красные маки

Документальная повесть
 
О доблестях, о подвигах давно уже пи¬сать не модно, о чести – тем паче, хотя в День Победы СМИ предпринимают  попытки  начинить запаха¬ми порохового дыма трогательных сороковых наше лу¬кавое время; к маю приводятся в порядок улицы, и ходят редкие старцы с орденами, какая-нибудь старушка красуется у подъезда, подбоченясь, с увесистой, как гирька, ме¬далью на груди за труд во время войны.  Что-то не то у нас нынче с Победой…
С горечью замечаешь, что нет  былого горделивого чувства, благого света в глазах прохожих, когда из парковых репродукторов знакомый голос поет о «празднике со слезами на глазах…».   
В  деле разгрома  врага ищут нынче конъюнктур¬но-политическое. Моднее власовцы,  предатели-легионеры. Лишь старики, редкие из тех, оставшихся, приносят в редакции газет «рядовые» мемуа¬ры, проникнутые «тем еще» духом; дрожащими скле¬ротическими руками кладут на редакторский стол, гля¬дят на «четвертую власть»,  новую, боязливо-про¬сительно, будто опальные…
Слово «героизм» обрело иную окраску. Его стесняются. Термин «матросовщина» подразумевает без обиняков, что вмес¬то тела достаточно было бросить на амбразуру шинель, можно тельняшку, а лучше шапку – шапками закидать. Зряшный подвиг!.. А слава у парня потому, что фамилия Матросов – лихая, чуть ли не революционная, и грудью вскормил его детдом, позаботился о сироте СССР. Есть еще одна краси¬вая фамилия: Гастелло, – до того красивая, что Анд¬рей Битов пришел к выводу: выдающийся летчик стал героем, поскольку фамилия его приятно зуди¬ла генералиссимусу нёбо и щекотала в волосатой ноздре   интернациональными чувствованиями. … 
Уходят ветераны, уходят за край – на закатном солнце их немощные  фигуры. Будто и не были молодыми, не звенели жилами во всеобщей натуге.
Память о войне будет жить лишь в их детях, в большинстве уже дедах, – жить ощутимо, кровно, так как слышано было о ней «живьем», пережито под столом в гостеприимных застольях пятидесятых с графином  и коп¬ченым кроликом (помните?); внукам же та война покажется сказочно далё¬кой, как Бородино или битва при Каннах…   
И к месту, думаю, рассказать на сей пессимистической ноте о невзрачном пастушке, гуляющем с козой и козленком по  моей улице. Пастушке – не мальчике, а ссохшемся старичке, ведь о героях – не в моде; вот он пасет и па¬сет, а у нас демократия… И коза дорога ему как мать родна, ибо стар и надеется, что молоко ее, как обещали, даст сил; старичок этот по имени Сабир трудно ходит, жалуется  с испугом в водянистых глазах, что вкуса пищи не чувст¬вует, все равно что щепку жует – «Отчего это, а?..»   
Сабир работал на немцев. У Сабира за тощими плечами Гудериан сомкнул неожиданно танки, а он в Донбассе шахтерил, – и  был приказ:
разобрать дороги; и вот когда дергали из шпал  костыли, как рыбку в сети их взяли немцы. Работал в шахте города Эссен, работал на врага, как мно¬гие — под ружьем, и потому от государства всю жизнь терпел плевки  да  кукиш, да еще имел болезнь с грассирующим названием. И  в памяти при обострениях, когда эта кровавая болезнь выказывалась наружу, вставала страшная картина: 
огромная лопата, наполненная углем, которую поднял из страха смерти под
автоматом шпрехающего надсмотрщика, – вот вся награда…   И само лицо у
Сабира какое-то постное, и еще грешным делом тогда подумалось, что все, кто был в пле¬ну – не курящи и не пьющи (от въевшейся в душу смиренности), но потом понял: тех, кто пил да курил – нет уже, потому что пили да курили…
Был еще у меня знакомый фронтовик. Очень курящий и пьющий. На Кур¬ской дуге его танк подбили. Снаряд попал в основание башни. Башня оторвалась и улетела в овраг, а с нею и наш танкист, и так бы умер без сознания  от кровоизлияния в синие очи, если бы не торчащие в небо ноги… Два ордена Красной Звезды у него отобрали в вытрезвителе – так, на память: потерять. Он и стариком слыл героем: тощой, как ветрячок, брал приступом могутную супругу, – с деревянным пугачом запирался в нужнике, просил на опохмелку и грозил застрелиться. Жена выла и сдавалась. Но однажды, когда не было денег, дверь к герою  взломала милиция…
Как-то видел его пьяного, валялся в траве с пус¬тыми бутылками в авоське. Подумалось: «Потерянное поколение», вроде «афганско¬го». Скучно ему было в той системе. Вот и бередил болото. Но это к слову…
Нынче сказать в кругу бездельничествующей  молодежи о подвигах, — в лучшем случае, засмеют. Скучно, государственно, комму¬нистически-тошно. « В плену бы лучше жили!» – восклицают. Что ж, каждому свое… Эти слова до сих пор начертаны на вратах концлагеря  Бухенвальд.   

 
Тишина в сотни молчаний

Ноги, по которым прошлась самоходка (ему самому не верилось, что по ногам его проехал танк), – не за¬живали. В развороченных ступнях,  плавали осколки  мослов; под гипсом ползали черви,  утоляли зуд, поедая гной, вычищали, но вот только запах, запах…
Пулевые раны постепенно  за¬тягивались. 
В этом госпитале для военноплен¬ных, что в Киеве, он, Амир Утяшев, лежит шестой месяц.
Военврач, грузин, тоже из плен¬ных, как-то сказал: «На  Востоке я тебя давно бы отправил в строй. Через три месяца». Что он имел в виду, этот гру¬зинский врач? Нет лекарств? Болезнь затянули  искусственно, дабы немцы не отправили в лагерь? Но и тут не лучше. «Это – швайн райе – дунгыз сарае – свинячий хлев». Голод, грязь, отсутствие медикаментов – медикаменты нужны вермахту для восточного фронта!
За ним ухаживает сестра-хозяйка Мария, ладная украинка с зелеными глазами. За долгое время, что он здесь, их отношения стали особенными. Но об этом он не любит рассказывать (даже будучи глубоким стариком), как и о Жозефине Барнау, своей связной  во Франции. Не рассказывает потому, что у него такой характер. Иначе он не был бы тем, кем он был, и тем, кем станет… Человек, скрывающий любовь, – не до конца откровенен, спо¬собен скрыть и другие факты биографии. Но это и черта  комиссара, подпольщика, смотревшего смерти в глаза. И черта заключенного, пробывшего несколько лет в воркутинской каторге. Такая жизнь отучит фамильярничать. Что было, то было, и не хочется, чтобы кто-то сказал, что во время войны «прохлаж¬дался с бабами», – как тот прокурор, отмеривший ему четверть века лагерей...
И все же зря молчите, Амир-ага: это – жизнь, и тот, кто не любил жен¬щину, не мог бы, как вы, любить Роди¬ну. Но если это – тайна ради женщины, или поздняя богобоязнь мусульманина – тогда, как говорят ваши друзья фран¬цузы, – пардон.
Сестра-хозяйка Мария, характера бойкого, ре¬волюционного, недаром в семнадцатом родилась, с ранены¬ми была ласкова. Свою палату, состоявшую из дюжины красноармейцев, кормила вместо положенной баланды супом из немецкой солдатской столовой. Приносила в термосе не без риска. Он поправлялся медленно. «Не в коня корм», – шутила, улыбаясь над подуш¬кой, добрая, домашняя. И забывал Амир на секунду про войну и  плен, что  в любое вре¬мя могут выволочь, дать инъекцию свин¬ца – за политрука, коммуниста. Его уз¬нал один красноармеец из соседнего ба¬тальона, конопатый парень, деревенщи¬на; остановился напротив койки с пере¬вязанной рукой, долго смотрел язвитель¬но, с прищуром.
–  Знаю, ты политрук, – сказал. Стоял с вызывающим видом, - или разо¬ренный кулачий отпрыск, или завист¬ник из бедноты. Глаза ша¬лые, глядел с интересом, злорадно, будто бросил под спину лежащего го¬рячие уголья, — и вот ждал, когда тот начнет корчиться… 
–  Не бойсь, не выдам, – усмех¬нулся, наконец,  и шагнул  прочь, кивнул: – Ты у нас кухню это… проверял. Повар жила был, опосля тебя кормить лучше стали...
И пошел уверенно, с развальцей, как хозяин положения.
Это было месяц назад. Красноар¬меец тот исчез. Говорят, вступил в леги¬он. Гадина...
Время шло медленно, – трудное, нездоровое, мучила неизвестность. Ле¬жал, незащищенный, весь на виду, про¬копченный грязью, как сохлая мясина в витрине уфимского продмага. Одна от¬рада – Мария. Чтобы не было пролеж¬ней, она набила ему матрас соломой потуже, да так, что поначалу трудно было на нем удержаться.
–  Как бы не выпасть, – говорил, оглядываясь, как дитя в люльке.
– Ах, самой, что ли, рядом лечь! – спохватывалась та, а потом  с напускной стыдливостью опускала рес¬ницы долу. 
Но видел: взглядывала жарко, с отчаяньем… И уходила. Он еще не знал, что санитарки выхаживали приглянув¬шихся пленных, «выходили замуж» и устраивали побег. Он был «не ходячий», и не скоро предстояло встать на ноги...
Тихими украинскими ночами ле¬жал в темноте с открытыми глазами. В распахнутых окнах трепетали тополя, листья посверкивали под луной. Воздух был свеж, здраво и мощно вытеснял из палаты запах гнию¬щих ран, йода и медикаментов. Вспоми¬налась родная земля…
Думал ли еще год назад, когда нянчил сына, что будет лежать конту¬женный, с раздробленными ногами в киевском госпитале, да на немецких хар¬чах, да три месяца с пресекающимся сознанием. Думал ли в далекой Уфе сту¬дент торгового техникума, человек, го¬товившийся к мирнейшей из профессий, что на второй день после выпуска грянет война, отправят на курсы полит¬руков, вручат партбилет коммуниста и – фронт… 
28 июля 1942 года под Курском во время второго круп¬ного наступления немцев завязался бой у станции Щигры. Немцы атаковали без танков.  Он никогда такого не видел. Обычно, если атака, – ползут черепашьи панцири. Рев, лязг, скрежет. И, как всег¬да, против них – наши легкие пушки, карман¬ные «сорокапятки», да гранаты, как се¬мечки, да кузнечиковый треск автоматов. 
Роковая машина появилась не¬ожиданно – линия обороны была про¬рвана с флангов, и немцы «утюжили»… Задрав  ствол, танк  опустился, как с неба. И благо, что не пробуксовал траками,  благо, что почва была взрыхле¬на разрывами снарядов, – она будто расступилась, курская земля, и ноги солдата не сжевала  мясорубка…
Контуженный, истекший кро¬вью от пулевых ран лежал в воронке  шесть суток. Без воды и пищи. Часто терял сознание. Когда при¬ходил в себя, по забывчивости искал автомат, но глаза натыкались на искоре¬женную железяку. Тогда зубами оторвал знаки отличия на гимнастерке, нашив¬ки на рукавах и «шпалы» на вороте, до¬кументы зарыл в землю.
Одна ночь сменяла другую, он уже изучил расположение звезд, сияющих в черном небе, днем глядел на облака, высокие и равнодушные...
Его счастье, что части «СС» ушли далеко вперед с наступающими войска¬ми. Вечером  его подобрали не¬мецкие рабочие, вышедшие в поле от¬винчивать бензобаки у своих подбитых танков.
Багрово светило закатное солнце,  озаряло березки у межи. Немцы на ходу стучали гаечными ключами, подняв руки над го¬ловами – окликали поле. Красные лучи очертили двойным контуром их движу¬щиеся фигуры. Его увидели с пригорка, остановились:
– Рус?..
Он помнил еще по уфимскому техникуму несколько немецких фраз, от¬ветил:
–  Их бин кранк.
И прикрыл глаза…
Его доставили в киевский госпи¬таль для военнопленных. Сначала помес¬тили в психиатрическую больницу: он был контужен и сильно заикался.
Пленный… О чем угодно, но об этом никогда бы раньше не помыслил. Коммунист, офицер. Он должен был по сталинскому уставу застрелиться. Но из чего?.. Из покореженной железяки, из пальца? Стукнуть себя той железякой по голове – и чтоб насмерть?..    Слыхал,  где-то под Киевом или Харьковом немцы разом пленили полтора миллио¬на наших солдат. Не верилось.   Это же целая армия, способная отстоять державу!.. 
Вот и шапками закидали,  пролили малую кровь… Жареный орел с немецкого штандарта слетел и драл напропалую зады драпающих. Отсюда и истери¬ческий приказ  № 227 – стрелять панике¬ров и трусов, предпочесть смерть пле¬ну…
Осенью из госпиталя участились побеги. Спешили: зимой не убежать, нет одежки. А у него – ноги. Его направили в отдел для комиссования. Немецкий офицер избил и выгнал из кабинета.
Мало-мальски поправившихся военнопленных грузили в вагоны и от¬правляли в лагеря. Дарница, Владимиро-Волынск. По пути в польский город Ченстохов почувствовал себя неладно. На плацу еле стоял на ногах. Утром врач поставил диагноз: тиф. Под конвоем от¬правили в городскую больницу. Немцы боялись тифа, но пули было жаль, и живого приказали помес¬тить в морг.
Температура тела доходила до сорока, ускользало сознание, опять бродил между жизнью и смертью. Шли четвертые сутки в морге. Когда приходил в себя, различал по бокам окостеневшие профили. Стояла потусторонняя тишина. Ти¬шина в сотни молчаний…
Порой что-то ерзало, шевелилось под боком. Казалось, мертвецы, поверив¬шие, что он тоже труп, начинали шевелиться без стеснения, а как взглядывал, — замира¬ли... А может, он на самом деле труп, и это греза покойного?  И что за звук? Свиристит… Будто открывают и закрывают железную двер¬цу, – тонкий, пронзительный звук, как посвист. Тоскует чья-то душа?..  На секунду очнулся: то крыса таскает за ухо другую крысу. Та плачет, зовет – жалобно, как далекая дева… О, как она плачет!.. И он рвется, рыда¬ет, тоже зовет. Сели на грудь когтистые птицы,  ходят, изучают лицо, шарят под гимнастеркой, примеряются к горлу…
Ну что, комиссар, – в ад или в рай?
Коран или партбилет?
На нарах посеревшие профили в ряд. Будто последний строй… 
Но – свет! Дверь распахнулось крылом жар-птицы, осветила память. Птицы,  с опавшими крыльями, бегут врассыпную, стучат ког¬тями, ударяются о пол тяжелыми тушками.

Вот так он «умер», Амир Утяшев. Его похоронили вместе с другими мерт¬выми военнопленными в  загородном  лесу. Вписали в «мерт¬вецкий» журнал фамилию…
Тихая безвестная смерть. Ни име¬ни, ни знака над могилой.
 Где твоя родина, бесталанный боец? Откуда ты, из какого местечка, деревни, поселка или волжского хутора? Знала ли мать, шептавшая имя твое над люлькой, и сельский поп, вписавший имя  в церковный реестрик, — могли ли знать они, что это красивое имя  – Александр – поро¬дит  легенду?..

Выбор

     За голову Александра Николаса (так Александра Николаева назовут французы)  немецкое командование обещало в 1944 году 500 000 франков. Капитан французских Воору¬женных Сил, командир партизанского отряда Николас носил коротенькую кожаную куртку, как и все маки, и Военный крест за храбрость. Он полюбил Фран¬цию неистово и светло, как любовницу. Но родину любил – как жену.

«Ты Александр Николаев. Не та¬тарин, а чу-ва-шин, понял? Утяшев умер», – то и дело твердил на ухо при¬ходящему в сознание больному санитар-москвич.
Где-то наверху скончался от зара¬жения крови пленный красноармеец Александр Николаев, чуваш. Рискуя жизнью, их поме¬няли местами.
Крепкий организм одолевал тиф.
Худо-бедно он шел на поправку. Чуваш. Алек¬сандр Николаев. 1916 года рождения. Ни-ко-ла-ев.
Еще был слаб, и стоило большого труда,  чтоб запомнить,  иметь уве¬ренность без замедления откликнуться ушами, глазами, всем организмом на новое имя: память была еще как песок… 1916-й… Александр…
 И вот концлагерь. 
 Полосатая одежда, колючая проволока. Лай собак, стук колодок  и окрики восходят к небу.
 Чья это земля, и кои веки? Чья планета?
 Вот они тысячи и тысячи рабов в колодках, в отличие от древних не стоящие и пфен¬нига, от голода потеряли рассудок, имя и звание человеческое. Земля или Марс, цвета зебры, не¬сется в бессмысленном водовороте бегущих по кругу людей в колодках? От окриков деформируются спины, бьет судорогой затылки. О люди, вы ли это, созданные по образу и подобию божию? О, как вы обожаете палачей, самозабвенно, искренне, слезно!  Вы способны, с подня¬тыми лапками, как под звуки волшебной цевницы, лезть в жерла крематорских печей, – и вы же  в  неведенье  готовы  распять на кресте беззащитного, в одночасье поменять полосатую робу на  мундиры СС.  О, сколько вам еще зреть,   прозревать и вновь слепнуть в стаде, чтоб увидеть себя, наконец,  в этом беличьем колесе – в роли  жертв и палачей, и ужас¬нуться  своим деяниям, скудости ума, ничего не почерпнувшего из своей истории?
И казалось, что мир ирреален, призрачен, стоит шагнуть – и пройдешь сквозь стены, колючую проволоку…
Он тогда еще не мог всего этого объяснить, осмыслить. Он сам бежал, погоняемый. Со спазмой мышц в спине, отмеченной мишенью-номером. Но в нем уже зарождался ужас этого чувства…
Тогда – в лагере, в легионе, и по¬том в тюрьмах и «пересылках» земли, на¬зываемой Советским государством,   он думал и уставал думать: кто он – предатель или герой?.. 
Они жили в бараках, и бараки под¬разделялись по принципу национальной принадлежности. На это делался особый упор. Пропаганда Геббельса, несмотря на предупреждения Риббентропа о том, что у народов, проживающих между Вол¬гой и Уралом, сильно развиты коммунис¬тические тенденции, умело освещала историю великодержавия и стирала моз¬ги «русских» инородцев в порошок. Про¬паганда Геббельса уже породила психо¬физический взрыв у одной нормандской нации. Потомки же Чингизхана должны были, ни много ни мало, отомстить Мос¬ковии за разрушенную Казань, карательные экспедиции. Геббельс представал скоморохом лишь в советском кино. Служба Геббельса поражала мусульма¬нина в самое сердце.
Москва отняла у мусульманина и родную речь, и веру, и мечети, – все до буквы алфавита! Очнись, мусульманин, восстань – и Великая Германия вернет тебе: и веру, и мечети, и все – до еди¬ной! – буквы алфавита! Одарит речью немого. И это будет в новой тюркоязычной республике «Идель-Урал». В свободной  стране, о которой униженный татарин мечтал по ночам четыреста лет…
Подобные посулы получали в со¬седних бараках   кал¬мыки, грузины, армяне, таджики, казахи, чеченцы.
Свастика – белый вихрь солнца – освещала великий путь.
И два солнечных брата, Ленин и Сталин, тряпично выгорали в ее огне…
Приезжал в лагерь вылощенный майор Зенкендорф, командир легиона «Идель-Урал», со свитой. На чистейшем русском языке воодушевлял пленных, призывал вступить в национальную ос¬вободительную армию во имя светлой республики и Великой Германии. 
Дал неделю на размышление.
Военнопленные, в основном де¬ревенские парни, разбрелись по баракам. Шли понуро и тихо, даже не слышно было стука деревянных колодок…
Были такие, что сразу решили вступить в легион.
Другие сомневались.
Свастика и знамя легиона. Нары казались горячими…
Два солнечных брата, Ленин и Сталин, сиротливо стояли в углу барака. Сталин улыбался во тьме, как дьявол, ласково и обещающе…
Легион. А мать, а жена, а дети?.. Что скажут на родине?..
И надо было выбирать, решать оскудевшим от голода умом. Пуля в лоб – и в навоз, или сытая жизнь и женщины? Пуля в лоб – и в навоз, когда служ¬ба лучезарного Берия вылавливает по стране красивых жен фронтовиков – для лучезарного? Об этом тоже знала служ¬ба Геббельса.
Где правда?.. И охиревшим от ди¬строфии разумением деревенский сброд, стянутый в лагерь как неводом, должен был решать сложный исторический вопрос. То же происходило и в горских бараках. По ночам над чернеющи¬ми кровлями, как огромный вопрос, всплывал полумесяц...
Пленные образовали группы – по землячеству, шапочному знаком¬ству. Шептались, подозрительно огляды¬вались.   
И все же… Отказаться – в навоз. Согласиться – все равно станешь дерьмом.  Бежать невозможно. И хуже всего: погибнешь героем, а на Ро¬дину пойдет весть о предателе… Вот он – клин, вопрос-удавка! Даже в смерти нет исхода…
Среди пленных есть крепкие пар¬ни. Тип людей, один вид которых вселяет надежду. Есть среди них и джигиты из кулаков, отцы которых расстреляны, дядья на каторге, родня в ссылке. Уж они-то в легион вступят! Уж они-то Ста¬лину-суке отомстят, отомстят и русским – за Казань, за кровавые по Волге плоты с трупами убитых татар,  а потом и Гитлеру с помощью Аллаха шею сломают.
К таким не подходи. У них своя голова, свой выбор и право. Это потенциал для гражданской войны, марионет¬ки Антанты. Он – коммунист и его ро¬дина – Советы; он другой такой страны не знает…
Старший барака Мухаммат Богда¬нов – земляк. Знавал в мирное вре¬мя его брата; мать их учительствовала в деревне Каргали Благоварского района в Башкортостане.
Старший барака Мухаммат Богда¬нов – человек, которому можно доверять. Он и сказал: в легион доброволь¬но не вступать, но и не отказываться. Прекратить отговаривать пленных. В легионе действует подполье, строго засекреченное. Но слухи о нем имеются…
Теперь можно было вздохнуть. Теперь окрепла почва под ногами. Без¬выходных положений нет! Теперь не один. Теперь он засыпал спокойней.
Через неделю прибыл конвой в два взвода. Майор Зенкендорф вышагивал перед строем, блестя начищенными са¬погами.
Он вновь сулил золотые горы. Знамя и родину. Землю и женщин. Ору¬жие и бой.
Прозвучала команда: отказавшим¬ся сделать три шага вперед. Военноплен¬ные ниже опустили головы…
Майор Зенкендорф ликовал. Он уже повернулся к столу, где на¬ходились списки с пометкой «доброволь¬цы».
И тогда шеренга раздвинулась.
Три четких шага прозвучали как пощечина…
Перед строем стоял неизвестный моряк. Гордо оглядел всех.
Пленные, оставшиеся в строю, потупили взоры.
Зенкендорф побледнел.
– Еще три шага! – закричал он. – Еще!.. Еще!.. Ты свободен! Дальше!..
Дальше была колючая проволока…
– Дальше!.. — надрывался майор.
Разда¬лась автоматная очередь.
Моряк несколько дней лежал в луже собственной крови, возле «колюч¬ки».

Когда увозили в поезде, все думал о моряке. Простить себе не мог, что не познакомился с ним раньше, не успел поговорить. Такие джигиты нужны в подполье. Какая утрата! Если моряк решил¬ся на смерть и безвестность во имя чис¬той любви к родине, – какую же пользу он мог бы принести в подполье!..
И кто он? Откуда?.. Никто не знал. Моряк жил замкнуто. У немцев не спросишь, списки остались там – в Ченс¬тохове. А поезд катил на запад…
Подморозило. Чтоб не убежали, сняли с ног колодки. Группу пленных в двадцать восемь человек охраняли два взвода с автоматами и собаками.
Прибы¬ли на станцию Едлино в Польше. В лагере дали немецкую форму б/у и поношенные сапоги. Уже не охраняли. Одна¬ко кормили по-прежнему баландой. Со¬баки питались лучше. Серое шляхетское небо, песчаник, как в Белоруссии. Насто¬роженно плывут облака. Забор, казарма. Где-то здесь – коммунистическое подпо¬лье.      
Акрам Мамлиев, русый красивый парень с европейскими чертами лица – майор ветслужбы. Земляк. Родом из Благоварского района, из деревни Каргали. Прежде чем сойтись, долго прощупыва¬ли друг друга. Ему и поведал, что он – коммунист Амир Утяшев, а красноар¬мейцем Александром Николаевым стал в морге.
Тогда же в легионе его узнал не¬кий Разяпов. Подошел и сказал в глаза:
– Ты – комиссар. Служил в та¬ком-то батальоне.
Нервы не выдержали, крикнул в ответ:
– Иди сдай! Получишь кусок хле¬ба!
Разяпов ушел.
Пошли мучитель¬ные часы ожидания…
Но за ним не пришли.
Тогда понял: если Ра¬зяпов объявил лично ему, то уже не пре¬даст: сделал бы это тайно.
Позже Разяпов стал одним из бли¬жайших соратников.
Майор Мамлиев обещал познако¬мить с человеком из Берлина, корреспондентом молодежной татарской газе¬ты. Это офицер Рахим Саттаров, он час¬то бывал в легионе.
Саттаров проверял его несколько раз, уединялись, будто играть в шахматы, – и начинался допрос, словесные ловушки…
Саттаров был комиссар подполь¬ного отряда. Каждый раз, уходя, обещал познакомить с Мусой Джалилем. Но, видимо, получал указания сверху прощупать новичка окончательно.
И вот долгожданная встреча. Они ушли на опушку леса. За ними следили двое подстраховщиков. Муса, крепкий скуластый мужчина,  в плотном чер¬ном костюме, при галстуке и в шляпе, в руке держал макинтош. Строг, аккуратен, ничего лишнего. Поначалу казалось: су¬харь. Но пошли воспоминания о родной земле, о семьях… Муса рассказывал о дочери,  Амир – о грудном сынишке…
Джалиль  заговорил, что нужно сколачивать подпольные группы, готовить легион к восстанию.
И все же поэт был печален. Чего-то не договаривал. Он шел чуть впереди, казенные полуботинки мяли сухую траву. Вдруг обер¬нулся, челка упала на бровь, черные глаза стали влажны: 
– Красные наступают. Поймут ли? – сделал несколько шагов, помолчал. Добавил: – Если с нами что-нибудь случит¬ся, продолжишь дело до конца.
Дул ветер в немигающие глаза. 

Еще до встречи


Гумеров-эфенде, живший в Берли¬не, пользовался у немцев немалыми пра¬вами и мог свободно передвигаться по фатерланду и территориям, занятым вер¬махтом. С ним часто бывал в Едлинском лагере и президент будущей Волго-Уральской Аркадии Шафи Алмаз, белоэми¬грант. Как и барон фон Зенкендорф, работавший военным атташе в Москве, Шафи до войны представлял в России интересы Турции.
Гумеров-эфенде, как подобает будущему министру, всегда велико¬лепно одет, в строгом черном костюме, галс¬туке и фетровой шляпе; приезжал в легион по делам художественной труп¬пы. Со свитой немецких офицеров ездил по концлагерям, в «карантин» – кре¬пость Демблин, где был «отстойник» для будущих легионеров из чувашей, мор¬двы, удмуртов, татар и других. Набирал людей, по¬полнял труппу самодеятельных артистов, представлял немецкому командова¬нию как профессионалов и переводил в вольный лагерь. Артисты жили в отдель¬ном бараке, на охрану объектов и сопровождение военных грузов не привлека¬лись. Работали в основном на хоздворе: баня, конюшня… В капелле насчи¬тывалось 14 человек (большая полови¬на их были участниками подполья).
Играли на музыкальных инстру¬ментах, пели народные песни, ставили спектакли «Шурале», «Алтынчеч» и дру¬гие. Художественным руководителем труппы был Гайнан Курмаш, дирижер – Рушад Хисамутдинов, аккордеонист – Гараев, а также разнокалиберные ин¬струменты: Сабитов, Маликов, Рашид Ибрагимов, Фарид Султанбеков, Зиннат Хасанов, Габдулла Батталов, Амирханов, Шарифзан Гарифзанов (Амиров), Гараф Фахрутдинов (Дим Алиш –детский писатель). Был кряшен (крещеный татарин) Николай Малышев, горьков¬чанин, талантливый гитарист и танцор. Малышев не мог скрыть ненависти к фашистам, открыто надсмехался над ними и матюгал в глаза. Немцы жалова¬лись своему начальству. В конце концов, гитариста раздели перед строем, дали форму лагерника и отправили в Бухенвальд.   
Жили в капелле и два еврея. Воспи¬танник не то Одесской, не то Киевской консерватории тенор Борис Попов, скрывавшийся под именем Бари Кари¬мов, – соловей неаполитанских песен бы¬стро разучил программные «кию»  и, как истинный татарин, лихо закручивал со сцены «Дюдяк» и «Урман кызы».  Вто¬рой – профессиональный скрипач из Ле¬нинграда, божившийся в карантине, что «мать – татарка, отец – русский», – Рубинштейн (или Розенштейн). Колле¬ги дали ему фамилию Хабибуллин. Не¬смотря на многочисленные аресты по делу подпольщиков впоследствии, не выдали. Оба еврея, будучи в логове на¬цистов, благополучно дожили до конца войны и остались жить на Западе.
Артисты нередко выезжали в Бер¬лин с концертами и по делам капеллы, там же получали листовки, печатавшие¬ся тайно в легальной типографии «комитета» легиона «Миттельштелле», и до¬ставляли в Едлинский лагерь. Узидом, бюргерский остров, где стоял старинный особняк, был базой отдыха легионеров.
В замке они утешали вдов немецких рыцарей, павших на восточном фронте, как признался в старости балалаечник Фарид Султанбеков (пять концлагерей и два побега).
Перед отправкой очередного бата¬льона на фронт капелла обычно давала большой концерт. Из Берлина, из «Миттельштелле», в едлинское казино прибывали члены  правительства будущего государства «Идель-Урал» со свитой, дамами и лорнетами. Сопровождаемые учтивыми офицерами Вермахта, чинно сидели в партере, вели беседу и пялились в стекло – на сцену. И ребята, обутые в кожаные «щитэк» , в вышитых рубахах и шароварах,  давали жару – голосами да дробью ног!
Кто рты раскрыв, кто очумело, а кто, взгрустнув неодолимо, – глядели с задних рядов и легионеры…

Через несколько месяцев   взя¬ли  группу Саттарова. Схватили в Варшаве. Предали местные жители.
Их было пятеро. Ко¬мандир отряда Саттаров, Курышев (лей¬тенант немецкой армии), радист Омаров,  Ахмет Шарипов и  Мамлиев.
Первым узнал о провале группы Александр Николаев. Он возвращался  с почты, на тропинке у опушки встретил легионера, тот  сказал:
– Обрати внимание. У межи, где вяз…
Александр поравнялся с вязом.
На дереве был распят окровавлен¬ный поляк. Голова поникла, вокруг ро¬ятся мухи. Он узнал проводника группы, который должен был привести саттаровцев  к партизанам.  Холод пробежал по спине: Александр тоже готовил группу к побегу. Кто пре¬дал? Он поспешил в казарму: нужно было уничтожить листовки.
Подпольные группы действовали ячейками, в случае провала одной,  дру¬гие оставались в безопасности.
Музыканты еще успели провести декаду «Идель-Урала» в Берлине. В древ¬нем городе народы Поволжья и Урала должны были показать достижения своей культуры. По всей Европе выискивались художники, литераторы, рукодельцы. Артисты легиона прибыли в Берлин, поселились в казино «Тир-Гартена». Гумеров-эфенде был неот¬лучен.  Как вспоминал Султанбеков, учил представителей своей культуры – куль¬турно кашлять, оземь не сморкаться, за едой не чавкать, к немкам на улицах не приставать…
Концерт давали для берлинской аристократии. Совместно с немецкими артистами.
Затем жили в Узидоме, купа¬лись в Балтийском море.
В Узидоме Гу¬меров-эфенде написал «Позднюю любовь» и «В пивном зале». Предстояли поездки в дру¬гие города Европы. Но участились бом¬бежки союзнической авиации, и артистов вернули в Едлино.

Капитан СС Линкс отметил зако¬номерность: чем чаще ездят артисты в Берлин, тем больше попадаются на гла¬за листовки…
В роту пропагандистов поступил новичок с восточного фронта Махмуд Ямалутдинов. Часто бывал у артистов, рассказывал анекдоты. Опытный Курмаш предупредил: «Джигиты, с этим – осторожней!..»
Тогда уже появился радиоузел для передачи концертов. Рушад Хисамутдинов тайно передавал в группы сводки Совинформбюро…
На 14 августа готовили общее восста¬ние и побег к польским партизанам. Для предупреждения в лес был отправлен связной Фуат Сейфульмулюков. Министр культуры Гумеров-эфенде (он же – Муса Джалиль) чаще прибывал в капеллу и тщательно разрабатывал план. Султан¬беков и скрипач Амирханов должны были ехать в Узидом якобы с небольшим концертом для прибывшей аристократии, получить у Алиша партию листовок и доставить в Едлинский лагерь. Листовки предполагалось распространить накану¬не выступления.
Итак, в ночь на четыр¬надцатое августа Гали Курбанов (Мичу¬рин) с группой пропагандистов уничто¬жает командование легиона, музыканты берут склад оружия и распространяют по ячейкам подпольщиков в казармах. Радисты во главе с Рушадом Хисамутдиновым захватывают пушки и конюшню, уничтожается немецкая связь. После чего большой вооруженный отряд с боя¬ми через Крушино продвигается к поль¬ским партизанам. С поляками  дав¬но  налажена связь: через крестьян поставлялись в Лесные отряды оружие, шинели, сапоги (за что немецкий интен¬дант при обнаружении недостачи был от¬правлен на Восточный фронт).
Но одиннадцатого августа начались аресты. Была взята группа в Узидоме, од¬нако вещественных доказательств не обнаружили: тетрадь со стихами Мусы Джалиля Фарид Султанбеков всегда во¬зил с собой; к счастью, на этот раз ее не оказалось, и это спасло ему жизнь.
Зато в казарме были найдены лис¬товки – в матрасах Курмаша, Хасанова, Баталова…
Артистов пригласили в "Зольдат-хаус". С музыкальными инструментами. Когда те вошли, двери захлопнулись — и в окнах появились немецкие автомат¬чики…
Министра культуры тотчас увезли в Варшаву, а потом в Берлин. У ворот польской тюрьмы избили. Колотили не¬щадно – от злости и позора: так влезть в немецкую душу!..
После непродолжительных допро¬сов повезли в Варшаву и остальных.
Во время прогулок во дворе тюрь¬мы к ногам едлинских подпольщиков упала записка, на газетном обрывке вы¬ведено рукой Курмаша: «Не забывай клятву!»
На одной из записок была напи¬сана фамилия Махмуда Ямалутдинова и рядом – фашистская свастика…
Через несколько дней начались допросы. Двое садились на голову и ноги, третий работал резиновым шлангом…
Затем всех отправили в Берлин, в Моабитскую тюрьму, а оттуда – на Вейдель-штрассе – в тюрьму тегелевскую.
В легионе среди подпольщиков наступили дни мучительного ожидания…
И вот начались чистки. Однако  проводились вслепую, наобум. Леги¬онеров выстраивали, и между рядами проходили немецкие офицеры. Щурили глаза и пристально вглядывались.  Если не нравилось лицо, тыкали пальцем в грудь:
– Ду ист коммунист?.. 
В ответ татарин кричал:
–  Их бин нет! Их бин есть… ку¬лак малаи!..
Толмач переводил, и немец сквозь строй шагал дальше…
В тегелевской тюрьме Фариду Султанбекову удалось поговорить с Курмашем. Это случилось в душевой. Курмаш сказал: «Энем  , слыхал
татарскую пословицу: «Небо не грянет, молния не сверкнет. Жертвы не будет — народ не проживет»? Мы, наверное, и есть эта жертва… У них нет против тебя улик. Ты выживешь. Сообщи о нас нашему народу…»


ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
«Нашим железным принципом явля¬ется и всегда должно оставаться неколеби¬мое правило: никогда не допускать, чтобы кто-либо иной, кроме немцев, носил оружие… Только немец вправе носить оружие, а не сла¬вянин, не чех, не казах и не украинец». Эти слова Адольф Гитлер произнес не в отчаянии после провала мероприятий с разноязычны¬ми легионами, в том числе – разоблачения первой подпольной группы в легионе «Идель-Урал» в декабре 1942 года, сразу же через пару месяцев после его создания; и тем паче – ни после казни одиннадцати джалильцев в 1944 году. Эти слова неистовый и само¬уверенный фюрер прокричал 16 июля 1941 года в кругу Геринга, Кейтеля и Розенберга… и он же подписал в марте 1942 года приказ о создании из советских военноплен¬ных кавказской национальности грузинско¬го, армянского, азербайджанского легионов, туркестанского и горского – из военноплен¬ных Средней Азии и Дагестана. А 28 августа первая партия татар, башкир, а также чува¬шей, марийцев, мордвы, удмуртов была до¬ставлена на станцию Едлино в 12 километ¬рах от польского города Радом. 5 сентября ими была принята присяга на верность вер¬махту…
Первый батальон (825-й) Волго-татарского легиона, прибывший из Едлино в Витебск, восстал через четыре дня. Восстал, несмотря на то, что накануне, буквально за несколько часов до выступления, были схва¬чены руководители подполья батальона Ханиф (Борис) Мухаммедов, Рашид Таджиев, врач Георгий Волков (Жуков) и Рахимов, – схвачены и впоследствии казнены.
Перебив немецких офицеров и частью своих из сопротивляющихся, отряд почти в полном составе (900 человек) перешел на сторону 1-й Витебской партизанской брига¬ды М.Ф. Бирюлина.
В Едлино остались три батальона – второй (826-ой), третий (827-ой) и четвер¬тый (828-ой). Напуганные переходом перво¬го батальона к партизанам, гитлеровцы не решились отправлять второй батальон на Восточный фронт.
Весной 1943 года его увезли во Фран¬цию для участия в строительстве и охране Атлантического вала. В сентябре того же года батальон перевели в Голландию на о. Остворне, а еще год спустя расформирова¬ли. 26 легионеров тогда были расстреляны за связь с голландскими партизанами и еще 200 человек переведены в штрафной лагерь в районе г. Горинжена в Голландии.
Между тем вслед за вторым Едлинский лагерь должен был покинуть третий ба¬тальон, его тоже планировали отправить на Запад. Однако летом 1943 года, когда на подступах к Карпатам появилась партизан¬ская армия С.А. Ковпака, немцам пришлось срочно подыскивать резервы; третий бата¬льон направили в Дрогобычскую и Станислав¬скую области. Расчет строился па том, что далеко от фронта, в районе, кишевшем бандеровцами, легионеры вряд ли отважатся бежать.
Штаб батальона находился у «Чер¬ного леса», через который как раз передви¬гались советские партизаны. Два взвода, под руководством старшего лейтенанта Мифтахова, перебили немцев и ушли в горы».
Когда Мифтахов вернулся от пар¬тизан, чтобы увести другую группу, его схватили немцы. Его разорвали, при¬вязав к двум склоненным до земли деревьям. В одной из рот нашелся предатель, начались аресты, расстрелы. Батальон разоружили, а потом переправили во Францию. Некоторые бежали из эшело¬на. Но в Карпатах попали к бандеровцам, были казнены…



У лона прекрасной Луары

«Нельзя написать историю освобож¬дения Франции от гитлеровских орд, не рас¬сказав о советских людях, которые бок о бок с французами участвовали в этой борьбе…
…Кровь советских партизан, оросив¬шая французскую землю, – самый чистый и  самый прочный цемент, навеки скрепивший дружбу французского и русского народов».
Гастон Ларош, бывший уполно¬моченный Национального фронта Франции по работе среди советских борцов Сопротивления во Франции.

Вслед за третьим батальоном на Запад отправили и «штабной» – четвертый, в строю которого прихрамывал и  Александр Николаев.
Поезд летел. Летели и обрывались в галльском эфире татар¬ские песни.
Во Франции в те дни было тихо. А  в Восточной Европе громыхала война. Звери в лесах  настороженно вскидыва¬ли головы, чуткие к колебаниям земли пресмыкающиеся упол¬зали в норы. Боясь громов и молний. И не ошибались в своем неведенье, – ведь какая разница между электрическим напряжением в воздухе и зарядом ненависти в людях: ударит ли гром, или грянет «ура!»? И потому, если не всеуничтожающий потоп, не буря,  не торнадо, то шквал гибельного металла, – и очищается, линяет Земля.   
И потому   в далеких морях китовыми тушами шли на дно эсминцы и корветы, тонули огромные, как осколки планет, японские авианосцы, над Ла-Маншем  летели, крутясь, обломки «люфтваффе» и королевских ВВС, а в мрачных глубинах морей в смертельной хватке гибли рептилии с перископами.
Все уляжется, покроется ржой и ракушками, закаменеет, как остовы древнейших существ.
И татарские легионы, узкоглазую особь, увозили все дальше на Запад, чтобы зарыть в чужую землю – и  озадачить будущих антропологов.

За окном мелькали диковинные деревья. Горы то вставали грядой, то обрушивались в ущелье. В голу¬бой дымке долин курчавились виноградники, блестели на солнце сказочные замки. Выходцы из бревенчатых изб, почерневших от дождей, липли к окнам. Кто-то сказал:
–  Вот построим коммунизм – и у нас так будет…
Паровоз гудел, а впереди летела весть: потомки Чингизхана едут истреб¬лять непокорный народ. «Они будут заживо пожирать их детей». Они любят жа¬ренную на огне конину и человечину. Европа еще не забыла о походе Батыя в Венгрию, об утробном ужасе французских королей.
И в городе Ле-Пюи, когда шли повзводно,  мирные жители мрачно выглядывали из окон и хлопали ставнями…
Батальон расположили в трехэтаж¬ном здании, обнесенном каменным забором. Половину казармы занимала не¬мецкая часть. 
–  Куда ни плюнь, везде «чебеннар»!.. – сказал кто-то с огорчением.
Они дивились не виданной преж¬де форме – шляпы, рубахи с открытым воротом и короткие брюки, чуть ниже колен, как юбки. Рано утром немцы выбегали за ограду и разминались на зеленой лужайке. Затем во дворе обливались холодной водой и подолгу растира¬ли загорелые тела мохнатыми полотен¬цами.
Александр Николаев, как и в Едлинском лагере, продолжал работать писарем в штабе. Благо закончил на роди¬не техникум. В немецкую офицерскую школу не пошел, сослался на больные ноги. Пришлось бы сапогами лупить плац,  потомки Фридриха II любили «маршириерт».
Легионеров увезли из Польши как отрезали. Связи с партизанами не было. Приходилось все начинать с начала. Он стал изучать французский язык, мето¬дично и настойчиво, как коммунист.
Прибывало новое на¬чальство. Проходя сквозь строй, заглядывали в лица: не большевик ли? Шла идеологическая обработка. Перед взво¬дами читались проповеди на немецком и татарском языках. Муллы протягивали для поцелуев Коран, зеленое знамя про¬рока и стальной кортик. Легионеры це¬ловали, припадая на  колено, щури¬лись и цедили в сторону: «Как бы задницу не заставили целовать».
Бордель немцы называли «Пуфф».  «Истинным татарам» выдавал¬ся аусвайс и презерватив в придачу. По вечерам легионеры развлекались. Возвращались в казарму порой на четверень¬ках.
Выход в город у Александра был свобод¬ный. Сам выписывал увольнительные. Вскоре познакомился с французами: се¬мьей Протвел, господином Биго, членом комитета коммунистической партии Луарского округа, и Марией-Розой Рош, Жозефиной Барнау…
 
«…С декабря 1943 года Александр Николас в течение нескольких месяцев поддерживал связь с моим отцом – Клементом Биго. Они приходили втроем, с двумя другими советски¬ми солдатами, один из которых назвался Нигматом Терегуловым. У нас они слушали радио и изучали французский язык. Мой отец через своих товарищей в компартии имел связь с партизанами. Трое русских просили помочь им перебраться к маки, но отец раз¬решения на это тогда не получил. Их реши¬ли временно оставить в казарме, чтобы иметь возможность знать планы немцев».
Из свидетельства господина Биго (сына).

Вскоре из тюрьмы Моабит за не¬достаточностью улик были освобождены два узника. Ходили слухи, что «джалиловцы» взяли всю вину на себя: у Рушада Хисамутдинова оставались на родине двое малых детей. Второй освобожден¬ный был Габбас Шарипов.


Нигмат Терегулов, бывший завмаг, человек грамот¬ный, знавший не только русский, но и арабский язык (потом немцы отправили его на курсы переводчиков вермахта), в те дни получил тайную рукопись на араб¬ском…
Он пригласил Николаева в семью Протвел для важного разговора. На квар¬тире сообщил, что Габбас Шарипов при¬вез из Моабитской тюрьмы блокнот со стихами Мусы Джалиля   и письма. Во время бомбежки поэт в подвале тюрьмы просил его передать рукопись человеку, знавшему арабский шрифт, чтобы тот переписал: «Как бы я хотел, чтобы хоть один экземпляр дошел до родины!» – успел сказать поэт; в это время солдаты повели заключенных в камеры…

–  Отныне ты к Альбине больше не пойдешь, – сказал Терегулов, – ни к Клементу Биго, ни к Мишелю Хатынку. Завтра скажешь, что будешь занят целый месяц в казарме.
– У французов я слушаю сообщения Совинформбюро, изучаю язык. Сам знаешь, в партизанах пригодится.
–  Мы будем заниматься не менее важным делом, – перебил Терегулов, — перепишем с арабского стихи Джали¬ля и сохраним для потомков. Завтра же купи хорошие блокноты…
– Нигмат,  я должен  информировать партизан о вы¬лазках немцев в карательные экспедиции!.. И еще. Я договариваюсь о побеге группы легионеров, в горах у партизан нет жилья, все это надо обсудить. Я не могу  быть постоянно в казарме!
– Хорошо, – решил Терегулов, – переписывать будем здесь.
С увольнительными проблем не было, и они работали ежедневно до полуночи. Терегулов разбирал арабские буквы, диктовал, Николас писал. Один экземпляр был готов, начали второй… Вскоре выяснилось, что Терегулова отправляют на курсы переводчиков в город Робрак. Решили: переписанный и начатый экземпляр Терегулов забирает с собой, а подстрочник оставляет у Николаса. Тот передает его на сохранение французской патриотке Марии Дебиезе. Терегулов подстрочник с собой не брал, потому что намеревался по дороге бежать к партизанам (что и сделал), и его могли убить.
Николас вновь остался один. Требовался человек, которому можно было доверять. Он готовил побег. И такой человек нашелся. Это был Габдулхак (Гриша) Разяпов, – тот парень, что не выдал его в Едлинском лагере, узнав в рядовом Александре Николаеве полит¬рука-коммуниста Амира Утяшева.
Одиночные побеги командование французских партизан не разрешало во избежание провала групповых. Подпол¬ковник Жевольд, командир маки департамента Верхней Луары, дорожил Алек¬сандром Николасом больше как агентом. К тому же Николас был коммунист, человек близкий для французской компартии, деловой информатор и организатор. Хотя были некоторые недоразумения в нача¬ле совместной работы. Устраивая связь с Жевольдом, Николас однажды засо¬мневался, на кого он работает, и потре¬бовал доказательств приверженности местных маки к компартии. Руководство ФФИ стало приглашать Николаса на тайные совещания…
Еще в начале лета по просьбе французов все легионеры были сфотогра¬фированы Николасом, а фотокарточки распростра¬нены в местах их посещения с пометка¬ми о «надежности» и «ненадежности» на случай вступления с ними в агентур¬ную связь.
  Фотолаборатория Николаса на¬ходилась как раз против склада оружия. Немецкий фельдфебель, разрешивший занять сию каморку, часто приходил глянуть на карточки голых француженок, с которыми «спал» Николас. Но снимки, как назло, чернели или бледнели у него на глазах.
– Швайн рае! – повторял разоча¬рованный немец. Меж тем пальцы его не¬заметно сминали подсунутую купюру и совали в карман. «Их бин уже устал носить тебе презервативы. Сколько у тебя фрейлейн? Покажи хоть одну!»
– Обязательно, обязательно, хер официерь! – склабился Николас, прини¬мая презервативы.
Ему хотелось побега. Не потому, что в казарме могли взять с постели и по¬том дубить кожу. Хотелось потому, что в чистом поле смерть краше.
Французы откладывали решение. Как назло, случай за случаем складывалась неблагоприятная ситуация в легионе.
Несмотря на запрет, одиночный побег был предпринят. Вооруженный ле¬гионер, спрыгнув с каменной стены, под¬вернул ногу, его взяли, и он был пове¬шен. Другой легионер из капеллы, жон¬глер Абдулла, будучи в увольнении, по¬ссорился с немецким офицером, тот уда¬рил его, в ответ легионер сломал ему челюсть и отнял пис¬толет вместе с кобурой; была поднята тревога, легионера схва¬тили на выходе из города; привязали к столбу, облили керосином и подожгли.
И все же первый групповой побег из штабного батальона был предпринят весной 1944 года.
На юге Франции началось массовое партизан¬ское движение. Немцы стали использо¬вать штабистов для участия в каратель¬ных операциях. 11 мая   батальон вывезли в район города Иссель. На под¬ходе к городу машины были обстреляны партизанами. Батальон в сумерках до¬брался до Исселя, а шедшая в арьергар¬де 1-я рота остановилась в Сент-Анжеле.
В ночь на с 13 на 14 мая 74 легио¬нера 1-ой роты  тайно покинули Сент-Анжель. Они двинулись к местечку Невик департа¬мента Коррезс, цель – присоединение к партизанам. В четырех километрах от Невика их встретили разведчики из отря¬да ФТПФ – французских вольных стрелков и франтиреров, которые дейст¬вовали под руководством Французской компартии. Командир отряда коммунист Морис Брауль принял перебежчиков в маки.

Вскоре случилось непредвиден¬ное. Немецкое командование издает приказ о передислокации штабного бата¬льона, где служил Николас, в Германию.
Теперь заспешили французы…
 В  штабе ФТПФ Николас получил последние наставления. Легионеров ждут в маки только со сво¬им оружием. Гранаты тоже очень нуж¬ны. Последнее… 
Эжен Биго, руководитель побега от французской стороны, молчит, мед¬ленно затягивается сигаретой и поднима¬ет голубые глаза:
– Понимаешь, Николас… С твоим взво¬дом должен уйти еще один человек. Его люди сейчас в горах. Они перейдут на нашу сторону там, в месте более благоприятном. После их побега он, как их командир, подверг¬нется в казарме опасности. Извини, в целях кон¬спирации мы тоже работали с вами по системе «ячейки» и не раскрыли ле¬гионеров друг перед другом, перед тобой... Этот чело¬век о вашей деятельности тоже ничего не знает. Возьмете его с собой?.. Хорошо. Сейчас он ждет вас в магазине, напротив казино.
Этот человек оказался Андреем Аксеновым (Аитовым).
      Той же ночью Александр Николас уводит, наконец, в горы одиннадцать вооруженных легионеров и присоединяется к партизанам.
     Тогда волжане с ходу примут участие в боях за освобождение французских городов Ба¬инс, Алегр и  Бельво.




Из сообщения мадам Плаитен-Жиро:
«…Жители Баинса не удивились, ког¬да к восьми часам прибыли в город сначала взвод немецких солдат на велосипедах, по¬том несколько грузовых машин с солдатами... Немецкий отряд прибыл в Баинс с целью рек¬визировать скот по приказу интендантской службы, который несколько дней назад не был приведен в исполнение. Немецкий офицер приехал к мэру г-ну Жуберу Виктор, кото¬рый принимал и г-на Залальского Сержа, директора ветеринарных служб в Ле-Пюи… На самом деле последний – руководитель Сопро¬тивления ФВС департамента Верхней Луа¬ры…
…Одна из немецких  групп задержала перед мэ¬рией зеленый грузовик. Немцы нашли две гранаты под сиденьем. После чего немедлен¬но арестовали шофера Корнерна и капитана Сегля, командующего маки в Ружаке. Их поставили к стене у гаража Шапои под уси¬ленной охраной.
Полковник Жевольд… дает приказ группам Ружак и Вержезак атаковать немцев в Баинсе, надеясь освободить стар¬шего капитана Сегля.
Между тем, немцы увез¬ли двух «террористов» в комендатуру Ле-Пюи…»


Из воспоминаний Жана Марто, участника сражения:
«Что же касается нас, мы шли к Баинсу. Мы делали все возможное, чтобы нас не заметили, когда мы продвигались к посел¬ку. Баинс был окружен немцами. Некоторые из нас выводили из строя телефонные линии. К нашему удивлению мы увидели, как в Ба¬инс въехала машина с нашими русскими друзьями, которых мы оставили в Кордах. Они спешили войти к немцам во фланг, не желая долго ждать времени битвы. Немцы, тоже удив¬ленные, решив, что это подкрепление, без подозрений впустили их в Баинс.
Внезапно русские, выпрыгнув из ма¬шины, открыли огонь. Но тем самым ус¬ложнили положение наших союзников, быв¬ших в тылу, так как, развернувшись при отступлении, немцы начали атаку. Мы разделились на две группы. Атаковали немцев со всех сторон, чтобы облегчить положение рус¬ских, которые начали нести  поте¬ри, но, несмотря на это,  продолжали бороть¬ся вместе с капитаном Аксеновым.
Что касается капитана Сегля и его шоферя Корнерна, увезенных в комендатуру Ле-Пюи… 20 августа утром в лесу перед де¬ревней Шаль лейтенант из жандармерии Лошке дал приказ немцу по имени Розекер каз¬нить двух военнопленных (Сегля и Корнер¬на), вероятно за потери…»

Из доклада Амира Утяшева Август 1944 год:
«Бой (за Баинс) длился с 14. 00 до 18. 00.
 Противник имел следующие потери. Были убиты 6 офицеров и 10 солдат. Трофеи: 2 ручных пулемета, 18 винтовок, 4 автомата, 3 пистолета, много гранат и боеприпасов. Во время этого боя были освобождены 22 со¬ветских военнопленных, которых немцы на¬сильно заставляли воевать против партизан.
Наши потери: убиты командир пер¬вой группы русского партизанского отряда Капитан Аксенов Андрей (А.А.) и красноар¬меец Зубаиров Гязизян. Был ранен мл. л-т Заитов Анварбек и тяжело ранен (4 раза) ко¬мандир 2-ой группы л-т Гриша Разяпов…
О чем и довожу до вашего сведения.
Командир 1-го русского партизанско¬го отряда, капитан французской армии «Алек¬сандр», ст. л-т Утяшев»
«Утверждаю. Подполковник (подпись – Запальский)»


        Из выступления Мишеля де Колен, мэра г. Баинс на митинге в 1990 году, посвященном  годовщине освобождения города:
«Пятница, 11 августа 1944 года. При¬был к восьми часам немецкий отряд с целью реквизиции скота. Возможно, ничего и не было бы, если в десять часов капитан Сегль и его шофер Корнерн не были арестованы во время осмотра перед ратушей.
Здесь, перед памятником напротив сте¬ны гаража… выставили капитана Сегля и его шофера.
Их арест стал прелюдией к битве при Баиисе. Тогда полковник Жевольд (г-н За¬пальский) дает приказ группе Сегля из Ружака, большая часть которого была из рус¬ских татар под командованием присутствую¬щего здесь Александра Утяшева (Николаса), и группам Жоржа атаковать немцев в предместье Ба-инса. Позднее присоединились группы Даниель и Ален.
Партизаны быстро окружили Баинс, и к 2 часам началась пальба.
Потрясенные немцы понесли большие потери, макизары вошли в город и взяли в плен немцев, кроме отступающего конвоя.
Шесть солдат-партизан было убито во время этой битвы:
г-н Нуарель Робер из Эльзаса,
г-н Вире из Авиньона,
г-н Бакель Поль – мальгали,
г-н Аксенов Андрей, капитан, русский летчик,
Зубаиров Газизян, русский,
Неизвестный русский солдат».


Отряд Николаса нашел трупы капитана Сегля и его шофера Корнерна у опушки леса. Лица погибших друзей были им сфотографированы, тела унесены в расположение батальона.
Батальон Келлерман жестоко отомстит немцам за голову своего командира: на одной из горных дорог легионеры искрошат пуле¬метами немецкий конвой.
Капитан Сегль... Строевой офицер. Капитан Николас со¬хранит посмертное фото друга на всю жизнь. В будни и праздники в пору одиноких раздумий склеротическая рука достанет из архивной папки черно-белый снимок. Красивое мужественное лицо. На щеках, на уровне рта, чуть вкось черные точки от пуль... Последние ми¬нуты капитана: озверевший немец вски¬дывает «шмайссер» и стреляет  в лицо. Капитан чуть отворачивает  голову от летящего свинца – и  потому на левой щеке точек больше...
Узловатые руки Утяшева дрожат, с трудом цепляют окостенелыми  ногтями край фото, возвращают  в «золотой саркофаг».
И вдруг лицо старика становится неузнаваемым, оплывшие четы гипертоника напрягаются, глаза наливаются кровью.
– Я им за Сегля кровь пустил! Я с них за Сегля три шкуры содрал!..


Метаморфозы

Теперь за  голову Александра Николаса, не стоившую в легионе и пфеннига, немцы заплатили бы дорого. Засветившийся, объявленный в розыск, он имеет, между тем, наглость средь бела дня бродить в Ле-Пюи. В гражданской одежде. Бывает на явочных квартирах, сидит в казино и посещает даже… легион. У него настоящий фран¬цузский паспорт и клички: Николас, Француз (за знание французского языка) и Алжирец (за смуглость). Он  густошерст, быстро обрастает – и потому  часто сидит в цирюльнях. Глядится в зеркало, поднимает подбородок в мыльной пене. Рука парикмахера ловко водит опасной бритвой, снимая щетину. Шея оголяется, беззащитная, гладкая шея. Закидывая голову, Николас щурится, неволь¬но примеряет к иссиня-выбритой коже острие гильотины…
Да, за его голову, не стоившую в легионе ни пфеннига, майор Шмеллинг сейчас дал бы…
«Мерси», – говорит Николас, франки не платит и покидает заведение услужли¬вого брадобрея. Франки не платит пото¬му, что брадобрей – брат Жозефины Барнау, связной.
«Мерси» за такую сестру, патри¬отку и женщину…
Он еще стоит на тротуаре, пово¬рачивается к окну цирюльни (вдали по¬казался немецкий офицер) и вновь огля¬дывает свое отражение, тыльной стороной ладони задумчиво гладит шею… Брр!.. Надавливает до бровей шляпу с загнутыми вниз полями: «Бисмиллах иррахман иррахим ...»
Он видит в окне, как сзади него проезжают велосипедист, затем повозка... Не суетиться, не выдать себя. Медлен¬но повернуться… Молодая францужен¬ка несет в тазу белье от «умывальной» стены, той стены, к которой приперли недавно Сегля. Он замечает и немецкий патруль. Но шага не прибавляет, кожа¬ные подошвы штиблет легко скользят по тонкому слою пыли, лежащему на от¬шлифованных булыжниках тротуара. Подошвы  стерты, и он чувствует ступней форму каждого бу¬лыжника, и еще чувствует, что ступни вспотели… Но медленно, очень медлен¬но, словно в бредовом сне, сворачивает под арку и растворяется в сумерках…
Завтра он должен обеспечить въезд в город партизанского грузовика через шлагбаум, который охраняют ле¬гионеры-марийцы, затем обезвредить охрану тюрьмы Ле-Пюи, где томятся партизаны…
У ворот тюрьмы он был сегодня ночью. Прикрываясь полями шляпы, спросил на ломаном французском сига¬рет для продажи. Часовые вынесли сто штук «Голуаз» и двадцать пять штук оте¬чественного «Казбека».
Француз заплатил сполна, разло¬жил папиросы по карманам. И, чуть помедлив, протянул папиросы:
–  Курите, земляки!
Произнес на чистом русском.
В темноте белки глаз  часового дрогнули, он узнал…
– Ба, Александр!..
– Он самый…
 «Француз» вынул из-за пазухи «Парабеллум», сказал:
 – Иди в тюрьму и приведи замначальника караула Ахметшина. Выдашь немцам, убью друга. Стреляю без промаха...
Задание было выполнено. Через три дня тюрьма в Ле-Пюи была взята путем дерзкого налета и заключенные освобождены.
О том, почему так испугался ка¬раульный у ворот тюрьмы, он догадывался… Вчера после задания он вернулся к Жевольду. На пятом этаже не¬легальной квартиры сидели командиры. После доклада Жевольд поблагодарил, лично подал ужин, вино…
В это время пришли две девушки, связные, работавшие в гестапо. Сообщи¬ли Жевольду, что немцы разыскивают некоего Александра, татарина. Одна ра¬ботала курьером, другая машинисткой. Обе видели документ, прибывший из Ле-Пюи для распространения. В нем говорилось, что за голову «Александра» майор Шмеллинг предлагает 500 тысяч франков.

Из архива  французских вооруженных сил департамента Верхней Луары.
«ФВС Оверни Батальон Келлерман  Департамент От-Луар
УДОСТОВЕРЕНИЕ Пюи 19ДХ-1944 г.
Настоящая аттестация дана капитану Утяшеву Александру. Последний получил Военный крест 1939- 1940 гг. за организацию первого отряда русских партизан в количестве 118 человек в Ружаке; он участвовал вместе с французскими партизанами в нескольких сражениях про¬тив немецких фашистов за освобождение департамента От~Луар.
Командующий ФВС департамента Верхней Луары подполковник /Же¬вольд/ С. Запальский».

Позже татарские легионеры вступят в  сражения за города Ла-Монатье, Соге, Ле-Пюи. При освобождении Ле-Пюи ко¬мандование французских сил Сопротив¬ления предложит авторитетному маки выступить с рупором перед позициями легионеров, воюющих на стороне не¬мцев. По громкоговорителю он прикажет сложить оружие. И они сложат. Немцы, оставшись в меньшинстве, капитулируют и будут спасены тысячи жизней го¬рожан и военных. Капитан Александр получит два Военных креста. Узнав, что участники эскадрильи «Нормандия-Не¬ман» награждены звездами Героев, ко¬мандование ФВС пошлет в Москву хо¬датайство о присвоении Александру Ни¬коласу звания Героя Советского Союза – за освобождение тысяч русских из пле¬на, за успехи в общем деле разгрома гит¬леровской Германии…

Из воспоминания Запальского (Жевольда)

«…Я приношу доказательства. Именно здесь, точнее в Ружаке, 26 июня 1944 года была задумана стратегия возвращения в строй русских солдат, силой включенных в вермахт. Здесь, в Баинсе, начинается поражение не¬мцев в Бельвю Стеварей. Стратегия ориги¬нальная, действительно единственная (уни¬кальная) в анналах французского Сопротив¬ления и вещь странная, неизвестная доселе.
Цель – увеличить численность маки заключенными и вооруженными бойцами. Подорвать моральный дух противника, умень¬шить боеготовность вермахта. И все это пу¬тем наименьших людских потерь.
Цель была достигнута. Немецкий Ге¬неральный штаб и майор Шмелинг лично признали свой провал.
Три подразделения маки сражались рядом: Келлерман, группа Сегля, русские в Ружаке и группа Алена в Ле-Пюи.
…Дезорганизованная армия оккупан¬тов благоприятствует дезертирству (побегам), окончательному побегу бойцов 12 августа 1944 г., когда Александр передал приказ Жевольда отказаться от боя и это было выполнено советскими бойцами.
Майор Шмелинг с горечью вспоми¬нает об этом в своих мемуарах…»

Утяшев отдаст истекающей кровью Франции свою кровь, как донор. И Франция ответит благодарно. Она вер¬нет ему здоровье, пошатнувшееся от ран, от тифа, возвеличит авторитет, ук¬репит дух, даст свободу, силу, любовь женщин… Ему предложат звание подпол¬ковника и службу в Алжире, лучезарной колонии Франции (французский паспорт он получит еще в 1944 году для выпол¬нения заданий разведчика). Но он отка¬жется.
Его друзья женятся на францужен¬ках: Алексей (Гамий) Асулов на францу¬женке Марсие; Юсуп Гафаров на Леонни-Елене; Александр Крупинский на Саре; Искандер Ильясов на Маргарите; Анатолий Щербаков на испанке Томосите; Шараф (Александр) Яфаров на француженке Ивонне…
У него тоже была связная Жозе¬фина Барнау – та, что сохранила вмес¬те с Марией Дебиезе рукопись стихов Джалиля. Но он о ней  не расскажет. Никому. Ни другу, ни собутыль¬нику. И потому, что коммунист, и пото¬му, что – мужчина.   
Он любил Францию как любов¬ницу, но Отчизну любил – как жену.
И очень хотел домой. И ему «по¬везло»: в  числе первых он был отправлен в СССР. Он отказался от Франции — и получил двадцать пять лет Воркуты...

Еще не кончена была война. Французские города освобождались. Союзники, открыв второй фронт, прогули¬вались по Европе «с тросточкой». Как когда-то Гитлер в начале войны. А на Восточном фронте еще заедало военную мясорубку массой человеческих тел…
Во Франции работала советская военная миссия во главе с генералом Вихаревым. Создавались сборные пункты из бывших легионеров: грузин, азербайджанцев, дагестанцев, волжан. Их готовили для отправки.


«Нет порока  в моем Отечестве!»

  Как член совета командования советского батальона № 352 Амир Утяшев должен был оставаться пока во Франции. Но советская Военная комиссия во главе с генералом Вихаревым предложила ему сопровождать батальон лично.
16 августа 1945 года командующий партизанами Верхне-Луарского департа¬мента полковник Жевольд, в новой хрус¬тящей форме, чисто выбритый и постри¬женный, подарил чисто выбритому и постриженному Николасу, одетому в со¬ветскую форму старшего лейтенанта, пятнадцать грампластинок с голосами Эдит Пиаф и великолепный патефон.
Они прощались, но Жевольд еще хранил надежду…
Друзья-французы убеждали не возвращаться, напоминали об НКВД, просили остаться в стране, где он получит все… Николас сильно переживал. Он так полюбил Францию, страну, давшую ему огромный авторитет: на улицах жители ему рукоплескали…
  Приказ из Парижа генерала Вихарева был последним толчком, определившим выбор. Они выехали из Ле-Пюи 1 августа и прибыли в Цербстон в Восточной Германии; но и тогда французская военная миссия ждала, что, может быть, начальник эшелона Утяшев одумается.
После передачи советскому командованию около двух тысяч вооруженных бойцов в городе Айзенахт он следует Веттенберг, где формируется специальный офицерский состав. Здесь ему встречается Терегулов, прибывший из Парижа, и просит, чтобы друг взял его с собой в офицерский эшелон для прохождения проверки; они едут вместе.
Во Франкфурте-на-Майне поезд стоял трое суток. В сумерках к вагону подошел человек СМЕРШа с автоматчиками. С безоговорочными для офицера контрразведки подробностями начал:
– Кто старший по вагону?..
–  Кто Николас?..
–  Кто помощник Мусы Джалиля?..
– А кто Утяшев? 
Довольный четкими «Я!», приказал: «С вещами и людьми выходите!»
Утяшев передал Терегулову чемодан, в котором находилась моабитская рукопись Джалиля. Группу увели; поезд пошел дальше.
Во Франкфурте-на-Одере СМЕРШ предъявил ему обвинение в измене Родине. Осмелевшие товарищи, еще не знавшие подвалов НКВД, наперебой говорили о нем как храбром командире маки, участнике Сопротивления; вступился за Николаса неизвестный полковник. Обвинение было снято, старшего лейтенанта Утяшева с больными нога¬ми («Врешь, невозможно с такими нога¬ми воевать в горах!..») отправили в гос¬питаль города Гродно...
В то время Терегулов благополуч¬но прибыл на родину. В Казани занес в Союз писателей рукопись Джалиля. Ког¬да зашел во второй раз – проведать о ее судьбе, был схвачен, осужден и отправ¬лен для отбывания срока в Воркуту.     Конвоир, мечтавший об отпуске на ро¬дину, пристрелил Терегулова якобы при попытке к бегству.  Так бесславно оборвалась легендарная жизнь татарского макизара.
Николас вернулся в Казань. Его никто не встречал как героя. Француз¬ские кресты  блекли под совет¬ским солнцем. Скоро их отняли в НКВД. Часто вызывали на Дзержинку; он как-то сник, стал привыкать к словам «измена, предатель». Он уже не мог жить в Казани и уехал в Арск. Волокита с вызовами длилась два с половиной года.
Наконец его арестовали.
Подвалы НКВД походили на вин¬ные погреба в замках французских тру¬бадуров, но здесь не было того  золотого средневекового эха, и звуки умирали в камне. Пол был темен от крови…
Капитана возили в Грозный – для очных ставок с тамошними легионера¬ми, и в кровавом тумане они узнавали друг друга…
То были страшные сороковые. Еще правил и был жив (а потом не жив, но правил) верховный бог Иосиф и его апостолы Лазаръ и Лаврентий. Пытали кулаком, дубиной, долгими ночными стояниями без сна, когда человек теря¬ет контроль над собой, – особенно тогда, когда в дверной петле можжат половые органы, и с кровью, с серым веществом,  умопомрачитель¬ным криком, казалось, вобравшим ужас несостоявшихся потомков, –  выходит признанье: да – было... Предатель? Нет… ведь Муса…
–  Ты мне нравишься, – вещает всемогущий следователь  с неба. – Но если мы напишем про Джа¬лиля, тебя расстреляют…
–  Пишите, – шепчет капитан спекшимися губами в соленый от тыся¬чей кровей пол.
– Человек физически не в состо¬янии выдержать пытки, – философствует следователь, разглядывая дубинку. – И потому прощаются резиденты, попавшие в лапы чужой контрразведки. Так, зна¬чит, ты был с Мусой?..
Утяшев терпел, надеялся на суд.
Но на суде он ничего не скажет. Потому что суда не будет. Зачитают при¬говор и отправят на каторгу. 
В 47-м году в Советский Союз была доставлена вторая тетрадь Джалиля – через бельгийца Андре Тиммерманса. Но ее спрятали в НКВД. Еще был жив и правил Сталин. «Врагов народа» искали везде: не только «в керосиновой лавке», но и у жены под юбкой, с проница¬тельностью Шерлока Холмса следили за каждой мухой, буржуазно танцующей на стекле…
Некий Шамбазов, бывший мулла легиона, сообщил под пытками, что Джа¬лиль жив и бюргерствует в ФРГ. Тотчас четвертый отдел МГБ СССР завел ро¬зыскное дело, была подключена широ¬кая агентурная сеть за рубежом. Штир¬лицы с факелами искали по Европе Джа¬лиля. Пасли и на родине у квартиры, был объявлен всесоюзный розыск... Однако лагерники Надеев, Фатыхов, Гилязев в голос утверждали, что Муса казнен 25 августа 1944 года.
 Татарские власти запра¬шивали Москву.
«По данным заместите¬ля уполномоченного МГБ по Германии, “Залилов в 1945 г. ушел в западную зону Германии”», – отвечала столица.
«Уход Джалиля на Запад под¬твержден, и розыскное дело остается в работе», – был категорический ответ «компетентных органов» и в другой раз.
В 1951-м Казань вновь осмеливается «уточнить факт гибели М.М.Залилова».
Наконец из Москвы приходит ответ: «В связи с гибелью разыскиваемого в 1944 г. оперативное дело на него прекращается».
В апреле 1953 года, сразу после смерти Сталина, Константин Симонов, главный редактор «Литературной газеты», публикует первую подборку моабитских стихов Джалиля...
К этому времени капитан отсидит пять северных зим.
Он многое в жизни видел, но когда  прибыл в зону, увидел  бараки,  вышки – и небо показалось черным. Здесь – четверть века жить!.. 
Двадцать пять лет — это девять тысяч дней и ночей, тысячи кубометров поваленного леса, бочки баланды, пуды соли, это мет¬ры и метры состриженных волос и мил¬лиарды раздавленных, подобно клопам, нервных клеток. Это жить впроголодь и знать, что не будешь сыт ни завтра, ни через год, ни через двадцать лет, – быть может, никог¬да… 
Он уже начал сомневаться, кто он: герой или предатель?.. Уголовники хлопали по плечу, улыбались гадливо: свой, свой – Иуда. И находило уныние…
Вспоминались пытки в под¬валах, голос следователя, вещающего с вышины, и он вскрикивал по ночам, случались неврозы…
Но он никогда не порочил Отече¬ства.
Да, он не сделал три шага вперед – в безвестность, как тот моряк, ушед¬ший без пользы. Зато спас сотни жизней русских, татар, французов. Что касается других легионеров… После гражданской войны прошло всего двадцать лет, еще не осела пыль в мозгах, чтоб принять семя и пустить корни от новой идеологии.  Толпа крестьян в обмотках побросала ружья. И что теперь  было Сталину до судеб отдельных макизар,  когда в решающие дни под Киевом и Керчью сдавались в плен миллионы вооруженных людей  с техникой. Он войну выиграл, и после  не мог простить им трусости, гибели других, воевавших вместо них.  Это  за чаем можно трещать о благородстве …
Так думал Утяшев.
Порой читал, как ночную молит¬ву, стихи Джалиля. Стихи о родине, верности… И однажды будто ужалило: о какой родине? О какой?! Он вскочил, вышел из барака… Он заменил в стихах Большую Родину – Малой, той несостояв¬шейся Аркадией между Волгой и Ура¬лом, о которой, быть может, и грезил поэт! У капитана даже заболела нога, заныли разбитые пятки… И даже если Муса отвернулся от большевиков, татар не предавал никогда! Вот оказывается, в чем истинный смысл стихотворения «Не верь!..». Тогда что же он, ком¬иссар, интернационалист, – был против Мусы?.. Нет, это бред, это от голо¬да. Ведь если бы Мусу не взяли, он поднял бы  восстание тогда же, в августе, и все ушли бы к поль¬ским партизанам…

Капитан еще не знал, что  провокатором был Ямалутдинов. Призванный из Казахстана и плененный, тот воевал в «Туркестанском легионе». В боях с советскими партизанами проявил себя и был награжден «бронзовой меда¬лью для восточных добровольцев». Ле¬том 1943 был отчислен как татарин в «Волго-татарский легион», где встретил¬ся с сослуживцем Ситдиком Исхаковым, резидентом отдела 1-Ц.
 Фельдфебель Блок вербует в лице Ямалутдинова осведомителя и направля¬ет в культвзвод пропагандистом. Новень¬кий тотчас проявляет себя, приносит Исхакову листовки, найденные под мат¬расами легионеров.
«Ямалутдинов сказал мне, что листовки скоро будут распространяться
среди легионеров по подразделениям. Назвал Сейфульмулюкова и Батталова», – писал на следствии в 1950 году Исхаков.
Тогда же признавался Ямалутдинов: «Я узнал, что Батталов ездил в Берлин, привез листовки. Я сообщил об этом Исхакову и вместе с ним пошел к Блоку»…   
Ямалутдинова, для «зашифровки», как агента, арестовали вместе с другими легионерами из культвзвода, «засветили» в польской тюрьме, а потом отправили как отличившегося на «экскурсию» в Австрию – в Иснбрук.
Сталинская машина, давившая своими колесами всех и вся, невольно уничтожала и виновных: в 1950 году оба провокатора были расстреляны органами НКВД в Кзыл-Ординской области.
Об этом Николас узнает много позже…

В 1956 году его освободят по амнистии, как многих виновных и невиновных. Награды не вернут. Даль¬нейшая жизнь капитана – это путь капитана Копейкина.
Дороги, пороги, пороги...
В 1961 году, рискуя свободой, он поедет в Москву на XXII съезд – искать Вихарева, того самого генерала, что рекомендовал его в начальники эшелона во Франции, дабы доставить людей в со¬хранности через Европу, превратившуюся в Вандею.
Съезд реабилитирует его. И выдаст бумагу, что сидел-то капитан, был бит, искалечен, оказывается, – зря…
Через сорок пять лет, когда откроется «железный занавес» его пригласят во Францию и встретят как национального героя.

«Господин де Колен, мэр Баинса, – писала французская газета «Трибюн» (3.08.90 г.) – отправился в Париж, чтобы встретить в аэропорту Александра Утяшева из Казани… Спустя почти полвека русский боец возвра¬щается на места боев и кладбище Вержезак, где погребены трое его соотечественников. Этот визит связан с Сопротивлением, точ¬нее, с боем при Баинсе.»

Из газеты департамента Верхняя Луара:
«…Перед монументом павшим в Баинсе собралось около 200 человек. Церемо¬ния в этом году была особой благодаря ви¬зиту капитана Александра Утяшева из СССР…»

«Трибюн» от 13 августа 1990 года:
«…Александр Утяшев выполнял важ¬ное задание французских партизан. ...После освобождения (Франции – А. С), так и не получив второй военный Крест, которым его наградило командование Сопротивления, Александр Утяшев возвращается на Родину, в Советский Союз. Там его принимают как изменника и приговаривают к 25 годам и поражению в правах на пять лет. Освободят лишь через 8 лет, и он будет ждать 1962 года, «десталинизации», чтобы получить официаль¬ную реабилитацию».

Он поедет и в Киев к Марии Крамаренко, санитарке, уже чьей-то прабабушке…
На родине ему отдадут и свободу, и имя, но – молодость, здоровье (и французскую пенсию) не отдадут.
В каморке он будет жить один – до старости. И вновь станет оббивать по¬роги, требовать документы из архивов, вступаться за однополчан.
Он найдет своего следователя-па¬лача. Тоже старого, побитого инсультом, с шаркающей походкой. Он узнает его из тысяч, хоть в раю, хоть в аду. Он увидит его из-за ограды в Лядском саду. Старик будет гнусавить с карман¬ной собачкой и  кормить голубей. Он долго будет наблюдать за ним  из-за чугунной решетки. А потом оба, согбенные и дряхлые, скребущей походкой побредут вниз по улице Горького. Первый будет останавливаться отдыхать, сморкаться и кашлять, и когда вновь тронется, второй, как на веревке, склеротически дернется следом. Он узнает о первом все: и полное имя, и адрес, и квартиру – огромную «сталинку» с окнами в сад в центре города. Увидит его внуков, молодых, с открытыми лицами. Но  к ним не подойдет.
И будет доживать свой век в одиночестве и болезнях. И в этой немощи, немощней которой уже не бывает, смерть постучит в обшарпанную дверь, принесет телеграммку: «Кровоизлияние». Ему зальет  мозг, дабы отбить память, мысль об архивах, чтоб молчал, замолчал навеки... Но бывший под танком и мертвым среди мертвых в морге, – он шевельнется,  обопрется о колено и вновь подымет свой камень…
Ему уже ничего не надо будет! Пусть только отдадут награды, очистят имена однополчан. Но вновь, словно кому-то надо, свалит инсульт. И опять поднимет голову, упрямый, хриплоголосый, с отяжелевшими веками. И как тогда, в подвале, когда лежал на бетонном полу, станет шептать (теперь уже журналистам) полуонемевшими от паралича губами:
 – Пишите. Пишите о судьбе, о товарищах… Но не ищите порока ( пОрока -для редактора — А.С.)в моем Отечестве.


1995  г