вор и убийца. Он имел безукоризненные документы на имя Толмачева Геннадия Львовича, со¬трудника УВД Саратовского облисполкома.  Третьего декабря этот Толмачев на улице Кави Наджми в приличной степени опьянения совершает разбойное нападение на водителя «москвича» с целью овладения машиной. Водитель, увидев нож, выбросился из авто с криками о помощи. Толмачев кидается за ним, поскальзывается на льду и ломает ногу; а в это время его освещает фарами выехавшая из-за угла милицейская патрульная машина. Его задерживают и доставляют в Бауманский райотдел милиции, запирают в камере. Проходит немного времени, и задержанный начинает барабанить в дверь, требовать к себе дежурного оперативника. Тот приходит…
Вот меня задержали, говорит Толмачев, машину хотел отнять, хе!.. Все это фигня! На самом деле я тебе никакой не Толмачев и никакой там не Геннадий Львович. Я – Акулов! Вор-рецидивист, на мне четыре трупа, жена министра в Москве. С фальшивыми документами объездил весь Союз и везде нашкодил. У меня за плечами двадцать три года тюрьмы, я во всесоюзном розыске!..
Сначала проспись, герой, отве¬чает ему опер. Завтра на трезвую голову ты за эти-то дела на Кави Наджми в штаны наложишь. А то – убийца он. Тьфу! И уходит.
Между тем этот Толмачев-Акулов продолжает барабанить, в дежурке шум, офицер опять докладывает оперу. Тот спускается вниз, все же «пробивает» его по картотеке. И ты представляешь, Акулов Сергей Александрович, у которого все руки в крови, которого ищет вся милиция страны, каким-то образом там не значится!
Слушай, кричит ему оперативник, ты не вор-рецидивист. Ты – алкаш! Тупой, безмозглый и хромой! Пошел к черту! А то в вытрезвитель переведу.
Ночью Акулов чуть не плачет, про¬сит, чтобы позвали кого-нибудь из начальства. Какое-то напало на него отчаяние, я об этом после расскажу.
Тогда, наконец, подняли Баталова, начальника отдела по раскрытию убийств. Тот приехал тотчас. Акулов дал ему установочные данные двух убитых им девушек. «Пробили» по картотеке – есть такие. Послали проверить по адресу. Данные подтвердились, но оказалось, что в течение месяца их никто не видел. Надо сказать, что обе девицы были из неблагополучных семей, и по поводу их исчезновения никто особо не беспокоился.
Баталов, когда убедился, что да, пропали девчата, подробно описанные Акуловым, забил во все колокола. С кем убил? С Шамилем. Проживает там-то. Тогда подняли меня. Пока я ездил в засаду на Кави Наджми брать Шамиля, Баталов до утра работал с Акуловым. У Акулова на ту пору случился психологический слом, кризис, ему все надоело. Были и другие причины. Он всю ночь рассказывал Баталову о своих преступлениях, понимая, что пойдет на эшафот.
Все это происходило третьего декабря. На другой день, то есть четвертого, Акулов должен был брать кассу мехкомбината, зарплату всего объединения. Деньги очень и очень немалые.
Наводчицей была Ляля, работавшая секретарем на меховой фабрике по улице Ухтомского; она и сообщила Акулову день прибытия зарплаты. С целью ограбления Акулов приобрел парадную форму офицера. Опытный психолог, он знал, что свидетели, окажись они на месте происшествия, прежде всего, запомнят околыш фуражки, кокарду и погоны. Военные для гражданского люда все на одно лицо, точно его описать никто не сможет. Разбойное нападение должно было произойти средь бела дня, Акулов подходит с пистолетом к автомобилю с кассиром прямо напротив управления мехкомбината, наводит ствол и требует деньги. В случае отказа убивает кассира и шофера, забирает «нал». Невдалеке, в машине, со включенным двигателем, ждет Шамиль, к виску которого Акулов якобы приставит пистолет с требованием ехать. Как видно, всю «работу» Акулов брал на себя. Шамиль ему нужен был лишь как извозчик. Для совершения нападения Акулову нужно было оружие, и он где-то откопал «афганца».
При благополучном исходе операции Акулов намеревался убрать Шамиля, Лялю, «афганца» и скрыться с деньгами. Эти показания Акулов подтвердил и в суде.
Повторяю, операцию планировали на четвертое декабря.
Накануне, третьего, Акулов в приличной степени опьянения приходит к Шамилю, у которого жил уже несколько месяцев, чтобы выспаться, привести себя в порядок перед «делом». Но странное дело, дверь ему не открывают. Надо сказать, что Шамиль и Ляля панически боялись Акулова и, в свою очередь, тоже решили его убрать. Прежде Гена (он и им представился как Геннадий Толмачев) в дружеской беседе, глядя в глаза Шамилю, признался, что совершил в России ряд убийств и находится во всесоюзном розыске. Шамиль и без того уже догадывался, что Акулов – рыба не из семейства карповых, и с ним можно очень шибко загреметь. Однажды, когда Ляля запаниковала (Шамиль проболтался ей о признании дружка), Акулов прямо при муже загнал ее в ванную, сунул под горло нож, произнес известную в уголовных кругах тираду, не преминув напомнить ей и о детях, которых у Ляли было двое. Муж наблюдал за всем этим с ужасом: угроза была реальной…
После этого случая, чтобы крепче привязать к себе Шамиля, Акулов втянул его в два убийства, о которых позже…
Итак, все дни перед операцией Шамиль и Ляля ходили тихие, как мыши; потели по ночам, представляя, какие ждут последствия в случае провала… И вот зреет план: накануне ограбления Шамиль убивает спящего Акулова, расчленяет труп и вывозит его на такси за пределы города.
Он резонно успокаивает супругу: несуществующего Толмачева Генна¬дия Львовича никто никогда искать не будет. В знак согласия Ляля опускает свои накрашенные ресницы, она сильно красилась.
Третьего декабря супруги в состоянии сильнейшего беспокойства ждут Акулова. В доме стоит напряженная тишина, дети отправлены к бабушке. Все готово к убийству. И вдруг резкий стук в дверь!.. Не привычный звонок, а – стук. Требовательный и властный… Возможно, через этот стук они почувствовали всего Акулова… Супругов будто подменили. Решительность как ветром сдуло. Оба в ужасе прислушиваются к тому, что происходит за дверью, в трех шагах от них…
Неожиданно в коридоре становится тихо...
С этого момента и начинаются необдуманные поступки Акулова: он совершает бесшабашное нападение на водителя «москвича», как Бармалей, бежит за ним с ножом по льду; попав в милицию, признается без нужды во всех своих злодеяниях…
Это был психологический слом. Акулов понял, что он одинок в этом мире, в этом городе; впереди ночь, ни крыши над головой, ни теплого угла. Сказалось и то, что его, Акулова, «кинули». И кто?! Первым действием было: добыть машину и покинуть этот город. И вновь неудача!..
Находясь во всесоюзном розыске, он прекрасно понимал, что попадись он в любой отдел – и его вычислят, пробьют по картотеке. Он совершил разбойное нападение на водителя. Естественно, не сегодня, так завтра у него снимут отпечатки пальцев, а на другой день через общую картотеку установят, что этот же субъект совершил убийство жены министра в Москве. Он понимал, что отпечатки его пальцев в квартире москвички, где он жил почти месяц, найдены, уничтожить их до единого просто не представлялось тогда возможным. Это во-первых. Во-вторых, сотрудник саратовского угрозыска Толмачев – и разбойное, с ножом, нападение на водителя ав¬томобиля… Это странное обстоя¬тельство наверняка бы проанализировали, запросили бы Саратов и опять вышли бы на рецидивиста Акулова…
Некоторые полагают, что если бы Акулов знал, что в картотеке по всесоюзному розыску его потеряют, то вряд ли бы он выдал себя. Возможно и то, что повлиял на его разговорчивость алкоголь (хотя он не из тех, кем правит водка). Возможно и то, что ко всем его бедам присоединилось несчастье, связанное со сломанной ногой. Ведь это ужасная мука – сломать кость и всю ночь не получать помощи. Вообрази это нервическое состояние и чувство неизвестности в камере – вычислят, не вычислят. И возможно, как Наполеон, преждевременно начавший битву при Ватерлоо из-за боли в раненой ноге (чтоб скорее все кончилось и можно было бы всерьез заняться раной), – так и Акулов хотел, чтобы скорее все завершилось. И тоже проиграл. Начни Наполеон атаку хотя бы в полдень, подоспел бы к нему маршал. Повремени Акулов до полудня, узнал бы, что в картотеке просчитались. И всему причиной – нога! Ты смеешься, но судьбы складываются из мелочей. 
Все это логично. Но почему он подтверждал на суде, что хотел убить Шамиля и Лялю; грузил на себя и другие преступления, забытые, за которые давно уже кто-то сидел или отсидел? Мне важен факт чистосердечности. Дело уже давно закрыто. Акулов расстрелян. Но это не дает покоя…
Мне он пытался объяснить дело так. Он совершил разбойное нападение на улице Кави Наджми. Это 146-я статья. При его судимости ему выпадал срок  пятнадцать лет, как минимум. Здоровье его уже было подорвано, в лагерях он оставил две трети желудка и понимал, что жить ему оставалось от силы пять-шесть лет. До конца срока он не дотянул бы, но годы провел бы в мучениях. Так лучше облегчить себе уход — пуля в затылок, и конец всему.
Тогда еще сказал, что устал от всего…
Пятого декабря меня в составе группы из восьми человек направляют на поиски трупов девушек, убитых Акуловым месяц назад… Одна из них, Света, имела то ли мужа, то ли сожителя, отбывавшего срок в Нижнекамске. Раскатывая с Акуловым в такси Шамиля, она сказала, что должна на днях отвезти мужу в тюрьму крупную сумму денег. Как она ему вдруг доверилась?.. Акулов имел феноменальные способности знакомиться с людьми, тотчас находил психологический контакт и подчинял своей воле. Находясь в тюрьме, он много работал над собой, изучал йогу и каратэ, очень много читал, писал стихи и курсовые работы своим начальникам, которые учились в академиях. Забегая вперед, скажу: после смертного приговора я находил в его камере кипы периодики, и вместо того, чтобы думать о казни, он с потрясающей улыбкой обращался ко мне: «А знаешь, в Америке один конгрессмен так жидко обделался!» Людовик XVI, входя на эшафот, глянул в небо и спросил: какая нынче погода в Португалии? Но в то время щеголять на эшафоте было модно. Мы-то живем в двадцатом веке, и к тому же – какая из меня публика…
Итак, Акулов предложил очаровательной Светлане свои услуги. Она охотно приняла предложение импозантного мужчины. Второго ноября такси подъезжает к магазину, где работала Светлана. Она выходит – и выходит с подругой, чтобы показать той своего рыцаря. Затем садится, делает подружке ручкой, и такси трогается…
По дороге, недалеко от ПО «Оргсинтез», Акулов предлагает перед долгой дорогой расслабиться, и вынимает бутылку водки. Прямо в салоне организуется небольшой пикник. Через некоторое время девушка выходит оправиться, она ничего не подозревает, совершенно очарованная своим спутником; ничего не подозревает и Шамиль. И вот в тот момент, когда Светлана, вернувшись из леса, открывает дверку автомобиля и просовывает в салон голову, чтобы сесть, Акулов охватывает ее правой рукой за шею, делает «замок», давя на кадык… и вдруг резко дергает женщину вперед. Девица моментально теряет сознание. В это время он снимает с нее шарф, перетягивает шею тугим узлом и, держа руку на пульсе, преспокойно глядит в глаза ошарашенному Шамилю…
Пульс через пять минут прекращается…
Шамиль в шоке, молчит и мелко трясется…
Акулов забрал у покойной деньги и приказал таксисту выехать к повороту возле ПО «Оргсинтез». Там они бросили труп на обочину. Место безлюдное, автомобили его проходят на скорости, к тому же через три дня выпал обильный снег, и труп завалило.
По дороге домой Шамиль как бы опомнился и еще сильнее затрясся. Он вспомнил вдруг о подруге Светланы. Она видела их в лицо, возможно, запомнила номерной знак его такси.
Акулов его успокаивает, сказав, что все берет на себя. Сам садится за руль и едет к магазину, где осталась подруга Светланы.
Ее он увозит в сторону Ленино – Кокушкино и кончает точно таким же образом, как Светлану, тело бросает на обочину.
И вот пятого декабря две группы, вооружившись лопатами, едут откапывать трупы.
Акулов быстро нашел место, где было совершено убийство, и участок у обочины, где должен был лежать труп. Акулова с загипсованной ногой, «эту сволочь» работники угрозыска носили на руках, как падишаха. Копаем около часа. Снегу намело очень много. Наконец появился в сугробе женский сапог. Лейтенант, бросив лопату, вытянул за ногу окостеневшую женщину, тряхнул ее, как жердь. Судебный эксперт бежит к нему с криком: «Она же заморожена! Сломаешь, а мне с ней работать!» Скрестив руки, делаем Акулову «седло», несем к трупу. Мне было интересно видеть его реакцию, я смотрел на него во все глаза.
Акулов как бы оторвался от дум, глянул вскользь в сторону трупа:
– Вот видите, ребята, – сказал он. – Я же не обманывал...
И отвернулся. И все.
Я, признаться, видел виды на своей работе, но тут был поражен его равнодушием. Не знаю – почему. Мне кажется, он уже тогда вызывал во мне симпатию. Не как человек. Как сильное существо, зверь. А тут я почувствовал некоторое разочарование.
С того дня началась моя непосредственная работа с Акуловым. Меня освободили от всех текущих мероприятий.
Акуловское дело было объемное. Создали особую группу, которая занималась его преступлениями. Он легко шел на контакт и охотно рассказывал о своих злодеяниях. Не было проблем, какие случаются у следователей при вытягивании признаний. Акулов сообщил о своем московском убийстве.
С женой министра, великолепной Анной Павловной, он познакомился в такси, как обыкновенный пассажир. Непринужденный разговор – и через несколько минут министерская супруга (она была в разводе) везет его к себе домой…
Дама делает его своим любовником и водит по знакомым. Безукоризненная вежливость, костюм-тройка, галстук и непременный значок об окончании гуманитарного вуза — его визитная карточка. Прожив полжизни в лагерной «стае», на дне, он между тем никогда не позволял себе нецензурного слова, грубого жеста; с любым человеком, специалистом в той или иной области, находил общий язык и в разговоре брал инициативу на себя. Кстати, по тестам нашей экспертизы, он оказался властной личностью, чело¬веком с сильнейшей психикой, который способен подавлять, организовывать, быть лидером. В Чебоксарах этот Остап Бендер выдал такой курьез. Собралась провинциальная компания, «ученые соседи», кандидаты наук – и между прочим – медицинских, был даже сотрудник КГБ, – словом, интеллигентные люди, с познаниями. И вот мой Акулов в интеллектуальном амплуа: в середине застолья он достает из кармана таблетки этаминал  натрия и говорит: вот новый японский чудо-препарат, пьяный человек, принявший его, начинает трезветь через две-три минуты. С ним спорят, что такого быть не может. Он умудрился убедить всех, гости съели таблетки, запили водкой, как требовалось. Через несколько минут все лежали, как курята, мордой в салатах. Водка, смешанная со снотворным, действует сногсшибательно.
Акулов очистил незадачливых гостей, в том числе и сотрудника госбезопасности, и преспокойно удалился. Это дело мы тоже подшили к папке.   
Итак, жена министра. Она гордится Акуловым, возит его напоказ, а он импозантно «сушит зубы», читает в салонах стихи и гонит пургу небылиц. Понятное дело, вскоре это ему надоедает. Он пользовался всем, чем и она, – от толчка с музыкальным унитазом до шелковых простыней, лопал черную икру и запивал ее армянским коньяком. Но по утрам, уходя на работу, она уводила его с собой и запирала дверь на ключ. Он должен был до окончания ее рабочего дня бултыхаться по городу. Отчасти это послужило причиной ее гибели. Оставляй она его одного, возможно, он просто обворовал бы ее и скрылся. Но она вынудила его собрать драгоценности в ее присутствии – и, конечно, бездыханном.
Он кончает ее точь-в-точь, как казанских девчонок.
Уже это одно московское убийство тянуло на «вышак», и он это прекрасно понимал. После всех своих судимостей и двадцати трех лет отсидки в колониях строгого режима, он уже представлял для общества особую опасность. Практика показывает, что таких людей обычно приговаривают к исключительной мере наказания.
К расстрелу он относился совершенно спокойно. «А что – казнь, – говорил он. – Чик – и все! Там уже не поймешь, что умер». 
На нем было около шестидесяти крупных преступлений, каждое  из которых тянуло на десять-пятнадцать лет тюрьмы. И он продолжал рассказывать. Ему нравилось наблюдать за нашей реакцией. Он забавлялся, сознавая, вероятно, что человек он редкий, личность. Возможно, нас презирал внутренне. Но в тот же момент мы были его боги, от нас зависело все: и его еда, и спокойствие, и прочее…
Однажды мы повезли его в Куйбышев на следственный эксперимент. Он гастролировал в двадцати пяти городах, в основном поволжских. Часто как брачный аферист. Он влюблял в себя, покорял женщин, а после, раскрывшись, забирал драгоценности. Никогда не воровал втихую. Что характерно, ни одна из его дам не могла узнать его. Сколько ни пялилась. А он восклицал: ка-ак же, Галя, помнишь!.. Обладая феноменальной памятью, подвозил нас к любой квартире, где побывал, или к месту, где снесли дом. Предсказывал даже кочки на дорогах разных городов. Показывал: вот у этой Маруси я отобрал золото, у этой камни. Женщины опять отрицали факт ограбления, отказывались наотрез писать заявления – то ли стыдились, то ли боялись, то ли еще чего... Но не любили же они его все без ума, чтоб вот так утверждать: не грабил!… А он водит нас за собой, говорит, что вон там, за шторкой, должна быть паутина, вот там – сучок, там – горшок, а здесь ржавый гвоздик, куда презервативы вешал. Словом, предъявлял неопровержимые доказательства, что он бывал в данном месте.   
Этих дел нам так и не удалось закрыть. Женщины отказывались…
Акулов брал их с потрохами… Ехал он как-то на теплоходе по Волге. Увидел женщину. Несколько значительных взглядов, визуальный контакт. Она готовится сходить на ближайшей пристани. Он подходит, говорит с нею минуты две-три, берет адрес, обещает приехать. Пароход идет дальше… На следующей пристани он вдруг сходит, берет такси и гонит машину сто двадцать километров в обратном направлении. Уже ночь, когда он стучит в окошко. Она выходит в одном халатике, сонная, а на нее сыплются – розы, розы, розы. Она только и могла сказать: «Я знала, что ты приедешь!» – и повалилась ему на грудь.
Утром он ее ограбил. 
Опять же в Москве влюбил в себя завмага, будучи сам офицером кремлевской охраны: добыл где-то форму с аксельбантами. Утром в постели представился ей как рецидивист. Она: ха-ха-ха!.. Между тем с золотишком пришлось расстаться… 
В Саратове нас встречала команда – взвод автоматчиков. Несмотря на то, что он был «прикован» ко мне наручниками и рядом еще четверо охранников. Встречали в аэропорту. Как реагировали в полете пассажиры? Да они и не догадывались, что летят с убийцей. Мы усаживались в самолете за час до общей посадки, его рука, как всегда, прищелкнута к моей. Входящих в самолет Акулов мило приветствовал улыбками, надевал шляпу, чтоб приподнять ее; после тесной камеры ему все это было весело, пестро, дивно. Потом, сходя с самолета, люди видели рецидивиста, таращили глаза. А когда замечали на площадке автоматчиков с собаками, то оглядывались на самолет и спотыкались…
Саратовцы вооружили даже шофера. Дело в том, что однажды при операции он лихо обделал их группу захвата. Его засекли в трамвае и блокировали, закрыв двери. В толчее Акулов проскользнул, как рыба, приставил к горлу опера нож, подвел к вагоновожатому, тот распахнул двери. Выскочил, тотчас поймал такси – и такси умчалось со скоростью ракеты… В Саратове он хотел показать свое первое убийство, совершенное в 60-х годах. Прошло много лет, кто-то уже отсидел за это срок, а он вот тебе – нате… Возможно, он просто решил себя загрузить. От скуки. Из желания прокатиться до Саратова. Почему Саратов?.. Он там родился, там была его жена, мать, брат, кстати, работник МВД. Мы его проверяли, честный парень. Возможно, он прощался…
Мы решили организовать ему неофициальную встречу с родными. Мать он не видел полжизни. Я сообщил ему о нашем решении в последний момент. И он отказался… Я был удивлен. «Серега, – говорю, – это же мать! Она принесла тебе покушать. Ты прекрасно знаешь, что в Саратове больше никогда не будешь. Там, в коридоре, стоит твой брат. Хотя бы простись с ними по-человечески!..»
Он наотрез отказался их видеть. Начал объяснять, почему стал на путь криминала. Первое свое преступление «по малолетке» он совершил якобы из-за матери. Она, мол, гуляла. А отец в его понятии был очень положительный человек, эталон порядочности. Больше внимания мать уделяла младшему. Его, Акулова, психология пострадала, и вот он – тот, кто есть… Как и все люди, у которых не удалась жизнь, он искал причину вовне, в других, а не в себе самом…
Брат сам забежал в кабинет. «Ты, – говорит, – сволочь, оставь нас в покое! (Прежде, вероятно, он к ним обращался из тюрем, не знаю.) Для нас ты – никто. Прощай!…» И хлопнул дверью. 
Акулов наблюдал за всем этим равнодушно. Нет, в нем тогда еще не умерло все человеческое. Все мы звери, только он был более сильный зверь и знал, что все это уже ни к чему. Теперь я, кажется, понимаю: оно, человеческое, отмирало постепенно. Отмирало – с приближением смерти. 
  Открою еще одну тайну. Когда Акулов жил у Шамиля, тот решил познакомить его с женщиной. Не для того, чтобы устроить бродяге жизнь, а просто, чтобы тот поменьше у него ночевал. Она – порядочная женщина, преподаватель вуза, двое детей, разведена. Акулов стал с ней сожительствовать, она забеременела. Забегая вперед, скажу: ребенок родился, здравствует и сейчас, занимается гимнастикой, очень хорошие результаты, состоит в какой-то сборной; ребенок этот никогда не узнает, кто его отец, носит другое отчество, как и его два сводных брата… Странной была реакция Акулова на рождение малыша!.. Он очень хотел девочку, он мечтал назвать ее Настенькой, он мне все уши прожужжал… И вот бог дает ему дочь. Он узнает об этом от самой сожительницы, я разрешил ввиду его плохого здоровья приносить ему передачи. Его реакция на рождение ребенка – совершенное равнодушие.
До самой смерти он ни разу не вспомнил о дочери.
Мне он сказал, что эта женщина нужна была ему лишь для того, чтобы носить передачи. Теперь я начал понимать, что и это неправда. Очень нужна была ему дочь. Очень. Он бредил ей, он ждал. Он надеялся все же, что смертного приговора не будет (об этом впереди), и если суд приговорит, то приговор отменят по кассационной жалобе. Тогда, когда он мечтал о Настеньке, в нем еще пульсировала жизнь. Но когда зачитали смертный приговор, когда затянули на башке капюшон и лязгнула дверь во мрак, он кожей почувствовал: дитя ни к чему, дитя, которого не разу не видел…
Внешне же он всегда был спо¬коен, в тюрьмах он годами занимался аутогенной тренировкой.
Наши дела начали подходить к концу. Акулова вывозить за пределы республики перестали, потихоньку меня стали загружать другой работой.
Но не тот человек был Акулов, чтобы вот так безучастно сидеть и ждать суда! Это был человек дейст¬вия, авантюрист, ему нужно было общение, и всякая вылазка из камеры была для него какая-никакая, но жизнь. Он начинал врать о своих новых злодеяниях, мы проверяли, показания не подтверждались…
Он не мог допустить, чтобы о нем забыли, он привык быть в центре внимания. Как раз в то время мы занимались микро¬районом Жилка. Там значилась сильная кри¬минальная группировка, которую во¬зглавляли лидеры: Хамэт, Рафоня, Вакула и Санчас. На группировке висело несколько убийств. Выйти на нее было бы довольно трудно, то есть схватить за ниточку и доказательно всех засадить, пока она еще более не окрепла. Она была гораздо организованней, чем группа «Тяп-ляп». Как ни пытались ее расколоть, не получалось. Они были воспитаны в духе фанатизма лично Хамэтом. Признание в милиции, по их внутреннему убеждению, было бы равносильно смерти, по духу я бы их сравнил с японскими самураями и камикадзе.
Наше руководство, к сожалению, не обратило тогда на них должного внимания. В результате в Казани и за ее пределами было пролито море крови, в отместку были убиты и Хамэт и Рафоня, коронованные воры в законе, державшие в трепете обе столицы, Москву и Питер…
Акулов к тому времени  обжился в казанской тюрьме, стал ее смотрящим, то есть самым главным среди уголовников, жил как барон. Все внутренние криминальные дела совершались главным образом по его ведому: наказание и прощение провинившихся, оказание помощи, в общем, он жил на правах вора в законе, он был – указ… И вот получаю от Акулова письменное заявление с просьбой посетить его в камере. Прихожу, он говорит, что у меня сидит некий Санчас, руководитель такой-то группировки, авторитет (как-то вынюхал). А потом: «Сережа, давай его ко мне в камеру, и я его развалю».
Я вытаращил на него глаза, сразу сказать ничего не мог, ушел.
Тут были свои сложности. Во-первых, Акулов был прожженный бандит, и стоило ли верить ему, тратить время и средства; во-вторых, разработка такой операции с подсаживанием человека была чревата осложнениями, то есть крупным недовольством и даже бунтом со стороны криминального мира.
А между тем я думал: а почему бы и нет! Почему они могут убивать, грабить тем или иным способом, а мы должны ловить лишь одним – с завязанными глазами, а при допросах их и пальцем тронуть нельзя, пойдут жалобы во все инстанции. Это алкашей, возможно, в отделениях бьют, а у нас не видел. Слыхал, до перестройки применяли методы так называемого воздействия, сейчас нет.
Ну вот: а почему бы и нет. Давай, думаю, поиграем в кошки-мышки. На равных.
Доложил начальству. Там подумали… и подписали приказ, необходимый для работы с Акуловым. В свою очередь я пишу проект приказа, включаю туда сотрудников и сотрудниц для агентурной работы, также для агентурной работы вызываем из другого города платного агента. То есть рецидивиста, который бы за деньги работал на нас, внедрился бы в эту группировку. Ну, как в кино, как Шарапов, понял?
Тут начинается другая пора жизни Акулова. В результат действий этого монстра слетит много голов. Несколько человек с офицерскими званиями посадят, потеряет место начальник тюрьмы, сменят даже бригаду «смертников», людей, приводящих в исполнение смертный приговор, и т.д. и  т.д. И все это — Акулов.
Ты не устал слушать? Тебе интересно?… 
    
Глава вторая

Санчаса переводят в камеру Акулова, и тот, используя свои таланты, полностью располагает его к себе. В камере жулика есть все: и коньяк, и шоколад, и сосиски. Симпатичный ворюга, он объездил весь свет и весь свет ограбил. Как фокусник, он крутит на воровском пальце глобус, населенный простофилями. И как четко, с докторской безошибочностью, он душит свои жертвы, хладнокровно держа на пульсе пальцы!..
И Санчас в свою очередь рассказывает великому бродяге все.
 О всех убийствах, совершенных группировкой: кто убивал, как убивал, куда девали трупы… Одно время в Казани начали пропадать автомобили желтого цвета. Мы подозревали эту группировку, но не было доказательств. И вот Акулов их добыл. Автомобили и трупы топили; я сам несколько раз был участником подъема объекта, присутствовал при вскрытии трупа коммерсанта.
Санчас был единственный человек, под которого удалось подкопаться. Поэтому мы решили его взять в обширную разработку. Цель – выйти на все остальные преступления и напасть на след Вакулы, который в бегах чуть не горбился от криминального груза — так много «висело» на нем. Акулов организовал через нас переписку Санчаса с волей. В записках говорилось, как лучше «посеять», то есть развалить дело.
Попутно упоминалось и о нераскрытых преступлениях, где фигурировало двадцать четыре человека. Все эти письма шли через меня, я распаковывал контейнеры, читал, фотографировал – около шестидесяти писем. Общую разработку осуществлял начальник угрозыска Курашов, агентурную часть вел я, а на воле  «кололи» людей Кандратов и Петров (сейчас они оба работают в охране Президента). 
Для укрепления легенды Акулова прибыл человек из другого города. Обыкновенный зэк, отсидевший лет тридцать в тюрьмах. Он негласно работал на органы, за хорошую, естественно, плату… Акулов пишет письмо в банду (Санчас его уже представил заочно своим как надежного бандита), что к ним должен прибыть человек, до мозга костей жулик, «примите его, как своего». Да, как в кино с Шараповым. Якобы этот кореш узнал в своем городе, что Акулова взяли, и вот прибыл выручать друга – организовать побег.
    Проколоться он никак не мог, рецидивист в нем был виден без рентгена. Мы устроили ему с Акуловым, которого он в глаза никогда не видел, очную ставку, свидание. Нет, не в тюрьме. На явочной квартире. Они переговорили о деталях, в частности, и о том, кто где сидел.
Вскоре мы получаем план побега. Санчас пишет письмо «лично в руки» Вакуле. «Саня, братан, прошу тебя в банке из-под варенья прислать через дубаков   боевую гранату. Во время прогулки выскочу, загоню ментов во дворики, закрою, выпущу оголтелых малолеток, дальше иду к оружейной комнате…»
Через это письмо мы получили шанс выйти на Вакулу. А через него, понятное дело, на всю группировку: включить ее в разработку, раскрутить и плотненько всех засадить.
Эти планы – и побега, и дальнейшей работы – обсуждались непременно при содействии Акулова. Этот монстр знал все расположение тюрьмы: от подвала до оружейной комнаты и кнопок сигнализации. Путем незначительных разговоров с контролерами и логического анализа он вычислил даже засекреченную бригаду «смертников», то есть испол¬нителей смертных приговоров. Но об этом после…
Шанс «упаковать» Вакулу с бандой был серьезный. И мы отправили на самолете в спецлабораторию областного Куйбышева нашего сотрудника, он должен был зарядить радиоизотопами контейнер с запиской. Меченое письмо вернулось в тот же день. Теперь наши сотрудники имели возможность на расстоянии одного километра знать местонахождение Вакулы.
История, связанная с радиоактивными изотопами, – и трагическая, и комическая одновременно. Записка должна была поступить к Вакуле через Рафоню – да, именно того, вора в законе, которого недавно застрелили в Москве. 
 Получив «ксиву» якобы через купленного контролера-женщину, Рафоня с дружками поехал на машине. Мы – за ними. Они долго кружили по городу, потом выехали на Беломорскую, там она вроде кольцевой. И вот делают круг, второй, двадцать кругов. Пытаются обнаружить хвост. Засечь нас было невозможно. Как мы этого добивались, открыть не могу, служебная тайна. Скажу лишь, что существует специальная «группа погони», профессионалы, которые, клянусь тебе, умеют быть невидимками. Через некоторое время бандиты, не обнаружив ничего подозрительного, разворачивают машину и на полной скорости летят в обратную сторону – к Соцгороду.
Тут начинаются неожиданные события… По Хлебозаводской идут трое подвыпивших парней, «голосуют» при встречных авто. Хотят остановить и этих, но «девятка» пролетает… Вдруг она останавливается, дает задний ход, из нее выходят двое – с то¬пором и монтажкой. Не говоря ни слова, они бьют по головам – и три пешехода лежат на обочине. «Девятка» едет дальше… 
Честно говоря, я обалдел!.. Да и что делать?.. Догнать, арестовать «девятку»? Орудие преступления – окровавленная  монтажка и топор – лежат в машине, отличный случай «упаковать» всех троих. С другой стороны, надо продолжать погоню – ведь записка летит к самому Вакуле. А в-третьих, на обочине лежат три покалеченных человека, им нужно помочь. 
 Я сообщаюсь с другой машиной, приказываю продолжать преследование, вторую машину отсылаю в микрорайон – за местной милицией и врачами, сам остаюсь возле потерпевших… Вдруг вижу: один из них поднимается, как птица Феникс из пепла, хватает на обочине железку и идет на меня… Перспектива – скакать и прыгать от него во избежание попадания по калгану – не очень-то нравилась. Я вынул пистолет, направил в его сторону… Тут он изменился в лице, отрезвел, бросил железку, завопил: «Парень, брось пистолет! Не надо стрелять! Мы сейчас уйдем. Мы уйдем! Вот только поднимем друга!..» 
Я начал ему кричать, что из милиции. Плохого им никто не сделает. Сейчас прибудет «скорая», им помогут. Но только я шагнул в их сторону, как он вновь начал умолять меня не стрелять…
Прибыла милиция и моя первая машина. Мне сообщили, что банда «осела» в одной из столовых на Гагарина. Едем туда… Спешившись, я подошел к столовой, глянул через окно, а там – свадьба!
Человек девяносто гостей и весь цвет банды.
Лишь мимоходом я заметил человек шесть, которых после посадили за убийства. Автомобиль с орудиями преступления стоял в стороне…
Я связался с начальником угрозыска города, сообщил ситуацию. Он потер руки: «Будьте там! Я вызываю “Восьмую роту”». Тогда ее командир был Саша Опаров, в детстве мой сосед по квартире. Сейчас он в охране Президента. Во время учения ему оторвало обе руки: взорвалась раньше времени пластиковая мина. Ему сделали биопротезы, теперь он легко водит машину. Президент оставил его у себя… И вот «Восьмая рота» – каски, бронежилеты – начинает «расставляться», согласно инструкции.  На тот момент это выглядело дико… Я жду Курашова. Вдруг ко мне подходит оперативник и говорит: «Гляди: вон тот, длинный, что сидел в «девятке», стоит сзади оцепления и смотрит…»   
  Я глянул. Елки-палки!.. Он все ис¬портит! Сейчас, пока рота готовится, он побежит через задний ход, пре¬дупредит всех. И мы ни письма, ни¬чего не получим!
   Подхожу к нему. Он  курит – доку¬ривает и доглядывает. Сейчас бросит чинарик – и туда… Арестовать? Выр¬вется, поднимет шум, они же фана¬тики. Дать пяткой в лоб, чтоб лег на асфальте? Он был под метр девя¬носто ростом, а я всего сто шесть¬десят два сантиметра. Но я был тогда в форме, знал все виды единоборств – и восточных, и всех других частей света, какие только существуют на компасе… Бить пяткой  я не стал. И за это поплатился…
   У меня была в кармане «черемуха», слезоточивый газ в баллончике. Вынимаю его, дер¬гаю длинного за руку и спрашиваю с видом  идиота:
– Парень, а парень… Глядь, что это у меня за фигня такая?..
Он мельком на меня посмотрел, как жираф.
– Иди, иди, – говорит, – мальчик.   
А сам курит, сам — весь «там»… Я опять, как Буратино из мультфильма, тяну его снизу за рукав:
– Парень, и что это за штука такая?..
Он механически нагнулся, чтоб гля¬нуть. Я ему — фырк! Еще раз — фырк!..
Он только успел вскрикнуть: «Ой  б...!» – и побежал, охватив лицо ладонями. Этого я тоже не ожидал!.. Он понесся, как петух с отрубленной головой, – ничего не видя, ничего не слыша, – к служебному входу. В столовую!.. Я за ним. Увидел двоих из роты. «Бей, – кричу, – вали его с ног!» Первый догоняет его, бьет ре¬зиновой дубинкой по спине. Тот па¬дает, вскакивает, как ошпаренный, — и далее! Через служебный ход, кух¬ню, сбивая все на пути, – прыгают кастрюли, поварешки, противни с по¬росятами. Картина такая: скачет, как на костылях, длинный, за ним – «камуфляж» с дубинкой, его охаживая, затем вто¬рой «камуфляж», и третий — семеню  я: «Держи его, держи!…» Вся эта ка¬валькада летит через гостиную, че¬рез эту самую свадьбу, и следует че¬рез вестибюль к парадному входу.
Вся свадьба, бросив пить и же¬вать, таращит глаза, потом раздается: ха-ха! Хохочет весь зал. Никто ничего не поймет…
И уже после паузы слышится сти¬хийное: «By-y!..» Поднялся настоя¬щий вой, когда поняли наконец, что случилось. Кричат: «Бе-спре-дел!..»
Тогда-то я понял, что такое свадь¬ба! Это  неуп¬равляемое бедствие, это лава!..
Итак, длинный, пробежав через всю свадьбу, летит в вестибюль, к парадной двери. Но она оказывается запертой, на ней висит замок. Мы, можно сказать, все четверо, в нее воткнулись. Кричу длинному: «Саня! Успокой толпу, могут быть жертвы!» Но где там, он встал в угол, блюет, чихает... Спецназовцам поручил: как только толпа подлетит, поливать всех «черемухой». В этой ситуации вся от¬ветственность легла на меня, ведь с них, с сержантов, как с гуся вода…
Дело усложнялось тем, что как только мы забежали через задний ход в столовую, какой-то ловкач тотчас захлопнул за нами дверь, задвинул засов. Так что из «Восьмой роты» никто не знал, где – мы.
Нас спасло то, что в вестибюль был узкий проход. Свадьба, все девянос¬то человек, рванувшись в этот проем, забили тугую пробку. 
И все же думаю: дела не ахти. Если прорвутся, раздавят, отберут оружие (оправдывайся после перед начальст¬вом), или еще хуже — в горячке, в мордобое, пристрелю кого… Я решил выломать дверь. Сила  имелась, при весе шестьдесят килограммов я жал лежа сто десять. Разбегаюсь и бью плечом в дверь. Первая попытка, вторая… Несколько человек из свадьбы все же прорвалось – выбило задней волной. Их полили «черемухой». Вскоре выплеснулась с воем вторая лавина, ее тоже ополоснули, бродят на четве¬реньках…
С шестой попытки я выбил дверь – сломал дужки замка… Передо мной стоит рота. Ничего не поймут… Тут прорвалась третья лавина, хлынула – и я оказался между двух стен. Меня сплющило, я осел. Ползу и чихаю, как старая овца. Ничего не вижу. Из толпы кричат: «Вон он, вон! Бей его!..» 
Вот тут и началась, так сказать, СВА-ДЬБА!.. Свадьба, которую я на всю жизнь запомнил!
«Восьмая рота» стала действовать по инструкции – в случае массовых беспорядков она встает буквой «Л», клином, и начинает разбивать толпу дубинками на две половины… Зре¬лище не из приятных. В общем, свадьба была овеяна не духами, а «черемухой». Вместо пляски был «кордебалет». Появилось много зевак, забегали невесть откуда взявшиеся корреспонденты, среди них и ре¬портер российской газеты, не то «Литроссии», не то «Литгазеты», – от¬куда только этот петух взялся!.. 
Прибыл начальник УВД.   
До этого Курашов прошел в зал, немного успокоил ру¬ководителей свадьбы, объяснив, что ему нужны такие-то люди, приехавшие на ав¬томобиле. Ему ответили, что таковых в наличии нет. Он потребовал от ро¬дителей новобрачных, чтобы ему по¬казали всю столовую. И тут шеф проявил неосторожность: в подваль¬ное помещение он пошел один…
И вот из недр подвала появляется призрак Рафони, он уже переодет, на нем спортивная одежда.
– Ну и что, – говорит, – что ты здесь меня нашел?..
Шеф оборачивается: сзади него – еще двое… 
– Ну, – говорят, – сейчас ты у нас здесь и останешься…
Курашов вынул «макарова», сказал: «Тут восемь патронов. Двоим по три достанется…»
Вмешался руководитель свадь¬бы…
    Под занавес прибыл министр МВД. Надо сказать, он не разоб¬рался в ситуации. Приказал снять оцепление. И мы уехали.
Уехали ни с чем. Вся операция, близившаяся к завершению, прова¬лилась.
На свадьбе было шесть человек (ранее скрывавшихся), которые были замешаны в убийствах; еще трое, час назад совер¬шивших преступление у меня на гла¬зах, там стояла и машина с орудиями преступления (ее отогнали сразу же). Возможно и то, что в каком-нибудь административном кабинете, как в номере люкс, с усмешкой тянул шам¬панское и Вакула, бывший во все¬союзном розыске. В общем, вся эта братва  рассыпалась, ударилась в бе¬га, и было очень трудно потом их ловить. Я выступал на суде как сви¬детель. Один. Других людей из «группы погони» нельзя было рас¬крывать. Рафоне и его друзьям дали по четыре года. Он вышел из тюрьмы с огромным авторитетом. В Москве его признали вором в законе. Ко¬роновали. В Москве же его и убили.
…Побег из тюрьмы у Санчаса не состоялся. Вакула оказался мудрее, чем мы думали. Никакую гранату, ни¬чего в тюрьму он присылать не стал. Он был человек реальный и понимал, что все это дерьмо, что побег обречен на неудачу, из тюрьмы не уйти, и напрасно прольется кровь. Он на¬писал ответ, что продумает все о ме¬роприятии, связанном с освобожде¬нием Санчаса. Причем Санчас сам, вероятно, не был уверен в полном успехе побега, писал: «Пусть лучше меня убьют, но ради братвы я готов идти на смерть». Он увлекался. В одном из писем он писал, чтобы уби¬ли Курашова, Баталова, меня. Некоторые письма я притормаживал, чтобы потом в чистом виде предста¬вить следствию. Санчас – не мог это¬го заметить. Они вообще до того об¬радовались переписке, что перепу¬тали, кто когда кому писал, у них все смешалось. Санчас сгорал от нетер¬пения: «Бродяги, почему не пишете?! Вы что – меня забыли?..» 
На воле тоже забеспокоились, что Санчас от них отвернулся…
Как раз тогда мы вынуждены были с Акуловым закругляться. Подходило время суда. Понятно было, что его приговорят к казни и пе¬реведут в камеру смертников. Раз¬лучат с Санчасом – и все. Нет, предупредить суд о том, что мы ведем агентурную разработку, рассекречи¬ваться, и тем более подводить людей, работающих с бандитами на воле, мы не могли, не имели права… Того че¬ловека, что прибыл из другого горо¬да, агента-рецидивиста, в банде просто-напросто не приняли. Воз¬можно, он в чем-то прокололся. Пов¬торяю, у них была крепкая органи¬зация: она тоже имела своих агентов и разведчиков, все у них было поставлено на твердую ногу. Они не доверились, и мы вынуждены были отправить агента обратно.
Доказательства по трем убийст¬вам у нас, между тем, имелись в пись¬мах, мы готовили их, чтобы предъя¬вить в суде. Но на банде висело во¬семь трупов… Удовлетворения про¬деланной работой, конечно, не было. Мы срезали только верхушки, а кор¬ни остались. Вскоре Акулова при¬говорили к смертной казни, перевели к смертникам. Санчас напрочь выпал из разработки. Тут еще начались не¬приятности из-за одной женщины, которая входила в мою агентурную группу. 
Она работала контролером, мо¬лодая девица, обыкновенная, ничего выразительного. Сработала сокру¬шающая формула Акулова: всякая женщина – королева! Он заморочил ей голову, у нее и парня-то всерьез до этого не было, да и не будет те¬перь, возможно, никогда. И вот он, плененный рыцарь, Орфей, Демон, наплел ей из-за решетки, что таких женщин, как она, никогда в жизни не встречал… Она настолько в него втюрилась, как после сама рассказывала, что жить без него не могла. Представляешь, какая у нее, не слы¬шавшей в жизни ласкового слова, – какая у нее была в голове радуга, и как все это подогревалось роман¬тикой – любить смертника! Я понял, что у них впоследствии были половые контакты, когда она приводила его ко мне. С разрешения начальника СИЗО только она могла приводить его в следственную камеру. Для того, чтобы не подключать других людей. Мы совместно решали вопросы, как поступить в той или иной ситуации, как правильно произвести коорди¬нацию действий по воле и т.д. Я ухо¬дил из кабинета – делал такую глупость. Она говорила: «Сейчас я его отведу». И они оставались. Мне намекали работники изолятора: что-то там нечисто…
   Но я не поверил. И даже тогда, когда его приговорили к смертной казни, мне сообщали: она к нему проходит! Сейчас там коридор перегорожен решеткой, раньше ход к дверям смертников был свободен, и она за вознаграждение, золотую безделушку, приходила к нему, открывала окошечко…
Когда ее пригласили на беседу, она призналась во всем. Хода этому делу мы, конечно, не дали, предложили лишь уволиться. Ведь сами бы¬ли виноваты: запуржились слишком глубоко, штирлицы, а он, поросенок, этим воспользовался.
Сейчас я думаю: может, это и был единственный клочок счастья в ее серой жизни…
 Связь с Акуловым у меня была. Он писал мне письма. Так скучал по ра¬боте, по риску.       Однажды получаю записку: нужно срочно увидеться.
Беру разрешение в Верховном суде, у начальника СИЗО, в спецчасти. Его приводят. Уже в полосатой одежде. Приговоренный к казни. Интересно, по этому поводу он – ни слова. Будто и суда не было. В глазах – идея. Цепляется зрачками за мои зрачки:
— А не попробовать ли мне Санчаса – сломать?
Акулов изложил мне план. По плану он должен был добиться каких-нибудь гласных или негласных показаний по части нераскрытых преступлений группировки и убийств. То есть привлечь его к тайному сотрудничеству.
Я обещал подумать: почему бы и нет?..
И шеф мне опять ответил: «А по¬чему бы и нет?..»
     Каким образом Акулов намере¬вался осуществить задуманное? В моем присутствии он пишет письмо Санчасу. Содержание такое: «Игорь, братан, привет! Тебе пишет Сергей. Как ты думаешь, откуда менты узнали о ваших мокрых делах? Они узнали от меня. А я узнал от тебя. Кто тебя тянул за язык – рассказывать мне об этом? Ведь пойми, здесь ведут убийства, есть арестованные люди, которым грозит «вышак». Так кем же ты будешь выглядеть в их глазах и в глазах всей братвы?..» Акулов еще кое-что уточнил детально, уже не помню что, и далее: «Я буду отвечать за свои показания перед своим кругом преступного мира, а не перед вашим уровнем, поскольку вы – беспредельщики, вы убивали людей только за то, что они проживают на другой территории» и т.д.
Это письмо, написанное на одной страничке, он предложил показать Санчасу. Тем самым подготовить его к разговору. Представляешь, что дол¬жен был испытать Санчас! Они восемь месяцев сидели в одной камере. Жили, что говорится, душа в душу, к ним шло все: и частые, неофициальные передачки, и коньяк, и шоколад, и фрукты. Они настолько вошли друг к другу в доверие… и вдруг такой облом!.. Ведь это предательство, что хочешь! Я даже не знаю, как это назвать.
Я показал это письмо начальству. Поговорили. Через день вызываю Санчаса.
Сидит – весь в ненависти: «Я все равно ничего не скажу».
Я говорю: «Успокойся, Игорь. Я не о том. Я просто пришел тебя поблагодарить за все то доброе, что для нас сделал».
Он заерзал…
Я начал ему издалека пояснять. Мол, вы крепкие парни, у вас дисциплина. Но вот здесь убийство раскрыто, там раскопали, несколько человек еще почему-то задержано. Откуда идет утечка информации, а? Ведь все было глухо, как в танке, и никто про эти дела не знал, Что ты по этому поводу думаешь?..
Он как бы соображает (по лицу вид¬но): мол, чего же этому менту надо?..
А я дальше: «А вот помнишь, ты коньяк в камере пил? Такой-то марки? Ох, ты, Игорек, и крякнул тогда! Тост еще произнес, чтоб меня крепче ухлопали. Помнишь?» А это помнишь? А другое?.. Он стал теряться…
В конце концов  я показываю ему письмо Акулова.
Он читал и перечитывал его нес¬колько раз. Он глазам своим не ве¬рил!.. Наконец  бросил письмо на пол, вскочил, начал ругаться: «Сволочь! Козел! Да я с ним, как с братом, а он!..» Напал и на нас: менты вонючие, вас резать надо!
Честно говоря, я тоже вспылил: слушай, кого  ты убить хотел? Меня, Курашова, Баталова? Мы все знаем!.. Я привел ему еще ряд убийственных фактов. Он сник.
– Что тебе скажет братва? – го¬ворю. – Давай договоримся так. Я прихожу к тебе через неделю, и мы продолжим тему нашего разговора. Подумай, время есть. Конечно, Акулов в твоих глазах предатель и т.д. Но он тоже по-своему выкруживается, ведь его ждет смертная казнь. А возможно, он просто решил очиститься. Ты пока не пуржи погоду, а потом я к тебе приду.
Честно говоря, я сочувствовал Санчасу. Парень влип крупно. Тем более он был молод, лет двадцати пяти, а Акулову под сорок. Силы по опыту были не равны, далеко не равны. А тут еще целая машина завертелась против него – аппарат сыщиков, у которых в руках было все: власть и сила, тюрьма и ключи от нее… Он оказался между двух огней. По ту сторону стояла братва, перед которой он оказался шибко виноват. Пусть не из подлых (по их психологии) побуждений, но все же виноват. И из этой петли парню надо было выбраться…
Расчет Акулова был точен и смертелен. Санчас должен был сотрудничать. Хотя бы для того, чтобы спасти, если не жизнь, то авторитет, свое имя. Ведь в случае его отказа сразу бы на волю пошла писулька, что всех выдал никто иной, как уважаемый Санчас. А уж что он за это от ментов получил, ему знать лучше…
Между тем я жду, какова будет реакция Санчаса. На волю должна была пойти записка. Один канал – через ту женщину – был закрыт, как акуловский: тот отбыл в другую камеру. Оставалось еще два канала. Один из них лично Санчаса; мы его «запалили», взяли под контроль, и он также стал наш. Итак, мы получили ожидаемую записку.
Она нас в какой-то степени ошарашила. Мы поняли, что, готовя эту акцию, не учли силы Санчаса, не учли степени его фанатизма, преданности братве: к сожалению, кровь, в частности его, вся черная от криминала, не поддается химическому анализу по части уголовщины.
Что Санчас делает? В письме на волю он описывает все, что я ему говорил. И пишет далее: «Со мной сидел вор. Он никакой не вор, а подсадная утка. Братва, выношу все на ваш суд. Как вы решите, так и будет. Если надо меня кончить, я не буду сопротив¬ляться. И спокойно приму от вас смерть».
Тут-то мы и задумались!..
А письмо между тем надо было отправлять, чтобы не запалить контролируемый канал. Письмо отправили. Долго ждали ответа.
Но Санчасу писать перестали…
Они как бы молчаливо от него отреклись. Понятно, для них это был тоже сильнейший удар. В предательстве   его обвинить не могли (особенно после такого письма), ибо знали его хорошо. Наверняка ему даже сочувствовали, что так глупо влип; сочувствовал ему и я (хотя представляю, как он и все они тогда меня ненавидели). Словом, Санчаса братва оставила в покое, понимая, что он сам себя сейчас казнит…
А между тем это была моя работа – ловить бандитов. Кстати, многие преступники это хорошо понимают. Понимают как игру в шахматы, как соперничество. Иные, к сожалению, – нет, но это не серьезно. Ну, проиграл, так имей мужество с достоинством признать это, а не являть из себя мальчишку. Ведь мы не били, не пытали, а переиграли. Это я так, к слову…
Я должен был с Санчасом продолжить обещанную беседу. Заранее знал, что беседа не получится. Знал, что он будет еще больше разозлен. Так и было…
Я сказал: не хочешь, жди суда, суд все решит.
Через некоторое время Акулов вновь просит встречу. Он вошел в азарт. Предложил: «А почему бы мне не написать заявление в прокуратуру Республики с просьбой выступить в качестве косвенного свидетеля по делу группировки?» То есть, что со слов Санчаса мне известно то-то и то-то…
По-моему, уже в тот момент, хотя Акулов и крепился, в нем стал срабатывать «синдром смертника». Еще на суде, когда ему объявили смертный приговор, я увидел, как он резко побледнел. Реакция была серьезная… А время шло!.. Как бы он ни бахвалился, ни бравировал, он все-таки был живой смертный, если можно так выразиться. И душа не фанера, в душе он наверняка питал хотя бы сотую долю надежды, что его оставят жить. Вероятно, и одиночество в камере смертников сделало свое дело… Надо сказать, в то время в стране пошла чехарда. Как реакция на сталинские репрессии в прессе возобладали идеи гуманности и либерализма по части судопроизводства, а в Республике вовсе перестали казнить; расстреливали только транзит – москвичей и горьковчан. И от всей этой чехарды, от успеха в работе с бандой (ведь сколько дел раскрыто! должны помочь), – меняется его взгляд на собственную участь. Он был сбит с толку, подмыло его волю (вспомни жесткий отказ от родственников в Саратове). У него запылала надежда. 
Да и куда денешь Акулова-авантюриста! Он камеру-то смертников открывал своим мудрым лбом –  только ради общения. Как энерге¬тический вампир, без людей он чахнул…
В прокуратуре по поводу его заявления я поговорил. Там не то что были рады, там сделали большие глаза – такое подспорье! И к Акулову пошли ходоки. Он дал полный расклад. Были исписаны кипы бумаг. 
Шаг этот – официальная дача показаний в прокуратуре – был, конечно, прецедент. В воровском мире дело неслыханное. Мало того, Акулов вновь требует встречу и сообщает мне, что готов выступить в суде. Это был уже финиш! Вор предлагает выступить в суде  открыто. На глазах у всей публики, братвы!.. Представляешь, что это значит в их понятиях? Не вялые, скрытые признания в следственной комнате, а обличающие, как у прокурора!
Акулов поставил только одно условие: в суд возить его буду только я, капитан Антонов.
Так и сделали. Представитель Верховного суда и мое начальство дали добро, меня освободили от всех текущих дел. И каждое утро в продолжение месяца я возил его в суд и был всему свидетель.
Публика не могла взять в толк, переварить ситуацию: порядочный вор, с клеймом высшей пробы, с «зеленкой» на лбу — и такие дела?! Прежде адвокаты преступников надеялись, что суд за недостаточностью доказательств зайдет в тупик. Дело развалится, и его отправят на доследование. А тут Акулов смешал все их карты.
Ему кричали из зала суда: «Ты сволочь, тебя все равно расстреляют!»
А он упрямо делал свое дело.
 Там было много журналистов, наших и российских. По крайней мере, в судебной практике Татарстана такое происходило впервые.
Акулов не только держался стойко, он гнул свою линию. Однажды, как я уже рассказывал, его привезли в суд без меня, обманув, что я там буду. Он поднял бузу и добился, чтобы меня привезли.
Как раз в тот день мы занимались поисками пропавшей девочки. Тогда об этом случае писали даже газеты. На Гвардейской пропала полуторагодовалая девочка. Отец вывел ее погулять во двор, присел на лавочку, перекинулся парой фраз со старухой-соседкой, обернулся, – а дочери нет… Мы искали ее весь день, пропахали всю местность – нет. Двор как двор, туалет, песоч¬ница, деревья, и еще строительные плиты. Шеф требовал – и мы искали и искали…   
 Были предположения, что девочку украли, возможно, унесли цыгане. В их жизни такое практикуется: воруют детей, растят, а после, уже взрослые, те торгуют ширпотребом беспрепятственно, – ведь самих цыган с переулков в те годы гнали… Что только не передумали! Поднялась вся городская милиция… Вызвали собаку из питомника, она бегает только по двору: девочка где-то здесь! Я поехал, доложил  министру: нужна собака-трупоискатель. У трупоискателя та же реакция, что и у первой собаки: где-то здесь! Мы давно, с первого часа, можно сказать, поглядывали на туалет. Но предположить такое не хотелось, мы боялись этой версии!.. Просто, бог не должен был допустить такое… Наконец, вызвали машину, откачали жидкость. Девочка лежала на дне…
Суд над Санчасом и его подельниками закончился. Им дали по десять лет.
 Санчас станет в колонии смотрящим, его перевезут на Урал, в «Белый Лебедь» – ломать, но бесполезно… Затем отправят в Иркутск, но и в той «зоне» он станет лидером. По освобождении тамошний начальник даст ему автомобиль, лишь бы избавиться, лишь бы подальше уехал из города… В Казани Санчас затребует корону вора в законе, приедут российские воры на сход, и скажут: да, в Казани достоин быть Вором только Санчас. Но Казань станет уже не та, воровские понятия переродятся в коммерческие. И когда Санчас с девушкой выйдет из ночного клуба и сядет в автомобиль, перед лобовым стеклом  нарисуются силуэты киллеров с автоматами…
 Дело Вакулы на суде было выделено в отдельное производство. Он был объявлен в розыск. Он тоже будет еще долго мутить воду в России, задаст головоломку полицейским европейских стран, и лишь накануне одной из поездок за кордон, его возьмут в американском посольстве;  об этом тоже сообщали СМИ.
Итак, Акулов остался один в своей камере. Сидел, как Наполеон после Ватерлоо. Он понял, что никому не нужен.
А дни шли… Приближался неизвестный день расстрела, день икс. То есть ночь. Рассвет. Когда войдут и сдернут с головы одеяло. Положено будить на рассвете, когда воля размягчена сном, чтоб страшнее было. Тогда человек слаб и физически. Большинство смертей у больных и старых происходит в это время. И ни в какую другую пору грешный человек не испытывает так глубоко свое одиночество и сиротство на земле, как спросонья – на рассвете. Особенно приговоренный. Ко дню икс он становится как вареная колбаса. Делает его таким время – время, отпущенное, казалось бы, по гуманным соображениям для подачи кассационной жалобы и ожидания ответа. Подпускают к человеку надежду, именно ту, что разрушила волю Акулова, – на¬дежда и время пропускают человека через нравственную мясорубку – и получается та самая колбаса. Вот тогда-то смерть страшна, тогда-то и приходит палач…   
Акулов пока что держался крепко. Недавно их было в камере трое. Из Москвы привезли старшего лейтенанта КГБ, который совершил ограбление в московском универмаге, застрелил женщину-милиционера. Его расстреляли быстро. В этой камере «один три», сидел еще некто Валиуллин, двухметровый парень из Нурлат, сделавший двоим «харакири». Он был в камере долгожителем, со дня на день ждал смерти, переживания были явно выражены на лице. Начальник СИЗО просил меня: «Сергей Николаевич, «пробей», как он там, а то бумага пришла – кончать». Я попросил Акулова поднять его дух; Акулов внушал ему, что его не расстреляют, у него трое детей, пострадавшие сами виноваты, и «у тебя почти явка с повинной». Преступление он совершил так. Ехал в кузове грузовика, подсели двое, начали к нему приставать, и он, дважды судимый, не долго думал, вскрыл им животы, потом постучал шоферу: «Эй, я тут попутчиков кончил!..» Шофер глянул, бросил машину и убежал. Валиуллин привез трупы в деревню… И вот Акулов его успокоил. Тот ободрился. Прихожу в камеру: тот обливается холодной водой. «Как, говорю, дела?..» Как его звали – Ренат или Равиль, не помню. «Отлично!» – кричит и улыбается. Сам думаю: остались тебе, бедняга, считанные дни. Почему-то мне было жаль его… Ему бы пятнадцать лет по глаза хватило… И вот настал и его черед. Расстреляли. Я интересовался, начальник СИЗО сказал: держался на казни спокойно. 
Каким образом  расстреливают? Совсем не так, как многие думают. Выстрел производит не автомат, не специальное приспособление, когда якобы приговоренного пускают по коридору: череп попадает в круг прицела, а его же ступня давит на половицу, под которой помещена производящая выстрел гашетка. Все гораздо проще и человечней. Тут слово «человечный», если возможен такой каламбур, подразумевает присутствие самого человека. То есть убивает  исполнитель.
 На казни должны присутствовать три официальных лица. Прокурор республики, начальник тюрьмы и врач. Врач не только делает заключение о смерти, но и заранее должен проследить, чтобы  приговоренный шел на казнь здоровым. Если он болен, его подлечат. У нас в Казани приговор исполняли обычно по пятницам, на Черном озере.
Посреди подвальной комнаты находится двойная дверь. Решетчатая. Одна неподвижна, вмонтирована в пол, другая на петлях. Вот между ними и зажимают приговоренного, закидывают собачку – не шевельнуться. Исполнитель стреляет из револьвера в неподвижный затылок, потом он же (по совместительству шофер) увозит мертвеца в крытом прицепе санитарной «буханки», место назначения – окраина кладбища у свалки. Там ждет могильщик, труп бросают в яму и закапывают. Место заравнивают. За это могильщик получает зарплату. Тайно – из тех сумм, которые выделяются для вознаграждения осведомителей.
 Переживает ли палач? Думаю, нет. Во-первых, ему дают прочитать копию приговора, где описаны изуверства приговоренного, – и палач кончает палача с вожделением. К тому же у исполнителя очень высокая зарплата. Одного, помню, уволили, так он скандал поднял. Есть еще одно обстоятельство: приговор приводят в исполнение под хмельком. Так положено. Для этого выделяется водка. Во времена горбачевского сухого закона, были трудности. Начальник тюрьмы посылал офицеров к шинкарям.
Итак, Акулов остался один. Больше причин и поводов выходить из камеры у него не было. Он чувствовал себя, вероятно, как отработанная машина, которую бросили. Неизвестность наверняка мучила. День икс… Когда? Через неделю? Завтра? Сегодня? Мы ему конкретно ничего не обещали. Но он надеялся, что поможем. А когда понял, что все – один, он начал мутить воду…
Он искал и нашел контакт с КГБ. К нему стали ходить люди из госбезопасности. Акулов начал сдавать работников следственного изолятора, тех, через которых приходила та женщина, через которых шел «грев» – пища. Через КГБ он напечатал в «Вечерней Казани» статью "Беспредел". По сути статья была правильная – об условиях содержания, о потрясающих фактах у малолеток. Но он отплатил черной неблагодарностью тем людям, которые ему помогали. В результате несколько человек получили сроки заключения, потерял место начальник СИЗО. В общем, буза была серьезная. Акулов сдал и меня. Но меня отстояло начальство: все-таки я подкармливал его в интересах общего дела. Тогда у меня были осложнения и с работниками СИЗО. Они думали, что вся информация в КГБ идет через меня, то есть с пера Акулова и через мои руки. Но я нашел того «почтальона», расколол. Он признался при всех, что не я, а именно он носил письма Акулова в КГБ.
Тогда же по письму Акулова прибыл из Москвы чиновник с целью разобраться в его деле. Он поговорил с руководством. Со мной. С прокуратурой. Сделал соответствующие выводы. Да, Акулов следствию помог. Но куда денешь его преступления?
 Все с нетерпением ждали смерти Акулова. Были, наверняка, и наговоры…
 И сановник в конце концов решил: эту собаку надо кончать.
Еще недавно Акулов чуть ли не в дружбе мне клялся и писал милостивое письмо в Москву. Да, он долгие годы сидел, видел много гадостей со стороны следователей, но никогда не встречал таких порядочных людей, как Антонов и Курашов… А четырнадцатого сентября он вновь пишет в столицу жалобу на всех подряд… Вероятно, он чувствовал, что за все эти грязные дела с КГБ  затопят, подведут под ствол – и потому со злобой отчаяния тянул за собой всех, за кого мог уцепиться. Время его кляузам тогда благоволило: тогда больше верили зэку, чем работнику МВД. Милиционеры стеснялись носить форму. МВД переживало кризис, как русская армия после позорного пора¬жения в русско-японской войне…
Верил ли я Акулову? Сейчас я могу сказать: никогда. А тогда…
Как опытный арестант он знал, что лучше всего было бы, если за ним закрепили одного, но постоянного следователя. То есть оперативник волей-неволей становится его телохранителем, отцом, кем угодно, – не даст в обиду. Поэтому Акулов и выставил условия, чтобы я работал с ним до конца суда.
Возможно, тут был и расчет – войти ко мне в доверие, усыпить бдительность – и совершить побег или что другое авантюрного толка. 
Я думал об этом. И даже проверял его. Поступки мои были, конечно, явным нарушением инструкции. Узнай об этом начальство, мне бы влетело. Я разбирал перед ним пистолет, играл на столе патронами, но стоило ему отвернуться, тотчас совал в пистолет пустой магазин, – словом, проделывал фокусы чисто мошеннические. После этого я начинал возле него ходить – провоцировал выхватить оружие и произвести действие. На это он сделал мне замечание. Ведь ладно он, Акулов, такой хороший, никогда не продаст, а если на его месте окажется другой? Ведь неприятности будут! 
Другой раз я проверял его при «транспортировке». Мой кабинет в угрозыске УВД находился на пятом этаже, помещение УВС – в подвале. В вечернее время у нас в коридоре почему-то ни одной лампочки не горело. Что я делал? Младших инспекторов расставлял на каждом этаже (в двери на этажах можно было выскочить и бежать дальше). В темноте я пропускал Акулова вперед, а сам поднимался сзади. Ему достаточно было дать мне пяткой в темя (в камере он постоянно делал растяжку) – и я летел бы до самого низу по формуле: задница – голова – ноги…
Он этого не делал.
Но был и третий момент…   
Тогда Акулов сидел еще с Санчасом. Мы с человеком из следственного изолятора пригласили Акулова в кабинет, где он должен был разъяснить нам план-схему: где находится оружие, куда побегут осужденные в случае прорыва… На столе опера находилась канцелярская коробка, из которой торчали большие ножницы. И вот Акулов рисует план, опер весь поглощен, склонился над столом… Я наблюдал со стороны и увидел глаза Акулова… Это был взгляд хищника – алчный, жадный. Это был шанс! Я уверен, что на тот момент у него была мысль схватить ножницы. Нервы у меня не выдержали. Я подпрыгнул и все, что было на столе, сбил локтем на пол. Акулов откинулся назад. Я закричал на опера…
Акулов обиделся. «Ты что, Сережа!.. Неужели ты думаешь, что я способен на такие гадости?» 
Да, он не пользовался случаем те предыдущие два раза. Возможно, тогда он меня переиграл психологически: разгадал меня и явил смирение, усыплял бдительность, ждал более удачный момент.
Но в этом третьем случае возможность исходила не от меня. Она не могла быть провокацией. Так как появилась экспромтом, неожиданно, и предоставлена была человеком в нашей игре не компетентным. Акулов мог бы острием ножниц взять оперативника под горло, как это сделал в саратовском трамвае. Взял бы как заложника. Терять ему было нечего…
Но посмотрим на это дело другими глазами. Да, он вытаращился на эти ножницы, да, – как на шанс. Получил некий кайф, только и всего…
Перед смертью Акулов наделал гадостей (хотя каждый человек по-своему прав). Память о них как-то стерлась, это мельче, не нужней, чем-то, что я переживал…
Иногда проявление его чувств брали за душу, он блистал талантом комбинатора, артиста, симпатичного человека. Мне очень хотелось ему верить. И я страдал… Я жалел его. (Не удивляйся этому. В постоянном общении привыкаешь и к убийце, вспомни старину, милость к каторжанам, к этапам: народ забывал, что те злодеи). В основном мы встречались в следственном кабинете. И, глядя в глаза, я мысленно представлял его стриженый затылок с трогательной родинкой (которую он сам, возможно, никогда не видел) и жесткий ствол револьвера.
Четко видел «глушитель», с лошадиной силой выпускающий в мозг убойную массу, – и видел лоб, рвано открывшийся изнутри, как дверка кукушки в часах-«ходиках». Я тотчас взглядывал при этом в его глаза, еще живые, – и как бы отключался. Он улыбался, поймав мой взгляд, настораживался… но понять не мог, о чем это я… Порой наоборот: его зрачки вцеплялись в меня – и как бы удалялись. В туманность, в думы, глядели отрешенно, и я едва улавливал в них горькое и завистливое: ты остаешься жить, а я… Это было несколько позже… 
В те же горячие дни я испытывал без него скуку. Все дела, разговоры с ним были наполнены четким смыслом, какой-то роковой ясностью. Я рев¬новал его к своим оперативникам. Он нервничал, когда я отдавался другим следственным делам.
Мы ждали суда. Он весь передо мной раскрылся. Открыл даже то, чего другим не рассказал бы. Он вспоминал в камере смертников тот роковой для него день. «Когда с суда ты уходил, ты с горечью сказал, что круг замкнулся…»
Он продолжал верить в мою помощь:
Мечтаю я  и день и ночь
О цели разговоров прежних.
А цель одна –
                как «вышки» избежать.
Ведь жить-то каждому охота.
И вновь кидаюсь помогать
Тебе, мой друг, в твоей работе.
Она давно уж стала и моей.
Я свой среди чужих,
                чужой среди своих.
Я морду набил бы тому, кто скажет, что эти стихи плохие!
Как тебе объяснить мое отношение к нему? Он стал частью моей жизни, молодости, два года я жил с ним рука к руке, к моему рукаву был привязан труп – и я всегда это помнил, а в такой экзальтации год общения идет за три, как в сталинском «зачете», и если я буду вспоминать свою молодость, то в первую очередь его. Хотя он и лишил меня этой молодости: с ним я стал намного старше.
В трудные минуты я езжу к месту его захоронения, на разровненный клочок земли. Он лежит под моими ногами. Без гроба, неуклюже брошенный, как веревка. Придавленный грунтом, отрекшийся от матери и от всего мира. Это у берега озера Кабан, на краю Архангельского кладбища. Это всегда было тайной. Строжайшей. Могильщику заказывали могилу на ночь, труп привозили, сбрасывали в яму, могильщик закапывал. Сейчас не расстреливают,  там солнечная лужайка. Люди проходят мимо и не знают, что под ними лежат сотни душегубов.
 Там, у могилы, в одиночестве, я сижу долго. Там я проникаюсь его роковой ясностью и нахожу радикальный выход.
Итак, 14 октября  он пишет в столицу жалобу на меня и на мое начальство. В те дни я уже ждал его расстрела. На «Черном озере» делал метки на двери, где их кончают. Я знал «черный» день недели, и утром 21-го октября совпало: метка на двери была сорвана. Я тотчас поехал к начальнику СИЗО. Тот сказал: Акулов на казни держался достойно.
Я говорил уже, что путем логических построений он вычислил и «засветил» команду «смертников», и его стреляла уже другая бригада.
Перед самым-самым его концом ко мне приехала та женщина-контролер. Она будто предчувствовала. Просила узнать, когда его повезут.
Я спросил: зачем тебе это надо?
– Я хочу ему помочь бежать.
– Ты что — ненормальная! Ты знаешь, что это такое?!
– Я сделаю!
– Ты хочешь кого-то нанять?
– Нет. Я буду одна, я найду оружие. Пусть меня убьют, но я постараюсь ему помочь.
– Не глупи.
– Я все равно узнаю, когда его повезут…
Как-то, уже после этих событий, возникла необходимость. Я нашел общежитие, где она жила. У нее над кроватью висят две увеличенные фотографии. Ее и его. Она всем говорит, что это ее муж.
---------
 

 А банда эта постепенно набрала необычайную силу – особенно после того, как ее осужденные лидеры вышли на свободу и стали коронованными ворами.
Они окрепли в заключении. Тюрьма научила их методам выживания, сделала более жестокими и осмотрительными. Она до предела концентрирует человеческие силы, его волю, способности. Заключенный умеет видеть затылком и слышать кожей. В каменном мешке, постоянно обыскиваемом и осматриваемом через «волчок», зек тайно, с помощью обыкновенного хлеба, кровной пайки (ибо ничего другого под рукой нет), может сотворить произведение искусства – кинжал, с зеркальным блеском, или пистолет. Например, марки «ТТ».
 Пистолет вызовет ужас в глазах контролера направленным на него «заводским» отверстием ствола, кажущейся вороненой «тяжестью» стали, пистолет зажат в руках преступника, берущего его в заложники, идущего сквозь лязг дверей к свободе. И никто не посмеет дернуться – рискнуть своей или чужой жизнью. Ведь одному дьяволу известно, что это – пугач или брошенная с воли машина, которая способна в мгновение ока вышибить мозги, готовые потечь по штукатурке в позднем раскаянии…
В тесной камере зеки крепнут, «съедая» себе подобного – уничтожая его  нравственно.
В колониях они покупают себе и теплое место, и сытость, и лучшего гомика. Но между тем трудятся в поте лица. Днем и ночью колотят конечностями подвешенные на веревках песочные мешки, обучаются каратэ и прочим видам восточных единоборств, оттачивают мастерство, злость и волю, нагружая ее, как динамитом, яростью – удар за ударом продвигаясь по собственному календарю, светящемуся в мозгу, – ко дню освобождения, к новым криминальным свершениям. 
Увы, тюрьма делает человека злее, жестче и, если хочешь, мужественнее…
Ты спрашиваешь, мстила ли  мне эта банда?
Да, мстила.
У ней появились свои люди в прокуратуре. Меня хорошо подставили, и я   попал под слдествие, сидел в тюрьме на Красина. Мне грозило до восьми лет заключения. Но это уже дргуая история.

1997г